1 2 3 4 5 6 7 8 9 
        общей суммы сознательного и бессознательного существования термин «Самость». Термин был 
        выбран в согласии с восточной философией, которая веками занималась теми проблемами, которые
        поднимаются даже там, где боги исчезают, чтобы стать людьми. Философия Упанишад соответствует 
        психологии, которая задолго до того признала релятивность богов. Не нужно путать это с такой 
        глупостью, как атеизм. Мир остается тем же, что и прежде, но в нашем сознании происходят 
        любопытные изменения. В отдаленные времена (впрочем, как и у ныне живущих дикарей) плотью 
        психической жизни были и человеческие и нечеловеческие объекты. Психическая жизнь, как мы 
        сказали бы сегодня, проецировалась вовне. Сознание едва существует в состоянии одной проекции;
        в лучшем случае оно представляет собой кучу эмоций. Вместе с отводом проекций медленно 
        развивается знание. Наука началась практически с открытия астрономических законов, что было 
        первой ступенью деспиритуализации мира. За первым шагом медленно последовал другой. Уже в 
        античности боги покинули горы и реки, деревья и животных. Наша наука до невероятной степени
        проредила эти проекции. Вы найдете их в газетах, книгах, слухах и в обычных сплетнях.
        
Все промежутки между действительными познаниями заполнены проекциями. Мы по-прежнему почти 
        всегда уверены, что знаем истинный характер других и то, что они думают. Мы убеждены, что 
        некие люди являются носителями всех тех дурных качеств, каковых мы не замечаем у себя. Они 
        погрязли в грехах, которые никоим образом не являются нашими собственными. Нам все еще 
        требуется быть предельно осторожными, чтобы не проецировать без малейшего стыда свою 
        собственную Тень; мы все еще переполнены проецируемыми иллюзиями. Вообразите себе человека,
        который настолько смел, что разом желает убрать все проекции, и вы увидите человека, 
        сознающего, что за ним тянется густая Тень. Такой человек столкнется с новыми проблемами и 
        конфликтами. Он станет серьезной проблемой для себя самого, поскольку теперь он не может 
        сказать, что это они поступают так-то и так-то, они неправы, с ними нужно сражаться. Он живет
        в «доме самососредоточения». Такой человек знает, что все неправомерное, совершающееся в мире,
        происходит в нем самом, и если только ему удается сосуществовать с собственной Тенью, то можно
        сказать, что он действительно сделал нечто для всего мира. Он сумел решить хотя бы бесконечно 
        малую часть тех гигантских социальных проблем, которые характерны для нашего времени. Эти 
        проблемы делаются неподъемными и отравленными из-за взаимных проекций. Кому дано смотреть на
        них прямо, если он не видит даже себя самого, ту темноту, которую он бессознательно привносит 
        во все свои дела? Развитие современной психологии ведет к значительно лучшему пониманию 
        человека. Боги жили когда-то в своей сверхчеловеческой силе и красоте на вершинах гор, одетых
        в снега, в темноте пещер, лесов и морей. Позже они слились в одного Бога, а затем этот Бог 
        стал человеком. Но в наше время боги собраны в лоне обычного индивида: они столь же 
        могущественны и вызывают прежний трепет, несмотря на самое новое облачение — они сделались
        так называемыми психическими функциями. Люди думают, будто держат свою психику в собственных
        руках, они даже мечтают создать о ней науку. На самом же деле матерью является она — она 
        создает психического субъекта и даже самую возможность сознания. Психика настолько выходит 
        за пределы сознания, что его легко можно сравнить с островом в океане. Остров не велик, узок, 
        океан безмерно широк и глубок. Поэтому не так уж важно, если речь идет о пространственном 
        местоположении, где находятся боги — вовне или внутри. Но если исторический процесс 
        деспиритуализации, исчезновения проекций будет продолжаться, то все божественное или 
        демоническое должно вернуться в душу, внутрь человека, совсем об этом не ведающего. 
        Материалистические заблуждения были поначалу неизбежными. Коли трон Господень не удается 
        найти среди галактик, то Бог никогда не существовал — таким был вывод. Второй неизбежной 
        ошибкой был психологизм: если Бог и представляет собой нечто, то он должен быть иллюзией,
        возникающей из неких мотивов, например, из страха, из воли к власти, вытесненной 
        сексуальности.
        
Эти аргументы не новы. Сходные вещи говорили христианские миссионеры, повергавшие языческих 
        идолов. Но если в те времена миссионеры сознавали, что служат новому Богу поражая старых, то
        нынешние иконоборцы не сознают, во имя чего они разрушают старые ценности. Ницше со всею
        сознательностью и ответственностью сокрушал старые скрижали, но все же он чувствовал нужду в
        возрожденном Заратустре, как бы второй собственной личности, alter ego, с которым он часто 
        отождествляет себя в великой трагедии «Так говорил Заратустра». Ницше не был атеистом, но 
        его Бог умер. Результатом был внутренний раскол, и Ницше должен был назвать это другое «Я» 
        «Заратустрой» или «Дионисом». В своей роковой болезни он подписывал свои письма «Загрей» — 
        разорванный на части Дионис фракийцев. Трагедия «Заратустры» в том, что со смертью Бога Ницте 
        сам сделался богом, а это произошло как раз потому, что он не был атеистом. Он был слишком 
        положительной натурой, чтобы удовлетвориться вероучением, сводившимся к отрицанию. Такому 
        человеку опасно утверждать, что Бог умер. Он тут же делается жертвой «инфляции». Так как 
        идея Бога обладает огромной психической интенсивностью, безопаснее верить, что его автономная
        интенсивность исходит не от Эго, что это иное, сверхчеловеческое существо. Верующему в это 
        человеку необходимо чувствовать себя маленьким — примерно таким, каковы его реальные размеры.
        Но если он заявляет, что божество умерло, то он сразу обнаруживает исчезновение той 
        значительной энергии, которой он наделял ранее божественное существование. Энергия может 
        теперь выйти на поверхность под иным именем, например, может называться «Вотаном» или 
        «Государством», либо каким-нибудь словом, заканчивающимся на «изм». Даже атеизмом, в который
        люди веруют, на который надеются так, как раньше верили в Бога. Так как энергия огромна, то 
        результатом будут столь же значительные психологические нарушения в форме диссоциации 
        личности. Раскол может произойти на две или множество личностей. Словно одно лицо не в 
        силах нести всю эту энергию, так что части личности, ранее бывшие функциональными единицами,
        неожиданно откалываются и обретают значимость автономных личностей. К счастью для остального
        человечества, столь чувствительных и религиозных индивидов, как Ницше, сравнительно немного.
        Если посредственность теряет идею Бога, то ничего не происходит — по крайней мере, сразу и 
        непосредственно с человеком. Но социальные массы начинают выкармливать психические эпидемии,
        каковых у нас сегодня предостаточно.
        
Опыт мандал типичен для людей, которые уже не могут проецировать божественный образ. Им
        грозит опасность инфляции и диссоциации. Круглые или квадратные ограждения имеют значение 
        магических средств, с помощью которых создаются защитные стены, чтобы предотвратить прорыв и
        дезинтеграцию. Таким образом, мандала обозначает (и поддерживает) исключительную концентрацию 
        на самом себе. Это состояние никоим образом не эгоцентрическое. Напротив, это необходимый 
        самоконтроль, препятствующий инфляции и диссоциации. Ограждение, как мы видели, имеет также 
        значение «огражденной территории, прилегающей к храму или любому другому изолированному 
        священному месту». Круг в этом случае защищает или изолирует внутренний процесс, который не 
        должен смешиваться с внешними вещами. Мандала символически повторяет архаические пути и 
        средства, которые были ранее конкретными реальностями. Я уже отмечал, что обитателем теменоса
        был Бог. Но пленник или хорошо охраняемый обитатель мандалы не похож на Бога, поскольку
        используемые символы, например звезды, кресты, шары и т.п., обозначают не Бога, но скорее
        наиболее важную часть человеческой личности. Можно даже сказать, что сам человек (или 
        сокровенные глубины его души) представляет собой этого пленника или защищаемого обитателя
        мандалы. Так как современная мандала имеет удивительное сходство с другими магическими 
        кругами, в центре которых мы обычно находили Божество, то очевидно, что человек в современной
        мандале — всесовершенный человек — заменил Божество. Примечательно, что такое замещение 
        является естественным и спонтанным событием, происходящим всегда бессознательно. Если мы 
        хотим знать, что произойдет в том случае, когда идея Бога уже не проецируется вовне как 
        автономное существо, ответ бессознательного на то таков: бессознательное производит новую
        идею человека в идею человека обожествленного или божественного, заключенного, сокрытого,
        защищаемого, обычно идею дегуманизированную, выражаемую посредством абстрактной символики. 
        Символы часто намекают на средневековую концепцию микрокосма и макрокосма, как это было с
        видением мировых часов моему пациенту.
        
Примечателен также тот факт, что многие процессы, ведущие к проявлению мандалы, и сама она 
        кажутся прямыми подтверждениями средневековых спекуляций. Словно эти люди читали древние 
        трактаты о философском камне, о «божественной воде», круглости и квадратности, четырех цветах 
        и т.д., хотя они близко не подходили к алхимической философии и ее малопонятной символике. 
        Нелегко соответствующим образом оценить эти факты. Их можно объяснить регрессией к архаическим 
        способам мышления, если обращать внимание прежде всего на явные и впечатляющие параллели со 
        средневековой символикой. Но будь это регрессией к архаике, результатом была бы адаптация на 
        более низком уровне и соответствующая ей невысокая эффективность. Такой результат, однако, 
        для этих случаев нетипичен. Напротив, невротическое и диссоциированное состояние существенно 
        улучшается, к лучшему меняется весь характер пациентов. Адаптированность также возрастает, и 
        ей ничто не мешает. Поэтому вышеозначенный процесс не стоит объяснять регрессией. Скорее это 
        продолжение того психологического процесса, который начался в раннем средневековье, а может
        быть, и во времена раннего христианства. Есть документальные свидетельства о том, что 
        важнейшие его символы существовали в 1 в. н.э. Я имею в виду греческий трактат «Комариос, 
        архипастырь, обучающий Клеопатру божественному искусству». Текст, без сомнения, имеет
        языческие и египетские источники. Имеются также мистические тексты Зосимы, гностика III в. 
        Здесь уже заметны иудейские и христианские влияния, хотя символика остается в основном 
        языческой и близкой к философии ???.
        
