1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
    
— Конечно пригодился. Еще как пригодился! Наша Тая ведет себя так, словно с Данькой у нее ничего не было. Женщины это умеют. Она ластится к Леве, тормошит его и уговаривает нашего героя, терзаемого ревнивыми сомнениями, нарядиться хиппи. Для смеха. И он соглашается, но не просто так, а для того, чтобы почувствовать себя Данькой, который увел его любимую в ночь и неизвестно что там с ней делал!
    
— А не сложновато? — усомнился Кокотов.
    
— Простоту ищите не в искусстве, а в инструкции к стиральной машине! И вот карнавал, праздник, шум, веселье. Ах, как я это сниму! И тут нашего Леву фотографируют.
    
— Кто?
    
— Стасик.
    
— Стасик у нас вожатый, — напомнил писатель.
    
— Пусть будет фотограф. Подумаешь! А потом он печатает снимки в лаборатории. Красная полутьма и Стасиков инфернальный силуэт. Поняли? Снимок Левы, одетого как хиппи, плавает в кювете, постепенно проявляясь. Глаза Стасика мстительно сужаются. Накануне по телевизору как раз показали разгон демонстрации хиппи…
    
— Где?
    
— В Москве!
    
— По какому телевизору?
    
— Ах да! Я же забыл, что у нас еще советская власть! — Режиссер звонко шлепнул себя по лысине. — Выход?
    
— Очень простой: Стасик проявляет и одновременно слушает «Свободу». Тогда все так делали.
    
— Точно! Я тоже слушал. Мне даже в голову не приходило, что они могут врать. Верил как пацан!
    
— А разве они врали?
    
— Конечно. Постоянно! Заметьте, не обманывали, а именно — врали. Ведь что такое вранье? Это — выгодная лгуну часть правды… Но вернемся к Станиславу. Он, как вы справедливо заметили, слушает «Свободу» и узнает, что в Москве разогнан митинг хиппи, идут аресты… Тогда он совсем другими глазами смотрит на снимок своего соперника и обидчика Левы. Он берет конверт и надписывает: «Москва, Лубянка, КГБ»…
    
— Площадь Дзержинского, — подсказал Кокотов. — И после этого приезжает черная «Волга» с чекистом…
    
— Лучше с двумя чекистами — «добрым» и «злым». Классика! Один угрожает отчислением из института, судом, ссылкой…
    
— Как Бродскому! — вставил писатель.
    
— При чем тут Бродский? Что вы, чуть что — сразу Бродский! Для нашего Левы изгнание из института — это полная трагедия, крах. Он ведь у нас из какой семьи?
    
— Не знаю…
    
— А кто знает, Бродский? Вы автор сценария или я?
    
— Вы, кажется, хотели, чтобы он был евреем…
    
— Я? — возмутился Жарынин. — Что вы из меня антисемита делаете! Он у нас из какой семьи?
    
— Он живет с мамой. Отец их бросил, давно… А мама — милая, тонкая, умная, трудолюбивая, заботливая, интеллигентная…
    
— Интеллиге-ентная, — передразнил режиссер. — Нет, вы все-таки хотите сделать из нашего Левы еврея!
    
— Почему?
    
— По кочану! Ладно, возьму-ка я на роль мамы Ирку Купченко… Короче, мать, чтобы в одиночку поднять сына, выбивается из сил, берет работу на дом. Ночь, Ирка тихо подходит и поправляет Леве одеяло, смотрит на него с нежностью, потом решительно надевает трогательные такие старушечьи очечки и возвращается к своему кульману…
    
— Как Пат Сэлендж?
    
— Вот злопамятный! Лучше подумайте, как нам показать, что для Левы изгнание из института — катастрофа, полный жизненный крах. Как? Нужен хороший флешбэк.
    
— Что?
    
— Воспоминание.
    
— Может быть, так: институтский двор, абитуриенты толпятся у списков принятых на первый курс. Лева сначала не подходит, боясь не найти свою фамилию, потом все же решается…
    
— Вы молодец! Лева мчится домой, бросается на шею матери, она плачет от счастья. Это же смысл ее одинокой жизни: сын — студент! И все это я дам вперебивку со сценой допроса. Перекошенная рожа «злого» чекиста и глумливо-сочувственная — «доброго»: «Кто посоветовал вам нарядиться в хиппи?» И флешбэк: Лева ищет свою фамилию в списках…
    
— Никто, — невольно отозвался Кокотов.
    
— Значит, вы сами это придумали? Может, вы состоите в организации хиппи? Признайтесь, в этом нет ничего страшного… Флешбэк: Лева находит свою фамилию в списке.
    
— Нет, не состою…
    
— Вы знакомы с кем-то из хиппи? Учтите, вранье вам дорого обойдется!.. Флешбэк: Лева мчится домой, чтобы поделиться радостной вестью с мамой…
    
— Нет, не знаком… — ответил за Леву Кокотов.
    
— Не хотите говорить честно? Ладно. Но высшего образования вы не получите никогда! Запомните!.. Лева вбегает радостный в квартиру…
    
— Знаком… — вдруг неожиданно для себя сознался писатель.
    
— С кем? Говорите! Мы просто хотим вам помочь… Флешбэк: Ирка Купченко плачет от счастья, что сын — студент… — Жарынин вытер с лысины пот, выступивший от творческого азарта.
    
— Я знаком с Таей…
    
— Фамилия?
    
— Носик.
    
— Она хиппи?
    
— Да…
    
— Рассказывайте!
    
— Что?
    
— Все: как приезжали к ней друзья, как хотели убить Брежнева…
    
— Вы и про это знаете?
    
— Конечно! Рассказывайте все! Разоружитесь перед Родиной! — Жарынин удовлетворенно откинулся в кресле. — Ну, в общем, наш Лева раскололся и всех сдал с потрохами.
    
— Почему?
    
— Не знаю, человек так устроен. Стоит сознаться в мелочи, а потом уже не удержаться. И вот стоит он, сердешный, и смотрит, как Таю ведут в наручниках к машине.
    
— Почему в наручниках?
    
— Потому что всё решили свалить на нее, дурочку. Кто же тронет генеральского сынка? Таю ведут, а за ней гурьбой бегут ничего не понимающие пионеры — с кисточками, красками, картонками — просят: «Таисия Николаевна, вы обещали посмотреть мой рисунок! Таисия Николаевна…» Нет, это — плохо…
    
— Почему? По-моему, хорошо.
    
— Плохо. Краски, кисточки… Не работает! Кем она еще может быть?
    
— Ну не знаю… — заколебался Кокотов. — А что если нам сделать ее танцовщицей? Она вполне может руководить кружком современных танцев!
    
— Потрясающе! Ее выводят в черном обтягивающем трико, в воздушном парео, грациозную, растерянную, беззащитную… Отлично! А в самом начале Лева влюбляется в нее, когда впервые видит, как она танцует у костра. Согласны?
    
— Абсолютно.
    
— Дети ее обожают. Таю арестовывают прямо во время репетиции, она ставит детский балет… Какой?
    
— «Белоснежка и семь гномов».
    
— Восторг! Девочки и мальчики, одетые гномами, бегут за ней на пуантах, в своих крошечных пачках, теребят накладные белые бородки и жалобно зовут: «Таисия Петровна, Таисия Петровна…»
    
— Николаевна.
    
— Не важно. Когда ее увозят — все плачут. А Тая, перед тем как сесть в машину, смотрит на Леву такими глазами, такими… Это взгляд, который на смертном одре вспоминать будешь!
    
— А Стасик? — спросил Кокотов.
    
— Что — Стасик?
    
— Он ведь понимает, что все случилось из-за его письма. Хотел убрать соперника, а погубил любимую женщину. Давайте он с собой что-нибудь сделает!
    
— Ну конечно! Выпьет литр проявителя.
    
— Я серьезно!
    
— А если серьезно, то он подойдет к Леве и при всех даст ему пощечину!
    
— Он?!
    
— Да, он!
    
— Но он же сам…
    
— А вы что, никогда не видели негодяя, который бьет по лицу хорошего, но оступившегося человека?
    
— Видел…
    
— То-то! Теперь мне нужна концовка.
    
— Может, оставить все как в рассказе? — робко предложил автор. — Лева через много лет приезжает в лагерь, ходит, вспоминает возле гипсового трубача…
    
— Отлично! Вижу! По загородному шоссе мчится кортеж. В «мерсе» сидит постаревший Лева в отличной «тройке». Костюм возьмем под рекламный титр у «Хьюго Босса», заодно и сами оденемся. Мне, коллега, не нравится ваш гардероб. Вы на фестиваль в чем собираетесь ехать?
    
— На какой фестиваль? — Андрей Львович от неожиданности на миг утратил дыхание.
    
— Канны, конечно, не обещаю, а Венеция и Берлин — без вопросов! Думайте, кто теперь наш Лева? Куда едет? И почему оказывается в лагере? Думайте!
    
— Он политик. Крупный. Депутат! — выпалил автор «Кентавра желаний», вдохновленный Венецией, куда давно мечтал попасть. — Лева едет на встречу с избирателями. Они торопятся, опаздывают. Мимо проскальзывают окрестности. И вдруг он замечает почти разрушенный указатель — «п/л „Березка“». Приказывает остановиться. Они сворачивают на старую, узкую, выщербленную дорогу и вскоре въезжают на территорию лагеря… Пустыня, разруха, выбитые рамы. Окрестные жители давно растащили все что можно…
    
— Не надо подробностей! Это все есть у вас в рассказе. Особенно хорошо про Марата Казея, от которого остались только пионерский галстук и раскосые глаза… Дальше!
    
— Лева находит гипсового трубача. Точнее, то, что от него осталось…
    
— Правильно. И плачет. И пошел титр: «Конец фильма».
    
— Почему плачет?
    
— А вы бы не заплакали?
    
— А если не так? — Писатель ощутил мурашки вдохновенья, разбежавшиеся по коже.
    
— А как?
    
— Наш фильм начинается с того, что Лева выступает перед избирателями. Он кандидат. Говорит красиво. Видно, что не новичок. Вокруг него челядь: секретарши, помощники, пиарщики… Все они его торопят: скорее, скорее, еще два выступления! Вот они мчатся на новую встречу по загородному шоссе. И вдруг…
    
— А что? — кивнул Жарынин, раскуривая новую трубку и глядя на соавтора с отеческой теплотой. — Неплохо! Узнав места своей юности, он велит остановиться. Выходит. Бредет по уничтоженному пионерскому лагерю. И в эту разруху сначала врываются детские голоса, звуки горна, потом проявляются какие-то тени. Так бывает, когда антенна телевизора плохо настроена, и картинка одного канала накладывается на другой. И вот постепенно из хаоса теней и звуков возникает, восстанавливается тот давно уже не существующий мир. С возвращения Левы в прошлое и начинается наша история. Концовку сделаем так же: слышатся голоса, мелькают силуэты — в прошлое врывается настоящее. Это помощники ищут, кличут хозяина. Они опаздывают на встречу с избирателями. Лева возвращается к «мерсу», последний раз оглядывается на лагерь и встречает взгляд Таи, которую ведут к черной «Волге» в наручниках… И все: конец фильма. Класс! Сегодня мы оба гении!
    
— Класс! — кивнул Кокотов.
    
— Может, и в Канны получится. Ну вот, а вы, Андрей Львович, боялись! — Режиссер посмотрел на часы. — За один вечер мы с вами придумали целое кино! Завтра сядем писать поэпизодный план. За это надо выпить!
    
Он встал, вынул из холодильника перцовку, разлил по рюмкам. Потом извлек из трости клинок и настрогал соленый огурчик.
    
