1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
Она   подумала, раскрыла рот, собираясь что-то сказать, но остановилась и исподлобья,   по-детски скользнула по лицу Горна немым вопросом.      

– Вы   хотели меня спросить, – сказал он. – Что же? Спрашивайте.      

– Ничего, –   поспешно возразила Эстер. – Я хотела спросить, это верно, но почему вам   это известно? Я хотела спросить, не скучно ли вам со мной? Я не умею   разговаривать. Мы все здесь, знаете, грубоваты. Там вам, конечно, лучше жилось.      

– Там?      

– Ну   да, там, откуда вы родом. Там, говорят, много всякой всячины.      

Она   повела рукой, как бы стараясь нагляднее представить себе сверкающую громаду города.      

– Ни   там, ни здесь, – сдержанно сказал Горн. – Если хорошо – хорошо везде,   плохо – везде плохо.      

– Значит,   вам плохо! – торжествующе вскричала она. Расскажите.      

– Рассказать? –   удивленно протянул Горн.      

Он   только теперь вполне ясно представил и ощутил, какое нестерпимое, хотя и   обуздываемое, любопытство должен возбуждать в ней. Неизгладимый отпечаток   культуры, стертый, обезображенный полудиким существованием, рельеф сложного   мира души сквозил в нем и, как монета, изъеденная кислотой, все же, хотя бы и   приблизительно, говорил о своей ценности. Он размышлял. Ее требование было   законно и в прямоте своей являлось простым желанием знать, с кем ты имеешь   дело. Но он готов был вознегодовать при одной мысли вывернуться наизнанку перед   этой простой девушкой. Солгать не пришло в голову; в замешательстве, не зная,   как переменить разговор, он посмотрел вверх, на дальнюю синеву воздуха.      

И   пустота неба легла в его душу холодной тоской свободы, отныне признанной за ним   каждым придорожным листом. Резкое лицо прошлого светилось насмешливой гримасой,   и ревнивая деликатность Горна по отношению к той показалась ему странной и даже   лишенной самолюбия навязчивостью на расстоянии. Прошлое вежливо освободило его   от всяческих обязательств.      

И он   ощутил желание взглянуть на себя со стороны, прислушиваясь к словам   собственного рассказа, проверить тысячи раз выверенный счет жизни. Девушка   могла истолковать его иначе, но ведь ей важно знать только канву, остальное   скользнет мимо ее ушей, как смутные голоса леса.      

– Моя   жизнь, – сказал Горн, – очень простая. Я учился; неудачные спекуляции   разорили моего отца. Он застрелился и переехал на кладбище. Двоюродный брат дал   мне место, где я прослужил три года. Сядемте, Эстер. Путаться в оврагах не   представляет особенного удовольствия.      

Девушка   быстро села, не выпуская повода, на том месте, где ее застали слова Горна. Он   сделал по инерции шаг вперед, вернулся и сел рядом, покусывая сорванный   стебелек.      

– Три   года, – повторила она.      

– Потом, –   продолжал Горн, стараясь говорить как можно проще, – я стал бродягой   оттого, что надоело сидеть на одном месте; к тому же мне не везло: хозяева   предприятия, где я служил, умерли от чумы. Ну, вот… я переезжал из города в   город, и мне наконец это понравилось. И совсем недавно у меня умер друг,   которого я любил больше всего на свете.      

– У   меня нет друзей, – медленно произнесла Эстер. – Друг это хорошо.      

Горн   улыбнулся.      

– Да, –   сказал он, – это был милейший товарищ, и умереть с его стороны было   большим свинством. Он жил так: любил женщину, которая его, пожалуй, тоже   любила. До сих пор это осталось невыясненным. Он избрал ее из всех людей и   верил в нее, то есть считал ее самым лучшим человеческим существом. Женщина эта   была в его глазах совершеннейшим созданием бога.      

Пришли   дни, когда перед ней поставлен был выбор – идти рука об руку с моим другом, все   имущество которого заключалось в четырех стенах его небольшой комнаты, или   жить, подобно реке в весеннем разливе, красиво и плавно, удовлетворяя самые   неожиданные желания. Она была в это время немного грустна и задумчива, и глаза   ее вспыхивали особенным блеском. Наконец между ними произошло объяснение.      

Тогда   стало ясно моему другу, что жадная душа этой женщины ненасытна и хочет всего. А   он был для нее только частью, и не самой большой.      

Но и он   был из той же породы хищников с бархатными когтями, трепещущих от голосов   жизни, от вида ее сверкающих пьедесталов. Вся разница между ними была в том,   что одна хотела все для себя, а другой – все для нее.      

Он думал   заключить с нею союз на всю жизнь, но ошибся. Женщина эта шла навстречу готовому,   протянутому ей другим человеком. Готовое было – деньги.      

Он понял   ее, себя, но сгорел в несколько дней и сделался молодым стариком. Удар был чересчур   силен, не всякому по плечу. Все продолжало идти своим порядком, и через месяц,   собираясь уехать, он написал этой женщине, жене другого – письмо. Он просил в   нем сказать ему последний мучительный раз, что все же ее любовь – с ним.      

Ответа   он не дождался. Тоска выгнала его на улицу, и незаметно, не в силах сдержать желания,   он пришел к ее дому. О нем доложили под вымышленным им именем.      

Он   проходил ряд комнат, двигаясь как во сне, охваченный мучительной нежностью, рыдающей   тоской прошлого, с влажным и покорным лицом.      

Их   встреча произошла в будуаре. Она казалась встревоженной. Лицо ее было чужим,   слабо напоминающим то, которое принадлежало ему.      

– Если   вы любите меня, – сказала эта женщина, – вы ни одной минуты не   останетесь здесь. Уйдите!      

– Ваш   муж? – спросил он.      

– Да, –   сказала она, – мой муж. Он должен сейчас придти.      

Мой друг   подошел к лампе и потушил ее. Упал мрак. Она испуганно вскрикнула, опасаясь   смерти.      

– Не   бойтесь, – шепнул он. – Ваш муж войдет и не увидит меня. Здесь   толстый ковер, в темноте я выйду спокойно и безопасно для вас. Теперь скажите   то, о чем я просил в письме.      

– Люблю, –   прошептал мрак. И он, не расслышав, как было произнесено это слово, стал   маленьким, как ребенок, целовал ее ноги и бился о ковер у ее ног, но она   отталкивала его.      

– Уйдите, –   сказала она, досадуя и тревожась, – уйдите!      

Он не   уходил. Тогда женщина встала, зажгла свечу и, вынув из ящика письмо моего   друга, сожгла его. Он смотрел, как окаменелый, не зная, что это – оскорбление   или каприз? Она сказала:      

– Прошлое   для меня то же, что этот пепел. Мне не восстановить его. Прощайте.      

Последнее   ее слово сопровождал громкий стук в дверь. Свеча погасла. Дверь открылась,   темный силуэт загораживал ее светлый четыреугольник. Мой друг и муж этой   женщины столкнулись лицом к лицу. Наступило ненарушимое молчание, то, когда   только одно произнесенное слово губит жизнь. Мой друг вышел, а на другой день   был уже на палубе парохода. Через месяц он застрелился.      

А я приехал   сюда на торговом голландском судне. Я решил жить здесь, подалее от людей, среди   которых погиб мой друг. Я потрясен его смертью и проживу здесь год, а может и   больше.      

Пока   Горн рассказывал, лицо девушки сохраняло непоколебимую серьезность и напряжение.   Некоторые выражения остались непонятыми ею, но сдержанное волнение Горна   затронуло инстинкт женщины.      

– Вы   любили ту! – вскричала она, проворно вскакивая, когда Горн умолк. –   Меня не обманете. Да и друга у вас пожалуй что не было. Но это мне ведь одинаково.      

Глаза ее   слегка заблестели. За исключением этого, нельзя было решить, произвел ли рассказ   какое-нибудь впечатление на ее устойчивый мозг. Горн ответил не сразу.      

– Нет,   это был мой приятель, – сказал он.      

– Меня   обманывать незачем, – сердито возразила Эстер. – Зачем рассказывали?      

– Я   или не я, – сказал Горн, пожимая плечами, – забудем это. Сегодняшний   день исключителен по числу людей и животных. Вон – еще едет кто-то.      

– Молодой   Дрибб, – сказала Эстер. – Дрибб, что случилось?      

– Ничего! –   крикнул гигант, сдерживая гнедую кобылу перед самым лицом Горна. – Я   упражнялся в отыскании следов и случайно попал на твой. Все-таки я могу,   значит. А этот человек кто?      

Горна он   как будто не видел, хотя последний стоял не далее метра от стремени. Горн с любопытством   рассматривал огромное нескладное – туловище, увенчанное маленькой головой, с   круглым, словно выкованным из коричневого железа лицом; белая с розовыми   полосками блуза открывала волосатую вспотевшую грудь. Все вместе взятое   походило на мужика и разбойника; добродушный оскал зубов настроил Горна если не   дружелюбно, то, во всяком случае, безразлично.      

– Подумать   что ты ничего не знаешь, – насмешливо сказала Эстер.      

– А! –   Великан шумно вздохнул. – Ты едешь?      

Эстер   села в седло.      

– Прощайте,   сударь, – сказал Дрибб Горну, неловко останавливая на нем круглые глаза и   дергая подбородком.      

– Горн, –   сказала Эстер, – не ходите в болота, а если пойдете, выпейте больше водки.   А то можете проваляться месяца два.      

Верхом,   гибко колеблясь на волнующейся спине лошади, она бессознательно бросала в глаза   Горна свою резкую красоту. Он, может быть, в первый раз посмотрел взглядом   мужчины на ее безукоризненную фигуру и лицо, полное жизни. Эта пара,   удалявшаяся верхом, кольнула его чем-то похожим на досадливое удивление.      

– Галло!   Гоп! Гоп! – заорал Дрибб, устремляясь вперед и тяжело подскакивая в седле.      

– До   свидания, Эстер! – громко сказал Горн.      

Она   быстро повернулась; лицо ее, смягченное мгновенной улыбкой, выразило что-то   еще.      

Бледное   отражение молодости проснулось в душе Горна, он снял шляпу и, низко поклонившись,   бросил ее вслед удаляющимся фигурам. Эстер, молча улыбаясь, кивнула и исчезла в   кустах. Великан ни разу не обернулся, и когда, вместе с Эстер, скрылась его   широченная сутуловатая спина, Горн подумал, что молодой Дрибб невежлив более,   чем это необходимо для дикаря.      

День   развернулся, пылая голубым зноем; духота, пропитанная смолистыми испарениями,   кружила голову. И снова чувство глубокого равнодушия поднялось в Горне;   рассеянно поглаживая рукой ложе ружья, он пришел к выводу, что девственная   земля утратила свое обаяние для сложного аппарата души, вскормленной мыслью.   Слишком могучая и сочная земля утомляла нервы, как яркий свет – зрение.   Расчищенная и дисциплинированная, не более, как приятное зрелище, – она   могла бы стать дивным комфортом, любовницей, не изнуряющей ласками, душистой   ванной больных, мерзнущих при одной мысли о просторе реки.      

– А   я? – спросил Горн у неба и у земли. – Я? – Он вспомнил свои   охоты и трепет звериных тел, самообладание в опасности, темный полет ночи,   заспанные глаза зари, угрюмую негу леса – и торжествующе выпрямился. В природе   он не был еще ни мертвецом, ни кастратом, ни нищим в чужом саду. Его равнодушие   стояло на фундаменте созерцания. Он был сам – Горн.      

       

Тучный   человек умирающим голосом произносил «пуф» всякий раз, когда, визжа блоком,   распахивалась входная дверь, и горячий столб света бросался на земляной пол   трактирчика. Как хозяин он благословлял посетителей, как человек – ненавидел их   всеми своими помыслами.      

Но   посетители хотели видеть в тучном человеке только хозяина, безжалостно требуя   персиковой настойки, пива, рому и пальмового вина. Тучный человек, страдая,   лазил в погреб, взбирался по лесенкам и снова, мокрый от пота, садился на   высокий, плетеный стул.      

В углу   шла игра, облака табачного дыма плавали над кучкой широкополых шляп; характерный   треск костей мешался с ругательствами и щелканьем кошельков. Сравнительно было   тихо; стены сарая, носившего имя «Зеленой раковины», видали настоящие сражения,   кровь и такую игру ножей, от которой в выигрыше оставалась одна смерть. Изредка   появлялись неизвестные молодцы с тугими кожаными поясами, подозрительной   чистотой рук и кучей брелоков; они хладнокровно и вежливо играли на какие   угодно суммы, в результате чего колонисты привыкли чесать затылки и сплевывать.      

Ланфиер   вошел незаметно, его костлявое тело, казалось, могло пролезть в щель. Еще пьянее,   чем утром, с трубкой в зубах, он подвалился к столу играющих и залился   беззвучным смехом. На мгновение кости перестали ударяться о стол; рассеянное   недоумение лиц было обращено к пришедшему.      

– Вот   штука, так штука! – захрипел каторжник, кончив смеяться, лишь только   почувствовал, что терпение игроков лопается. – Он сказал правду: ну и   молодчага же, надо сказать!      

– Кто? –   осведомился тучный человек на стуле.      

– Новый   хозяин озера. – Ланфиер понизил голос и стал говорить медленно. – Я   ведь сегодня у него был, вы знаете. Он окончательно порядочный человек. «Будь я   губернатором, – сказал он, – я эту колонию поджег бы с середины и с   четырех концов. Там, – говорит, – одни скоты и мошенники, а кто   получше, глупы, как тысяча крокодилов».      

– Вы   мастер сочинять басни, – сказал, посапывая, кофейный плантатор. – Вы   врете!      

Ланфиер   угрюмо блеснул глазами.      

– Я   был бы теперь мертв, – закричал он, – будь глаз у этого человека   повернее на толщину волоса! Я упрекнул его в заносчивости, он бросил в меня   пулю так хладнокровно, как будто это был катышек из мякиша. Я выскочил в окно   проворнее ящерицы.      

– Сознайтесь,   что вы соврали, – зевнул хозяин.      

Старик   молчал. За сморщенными щеками его прыгали желваки. Играющие вернулись к игре.   Ланфиеру не верили, но каждый сложил где-то в темном кусочке мозга «глупых, как   крокодилы, людей, мошенников и скотов».      

       VI      

       

Бекеко,   задрав голову, смотрел вверх. Обезьяна раскачивалась на хвосте под самым небом;   ее круглые, старчески-детские глаза быстро ощупывали фигуру идиота, иногда   отвлекаясь и соображая расстояние до ближайшего дерева.      

Бекеко   дружелюбно кивал, подмаргивал и знаками приглашал зверя спуститься вниз, но   опытный капуцин посвистывал недоверчиво и тревожно, по временам строя   отвратительные гримасы. Бекеко смеялся. Болезненное, беспричинно радостное   чувство распирало его маленькое шелудивое тело, и он захлебывался нелепым   восторгом, дрожа от нестерпимого возбуждения. Капуцина, как все живое, он   ставил выше себя и с вежливой настойчивостью, боясь оскорбить мохнатого   акробата, продолжал свои приглашения.      