Тот факт, что близкая этим мандалам символика прослеживается в языческих источниках, 
        заставляет иначе взглянуть на эти внешне современные психологические явления. Кажется, что 
        они продолжают гностицизм, не будучи с ним связаны прямой традицией. Если я прав в том, что 
        всякая религия есть спонтанное выражение определенных господствующих психологических состояний,
        то христианство сформулировало то состояние, которое господствовало в начале нашей эры и было 
        значимым на протяжении многих последующих столетий. Однако христианство выразило одно 
        доминировавшее тогда состояние, что не исключает существования других, столь же способных 
        найти религиозное выражение. Христианство должно было какое-то время сражаться с гностицизмом,
        который, как всем известно, был другим состоянием, почти равносильным «христианскому». 
        Гностицизм был полностью уничтожен, а его останки были настолько искромсаны, что требуется 
        специальное исследование для того, чтобы получить хоть какое-то представление о его внутреннем 
        смысле. Но если исторические корни наших символов уходят за пределы Средних веков, то они
        наверняка обнаруживаются в гностицизме.
        
Должен признать, в этом есть известная логика: психологическое состояние, ранее
        подавленное, должно вновь начать утверждать себя, когда начинают убывать главные идеи 
        подавлявшего состояния. Несмотря на подавление гностической ереси, она продолжала 
        существовать в Средние века в обличии алхимии. Хорошо известно, что алхимия состояла из двух
        взаимосвязанных частей: с одной стороны, собственно химические исследования, с другой — 
        “theoria” или “philosophia”. Как гласит титул псевдо—Демокрита (V в.), эти два аспекта шли 
        рука об руку еще в начале нашей эры. То же самое верно относительно Лейденского папируса и 
        произведений Зосимы III в. Религиозные и философские воззрения античной алхимии были 
        гностическими. Они группируются вокруг не совсем ясной идеи. Ее можно бы, наверное, 
        сформулировать следующим образом: демиург или божественный дух, взрастивший в себе хаос 
        первоначальных вод, сохранился в материи в потенциальном состоянии, а вместе с ним осталось 
        и первоначальное хаотическое состояние. Так что философы, или «сыновья мудрости», как они сами 
        себя называли, считали свою знаменитую первоматерию частью изначального хаоса, беременного 
        духом. Под «духом» они понимали полуматериальную пневму, своего рода «тонкое тело», которое 
        они называли «летучим» и химически отождествляли с оксидами и другими растворимыми 
        компонентами. Они называли дух Меркурием, который химически был ртутью, а философски — 
        Гермесом, богом откровения, который, под именем Гермеса Трисмегиста, был самым высоким 
        авторитетом в алхимии. Их целью была экстракция изначального божественного духа из хаоса. Этот
        экстракт назывался «тинктура». Знаменитый алхимик Иоганн Руперцисский (1378) называл 
        квинтэссенцию «человеческим небом» или «небесами». Для него это была голубая жидкость, 
        подобно небу, не подверженная порче. Он говорит, что квинтэссенция наделена цветом неба: «И 
        наше солнце украсило его, подобно тому, как солнце украшает небеса». Солнце — это аллегория 
        золота. Он говорит: «Это солнце есть истинное золото…» и продолжает: «Две вещи совместно 
        влияют на нас… условия Неба и небесного Солнца». Идея его состоит, очевидно, в том, что 
        квинтэссенция — голубое небо с солнцем — производит образы небес и небесного солнца в нас 
        самих. Эта картина голубого и золотого микрокосма , которую я считаю прямой параллелью 
        небесному видению Гийома. Правда, поменялись местами цвета — у Руперциссы диск золотой, а 
        небеса голубые. У моего пациента порядок тот же, он ближе стоит к алхимикам.
        
Чудесная жидкость, божественная вода, именуемая небом или небесами, возможно, соотносима с 
        занебесными водами из книги Бытия (1,6). В функциональном аспекте она мыслилась как вода 
        крещения, как церковная святая вода, содержащая в себе созидательные и преобразующие 
        качества. Католическая церковь по-прежнему совершает ритуал benedictio fontis во время 
        sabbathum Sanctum перед Пасхой. Ритуал состоит из повторения descensus spiritus saneti. 
        Обычная вода приобретает тем самым божественные свойства — она преобразует человека и дает 
        ему духовное возрождение. Это в точности алхимическая идея о божественной воде, и потому не 
        трудно было бы вывести «божественную воду» алхимии из ритуала benedictio fontis, не будь 
        первая языческой по своим истокам и безусловно старше второго. Мы находим чудесную воду в 
        первых трактатах греческой алхимии, принадлежащих к I в. Более того,descensus spiritus в 
        physis — это гностическая легенда, оказавшая величайшее влияние на Мани. Вероятно через 
        манихейство она стала одной из главных идей латинской алхимии. Целью философов было 
        преображение несовершенной химически материи в золото, но философски или мистически речь шла 
        о преображении в божественного гермафродита, второго Адама — благословенное и нетленное тело 
        воскресения, или просветление человеческого ума. Вместе с Рихардом Вильгельмом я показал, что 
        китайская алхимия придерживалась той же идеи — целью там является творение «алмазного 
        тела».
        
Все эти детали служат тому, чтобы связать мои психологические наблюдения с историей. Без 
        исторических связей они повисли бы в воздухе, были бы просто любопытной безделкой. Я уже 
        указывал на то, что связь современной символики с древними теориями и верованиями не зависит
        прямо или косвенно от традиции, даже от тайной традиции, как это часто предполагалось. Самое 
        тщательное исследование всегда исключало возможное знакомство моих пациентов с такого рода 
        книгами или идеями. Кажется, их бессознательное работало в том же направлении, которое 
        временами заявляло о себе на протяжении последних двух тысяч лет. Такая непрерывность может 
        существовать лишь вместе с биологической передачей по наследству определенного 
        бессознательного состояния. Под этим я подразумеваю, естественно, не наследование 
        представлений, каковое было бы трудно, если не невозможно, доказать. Наследуемое свойство
        должно быть, скорее, чем-то вроде возможности регенерации тех же или сходных путей. Я назвал 
        эту возможность «архетипом», что означает ментальную предпосылку и характеристику церебральной 
        функции. В свете таких исторических параллелей мандала символизирует либо божественное
        существо, ранее сокрытое и спящее в теле, а теперь извлекаемое и оживающее; либо символизирует 
        тот сосуд или пространство, в котором происходит преображение человека в божественное 
        существо.
        
Я понимаю, что такие формулировки напоминают дикие метафизические спекуляции. Мне очень
        жаль, но именно их производит и всегда производил человеческий ум. Психология, полагающая, 
        что она может обойтись без таких фактов, должна их искусственным образом исключать. А я считаю
        это философским предрассудком, несовместимым с эмпирической точкой зрения. Я должен, видимо,
        подчеркнуть, что такими формулировками мы не устанавливаем метафизических истин. Это лишь
        утверждения о том, как функционирует человеческий ум.
        
Фактом является и то, что мой пациент почувствовал себя значительно лучше после видения 
        мандалы. Если вам понятна та проблема, которую это видение решило для него, то вам будет 
        понятно и то, почему он испытал такое чувство «совершенной гармонии». Без всяких сомнений я
        исключал бы всякие спекуляции о возможных последствиях столь малопонятного и далекого от нас 
        опыта, как видение мандалы, будь это осуществимо. Для меня этот тип опыта не является ни 
        малопонятным, ни далеким. Напротив, это мое повседневное профессиональное занятие. Я знаю 
        немало людей, которые должны всерьез считаться со своим опытом, если они вообще хотят жить. 
        Им остается выбор между дьяволом и морской пучиной. Дьяволом является мандала или нечто ей
        подобное, а пучиной — невроз. В дьяволе есть хоть что-то героическое, тогда как пучина 
        означает духовную смерть. Здравомыслящий рационалист заметит, что дьявола я изгоняю с помощью
        Вельзевула и подменяю честный невроз болтовней о религиозных верованиях. На первое замечание 
        мне нечего возразить, так как я считаю себя экспертом по метафизике, но на второе я должен 
        ответить так: ведь речь идет не о верованиях, а об опыте. Религиозный опыт абсолютен. Он 
        несомненен. Вы можете сказать, что у вас его никогда не было, но ваш оппонент скажет: 
        «Извините, но у меня он был». И вся ваша дискуссия тем и закончится. Неважно, что мир думает 
        о религиозном опыте; для того, кто им владеет, — это великое сокровище, источник жизни, 
        смысла и красоты, придающий новый блеск миру и человечеству. У него есть вера и мир. Где тот 
        критерий, по которому вы можете решить, что эта жизнь вне закона, что этот опыт не значим, 
        а вера — просто иллюзия? Есть ли, на самом деле, какая-нибудь лучшая истина о последних 
        основаниях, чем та, что помогает вам жить? Вот почему я столь тщательно принимаю во внимание 
        символы, порожденные бессознательным. Они нас попросту превозмогают. То, что исцеляет от 
        невроза, должно быть превозмогающе убедительным, а так как невроз слишком реален, то 
        исцеляющий опыт должен быть в равной степени реальным. Если оставаться пессимистом, то в 
        данном случае речь идет о весьма реальной иллюзии. Но какая разница между реальной иллюзией
        и помогающим религиозным опытом? Разве что чисто словесная. Вы можете сказать, что жизнь — 
        это болезнь с очень скверным прогнозом; болезнь длится годами и заканчивается смертью. Или 
        сказать, что нормальность представляет собой превалирующий конститутивный дефект; или что 
        человек есть животное с фатально разросшимся мозгом. Такого сорта мышление является 
        прерогативой ворчунов с несварением желудка. Никто не знает, каковы последние основания.
        
Мы должны поэтому принимать их такими, какими мы их испытываем. И если этот опыт помогает, 
        делает жизнь более здоровой, прекрасной, совершенной, удовлетворяющей и вас, и тех, кого вы 
        любите, вы можете спокойно сказать: «Это была милость Господня».
      