— За Синемопу!
    
— За Синемопу!
    
Передышав выпитое, Дмитрий Антонович спросил:
    
— Послушайте, коллега, а может, нам всю эту историю вообще в сталинские времена засунуть?
    
— Зачем? — обомлел автор.
    
— Да вот я, понимаете, об «Оскаре» подумал. Во-первых, это модно. Гамлет кем только уже не перебывал: и панком, и эсэсовцем, и астронавтом, и психом. Я сам видел фильм, где «Эльсинор» — элитный дурдом. Ей-богу! А во-вторых, эти дебильные америкосы знают только Ивана Грозного, Григория Распутина, Троцкого и Сталина… Больше никого!
    
— Это невозможно. Мой «Гипсовый трубач»…
    
— Не волнуйтесь, при Сталине тоже были гипсовые трубачи.
    
— А хиппи? — ехидно поинтересовался Кокотов.
    
— Хиппи не было. Зато были троцкисты. Тая — из подпольной молодежной троцкистской организации. Кирова они уже убили. Теперь хотят убить Сталина. Вы, кажется, что-то писали про Сталина?
    
— Я? Вы ошибаетесь… — соврал Андрей Львович.
    
— Вы же сами мне рассказывали!
    
— Я говорил, что у меня был такой проект, но он не состоялся…
    
— Старик Сен-Жон Перс сказал: когда я слышу слова «проект» и «формат», мне хочется достать мой семизарядный кольт! А мне хочется… — Но «Полет валькирий» не дал режиссеру закончить мысль. — Региночка? …Да, устроился! …Тоже хочешь посмотреть? Заходи после ужина! …Конечно, жду! Жду, как обнадеженный девственник! — Захлопнув черепаховую крышечку, Жарынин повернулся к соавтору и произнес серьезным, даже строгим тоном: — А вы говорите: «Отгул». Сейчас ужинаем. Потом отдыхаем. Не забудьте: в двадцать два пятнадцать передача про наше «Ипокренино». Не проспите!
    
— Не просплю… — уныло пообещал Кокотов.
   
   
    
     
Глава 32
     
Тимур и его подполье
    
    
За ужином снова славили Жарынина, ему приходилось постоянно вставать и раскланиваться. Всесоюзный цыган Чавелов-Жемчужин спел в честь него «Пей до дна!». Меж столов тоскливо бродил Огуревич, которому под напором старческой общественности пришлось проставиться во второй раз. Ян Казимирович, пригубив рюмку, страдал, что слишком мало успел рассказать телевидению об истории своего рода. Соавторы его утешали. Жуков-Хаит, впав в разнузданный антисемитизм, кричал, что в Останкинскую башню, этот еврейский громоотвод, скоро ударит могучая молния народного гнева и сожжет к чертовой матери гнусное русофобское кубло. Прибегал безутешный Верлен Бездынько, жаловался на судьбу и хотел продекламировать стихи, которые ему не дали прочитать на камеру. Но тут, заспорив о НЭПе, шумно подрались Чернов-Квадратов и Бренч. Их бросились разнимать, уронив мосфильмовского богатыря Иголкина, собиравшего со столов опивки…
    
Кокотов вернулся в номер, лег, не раздеваясь, поверх одеяла и долго разглядывал большой палец левой ноги, прорвавший желтым ногтем носок. Андрей Львович все еще не мог оправиться от того, как быстро и ловко Жарынин перелицевал «Гипсового трубача» для киношных надобностей. При этом писателя мучила ревность, ему казалось, беспардонный режиссер нагло присваивает себе чужую литературную собственность. Одновременно автор «Кандалов страсти» сожалел о внезапном отъезде Лапузиной и рылся в памяти, стараясь понять, откуда они знакомы. Но поскольку в его жизни было не так уж много отведанных женщин, то очень скоро он понял: с Натальей Павловной они никогда не встречались. Потом Кокотова стала беспокоить внезапная идея перенести события в сталинские времена. Их он не любил, и на то имелись весьма болезненные причины.
    
В середине 90-х, еще не встретив Аннабель Ли и страдая от безнадежного безденежья, он прочитал как-то в «МК», что знаменитый фонд Сэроса объявил конкурс на лучшее произведение для детей и юношества, в котором «в живой, доходчивой форме раскрывалась бы антигуманная сущность советского строя, а также рассказывалось о самоотверженной борьбе демократических сил против ГУЛАГа». Обозначенная сумма вознаграждения вдохновляла. Впрочем, для начала соискателям предлагалось представить в фонд лаконичную заявку с изложением идейно-художественного замысла и фабулы будущего сочинения. В случае одобрения автор получал довольно приличный грант, как говорится — под чернильницу.
    
Кокотов загорелся и вскоре отправил в фонд краткое содержание, или, говоря точнее, синопсис, который очень понравился, и Андрея Львовича немедленно пригласили для заключения договора. В дорогом, оформленном в стиле «хай-тек» офисе, выходящем окнами на Кремль, его приняла немолодая грант-дама, жилистая, прокуренная, похожая на бывшую балерину, перешедшую на профсоюзную работу. Особенно сэросихе понравилось, что соискатель предложил не какой-нибудь там новодел, а самый настоящий разоблачительный сиквел культовой советской повести «Тимур и его команда». Как известно, знаменитое сочинение Аркадия Гайдара, которое раньше изучали в школе, заканчивается тем, что, победив банду разорителя садов и огородов Мишки Квакина, Тимур вместе с соратниками шагает по дачной улице, провожая в действующую армию своего дядю, майора-танкиста Георгия Гараева.
    
     
«…Они вышли на улицу. Ольга играла на аккордеоне. Потом ударили склянки, жестянки, бутылки, палки — это вырвался вперед самодеятельный оркестр, и грянула песня.
     
      
       
Летчики-пилоты! Бомбы-пулеметы!
       
Вот и улетели в дальний путь.
       
Вы когда вернетесь?
       
Мы не знаем, скоро ли,
       
Только возвращайтесь… хоть когда-нибудь…
      
     
     
Они шли по зеленым улицам, обрастая все новыми и новыми провожающими. Сначала посторонние люди не понимали: почему шум, гром, визг? О чем и к чему песня?
     
Но разобравшись, они улыбались и кто про себя, а кто и вслух желали Георгию счастливого пути…»
    
    
Однако никто даже не догадывался, даже помыслить не мог, о чем на самом деле дядя и племянник говорили в ночь перед отправкой. А говорили они об очень важных вещах. Георгий, не ведая, вернется ли с войны живым, решил открыть Тимуру страшную семейную тайну.
    
— Запомни, мой мальчик, ты не внук казанского старьевщика. Нет! Мы никакие не Гараевы, мы Гиреевы!
    
— Не может быть!
    
— Да, да, мы прямые потомки владык Крыма ханов Гиреев, из ветви Чабан-Гиреев, чей славный род после присоединения Тавриды к России верой и правдой служил Белому Царю. После революции, лишившись всего, мы, чтобы уцелеть, скрыли происхождение и даже слегка изменили фамилию. И ты родился уже Гараевым. Но мы дали тебе имя великого воина Тимура! Пойми, мы — соль Великой империи! Если удастся вернуть трон Романовым, мы вернем наши земли, наши имения, наше положение, снова станем аристократией…
    
— Что же для этого нужно? — прошептал, пораженный таким внезапным поворотом судьбы, юный Гиреевич, закрывая ладонью красную звезду, вышитую на рубашке.
    
— Убить Сталина! Совдепия держится исключительно на силе и воле этого хитрого тирана. Умрет Сталин — умрет большевизм. Измученные народы России под колокольный звон сами внесут Романовых в Кремль. Я попробую объединить здоровые монархические силы в Красной армии. Это очень опасно, но бездействовать нельзя: капля крови точит камень деспотизма. А ты расти и думай!
    
— О чем, дядя?
    
— Как убить Сталина!
    
— Я клянусь, дядя! — мальчик бросился на шею Георгию, не зная, что снова встретится с ним лишь через двадцать лет.
    
…Юный Гиреевич еще не знал, что такой же судьболомный разговор случился не только у него. Тот, кто читал повесть Гайдара или хотя бы видел одноименный кинофильм, конечно помнит, как Тимур на мотоцикле мчал по ночной Москве девочку Женю к ее отцу. Тот на вверенном ему бронепоезде проезжал через столицу в действующую армию.
    
     
«…Время подходило к трем ночи. Полковник Александров сидел у стола, на котором стоял остывший чайник и лежали обрезки колбасы, сыра и булки.
     
— Через полчаса я уеду, — сказал он Ольге. — Жаль, что так и не пришлось мне повидать Женьку…
     
Вдруг наружная дверь хлопнула. Раздвинулась портьера, появилась Женя… Лоб ее был забрызган грязью, помятое платье в пятнах… Отец взял Женю на руки, сел на диван, посадил ее себе на колени. Он заглянул ей в лицо и вытер ладонью ее запачканный лоб.
     
— Да, хорошо! Ты молодец человек, Женя!
     
— Но ты вся в грязи, лицо черное! Как ты сюда попала? — спросила Ольга.
     
Женя показала ей на портьеру, и Ольга увидела Тимура… У него было влажное, усталое лицо честно выполнившего свой долг рабочего человека…»
    
    
Полковник Александров тепло поблагодарил юношу за своевременную доставку Жени и попросил, извинившись, оставить его наедине с дочерьми.
    
— Дорогие Оля и Женя, — сказал он. — Я знаю, срочный вызов в часть — это, возможно, хитрая уловка НКВД, и в поезде меня арестуют…
    
— За что?! — в ужасе вскричали обе.
    
— Для этого я должен рассказать вам правду. Я не сын водопроводчика, как вы думали. Я в прошлом белый офицер, командовал конными разведчиками лейб-гвардии Волынского полка. Я честно сражался под трехцветным стягом за то, чтобы вся власть в России перешла к Учредительному собранию. Но мы проиграли, а потом большевики предложили нам, уцелевшим офицерам, перейти к ним на службу и стать военспецами. Только что родилась ты, Оля, надо было кормить семью, и я согласился. Служить мне пришлось сначала под началом Троцкого, а потом Тухачевского. Оба, конечно, те еще мерзавцы, но выбирать не приходилось. Когда раскрыли заговор маршалов против Сталина, я воевал в Испании. Это меня и спасло. Но теперь, кажется, пришла моя очередь… Коба ничего не забывает и не прощает. Не волнуйтесь, живым я не дамся! Вы, мои девочки, не станете ЧСВН — членами семьи врага народа.
    
— Папа, но почему ты встал на путь борьбы с Советской властью? — сквозь слезы удивилась старшая, Оля. — Ведь все у нас было так славно! Мы ни в чем не нуждались. Мы пели хорошие песни, учились, боролись…
    
— Поймите, доченьки! За глянцевой вывеской страны, где так вольно дышит человек, на самом деле скрывается преисподняя, а вместо сатаны правит бал усатый кремлевский горец с широкой грудью осетина! Он уже перемолол в ГУЛАГе жерновами пролетарской диктатуры несколько миллионов ни в чем не повинных людей…
    
— Сто миллионов! — поправила сэросиха красным карандашом.
    
— Сто миллионов никак невозможно! — робко возразил Кокотов.
    
— Почему?
    
— Ну как же! Перед революцией население Российской империи насчитывало сто пятьдесят миллионов. Польша, Финляндия, Прибалтика отделились. Это миллионов двадцать пять. Столько же погибли на германской и Гражданской войне, от голода, эпидемий, многие уехали в эмиграцию. Потом двадцать миллионов погибли в Великой Отечественной войне…
    
— Тридцать! — поправила грант-дама таким тоном, словно речь шла об овцах.
    