Потом,   вглядевшись пристальнее в сморщенное лицо, он вздрогнул и съежился; смутное   опасение поколебало его веселость. Нельзя было ошибиться: капуцин готовился   разгрызть череп Бекеко и, может быть, впиться зубами в его тощий желудок.      

– Ну…   ну… – испуганно проворчал расстроенный человек, отходя в сторону.      

Теперь   он не в силах был посмотреть вверх и, волнуясь, осматривался кругом, в надежде   найти сук, годный для обороны. Под небом висел зверь огромной величины, на   время прикинувшийся маленьким, но теперь Бекеко знал все: на него устроили   ловушку, и он попался самым глупейшим образом. Еще не зная, с какой стороны,   кроме хвостатого старика, грозит опасность, он стал пятиться, спотыкаясь и   вздрагивая от страха. Враги не отставали; невидимые, они бесшумно ползли в   траве, покалывая босые ноги Бекеко колючками, больно обжигавшими кожу.   Внезапное подозрение, что сзади притаилась засада, бросило его в пот.   Колеблясь, он топтался на месте, боясь тронуться, полный безумного ужаса перед   томительной тишиной леса и зелеными, закрывающими лицо, гигантами.      

Когда   показался враг, пытливо рассматривая тщедушную фигуру Бекеко, идиот вскрикнул,   запустил в неприятеля тяжелым желтым комком и присел, замирая в тоскливом   ожидании смерти. Горн медлил. Почти испуганный, но не призраками, он вертел в   руках брошенный Бекеко комочек. Сильное возбуждение охватило его; с глазами,   заблестевшими от неожиданности, с пересохшим от внезапного волнения горлом,   охотник механически подбрасывал рукой тусклый, грязноватый кусок, забыв о   Бекеко, лесе и времени.      

Капуцин   продолжал раскачиваться; оттопырив щеки, он сердито вытянул морду и, разглядев   ружье, гневно скрипнул зубами. Потом с шумом перепрыгнул на соседнее дерево,   зацыкал, пустил в Горна большим орехом и стремглав кинулся прочь, ныряя в чаще.      

Горн   осмотрелся. Он был бледен, сосредоточен и плохо справлялся с мыслями. Помимо   его воли, они разлетались быстрее пуль, выброшенных из митральезы. Неясное   кипение души требовало исхода, движения; лес должен был наполниться звуками,   способными заглушить кричащую тишину. Но прежнее ленивое великолепие дремало   вокруг, равнодушно заключая в свои торжественные объятия растерянного   побледневшего человека.      

– Бекеко! –   сказал Горн. – Бекеко!      

Идиот   боязливо высунул голову из-за ствола дерева. Горн смягчил голос, почти проникнутый   нежностью к загнанному уродцу, внимательно рассматривая это странное существо,   напоминавшее гномов.      

– Бекеко, –   сказал Горн, – ты не узнал меня?      

Идиот поднял   глаза, не решаясь произнести слово. Охотник слегка тронул его рукой, но тотчас   же отдернул ее: пронзительный визг огласил лес. Бекеко напоминал испуганного   ежа, свернувшегося комком.      

– Ну,   хорошо, – как бы соглашаясь в чем-то с Бекеко, продолжал Горн, – я   ведь тебе не враг. Я тотчас уеду, только скажи мне, милый звереныш, где ты   нашел этот блестящий шарик? Он мне нужен, понимаешь? Мне и Эстер. Нам нужно   порядочно таких шариков. Если ты не будешь упрямиться и скажешь, Эстер даст   тебе сахару.      

Он   вытянул руку и тотчас же сжал пальцы, как будто тусклый блеск золота обжигал   кожу.      

– Эстер… –   нерешительно пробормотал идиот, приподымая голову. – Даст сахару!      

Он   жалобно замигал и снова погрузился в туманную пустоту безумия. Горн нетерпеливо   вздохнул.      

– Эстер, –   тихо повторил он, наклоняясь к Бекеко. – Ты понял, что ли? Эстер!      

Лицо   Бекеко вытянулось, шевеля плоскими оттопыренными губами. Тяжелая работа ассоциации   совершилась в нем. Темный мозг силился связать в одно целое сахар, имя,   человека с ружьем и женский образ, плававший неопределенным, ярким пятном. И   вдруг Бекеко расцвел почти осмысленной гримасой плаксивого судорожного смеха.      

– Эстер, –   медленно произнес он, исподлобья рассматривая охотника.      

– Да. –   Горн вздохнул. Все тело его рвалось прочь, к лихорадочному опьянению поисками. –   Эстер нуждается в таких шариках. Где ты нашел их?      

– Там! –   взмахивая рукой и, видно, приходя в себя, крикнул Бекеко. – Маленькая   голубая река.      

– Ручей? –   спросил Горн.      

– Вода. –   Идиот утвердительно кивнул головой.      

– Вода, –   настойчиво повторил Горн.      

– Вода, –   как эхо, отозвался Бекеко.      

Горн   молчал. Север, маленькая голубая река. И маленький, не более пули, кусочек   золота.      

– Бекеко, –   сказал он, удаляясь, – помни: Эстер даст сахару.      

Он был   уже далеко от места, где, скорчившись, сидел испуганный получеловек, и сам не   заметил этого. Он шел спешными, большими шагами, проникнутый нестерпимой   тревогой, словно боялся опоздать, упустить нечто невероятной важности. Все,   начиная с Бекеко и кончая ночью этого дня, вспоминалось им после, как торопливо   промчавшийся, смутно восстановленный сон, полный беззвучной музыки. Чувство   фантастичности жизни охватило его; отрывками вспоминая прошлое, похожее на сон   облачных стай, и связывая его с настоящим, он испытал восторг мореплавателя,   прозревающего в тумане девственный берег неведомого материка, и волнение перед   неизвестным, подстерегающим человека. Тело его окрепло и утратило тяжесть;   лицо, смягченное грезами, задумывалось и улыбалось, словно он читал интересную,   нравящуюся книгу, где были переплетены в тонком узоре грусть и восторг, юмор и   нежность. Стволы, толщиной с хорошую будку, колоннами уходили в небо, и он   чувствовал себя маленьким, вверенным надежному, таинственному покровительству   леса, зеленой глубине чащи, напоминающей тревожные сумерки комнат, охваченных   глубоким безмолвием. Маленькая голубая река текла перед его глазами, и в ее   мокром песке невинно дремало золото, юное, как побеги травы, целомудренное   могущество, не знавшее дрожи человеческих пальцев и похотливых взглядов мещан,   алчущих без конца. Он шел в одном направлении, жалея о каждом шаге, сделанном в   сторону, когда приходилось огибать ствол и холмик. Постепенно, хмурясь и   улыбаясь, достиг он сияющих дебрей воображения, гущины грез, делающих человека   пьяным, не хуже вина. Он походил на засыпающего в тот момент, когда голоса   людей из соседней комнаты мешаются с расцветом сказочных происшествий,   начинающих в освобожденном мозгу свои диковинные прологи. Это было все и ничто,   сомнение в удаче и яростная уверенность в ней, чувство узника, с голыми руками   покинувшего тюрьму и нашедшего семизарядный револьвер, стремительный бег   желаний; запыхавшаяся душа его торопилась осязать будущее, в то время как тело,   нечувствительное к усталости, ускоряло шаги.      

Был тот   час дня, когда, лениво раздумывая, вечер приближает к земле внимательные глаза,   и цикады звенят тише, чувствуя осторожный взгляд Невидимого, удлиняющего тени   стволов. Лес редел, глубокие просветы заканчивались пурпуром скал, блестящих в   крови солнца, раненного Дианой. Обломки кварца, следы бывших землетрясений   желтели отраженным светом зари, короткое бормотание какаду звучало сердитым   удовлетворением и строптивостью. Горн шел, механически ступая ногами.      

Через   полчаса он увидел воду. Конечно, это была та самая маленькая голубая река,   узкий ручей с небом на дне и блеском песчаных отмелей, чистых, как серый фаянс.   Издали она казалась голубой лентой в зеленой косе нимфы. Ее линия, перерезанная   раскидистыми вершинами отдельных древесных групп, уходила в скалистый грот,   черный от ползучих растений, заткавших щели и выступы складками зеленых ковров,   падающих к воде. Горн, с трудом передвигая ноги в сырой гуще цепкой травы,   выбрался к голубой ленте и остановился, вдыхая сладкий, прелый запах   водорослей.      

Здесь   ему впервые пришло в голову, что жажда неотступно мучает его тело, и он почти   упал на колени, зачерпывая ладонью теплую как остывший кипяток жидкость.   Прозрачные капли дождем стекали по его подбородку и пальцам. Он пил много,   переводя дух, отдыхал и снова погружал руки в теплую глубину.      

Удовлетворение   наполнило его слабостью, наступившей внезапно, тяжелой ленью всех членов,   нежеланием двигаться. Он посмотрел на дно, но его глазам сделалось больно от   солнца, игравшего в подводном песке. Всмотревшись пристальнее, Горн приблизил   лицо к самой поверхности воды, почти касаясь ее ресницами. В таком положении он   пробыл минуты две; тело его вздрагивало мгновенной, неуловимой дрожью, и кровь   приливала к побледневшим щекам быстрей облачной тени, охватывающей равнину.      

Желтые   искры, тлея смягченным водой блеском, пестрили чистое дно ручья, и чем больше   смотрел Горн, тем труднее становилось ему отличить гальку от золота. Оно   таинственно покоилось в глубине, от его матовых зерен били в зрачки Горна   невидимые, звонкие фонтанчики, звеня в ушах беглым приливом крови. Он засмеялся   и громко крикнул. Дрожащий звук голоса отозвался в лесных недрах слабым гулом и   стих. Горн встал.      

И все   показалось ему невыразимо прекрасным, проникнутым торжеством радости. Воздушный   мост, брошенный на берег будущего, вел его в сияющие ворота жизни, отныне доступной   там, где раньше стояли крепости, несокрушимые для желаний. Земной шар как будто   уменьшился в объеме и стал похожим на большой глобус, на верхней точке которого   стоял взволнованный человек с пылающими щеками. И прежде всего Горн подумал о   силе золота, способного возвратить женщину. Он ехал к ней в тысяче поездов, их   колеса сливались в сплошные круги, и рельсы вздрагивали от массы железа,   проносящего Горна. Он говорил ей все, что может сказать человек, и был с ней.      

Потом он   услышал воображенное им самим слово «нет», но уже почувствовал себя не   оскорбленным, а мстителем, и с мрачной жадностью набросал сцены расчетливой   деловой жестокости, обширный круг разорений, увлекающий в свою крутящуюся   воронку благополучие человека, постучавшего в дверь. Горн выбрасывал на мировой   рынок товары дешевле их стоимости. И с каждым днем тускнело лицо женщины,   потому что умолкали, одна за другой, фабрики ее мужа, и паутина свивала затхлое   гнездо там, где громыхали машины.      

Прошло   не более двух минут, но в течение их Горн пережил с болезненной отчетливостью   несколько лет. Осунувшийся от возбуждения, он посмотрел вокруг. Солнце ушло за   скалы, светлые вечерние тени кутали остывающую землю, молчаливо поблескивала   река.      

Он   вырезал кусок дерна и, придав ему наклонное положение, бросил на зеленую поверхность   самодельного вашгерда несколько пригоршней берегового песка. Потом срезал кусок   коры и, устроив из него нечто вроде ковша, зачерпнул воды.      

Это был   первый момент работы, взволновавший охотника более, чем песок дна. Он все лил и   лил воду, пока в траве дерна не заблестел тонкий, тяжелый слой золота. Силы   временно оставили Горна, он сел возле добычи, положив руку на мокрую   поверхность станка, и тотчас бешеный хоровод мыслей покинул его утомленный   мозг, оставив оцепенение, похожее на восторг и тоску.      

       VII      

       

Горн   вернулся без рубашки и блузы, с кожаной сумкой, полной маленьких узелков, сделанных   из упомянутых вещей и оттянувших его плечи так, что было больно двигать руками.   Полуголый, обожженный солнцем, он принес к озеру запах лесных болот и сладкое,   назойливое изнеможение.      

Новое   ощущение поразило его, когда он подходил к дому, – ощущение своего тела,   как будто он щупал его слабыми от жары руками, и беспричинная, судорожная   зевота. Затворив дверь, он вырыл в земляном полу яму и тщательно замуровал туда   слежавшиеся тяжелые узелки. Их было много, и ни один не выглядел худощавым.      

Опустившись   на высохшую траву постели, он долго сидел понурясь и не мог объяснить себе   внезапного, тоскливого равнодушия к свежеутоптанной земле хижины. Сжав левую   руку у кисти, он слушал глухую возню крови, и зубы его быстро стучали, отбивая   дробь маленьких барабанов, а тело ежилось, словно на его потной коже таяли   хлопья снега, падающего с потолка.      

Горн лег   и лежал с широко открытыми глазами, не раздеваясь, в сладострастной истоме,   прерываемой периодическим сотрясением тела, после чего обильный пот стекал по   лицу. Убедившись, что болен, он стал высчитывать, на сколько дней придется   остановить работу и сколько он потеряет от этого. Болотная лихорадка могла   обойтись ему в цену хорошего поместья, потому что, как он слышал и знал,   болезнь эта редко покидает ранее десяти дней.      

Клацая   челюстями и корчась, он постепенно пришел в хорошее настроение – признак, что   жар усилился. Озноб оставил его, и он насмешливо улыбался голым стенам дома,   скрывающим то, из-за чего Ланфиер способен был бы нанести удар спереди, без   военных хитростей полководца, устраивающего ложную диверсию.      

Горн   пролежал до заката солнца, когда жар временно оставляет человека, чтобы возвратиться   на другой день в строго определенный час, с аккуратностью немца, завтракающего   в пятьдесят шесть минут первого. Слабый, с закружившейся головой и револьвером   в кармане, Горн надел новую блузу и вышел на воздух. Мысли его приняли   спокойное направление, он тщательно взвесил шансы на достижение и убедился, что   не было никакой ошибки, за исключением случайностей, рассеянных в мире в   немного большем количестве, чем это необходимо. Освеженный холодным воздухом,   он долго рассматривал звездный атлас неба и Южный Крест, сияющий величавым   презрением к делам земных обитателей. Но это не подавляло Горна, потому что   глаза его, в свою очередь, напоминали пару хороших звезд – так они блестели   навстречу мраку, и он не чувствовал себя ни жалким, ни одиноким, так как не был   мертвой материей планет.      

Пахнул   ветер и замер, оборвав слабый, долетевший издали, топот лошади. Горн машинально   прислушался, через минуту он мог уже сказать, что в этот момент подкова   встретила камень, а в тот – рыхлую почву. Тогда он вернулся к себе и зажег   маленькую лампу, купленную в колонии. Колеблющийся свет лег через окно в   ближайшие стволы бамбука. Горн отворил дверь и стал за ее порогом, слабо   освещенный с одного бока.      

Неизвестный   продолжал путь, он ехал немного тише, из чего Горн заключил, что едут к нему,   так как не было смысла лететь галопом к озеру и задерживать шаг ради   удовольствия вернуться обратно. Он ждал, пока фырканье лошади не раздалось   возле его ушей.      