    
    
      
        
Проблема души современного человека
      
      
        
Статья К.Г.Юнга «Проблема души современного человека» была впервые опубликована в 1928 г. 
        (в 1931 г. вышла в переработанном и расширенном виде). Перевод выполнен А.М.Руткевичем.
      
      
Проблема души современного человека принадлежит к вопросам, которые сделались частью нашего 
      века настолько, что мы не в состоянии разглядеть их в необходимой перспективе. Человек 
      сегодняшнего дня представляет собой совершенно новый феномен; современная проблема — это только 
      что возникшая проблема, и ответ на нее принадлежит будущему. Говоря о проблеме души современного 
      человека, мы можем в лучшем случае лишь поставить вопрос, причем мы ставили бы его, наверное, 
      совсем иначе, будь у нас хотя бы малейший намек на ответ, который даст на него будущее. Более 
      того, вопрос не слишком ясен.
      
Дело в том, что он обращен к чему-то столь универсальному, что выходит за пределы 
      индивидуального восприятия. Поэтому у нас есть все основания подходить к проблеме со всею 
      скромностью и величайшей осторожностью. Открытое признание нашей ограниченности кажется мне 
      существенным, поскольку именно проблемы такого рода чаще других искушают нас произносить 
      громкие и пустые слова, а также потому, что и сам я буду вынужден сказать нечто кажущееся 
      непомерным и неосторожным. Слишком многие из нас становились жертвами своего красноречия.
      
Чтобы сразу начать с примера подобного отсутствия осторожности, я должен сказать, что 
      человек, именуемый нами современным, направляющий свое сознание на непосредственное настоящее, 
      никоим образом не является обычным человеком. Скорее он представляет собой человека, стоящего
      на вершине или на самом краю мира — с пропастью будущего перед ним, одними небесами над ним 
      и всем человечеством, с исчезающей в первобытном тумане историей — под ним. Современный 
      человек — или, повторим это вновь, человек непосредственного настоящего — встречается 
      достаточно редко, ибо он должен быть в высшей степени сознательным. Ведь существовать целиком 
      в настоящем означает полностью осознавать свое существование, что требует максимальной 
      интенсивности и экстенсивности сознания, минимума бессознательного. Нужно ясно понять, что 
      простой факт жизни в настоящем не делает человека современным, ибо тогда любого ныне живущего
      можно было бы считать таковым. Современен лишь тот, кто полностью осознаёт настоящее.
      
Достигший сознания настоящего человек одинок. «Современный» человек во все времена был 
      таковым, ибо каждый шаг к более полной сознательности удалял его от изначального, чисто 
      животного единения со стадом, от погруженности в общую бессознательность. Каждый шаг вперед
      означал освободительный отрыв от материнского лона бессознательного, в котором пребывает людская
      масса. Даже в цивилизованном обществе люди, образующие, с точки зрения психологии, низший слой,
      живут в состоянии бессознательности, мало отличающемся от первобытного состояния. Обитатели 
      последующих страт живут на уровнях сознания, соответствующих начальным этапам человеческой 
      культуры, тогда как принадлежащие к высшему слою наделены сознанием, которое отображает жизнь 
      нескольких последних столетий. Только человек современный в этом смысле слова действительно 
      живет настоящим: только он обладает сегодняшним сознанием, он один обнаружил, что пресытился 
      жизнью на более ранних уровнях. Ценности и устремления этих миров прошлого если и интересуют 
      его, то лишь с исторической точки зрения. Тем самым современный человек «неисторичен» в 
      глубочайшем смысле слова и отчуждается от массы людей, живущих традицией. Конечно, современным 
      во всей полноте он становится только подходя к самому краю мира, оставляя позади все ненужное, 
      все, что перерос, признавая, что он стоит перед ничто, из которого может вырасти все.
      
Это звучит настолько величественно, что подозрительным образом граничит с банальностью — нет
      ничего легче, чем прикинуться воплощенным сознанием настоящего. Целая орда незначительных 
      людишек придает себе обманчивый облик современных, перескакивая ряд стадий развития и 
      представленных ими жизненных задач. Они неожиданно возникают рядом с подлинно современными 
      людьми — лишенные корней призраки, приведения—кровососы. Их пустота принимается за незавидное
      одиночество современного человека и дискредитирует его. Численно немногие современные люди тем 
      самым сокрываются от плохо различающих глаз массы этим облаком призраков — псевдосовременных,
      с которыми они смешиваются. Этому ничем не поможешь: современный человек всегда вызывает вопросы
      и подозрения — так было во все времена, начиная с Сократа и Иисуса.
      
Честное исповедание современности означает добровольное признание самого себя банкротом, 
      принятие обетов бедности и целомудрия в новом смысле и — что еще болезненнее — отказ от нимба
      святости, даруемого историей. Быть «неисторичным» — это Прометеев грех, и в этом смысле 
      современный человек, переросший принадлежащие прошлому стадии сознания, полностью исполняющий 
      обязанности, накладываемые на него миром, способен достичь полного сознания настоящего. Для 
      этого он должен быть здравым и умелым в лучшем смысле этого слова — человеком, добившимся в 
      жизни не меньше других, даже несколько больше. Эти качества необходимы для достижения 
      дальнейшего роста сознательности.
      
Я знаю, что практичная умелость кажется особенно отвратительной псевдосовременным, поскольку 
      она неприятно напоминает им об их надувательстве. Это не помешает нам принять умелость в 
      качестве нашего критерия современного человека. Мы даже принуждены сделать это, поскольку тот,
      кто объявляет себя современным, не будучи умелым, является просто обманщиком. Современный 
      человек обязан быть в высшей степени умелым, ибо до тех пор, пока он не искупил разрыв с 
      традицией своими творческими способностями, он просто не верен прошлому. Было бы пустейшим 
      делом отрицать прошлое лишь для того, чтобы осознавать настоящее. «Сегодня» стоит между 
      «вчера» и «завтра», оно связует прошлое и будущее — лишь в этом его значение. Настоящее 
      представляет собой процесс перехода; только человек, осознающий подобным образом настоящее,
      может называться современным.
      
Многие называют себя современными — в особенности псевдосовременные. Поэтому действительно 
      современных людей мы часто находим среди тех, что называют себя старомодными. Такую позицию 
      они занимают не без оснований: во-первых, они подчеркивают таким образом значимость прошлого,
      чтобы возместить свой разрыв с традицией и возникшее чувство вины, о котором уже шла речь; 
      во-вторых, чтобы не быть принятым за псевдосовременных. Любое хорошее качество имеет и свою 
      дурную сторону, ничто хорошее не приходило в мир, не произведя при этом соответствующего ему
      зла. Этот болезненный факт делает иллюзорным чувство приподнятости, столь часто сопровождающее
      сознание современности, — чувство того, что мы являемся кульминацией всей истории человечества, 
      исполнением и завершением бесчисленных поколений. В лучшем случае это будет и горделивым 
      признанием собственной нищеты: мы представляем собой также крушение надежд и ожиданий прошедших
      веков. Достаточно подумать, что почти два тысячелетия господства христианских идеалов привели 
      не к новому пришествию мессии, не к Царству Небесному, а к мировой войне между христианскими 
      нациями с ее колючей проволокой и отравляющими газами. Какая катастрофа и на небесах, и на 
      земле! Перед лицом такой картины мы вновь обретаем скромность. Верно, современный человек 
      является кульминацией, но уже завтра он будет превзойден. Он действительно представляет собой
      продукт многовекового развития, но является и самым тяжким крушением надежд человечества. 
      Современный человек сознаёт это. Он видит всю благотворность науки, технологии и организации,
      но он видит также и всю их катастрофичность. Он видит равным образом, как все правительства, 
      преисполнившись добрыми намерениями, пролагали путь к миру, действуя по принципу: «во время 
      мира готовься к войне», — так, что Европа едва не пришла к полному разрушению. Что касается 
      идеалов, то ни христианская церковь, ни солидарность экономических интересов не выдержали 
      проверки реальностью — крещения в огне. Сегодня, спустя десять лет после войны, мы снова 
      видим все тот же оптимизм, те же политические устремления, те же фразы и лозунги в действии.
      
Как нам не опасаться, что они с неизбежностью приведут к дальнейшим катастрофам? Соглашения 
      о запрещении войн оставят нас скептичными при всех наших пожеланиях всяческих успехов таким 
      соглашениям. В глубине, за всеми паллиативными мерами такого сорта сохраняется подтачивающее
      сомнение. Я полагаю, что не слишком преувеличу, если скажу, что психологически современный
      человек претерпел чуть ли не фатальный шок, результатом которого является глубочайшая 
      неуверенность. Эти суждения достаточно ясно показывают, что мои взгляды несут на себе отражение
      моих профессиональных занятий. Врач занят поисками болезни, я не могу перестать быть врачом.
      Правда, важнейший стороной врачебного искусства является отказ искать болезни там, где их нет.
      Поэтому я не стану утверждать, будто белая раса вообще и западное общество в частности больны, 
      что Запад стоит на краю пропасти. Я никоим образом не компетентен, чтобы выносить такой 
      приговор.
      
Кто бы ни говорил о проблемах культуры или даже о проблеме человека, никогда не помешает 
      вопрос: кем на самом деле является говорящий? Чем более общей является проблема, тем больше 
      в ее решение контрабандой протаскивается собственная психология. Отсюда нетерпимые искажения 
      и ложные выводы, которые могут иметь самые серьезные последствия. С другой стороны, уже тот 
      факт, что общая проблема вовлекла и поглотила всю личность, является гарантией того, что 
      говорящий действительно испытал ее и приобрел в своих страданиях нечто важное. Проблема 
      отразилась на его личной жизни, а это указует нам на истину. Но если собственная психология 
      проецируется на проблему, то происходит и фальсификация ее личными особенностями: претендуя 
      на объективность, личность так искажает ее, что вместо истины мы имеем дело с обманчивой 
      видимостью.
      