— Хорошо — пусть тридцать. Тридцать, двадцать пять и двадцать пять — получается восемьдесят. Если к ним прибавить еще ваши сто миллионов и вычесть все это из сто пятьдесят миллионов, то получается минус тридцать миллионов. Даже если учесть высокую рождаемость тех лет, у нас в лучшем случае выйдет ноль!
    
— Ноль чего? — удивилась она.
    
— Населения. Никого. Пустая земля.
    
— Минуточку, Андрей Львович! Вы собираетесь писать художественное сочинение или статистическое? — подозрительно спросила грант-дама.
    
— Разумеется, художественное!
    
— Тогда посидите здесь!
    
Она встала и, по-балетному выворачивая мыски, скрылась за большой полированной дверью, рядом с которой была прикреплена золотая табличка:
    
     Борис Леонидович Альбатросов,
     Председатель
     российского отделения фонда Сэроса.
    
    
Альбатросов, кстати, был видным писателем, обласканным советской властью. Его шеститомное собрание сочинений пылилось во всех книжных магазинах, а пятикомнатная квартира на Неглинной поражала своими размерами даже заезжих прогрессивных западных литераторов. И вот к какому-то славному юбилею ему за неутомимую литературную и общественную деятельность полагался орден Ленина. И все уже было решено, как вдруг его сынок, редкий дебил и студент Института международных отношений, попался на спекуляции валютой. От тюрьмы отец его, разумеется, избавил, сбегав на поклон в ЦК и напомнив о том, как по просьбе руководящих товарищей бодал Солженицына. Альбатросова пожалели (у самих росли те еще обалдуи), но решили все-таки немножко прижучить за существенные недостатки в деле воспитания молодого поколения. В последний момент орден Ленина ему заменили на Трудовое Красное Знамя, каковое у него уже имелось в количестве двух штук. И все бы ничего, но его одногодок, тоже писатель и, можно сказать, литературный супостат, из рук Брежнева в те дни получил именно орден Ленина. Такого унижения Альбатросов не стерпел.
    
— Позор! В какой стране мы живем! — кричал он жене, плотно притворив дверь спальни и выдернув из розетки телефон. — Даже изверг Сталин говорил: «Сын за отца не отвечает!». А они? Ну как жить в этой стране? Ненавижу!
    
Ночью ему приснились две аптеки в Харькове, отобранные в 1927 году, несмотря на то, что его отец, провизор, снабжал большевиков кое-какими химикалиями (не бесплатно, конечно!) для изготовления метательных снарядов. На следующий день Альбатросов, всегда сочинявший свои книги с утра пораньше, встал с постели небывало поздно, зато убежденным антикоммунистом, о чем благоразумно помалкивал до девяносто первого года. Узнав о крахе ГКЧП и победе демократии, он собрал пресс-конференцию и на глазах потрясенных западных журналистов сжег свой партбилет. (Вторым подобный подвиг совершил Марк Захаров.) Эта картинка облетела все мировые агентства, а «Вашингтон пост» напечатала статью под названием «Альбатрос новой русской революции». И нет ничего удивительного, что знаменитый финансист Сэрос позвонил ему через месяц и предложил возглавить российское отделение своего фонда, назвав такой оклад жалованья, что писателю пришлось вызывать «неотложку»…
    
Грант-дама вышла из-за глянцевой двери и направилась к Кокотову походкой Одетты, измученной артрозом.
    
— Вот, Андрей Львович, еле спасла ваш проект!
    
— Да что вы? Спасибо… Не знаю даже, как вас…
    
— Потом, потом, — потупилась сэросиха. — Слава богу, Борису Леонидовичу очень понравился ваш замысел. А то ведь могло случиться самое худшее. Вот все, что я смогла для вас сделать…
    
Она положила перед Кокотовым синопсис, где «100 миллионов» было исправлено на «36,6 миллиона», а на полях, как это делается в бухгалтерских документах, появилась надпись «Исправленному верить» и летучая подпись Альбатросова, действительно напоминающая птицу, реющую над волнами.
    
…Получив солидный аванс, равнявшийся годовой учительской зарплате, Кокотов уселся за стенобитную «Десну» и задумался. Завязка-то у него была — лихая и неожиданная, но вот что делать дальше с Тимуром и его командой, решившей убить Сталина, он понятия не имел. И тогда Андрей Львович отдался на милость вдохновения.
   
   
    
     
Глава 33
     
Поцелуй черного дракона
    
    
Итак, полковник Александров укатил на своем бронепоезде, оставив дома потрясенных дочерей Олю и Женю. Но недолго слушал он мерный колесный перестук: в ста километрах от Москвы «литерный» задержали и отогнали в тупик. Выглянув в окно, бывший белогвардеец увидел у насыпи черную арестантскую «марусю» и угрюмых кожаных людей вокруг автомобиля. «Да здравствует Учредительное собрание!» — громко крикнул он перед тем, как застрелиться из именного браунинга, полученного из рук маршала Тухачевского за успешное подавление Антоновского восстания. Чтобы не поднимать лишнего шума, самоубийство героя Испании объявили результатом неосторожного обращения с оружием и похоронили полковника со всеми полагающимися воинскими почестями.
    
Немногим дольше светила удача майору Гараеву. Едва он завел с подчиненными речь о том, что династия Романовых радела о народе получше большевиков, на него сразу донесли. Когда в домик, где он квартировал, шурша хромовыми тужурками и скрипя портупеями, вошли чекисты, Георгий крепко спал. В итоге: неправый классовый суд и пятнадцать лет лагерей за попытку организовать монархическое подполье в РККА.
    
Тимура тоже поначалу заподозрили в измене Родине, но мудрый мальчик, дабы усыпить бдительность врагов, выступил на комсомольском собрании и громогласно отказался от своего контрреволюционного дяди. Он хотел также отречься и от мамы, но добрый старичок из райкома, которого расстреляют через полгода за дружбу с Бухариным, объяснил: это совсем не обязательно — достаточно дяди. Гараевых оставили в покое, прогнали только с казенной дачи. Приняв предложение осиротевших Оли и Жени, мать и сын поселились в доме у сестер.
    
Отведя от себя подозрения, Тимур задумался о том, как выполнить завет дяди, спасти народ от тирана и вернуть власть законной династии? Конечно, он понимал: совершить это в одиночку невозможно, и после долгих колебаний посвятил в свои планы сестер Александровых. Оказалось, ради созыва Учредительного собрания девушки готовы на все! Вместе они стали прощупывать остальных членов Тимуровой команды, и результат превзошел самые смелые ожидания. Коля Колокольчиков тут же согласился вступить в организацию, так как его дедушка, тайный сторонник Троцкого, ненавидел Сталина за то, что этот марксистский невежда предал дело Ленина, свернул Мировую Революцию, дал послабление попам и начал строить социализм в одной (вы только подумайте!) отдельно взятой стране. Вскоре к ним примкнул и Симка, сын бывшего руководителя Викжеля, брошенного ныне на клубную работу. «Они низвели рабочий класс до положения бессловесной рабочей скотины и смеют еще называть этот строй диктатурой пролетариата!» — горячо повторял темпераментный мальчик вслед за своим оппозиционным батькой.
    
Но и это еще не все! Догадавшись о замыслах Тимура, к нему пришел с повинной бывший враг Мишка Квакин. Оказалось, его отец был кулаком и активным участником тамбовской Вандеи, где и сгинул, отравленный боевыми газами, пущенными в леса продвинутым извергом Тухачевским. Потому-то Мишка и лютовал по садам да огородам: ведь поселок, где жили Оля, Женя, Тимур и его команда, был не обычной деревенькой. Здесь получили дачи активные большевики и спецы, пошедшие в услужение к богопротивному режиму. Вот им-то и мстил крестьянский сын Квакин. Ненависть к тирану Сталину объединила вчерашних врагов в едином порыве справедливого возмездия.
    
Попросился к ним в подполье и бывший квакинский прихвостень по прозвищу Фигура, злобный отпрыск начальника расстрельной команды Фигуровского, которого свои же прикончили за избыточные зверства, вредные делу революции. На самом деле Фигура просто хотел втереться в доверие и сдать заговорщиков НКВД, надеясь, что его в благодарность за бдительность возьмут на отцовскую должность, все еще вакантную. Но исполнить подлый замысел предатель не успел: утонул в речке, случайно зацепившись трусами за корягу.
    
Но как, как убить Сталина, которого охраняют точно зеницу ока полчища оголтелых опричников? Долгими вечерами, собравшись в своем штабе, оборудованном на чердаке сарая, юные тираноборцы строили самые рискованные планы, но ни один никуда не годился. Это был тупик…
    
Кстати, в тупике оказались не только Тимур с друзьями, но и сам Кокотов, не знавший, как выпутаться из завязанного сюжета. А срок сдачи рукописи неумолимо приближался. И тут Андрей Львович почему-то вспомнил про писателя Альбатросова, который страшно осерчал из-за того, что его литературный супостат получил орден Ленина из рук самого Брежнева. И автора осенило!
    
…Следом осенило и Тимура. Он грустно сидел на чердаке и слушал черный, похожий на шляпу радиорепродуктор, бодро доносивший о том, как Сталин в Кремле вручает награды героям-полярникам. «Да ведь это же так просто!» — буквально подскочил мальчик. С кем из обычных людей изверг встречается лично? Только с теми, кто совершил что-то выдающееся, особенное, полезное государству: с ударниками, героями, победителями, стахановцами, изобретателями, учеными, творцами… Следовательно, нужно стать достойным награды и оказаться рядом с диктатором в торжественной обстановке. Впрочем, и тут возникала серьезная проблема: пришедших в Кремль за наградой тщательно обыскивают — и потому пронести с собой оружие невозможно. А это значит, необходимо найти способ уничтожить врага голыми руками. Тимур помчался к своему другу Ван Цзевэю, сыну китайского коммуниста, ответственного работника Коминтерна, тоже получившего дачу в этом поселке. Мальчики долго о чем-то шептались, и китайчонок показывал товарищу странные движения, напоминавшие восточный танец.
    
А вечером началось: закрутилось, заскрипело тяжелое колесо на чердаке, вздрогнули и задергались провода: «Три — стоп», «три — стоп», остановка! И загремели под крышами сараев, в чуланах, в курятниках сигнальные звонки, трещотки, бутылки, жестянки. Сто не сто, а не меньше пятидесяти ребят быстро мчались на зов знакомого сигнала…
    
— Соратники! — торжественно начал Тимур. — Мы знаем, как убить тирана. Но это возможно лишь при одном условии…
    
— При каком? — страстно закричали юные подпольщики. — Мы готовы на все!
    
— Надо учиться, учиться и еще раз учиться…
    
— Зна-аем… Слы-ышали… Надоело… — приуныли огорченные вождеубийцы.
    
— Нет, не знаете! Учиться мы должны, чтобы поступить в вузы, овладеть перспективными специальностями, ударно трудиться и добиться таких выдающихся результатов, чтобы получить награду из рук Самого! Поняли? А там всего один удар двух пальцев в грудь извергу — и конец. Этому удару, который называется «Поцелуй черного дракона», нас обучит Ванька…
    
— Гениально! — прошелестел по чердаку вздох восхищения.
    