– Кто   вы? – спросил Горн, играя револьвером. – Эстер! – помолчав и   отступая от удивления, сказал он. – Так вы не спите еще?      

– А   вы? – спросила она с веселым смехом, запыхавшись от быстрой езды. –   Главное, что вы еще живы.      

– Жив, –   сказал Горн, почувствовав оживление при звуках этого голоса, громкого, как звон   небольшого колокола. – Ваш отец должен теперь совершенно успокоиться.      

Она не   ответила и, молча пройдя к столу, села на табурет. Выражение ее лица   беспрерывно менялось, словно в ней шел мысленный разговор с кем-то, известным   одной ей. Горн сказал:      

– Вы   видите, как я живу. У меня нет ничего, что я мог бы предложить вам в качестве   угощения. Обыкновенно я уничтожаю остатки пищи, они быстро портятся.      

– Вы   говорите так потому, что не знаете, зачем я пришла, – сказала Эстер, и   голос ее звучал на полтона ниже. – Сегодня, видите ли, праздник. Мужчины с   раннего утра на ногах, но теперь уже плохо на них держатся. Все спиртные   напитки проданы. Везде горят факелы, наш дом украшен фонариками. Это очень   красиво. Кто не жалеет пороху, те ходят кучками и стреляют холостыми зарядами.   В «Зеленой Раковине» убрали все столы и скамейки, танцуют без перерыва.      

Она   выжидательно посмотрела в лицо Горна. Тогда он заметил, что на Эстер желтое шелковое   платье и голубая косынка, а смуглая шея украшена жемчужными бусами.      

– Я   поотстала немного, когда проходили мимо маленькой бухты, и вспомнила вас, а   потом видела, как молодой Дрибб обернулся, отыскивая меня глазами. Кинг   поскакал быстро, я угощала его каблуками без жалости. Конечно, вам будет   весело. Нельзя сидеть долго наедине со своими мыслями, а через полчаса мы будем   уже там. Хорошо?      

– Эстер, –   сказал Горн, – почему праздник?      

– День   основания колонии. – Эстер раскраснелась, молчаливая улыбка приоткрывала   ее свежий рот, влажный от возбуждения. – О, как хорошо, Горн, подумайте!   Мы будем вместе, и вы расскажете, так ли у вас празднуют какое-нибудь событие.      

– Эстер, –   сказал сильно тронутый Горн, – спасибо. Я, может быть, не пойду, но, во   всяком случае, я как будто уже был там.      

– Постойте   одну минуту. – Девушка лукаво посмотрела на охотника, и голос ее стал протяжным,   как утренний рожок пастуха. – Бекеко все просит сахару.      

– Бекеко! –   повторил сильно озадаченный Горн. – Просит сахару?      

И,   вспомнив, насторожился. Ему пришло в голову, что всем известно о маленькой   голубой реке. Неприятное волнение стеснило грудную клетку, он встал и прошелся,   прежде чем возобновить разговор.      

– Он   лез ко мне и говорил страшно много непонятных вещей, – продолжала девушка,   смотря в окно. – Я ничего не поняла, только одно: «Твой человек (это он   называет вас моим человеком) сказал, что ему и Эстер нужно множество желтых   камней». После чего будто бы вы обещали ему от моего имени сахару. О, я   уверена, что он ничего не понял из ваших слов. Я дала ему, по крайней мере,   пригоршню.      

Горн   слушал, стараясь не проронить ни одного слова. Лицо его то бледнело, то   розовело и, наконец, приняло натуральный цвет. Девушка была далека от всякого   понимания.      

– Да, –   сказал он, – я встретил дурачка в припадке панического, необъяснимого   ужаса. С вами он, должно быть, словоохотливее. Я успокоил его, не выжав из него   ни одного слова. Желтые камни! Только мозг сумасшедшего может сплести бред с   действительностью. А сахар – да, но вы ведь не сердитесь?      

– Нисколько! –   Эстер задумчиво посмотрела вниз. – «Это нужно мне и Эстер», – говорил   он. – Она рассмеялась. – Нужно ли вам то, что мне? Пора идти, Горн. Я   много думала об этих словах, а вы, вероятно, мало. Но вы не знали, что они   дойдут до меня.      

Ее   учащенное дыхание касалось души Горна, и он, как будто проснувшись, но не   решаясь понимать истину, остановился с замершим на губах криком растерянного   удивления.      

– Эстер, –   с тоскою сказал он, – подымите голову, а то я боюсь, что не так понимаю   вас.      

Эстер   прямо взглянула ему в глаза, и ни смущения, ни застенчивости не было в ее   тонких чертах, захваченных неожиданным для нее самой волнением женщины. Она   встала, пространство менее трех футов разделяло ее от Горна, но он уже   чувствовал невидимую стену, опустившуюся к его ногам. Он был один, присутствие   девушки наполняло его смятением и тревогой, похожей на сожаление.      

– Я   могла бы быть вашей женой, Горн, – медленно сказала Эстер, все еще   улыбаясь ртом, хотя глаза ее уже стали напряженно серьезными, как будто тень   легла на верхнюю часть лица. – Вы, может быть, долго еще не сказали бы   прямых слов мужчины. А вы мне уже дороги, Горн. И я не оскорблю вас, как та.      

Горн   подошел к ней и крепко сжал ее опущенную вниз руку. Тяжесть давила его, и ему   страшно хотелось, чтобы его голос сказал больше жалких человеческих слов. И,   чувствуя, что в этот момент не может быть ничего оскорбительнее молчания, он произнес   громко и ласково:      

– Эстер!   Если бы я мог сейчас умереть, мне было бы легче. Я не люблю вас так, как вы,   может быть, ожидаете. Выкиньте меня из вашей гордой головы; быть вашим мужем,   превратить жизнь в сплошную работу – я не хочу, потому что хочу другой жизни,   быть может, неосуществимой, но одна мысль о ней кружит мне голову. Вы слушаете   меня? Я говорю честно, как вы.      

Девушка   закинула голову и стала бледнее снега. Горн выпустил ее руку. Эстер пошевелила   пальцами, как бы стряхивая недавнее прикосновение.      

– Ну,   да, – жестко, с полным самообладанием сказала она. – Если вы не   понимаете шуток, тем хуже для вас. Впрочем, вы, вероятно, ищете богатых невест.   Я всегда думала, что мужчина сам добывает деньги.      

Каждое   ее слово болезненно ударяло Горна. Казалось, в ее руках была плеть, и она била   его.      

– Эстер, –   сказал Горн, – пожалейте меня. Не я виноват, а жизнь крутит нами обоими. Хотели   бы вы, чтобы я притворился любящим и взял ваше тело, потому что оно прекрасно   и, скажу правду, – влечет меня? А потом разошелся с вами?      

– Прощайте, –   сказала девушка.      

Все тело   ее, казалось, дышало только что нанесенным оскорблением и вздрагивало от   ненависти. Горн бросился к ней, острая, нежная жалость наполняла его.      

– Эстер! –   мягко, почти умоляюще сказал он. – Милая девушка, прости меня!      

– Прощаю! –   задыхаясь от гневных слез, крикнула Эстер, и, действительно, она прощала его   взглядом, полным непередаваемой гордости. – Но никогда, слышите, Горн,   никогда Эстер не раскаивается в своих ошибках! Я не из той породы!      

Горн   подошел к окну, пошатываясь от слабости. У дверей тихо заржала лошадь. –   «Кинг! – спокойно позвала девушка. Она садилась в седло, шелестя шелковой   юбкой. Горн слушал. – Кинг! – сказала снова Эстер, – ты простишь   мне удары каблуком в бок? Этого больше не будет».      

Легкий галоп   Кинга наполнил темноту мерным замирающим топотом.      

       VIII      

       

Думать о   собаках не было никакого смысла. Маленькая голубая река никогда не видала их, а   если и видела, то это было очень давно, гораздо раньше, чем первый локомотив   прорезал равнину в двухстах милях от того места, где Горн, стоя на коленях, пил   воду и золотой блеск.      

Но он,   стряхивая на платок пригоршню металла, добычу трехчасового усилия, неожиданно   поймал себя на мысли о всевозможных собаках, виденных раньше. Он, как   оказывалось, думал о догах больше, чем о левретках, и о гончих упорнее, чем о   мопсах. Затем он кончил коротким вздохом; лицо его приняло сосредоточенное   выражение, и Горн выпрямился, устремив взгляд к зеленым провалам леса,   окутанного сиянием.      

Звуки   были так слабы, что лишь бессознательно могли повернуть мысль от золота к домашним   четвероногим. Они скорее напоминали эхо ударов по дереву, чем лай, заглушенный   чащей и расстоянием. И их было совсем мало, гораздо меньше, чем восклицательных   знаков на протяжении двух страниц драмы.      

Время,   пока они усилились, приобрели характерные оттенки собачьего голоса и сердитую   уверенность пса, запыхавшегося от продолжительных поисков, было для Горна   временем рассеянной задумчивости и холодной тревоги. Он ждал приближения   человека, теша себя надеждой, что путь собаки лежит в сторону. Долина реки   избавила его от этого заблуждения. Она тянулась вогнутой к лесу кривой линией,   и с каждой точки опушки можно было заметить Горна. Думать, что неизвестный   вернется назад, не было никаких оснований.      

Горн   торопливо спрятал отяжелевший платок в карман, сбросил в воду куски дерна, служившего   вашгердом, и, держа штуцер наперевес, отошел шагов на сто от места, где мыл   песок. Сдержанный, хриплый лай гулко летел к нему из близлежащих кустов.      

Горн   встал за дерево, напряженно прислушиваясь. Невидимый, он видел маленькую на отдалении   верховую фигуру, пересекавшую луг крупной рысью, в то время, как небольшая   ищейка вертелась под копытами лошади, зигзагами ныряя в траве. Слегка   разгневанный, Горн вышел навстречу. Ему казалось недостойным прятаться от   одного человека, с какой бы целью тот ни приближался к нему. Он был сердит за   помеху и за то, что искали его, Горна.      

В этом   уже не оставалось сомнения. Собака сделала две петли на месте, только что покинутом   Горном, и, заскулив, бросилась к охотнику, прыгая чуть не до его головы, с   визгом, выражавшим недоумение. Она могла залаять и укусить, все зависело от   поведения самого хозяина. Но ее хозяин не выказал никакого волнения, только   глаза его на расстоянии трех аршин показались Горну пристальными и острыми.      

Горн   стоял, держа ружье, заряженное на оба ствола, под мышкой, как зонтик, о котором   в хорошую погоду хочется позабыть. Молодой Дрибб сдержал лошадь. Его винтовка   лежала поперек седла, вздрагивая от нетерпеливых движений лошади, ударявшей   копытом. Нелепое молчание фермера согнало кровь с лица Горна, он первый   приподнял шляпу и поклонился.      

– Здравствуйте,   господин Горн, – сказал гигант, шумно вздохнув. – Очень жарко. Моя лошадь   в мыле, мне, знаете ли, пришлось-таки порядком попутешествовать.      

– Я   очень жалею лошадь, – мягко сказал Горн. – У вас были, конечно,   серьезные причины для путешествия.      

– Важнее,   чем смерть матери, – тихо сказал Дрибб. – Вы уж извините меня,   пожалуйста, за беспокойство, – без улыбки прибавил он, разглядывая подстриженную   холку лошади. – Я охотнее заговорил бы с вами у вас, чем мешать вам в   ваших прогулках. Но вас не было три дня, вот в чем дело.      

– Три   дня, – повторил Горн.      

Дрибб   откашлялся, вытерев рукой рот, хотя он был сух, как начальница пансиона. Глазки   его смотрели тревожно и воспаленно. Горн ждал.      

– Видите   ли, – заговорил Дрибб, с усилием произнося каждое слово, – я сразу не   могу объяснить вам, я начну по порядку, как все оно вышло сначала и дошло до   сегодняшнего дня.      

Было   одно мгновение, когда Горн хотел остановить его. – «Я знаю; и вот   что, – хотел сказать он. – Зачем? – ответила другая половина   души. – Если он ошибается, не надо тревожить Дрибба».      

Собака   отбежала в сторону и, высунув язык, села в тени чернильного орешника. Дрибб нерешительно   пошевелил губами, казалось, ему было невыразимо тяжело. Наконец, он начал,   смотря в сторону.      

– Вы   молчите, хотя, конечно, я вас еще ни о чем не спрашивал. – Он громко   засопел от волнения. – Дней пять назад, сударь, то есть эдак суток через   семь или восемь после нашего праздника, я был у Астиса. – «Эстер! –   сказал я, и только в шутку сказал, потому что она все молчала. –   Эстер, – говорю я, – ты нынче, как зимородок». И так как она мне не   ответила, я набил трубку, потому что если женщина не в духе, не следует   раздражать ее. Вечером встретился я с ней на площади. – «Ты не пройдешь   сквозь меня, – сказал я, – или ты думаешь, что я воздух?» Тогда   только она остановилась, а то мы столкнулись бы лбами. – «Прости, –   говорит она, – я задумалась». – Так как я торопился, то поцеловал ее   и пошел дальше. Она догнала меня. – «Дрибб, – говорит. – и мне и   тебе больно, но лучше сразу. Свадьбы не будет».      

Он   передохнул, и в его горле как будто проскочило большое яблоко. Горн молча   смотрел в его осунувшееся лицо, глаза Дрибба были устремлены к скалам, словно   он жаловался им и небу.      

– Здесь, –   продолжал он, – я стал смеяться, думая, что это шутка. –   «Дрибб, – говорит она, – от твоего смеха ничего не выйдет. Можешь ли   ты меня забыть? И если не можешь, то употреби все усилия, чтобы забыть». –   «Эстер, – сказал я с горем в душе, потому что она была бледна, как   мука, – разве ты не любишь меня больше?» – Она долго молчала, сударь. Ей   было меня жаль. – «Нет», – говорит она. И меня как будто разрезали   пополам. Она уходила, не оборачиваясь. И я заревел, как маленький. Такой   девушки не сыщешь на всей земле.      

Гигант   дышал, как паровая машина, и был весь в поту. Расстроенный собственным рассказом,   он неподвижно смотрел на Горна.      

– Дальше, –   сказал Горн.      

Рука   Дрибба судорожно легла на ствол ружья.      

– И   вот, – продолжал он, – вы знаете, что водка ободряет в таких случаях.   Я выпил четыре бутылки, но этого оказалось мало. Он был тоже пьяный, старик.      

– Ланфиер, –   наудачу сказал Горн.      

– Да,   хотя мы его зовем Красный Отец, потому что он проливал кровь, сударь. Он все   смотрел на меня и подсмеивался. У него это выходит противно, так что я занес   уже руку, но он сказал: – «Дрибб, куда ездят девушки ночью?». – «Если   ты знаешь, скажи», – возразил я. – «Послушай, – говорит   он, – не трудись долго ломать голову. Равнина была покрыта тьмой, я караулил   человека, поселившегося на озере, тогда, в ночь праздника. Если он   любопытен, – сказал я себе, – он придет нынче в колонию. Я обвязал   дуло ружья белой тряпкой, чтобы не промахнуться, и сидел на корточках. Через   полчаса из колонии выехала женщина, я не мог рассмотреть ее, но в стуке копыт   было что-то знакомое». – Сердце у меня сжалось, сударь, когда я слушал   его. – «Я чуть не заснул, – говорит он, – поджидая ее обратно.   Назад она ехала шагом, это было не позже, как через час. – Эстер! – крикнул   я. – Она выпрямилась и ускакала. Не она ли это была, голубчик?» – сказал   он.      