Мое знание душевной проблемы современного человека, конечно, приобретено опытом наблюдений 
      за другими людьми и из моего собственного опыта. Я знаю кое-что об интимных сторонах психической
      жизни многих сотен образованных личностей, здоровых и больных, выходцев из самых различных
      районов цивилизованного белого мира; мои суждения основываются на этом опыте. Без сомнения, 
      я могу дать лишь одностороннюю картину, поскольку все мои наблюдения связаны с душой — все 
      это лежит внутри. Я должен сразу же добавить, что уже это само по себе примечательно, поскольку
      душа не всегда и не везде обнаруживается внутри. Имеются народы и эпохи, когда она находилась 
      вовне, ибо они целиком и полностью непсихологичны. В качестве примера можно взять любую из 
      древних цивилизаций, но в первую очередь Египет с его монументальной объективностью и наивной
      исповедью в несовершавшихся грехах. За могильниками Аписа в Саккара [83] и пирамидами мы найдем не больше психологических проблем, чем за музыкой 
      Баха.
      
Где бы мы ни обнаруживали существование каких-то внешних форм для адекватного выражения 
      стремлений и надежд, будь они идеалами или ритуалами, мы можем сказать, что душа находится 
      вовне, что нет психологической проблемы, как нет бессознательного в нашем смысле слова. В 
      созвучии с этой истиной психология как наука была открыта лишь в последние десятилетия, хотя 
      задолго до этого человек прибегал к интроспекции и был достаточно разумен, чтобы распознать 
      факты, являющиеся предметом психологии. Римляне были знакомы со всеми принципами механики и 
      фактами физики, достаточными для создания паровой машины, но все свелось к игрушке Герона 
      Александрийского [84].
      
Причина в том, что у римлян не было принудительной необходимости двигаться дальше. Нужда 
      появилась только с колоссальным разделением труда и ростом специализации в девятнадцатом веке. 
      Точно так же духовная нужда привела в наше время к «открытию» психологии. Психические факты 
      существовали, конечно, и раньше, но они не привлекали к себе внимания — никто их не замечал, 
      люди вполне обходились без них. Но сегодня нам уже не обойтись без науки о душе. Медики были 
      первыми, кто осознал эту истину. Для священника душа представляет собой лишь нечто 
      соответствующее или не соответствующее признанной форме или системе верований. Он должен
      обеспечить нормальное функционирование последней. Пока эта система истинно выражает жизнь,
      психология может быть только техническим помощником здоровой жизни, душа не рассматривается как 
      фактор жизни. Пока человек живет как стадное животное, у него вообще нет собственной души — она 
      ему и не нужна, исключая обычное верование в ее бессмертие. Но стоит человеку выйти за рамки 
      любой локальной формы религии, в которой он был рожден, — как только религия перестает 
      охватывать его жизнь во всей полноте, — душа становится фактором по своему собственному 
      праву, с нею уже не обойтись привычными мерами. По этой причине мы имеем сегодня психологию, 
      основанную на опыте, а не на догматах веры и не на постулатах какой-нибудь философской системы. 
      Сам факт существования такой психологии является для меня симптомом глубинных конвульсий, 
      происходящих в коллективной душе. Ибо изменения в коллективной душе происходят по тому же 
      образцу, что и изменения в индивидуальной. Пока все идет хорошо, и наша психическая энергия
      находит адекватные и отрегулированные пути для выхода, нас ничто не тревожит изнутри. Нас не 
      осаждают сомнения и неуверенность, мы не знаем внутренней раздвоенности. Но стоит заблокировать
      один—два канала психической активности, как появляются закупорки, поток энергии устремляется 
      вспять, против течения, внутренний человек желает иного, чем внешний, мы в войне с самими собой.
      Только тогда, в этой нужде, мы обнаруживаем психику как нечто препятствующее нашей воле, нечто
      странное и даже враждебное нам, несовместимое с нашим сознательным видением.
      
На этот процесс самым ясным образом указывают разработки Фрейда. Первое, что он обнаружил, 
      было существование сексуально извращенных и преступных фантазий, совершенно несовместимых с 
      сознательным миросозерцанием цивилизованного человека. Того, кто действовал в согласии с этими 
      фантазиями, считали бунтовщиком, преступником или сумасшедшим. Мы не можем считать, что эта
      сторона бессознательного или глубинных регионов человеческой психики появилась лишь в недавнее 
      время. Вероятно, эти фантазии всегда присутствовали в любой культуре. Хотя у каждой культуры 
      имелся свой разрушительный противник, Герострат, сжигавший ее храмы, ни одна культура до нашей
      не была столь неумолимо принуждена считаться с этими подводными течениями психики. Душа в них 
      была лишь частью какой-нибудь метафизической системы. Но человек, осознавший свою современность, 
      отныне не может удерживаться от признания могущества психики, с каким бы усердием и 
      настойчивостью он ни защищался от этого. Наше время тем самым отличается от всех остальных 
      времен. Мы не в состоянии более отрицать, что темные движения бессознательного являются
      активными силами, что есть силы души, которые, по крайней мере, на данный момент, не 
      соответствуют нашему рациональному миропорядку. Мы даже вознесли их до уровня науки — еще одно
      доказательство того, насколько серьезно мы их принимаем. Предшествовавшие века могли, не 
      замечая, отбрасывать их в сторону; для нас они сделались плащом Несса, который мы не можем 
      оторвать от кожи.
      
Революция, привнесенная в наше сознание катастрофическими результатами мировой войны, 
      проявляется в нашей внутренней жизни как потрясение веры в себя и в нашу собственную значимость.
      Мы привыкли смотреть на иностранцев как на закосневших в политических и моральных грехах, но 
      современный человек вынужден признать, что политически и морально он ничуть не лучше других. 
      Если раньше я считал, что моим долгом было призывать других к порядку, то ныне я понимаю, что 
      мне нужно призвать к порядку самого себя, что для начала мне необходимо привести в порядок свой 
      собственный дом. Я уже давно готов признать это, так как слишком хорошо сознаю, насколько 
      поблекла моя вера в рациональную организацию мира — древний сон о тысячелетнем царствии мира 
      и гармонии. Скептицизм современного человека охладил энтузиазм к политике и мировым реформам; 
      более того, скептицизм представляет собой наихудшее основание для беспрепятственного перетекания
      психической энергии во внешний мир — также как сомнение в моральности друга причиняет ущерб 
      нашим взаимоотношениям и затрудняет их развитие.
      
Скептицизм отбрасывает современного человека к самому себе — энергия течет к своему истоку, 
      столкновения и водовороты выносят к поверхности те психические содержания, которые имелись во
      все времена, но лежали, прикрытые илом, на дне, пока ничто не препятствовало течению. Насколько
      иным представлялся мир средневековому человеку! Земля была для него от века неподвижной, 
      покоящейся в центре Вселенной; вокруг нее вращалось Солнце, заботливо наделяя ее теплом. Люди 
      были детьми Божьими, на них распространялась любящая забота Всевышнего, приготовлявшего их к
      вечному блаженству; все точно знали, что они должны делать, как им вести себя, чтобы подняться
      из тленного мира к нетленному, полному радости бытию. Жизнь такого рода уже не кажется нам 
      реальной, даже в наших сновидениях. Наука давно изодрала в клочья эту прекрасную завесу. Тот 
      век еще более далек от нас, чем наше детство, когда наш собственный отец казался самым 
      прекрасным и самым сильным существом на земле.
      
Современный человек утратил метафизическую уверенность своего средневекового собрата, на
      ее место он поставил идеалы материального благоденствия, безопасности, гуманизма. Но любому
      желающему ныне сохранить в нетронутости эти идеалы необходима инъекция основательной дозы 
      оптимизма. Даже безопасность осталась за бортом, ибо современный человек увидел, что каждый
      шаг в направлении материального «прогресса» постепенно увеличивает угрозу все более страшной 
      катастрофы. Воображение в ужасе отшатывается от такой картины. Но что мы должны думать, глядя,
      как огромные города совершенствуют сегодня свою оборону от газовых атак и даже устраивают 
      костюмированные репетиции? Это означает лишь, что такого рода атаки уже запланированы и 
      предусмотрены, как всегда, по принципу: «во время мира готовься к войне». Стоит человеку 
      накопить достаточное число разрушительных машин, и дьявол, что сидит внутри него, скоро 
      начнет искушать его пустить их в ход. Хорошо известно, что ружья начинают сами стрелять — стоит
      лишь накопить достаточное их число.
      
Свидетельства действия ужасного закона, управляющего всем миром, названного Гераклитом
      «взаимосбегание противоположностей», прокрадываются в сознание современного человека обходными
      путями, нагоняя на него страх и парализуя его веру в эффективность социальных и политических 
      мер перед лицом этих титанических сил. Заглянув в тайники собственной психики, он обнаружит 
      ужасающее зрелище слепого мира, где чаша весов склоняется то к строительству, то к разрушению,
      хаос и тьму. Наука разрушила даже это последнее убежище: то, что раньше было тихой гаванью, 
      оказывается теперь сточной ямой.
      
И все же мы чувствуем чуть ли не облегчение, когда находим столько зла в глубинах 
      собственной души. Наконец-то, полагаем мы, найден корень всех зол человечества. Хотя поначалу
      мы шокированы и разочарованы, мы по-прежнему считаем, что если уж это элементы нашей психики,
      то мы более или менее справляемся с ними, можем подправить их или, в крайнем случае, эффективно
      подавить. Мы охотно предполагаем, что, преуспевая в подавлении, мы выкорчевываем из мира 
      какую-то порцию зла. Принимая во внимание широкую распространенность науки о бессознательном,
      каждому теперь доступно видение дурных мотивов в действиях государственного мужа. Даже газеты
      подскажут ему: «Обратитесь к психоаналитику, вы страдаете от подавленного отцовского комплекса». 
      Я нарочно выбрал этот гротескный пример, чтобы показать, до какого абсурда мы доходим, веря
      иллюзии, будто все психическое находится под нашим контролем. Тем не менее, верно, что много 
      зла в мире проистекает из безнадежной бессознательности человека; как верно и то, что вместе с
      ростом нашей осведомленности об этом источнике зла в нас самих мы можем сражаться с ним — 
      подобно тому, как наука позволяет нам эффективно преодолевать зло, происходящее из внешнего
      мира.
      