Именно так, «Ванька», друзья любовно называли китайчонка Ван Цзевэя. Его отец, сподвижник Мао Цзэдуна, оттесненный от руководства партией и сосланный в Москву, прошел некогда обучение в знаменитом монастыре Шаолинь, овладел тайнами восточных единоборств и отправил на тот свет немало гоминдановцев. Секретный удар «Поцелуй черного дракона» назывался так потому, что со стороны был совершенно незаметен. Он не оставлял на теле ни малейшего следа. Никто ничего не заметил. Просто злодею во время вручения наград станет нехорошо, очень нехорошо, смертельно плохо…
    
Ребята с восторгом приняли план Тимура и стали тщательно под руководством Ваньки овладевать «Поцелуем черного дракона». Волшебную силу этого приема они, подучившись, успешно проверили на чересчур любопытной бабке-молочнице, заподозрив в ней осведомительницу НКВД. И разносить молоко стало некому…
    
Организация тем временем стремительно росла, ширилась, разветвлялась: в нее неугомонными потоками вливалась дачная молодежь из поселков Красный Полярник, Красный Авиатор, Красный Печатник, Красный Строитель, Красный Писатель, Красный Актер, Красный Композитор, Красный Академик, Красный Художник, Красный Командир, Красный Эпроновец, Красный Металлург, Красный Кооператор, Красный Зверовод и многих других. Нашлись единомышленники в дачных селениях других областей и республик необъятного СССР. Разумеется, такая разветвленная подпольная сеть не могла долго укрываться от бдительности НКВД, тем более что одна из самых активных ячеек подполья действовала в поселке Красный Чекист. Надо было что-то делать…
    
И тогда Тимур под видом слета тимуровцев (это движение охватило тогда всю страну) устроил в лесу под Красной Пахрой тайный съезд своей организации. Прибыли делегаты со всех концов Союза. Их посвятили в план устранения Сталина, обучили «Поцелую черного дракона», а затем заставили поклясться, что первый, кто получит награду из рук диктатора, убьет его на месте. Клялись, между прочим, не на пустом месте, а на реликвии, святыне — на подлинной кепке Ильича, которую отец одного из юных заговорщиков, работая охранником в Горках, взял себе на память о парализованном вожде. Поклявшись, сподвижники обнялись и разошлись ветвистыми дорогами своих судеб…
    
Тут, конечно, надо объясниться: Тимур и сестры Александровы, конечно, понимали, что Ильич нисколько не лучше, а пожалуй, даже еще хуже Виссарионыча, но они не стали разубеждать в этом своих доверчивых друзей и вносить смуту в ряды подпольщиков, ибо большинство из них пока еще свято верили в завиральные коммунистические идеи. Просто, когда все клялись Лениным, Тимур, вслух произнося ненавистное имя, мысленно присягал Дому Романовых, а Женя с Олей адресовались безвинно разогнанному Учредительному собранию…
    
Итак, следуя тайной клятве, в разных частях Советского Союза тысячи юношей и девушек активнейшим образом включились в жизнь своей тяжелой страны. Именно этим обстоятельством объясняется удивительный факт, давно не дающий покоя западным советологам и русистам в штатском: ну почему, почему, почему народ, изнывавший под железной сталинской пятой, истерзанный коллективизацией, индустриализацией, культурной революцией, ГУЛАГом и прочими ужасами социализма, тем не менее кипел энтузиазмом, совершал беспримерные трудовые и боевые подвиги, великие научные открытия, создавал бессмертные произведения искусства?! Почему? Непонятно. А тут все объясняется и окончательно встает на свои места. Никакой мистики, никаких чудес! Просто тысячи молодых, энергичных заговорщиков, маниакально жаждущих успеха, стали той закваской, на которой и поднялась страна. Они оказались тем пассионарным толчком, который разбудил миллионы и в конечном счете привел к «русскому чуду», так и не понятому Западом. Именно они, тимуровцы, обеспечили бесперспективному, по сути, советскому проекту исторический триумф и небывалые свершения, а именно: победу над Гитлером, обретение атомного оружия и выход в космос!
    
Однако дорога к высокой государственной награде, дающей уникальный шанс убить Сталина, была неимоверно трудна и оказалась по плечу немногим. Первыми вплотную к решению этой великой задачи подошли Мишка Квакин, Оля Александрова и Ван Цзевэй.
    
Мишка стал знаменитым летчиком-асом, он сбил над Ленинградом кучу «мессеров» и был вызван для вручения Звезды Героя в Кремль. Да только Сталин в тот день, как на грех, приболел, и награду вручал дедушка Калинин, которого, ввиду его абсолютной безвредности, устранять не имело никакого смысла. Но истинный сын тамбовского волка Квакин не отчаялся, продолжил свои удивительные подвиги, снова заслужил награду, однако, прибыв с фронта в Кремль за второй звездой, обнаружил, что изверг всех времен и народов убыл на Тегеранскую конференцию. Героя озвездил Клим Ворошилов, давно утративший политическое влияние и ставший всесоюзным коневодом. Возможно, в третий раз отважному летчику повезло бы, но он геройски погиб в неравном бою, совершая таран в небе над Таллином… На месте Мишкиной гибели был воздвигнут бронзовый памятник, но недавно горячие эстонцы его снесли, так как он вдруг стал мешать общественному транспорту…
    
А вот Оля Александрова, оправившись от потери отца, расцвела и стала знаменитой актрисой. Она играла в основном молодых ударниц труда, которые, несмотря на всю свою девичью неприступность и производственную загруженность, к концу фильма все-таки влюблялись в хорошего заводского паренька или бравого краскома. Сталин, пристально следивший за развитием советского кинематографа и нередко дававший режиссерам леденящие кровь мудрые советы, сразу приметил новенькую звезду экрана и даже собирался пригласить ее в Кремль на какой-нибудь торжественный прием. Но тут случилось непредвиденное: совершенно некстати в девушку влюбился ужасный Берия, как известно хватавший все, что плохо лежит, в том числе и хорошеньких гражданочек. Он поначалу с лаской и обещаниями подкатил к красавице-актрисе, но получил решительный отказ. Лаврентий Павлович пришел в ярость, пришил Ольге нелепейшую антисоветскую статью и сослал бедняжку в Воркутинский театр. Но нет худа без добра: именно там, в скорбном отдалении, она после многих лет разлуки встретила дядю Тимура — Георгия Гараева. Обладая хорошими вокальными данными и очевидными артистическими способностями, бывший майор-танкист был замечен лагерным начальством, вызволен из рудника и переведен рабочим сцены в тот же Воркутинский театр. Освободились они вместе в 1954-м, жили долго, счастливо и расстались только во времена перестройки не по личным, а по политическим мотивам: Ольга, как и ее отец, была горячей сторонницей демократического пути развития, а Георгий, согласно родовой традиции, так и остался яростным приверженцем монархической идеи…
    
Третьим на грани торжества исторической справедливости оказался Ван Цзевей. Китайчонок окончил Институт военных переводчиков, стал блестящим полиглотом и должен был переводить во время встречи Сталина и Мао Цзэдуна в Москве, намеченной на 1950 год. Случай представлялся уникальный: одномоментно покончить сразу с двумя величайшими тиранами мировой истории, а заодно и сквитаться за отца. Предусмотрительный мститель достал два манекена и ночами отрабатывал до бритвенной остроты особенный — двойной «Поцелуй черного дракона». Однако вожди в хлам переругались из-за войны в Корее, и встреча на высшем уровне не состоялась.
    
Остальным же членам тимуровской команды, несмотря на небывалую трудовую и ратную доблесть, не удалось так близко подобраться к злодею. И все-таки клятва была исполнена. Сделал это сам Тимур. Вместе с Женей он поступил в медицинский институт, сознательно выбрав специальность кардиолога, позволявшую когда-нибудь добраться до стареющего изверга. Со временем Тимур защитил диссертацию, стал медицинским светилом и после долгих ухищрений, через Симку, служившего при Абакумове, устроился в Кремлевскую больницу и терпеливо ждал своего часа.
    
И час пробил.
    
В марте 1953-го Тимура, солидного, лысеющего кандидата медицины, срочно вызвали к заболевшему Сталину на ближнюю дачу в Кунцево. Вождь лежал на кожаном диване, укрытый пледом. Приказав всем, кроме доктора Гараева, удалиться и не беспокоить его до утра, генералиссимус подозвал к себе мстителя.
    
— Ну, мой мальчик, — произнес он с неистребимым грузинским акцентом. — Ты не забыл еще «Поцелуй черного дракона»?
    
— Что-о? — опешил врач-убийца и отступил, ожидая немедленного ареста. — Вы… вы все знаете?
    
— Конечно! С самого начала, — улыбнулся отец народов. — Но я приказал не трогать твою команду. Я сказал Берии: пусть поработают на державу…
    
— Как… вы… Почему, товарищ Сталин? — пролепетал, забыв про клятву, вождеубийца.
    
— Ну сам подумай, Тимурчик! Твои предки правили Крымом. Если верить прохиндеям генетикам, у тебя должно быть наследственное государственное мышление. Как заставить этот ленивый и неблагодарный народ строить социализм и укреплять державу? Как объединить моих разношерстных врагов и тоже заставить их работать на страну? Я просто измучился. А тут вдруг ты, дорогой, со своей клятвой!
    
— И вы…
    
— Ну конечно, мой мальчик! Спасибо! Ты мне очень помог. Мне и Родине!
    
— Мы старались, Иосиф Виссарионович…
    
— Знаю.
    
— Вы — гений! Вы… Я… Никогда! — окончательно растерялся обычно невозмутимый Тимур и даже заплакал.
    
— Знаю. А теперь, мой мальчик, сделай то, за чем пришел!
    
— Что?! Нет! Нет! — замотал головой потомок Гиреев. — Я все понял. Вас послал России Бог!
    
— Я тебя прошу! Понимаешь, я болен. Очень болен. Чувствую, в любую минуту может случиться удар. Возможно, меня неправильно лечили. Извини, но я никогда не доверял врачам. Горный чеснок на спирту — вот мой Авиценна! Но, видимо, и он уже бессилен. Не хочу, как Ильич, стать жалким, беспомощным, немым инвалидом. Не хочу, чтобы от моего имени, пока я полужив, натворили глупостей и подлостей. Пусть не закрываются мною, пусть сами отвечают перед Историей…
    
— Я вас вылечу! — вскричал раскаявшийся мститель.
    
— Нет, старость неизлечима. Помнишь, как в песне поется: «Если смерти — то мгновенной…»
    
— «…если раны — небольшой…» — подхватил Тимур.
    
— Вот-вот… Давай! Покажи мне «Поцелуй черного дракона»! Очень интересно! Я столько слышал о нем. Давай же, сынок!
    
Вот и все! А глупые историки до сих пор гадают, что это было: естественная смерть от инсульта или подлое отравление. Нет, это был «Поцелуй черного дракона», не оставляющий, как уже известно читателю, на теле никаких следов…
    
Готовую рукопись (кстати, так и названную — «Поцелуй черного дракона») Кокотов, которого буквально распирало от творческой гордости, представил в фонд Сэроса день в день согласно договору. Грант-дама, прочитав сочинение, никакого мнения не высказала, лишь попросила переделать Олю Александрову из актрисы в балерину, так как вождь (это доподлинно ей известно) больше любил танцующих, нежели лицедействующих женщин. Оставался пустяк: выкупить разрешение на сиквел у родного внука писателя — Егора Гайдара. Но это, заверила сэросиха, дело несложное, ведь Альбатросов вместе с его отцом, сухопутным адмиралом, служил в военном отделе газеты «Правда» и даже качал будущего реформатора на коленке. Одна проблема: Егор Тимурович скуповат и может запросить немалые деньги.
    
— Ну ничего… Сэрос нам поможет! Кстати, Борис Леонидович лично хочет почитать вашу рукопись! — доверительно сообщила она. — А такое желание появляется у него, поверьте, не часто!
    