Горн   хмуро закусил губу.      

– Дальше   – и оканчивайте!      

– И   вот, – клокотал Дрибб, причем грудь его колыхалась, подобно палубе под   муссоном, – я не знал, почему не было Эстер возле меня и не было долго…   тогда. Я думал, что ей понадобилось быть дома. Очередь за вами, господин Горн.   Если она вас любит, станемте шагах в десяти и предоставим судьбе выкроить из   этого что ей угодно. Я пошел к вам на другой день, вас не было. Я объехал все   лесные тропинки, морской берег и все те места, где легче двигаться. Затем жил   два дня в вашем доме, но вы не приходили. Тогда я взял с собой Зигму, это очень   хорошая собака, сударь, она водила меня немного более четырех часов.      

– Так   что же, – решительно сказал Горн, – все правда, Дрибб. Эстер была у   меня. И не буду вам лгать, это, может быть, будет для вас полезно. Она хотела,   чтобы я стал ее мужем. Но я не люблю ее и сказал ей это так же, как говорю вам.      

Гигант   согнулся, словно его придавило крышей. Лицо его сделалось грязно-белым. Задыхаясь   от гнева и тоски, он неуклюже спрыгнул на землю и, пошатываясь, стиснул зубы.      

– Вы   не подумали обо мне, – закричал он, – когда увлекли девушку. И если   вы врете, тем хуже для вас самих!      

– Нет,   Дрибб, – тихо произнес Горн, улыбаясь безразличной улыбкой, овладевшего   собой человека, – вы ошибаетесь. Я думал, правда, не о вас собственно, но   по поводу вас. Мне пришло в голову, что было бы хорошо, если бы этот прекрасный   лес сверкал тенистыми каналами с цветущими берегами, и стройные бамбуковые дома   стояли на берегах, полные бездумного счастья, напоминающего облако в небе. И   еще мне хотелось населить лес смуглыми кроткими людьми, прекрасными, как Эстер,   с глазами оленей и членами, не оскверненными грязным трудом. Как и чем жили бы   эти люди? Не знаю. Но я хотел бы увидеть именно их, а не нескладные туловища,   вроде вашего, Дрибб, замызганного рабочим потом и украшенного пуговкой вместо   носа.      

– Скажите   еще одно слово! – Дрибб с угрожающим видом шагнул к Горну. – Тогда я   убью вас на месте. Вы будете качаться на этом каучуковом дереве – подлец!      

– О!   Довольно! – побледнел Горн. Он трясся от гнева. Равнина и лес на мгновение   слились перед его глазами в один зеленый сплошной круг. – Не я или вы,   Дрибб, а я. Я убью вас, запомните это хорошенько, потом будет поздно убедиться,   что я не лгу.      

– Десять   шагов, – отрывисто, хриплым голосом сказал Дрибб.      

Горн   повернулся и отсчитал десять, держа палец на спуске. Небольшой кусок травы разделял   их. Глаза их притягивались друг к другу. Горн вскинул ружье.      

– Без   команды, – сказал он. – Стреляйте, как вам вздумается.      

Одновременно   с окончанием слова «вздумается», он быстро повернулся боком к Дриббу, и   вовремя, потому что тот нажимал спуск. Пуля, скользнув, разорвала кожу на груди   Горна и щелкнулась в дерево.      

Не   потерявшись, он коснулся прицелом середины волосатой груди фермера и выстрелил   без колебания. Новый патрон магазинки Дрибба застрял на пути к дулу, он быстро   попятился, раскрыл рот и упал боком, не отрывая от Горна взгляда круглых тупых   глаз.      

Горн   подошел к раненому. Дрибб протяжно хрипел, подергиваясь огромным, неловко лежащим   телом. Глаза его были закрыты. Горн отошел, вздрагивая, вид умирающего был ему   неприятен, как всякое разрушение. Лошадь, отбежавшая в сторону, беспокойно   заржала. Он посмотрел на нее, на собаку, визжавшую около Дрибба, и удалился,   вкладывая на ходу свежий патрон. Мысли его прыгали, он вдруг почувствовал   глубокое утомление и слабость. Кожа на груди, разорванная выстрелом Дрибба,   вспухла, сочась густой кровью, стекавшей по животу горячими каплями. Присев, он   разорвал рубашку на несколько широких полос и, сделав из них нечто вроде бинта,   туго обмотал ребра. Повязка быстро намокла и стала красной, но больше ничего не   было.      

Пока он   возился, Дрибб, лежавший без движения с простреленной навылет грудью, открыл   глаза и выплюнул густой сверток крови. Близкая смерть приводила его в отчаяние.   Он пошевелил телом, оно двигалось, как мешок, наполненное острой болью и   слабостью. Дрибб пополз к лошади, со стоном тыкаясь в сырую траву, как щенок,   потерявший свой ящик. Лошадь стояла неподвижно, повернув голову. Путь в четыре   сажени показался Дриббу тысячелетним. Захлебываясь кровью, он подполз к   стремени.      

Зигма,   вертясь и прыгая, смотрела на усилия человека, пытавшегося сесть в седло,   потеряв половину крови. Он обрывался пять раз, в шестой он сделал это удачнее,   но от невероятного напряжения лес и небо заплясали перед его глазами быстрее,   чем мухи на падали. Он сидел, охватив руками шею лошади, одна нога его   выскользнула из стремени, и он не пытался вставить ее на место. Лошадь,   встряхнув гривой, пошла рысью.      

Горн,   услышав топот, стремглав кинулся к месту, где упал Дрибб. Кровяная дорожка шла   по направлению к лесу, – красное на зеленом, словно жидкие, рассыпанные   кораллы.      

– Поздно, –   сказал Горн, бледнея от неожиданности.      

Охваченный   тревогой, он вошел в лес и двинулся по направлению к озеру так быстро, как   только мог. Исчезли золотистые просветы, ровная предвечерняя тень лежала на   стволах и на земле, грудь ныла, как от палочного удара. Почти бегом, торопливо   перескакивая сваленные бурей стволы, Горн подвигался вперед и видел труп   Дрибба, падающий с загнанной лошади среди толпы колонистов.      

«Если   труп найдет силы произнести только одно слово, я буду иметь дело со   всеми», – подумал Горн.      

Он уже   бежал, задыхаясь от нервного напряжения. Лес, как толпа бессильных друзей, задумчиво   расступился перед ним, открывая тенистые провалы, полные шума крови и прихотливых   зеленых волн.      

       IX      

       

Дверь,   укрепленная изнутри, вздрагивала от нетерпеливых ударов, но стойко держалась на   своем месте. Горн быстро переводил взгляд с незащищенного окна на нее и   обратно, внешне спокойный, полный глухого бешенства и тревоги. Это был момент,   когда подошва жизни скользит в темноте над пропастью.      

Он был в   центре толпы, спешившейся, щадя лошадей. Животные ржали поблизости, тревожно   пофыркивая в предчувствии близкой схватки. Земля, взрытая на середине пола,   зияла небольшой ямкой, по краям ее лежали грязные узелки и самодельные кожаные   мешочки, пухлые от наполнявшего их мелкого золота. Тусклое, завернутое в сырую,   еще пахнувшую вяленым мясом кожу, оно было так же непривлекательно, как   красный, живой комок в руках акушерки, зевающей от бессонной ночи. Но его было   довольно, чтобы человек средней силы, взвалив на спину все мешочки и узелки, не   смог пройти ста шагов.      

Горн   думал о нем не меньше, чем о себе, стиснутом в четырех стенах. Все зависело от   того, как повернутся события. Он почти страдал при мысли, что случайный уклон   пули может положить его рядом с неожиданным подарком судьбы, лежавшим у его   ног.      

Свежие   удары прикладом в дверь забарабанили так часто и увесисто, что Горн невольно   протянул руку, ожидая ее падения. Кто-то сказал:      

– Если   вы не цените вежливости, мы поступим, как вздумается. Что вы скажете, например,   о…      

– Ничего, –   перебил Горн, не повышая голоса, потому что тонкие стены отчетливо пропускали   слова. – Будь вас хоть тысяча, вы можете убить только одного. А я –   многих.      

Одновременно   с треском выстрела пуля пробила дверь и ударилась в верхнюю часть окна. Горн   переменил место.      

– Право, –   сказал он, – я не буду разговаривать, потому что, целясь по слуху, вы   можете прострелить мне голосовые связки. Пока же вы ошиблись только на   полсажени.      

Он   повернулся к окну, разрядил штуцер в чью-то мелькнувшую голову и всунул новый патрон.      

– Подумайте, –   произнес тот же голос, подчеркивая некоторые слова ударом приклада, – что   смерть под открытым небом приятнее гибели в мышеловке.      

– Дрибб   умер, – сказал Горн. – Ничто не может воскресить его. Он был горяч и   заносчив, следовало остудить парня. Я предупредителен, пока это не грозит   смертью самому мне. Умер, что делать?! Собака Зигма виновата в этом больше   меня: опасно иметь тонкое обоняние.      

Глухой   рев и треск досок, пробитых новыми пулями, остановил его.      

– Какая   настойчивость! – сказал Горн. Холодное веселье отчаянья толкало его к злым   шуткам. – Вы мне надоели. Надо иметь терпение ангела, чтобы выслушивать   ваши нескладные угрозы.      

За   стеной разговаривали. Сдержанные восклицания и топот шагов то замирали, то   начинали снова колесить вокруг дома, ближе и дальше, ближе и дальше, вместе и   врассыпную. Стеклянная пыль месяца падала у окна тусклым четыреугольником,   упорно трещал камыш, словно там укладывался спать и все не мог приспособиться   большой зверь. Горн плохо чувствовал свое тело, дрожавшее от чрезмерного возбуждения;   превращенный в слух, он машинально поворачивал голову во все стороны, держа на   взводе курки и ежесекундно вспоминая о револьвере, оттягивавшем карман.      

Вдруг   треснул залп, от которого вздрогнули руки Горна и зазвенело в ушах. Множество   мелких щеп, выбитых пулями, ударили его в лицо и шею, кой-где расцарапав кожу.      

После   мгновенной тишины голос за дверью сухо осведомился:      

– Вы   живы?      

Горн   выстрелил из обоих стволов, целясь на голос. За дверью, вздрогнувшею от удара   пуль, шлепнулось что-то мягкое.      

– Жив, –   сказал он, щелкая горячим затвором. – А ваше здоровье?      

Ответом   ему были ругательства и взрыв новых ударов. Другой голос, отрывистый, крикнул   из-за угла дома:      

– Охота   вам тратить пули!      

– Для   развлечения, – сказал Горн, посылая новый заряд.      

Шум   усилился.      

– Эй,   вы! – закричал кто-то. – Клянусь вашей печенью, которую я увижу   сегодня собственными глазами, – бесполезно сопротивляться. Мы только   повесим вас, это совсем не страшно, гораздо лучше, чем сгореть! Подумайте   насчет этого!      

Слова   эти звучали бы совсем добродушно, не будь мертвой тишины пауз, разделявших   фразу от фразы. Горн улыбнулся с ненавистью в душе; компания, собиравшаяся   поджарить его, вызывала в нем настойчивое желание размозжить головы поочередно   всем нападающим. Он не испытывал страха, для этого было слишком темно под   крышей и слишком похоже на сон его одиночество перед разговаривающими стенами.      

– Вы   не узнали меня, – продолжал отрывистый голос. – Меня зовут Дрибб. Я   так до сих пор и не видел вашей физиономии; вы слишком горды, чтобы придти под   чужую крышу. А тогда, в бухте было слишком темно. Но терпению бывает конец.      

– Жалею,   что это вы, – сухо возразил Горн. – Из чувства беспристрастия вам не   следовало являться сюда. Что вам сказал сын, падая с лошади?      

– Падая   с лошади? Но вас не было при этом, надеюсь. Он сказал – «Го…» и захлебнулся.   Вот что сказал он, и вы мне ответите за этот обрывок слова.      

– Отнеситесь   к жизни с философским спокойствием, – насмешливо сказал Горн. – Я не   отвечаю за поступки молодых верблюдов. Конечно, мне следовало целиться в лоб,   тогда он умер бы в твердой уверенности, что я убит его первым выстрелом. А нет   ли здесь Гупи?      

– Здесь! –   прозвучал хриплый голос. Он раздался далее того места, где, по предположению   Горна, стоял Дрибб.      

– Гупи, –   сказал, помолчав, Горн, – напейтесь идоложертвенной свиной крови!      

Щеки его   подергивались от нервного смеха. Визгливая брань колониста режущим скрипом   застряла в его ушах. Он продолжал, как бы рассуждая с собой:      

– Гупи   – человек добрый.      

Неожиданная,   грустная радость выпрямила спину охотника; он уже сожалел о ней, потому что   радость эта протягивала две руки и, давая одной, отнимала другой. Но выхода не   было. Нелепая смерть возмущала его до глубины души, он решился.      

– Постойте! –   вскричал Горн, – одну минуту! – Быстро, несколькими ударами топора он   вырубил верхнюю часть доски в самом углу двери и отскочил, опасаясь выстрела.   Но звуки железа, врубающегося в дерево, казалось, несколько успокоили   нападающих, – человек мирно рубил доску. В зазубренной дыре чернел кусок   мглистого неба.      

– Гупи, –   сказал Горн, переводя дух и настораживаясь. – Гупи, подойдите ближе, с   какой вам хочется стороны. Я не выстрелю, клянусь честью. Мне нужно что-то   сказать вам.      

Человек,   поставленный у окна, выглянул и, торопливо приложившись, выстрелил в темноту   помещения. Горн отшатнулся, пуля обожгла ему щеку. Охваченный припадком тяжелой   злобы затравленного, Горн несколько секунд стоял молча, устремив дуло к окну, и   все в нем дрожало, как корпус фабрики на полном ходу, – от гнева и ярости.      

Овладев   собой, он подумал, что Гупи уже подошел на нужное расстояние. Тогда, взяв узелок   с песком, весом около двух или трех фунтов, он выбросил его в дыру двери.      

– Это   вам, – громко сказал Горн. – И вот еще… и еще.      

Почти не   сознавая, что делает, он с лихорадочной быстротой швырял золото в темноту, тупо   прислушиваясь к глухому стуку мешочков, мерно падающих за дверью. Слезы душили   его. Маленькая голубая река невинно скользила перед глазами.      

Беглый,   смешанный разговор вспыхнул за дверью, отдельные голоса звучали то торопливо,   то глухо, как сонное бормотание. Горн слушал, смотря в окно.      

– Погодите,   Гупи!      

– Да   что вам нужно?      

– Положите!      

– Оставьте!      