Быстрый, охвативший весь мир рост интереса к психологии на протяжении двух последних 
      десятилетий безошибочно указывает на поворот внимания современного человека от внешних 
      материальных вещей к внутренним процессам. В искусстве экспрессионизм пророчески предварил 
      это развитие субъективности, ибо искусство в целом интуитивно постигает перемены, происходящие 
      в коллективном бессознательном. Нынешний интерес к психологии — это индикатор того, что 
      современный человек ожидает от психики что-то недоступное во внешнем мире; наша религия должна 
      была бы содержать в себе это что-то, но она его давно утратила, по крайней мере, для 
      современного человека. Для него различные формы религии не имеют отношения к внутреннему миру, 
      но являются порождениями души — они все больше напоминают атрибуты внешнего мира. Все, что не 
      от мира сего, не удостаивается им внимания, не обладает характером откровения; вместо этого 
      он надевает, как воскресное платье, самые различные религии и верования, чтобы затем отбросить
      их, как изношенную одежду.
      
И все же современный человек буквально зачарован чуть ли не патологическими проявлениями 
      душевных глубин. Требуется объяснить, почему то, что отвергалось всеми предшествовавшими веками,
      неожиданно сделалось столь интересным. Трудно отрицать всеобщий интерес к этим проявлениям души,
      каким бы оскорблением хорошего вкуса они ни казались. Я имею в виду не столько интерес к
      психологии как к науке, или даже уже — к психоанализу Фрейда, сколько получивший широкое
      распространение и все растущий интерес к различным психологическим феноменам, обнаруживающимся
      в спиритизме, астрологии, теософии, парапсихологии и т.д. Ничего подобного не было с конца 
      семнадцатого века. Это сравнимо только с расцветом гностической мысли в первом и втором веках
      эры Христовой. Спиритуализм нашего времени действительно напоминает гностицизм. Существует 
      даже «Гностическая церковь Франции» [85], и мне 
      известны две школы в Германии, которые открыто именуют себя гностическими. Численно самым 
      внушительным движением является теософия — вместе с ее континентальной сестрой — антропософией
      они представляют собой чистейший гностицизм в индийских одеждах. В сравнении с ними интерес к
      научной психологии незначителен. В этих гностических системах более всего поражает то, что они 
      основываются исключительно на проявлениях бессознательного, что их моральное учение проникает
      на темную сторону жизни, как это ясно видно по обновленной европейской версии Кундалини-йоги 
      [86]. То же самое верно относительно парапсихологии — 
      с этим согласится любой, кто знаком с предметом.
      
Интерес к этим движениям несомненно связан с течением психической энергии, которая более не 
      может инвестироваться в устаревшие религиозные формы. В результате эти движения приобретают 
      подлинно религиозный характер, даже когда они претендуют на научность. Ничего не меняется от 
      того, что Рудольф Штайнер называет свою антропософию «духовной наукой» или когда миссис Эдди 
      изобретает «христианскую науку». Эти попытки сокрытия просто показывают, что религия сделалась
      подозрительной — почти такой же подозрительной, как политика или мировые реформы.
      
Я вряд ли захожу слишком далеко, говоря, что современный человек, в противоположность своему
      собрату XIX в., преисполнен надежд в своем обращении к психике. Его обращение мало напоминает
      какие-либо традиционные верования, скорее оно совпадает с гностическим опытом. Тот факт, что
      все упомянутые мною движения выдают себя за научные, не есть ни карикатура, ни маскарад. Это 
      позитивный знак того, что они действительно стремятся к «научности», т.е. к знанию, а не к 
      вере, являющейся сущностью западных форм религии.
      
Современный человек питает отвращение к вере и к основанным на ней религиям. Он готов признать 
      их значимыми лишь по мере того, как их познавательное содержание совпадает с его собственным 
      душевным опытом. Он желает знать — на основе своего собственного опыта. Век открытий только что 
      закончился, на Земле не осталось ни одного неисследованного уголка; он начался, когда люди 
      перестали верить в то, что гипербореи — одноногие чудовища или что-то в этом роде, но возжелали 
      найти, посмотреть собственными глазами на существующее за границами знакомого мира. Наш век 
      стремится открыть то, что существует в психике за пределами сознания. Вопрос, задаваемый в 
      каждом спиритическом кружке, таков: что происходит после того, как медиум утратил сознание? 
      Каждый теософ спрашивает: что я испытываю на высших ступенях сознания? Всякий астролог 
      задается вопросом: каковы силы, определяющие мою судьбу, несмотря на все мои сознательные 
      намерения? Любой психоаналитик желает знать: каковы бессознательные влечения, лежащие за 
      неврозом? Нашему веку нужен опыт самой души. Он хочет непосредственного опыта, а не 
      предположений, хотя он готов использовать все существующие предположения как средства для
      этой цели, включая и те, что принадлежат признанным религиям и настоящим наукам. Европеец 
      вчерашнего дня, посмотрев повнимательнее на эти изыскания, ощутил бы легкую дрожь. Для него 
      не только темны и отвратительны предметы этих, так сказать, исследований; даже применяемые 
      при этом методы кажутся ему шокирующим злоупотреблением тончайшими достижениями человеческого
      интеллекта. Что скажет астроном, узнав, что сегодня составляется в тысячи раз больше гороскопов,
      чем триста лет назад? Что скажет воспитатель человеческого рода, адвокат философского 
      просветительства о том факте, что со времен античности мир не обеднел ни на один предрассудок?
      Сам Фрейд, основатель психоанализа, предпринимал величайшие усилия для того, чтобы осветить
      максимально ярким светом грязь, мрак и зло теневой стороны души, чтобы мы потеряли всякое 
      желание усматривать там что-нибудь, помимо отбросов и непристойностей. Но и он не преуспел в 
      этом, и его попытка предостеречь и устрашить привела к прямо противоположному — к восторгу 
      по поводу всей этой грязи. Такого рода извращенность была бы необъяснимой в нормальных условиях,
      но сегодня даже скатологов (исследователей непристойного) зачаровывают и влекут тайны души.
      
Нет никаких сомнений в том, что с начала девятнадцатого века — после французской революции — 
      душа все больше выдвигалась на первый план человеческих интересов. Сила ее притяжения непрерывно 
      росла. Возведение на престол Богини Разума в Нотр-Дам было, кажется, символическим жестом 
      огромного значения для западного мира [87]. Оно 
      напоминало действие христианских миссионеров, срубивших дуб Вотана [88]. В обоих случаях богохульные деяния не привели к возмездию в виде удара
      молнии, небесной кары.
      
Не просто забавным капризом истории было то, что как раз во время революции один француз, 
      Анкетиль дю Перрон, жил в Индии и в самом начале XIX в. возвратился домой с переводом 
      «Упнек-хат», сборника из пятидесяти «Упанишад», давшего Западу первое глубокое представление о 
      труднодоступной мысли Востока [89]. Для историка 
      здесь — простое совпадение, так как нет исторической причинно—следственной связи. Мое 
      медицинское мышление предупреждает: это не простая случайность. Все происходит в согласии с
      психологическим законом, неизменно действующим в личной жизни. Если что-нибудь важное 
      обесценивается и исчезает в нашей сознательной жизни, то — по этому закону — появляется 
      компенсация утраченного в бессознательном. Можно видеть в этом аналог принципу сохранения 
      энергии в физическом мире, поскольку у наших психических процессов также имеется количественный, 
      энергетический аспект. Ни одна психическая величина не может исчезнуть без замены ее на другую
      равной интенсивности. Это фундаментальное правило безошибочно проверено в своей постоянной 
      повторяемости практикой психотерапии. Врач во мне категорически отказывается рассматривать 
      жизнь народов как нечто неподвластное психологическому закону. Для него душа народа есть лишь
      несколько более сложная структура, нежели душа индивида. Разве поэт не говорил о «нациях 
      своей души»? Говорил вполне корректно, как мне кажется, ибо в одном из своих аспектов душа 
      не индивидуальна, но выводится из нации, сообщества, даже всего человечества. Так или иначе, 
      мы являемся частью одной всеобъемлющей души, единого «великого человека».
      
Итак, мы можем провести параллель: подобно тому, как во мне, отдельном индивиде, тьма взывает 
      к приходящему на подмогу свету, точно так же происходит и в душевной жизни народа. За
      разрушительными толпами, втекавшими в Нотр-Дам, стояли темные и безымянные силы, отрывавшие
      человека от его корней; эти же силы действовали и на Анкетиля дю Перрона. Они вызвали отклик, 
      вошли в историю и говорят с нами устами Шопенгауэра и Ницше. Анкетиль дю Перрон принес на Запад 
      мысль Востока, а ее влияние на нас мы даже не можем сегодня измерить. Конечно, на 
      интеллектуальной поверхности не так уж много видно: горсть ориенталистов, один-два энтузиаста
      буддизма, несколько темных знаменитостей вроде мадам Блаватской или Анни Безант с ее 
      Кришнамурти [90]. Эти явления подобны мелким островкам,
      разбросанным по океану человечества; но в действительности эти островки являются пиками 
      подводных хребтов. Филистеры от культуры до недавнего времени верили, что астрология давно 
      представляет собой нечто достойное безопасной насмешки. Но сегодня, поднявшись с социальных
      глубин, она стучится в двери университетов, откуда была изгнана триста лет назад. Это верно 
      и относительно восточных идей: они коренятся на глубинных уровнях, постепенно поднимаясь на
      поверхность. Откуда взялись пять или шесть миллионов швейцарских франков на постройку 
      антропософского храма в Дорхане? Ясно, что это не дар какого-то одиночки. К сожалению, 
      отсутствует статистика, которая точно указала бы нам число открытых сторонников теософии, не 
      говоря уже о скрытых. Но их наверняка несколько миллионов. К ним нужно прибавить несколько
      миллионов спиритов, склоняющихся то к христианству, то к теософии.
      