Но до покупки прав дело не дошло. Через несколько дней Кокотова срочно вызвали в фонд. Позвонившая грант-дама была дистиллированно учтива, и ничто не предвещало надвигающуюся катастрофу. Предчувствие беды появилось у Андрея Львовича, когда у входа его встретил охранник, одетый в черное, и точно арестанта повел в кабинет шефа. Тот оказался совершенно седым апоплексическим стариканом, одетым в джинсы и звездно-полосатую майку. Завидев автора, он нахмурился, побагровел и резво выскочил из-за обширного стола, украшенного сувенирной статуей Свободы.
    
— Ты что нам написал, сукин сын?! — заорал Альбатросов и выдал такую замысловатую матюговину, что Андрей Львович опешил. — Ты чему учишь нашу молодежь?!
    
— Я?
    
— Ты! Ты хочешь сказать, что все хорошее в этой стране — от Сталина?
    
— Нет, не от Сталина, а наоборот, от ненависти к нему… — попытался оправдаться автор.
    
— Какая разница! Ты… ты что, меня разыгрываешь? — далее последовала еще более развернутая нецензурщина. — Щенок!
    
— Но позвольте…
    
— Не позволим! Мерзавец! Во-он отсюда! — заорал Альбатросов, хватаясь за сердце. — Ни копейки, ни цента…
    
Договор с Кокотовым тут же расторгли и даже попытались взыскать с несчастного автора аванс, но, как справедливо заметил Сен-Жон Перс, литератор скорее отдаст душу черту, нежели аванс — издателю. Вероятно, после этой истории Андрея Львовича внесли в тайный черный список, ибо сколько раз он потом ни обращался в расплодившиеся по России зарубежные фонды в поисках грантов или простого финансового сочувствия, конверты с его заявками и мольбами возвращались нераспечатанными…
    
Вот такое печальное воспоминание.
    
«Надо бы ногти на ногах постричь… — сонно подумал писатель, с укором глядя на палец, торчащий из рваного носка. — Не сейчас, потом, но обязательно!»
   
   
    
     
Глава 34
     
Расточение тьмы
    
    
Из дремы воспоминаний Кокотова вывел стук в дверь и, открыв глаза, он сначала не мог сообразить, который час. В комнате было совсем темно. В окне светлел серый сумрак, перечеркнутый черными шевелящимися ветвями. Это мог быть вечер, превращающийся в ночь, но могло быть и утро — час предрассветного расточения тьмы.
    
— Заходите, Дмитрий Антонович! — крикнул писатель, догадавшись, что это все-таки вечер и Жарынин пришел — звать на свой телевизионный триумф.
    
Андрей Львович сел на кровати, поставил ноги на коврик и взлохматил волосы, стараясь проснуться окончательно. Весь его организм изнывал в обидчивой истоме насильственного пробуждения. Голова была мутной и тяжелой от забытых сновидений. Он потер виски и попытался продуматься. Снова раздался осторожный стук.
    
— Да заходите же, наконец!
    
Послышался скрип открываемой двери, а затем шорох легкого движения. Из коридора в комнату пролегла полоска света. Кокотов понял, что это не режиссер: тот не входил — а вторгался. Кроме того, впереди него всегда шла волна пряного табачного запаха, а сейчас вместе с неведомым гостем в помещение проник чуткий аромат надушенного женского тела. Автор «Кентавра желаний» заподозрил, что Жарынин снова пытается искушать его бухгалтершами, и почувствовал прилив гнев, переходящего в предвкушение.
    
— Вы спите? — спросил из прихожей голос Натальи Павловны.
    
— Нет! — счастливо ужаснулся Андрей Львович и змеиным движением оказался под одеялом, подтянув его к самому подбородку.
    
— Я, наверное, не вовремя? — забеспокоилась она. — Извините…
    
— Нет-нет, я уже проснулся! Но я еще пока лежу…
    
— Это ничего. Можно зажечь свет?
    
— Можно. Выключатель справа от двери.
    
— Я знаю. У меня такой же номер.
    
Вспыхнула люстра. Комната озарилась ядовито-желтым, как лимонная «фанта», светом. За окном же, наоборот, стало совсем темно. Кокотов зажмурился от внезапной яркости и ощутил во рту обидную несвежесть. Когда он открыл глаза, на пороге стояла Лапузина. Ее красивое лицо было печально. В своем белом плащике Наталья Павловна напомнила ему молодую докторшу, приходившую к ним домой, когда он, мальчишкой, заболевал. Это сходство сделалось щемяще окончательным, когда гостья присела на стул рядом с кроватью и, окутав Андрея Львовича своим парфюмерным облаком, положила ему на лоб прохладную ладонь.
    
— Вы здоровы?
    
— Да. Просто устал… — ответил автор «Полыньи счастья», стараясь говорить в сторону.
    
— Я тоже устала. Вы получили мою записку?
    
— Получил. Я думал, вы уже не вернетесь.
    
— А я вот вернулась… — Она горько усмехнулась. — У меня сегодня был неудачный день. Знаете, в такие минуты хочется поплакаться кому-то, кого знаешь давно. Очень давно. Вот я и пришла к вам…
    
— Ко мне?
    
— К вам… Вы меня, конечно, так и не вспомнили?
    
— Н-нет, извините…
    
— Не извиняйтесь! Я же была тогда ребенком… подростком…
    
— Мы жили по соседству? — предположил Кокотов.
    
     
      
— Мы жили по соседству.
      
Встречались просто так.
      
Любовь проснулась в сердце,
      
Сама не знаю как… —
     
    
    
тихонько напела Наталья Павловна. — Нет. Не угадали. Холодно! — Она даже поежилась.
    
— Можно закрыть форточку, — предложил недогадливый писатель.
    
— Ну, Андрей Львович, просыпайтесь же! Вы забыли игру в «холодно–горячо»?
    
— А-а! Да-да… Подростком? Подростком… Ага-а! — обрадовался он, вспомнив свой недолгий педагогический опыт. — Я был у вас учителем… в школе. Да?
    
— Теплее. Но не в школе. Ну, вспоминайте же!
    
— Вы обещали подсказать! Одно слово…
    
— Пожалуйста: «Березка».
    
— «Березка»?
    
— А что вы так удивленно смотрите? Разве вы никогда не работали вожатым в пионерском лагере «Березка»?
    
— Работал…
    
— Тогда напрягитесь! Первая и вторая смена. Первый отряд. Наташа. Кроме меня, в отряде больше Наташ, как ни странно, не было.
    
— Наташа? Ну конечно! Ну как же! — воскликнул бывший педагог, однако на самом деле ничего не вспомнил, кроме шеренги тусклых подростковых теней в красных галстуках. — Значит, это теперь вы! Кто бы мог подумать! Сколько же лет прошло?
    
— Много. Слишком много.
    
— Да-да… Но вы отлично выглядите!
    
— Спасибо. А за встречу надо бы и выпить! — мечтательно предложила она.
    
— Разумеется! Но у меня… у меня… — засмущался Кокотов. — Я сбегаю к Жарынину. Займу…
    
— Не надо никуда бегать, Андрей Львович! Современная женщина с пустыми руками в гости не ходит.
    
Она вышла в прихожую, вернулась с пакетом «Суперпродмага» и выставила на стол бутылку красного французского вина, коробку швейцарского шоколада и шикарно упакованную кисть янтарного винограда. Все ягоды в грозди были совершенно одинакового размера, напоминая шарики, извлеченные из большого подшипника и сложенные в виноградную пирамидку. Затем Наталья Павловна изучила посудное содержимое серванта, извлекла оттуда два пыльных фужера и подозрительно их осмотрела.
    
— Пойду вымою. А вы пока… Штопор там! — она кивнула на нижние створки серванта, подклиненные сложенной бумажкой.
    
— Откуда вы и это знаете?
    
— Здесь все одинаковое. Кроме людей.
    
Она ушла в ванную и включила воду. Кокотов стремглав выскочил из-под одеяла, сорвал с ног дырявые носки, добыл из чемодана свежие, натянул, затем по-солдатски быстро оделся, пригладил пятерней волосы и даже успел для освежения дыхания пшикнуть в рот дезодорантом «Superbody» из баллончика, счастливо забытого на столе. Глянув на себя в зеркальный мрак ночного окна, он остался собой доволен. Когда Наталья Павловна, нарочно задержавшаяся в ванной, чтобы дать ему время привести себя в порядок, вернулась в комнату с вымытыми бокалами, Андрей Львович уже второй раз вворачивал в пробку старенький штопор. С первой попытки штопор сорвался.
    
— Погодите! — поняв, в чем дело, сказала она. — Переверните бутылку и подержите вниз горлышком. Вот так. Теперь дергайте!
    
Чпок!
    
— Минутку! — Она взяла и внимательно осмотрела пробку. — Нормально. Пить можно.
    
Кокотов, как и положено, плеснул немного вина сначала себе — и на рубиновой поверхности закружились кусочки раскрошившейся пробки. Потом он галантно налил гостье, а в завершение дополнил и свой бокал до нормы.
    
— За нечаянную встречу! — произнесла Лапузина с улыбкой.
    
— За встречу! — он торопливо отхлебнул, чтобы заглушить дезодорантовую гнусность во рту.
    
— Роскошное вино! — похвалила она, прикрыв глаза от удовольствия.
    
— Терпкое, — подтвердил Андрей Львович, сложив рот в дегустационную гузку, хотя на самом деле никакого вкуса после «Superbody» не почувствовал.
    
— Очень тонкий фруктовый оттенок…
    
— Смородиновый, — уточнил писатель, незаметно смахнув с губ пробочный сор.
    
— Знаете, о чем я подумала, когда вы наливали вино?
    
— О чем?
    
— Я подумала: почему-то считается, что первому мужчине женщина достается во всей своей чистоте и непорочности…
    
— А разве это не так?
    
— Разумеется нет. Первому мужчине достается весь девичий вздор: гордыня неведенья, подростковые комплексы, глупые надежды, случайный разврат, происходящий от незнания собственной души и тела… В общем, все эти крошки и мусор… — Она кивнула на кокотовский бокал. — Зато позже, с опытом, женщина становится по-настоящему чистой, непорочной, верной, цельной и пьянящей, как это вино. И счастлив мужчина, его пьющий!
    
Они чокнулись и отхлебнули еще.
    
— Вам не нравится вино? — проницательно усомнилась Наталья Павловна. — Или вы со мной не согласны?
    
— Ну что вы?! Чудо! — отозвался автор «Кандалов страсти», зажевывая виноградом жгучую химию дезодоранта. — Возможно, вы в чем-то и правы…
    
— В чем же я права?
    
— Женщины, с которыми лучше завершать жизнь, нравятся нам обычно в самом начале. И наоборот: те, с кем стоит начинать свою жизнь, влекут нас лишь в зрелые годы.
    
— Роскошная мысль! — воскликнула Лапузина и посмотрела на Кокотова с тем особенным интеллектуальным любопытством, которое дамы удовлетворяют обычно только в постели. — Надо обязательно почитать ваши книги!
    
— Я работаю больше под псевдонимами…
    
— Это не важно. Фамилия не имеет значения. Оттого, что я двенадцать лет назад сделалась Лапузиной, я не перестала быть Обояровой…
    
— Обояровой?!
    
— Обояровой! Ну теперь-то вы меня наконец вспомнили?
    
Вспомнил! Еще бы! Как не вспомнить, если из-за этой мерзавки он чуть в тюрьму не сел! А дело было как раз наутро после овладения Невинномысском. Счастливо утомленный, Кокотов лежал в своей вожатской келье. Добрая Людмила Ивановна, войдя в его любовное положение, разрешила юноше подремать до построения. Она была довольна, что напарник забыл, наконец, шалопутную Таю и обрел радость познания с вполне приличной девушкой.
    