– Эй,   куда вы?      

– Как, –   и вы? Тысяча чертей!      

– А   вам какое дело до этого?      

– Где   он взял?      

– Много!      

– Я   оторву вам руки!      

– Во-первых,   вы глупы!      

Характерный   звук пощечины прорезал напряжение Горна. На мгновение шум стих и разразился с   удесятеренной силой. Топот, быстрые восклицания, брань, гневный крик Дрибба,   тяжелое дыхание борющихся скрещивалось и заглушалось одно другим, переходя в   стонущий рев. Почти испуганный, не веря себе, Горн хрипло дышал, прислонившись   головой к двери. Он чувствовал смятение, переходящее в драку, внезапное   движение алчности, увеличивающей воображением то, что есть, до грандиозных   размеров, резкий поворот настроения.      

Продолжительный,   звонкий крик вырвался из общего гула. И вдруг грянул выстрел после которого   показалось Горну, что где-то в стороне от его дома густая толпа мечется в   огромной кадрили, без музыки и огней. Он выбил, один за другим, колья,   укреплявшие дверь, тихо приотворил ее, и разом исчезла мысль, оставив   инстинктивное, бессознательное полусоображение животного, загнанного в тупик.      

Шум   доносился справа, из-за угла. Людей не было видно, они спешили покончить свои   расчеты. Не следовало ожидать, чтобы они бросились поджигать дом в надежде   найти там больше, чем было брошено Горном. Жестокие, нетерпеливые, как дети,   они предпочитали пока видимое невидимому. Горн вышел за дверь.      

Тени,   отбрасываемые луной, казались черными бархатными кусками, брошенными на траву,   залитую молоком. Воздух неподвижно дымился светом, густым, как известковая   пыль. Мрак, застрявший в опушке леса, пестрил ее черно-зелеными вырезами.      

Горн   постоял немного, слушая биение сердца ночи, беззвучное, как мысленно   исполняемая мелодия, и вдруг, согнувшись, пустился бежать к лесу. В ушах   засвистел воздух, от быстрых движений разом заныло тело, все потеряло   неподвижность и стремглав бросилось бежать вместе с ним, задыхающееся,   оглушительно звонкое, как вода в ушах человека, нырнувшего с высоты. Лошадь,   привязанная у опушки, казалось, неслась к нему сама, боком, как стояла, лениво   перебирая ногами. Он ухватился за гриву; седло медленно качнулось под ним.   Торопливо разрезав привязь ножом почти в то время, как открывал его, Горн   выпустил из револьвера все шесть пуль в трех или четырех ближайших, метнувшихся   от выстрелов лошадей и понесся галопом, и мгла невидимым ливнем воздуха   устремилась ему навстречу.      

И где-то   высоко над головой, переходя с фальцета на альт, запела одинокая пуля, стихла,   описала дугу и безвредно легла в песок, рядом с потревоженным муравьем,   тащившим какую-то очень нужную для него палочку.      

       

Горн   скакал, не останавливаясь, около десяти верст. Он пересек равнину, спустился к   кустарниковым зарослям морского плато и выехал на городскую дорогу.      

Здесь он   приостановился, сберегая силы животного для вероятной погони. Слева, из глубокой   пропасти ночи, со стороны озера, слышалось неопределенное тиканье, словно   кто-то барабанил пальцами по столу, сбиваясь и снова переходя в такт. Горн   прислушался, вздрогнул и сильно ударил лошадь.      

Он был   погружен в механическое, стремительное оцепенение скачки, где грива, темная,   ночная земля, убегающие силуэты холмов и ритмическое сотрясение всего тела   смешивались в подмывающем осязании пространства и головокружительного движения.   За ним гнались, он ясно сознавал это и качался от слабости. Утомление   захватывало его. Согнувшись, он мчался без тревоги и опасения, с болезненным   спокойствием человека, механически исполняющего то, что делается в подобных   случаях другими сознательно; спасение жизни казалось ему пустым, страшно   утомительным делом.      

И в этот   момент, когда, изнуренный всем пережитым, он был готов бросить поводья,   предоставив лошади идти, как ей вздумается, Горн ясно увидел в воздухе бледный   огонь свечи и маленькую, обведенную кружевом руку. Это было похоже на отражение   в темном стекле окна. Он улыбнулся, – умереть среди дороги становилось   забавным, чудовищной несправедливостью, смертью от жажды.      

Задумчивое   лицо Эстер мелькнуло где-то в углу сознания и побледнело, стерлось вместе с   рукой в кружеве, как будто была невидимая, крепкая связь между девушкой из   колонии и женщиной с капризным лицом, ради которой – все.      

– Алло! –   сказал Горн, приподымаясь в седле. – Бедняга затрепыхался!      

И он   спрыгнул в сторону прежде, чем падающая лошадь успела придавить его бешено дышащими   боками.      

Затем,   успокоенный тишиной, он постоял немного, бросив последний взгляд в ту сторону,   где ненужная ему жизнь протягивала объятия, и двинулся дальше.      

 Рассказ Бирка      

       

Вначале   разговор носил общий характер, а затем перешел на личность одного из присутствующих.   Это был человек небольшого роста, крепкий и жилистый, с круглым бритым лицом и   тонким голосом. Он сидел у стола в кресле. Красный абажур лампы бросал свет на   всю его фигуру, за исключением головы, и от тени лицо этого человека казалось   смуглым, хотя в действительности он был всегда бледен.      

– Неужели, –   сказал хозяин, глотая кофе из прозрачной фарфоровой чашечки, – не-у-же-ли   вы отрицаете жизнь? Вы самый удивительный человек, какого я когда-либо   встречал. Надеюсь, вы не считаете нас призраками?      

Маленький   человек улыбнулся и охватил руками колени, легонько покачиваясь.      

– Нет, –   возразил он, принимая прежнее положение, – я говорил только о том, что все   мои пять чувств причиняют мне постоянную, теперь уже привычную боль. И было   такое время, когда я перенес сложную психологическую операцию. Мой хирург (если   продолжать сравнения) остался мне неизвестным. Но он пришел, во всяком случае,   не из жизни.      

– Но   и не с того света? – вскричал журналист. – Позвольте вам сообщить,   что я не верю в духов, и не трогайте наших милейших (потому что они уже умерли)   родственников. Если же вам действительно повезло и вы удостоились интервью с   дедушкой, тогда лучше покривите душой и соврите что-нибудь новенькое: у меня   нет темы для фельетона.      

Бирк   (так звали маленького человека) медленно обвел общество серыми выпуклыми глазами.   Напряженное ожидание, по-видимому, забавляло его. Он сказал:      

– Я   мог бы и не рассказывать ввиду почти полной безнадежности заслужить доверие слушателей.   Я сам, если бы кто-нибудь рассказал мне то, что расскажу я, счел бы себя вправе   усомниться. Но все же я хочу попытаться внушить вам к моему рассказу маленькое   доверие; внушить не фактическими, а логическими, косвенными доказательствами.   Все знают, что я – человек, абсолютно лишенный так называемого «воображения»,   то есть способности интеллекта переживать и представлять мыслимое не   абстрактными понятиями, а образами. Следовательно, я не мог бы, например,   правдоподобно рассказать о кораблекрушении, не быв свидетелем этой катастрофы.   Далее, каждый рассказ убедителен лишь при наличности мелких фактов, подробностей,   иногда неожиданных и редких, иногда простых, но всегда производящих впечатление   большее, чем голый остов события. В газетном сообщении об убийстве мы можем прочесть   так: «Сегодня утром неизвестным преступником убит господин N». Подобное   сообщение может быть ложным и достоверным в одинаковой степени. Но заметка, ко   всему остальному гласящая следующее: «Кровать сдвинута, у бюро испорчен замок»,   не только убеждает нас в действительности убийства, но и даёт некоторый   материал для картинного представления о самом факте. Надеюсь, вы понимаете, что   я хочу этим сказать следующее: подробности убедят вас сильнее вашего доверия к   моей личности.      

Бирк   остановился. Одна из дам воспользовалась этим, чтобы ввернуть следующее замечание:      

– Только   не страшное!      

– Страшное? –   спросил Бирк, снисходительно улыбаясь, как будто бы говорил с ребенком. –   Нет, это не страшное. Это то, что живет в душе многих людей. Я готов развернуть   перед вами душу, и если вы поверите ей, – самый факт необычайного, о   котором я расскажу и который, по-видимому, более всего вас интересует,   потеряет, быть может, в глазах ваших всякое обаяние.      

Он   сказал это с оттенком печальной серьезности и глубокого убеждения. Все молчали.   И сразу самым сложным, таинственным аппаратом человеческих восприятий я   почувствовал сильнейшее нервное напряжение Бирка. Это был момент, когда   настроение одного передается другим.      

– Еще   в молодости, – заговорил Бирк, – я чувствовал сильное отвращение к   однообразию, в чем бы оно ни проявлялось. Со временем это превратилось в   настоящую болезнь, которая мало-помалу сделалась преобладающим содержанием   моего «я» и убила во мне всякую привязанность к жизни. Если я не умер, то лишь   потому, что тело мое еще было здорово, молодо и инстинктивно стремилось   существовать наперекор духу, тщательно замкнувшемуся в себе.      

Употребив   слово «однообразие», я не хочу сказать этим, что я сознавал с самого начала   причину своей меланхолии и стремления к одиночеству. Долгое время мое   болезненное состояние выражалось в неопределенной и, по-видимому, беспричинной   тоске, так как я не был калекой и свободно располагал деньгами. Я чувствовал   глухую полусознательную враждебность ко всему, что воспринимается пятью   чувствами. Всякий из вас, конечно, испытывал то особенное, противное, как   кислое вино, настроение вялости и томительной пустоты мысли, когда все окружающее   совершенно теряет смысл. Я переживал то же самое, с той лишь разницей, что   светлые промежутки становились все реже и, наконец, постепенно исчезли, уступив   место холодной мертвой прострации, когда человек живет машинально, как автомат,   без радостей и страданий, смеха и слез, любопытства и сожаления; живет вне   времени и пространства, путает дни, доходит до анекдотической рассеянности и, в   редких случаях, даже теряет память.      

Случай   показал мне, что я достиг этого состояния трупа. На площади, на моих глазах,   днем, огромный фургон, нагруженный мебелью, переехал одно из безобидных   существ, бегающих с картонками, разнося шляпы и платья. Подойдя к месту   катастрофы (не из любопытства, а потому, что нужно было перейти площадь) тем же   ровным ленивым шагом, каким все время я шел, – я машинально остановился,   задержанный оравой разного уличного сброда, толпившегося вокруг бледного, как   известка, погонщика. Девочка лежала у его ног, лицо ее, густо запачканное   грязью, было раздавлено. Я видел только багровое пятно с выскочившими от боли   глазами и светлые вьющиеся волосы. Сбоку валялась опрокинутая картонка –   причина несчастья. Как говорили в толпе, фургон ехал рысью; малютка уронила   свою ношу под самые ноги лошадей, хотела схватить, но упала, и в то же   мгновение пара подков превратила ее невыспавшееся личико в кровавую массу.      

Толпа   страшно шумела, выражая свое негодование; трое полицейских с трудом удерживали   дюжих мещан, желавших немедленно расправиться с погонщиком. Я видел слезы на   глазах женщин, слышал их всхлипывания и, постояв секунд пять, двинулся дальше.      

Повторяю:   я все это видел и слышал, но мои нервы остались совершенно покойны. Я не   чувствовал этих людей, как живых, страдающих, потрясенных, рассерженных, я   видел одни формы людей, колеблющиеся, размахивающие руками; черты лиц, меняющие   выражение; слышал то громкие, то тихие восклицания; шумные вздохи прибежавших   издалека; но это были только звуки и линии, формы и краски, неспособные дать   мне малейшее представление о чувствах, волновавших толпу. Я был спокоен; через   двадцать шагов началась улица, я зашел в табачную лавку и купил запонки.      

Вечером,   механически перелистывая книгу истекшего дня, я заинтересовался своим отношением   к жизни как раз по поводу вышеописанного происшествия. Быть может, вы замечали,   что зрелище поденщика, раскалывающего дрова под вашим окном, вызывает в вас   настолько ясные представления о мускульных усилиях дровокола, что вы сами   испытываете некоторое внутреннее напряжение всякий раз, когда топор взвивается   над поленом. Ритм жизни, кипевший вокруг меня, можно было сравнить именно с   движениями человека, занятого трудной работой; но я лишь гальванически отражал   ее. Такое состояние духа, вероятно, никогда не доставило бы мне малейшей   тревоги, если бы не неимоверная скука, порождавшая раздражительность и тоску. Я   не находил себе места; родственники с тревогой следили за моим поведением, так   как я терял аппетит, худел и делался невыносим в общежитии, внося своей   неуравновешенностью полный разлад в семью.      

Разумеется,   я много размышлял о себе и сделал ряд наблюдений, одно из которых явилось для   меня фонарем, бросившим свет на темные, полусознательные пути моего духа. Так,   я заметил, что чувствую некоторое удовлетворение, совершая загородные прогулки,   вдали от зданий. Надо сказать, что с самого детства зрительные ощущения   являлись для меня преобладающими, комплекс их совершенно определял мое   настроение. Эта особенность была настолько сильна, что часто любимые из моих   мелодий, сыгранные в отталкивающей обстановке, производили на меня неприятное   впечатление. Основываясь на этом, я постарался провести параллель между   зрительными восприятиями города и загородного пейзажа. Начав с формы, я   применил геометрию. Существенная разница линий бросалась в глаза. Прямые линии,   горизонтальные плоскости, кубы, прямоугольные пирамиды, прямые углы являлись   геометрическим выражением города; кривые же поверхности, так же, как и кривые   контуры, были незначительной примесью, слабым узором фона, в основу которого   была положена прямая линия. Наоборот, пейзаж, даже лесной, являлся   противоположностью городу, воплощением кривых линий, кривых поверхностей, волнистости   и спирали.      

От этого   определения я перешел к краскам. Здесь не было возможности точного обобщения,   но все же я нашел, что в городе встречаются по преимуществу темные, однотонные,   лишенные оттенков цвета, с резкими контурами. Лес, река, горы, наоборот, дают   тона светлые и яркие, с бесчисленными оттенками и движением красок. Таким   образом, в основу моих ощущений я положил следующее:      

Кривая   линия. Прямая линия. Впечатление тени, доставляемое городом. Впечатление света,   доставляемое природой. Всевозможные комбинации этих основных элементов зрительной   жизни, очевидно, вызывали во мне то или другое настроение, колеблющееся,   подобно звукам оркестра, по мере того, как видимое сменялось передо мной, пока   чрезмерно сильная впечатлительность, поражаемая то одними и теми же, то   подобными друг другу формами, не притупилась и не атрофировалась. Что же   касается загородных прогулок, то относительно благотворное действие их являлось   чувством контраста, так как в городе я проводил большую часть времени.      

Продолжая   углубляться в себя, я пришел к убеждению, что именно однообразие, резко   ощущаемое мной, является несомненной причиной моего угнетенного состояния.   Желая проверить это, я перебрал прошлое. Там ничего не было такого, что не   переживалось бы другими людьми, и, наоборот, не было ничего доступного   человеческой душе, чего не испытал бы и я. Разница была только в форме,   обстановке и интенсивности. Разлагая свою жизнь на составные ее элементы, я был   поражен скудостью человеческих переживаний; все они не выходили за границы   маленького, однообразного, несовершенного тела, двух-трех десятков основных   чувств, главными из которых следовало признать удовлетворение голода,   удовлетворение любви и удовлетворение любопытства. Последнее включало и страсть   к знанию.      

Мне было   двадцать четыре года, а в молодости, как известно, человек склонен к категорическим   заключениям и выводам. Я произнес приговор самому себе. Одна из летних ночей   застала меня полураздетым, с твердым решением в голове и стальной штукой в   руках, заряженной на семь гнезд. Я не писал никаких записок: мне было   совершенно все равно, как будут объяснять причину моей смерти. Взведя курок, я   вытянулся, как солдат на параде, поднес дуло к виску и в тот же момент на   стене, с левой стороны, увидел свою тень. Это было мое последнее воспоминание;   тотчас же судорожное сокращение пальца передалось спуску, и я испытал нечто, не   поддающееся описанию.      

К   сознанию меня возвратил резкий стук в дверь. Очнувшись, я мгновенно припомнил   все происшедшее. Револьвер, хотя и давший осечку, возбуждал во мне невыразимое   отвращение; обливаясь холодным потом, я отбросил его под стол ударом ноги и,   шатаясь, открыл дверь. Горничная, вошедшая в комнату с кофейным прибором,   взглянув на меня, выронила поднос. Я успокоил ее, как мог, сославшись на   бессонницу. Был день, я пролежал без сознания семь часов.      

Странно –   но этот эпизод развлек меня и заставил сосредоточиться на только что пережитых   ощущениях. Меня удивлял пароксизм ужаса перед моментом спуска курка. Инстинкт,   не подвластный логике, цеплялся за жизнь, которая от общих своих основ и до   самых последних мелочей была мне противна, как хинин здоровому человеку.   Терзаясь этим противоречием, я чувствовал себя связанным по рукам и ногам. И   вне и внутри меня, соединенный через тоненькую преграду – человеческий разум,   клубился океан сил, смысл и значение которых были понятны мне столько же,   сколько нож вивисектора понятен для обезьяны. И я, подобно тряпке, опущенной на   дно быстрой речки, плыл, колеблясь от малейшей струи течения, из темного в   неизвестное. Я был не я, а то, что давали мне в продолжение тридцати лет глаз,   ухо и осязание.      

Последовавший   затем период отчаяния достиг такой напряженности, что я шесть дней не выходил   из дома. Не знаю, выпил ли кто-нибудь за такой промежуток времени столько,   сколько, расхаживая по комнате, выпил я. Вино обращалось в пожар, сжигающий   мозг и кровь то светлыми, то отвратительными видениями тоски. Это был пестрый   танец в тумане; цветок вина, уродливый, как верблюд, и нежный, как заря в мае;   увлечение отчаянием, молитва, составленная из богохульств; блаженный смех в пытке,   покой и бешенство. Я громко рассуждал сам с собой, находя огромное наслаждение   в звуках собственного голоса, или лежал часами с ощущением стремительного   падения, или сочинял мелодии, равных которым по красоте не было и не будет, и   плакал от мучительного восторга, слушая их беззвучную, окрыляющую гармонию. Я   был всем, что может представить человеческое сознание, – птицей и королем,   нищим на паперти и таинственным лилипутом, строящим корабли в тарелку   величиной.      

Через   шесть дней, в середине ночи, я проснулся от мгновенной тревоги, поднявшей   волосы на голове дыбом, и тотчас же, дрожа от беспричинного страха, зажег   огонь. Кроме меня, в комнате никого не было; только из большого туалетного   зеркала смотрело лицо, воспаленное пьянством, страшное и жалкое. Это было мое   лицо. С минуту я смотрел на него, не узнавая себя, потом встал, оделся,   подгоняемый беспокойством и стремлением двигаться, и вышел на улицу.      

Все   спали, но ключ от входной двери был у меня, и я, не разбудив швейцара, покинул   дом, направляясь к Новому мосту. Шел я без всякой цели, но быстро, как человек,   боящийся опоздать, и помню, рассердился, когда какой-то прохожий, шедший   впереди, то с левой, то с правой стороны тротуара, не сразу посторонился.   Воздух был свеж и тих, я жадно глотал его и шел, все ускоряя шаги. У моста я   остановился, свернул в боковую улицу и, проходя квартал за кварталом, достиг   рынка. По мостовой, скользкой от сырости овощного мусора, беззвучно перебегали   собаки, прячась за тумбами. Почувствовав небольшую усталость, я присел на   огромный дырявый ящик и стал курить.      

Нервы   мои были так напряжены, что я чувствовал движение времени, отмечая его малейшим   сокращением мускулов, неровностью дыхания и тяжелым, бесформенным течением   мысли. Я не существовал, как целое; казалось, разбитое и собранное вновь   тысячами частиц тело мое страдало физическим страхом перед новой смутной   опасностью. В это время два человека вышли из-за угла и тщательно осмотрелись,   светя ручным фонариком.      

Пространство,   разделявшее нас, было не более двух шагов, и я мог достаточно хорошо рассмотреть   обоих, оставаясь сам незамеченным, так как столб, подпиравший навес лавок,   скрывал мою особу. Один, с оплывшим от спирта угрюмо-благообразным профилем,   одетый в коротенькую жакетку с поднятым воротником и котелок, державшийся на   затылке, проворно сыпал как будто бессмысленными, ничего не говорящими фразами,   набором слов, где общие выражения сталкивались и мешались с лексиконом,   подобным тарабарскому языку. Другой, маленький, нервный, в старом пальто, с   лицом сморщенной обезьяны, то и дело хватался за поля шляпы, двигая ее взад и   вперед, как будто голова его испытывала нестерпимую боль от прикосновения   головного убора. Он настойчиво возражал, иногда возвышая свой и без того тонкий   гнусавый голос, и беспомощно мотал подбородком, выражая этим, по-видимому,   сомнение. Фонарик он судорожно сжимал левой рукой, и тень от его большого   пальца, опущенного на стекло, падала огромным пятном в освещенный угол земли,   между ящиком и запертой дверью здания.      

Я скоро   бы разобрал, кто эти люди, ведущие спор ночью, в глухом месте – будь мое соображение   несколько посвежее; но в тот момент я тупо смотрел на них, удивляясь лишь   странной манере говорить. Оба они, появившиеся так внезапно и тихо, казались   видениями яркого сна, навязчивыми образами, преследующими расстроенный мозг. Я,   кажется, ожидал их исчезновения; по крайней мере ничуть бы не удивился,   расплывись они в воздухе клубом дыма. Но оба, поговорив, сунули руки в карманы   и мелким деловым шагом пошли в сторону.      

Я   безотчетно встал и пошел за ними, смутно догадываясь, что два вора выходят   ночью не на пищеварительную прогулку, и втайне радуясь маленькому, слегка   таинственному развлечению – видеть лоскут ночной жизни, так резко отличающейся   от дневной, но подчиненной смене одних и тех же законов, знакомых, как лицо   родственника. Ночь, с ее кошками, скрытым от глаз пространством, ворами,   бродягами, приближающими в темноте странно блестящие глаза к вашему ожидающему   лицу; с нарядно одетыми женщинами, дающими впечатление голых; с тишиной звука и   звенящим молчанием – таинственна потому, что в недрах ее у бодрствующих   начинает оживать все, убитое законами дня. И я, следуя по пятам за крошечным   пятном фонаря, скользившего медленными зигзагами с плиты на плиту, чувствовал   себя глазом ночи, причастным ее секретам, хитростям, целям и ожиданиям. Я был   соглядатаем, участником из любопытства, звеном между мраком и воровским   замыслом. Стараясь шагать беззвучно, я инстинктивно опускал ноги краем подошв и   шел бесшумно, как зверь.      

Те, за   кем я следил, шли безостановочно и уверенно; они, видимо, двигались прямо к   цели. Миновав соборную площадь и завернув к реке, они остановились у каменного   пятиэтажного дома с огромным подъездом и тотчас же, не теряя времени,   приступили к делу.      

Я   спрятался за угол дома и мог видеть, как маленький завертел руками, пытаясь   сломать замок. Должно быть, это оказалось нелегким, потому что сухой треск   железа повторялся раз пять, то слабее, то резче, а руки, опытные, проворные   руки вора двигались с прежним усилием. Товарищ его то и дело совал ему что-то;   маленький брал, кряхтя от нетерпеливой тревоги, и снова начинал взлом. Арсенал   хитрых соображений и механических фокусов был пущен в ход перед моими глазами.   И вдруг явилось желание попробовать счастья самому, стать вором на час,   красться, таиться, разрушать без звука, ходить на цыпочках в незнакомой   квартире, брать со страхом, рыться в столах и ящиках и бережно заглядывать в   лица спящих светлой щелью фонарика.      

Не   раздумывая, я встал и твердым шагом пошел к подъезду. И тотчас же увидел мирных   прохожих, слегка подвыпивших, но еще бодрых. Котелок сказал обезьяне:      

– Позвольте   попросить у вас закурить, я потерял спички.      

– Пожалуйста,   сударь, – ответил маленький, пристально окидывая меня взглядом. –   Боюсь, не отсырели ли спички.      

– Спички? –   сказал я, поворачиваясь в их сторону, – спички есть у меня. Берите.      

И я   протянул ему спичечницу. Котелок взял ее, пожирая меня глазами. Маленький судорожно   поклонился, пискнув:      

– Вы   очень вежливы!      

– Да,   по мере возможности! – Я улыбнулся как можно приятнее и раскланялся. –   Надеюсь, вас это не обманет? К тому же у меня всегда сухие спички.      

– Вы   чрезвычайно вежливы, – настойчиво повторил маленький.      

– Да,   это странно, – отозвался глухим басом другой. – Какая нынче   прекрасная погода!      

– Погода   так хороша, – подхватил я, – что даже не хочется сидеть дома, не   правда ли?      

Он, не   сморгнув, ответил:      

– Не   отсыреют ли ваши спички, сударь? Воздух немного влажен и не совсем годен для здоровья.      

– Другими   словами, – сказал я, потеряв терпение, – я вам мешаю? Дверь эта   крепкой конструкции.      

Они еще   силились улыбнуться, но тут же отступили назад, тревожно оглядываясь. Я подошел   к ним вплотную.      

– Вас   двое, – сказал я, – против одного, значит, бояться нечего, тем более,   что я вам вредить не буду. Я человек любопытный, ночной шатун – человек, любящий   приключения. Я хочу войти вместе с вами и украсть на память о сегодняшней ночи   то, что придется мне по душе. Вероятнее всего я возьму какую-нибудь безделушку   с камина, значит, вас не ограблю. Итак, вперед, Картуши, Ринальдини, коты в   сапогах, валеты и жулики! Я войду с вами, как тень от вашего фонаря.      

И только   я закрыл рот, как оба повернулись и неторопливо пошли прочь, теряясь в сумраке.   Они меня не боялись, это доказывал их презрительно-мерный шаг, но и не доверяли   моей навязчивости. Шаги их звучали еще некоторое время, потом все стихло, и я   остался один.      

Тогда я   подошел к двери и тщательно ее осмотрел. Это была большая дверь стильных домов,   с бронзой и матовыми стеклами. Чиркнув спичкой, я осветил замочную скважину;   она носила следы взлома, медный кружок был сбит, и, кроме того, рядом с дверной   ручкой зияли два свежепросверленные отверстия. Машинально я потянул ручку; к   величайшему моему удивлению, дверь раскрылась совершенно свободно, как днем.      

С минуту   я стоял неподвижно, так как не ожидал этого. Они сделали свое дело, и я помешал   им войти на лестницу. Я мог теперь воспользоваться плодами чужих трудов и, если   соображение и находчивость придут на помощь, войти в любую квартиру. Мысль эта   привела меня в состояние сильнейшего возбуждения – я был уже вором, испытывая   страх, нетерпение и острую жажду неизвестного, лежащего за каждым порогом. Я   чувствовал себя скрытным, ловким, бесшумным и осторожным.      

Тщательно   притворив за собой дверь, я медленно распахнул вторую, внутреннюю. Было темно и   тихо, толстый ковер площадки мягко уперся в мои подошвы, как бы приглашая идти   смелее. С сильно бьющимся сердцем прошел я мимо каморки швейцара, поднялся по   лестнице и остановился у первой двери.      

И тотчас   же мое напряжение сменилось чувством усталости, смешанным с тревожным   разочарованием. Мне нечем было открыть дверь. Без инструментов и ключей – и,   даже будь у меня орудия, без знания, как употребить их – я должен был неизбежно   возвратиться назад с сознанием, что разыграл дурака. И, значит, все, что   произошло ночью, было бесцельно; весь ряд случайностей, связанных одна с   другой, – рынок, разговор двух, взлом двери и то, что я вошел сюда, в   спящий дом, – все это произошло только затем, чтобы я мог уйти снова,   бесшумно и незаметно.      

Мысль   эта показалась мне настолько абсурдной, что я громко расхохотался. Конечно, я   не был простым вором, иначе я был бы уже в любой квартире и чувствовал себя там   хозяином. Я не был даже вором в том смысле, что мною руководила корысть,   связанная с риском преступления. Я не хотел ничего брать; я шел, увлекаемый   тайной, предчувствием неизвестного, порогом чужой жизни, тревогой бессонницы и   смутным предчувствием логического конца. И от этого удовлетворения меня   отделяла дверь, открыть которую я не мог.      

– Если   конец должен быть, дверь откроется.      

Я машинально   прошептал эти слова, но тотчас же смысл их вспыхнул, как порох от угля. В самом   деле, я еще не пробовал открыть дверь! Тогда, замирая от ожидания, я отыскал   ручку и тихо, медленно сокращая мускулы, потянул к себе дверь. Она была   заперта.      

Новый   прилив возбуждения схлынул – я отошел и уселся на подоконнике, ноги мои дрожали.   Растерявшись, не будучи в состоянии предпринять что-нибудь, я вытащил портсигар   и стал курить.      

Прошла   минута, другая; табак постепенно оказывал свое действие. Волнение улеглось, мысль   текла спокойнее, но так же напряженно и резко, с болезненной отчетливостью   каждого слова, выступавшего, как напечатанное, всеми буквами. Какой мог быть   конец? Я представил себе, что дверь открыта, и я блуждаю по темным комнатам.   Передняя, гостиная, зал, кабинет, спальня и кухня – вот пространство, которое я   мог обойти и увидеть то, что знакомо, – обстановку средней руки; самое   большее, лица спящих. Итак, постояв минут пять в потемках с риском быть   пойманным, как грабитель, я должен уйти тихо и осторожно, как настоящий вор.   Отсюда напрашивались два заключения: 1) входить незачем; 2) конца не будет.      

И хотя   была очевидна правильность моего рассуждения, глухое бешенство сбросило меня с   подоконника, как ветер – клочок бумаги. Я подошел к двери с дерзостью отчаяния,   с страстным желанием войти и убедиться, что ничего нет. Логика приводила меня к   бессилию, рассуждение – к отступлению, простое бессознательное движение мысли –   к мертвому тупику. Я бросился на штурм своего собственного рассудка и поставил   знамение желания там, где была очевидность. В несколько секунд я пережил   столкновение сомнений и несомненности, иронии и экстаза, страха и ожидания; и   когда, наконец, ясная твердая решимость остановила лихорадочную дрожь тела –   почувствовал себя таким разбитым и ослабевшим, как будто по мне бежала толпа. Я   – знал, что будет.      

Несомненным,   действительно несомненным было для меня то, что ни квартиры, ни мебели, ни   людей нет. Есть неизвестное. То, к чему невольно, непреодолимо, неизбежно   пришел я ночью, не зная, что меня ждет. Я стоял на пороге чуда. Я стоял перед   всем и перед ничем. Я стоял перед смыслом рынка, котелка, обезьяны, взломанной   двери, коробки спичек и своего присутствия.      

Тогда,   против моей воли, скрытое стало приобретать зрительные образы, цвета воспаленной   мысли. Симфония красок кружилась перед моими глазами, и переливы их были   музыкальны, как оркестровая мелодия. Я видел пространство, границами которого   были звуки, музыка воздуха, движение молекул. Я видел роскошь бесформенного;   материю в ее наивысшей красоте сочетаний; движущиеся узоры линий; изящество,   волнующее до слез; свет, проникающий в кровь. Я был захвачен оргией   представлений. И бессознательно, как хозяин, вынул из бокового кармана ключ.      

Момент,   когда мне показалось, что все это было, и я уже когда-то стоял так же на   лестнице, был мал, как движение крыльев стрижа, порхающего над озером. Я с   трудом уловил его. И, погрузившись в себя, замер от ожидания.      

Ключ был   в моих руках, маленький, медный ключ не от этой двери, но я уже знал, что войду.   Уверенность моя была так велика, что я даже не удивился, когда, вложив его в   скважину, услышал, как замок щелкнул мягким, странно знакомым звуком. Я   волновался так сильно, что принужден был остановиться и переждать припадок   сердцебиения. Затем отворил дверь и, шагнув, очутился в темном, нагретом   воздухе.      

Не помню   в точности, что переживал я тогда. Прямо был коридор; я угадал это по особому   ощущению тесноты, хотя и не прикасался к стенам. Я двигался по нему как во сне,   не зажигая спички, руководимый инстинктом, и, когда сделал десять шагов, понял,   что надо остановиться. Почему? Я сам не знал этого. Тело мое было неудержимо и   как будто привычно стремилось направо, где, по смутно мелькнувшему убеждению,   должна была находиться дверь.      

Я шел на   цыпочках, сдерживая дыхание… Прежде чем повернуть вправо, я невольно поколебался.   Почему – дверь? Я протянул руку, ощупывая ее, и тут, второй раз, неуловимо, как   тень от выстрела, скользнуло воспоминание, что этот момент был. Я так же, но   неизвестно когда, стоял в темноте коридора, щупая дверь.      

Отчаянный   страх парализовал мои члены. Ясно, всем существом своим я чувствовал, что   сейчас произойдет что-то невообразимое, абсурдное, невозможное. Трясущимися   руками я достал спичку, зажег ее и, прежде чем осмотреться, невольно закрыл   глаза. Сколько времени я простоял так – не помню, но когда огонь приблизился к   пальцам и боль начинающегося ожога дала знать, что сейчас снова наступит   тьма, – я взглянул, и в тот же момент спичка погасла, тлея кривой искрой.   Но, несмотря на краткость момента, я увидел, что в стене направо действительно   была дверь и что я стою в коридоре. Тогда я распахнул дверь, вошел и снова   зажег свет.      

Это была   моя комната; все, начиная с мебели к кончая безделушками на камине, – было   мое: картины, оконные занавески, книги, посуда, пол, потолок, обои, письменные   принадлежности – все это было известно мне более, чем свое собственное лицо. С   тяжестью в сердце, беспомощный сообразить что-нибудь, я обошел все углы, и   каждый предмет, который встречали глаза, был мой. Ни одной вещи, способной   опрокинуть кошмар чудовищного сходства, не было. Я был у себя.      

Тогда,   хватаясь за последнюю, безумную в основе надежду, я подался к кровати, отдернул   занавески и увидел спящего человека. Человек этот был – я.      

Здесь   Бирк остановился, как бы собираясь с воспоминаниями. Последние его слова заставили   многих переглянуться. Он продолжал:      

– Я   вышел на лестницу, спустился к швейцару, разбудил его и увидел заспанное,   бритое, знакомое лицо. Овладев собой, я попросил его войти в мою комнату,   осмотреть ее и вернуться. Он повиновался с некоторым удивлением; помню,   шлепанье его туфель доставило мне огромное удовольствие. Через минуту он   возвратился, и между нами произошел следующий разговор:      

– Вы   осмотрели всю комнату?      

– Да.      

– В   ней никого не было?      

– Совершенно.      

– Вы   осмотрели кровать?      

– Да.      

– Кто   лежал на этой кровати?      

– Она   была пуста.      

– Теперь, –   сказал я, – будьте добры, взгляните на наружную дверь.      

С   изумлением, еще большим, чем прежде, он вышел на тротуар. Я слышал его возню,   он нагибался, рассматривал и вдруг крикнул:      

– Здесь   были воры! Дверь сломана!      

И он   выпустил град ругательств.      

Так как   Бирк замолчал, я обратился к нему с вопросом.      

– Потом   вы вернулись к себе?      

– Нет, –   протянул он, полузакрывая глаза, – я ночевал в гостинице. Впрочем, это не   имеет значения. Я мог бы, конечно, вернуться к себе, но чувствовал потребность   успокоиться.      

– А   потом? – спросил журналист с тонкой улыбкой. – Потом с вами ничего не   было?      

– Ничего, –   задумчиво сказал Бирк. Он был, видимо, утомлен и сидел, подпирая рукой голову.   Больше ему не задавали вопросов, но в общем молчании веяло неясное ожидание.   Наконец, хозяин сказал:      

– Ваша   история, действительно, чрезвычайно интересна. В ней много стремительной   напряженности, экспрессии и… и…      

– Игоря, –   сказала женщина, просившая о нестрашном.      

       

P.S.   Записав этот рассказ, я пришел к убеждению, что дама ошиблась, предположив в   истории Бирка элемент горя. Этот человек был всем нам известен, как очень   богатый землевладелец, путешественник и гурман. Правда, его никто ни разу не   уличал во лжи. Но как поручиться, что ему не пришло в голову желание искусной   и, по существу, невинной мистификации? Также странно, что он говорил о себе,   как о человеке, лишенном воображения; по-моему, то место в его рассказе, где он   грезит перед запертой дверью, доказывает противное. Не менее подозрительны его   слова в самом начале: «Я готов развернуть перед вами душу, и если вы поверите   ей, – самый факт необычайного, который, по-видимому, более всего вас   интересует, потеряет в ваших глазах всякое обаяние. Впрочем, я не берусь   утверждать что-нибудь определенное без доказательств в руках». В его пользу   говорит только одно: он ни разу не улыбнулся.      

 История одного убийства      

       

       I      

       

За   окнами караульного помещения бушевал резкий, порывистый ветер, потрясая крышу   ветхого здания и нагоняя скучную, зевотную тоску. В самой караулке, у   деревянного крашеного стола, кроме разводящего, сидели еще двое: рядовой   Банников и ефрейтор Цапля. Разводящий, младший унтер-офицер, сумрачный, всегда   печальный человек, лениво перелистывал устав строевой службы, время от времени   кусая краюху ржаного хлеба, лежавшую на столе. Ему смертельно хотелось спать,   но он пересиливал себя и притворялся погруженным в изучение воинской   премудрости. К тому же минут через двадцать надо было вести смену. А кроме   этого, он не решался вздремнуть из боязни караульного офицера, который каждую   минуту мог заглянуть на пост и сделать ему, разводящему, строгий выговор, а то   и посадить под арест. И хотя он завидовал часовым, имеющим возможность через   каждые два часа стояния на посту спать целых четыре, но сознание своего   служебного положения и превосходства заставляло его еще шире раскрывать сонные   глаза и усиленно шевелить губами, запоминая непреложные догматы строевой   дисциплины.      

Цапля   взял листик махорочной бумаги и, вытащив из штанов огрызок карандаша, при свете   жестяной лампы нарисовал, помогая себе языком и бровями, подобие порохового   погреба и маленькую фигурку часового. Часовой вышел кривым на один глаз и   безногим, так что казалось, будто он стоит по колено в земле, но Цапля, тем не   менее, остался весьма доволен рисунком. Он прищурился, захохотал, отчего   вздрогнули его полные, мясистые щеки, потом сказал, протягивая бумажку   Банникову:      

– Смотри,   Машка, – это кто?      

Банников   всегда служил предметом насмешек Цапли и теперь не сомневался, что ефрейтор   изобразил его, Банникова, но не обиделся, желая угодить начальству, и сказал,   ласково улыбаясь глазами, нежными, как у молодой девушки:      

– На   кого-то страсть похож. Никак Алехин?      

Алехин   был солдат, стоявший в это время на часах. Цапля помолчал немного, придумывая,   что бы такое сказать поязвительнее Банникову, и вдруг прыснул:      

– Это,   Машка, ты! Вот ты эдак, расщеперившись, стоишь.      

Банников   молча улыбнулся, взял нож и отрезал кусок хлеба от каравая.      

– Ужин-то   не несут, кашицу-то нашу, – сказал он. – Дай-кось хлебца хошь пожую,   что-то есть охота.      

Разводящий   поднял голову. У него было худое, загорелое лицо и маленькие черные усы. Он   протянул руку к Цапле и сказал, зевая:      

– Покажь!      

Цапля   подал рисунок унтеру и глупо захохотал.      

– Машка,   расщеперившись, стоит, – с трудом сказал он сквозь смех. – Не хочет   признавать своего патрета.      

– Вовсе   не похож, – сказал разводящий. – Банников – парнишка румяный, как   яблочко, а ты огородную чучелу изобразил.      

Цапля   надулся. Он ожидал, что унтер поддержит его, и они вдвоем подымут на смех молодого   солдата, прозванного «Машкой» за скромность и застенчивость. Он пожевал губами   и сказал:      

– Сущая   девка энтот Банников. Банников! А может, ты девка переряженная, а?      

Унтер   улыбнулся, жуя хлеб. От движений челюстей шевелились его маленькие, острые усы,   и казалось, что они помогают жевать.      

Довольный   Цапля продолжал.      

– Позавчера   в газетах писали, будто Банников наш к ротному ночевать ходит. Правда, штоль,   ась, Банников?      

Банников   смотрел в стену и конфузливо улыбался, ожидая, когда кончится у Цапли прилив   веселости. Потом шмыгнул носом, покраснел и сказал, проглотив хлеб:      

– А   пускай их пишут! Попишут да и перестанут. Скоро, чай, сменяться. Смена-то моя   ведь!      

– Ну,   так что? – спросил Цапля.      

– Кашицу   долго не несут, – зевнул Банников. – Без горячего скушно.      

– Ишь   ты, деревенский лапоть, – наставительно сказал унтер, хотя сам с   удовольствием похлебал бы теперь горячей жидкой кашицы. – Солдат по уставу   безо всякой кашицы должен обойтись. Терпеть и голод и холод.      

– Да   ведь это… оно… так, например… только словесность, – тихо произнес   Банников. – А есть каждому полагается!      

– На   службе мамки и тятьки нет, – зевнул разводящий. – Цапля, давай чай   пить. Все равно энту кашицу принесут холодную. Вон Банников за кипятком   сбегает. Давай копейку, Банников, на кипяток, будешь с нами чаевать.      

– Сейчас   бегу, – сказал Банников, вставая и откладывая в сторону недоеденный   ломоть. – Только мне не поспеть уже чай пить – чичас на смену.      

– Ну,   на смену! Еще четверть часа тебе слободы, а коли што, Алехин обождет малость. Беги-ка,   беги скоренько!      

Банников   вышел из-за стола, поправил ремень, оттянутый патронной сумкой, снял с гвоздя   медный чайник и спросил:      

– Куда   идти-то? Чай, заперто везде.      

– В   Ерофеев трактир беги, Машка! – крикнул Цапля, часто моргая белыми ресницами   серых навыкате глаз. – На Колпинской, возле часовни. Там дадут, не   заперто.      

– Ладно, –   сказал Банников отворил дверь и вышел.      

       II      

       

Банников   служил первый год и часто со страхом думал, что службы осталось еще три долгих,   тяжелых года. Первые недели и даже месяцы службы нравились ему новизной   обстановки, строгим, деловитым темпом. Потом, когда не осталось ничего нового и   интересного, а старое сделалось заезженным, скучным и обязательным, его стала   тяготить строгость дисциплины и общество чужих, раздраженных и тяготящихся   людей, согнанных в глухой уездный город со всех концов страны. Банников был   грамотный, добродушный крестьянин, застенчивый и мягкий. Лицо его даже на   службе сохранило какую-то женскую округлость и свежесть розовых щек, пушистых   бровей и ресниц, что было причиной постоянных, скорее бессмысленных, чем   обидных шуток и прозвищ, вроде «Машки», «Крали», «Анютки». С первых же дней   службы, приглядевшись к отношениям людей, окружавших его, он понял, что   молодому и неопытному солдату легче всего служить, угождая начальству. Он так и   делал, но его никто не любил и не чувствовал к нему ни малейшей симпатии.   Покорность и угодливость – козыри в жизненной игре. Но в покорности и   угодливости Банникова слишком чувствовались и вынужденность и сознательная   умеренность этих качеств. Когда он подавал сапоги или винтовку, вычищенные им,   своему взводному или по первому слову бежал в лавочку, тратя свои деньги, у   него всегда был вид и выражение лица, говорящие, что это он делает без всякой   приятности, но и без злобы, потому что так нужно, потому что он в зависимости и   знает, как сделать, чтобы жилось легче. Это чувствовалось, и хотя к Банникову   не придирались так, как к другим, но всегда при удобном случае давали ему   понять, что всякая провинность будет взыскана с него так же, как и с других. Но   Банников был всегда молчалив, внимателен, исполнителен и сосредоточен.      

Он купил   в трактире чаю, сахару на две копейки, кипятку, вышел на улицу и почти бегом,   придерживая на ходу чайник, направился через площадь в сторону порохового   склада. Ветер свистел ему в уши и стегал лицо резкими вздохами. На ходу   Банников заметил, что кипяток не горячий, а только теплый, и это обстоятельство   было ему неприятно. «Еще ругаться будут за мои же деньги, – думал он,   зажмуривая глаза от ветра и наклоняя голову. – Разводящий-то еще ничего, а   вот Цапля проклятая начнет глупость свою выказывать». – Эта служба – ой,   ой, ой! – вслух вздохнул он, обращаясь к невидимому слушателю. –   Только бы отслужить как-нибудь, уж черт бы ее взял!      