Великие новшества никогда не приходят свыше; они неизменно поднимаются снизу, подобно тому 
      как деревья растут вверх с земли, а не с небес. Перевороты, происходящие в нашем мире, и сдвиги
      в нашем сознании суть одно и то же. Все стало относительным, а потому сомнительным. В то самое 
      время как человек нерешительно созерцает мир, свихнувшийся от всех своих мирных договоров и 
      дружественных пактов, демократии и диктатуры, капитализма и большевизма, его дух стремится 
      найти ответ, который позволил бы уменьшить беспокойство, вызванное сомнениями и неуверенностью.
      Именно люди, живущие на низших, темных уровнях, следуют бессознательным влечениям души; столь
      часто осмеивавшийся бессловесный люд, живущий близко к земле, менее заражен академическими 
      предрассудками, чем академические знаменитости, претендующие на обратное. Если смотреть на этот 
      люд свысока, зрелище часто бывает скучным и смехотворным; но он столь же внушительно прост, 
      как те галилеяне, что были однажды названы блаженными. Разве не трогательно держать в руках 
      толстенную книгу, компендиум всех отбросов человеческой души? В томах Anthropophyteia мы 
      находим самую пустую болтовню, самые абсурдные действия, дичайшие фантазии, тщательно 
      записанные, — в то время как люди вроде Хавелока Эллиса и Фрейда описывали сходные предметы в 
      серьезных трактатах, со всею возможной академической ученостью. Читающая эти трактаты публика 
      разбросана по поверхности цивилизованного белого мира. Как объяснить это рвение, чуть ли не 
      фанатическое поклонение всему отвратительному? Причина в том, что эти предметы принадлежат к 
      психологии, являются субстанцией души, а потому они столь же ценны, как фрагменты манускрипта, 
      найденные в куче древнего мусора. Даже тайные и зловонные закоулки души представляют ценность 
      для современного человека, ибо они служат его цели. Но какова эта цель? Фрейд предпослал 
      «Истолкованию сновидений» мотто: «Если не могу отвести богам вершины, то приведу в движение 
      воды подземного царства». Но с какой целью? Боги, которых мы призваны низложить, это 
      сделавшиеся идолами ценности нашего сознательного мира. Как мы знаем, ничто так не 
      дискредитировало античных богов, как их любовные скандалы. Ныне история повторяется. Люди 
      обнаруживают сомнительные основания наших прославленных добродетелей и несравненных идеалов, 
      они победно кричат нам: «Вот ваши рукотворные боги, уловки и бред, окрашенные в цвета 
      человеческой низости, поблекшие могильники, полные гнилых костей и нечистот». Знакомые нам 
      стиль и лексика Евангелия, сделавшиеся непереваримыми со времен конфирмации, заново оживают.
      
Я глубоко убежден, что это не пустые аналогии. Есть слишком много тех, для кого фрейдовская
      психология дороже Евангелия, а большевизм означает нечто большее, чем гражданская добродетель.
      И все же они — наши братья, ибо в каждом из нас слышен отголосок их речей, поскольку в конечном 
      счете есть одна душа, охватывающая всех нас. Неожиданным результатом такого развития является
      уродливый лик мира. Он стал столь безобразным, что никто не может любить его; мы не в состоянии
      любить даже самих себя, а во внешнем мире нет ничего, что могло бы отвлечь нас от реальности 
      внутренней жизни. В этом значение такого развития. В конце концов, чему хочет научить нас 
      теософия своей доктриной кармы и перерождения, как не тому, что этот мир видимости есть лишь 
      лечебница для морально несовершенных? Теософия обесценивает внутреннюю ценность наличного мира 
      не менее радикально, чем современное мировоззрение, но прибегает к иной технике: она не чернит
      наш мир, но оставляет ему лишь относительный смысл, обещая иные, высшие миры. Результат в обоих
      случаях один и тот же. Я готов признать, что все эти идеи не укладываются в рамки академических 
      дискуссий; суть дела в том, что они затрагивают современного человека там, где он менее всего 
      это осознаёт. Является ли простым совпадением то, что современная мысль пришла к теории 
      относительности Эйнштейна и ядерной теории, уводящих нас от детерминизма и граничащих с чем-то
      невообразимым? Не удивительно поэтому, что современный человек обращается к реальности душевной 
      жизни, и ожидает от нее достоверности, утраченной им в мире.
      
Духовная ситуация Запада неустойчива, и опасность тем больше, чем сильнее наша слепота к 
      безжалостной истине об иллюзорности красот нашей души. Западный человек живет в густом облаке
      фимиама, воскуряемого им самим так, что в этом дыму ему не разглядеть собственного отражения. 
      Но какое впечатление вызывает оно у людей с другим цветом кожи? Что думают о нас Индия и Китай?
      Какие чувства мы вызываем у черного человека? У всех тех, у кого мы отняли их земли, тех, кого
      мы уничтожаем ромом и венерическими заболеваниями? У меня есть друг, американский индеец, вождь
      племени пуэбло. Во время конфиденциального разговора о белом человеке он сказал мне: «Мы не 
      понимаем белых. Они всегда хотят чего-то, всегда беспокоятся, что-то высматривают. Как это 
      понимать? Мы не знаем. Мы не можем их понять. У них такие острые носы, такие тонкие, жесткие
      губы, такие линии у них на лицах. Мы думаем, что все они сумасшедшие».
      
Мой друг распознал, не умея назвать, арийского коршуна с его ненасытной жаждой быть 
      властелином во всех землях, даже в тех, до которых ему вовсе нет дела. Он заметил и нашу 
      манию величия, заставляющую нас полагать среди всего прочего, что христианство — единственная
      истина, а белый Христос — единственный искупитель. Вогнав в хаос нашей наукой и технологией 
      весь Восток, требуя с него за это дань, мы посылаем наших миссионеров даже в Китай. Комедия,
      разыгрываемая христианством в Африке, является самой жалкой. Уничтожение полигамии, конечно, 
      чрезвычайно любезное Богу, способствовало такому распространению проституции, что только в 
      Уганде ежегодно тратится 20 тыс. фунтов на предохранение от венерических заболеваний. А добрый 
      европеец платит своим миссионерам за эти вдохновляющие достижения! Нужно ли вспоминать о 
      бедствиях в Полинезии или о благословлении торговли опиумом? Вот так выглядит европеец, если
      лишить его облака воскурений. Не удивительно, что раскопки души напоминают прокладку 
      канализации.
      
Только такой идеалист, как Фрейд, мог посвятить всю жизнь этим нечистотам. Но дурной запах
      распространяет не он, а мы сами — вообразившие себя такими чистыми и порядочными в силу 
      полнейшего невежества и грубейшего самообмана. Поэтому наша психология, знакомство с нашей 
      собственной душой начинаются с самого отвратительного, т.е. со всего того, что мы предпочитаем
      не видеть. Но если бы душа была полна одним лишь злом, то никакой земной властью не удалось 
      бы сделать ее привлекательной для нормального человека. Вот почему люди, видящие в теософии 
      только жалкую поверхность ума, а во фрейдовской психологии одну лишь сенсацию, предсказывают
      этим движениям скорый и бесславный конец. Они упускают из виду тот факт, что такие движения 
      получают всю свою силу от очарования, прелести души. Это она выражает себя в таких формах — 
      пока им на смену не пришли иные, лучшие. Они являются переходными или эмбриональными стадиями, 
      которые послужат появлению более зрелых форм.
      
Мы еще не вполне осознали, что теософия есть любительская, поистине варварская имитация 
      Востока. Мы начинаем заново открывать для себя астрологию, являющуюся на Востоке хлебом 
      насущным. Наши исследования сексуальной жизни, начатые в Вене и в Англии, не идут ни в какое
      сравнение с индийскими учениями по этому поводу. Восточные тексты тысячелетней давности дают
      нам образы философского релятивизма, а идея индетермизма, только что появившаяся на Западе, 
      является фундаментом китайской науки. Что до наших открытий в психологии, то Рихард Вильгельм 
      показал мне, что некоторые сложные психические процессы были описаны в древнекитайских текстах.
      Сам психоанализ и возникшие вместе с ним направления мысли — мы считаем их специфически западным
      явлением — представляет собой лишь усилия новичка в сравнении с искусством, существующим с 
      незапамятных времен на Востоке. Параллели между психоанализом и йогой проводились еще Оскаром 
      Шмицем.
      
В то самое время как мы переворачиваем вверх дном материальный мир на Востоке нашими 
      техническими средствами, Восток со своими высшими психическими навыками приводит в смятение 
      наш духовный мир. Мы никак не постигнем, что, завоевывая Восток извне, мы позволяем ему все 
      крепче схватывать нас изнутри. Эта идея кажется чуть ли не безумной, поскольку нам заметны 
      лишь очевидные каузальные связи и мы не видим, что должны были бы возлагать вину за смятение
      в рядах нашего интеллектуального среднего класса на Макса Мюллера, Ольденберга, Дейссена, 
      Вильгельма и им подобных. Чему учит нас пример Римской империи? После завоевания Малой Азии 
      Рим становится азиатской державой; Европа была заражена Азией и остается таковой до сих пор. 
      Из Киликии пришел митраизм, религия римских легионов, и распространился с ними от Египта до 
      туманной Британии.
      
Есть ли нужда напоминать об азиатском происхождении христианства? У теософов есть забавная 
      идея, будто некие махатмы, восседающие где-то в Гималаях, вдохновляют и направляют умы всех 
      жителей мира. Столь сильным оказывается влияние восточной веры в магию, что находящиеся в 
      здравом уме европейцы уверяли меня, будто бы все мною сказанное есть результат действия махатм, 
      а мои собственные устремления не имеют никакого значения. Этот миф о махатмах, получивший широкое
      хождение на Западе и сделавшийся религиозным верованием, не есть бессмыслица. Подобно любому
      мифу, он содержит важную психологическую истину. Верно и то, что в глубине тех духовных перемен,
      с которыми мы сегодня имеем дело, лежит Восток. Но этот Восток — не тибетский монастырь, полный
      махатм, — он в нас самих, это наша собственная душа, постоянно творящая все новые духовные формы 
      и силы, которые могут помочь нам обуздать безграничное хищничество арийца. Возможно, он позволит
      нам сузить горизонт внешней деятельности. На Востоке это привело к сомнительному квиетизму, но
      также к той стабильности, каковую обретает человек, когда требования духа становятся столь же
      императивными, как и нужды социальной жизни. Но в наш век американизации мы по-прежнему далеки 
      от всего этого; мне кажется, что мы едва ступили на порог новой эпохи духа. Я не хотел бы 
      изображать из себя пророка, но вряд ли удастся очертить проблему души современного человека 
      без упоминания его стремления к покою в период беспокойства, стремления к безопасности в век 
      опасностей.
      