Итак, он предавался, быть может, самому упоительному занятию: лелеял нежные образы ночного свидания, уже освобожденные услужливой памятью от ненужных земных подробностей, раскладывал, поворачивал, разглядывал их так и эдак, гордо перебирал, как в детстве — свою коллекцию немногочисленных монет. И тут в комнату влетела бледно-серая, точно казенная простыня, Людмила Ивановна. Держась за сердце, она прошептала: «Обоярова пропала!» — «Как пропала?! — Андрей вскочил, схватил с тумбочки, словно табельное оружие, воспитательно свернутую газетку и собрался бежать на поиски прямо в трусах. — Когда пропала?»
    
Из задыхающегося рассказа воспитательницы выяснилось, что хватились за завтраком, но девочки, спавшие на соседних кроватях, уверяли, что когда их разбудил утренний горн, Наташина постель была уже пуста. Возникло предположение, что она раненько ушла встречать на Оку рассвет — зрелище действительно необыкновенное. И хотя в планах культурно-массовых мероприятий значился коллективный поход «Здравствуй, солнышко!» (был даже составлен поотрядный график), дети все равно бегали встречать зарю в одиночку или, чаще, попарно. Солнцепоклонники хреновы! Ну хорошо, допустим, встретила. Почему не вернулась к подъему или к завтраку? Куда делась? Ясно куда: полезла купаться, а там течение и ледяные ключи бьют! И это было самое страшное!
    
— Вы знаете, кто у нее дед? Академик! — кричала оповещенная Зэка.
    
— А хоть бы и слесарь! — пробормотал Ник-Ник. — Все равно девочку жалко…
    
— А может, у нее… как сказать… роман с каким-нибудь деревенским? — предположила медсестра Екатерина Марковна, совсем к тому времени запутавшаяся с лагерным шофером Михой.
    
— У Обояровой?! Да вы с ума сошли!
    
— Но ведь Мухавина в прошлом году бегала в деревню к киномеханику. А у нее отец — главный инженер!
    
— Замолчите! — истерично крикнула директриса. — Обоярова еще совсем девочка. А ваша Мухавина…
    
За Мухавину, которая в свои пятнадцать (по рассказам очевидцев) была уже на редкость грудобедрой девицей, Зэка разбирали на заседании парткома министерства. Только неопровержимое медицинское свидетельство о том, что до кинокрута девчонка бегала еще к кому-то, причем с вовремя ликвидированными последствиями, спасло Зою от выговора с занесением.
    
— Ищите, ищите! — твердила она, глядя на Кокотова с мольбой и обидой.
    
В ее взгляде было все сразу: и запоздалое сожаление, что она взяла этого бестолкового студента на вторую смену, и напоминание о том, как спасла его от чекиста Ларичева, и упрек в роковой небдительности. И еще, конечно, — тоска хорошей женщины, вынужденной существовать в безысходном двоемужии…
    
Весь педагогический коллектив, усиленный старшеотрядниками, целый день прочесывал окрестности лагеря и прибрежный лес. По Оке плавала, тарахтя, моторная лодка спасателей, прощупывавших дно багром и бороздивших «кошкой». Вызванный из Москвы водолаз обшарил русло, путаясь в обрывках сетей. Безрезультатно.
    
Кокотову с самого начала помогала в поисках Лена, примчавшаяся при первом известии о катастрофе. И хотя она независимым видом старалась представить случившееся ночью чем-то несущественным, даже пустячным для серьезных и взрослых людей, в ее поведении ясно проглядывалось родственное участие. Но когда Андрей попытался напоминающим движением коснуться ее груди, она отпрянула и гневно покраснела, мол, нашел время!
    
К вечеру надежд почти не осталось. Смеркалось, и поиски прекратили. Старвож Игорь, подавший документы в высшую комсомольскую школу, от отчаянья в кровь искусал свою неуправляемую нижнюю губу. Медсестра Екатерина Марковна уже во второй раз делала Людмиле Ивановне укол магнезии. Лена молча гладила Кокотова по руке, давая таким образом понять, что будет ждать его даже из тюрьмы. В кабинете Зэка стоял густой запах корвалола и валерьянки. Надо было уже звонить в министерство и родителям утраченного ребенка. Вожатые и педагоги молчаливо собрались возле административного корпуса и напоминали родственников, ожидающих выноса тела. Дети, отправленные по палатам, пугали друг друга страшными рассказами про утонувших пионеров, устраивающих по ночам свои потусторонние сборы и линейки…
    
Именно в этот момент заплаканную Обоярову в лагерь за руку привел колхозный агроном, обходивший покосы и нашедший девчонку в стоге сена…
    
— Наташенька, ну как же ты так?! — запричитала от радости Людмила Ивановна, а давно бросившая Зэка закурила.
    
— Ну, теперь-то вспомнили? — спросила Наталья Павловна.
    
— Вспомнил… — кивнул Кокотов.
    
В его озарившемся сознании как живая возникла та, давнишняя Обоярова — стриженая девочка с бледным большеротым лицом, впалой мальчишечьей грудью и длинными худыми ногами. Сбитые коленки были намазаны зеленкой. В общем, ничего особенного, обыкновенный заморыш-подросток, изнуренный своим растущим организмом. Но в заплаканных глазах будущий писатель с удивлением уловил некое призывное высокомерие, которое бывает только у красивых и абсолютно уверенных в себе женщин. Казалось, она уже тогда знала, в кого вырастет, и презирала всех за то, что они этого еще не понимают.
    
— Давайте выпьем за узнавание! — предложила Наталья Павловна, и в ее глазах мелькнуло то самое призывное высокомерие.
    
— Давайте… — согласился Кокотов, оцепеневший то ли от вина, то ли от неожиданности.
    
— А вы догадываетесь, Андрей Львович, из-за чего я тогда убежала?
    
— Из-за чего? — искренне спросил он.
    
— Точнее — из-за кого…
    
— Из-за кого?
    
— Из-за вас!
    
— Из-за меня?! — оторопел автор «Космической плесени».
    
— Ну конечно… Я же была в вас влюблена! А вы даже не заметили.
    
— В меня?!
    
— В вас, в вас! Вы разве не знаете, что девочки чаще всего влюбляются в учителей… И в вожатых тоже. Но вам было не до меня. У вас сначала была эта рыжая.
    
— А вы-то откуда знали?
    
— Дети — штирлицы. Я с вас глаз не спускала.
    
— Ну, хорошо… — кивнул он, внутренне польщенный этим поздним признанием. — Но убежали-то зачем?
    
— Я видела вас с Обиходихой. Тогда, ночью, у гипсового трубача.
    
— Что видели? — Кокотову показалось, будто он покраснел не только снаружи, но даже изнутри.
    
— Все! Я же следила за вами. Представляете, влюбленная девочка видит, как вы… Мне даже сейчас об этом трудно вспоминать. Ну я и побежала, как говорится, куда глаза глядят. Зарылась в стог, плакала… А что бы вы на моем месте сделали? Ладно, давайте еще выпьем! И я сознаюсь вам… Впрочем, я и так сознаюсь. Вы, Андрей Львович, были героем моих первых эротических фантазий!
    
— Я? — изумился герой фантазий и поежился.
    
— Вы, вы… Не отпирайтесь! Я ведь потом долго воображала себя на месте этой вашей… Елены… Представляла, что вы назначаете мне свиданье у гипсового трубача и делаете со мной то же самое, что и с ней. Вы помните?
    
— Ну, в общем, конечно… — поник писатель, чувствуя, как смущение начинает неотвратимо перерождаться в плотское томление.
    
— Как, кстати, сложилась ее судьба?
    
— Мы поженились…
    
— Не может быть!
    
— Но быстро развелись…
    
— Я так и думала.
    
— Почему?
    
— Не знаю. У детей удивительное чутье на совместимость. Но с возрастом это качество куда-то исчезает. А дети у вас были?
    
— Дочь.
    
— Это хорошо. Я вот несколько раз беременела от разных мужей — и все неудачно… Ничего, что я с вами так откровенна?
    
— Ничего.
    
— Понимаете, во-первых, вы писатель. А это как доктор. Во-вторых, я столько раз воображала наши с вами свидания, что у меня такое ощущение, будто вы мой самый первый мужчина…
    
— И мне достались все крошки? — скокетничал Андрей Львович.
    
— Нет. Не достались, потому что это происходило лишь в моем воображении.
    
— А что же все-таки происходило в вашем воображении? — немного в нос спросил он и подался вперед, ощущая прилив хамоватого безрассудства.
    
Но тут дверь с грохотом распахнулась, и в номер ворвался Жарынин. Увидев Кокотова и Наталью Павловну за бутылкой вина, режиссер был так ошеломлен, как если бы обнаружил в комнате своего робкого соавтора белый концертный рояль, а на нем голую Пенелопу Крус…
   
   
    
     
Глава 35
     
Ненасытный
    
    
— Извините за вторжение! Добрый вечер! Какая встреча! — пробормотал, приходя в себя, потрясенный режиссер. — Наталья Павловна… счастлив видеть! — Скрывая смущение, он быстро поцеловал даме ручку и строго посмотрел на Кокотова. — Андрей Львович, нам пора! Скоро уже начнется.
    
— Что начнется? — светски спросила Лапузина-Обоярова.
    
— «Злоба вечера».
    
— Да-да, я тоже иногда включаю эту передачу. Забавная. Но можно ведь и в номере посмотреть. Присаживайтесь, Дмитрий Антонович, выпьем вина! У нас тут такой роскошный разговор!
    
— Да, конечно, присаживайтесь! — неохотно пригласил писатель и зачем-то соврал: — А я Наталье Павловне про наш сценарий рассказываю…
    
— Очень необычная история! — подтвердила она, исподтишка глянув на бывшего вожатого глазами веселой заговорщицы.
    
— Это дурная примета — заранее рассказывать сюжет фильма! — грустно упрекнул Жарынин.
    
— А что, разве в кино есть и хорошие приметы? — с сомнением спросила она.
    
— Конечно.
    
— Например?
    
— Например — если кто-нибудь из группы умирает на съемках. Значит, фильм будет иметь успех, — угрюмо доложил режиссер. — Пойдемте все-таки к народу! Такое нужно смотреть всем коллективом. Старички уже собрались.
    
— Вам мало обеда и ужина? — съязвил Кокотов.
    
— А что будут показывать? — спросила Наталья Павловна.
    
— Про нас, про «Ипокренино»… Это, доложу я вам, электронная бомба!
    
— Ах, это то, что сегодня утром снимали?
    
— Дмитрий Антонович был Цицероном! — насильственно улыбаясь, сообщил ревнивый писатель. — «Ипокренино» спасено. Ибрагимбыков повержен.
    
— Неужели?!
    
— Уверяю вас!
    
— Ах, как жаль, что я не слышала!
    
— Вот и послушаете. Пойдемте! — призвал Жарынин. — А потом отметим у меня в люксе. Здесь тесно.
    
Они спустились в холл, по виду напоминавший маленький кинотеатр, где вместо белого экрана был установлен большой телевизор, а зрительным залом служили три ряда расставленных полукругом кресел. Обычно по вечерам холл пустовал, ведь у каждого в номере имелся свой «ящик». Но сегодня наблюдался аншлаг. Мест не хватало, и кое-кто, помоложе, пришел даже со своими стульями. Чуть в стороне от одноприютников, вся в белом, сидела на диванчике, укутав плечи старинной кружевной шалью, Ласунская, похожая на мраморный памятник благородной старости. В задних рядах Кокотов заметил Валентину Никифоровну и Регину Федоровну. Сблизив головы, они весело шушукались. Лица счастливых бухгалтерш светились совершенно одинаковым женским благополучием, что не удивительно, если учесть совместную особенность их личной жизни. Вдалеке у колонны, в кожаном вращающемся кресле на колесиках, специально привезенном из кабинета, устроился Огуревич. Над ним, как постовой, стояла ражая Зинаида Афанасьевна. Суровое лицо ее оставалось недвижным, но зоркие глаза внимательно изучали оперативную обстановку. Все было готово к апофеозу справедливости.
    