Когда   перед ним в темноте скорее почувствовались, чем обрисовались черные силуэты погребов,   а за ними мелькнуло освещенное окно караулки, Банникова остановил хриплый,   простуженный голос Алехина. Часовой крикнул:      

– Эй,   кто идет?      

– Свои,   Банников.      

– А   смена скоро, не знаешь?      

– Надо   быть, скоро, – подумав, ответил Банников. – Надо быть, эдак, с   четверть часа, што ли, еще тебе стоять.      

В ответ   послышалось легкое насвистывание гопака. Банников хотел уйти, как вдруг Алехин   сказал:      

– Караульный   офицер был.      

– Ну?   Был? А что?      

– Да   ничего. Кабы не заметил, что ты был ушодчи.      

– Ну-у! –   с сомнением протянул Банников. Однако смутная тревога охватила его и задержала   дыхание. Он подошел к караульному помещению и отворил дверь.      

       III      

       

Когда   Банников ушел, Цапля свернул папироску, лег на грязные, лоснящиеся доски нар,   поднял ноги вверх и стал болтать ими в воздухе, постукивая каблуком о каблук.   Он был в дурном настроении оттого, что его, ефрейтора, выпущенного из учебной   команды, послали в караул часовым, как какого-то Банникова. Правда, это   случилось из-за нехватки солдат, но все-таки мысль о том, что он должен, как   простой рядовой, сменять Банникова или Алехина, которые чистят ему сапоги и   винтовку, выводила его из душевного равновесия. С разводящим они одногодки,   однако тот уже младший унтер, имеет две нашивки и получает три рубля жалованья,   а он, Цапля, все еще ефрейтор. Непонятно и унизительно. От скуки ему захотелось   подразнить разводящего, и он сказал, пуская табачный дым колечками к потолку:      

– Петрович!   А, Петрович!      

– Ну, –   отозвался унтер, закрывая устав. И так как Цапля молчал, придумывая, что   сказать, добавил: – Я, брат, вот уже двадцать три года Петрович!      

– А   не зря ли мы Машку послали? – как бы рассуждая сам с собой, продолжал   Цапля. – Зря, право, зря!      

– А   почему зря? – спросил разводящий, вынул карманное зеркальце и, боком   поглядывая в него, раздавил прыщ около носа. – Почему, ты говоришь, зря?      

– Как   бы караульный офицер не пришел. Застанет на грех, да облает, а еще, того гляди,   в карцер запрячет.      

– Придет   – скажу, что ушел часовой, мол, по своей надобности, – и вся недолга.      

– Ой,   придет, чует моя печенка, – продолжал Цапля. – Этот Циммерман имеет   обнакновение спозаранку. Мне из его четвертой роты сказывали.      

– И   врешь же ты все, Цапля! – с досадой сказал разводящий. – Экий у   человека брешливый язык!      

– А   вот с места не сойти! А ты маленький, что ли, не понимаешь, караулы-то они вон   на каком расстоянии. Конечно, зачнет ходить пораньше.      

– Да   будя тебе брехать. – сказал разводящий, отрезая новый ломоть хлеба. –   Спи, околей до чаю.      

– А   вот он идет! – вскричал Цапля, глядя в окно и нарочно приподнимаясь, чтобы   разводящий поверил ему. На самом же деле он никого не видел, да и глубокий   мрак, висевший за окном, не позволял ничего видеть.      

В это   время за дверью караульного помещения раздались медленно-приближающиеся шаги.   Разводящий подумал, что идет Банников, но что Цапля принимает шаги солдата за   приближение офицера. Поэтому он решил сам напугать Цаплю, встал из-за стола и   запер дверь на крючок.      

– Не   пущу его, – сказал он, держа руку у крючка, – твоего Циммермана.   Нехай тем же поворотом гарцует обратно.      

Кто-то   дернул дверь, крючок брякнул и замер. Но Цапля уже действительно не на шутку   испугался и вскочил с нар.      

– Эй,   Петрович, отпирай ему! – крикнул он. – Ведь и в самом деле…      

Разводящий   заторопился, снимая крючок, сообразив, что Банников в самом деле не мог   вернуться так скоро. Но железо как-то не слушалось его вдруг задрожавших   пальцев и неловко скользило в петле.      

– Вот   дурака валяет! – взволновался Цапля. – Шутки шутками, а в самом де…      

Сильный   удар в дверь потряс стены ветхого здания караулки так, что задребезжали стекла   и огонь испуганно затрепетал в лампе. Разводящий отпер. Раздалось энергичное   ругательство, дверь с силой распахнулась настежь, и взбешенный офицер быстрыми   шагами вошел в помещение.      

Цапля   уже стоял, вытянув руки по швам. Разводящий взял под козырек, крикнул: «Смиррно!»   и побледневшими губами пытался пролепетать рапорт. Лицо его из грустного и   сонливого сделалось вдруг жалким и растерянным.      

– Ваше   благородие, в карау… – начал было он, но Циммерман раздраженно махнул   рукой.      

– Чего   запираешься, черт! – крикнул он, бегая серыми обрюзгшими глазами с   разводящего на Цаплю. – С девками вы, что ли тут, сволочь?      

– Простите,   вашебродь, – сказал унтер голосом, пересекающимся от волнения. – От   ветру… дверь. Ветром отводит… Я на крю… хотел припереть… вашбродь!      

Офицер   смотрел на него в упор, засунув руки в карманы пальто и как бы ожидая, когда   солдат кончит свои объяснения, чтобы снова разразиться бранью. Циммерман был   невысок, сутуловат, с длинной шеей и брюзгливым, птичьим лицом. Он ударил   ладонью по столу и сказал:      

– Постовую   ведомость!      

Разводящий   заторопился, вынимая бумагу из брюк. В это время офицер нагнулся и посмотрел   под нары. Не найдя там никого, он немного успокоился и сказал:      

– Где   третий?      

У   разводящего захолонуло сердце, но он притворился спокойным и быстро проговорил:      

– Банников…   вашбродь… так что вышел за своей нуждой…      

– Позови   его! – сказал офицер утомленным голосом, разглядывая стены. – Позови   его!      

Цапля   стоял, возбужденно переминаясь с ноги на ногу, и испуганно смотрел на разводящего.   Унтер тоскливо вздохнул, откашливаясь и беспомощно глотая слюну. Ему хотелось   заплакать. Прошло несколько томительных, долгих мгновений. Циммерман подписал   ведомость и сказал:      

– Ты   слышал мои слова?      

– Будьте   великодушны, вашбродь! – плаксиво забормотал унтер. – Он вышел,   вашбродь… У меня просясь… за кипятком, вашбродь… Сейчас обернется.      

– Сволочь! –   сказал офицер твердо и отчетливо, подняв брови. – Сволочь! – повторил   он, уже раздражаясь и посапывая. – Ты в карцере сидел?      

– Никак   нет, вашбродь! – с отчаянием выдавил из себя разводящий.      

– На   первый раз скажешь своему ротному, чтобы посадил тебя на пять суток переменным.   Понял?      

– Так   точно, ваш…      

Циммерман   повернулся к солдатам спиной и, толкнув ногою дверь, вышел. Когда дверь затворилась,   разводящий стоял еще некоторое время на прежнем месте, уныло смотря вниз.      

– Эх   ты, господи! – вздохнул он, разводя руками. – Ну, что это? Почему   такое?      

– Я   тебе говорил, Петрович, отопри! – заискивающе пробормотал ошеломленный   Цапля. – Разве я зря? Когда мне из четвертой роты…      

– Пошел   ты к лешему! – сказал унтер, садясь за стол и с вытянутым лицом трогая   книгу за углы. – Ты говорил? Ты лежал и брехал.      

Он был   сконфужен и разозлен печальным результатом своей шутки с Цаплей. Перспектива   чаепития, такая заманчивая несколько минут назад, сделалась теперь безразличной   и нудной.      

– А,   отсижу! – вдруг ободрился разводящий, приходя в себя. – Пять суток –   ишь, удивил солдата!      

– Я   вчера Лизку встрел, – сказал Цапля, стараясь перевести разговор на другую   тему. – Убегла ведь от меня, стерва, не верит в кредит, ха, ха, ха!      

– Ну,   пять суток, так пять суток! – продолжал размышлять вслух разводящий. –   Пять – не десять!      

– Ведь   как угадал, – удивлялся Цапля, тупо усмехаясь широким ртом. – Ровно   знал, что придет. Прямо вот такое было у меня предчувствие.      

– Рад,   что накаркал, – огрызнулся унтер. – А вот он самый с кипятком идет.      

       IV      

       

Банников   поставил чайник на стол и весело улыбнулся, запыхавшийся и довольный тем, что   не даром сходил. Сахар в бумажке он тоже вынул и сказал, подвигая его   разводящему:      

– Не   больно горяч только кипяток-от. И то насилу достал. У буфетчика выпросил, он   уже запираться хотел.      

– А   ну тебя с кипятком! – морщась, процедил сквозь зубы разводящий. – Тут   из-за тебя такая неприятность была.      

– А   што? – спросил, недоумевая, Банников, переводя глаза с ефрейтора на   унтера. – Кака неприятность?      

– Кака,   кака? – закричал Цапля, багровея и брызжа слюной. – Разиня вятская,   черт бы тебя там дольше носил!      

Он был   взволнован недавним приходом офицера, и теперь, при виде спокойных, ясных глаз   Банникова, испытывал непреодолимую потребность выместить на нем взбудораженное   состояние своей души. Цапля был «отделенным» Банникова, начальством, и поэтому   считал себя вправе кричать и браниться.      

Недоумение   в лице Банникова еще больше раздражало его. Он сплюнул в сторону и продолжал   громким, злым голосом:      

– Цаца   эдакая! Смотрите, мол, на меня, какой я красивый!      

– Чего   же вы ругаетесь, господин отделенный? – тихо сказал Банников. – Я же   ведь ничего…      

– А   чего ты два часа слонялся? Из-за тебя вон разводящий засыпался.      

– На   пять суток, – уныло сказал унтер, перелистывая устав. – Караульный   тут был, тебя спрашивал, а как ты отлучился, так вот я и засыпался.      

– Я   не виноват, – вполголоса ответил Банников.      

Он чувствовал   себя глубоко обиженным, но поборол волнение и, сев с краю нар, принялся   переобувать сапоги, натиравшие ногу портянками. Разводящий продолжал сидеть над   уставом, шевеля губами и изредка подымая глаза к потолку. Лампа чадила, узкая   струйка копоти вилась вверх, расплываясь в воздухе. В красноватом мигающем   свете фигуры солдат и самые лица их казались деревянными, грубо раскрашенными   манекенами. В бревенчатых стенах шуршали тараканы, изредка срываясь и падая; в   углу, у кирпичной облупленной печи, блестели металлические части винтовок.   Цапля, в глубине души чрезвычайно довольный несчастьем разводящего, стоял,   заложив руки в карманы. Губы его, сложенные сердечком, насвистывали песню:   «Крутится, вертится шар голубой…» Затем он поймал на стене таракана и оборвал   ему усы. Таракан вырывался, но Цапля понес его к лампе, бросил в стекло и   долго, ухмыляясь, смотрел, как коробится и трепещет от боли поджаренное   насекомое. Повода придраться к Банникову пока больше не было. Цапля скучал. Его   беспокойный, дурашливый характер требовал суеты, кипения, брани. Он стал ловить   другого таракана, но разводящий поднял голову и сказал:      

– Руки   поганишь, а потом будешь за сахар хвататься. Брось! Давай чай пить. Пить – так   пить…      

– А   где кружки? – спросил Цапля, хотя знал, что они стоят на полке в углу; но   ему хотелось, чтобы их принес Банников. Банников не шевелился, и острая   неприязнь к молодому солдату снова шевельнулась в груди ефрейтора.      

– Там,   на полке, – сказал разводящий, отрываясь от устава и закрывая книгу.      

Цапля   помялся немного, потом достал две кружки, плеснул в них воды из чайника и вылил   на пол. Затем налил себе и унтеру, взял кусочек сахару, бережно откусил и   потянул из кружки бурую теплую жидкость. Чай показался ему слишком холодным, и   Цапля крикнул:      

– Ты   что же, Машка, с погреба кипятку-то принес?      

– Да,   Банников, холодноват! – сказал и унтер, трогая чайник.      

– Да   не было, взводный, горячего-то! – ответил Банников. – Чуть было еще   сахару не забыл купить.      

Цапля   принял эти слова на свой счет и вспыхнул. Ему показалось, что Банников хочет укорить   его в том, что он, Цапля, пьет его чай и сахар, а все же недоволен и ругается.   Он стукнул кружкой о стол и закричал:      

– Сахару   купил! Думаешь, сахар купил, так тебя, тетерю, завсегда по башке будут гладить?   Ты чего коришь сахаром-то своим? Лапоть паршивый, а? Хошь, я тебе завтра пуд   сахару в зубы воткну? Что я сахару твоего не видал, что ли?      

Банников   надел второй сапог и удивленно, оторопев, смотрел несколько секунд на расходившегося   ефрейтора. Прошло еще мгновение, и на розовом, безусом лице его скользнула улыбка.   Что было в ней, это знал только он сам, но Цапле в мягко улыбнувшемся рте   солдата почудилось снисходительное сожаление и уверенность в своей правоте.   Этого он не мог снести. Глаза его сузились, круглые, мясистые щеки запрыгали,   как в лихорадке. Цапля поставил кружку на стол и вплотную подскочил к   Банникову.      

Неожиданно   для самого себя он занес руку наотмашь и больно ударил Банникова по лицу   концами пальцев. Сначала, в момент замаха, намерения ударить у него не было. Но   когда побледневшее лицо Банникова с испугом в глазах метнулось в сторону,   уклоняясь от удара, у Цапли вспыхнула острая жестокость к розовой упругой щеке,   и он конвульсивно дернул по ней пальцами.      

– Эй,   Цапля, не драться! – строго прикрикнул унтер. – В казарме дело твое,   а при мне не смей!      

– Вот,   смотри на него! – сказал Цапля глухим голосом, дрожа от волнения. –   Цаца! Пальцем его тронуть не смей? Ишь, сволочь!      

Банников   встал и провел по щеке дрожащими пальцами. Лицо его попеременно вспыхивало   красными и белыми пятнами. Он хотел говорить, но неведомое чувство сжимало ему   горло. Наконец на темных глазах его заблестели слезы, и он сказал:      

– За   что вы меня бьете-то, отделенный? А? За что?..      

Тоска и   жалость к себе слышались в его голосе. Цапля притворился пьющим чай. Ему было   уже совестно за вспышку, но не хотелось показать этого.      

– За   что вы меня ударили, отделенный? – тихо и настойчиво повторил   Банников. – За что? Я же ничего.      

– Чего   мелешь? – сердито отозвался Цапля. – Кто тебя бил? Никто тебя не бил.   Поговори еще.      

Наступило   неловкое молчание. Злая тяжесть обиды глухо ворочалась в Банникове. За что? Он   купил для них за свои деньги чаю и сахару. Ему вдруг страстно захотелось уйти,   уйти из опостылевшей караулки куда-нибудь в лес, лечь на траву и забыться.