Сущность духовной проблемы сегодняшнего дня содержится для меня в том очаровании, которое 
      вызывает душа у современного человека. Пессимисты назовут это знамением упадка, оптимисты 
      увидят предвестие далеко идущих духовных перемен на Западе. В любом случае это значимый 
      феномен. Он заслуживает еще большего внимания, поскольку коренится в глубинных социальных 
      стратах, затрагивает то иррациональное, те неисчислимые психические силы, которые, как 
      показывает история, преображают жизнь народов и цивилизаций, преображают непредвиденно и 
      непредвидимо. Эти силы, по-прежнему невидимые для глаз большинства, лежат в основании 
      сегодняшнего интереса к психологии. Зачарованность душою никоим образом не есть болезнетворное 
      извращение. Притяжение души столь сильно, что даже отвратительные ее стороны не заставят 
      очарованного отпрянуть.
      
Все кажется опустошенным и изношенным на столбовых дорогах мира. Современный человек 
      инстинктивно покидает протоптанные пути, чтобы найти обходные тропы и проходы. Подобно 
      человеку греко—римского мира, отбрасывавшему своих умерших богов и обращавшемуся к мистериям,
      мы под давлением нашего инстинкта поворачиваемся к иному, к восточной теософии и магии. 
      Современный человек идет к внутреннему, к созерцанию темных оснований души. Это происходит с 
      тем же скептицизмом и такой же безжалостностью, с какими Будда был принужден смести два миллиона
      богов, чтобы достичь единственно достоверного изначального опыта.
      
Теперь нам нужно задать последний вопрос. Верно ли то, что я говорил о современном человеке,
      либо это очередная иллюзия? Что бы ни думали миллионы образованных жителей Запада о приведенных
      мною фактах, считая их неадекватными и нелепыми, они не вызывают ни малейших сомнений. Разве
      утонченный римлянин думал иначе, когда смотрел на распространение христианства среди рабов? 
      Сегодня Бог Запада еще жив для множества людей, как и Аллах по другую сторону Средиземного моря;
      один верующий считает другого еретиком, которого, за неимением других средств, нужно жалеть и
      терпеть. Хуже того, просвещенные европейцы придерживаются мнения, будто религия хороша для 
      масс и для женщин, но малозначима в сравнении с экономическими и политическими вопросами дня.
      
Меня не трудно опровергнуть — как человека, предсказывающего бурю, когда на небе нет ни 
      облачка. Возможно, шторм остается где-то за горизонтом, быть может, он нас никогда и не 
      достигнет. Но то, что значимо для психической жизни, всегда лежит за горизонтом сознания, и
      когда мы говорим о проблеме души современного человека, мы говорим о едва заметных вещах — 
      самых сокровенных и хрупких, о цветах, распускающихся только ночью. В дневном свете все ясно 
      и ощутимо; однако ночь длится столь же долго, как и день, мы живем и в ночное время. Есть люди,
      которым снятся дурные сны, отравляющие им и дневное существование. Для многих же дневная жизнь
      кажется дурным сном, и они страстно желают наступления ночи, когда пробуждаются духи. Я думаю, 
      что в наше время таких людей очень много, вот почему я так долго говорил о душе современного 
      человека.
      
Я должен признать себя, тем не менее, виновным в некоторой односторонности, так как я умолчал
      о духе времени, о котором всем есть что сказать, ибо он на виду у всех. Он проявляет себя в 
      идеалах интернационализма и супернационализма, воплощенных в Лиге Наций и подобных ей 
      организациях; мы видим дух времени в спорте, кино, джазе. Это характерные симптомы нашего 
      времени, гуманистические идеалы распространяются даже на тело, и эта тенденция еще более 
      заметна в современных танцах. Кино, подобно детективным романам, позволяет нам испытывать без 
      опасности для нас самих все побуждения, страсти и фантазии, которые должны были бы подлежать 
      вытеснению в гуманистический век. Нетрудно заметить связь этих симптомов с нашей психологической
      ситуацией. Очарованность душой приносит новую самооценку, переаттестацию фундамента человеческой
      природы. Мы не удивимся, если это приведет и к новому открытию тела — после долгого подчинения 
      его духу. Возникает даже искушение сказать, что плоть возвращает себе свои права. Когда 
      Кайзерлинг заметил, что шофер сделался культурным героем нашего времени, он, как почти всегда, 
      был прозорлив. Тело претендует на равное признание; оно очаровывает точно так же, как и душа. 
      Если бы мы держались старого антитезиса сознания и материи, то подобное положение дел, казалось 
      бы нестерпимым противоречием. Но если мы свыкаемся с таинственной истиной, что дух есть жизнь 
      тела, глядя изнутри, а тело есть внешнее проявление жизни духа (на самом деле два суть одно), 
      то нам становится понятно, почему стремление выйти за пределы нынешнего уровня сознания путем
      признания бессознательного воздает должное и телу. Понятно и то, почему признание прав тела не
      терпит философии, отрицающей его во имя духа. Эти требования физической и психической жизни, 
      несравнимо более сильные, чем в прошлом, могут показаться признаком декаданса, но они могут 
      означать и обновление, ибо, как говорил Гельдерлин: Там, где опасность, Растет и спасенье.
      
И мы видим, как западный мир набирает скорость — американский темп — это прямая 
      противоположность квиетизма и мироотрицающей резиньяции. Возникает беспрецедентное напряжение
      между внешним и внутренним, объективной и субъективной реальностями. Возможно, это последняя
      гонка между стареющей Европой и молодой Америкой; может быть, это последняя отчаянная попытка 
      вырваться из-под темной власти природного закона, чтобы одержать еще одну героическую победу 
      пробужденного сознания над сном наций. На этот вопрос даст ответ только история.
    
    
      
        
Йога и Запад
      
      
        
Статья «Йога и Запад» первоначально была опубликована на английском языке в журнале 
        «Прабуддха Бхарата» (Калькутта) в феврале 1936 г. Перевод выполнен А.М.Руткевнчем.
      
      
Менее века прошло с тех пор, как Западу стала известна йога. Хотя всякого рода истории о 
      легендарной стране Индии — стране мудрецов, гимнософистов и омфалоскептиков — были известны в 
      Европе уже две тысячи лет, о реальном знании индийской философии и философской практики нельзя 
      было говорить до тех пор, пока усилиями француза Анкетиля дю Перрона Запад не получил Упанишады.
      Что же касается более глубокого и всестороннего знания, то оно стало возможным благодаря трудам
      Макса Мюллера, издавшего в Оксфорде священные книги Востока. Вначале это знание оставалось
      привилегией специалистов — санскритологов и философов, однако очень скоро теософское движение,
      вдохновляемое г-жой Блаватской, завладело восточными традициями и донесло их до самой широкой 
      публики. С тех пор вот уже несколько десятилетий знания о йоге развиваются по двум различным
      направлениям: с одной стороны, йога — предмет самой строгой академической науки, с другой — она 
      стала чем-то вроде религии, хотя и не развилась в церковную организацию, несмотря на все усилия
      Анни Безант и Рудольфа Штайнера. Хотя Штайнер был основателем антропософской секты, начинал он
      как последователь г-жи Блаватской [91].
      
Этот продукт развития йоги в западном варианте весьма трудно сравнивать с тем, что 
      представляет собой йога в Индии. Дело в том, что восточное учение встретилось на Западе с 
      особой ситуацией, с таким состоянием умов, которого Индия никогда не знала ранее. Для этой 
      ситуации характерно строгое размежевание между наукой и философией, которое в той или иной 
      мере существовало на протяжении примерно трехсот лет до того времени, как йога стала известна
      Западу.
      
Начало этого раскола — специфически западного феномена — в действительности относится к 
      Возрождению, к XV в. Именно в это время пробуждается широкий и страстный интерес к античности, 
      вызванный падением Византийской империи под ударами ислама. Впервые в Европе не осталось,
      пожалуй, ни одного уголка, где бы не знали греческий язык и греческую литературу. Великая
      схизма в Римской церкви была прямым результатом этого вторжения так называемой языческой
      философии. Появляется протестантизм, который вскоре охватит всю Северную Европу. Но даже 
      такое обновление христианства не могло удержать в рабстве освобожденные умы европейцев.
      
Начался период мировых открытий, как географических, так и научных — мысль все в большей 
      степени освобождалась от оков религиозной традиции. Конечно, церкви продолжали существовать, 
      поддерживаемые религиозными нуждами населения, но они утратили лидерство в сфере культуры. В 
      то время как Римская церковь сохранила единство благодаря своей непревзойденной организации, 
      протестантство раскололось чуть ли не на четыреста деноминаций. С одной стороны, это было 
      свидетельством его банкротства, с другой — говорило о его неудержимой религиозной жизненности. 
      Постепенно, в течение XIX в., этот процесс привел к появлению ростков синкретизма, а также к 
      широкомасштабному импорту экзотических религиозных систем, таких как религии бабизма, суфийских
      сект, «Миссии Рамакришны» [92], буддизма и т.д. Многие
      из этих систем, например, антропософия, содержали в себе элементы христианства. Возникшая в
      итоге ситуация чем-то напоминала эллинистический синкретизм III-IV вв. н.э., в котором также 
      присутствовали следы индийской мысли (ср. Аполлоний Тианский, орфико-пифагорейские тайные 
      учения, гностицизм и т.д.).
      
Все эти системы подвизались на поприще религии и рекрутировали большую часть своих
      сторонников из протестантов. Поэтому в своей основе они являются протестантскими сектами. 
      Своими атаками на авторитет Римской церкви протестантизм в значительной мере разрушил веру в 
      Церковь как необходимое орудие божественного спасения. Вся тяжесть авторитета была возложена, 
      таким образом, на индивида, а вместе с тем и невиданная ранее религиозная ответственность. 
      Отсутствие исповеди и отпущения грехов обострило моральный конфликт, отяготило индивида 
      проблемами, которые ранее за него решала церковь. В самом деле, таинства, в особенности 
      церковная месса, гарантировали индивиду спасение посредством священного ритуала, имеющего
      силу благодаря священнослужителям. Единственное, что требовалось от индивида, — это исповедь,
      покаяние, епитимья. Теперь же, с распадом ритуала, осуществлявшего за индивида всю эту работу,
      он стал вынужден обходиться без божественного отклика на свои поступки и мысли. Вот этой-то 
      неудовлетворенностью индивида и объясняется спрос на системы, которые обещали бы хоть какой-то 
      ответ, явную или хотя бы поданную знаком благосклонность к нему иной силы (высшей, духовной
      или божественной).
      
Европейская наука не уделяла ни малейшего внимания этим надеждам и чаяниям. Она жила своей 
      интеллектуальной жизнью, которая не касалась религиозных нужд и убеждений. Этот исторически 
      неизбежный раскол западного сознания также оказал влияние на йогу, стоило только ей закрепиться
      на западной почве. С одной стороны, она сделалась объектом научного исследования, с другой — ее 
      приветствовали как путь спасения. Что касается самого религиозного движения, то его история 
      знает немало попыток соединить науку с верой и практикой религии, например, в «Христианской
      науке» [93], теософии и антропософии. Последняя 
      особенно любит придавать себе научную видимость, а потому, как и «Христианская наука», она 
      легко проникает в круга интеллектуалов.
      
Поскольку у протестанта нет заранее предопределенного пути, он готов приветствовать чуть 
      ли не всякую систему, которая обещает успех. Он должен теперь делать сам то, что ранее 
      исполняла, как посредник, церковь, — однако он не знает, как это делается. И если он всерьез 
      испытывает нужду в религии, то вынужден предпринимать чрезвычайно большие усилия, чтобы обрести
      веру, — ведь протестантская доктрина ставит веру исключительно высоко. Однако вера — это 
      харизма, дар благодати, а не метод. Протестанты настолько лишены метода, что многие из них 
      серьезно интересовались чисто католическими упражнениями Игнатия Лойолы. Но что бы протестант 
      ни делал, более всего угнетает противоречие между религиозной доктриной и научной истиной. 
      Конфликт веры и знания вышел далеко за пределы протестантизма, он затронул и католицизм. Этот 
      конфликт обусловлен историческим расколом в европейском сознании. С точки зрения психологии, 
      у этого конфликта не было бы никаких оснований, не будь столь неестественного принуждения 
      верить и столь же неестественной веры в науку. Вполне можно вообразить себе такое состояние 
      сознания, когда мы просто знаем, а вдобавок и верим в то, что кажется нам по тем или иным
      основаниям вероятным. Для конфликта между верой и знанием нет никакой почвы, обе стороны 
      необходимы, ибо по отдельности нам недостаточно ни только знания, ни одной лишь веры.
      
Поэтому, когда «религиозный» метод в то же время рекомендуется в качестве метода «научного»,
      можно быть уверенным, что он найдет на Западе широкую публику. Йога вполне отвечает этим 
      чаяниям. Помимо притягательности всего нового и очарования полупонятного, есть еще немало 
      причин того, что к йоге стекаются поклонники. Прежде всего, она не только предлагает 
      долгожданный путь, но также обладает непревзойденной по глубине философией. Кроме того,
      йога содержит в себе возможность получать контролируемый опыт, а тем самым удовлетворяет 
      страсть ученого к «фактам». Более того, глубокомысленность йоги, ее почтенный возраст, широта 
      доктрины и метода, покрывающих все сферы жизни, — все это обещает неслыханные возможности, 
      каковые не устают подчеркивать ее миссионеры.
      
Я не стану распространяться о том, что значит йога для Индии, поскольку не могу судить о
      чем бы то ни было, не имея личного опыта. Я могу говорить лишь о том, что она значит для 
      Запада. Отсутствие духовной ориентации граничит у нас с психической анархией, поэтому любая
      религиозная или философская практика равнозначна хоть какой-то психологической дисциплине;
      иными словами, это метод психической гигиены. Многие чисто физические процедуры йоги 
      представляют собой также средство физиологической гигиены, намного превосходящее обычную 
      гимнастику или дыхательные упражнения, так как йога представляет собой не просто механику, 
      но имеет философское содержание. Тренируя различные части тела, йога соединяет их в единое 
      целое, подключает их к сознанию и духу, как то с очевидностью следует из упражнений пранаямы,
      где прана — это и дыхание, и универсальная динамика космоса. Если любое деяние индивида 
      является одновременно событием космическим, то «легкое» состояние тела (иннервация) сочетается 
      с подъемом духа (всеобщая идея), и благодаря такому сочетанию рождается жизненное целое. Его
      никогда не произвести никакой «психотехнике», будь она даже самой что ни на есть научной. 
      Практика йоги немыслима — да и неэффективна — без тех идей, на которых она базируется. В ней 
      удивительно совершенным образом сливаются воедино физическое и духовное.
      
На Востоке, где лежат источники этих идей и этой практики, где непрерывная традиция на
      протяжении более четырех тысячелетий создавала необходимые состояния духа, йога является
      превосходным методом слияния тела и сознания. Такое их единение вряд ли можно поставить под
      сомнение, и я охотно готов это признать. Тем самым создаются предрасположенности, делающие 
      возможным интуитивное видение, трансцендирующее само сознание. Индийское мышление с легкостью
      оперирует такими понятиями, как прана. Иное дело — Запад. Обладая дурной привычкой верить и 
      развитым научным и философским критицизмом, он неизбежно оказывается перед дилеммой: либо 
      попадает в ловушку веры и без малейшего проблеска мысли заглатывает такие понятия, как прана,
      атман, чакра, самадхи и т.п., либо его научный критицизм разом отбрасывает их как «чистейшую 
      мистику». Раскол западного ума с самого начала делает невозможным сколько-нибудь адекватное
      использование возможностей йоги. Она становится либо исключительно религиозным делом, либо 
      чем-то вроде гимнастики, контроля за дыханием, эуритмики и т.п. Мы не находим здесь и следа 
      того единства этой природной целостности, которые столь характерны для йоги. Индиец никогда 
      не забывает ни о теле, ни об уме, тогда как европеец всегда забывает то одно, то другое. 
      Благодаря этой забывчивости он завоевал сегодня весь мир. Не так с индийцем: он помнит не только
      о собственной природе, но также о том, что он и сам принадлежит природе. Европеец, наоборот, 
      располагает наукой о природе и удивительно мало знает о собственной сущности, о своей внутренней
      природе. Для индийца знание метода, позволяющее ему контролировать высшую силу природы внутри и
      вовне самого себя, представляется дарованным свыше благом. Для европейца же подавление 
      собственной природы, и без того искаженной, добровольное превращение себя в некое подобие робота
      показалось бы чистейшим адом.
      
Говорят, йоги могут двигать горы, хотя было бы, пожалуй, затруднительно найти тому 
      доказательства. Власть йога ограничена тем, что приемлемо для его окружения. Европеец, тот 
      способен поднимать горы на воздух, и мировая война принесла горькое осознание того, на что 
      он может быть способен, когда интеллект, сделавшийся чуждым природе, утрачивает всякую узду.
      Как европеец, я не пожелал бы другим европейцам еще больших «контроля» и власти над природой, 
      будь она внутренней или внешней. К стыду своему, я должен признаться, что самые светлые мои
      прозрения (бывали среди них и совсем недурные) обязаны своим появлением тому обстоятельству,
      что я всегда поступал как раз противоположно предписаниям йоги. Пройдя свой путь исторического 
      развития, европеец настолько удалился от своих корней, что ум его в конце концов раскололся 
      на веру и знание; подобно тому, как всякое психологическое преувеличение всегда разрывается на
      внутренне ему присущие противоположности. Европейцу нужно возвращаться не к Природе — на манер 
      Руссо, — а к своей собственной натуре. Он должен заново открыть в себе естественного человека. 
      Однако вместо этого европеец обожает системы и методы, способные лишь еще более подавить в 
      человеке естественное, которое все время становится европейцу поперек дороги. Поэтому он 
      наверняка станет употреблять йогу во зло, ибо психические предрасположенности у него совсем
      иные, нежели у человека Востока. Я готов сказать каждому: «Изучай йогу, и ты многому научишься,
      но не пытайся применять ее, поскольку мы, европейцы, попросту не так устроены, чтобы правильно
      употреблять эти методы. Индийский гуру все тебе объяснит, и ты сможешь во всем ему подражать. 
      Но знаешь ли ты, кто применит йогу? Иными словами, знаешь ли ты, кем являешься, как ты сам 
      устроен?»
      
Сила науки и техники в Европе столь велика и несомненна, что нет нужды упоминать 
      все то, что благодаря им сделано или может быть сделано, перечислять все изобретенное. Перед 
      лицом таких изумительных возможностей можно лишь содрогнуться. Сегодня совсем иной вопрос 
      приобретает тревожный смысл: кто применяет всю эту технику? В чьих руках находится эта сила?
      Временным средством защиты в настоящий момент является государство — ведь это оно охраняет
      гражданина от огромных запасов ядовитых газов и прочих адских машин разрушения, каковые можно 
      изготовить к любому необходимому моменту времени. Наши технические навыки сделались настолько
      опасными, что самым настоятельным является вопрос не о том, что еще можно сделать, но о том 
      человеке, которому доверен контроль над всеми этими достижениями. Это и вопрос о том, каким 
      образом изменить сознание западного человека, чтобы он смог избавиться от чувства привычности
      этих ужасающих возможностей техники. Куда важнее лишить его иллюзии всевластия, нежели еще 
      более усиливать в нем ложную идею, будто все ему доступно, все, чего он ни пожелает. В Германии 
      мы часто слышим: «Там, где есть воля, найдется и путь» — этот лозунг стоил жизни миллионам
      людей.
      
Западный человек не нуждается в большем господстве над природой, внешней или внутренней. 
      Господство над обеими достигло у него чуть ли не дьявольского совершенства. К сожалению, при 
      этом отсутствует ясное понимание собственной неполноценности по отношению к природе вокруг 
      себя и к своей внутренней природе. Он должен понять, что не может делать все, что ему 
      заблагорассудится. Если он не дойдет до осознания этого, то будет сокрушен собственной природой.
      Он не ведает того, что против него самоубийственно восстает его собственная душа. Так как 
      западный человек с легкостью обращает все в технику, то, в принципе, верно, что все, имеющее 
      видимость метода, для него или опасно или бесполезно. Поскольку йога есть форма гигиены, 
      она столь же полезна, как и всякая другая система. Однако в более глубоком смысле йога означает
      нечто совсем иное, куда большее. Если я правильно ее понимаю, йога — это освобождение сознания
      от всякого порабощения, отрешение от субъекта и объекта. Но так как мы не можем отрешиться от
      того, что является для нас бессознательным, то европеец должен для начала знать, что он собой