Скромно устроившись сзади, у портьеры, отделявшей холл от коридора, наши герои обнаружили, что телевизор почему-то еще не включен. Оказалось, здесь, напоминая об иных временах, идет экстренное собрание старческого коллектива. Жарынин объяснил удивленным спутникам, что песочат народного артиста Проценко, личного друга сэра Лоуренса Оливье и лучшего Кречинского всех времен. Режиссер шепотом комментировал происходящее, заодно объясняя, кто есть кто. Наталья Павловна, хоть и жила в «Ипокренино» не первый месяц, ветеранов по именам еще не помнила.
    
— Ах, если бы вы знали, что такое бракоразводный процесс! — оправдываясь, воскликнула она. — Это амок!
    
Руководил проработкой опытный в этих делах Ящик. Рядом с ним, как нашкодивший школьник, стоял, опустив плечи, худой, неряшливо одетый старичок с провалившимся ртом. Покрытые коричневыми возрастными пятнами руки проштрафившийся ветеран держал на животе, сцепив в замок и быстро вращая большими пальцами.
    
Савелий Степанович в своем витиеватом вступительном слове взывал к чувству артельной солидарности деятелей искусства, вспоминал почему-то передвижников, ставил в пример стойкость блокадных музыкантов, исполнявших Ленинградскую симфонию Шостаковича на грани голодного обморока.
    
— А граждане Кале?! — взволнованно добавил из зала знаменитый скульптор Ваячич, всю жизнь пролепивший счастливое детство.
    
— А Голодомор? — горько выкрикнул вислоусый кобзарь Пасюкевич, ученик Грушевского, непонятно почему доживающий свой век в проклятой Москальщине.
    
— Тише, коллеги, тише! Мы несколько отклонились от темы собрания! — воззвал Ящик хорошо поставленным председательским голосом. — Прошу высказываться по существу! Пожалуйста, Валерия Максовна! — он указал на воздетую старческую ручку, полную перстней. — Но полаконичней, товарищи, иначе мы не успеем закончить до начала передачи! — Он почтительно поклонился в сторону Жарынина.
    
— Георгий Кириллович, — начала Валерия Максовна, попавшая в ДВК, будучи вдовой внебрачного сына Блока. — Я очень уважаю вас как большого актера и великолепного педагога. Имя Проценко вписано золотыми буквами в историю русского театра. Но, голубчик, Георгий Кириллович, так же нельзя! Вы позорите не только себя, но и всю нашу профессию…
    
— А что он натворил? — шепотом спросила Обоярова.
    
— Жратву ворует! — объяснил режиссер.
    
— Проценко?! — обомлел Кокотов.
    
— К сожалению… — тихо подтвердил Жарынин.
    
— Кошмар! — ужаснулась чужой старости Наталья Павловна.
    
Однако великий Георгий Кириллович Проценко, перед которым благоговел сам Лоуренс Оливье, слушал упреки со странной ухмылкой и продолжал крутить пальцы. Не проняли его ни увещевания Болтянского, ни стенания Жиличкиной, ни инвективы Саблезубовой, ни сарказмы Чернова-Квадратова, ни угрозы мосфильмовского богатыря Иголкина, ни стихотворные изобличения Верлена Бездынько:
    
     
      
Где ваше воспитание?
      
Берете вы на кой
      
Чужой продукт питания
      
Бесчестною рукой?!
     
    
    
Из выступлений постепенно стала вырисовываться картина продовольственного злодейства. Оказывается, гений рампы, как писали критики, «самый блестящий Паратов русской сцены» повадился воровать продукты из трех больших синих холодильников, стоявших перед столовой. В них скапливались скоропортящиеся гостинцы, которые везли насельникам, проведывая, родственники и друзья. Старые, еще советские «Саратовы» (ими был в свое время полностью укомплектован ДВК) в какой-то момент сообща начали выходить из строя, а заменять их новыми экономный Огуревич, ссылаясь на финансовые трудности, не спешил — потому-то многие ветераны и хранили снедь в общественных холодильниках.
    
И вот оттуда стали пропадать продукты: то кусок буженины, то бок осетра, то фрукты, то пирожные… Сначала, и довольно долго, насельники думали, что кто-то берет чужое по ошибке. Склероз не подарок, и то, что сказал на репетиции «Чайки» Станиславский, помнится гораздо отчетливее, нежели вчерашний приезд правнучки. В таком состоянии перепутать свою севрюгу с чужой семгой обычное дело. Но потом заметили странную закономерность: ассортимент похищаемых вкусностей был строго очерчен. Например, рыба холодного копчения не пропадала никогда, а горячего — постоянно. Свежая ветчина утрачивалась мгновенно, а сало и колбаса — нет. Из сыров неведомый злоумышленник отбирал сорта, покрытые изысканной зеленой плесенью, из фруктов предпочитал ананасы. А пудинги и запеканки исчезали буквально через несколько минут.
    
Первым делом подумали на вдового Агдамыча, каждый день приходившего на кухню подхарчиться. Установили тайную слежку, организованную почетным чекистом Ящиком. Однако версия не подтвердилась. Последний русский крестьянин был чист перед народом, он близко не подходил к холодильникам, лишь изредка, в самые тяжелые минуты, сердечно обращаясь к насельникам за спасительной рюмкой водки. А в расставленные сети попался, к всеобщему изумлению, Проценко, сам Проценко, великий Проценко! Впрочем, схваченный за руку, он объявил, мол, как раз полез за собственными продуктами, но перепутал пакеты. Это была явная ложь. Все прекрасно знали, что он безжалостно одинок и за десять лет его ни разу никто не проведал. Но учитывая легендарные заслуги «лучшего дяди Вани всех времен и народов», сделали вид, будто поверили, надеясь, что этот позорный случай послужит ему надлежащим уроком.
    
И ошиблись. Кражи возобновились. Бесследно исчезли торт «Птичье молоко» композитора-песенника Глухоняна и головка настоящего «рокфора», привезенная поклонниками прямо из Парижа русской народной певице Горловой, любимой ученице Руслановой. От копченой стерляди, принадлежавшей виолончелисту Бренчу, осталась только длинноносая голова с жабрами. Вскоре Проценко снова задержали у холодильников — когда он пытался унести завернутую в фольгу свежезапеченную рульку, запасенную архитектором Пустохиным. Он когда-то придумал совмещенные санузлы для хрущевок и получил в награду особняк в знаменитом поселке возле метро «Сокол». Дом, уже при капитализме, проиграл в карты непутевый внук зодчего. Застигнутого на месте преступления Георгия Кирилловича страшно корили, стыдили, ругали. Он плакал, божился, умолял о прощении. И снова поверили.
    
В следующий раз, когда маститый вор попытался украсть трехлитровую банку красной икры, в складчину купленную насельниками у заезжего производителя, Проценко отхлестали по щекам. «Непревзойденный Тартюф», пав на колени, поклялся памятью покойной жены и безвременно умершей дочери впредь близко не подходить к чужому питанию, мужественно довольствуясь тем, что дают в столовой. Все вроде бы успокоились. Но через неделю сразу несколько ветеранов обнаружили чудовищную недостачу. А у акына Агогоева исчез туго наполненный бурдюк молодого вина, доставленного уважительными земляками. Когда ветераны, ведомые Яном Казимировичем, ворвались в номер Проценко, то обнаружили его за столом, ломившимся от украденных яств. Посредине помещался сильно обрюзгший бурдюк. «Самый нежный Арбенин в мировой лермонтаниане» был пьян в стельку и пел неприличные куплеты. Огорченный акын слег с гипертоническим кризом, и это стало последней каплей: грабителя решили пропесочить на общем собрании ветеранов.
    
— Ну и что вы, Георгий Кириллович, можете сказать в свое оправдание? — строго спросил Ящик, закрывая прения и суммируя гнев успевших выступить.
    
— Я всегда хочу есть, — ответил своим знаменитым жалобно-глумливым голосом «самый невероятный Подколесин» и распрямил старческие плечики.
    
— Я думала, он умер… — тихо созналась Наталья Павловна, которая вела в «Ипокренине» весьма отъединенную жизнь, если не считать ухаживаний Огуревича.
    
— Как видите, он жив и весьма прожорлив! — не разжимая губ, словно чревовещатель, отозвался Жарынин.
    
— Что он такое говорит! Ужас! Позор! Стыд! Исключить! Выгнать! Пригвоздить! — взорвалась старческая общественность.
    
— Да, я хочу есть! — закричал с вызовом Проценко, и его пальцы закрутились с нечеловеческой быстротой. — Я люблю есть. Я обожаю есть! Это единственное, что мне осталось из земных радостей. Но то, что дают здесь в столовой, это выше моих сил! Я скоро умру. А мне никто ничего вкусного не приносит. Никогда! А вам тащат и тащат — сумками. Но вы в еде ничего не понимаете! Разве можно печеного карпа поливать кетчупом? Невежды! Вы недостойны настоящей еды! Хотите устроить мне голодомор? Не выйдет! И я буду, буду, буду красть вашу жратву! Бейте меня, убейте! Буду! — С этими словами он отвесил свой знаменитый проценковский полупоклон и покинул холл легким шагом любимца публики.
    
Возникло смятение, раздались крики возмущения, группа крепких еще стариков под водительством Яна Казимировича бросилась, чтобы скрутить и вернуть нахала на суд коллектива, но тут кто-то истерически закричал:
    
— Включайте телевизор! Началось!
   
   
    
     
Глава 36
     
Феникс из пекла
    
    
Пока лихорадочно, путая кнопки пульта, рыскали по каналам, Жарынин интимно склонился к шее Натальи Павловны и шепнул:
    
— Теперь считают, что бабло побеждает зло. Но сейчас вы увидите, как слово побеждает зло!
    
Она в ответ лишь неуютно повела плечами, чем вызвала в сердце Кокотова ревнивый восторг.
    
Наконец нашли нужный канал. Известный российский политолог с американским гражданством, выкатывая глаза и тряся немытой шевелюрой, страшно ругал Уго Чавеса за признание независимости Абхазии. Ведущий поддакивал ему с родственным пониманием и жалел бедную Грузию, оставшуюся без курортного побережья. Так, стеная и тоскуя, геополитические печальники вышли из эфира.
    
Затем на экране пыхнул и рассыпался титр популярной субботней передачи «Злоба вечера». В студии за столом, похожим на барную стойку, в прозрачных пластмассовых креслах сидели популярные ведущие — Тихон и Фатима, одетые с тщательно продуманной дорогой неряшливостью. Они будто не замечали, что передача уже началась, и продолжали болтать о постороннем, переглядываясь со шкодливой загадочностью.
    
— Ой, да мы уже в эфире! — мило пришепетывая, спохватилась Фатима.
    
— Как же мы с тобой не заметили? — элегантно картавя, удивился Тихон.
    
— Тиш, а ты слышал когда-нибудь про «Ипокренино»?
    
— Нет, Фатимуша, не слышал. А где это?
    
— Ну конечно, ты же еще так молод!
    
— Постарше некоторых! Тебе сколько?
    
— Таких вопросов женщинам не задают!
    
— Ты первая начала!
    
— Ну ладно, не будем спорить. Главное ведь не в том, кто старше, а в том, что «Ипокренино» гибнет!
    
— Как это гибнет? — нахмурился Тихон.
    
— А вот об этом нам и расскажет неподражаемый Алик Имоверов.
    
Старички, предвкушая, переглянулись. Мускулистые щеки Огуревича торжественно напряглись. Регина Федоровна и Валентина Никифоровна бросили на Жарынина совокупный взор обожания. Он, подбоченясь, посмотрел на Наталью Павловну. Душа Кокотова сморщилась от тайной зависти к соавтору.
    
На экране появился титр «Спасите нашу старость!», а следом потекла широкая панорама ипокренинских красот: пруды, грот, аллеи, беседки, балюстрада и колонны главного корпуса. В кадре образовался Имоверов в пиджаке цвета взбесившейся канарейки, он шумно втягивал воздух и восторженно озирался:
    
— Какая красота! Какой воздух! Это «Ипокренино» — дивный, заповедный уголок Подмосковья. Здесь притаился известный всей стране дом ветеранов культуры. Двадцать народных артистов, пять народных художников живут здесь! Если перечислять все звания и титулы, которыми обладают здешние обитатели, уйдет несколько дней! Но вместо восторженного «вау» мне почему-то хочется закричать «SOS»! «Ипокренино» гибнет! Вот во что превратилось некогда знаменитое место заслуженного отдыха!
    
Далее на экране последовательно мелькнули снятые крупным планом обвалившая штукатурка фасада, потолок в подтеках, ветхая мебель, выщербленный паркет и протертый до дыр желтый линолеум, какового в доме ветеранов никогда не водилось. Старички с осторожным укором оглянулись на директора, сидевшего с совершенно посторонним лицом. Зато суровая физиономия Зинаиды Афанасьевны побагровела от гнева. Жарынин как режиссер по достоинству оценил тонкий замысел телевизионщиков, пошедших от противного, и весело потер руки.
    
— Это теза, — шепнул он Наталье Павловне. — Потом будет антитеза!
    
Между тем голос Имоверова, наливаясь скорбью, продолжал свою грустную повесть:
    
— Отсутствие средств не только печально сказалось на сохранности жемчужины русской усадебной архитектуры. Дошло до того, что легенды отечественной культуры недоедают в буквальном смысле слова. Горько слушать исповедь знаменитого некогда Ивана Болта, чьих фельетонов боялись даже члены совдеповского Политбюро.
    
В кадре возник Ян Казимирович, показывающий полпальчика со словами:
    
— Плохо кормят. Сосиски стали вот такусенькие!
    
Как иллюстрация к сказанному на экране появилась тарелка с сосисками, которые каким-то чудесным телевизионным образом из действительно маленьких превратились в совершенно крошечные, наподобие личинок…
    
Кое-кто из ветеранов одобрительно захлопал. Отважный Болтянский, выразивший общую обиду, привстал и раскланялся. Лицо Огуревича, оставаясь посторонним, немного покраснело: видимо, чтобы снять стресс, он обратился к внутренним алкогольным ресурсам. Режиссер в некотором недоумении хрустнул пальцами:
    
— Сейчас, сейчас… — пообещал он.
    
А голос Имоверова за кадром изнывал в отчаянье:
    
— Ветераны культуры от безысходности готовы расстаться даже с гордостью своего дома — бесценным монументальным панно великого Гриши Гузкина!
    
В доказательство был явлен «Пылесос» в разных ракурсах, а для убедительности подмонтирован сам художник, позирующий в музее Гогенхайма на фоне триптиха «Мастурбирующие пионеры». В завершение темы оператор крупным планом показал лукавый масонский глаз, заключенный в треугольник.
    
— …Пока же полным ходом идет разбазаривание других невосполнимых ценностей, — не унимался полуплачущий Имоверов. — Безжалостно распродаются в дальнее и ближнее зарубежье всемирно знаменитые ипокренинские скамейки, на которых сиживали титаны мирового искусства…
    
В подтверждение показали Агдамыча, откручивающего латунную табличку, которая, благодаря «наезду» телекамеры, разрослась во весь экран:
    
     На этой скамейке любил сидеть
     великий русский живописец,
     отец «Черного квадрата»
     Казимир Северинович Малевич (1878–1935)
    
    
Насельники недоуменно зароптали. Жарынин сделал такое движение, точно за ворот ему попала колючка или муравей:
    
— Странно, очень странно…
    
А Имоверов буквально исходил гневным сарказмом:
    
— Не захотел нам объяснить причины столь бедственного положения директор дома ветеранов господин Огуревич (Оператор тут же показал Аркадия Петровича, стыдливо прячущегося за колонну.), а президент фонда «Сострадание» господин Меделянский давно уже не сострадает старикам. Он борется в Брюсселе за права на своего Змеюрика! (На экране мелькнул фрагмент мультфильма о похождениях знаменитого динозаврика.) Мы пытались позвонить Гелию Захаровичу в Брюссель. Бесполезно! (Раздались длинные безответные гудки.) Да, да, дорогие зрители, звездные старики буквально брошены на произвол судьбы! Вот и великая актриса Ласунская ютится в заброшенной оранжерее! (Возникла дремлющая Вера Витольдовна, а затем крупным планом — засохший лист фикуса.) …И на этой почве, как вы понимаете, легко пускают корни самые гнусные ксенофобские идеи!
    
— Почему у татар есть свое министерство культуры, а у русских нет? За что бились на Куликовом поле? А?! За что? Вы мне можете объяснить? — страшно сверкая глазами, возопил появившийся в кадре Жуков-Хаит.
    
Старческий ропот в зале усилился. Даже бухгалтерши, что-то сообразив, начали вопросительно переглядываться. Огуревич сидел красный, с гибельной улыбкой на лице. Режиссер несколько раз передернул плечами, будто за шиворот ему залез не муравей, а по меньшей мере ящерица. На Наталью Павловну с Кокотовым он старался не смотреть и больше уже ничего не обещал.
    
— Ну, и где антитеза? — не удержался писатель.
    
А Имоверов не унимался:
    
— Общее трагическое настроение откровенно выразил известный режиссер Жарынин, один из лидеров антикоммунистического сопротивления в советском кинематографе!
    
Из обширного монолога Дмитрия Антоновича до эфира дошло всего несколько фраз:
    
— «Ипокренино» — это пристань чудесных талантов, всю жизнь бороздивших океан вдохновения и заслуживших священное право на тихую гавань. Последнюю гавань в своей отданной стране жизни… И теперь эта гавань в страшной опасности!
    
В глазах режиссера, созерцающего самого себя на экране, зажглась отдаленная надежда на справедливость, но тут же и погасла. Имоверов, до этого скрывавшийся за кадром, снова вышел к зрителям. Теперь он стоял с микрофоном на фоне Останкинской башни и говорил мягко, даже мечтательно:
    
— Так что же делать? Как спасти заслуженную старость? Неужели в России иссяк вечный родник милосердия и благотворительности? Нет, не иссяк! Об этом мы беседуем с президентом фонда «Воздаяние» Русланом Отаровичем Ибрагимбыковым.
    
И вот уже Имоверов, почтительно сидя в дорогом офисе, внимает Ибрагимбыкову, одетому в белоснежную рубашку с голубым галстуком, испещренным диоровскими полуколечками. А импозантный злодей говорит с кавказским акцентом:
    
— Мы готовы протянуть руку помощи гибнущему дому ветеранов и сделать «Ипокренино» цветущим оазисом Подмосковья. Но для этого нужна реконструкция… На некоторое время ветераны будут размещены за наш счет в элитных домах престарелых, а потом, конечно, вернутся к себе домой. Все это сделает наш фонд «Воздаяние». Бесплатно. Клянусь! Я человек гор и своих обещаний никогда не нарушаю!
    
— С этими обнадеживающими планами Руслана Отаровича полностью согласен знаменитый режиссер Жарынин, гонимый в годы советского режима! — подхватил Имоверов.
    
И опять в кадре на фоне балюстрады возник Дмитрий Антонович:
    
— …Наш святой долг, наша задача — сохранить эту жемчужину и передать в надежные руки… Имя этого человека — Ибрагимбыков!
    
После таких слов старики, словно флюгеры от порыва ветра, повернулись к Жарынину, издававшему непонятные звуки — что-то среднее между стоном и рычанием.
    
А на экране снова сидели в своих прозрачных креслах Тихон и Фатима. Лукаво переглядываясь, они комментировали увиденное.
    
— Что ж, наверное, надо согласиться с режиссером Жарыниным! — мило пришепетывая, сказала девушка.
    
— Да, будем надеяться на фонд «Воздаяние» и лично на господина Ибрагимбыкова, продолжателя славных традиций Мамонтова, Третьякова, Морозова! — элегантно картавя, подхватил юноша. — Тогда не только дом ветеранов «Ипокренино», но и вся Россия возродится, как феникс из пекла!
    
— Феникс из пекла… — тихо повторила Наталья Павловна и глянула на Дмитрия Антоновича так, как женщина смотрит на мужчину, который обещал космическое сладострастье, а на деле оказался евнухом.
    
Кокотову стало жаль соавтора. Лицо несчастного потемнело, исказилось, глаза виновато прятались, а гладкая обычно лысина собралась какими-то щенячьими складками.
    
— Ага, я же говорил! Надули! — раздался жуткий смех Жукова-Хаита, тоже, оказывается, смотревшего телевизор вместе со всеми. — А вы им верили, наивные гои! Только процентное представительство во власти и на телевидении спасет Россию!
    
Зинаида Афанасьевна метнув в режиссера расстрельный взгляд, увезла бесчувственного Огуревича прямо в кресле на колесиках. Валентина Никифоровна и Регина Федоровна симметрично удручились. Ян Казимирович, успокаивая одноприютников, рассказывал, как после ареста Бухарина по звонку из Кремля за полчаса полностью переверстали уже подписанную в печать «Правду».
    
Тем временем Фатима и Тихон сменили тему, мило обсуждая в эфире забавное увечье, приключившееся с американской звездой Джекки Миллер. Она сделала себе дорогостоящую пластику груди, но один имплант подло не прижился: левая грудь стала пятого размера, а правая никакого. Джекки впала в депрессию с припадками ярости. Во время приступа она на парковке отдубасила черного полицейского огромным вибратором, купленным в самом дорогом секс-шопе Нью-Йорка «Суккуб». Ее обвинили в расизме, конфисковали орудие преступления и дали две недели принудительных общественных работ. Пресса мгновенно поставила крест на карьере актрисы. И вдруг знаменитый американский режиссер Вуди Жалкович взял Джекки на главную роль в сериале «Амазонки против кентавров». Как известно из Геродота, девы-воительницы, чтобы удобнее стрелялось из лука, выжигали себе одну грудь. Теперь мисс Миллер снова на съемочной площадке — от прежней депрессии нет и следа. К тому же сам Жалкович давно замечен в склонности к женщинам с физическими дефектами: так, например, его предыдущая, шестая, супруга страдала…
    
Но о том, каким возбуждающим недостатком страдала шестая жена Вуди, никто так и не узнал. Жарынин, львиным прыжком очутившись возле телевизора, сначала сделал такое движение, будто хотел поднять этот подлый ящик и грянуть оземь. Старческий коллектив замер в испуге, кто-то даже предусмотрительно ойкнул, но режиссер, смиряя гнев, лишь нажал красную кнопку, отключив лживый агрегат. Потом, повернувшись к насельникам, но глядя почему-то на Наталью Павловну, он медленно и спокойно, почти бесстрастно сказал: