1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
– Нет,  он не для того у меня; он для другого… А Шатов про Федьку знает?    

– Я  с Шатовым ничего не говорю и не вижу.    

– Злится,  что ли?    

– Нет,  не злимся, а только отворачиваемся. Слишком долго вместе в Америке пролежали.    

– Я  сейчас к нему зайду.    

– Как  хотите.    

– Мы  со Ставрогиным к вам тоже, может, зайдем оттуда, этак часов в десять.    

– Приходите.    

– Мне  с ним надо поговорить о важном… Знаете, подарите-ка мне ваш мяч; к чему вам теперь?  Я тоже для гимнастики. Я вам, пожалуй, заплачу деньги.    

– Возьмите  так.    

Петр  Степанович положил мяч в задний карман.    

– А  я вам не дам ничего против Ставрогина, – пробормотал вслед Кириллов,  выпуская гостя. Тот с удивлением посмотрел на него, но не ответил.    

Последние  слова Кириллова смутили Петра Степановича чрезвычайно; он еще не успел их  осмыслить, но еще на лестнице к Шатову постарался переделать свой недовольный  вид в ласковую физиономию. Шатов был дома и немного болен. Он лежал на постели,  впрочем одетый.    

– Вот  неудача! – вскричал Петр Степанович с порога. – Серьезно больны?    

Ласковое  выражение его лица вдруг исчезло; что-то злобное засверкало в глазах.    

– Нисколько, –  нервно привскочил Шатов, – я вовсе не болен, немного голова…    

Он  даже потерялся; внезапное появление такого гостя решительно испугало его.    

– Я  именно по такому делу, что хворать не следует, – начал Петр Степанович  быстро и как бы властно, – позвольте сесть (он сел), а вы садитесь опять  на вашу койку, вот так. Сегодня под видом дня рождения Виргинского соберутся у  него из наших; другого, впрочем, оттенка не будет вовсе, приняты меры. Я приду  с Николаем Ставрогиным. Вас бы я, конечно, не потащил туда, зная ваш теперешний  образ мыслей… то есть в том смысле, чтобы вас там не мучить, а не из того, что  мы думаем, что вы донесете. Но вышло так, что вам придется идти. Вы там  встретите тех самых, с которыми окончательно и порешим, каким образом вам  оставить Общество и кому сдать, что у вас находится. Сделаем неприметно; я вас  отведу куда-нибудь в угол; народу много, а всем незачем знать. Признаться, мне  пришлось-таки из-за вас язык поточить; но теперь, кажется, и они согласны, с  тем, разумеется, чтобы вы сдали типографию и все бумаги. Тогда ступайте себе на  все четыре стороны.    

Шатов  выслушал нахмуренно и злобно. Нервный недавний испуг оставил его совсем.    

– Я  не признаю никакой обязанности давать черт знает кому отчет, – проговорил  он наотрез, – никто меня не может отпускать на волю.    

– Не  совсем. Вам многое было доверено. Вы не имели права прямо разрывать. И,  наконец, вы никогда не заявляли о том ясно, так что вводили их в двусмысленное  положение.    

– Я,  как приехал сюда, заявил ясно письмом.    

– Нет,  не ясно, – спокойно оспаривал Петр Степанович, – я вам прислал,  например, «Светлую личность», чтобы здесь напечатать и экземпляры сложить до  востребования где-нибудь тут у вас; тоже две прокламации. Вы воротили с письмом  двусмысленным, ничего не обозначающим.    

– Я  прямо отказался печатать.    

– Да,  но не прямо. Вы написали: «Не могу», но не объяснили, по какой причине. «Не  могу» не значит «не хочу». Можно было подумать, что вы просто от материальных  причин не можете. Так это и поняли и сочли, что вы все-таки согласны продолжать  связь с Обществом, а стало быть, могли опять вам что-нибудь доверить,  следовательно, себя компрометировать. Здесь они говорят, что вы просто хотели  обмануть, с тем чтобы, получив какое-нибудь важное сообщение, донести. Я вас  защищал изо всех сил и показал ваш письменный ответ в две строки, как документ  в вашу пользу. Но и сам должен был сознаться, перечитав теперь, что эти две  строчки неясны и вводят в обман.    

– А  у вас так тщательно сохранилось это письмо?    

– Это  ничего, что оно у меня сохранилось; оно и теперь у меня.    

– Ну  и пускай, черт!.. – яростно вскричал Шатов. – Пускай ваши дураки  считают, что я донес, какое мне дело! Я бы желал посмотреть, что вы мне можете  сделать?    

– Вас  бы отметили и при первом успехе революции повесили.    

– Это  когда вы захватите верховную власть и покорите Россию?    

– Вы  не смейтесь. Повторяю, я вас отстаивал. Так ли, этак, а все-таки я вам явиться  сегодня советую. К чему напрасные слова из-за какой-то фальшивой гордости? Не  лучше ли расстаться дружелюбно? Ведь уж во всяком случае вам придется сдавать  станок и буквы и старые бумажки, вот о том и поговорим.    

– Приду, –  проворчал Шатов, в раздумье понурив голову. Петр Степанович искоса рассматривал  его с своего места.    

– Ставрогин  будет? – спросил вдруг Шатов, подымая голову.    

– Будет  непременно.    

– Хе-хе!    

Опять  с минуту помолчали. Шатов брезгливо и раздражительно ухмылялся.    

– А  эта ваша подлая «Светлая личность», которую я не хотел здесь печатать,  напечатана?    

– Напечатана.    

– Гимназистов  уверять, что вам сам Герцен в альбом написал?    

– Сам  Герцен.    

Опять  помолчали минуты с три. Шатов встал наконец с постели.    

– Ступайте  вон от меня, я не хочу сидеть вместе с вами.    

– Иду, –  даже как-то весело проговорил Петр Степанович, немедленно подымаясь, –  одно только слово: Кириллов, кажется, один-одинешенек теперь во флигеле, без  служанки?    

– Один-одинешенек.  Ступайте, я не могу оставаться в одной с вами комнате.    

«Ну,  хорош же ты теперь! – весело обдумывал Петр Степанович, выходя на  улицу, – хорош будешь и вечером, а мне именно такого тебя теперь надо, и  лучше желать нельзя, лучше желать нельзя! Сам русский бог помогает!»    

     VII    

     

Вероятно,  он очень много хлопотал в этот день по разным побегушкам – и, должно быть,  успешно, – что и отозвалось в самодовольном выражении его физиономии,  когда вечером, ровно в шесть часов, он явился к Николаю Всеволодовичу. Но к  тому его не сейчас допустили; с Николаем Всеволодовичем только что заперся в  кабинете Маврикий Николаевич. Это известие мигом его озаботило. Он уселся у  самых дверей кабинета, с тем чтобы ждать выхода гостя. Разговор был слышен, но  слов нельзя было уловить. Визит продолжался недолго; вскоре послышался шум,  раздался чрезвычайно громкий и резкий голос, вслед за тем отворилась дверь и  вышел Маврикий Николаевич с совершенно бледным лицом. Он не заметил Петра  Степановича и быстро прошел мимо. Петр Степанович тотчас же вбежал в кабинет.    

Не  могу обойти подробного отчета об этом, чрезвычайно кратком свидании двух «соперников», –  свидании, по-видимому невозможном при сложившихся обстоятельствах, но, однако  же, состоявшемся.    

Произошло  это так: Николай Всеволодович дремал в своем кабинете после обеда на кушетке,  когда Алексей Егорович доложил о приходе неожиданного гостя. Услышав  возвещенное имя, он вскочил даже с места и не хотел верить. Но вскоре улыбка  сверкнула на губах его, – улыбка высокомерного торжества и в то же время  какого-то тупого недоверчивого изумления. Вошедший Маврикий Николаевич,  кажется, был поражен выражением этой улыбки, по крайней мере вдруг  приостановился среди комнаты, как бы не решаясь: идти ли дальше или воротиться?  Хозяин тотчас же успел изменить свое лицо и с видом серьезного недоумения  шагнул ему навстречу. Тот не взял протянутой ему руки, неловко придвинул стул  и, не сказав ни слова, сел еще прежде хозяина, не дождавшись приглашения.  Николай Всеволодович уселся наискось на кушетке и, всматриваясь в Маврикия  Николаевича, молчал и ждал.    

– Если  можете, то женитесь на Лизавете Николаевне, – подарил вдруг Маврикий  Николаевич, и, что было всего любопытнее, никак нельзя было узнать по интонации  голоса, что это такое: просьба, рекомендация, уступка или приказание.    

Николай  Всеволодович продолжал молчать; но гость, очевидно, сказал уже всё, для чего  пришел, и глядел в упор, ожидая ответа.    

– Если  не ошибаюсь (впрочем, это слишком верно), Лизавета Николаевна уже обручена с  вами, – проговорил наконец Ставрогин.    

– Помолвлена  и обручилась, – твердо и ясно подтвердил Маврикий Николаевич.    

– Вы…  поссорились?.. Извините меня, Маврикий Николаевич.    

– Нет,  она меня «любит и уважает», ее слова. Ее слова драгоценнее всего.    

– В  этом нет сомнения.    

– Но  знайте, что если она будет стоять у самого налоя под венцом, а вы ее кликнете,  то она бросит меня и всех и пойдет к вам.    

– Из-под  венца?    

– И  после венца.    

– Не  ошибаетесь ли?    

– Нет.  Из-под беспрерывной к вам ненависти, искренней и самой полной, каждое мгновение  сверкает любовь и… безумие… самая искренняя и безмерная любовь и – безумие!  Напротив, из-за любви, которую она ко мне чувствует, тоже искренно, каждое  мгновение сверкает ненависть, – самая великая! Я бы никогда не мог  вообразить прежде все эти… метаморфозы.    

– Но  я удивляюсь, как могли вы, однако, прийти и располагать рукой Лизаветы Николаевны?  Имеете ли вы на то право? Или она вас уполномочила?    

Маврикий  Николаевич нахмурился и на минуту потупил голову.    

– Ведь  это только одни слова с вашей стороны, – проговорил он вдруг, –  мстительные и торжествующие слова: я уверен, вы понимаете недосказанное в  строках, и неужели есть тут место мелкому тщеславию? Мало вам удовлетворения?  Неужели надо размазывать, ставить точки над i. Извольте, я поставлю точки, если  вам так нужно мое унижение: права я не имею, полномочие невозможно; Лизавета  Николаевна ни о чем не знает, а жених ее потерял последний ум и достоин  сумасшедшего дома, и в довершение сам приходит вам об этом рапортовать. На всем  свете только вы одни можете сделать ее счастливою, и только я один –  несчастною. Вы ее оспариваете, вы ее преследуете, но, не знаю почему, не  женитесь. Если это любовная ссора, бывшая за границей, и, чтобы пресечь ее,  надо принести меня в жертву, – приносите. Она слишком несчастна, и я не  могу того вынести. Мои слова не позволение, не предписание, а потому и  самолюбию вашему нет оскорбления. Если бы вы хотели взять мое место у налоя, то  могли это сделать безо всякого позволения с моей стороны, и мне, конечно,  нечего было приходить к вам с безумием. Тем более что и свадьба наша после  теперешнего моего шага уже никак невозможна. Не могу же я вести ее к алтарю  подлецом? То, что я делаю здесь, и то, что я предаю ее вам, может быть,  непримиримейшему ее врагу, на мой взгляд, такая подлость, которую я,  разумеется, не перенесу никогда.    

– Застрелитесь,  когда нас будут венчать?    

– Нет,  позже гораздо. К чему марать моею кровью ее брачную одежду. Может, я и совсем  не застрелюсь, ни теперь, ни позже.    

– Говоря  так, желаете, вероятно, меня успокоить?    

– Вас?  Один лишний брызг крови что для вас может значить?    

Он  побледнел, и глаза его засверкали. Последовало минутное молчание.    

– Извините  меня за предложенные вам вопросы, – начал вновь Ставрогин, –  некоторые из них я не имел никакого права вам предлагать, но на один из них я  имею, кажется, полное право: скажите мне, какие данные заставили вас заключить  о моих чувствах к Лизавете Николаевне? Я разумею о той степени этих чувств,  уверенность в которой позволила вам прийти ко мне и… рискнуть таким  предложением.    

– Как? –  даже вздрогнул немного Маврикий Николаевич, – разве вы не домогались? Не домогаетесь  и не хотите домогаться?    

– Вообще  о чувствах моих к той или другой женщине я не могу говорить вслух третьему  лицу, да и кому бы то ни было, кроме той одной женщины. Извините, такова уж  странность организма. Но взамен того я скажу вам всю остальную правду: я женат,  и жениться или «домогаться» мне уже невозможно.    

Маврикий  Николаевич был до того изумлен, что отшатнулся на спинку кресла и некоторое  время смотрел неподвижно на лицо Ставрогина.    

– Представьте,  я никак этого не подумал, – пробормотал он, – вы сказали тогда, в то  утро, что не женаты… я так и поверил, что не женаты…    

Он  ужасно бледнел; вдруг он ударил изо всей силы кулаком по столу.    

– Если  вы после такого признания не оставите Лизавету Николаевну и сделаете ее несчастною  сами, то я убью вас палкой, как собаку под забором!    

Он  вскочил и быстро вышел из комнаты. Вбежавший Петр Степанович застал хозяина в  самом неожиданном расположении духа.    

– А,  это вы! – громко захохотал Ставрогин; хохотал он, казалось, одной только  фигуре Петра Степановича, вбежавшего с таким стремительным любопытством.    

– Вы  у дверей подслушивали? Постойте, с чем это вы прибыли? Ведь я что-то вам обещал…  А, ба! Помню: к «нашим»! Идем, очень рад, и ничего вы не могли придумать теперь  более кстати.    

Он  схватил шляпу, и оба немедля вышли из дому.    

– Вы  заранее смеетесь, что увидите «наших»? – весело юлил Петр Степанович, то  стараясь шагать рядом с своим спутником по узкому кирпичному тротуару, то  сбегая даже на улицу, в самую грязь, потому что спутник совершенно не замечал,  что идет один по самой средине тротуара, а стало быть, занимает его весь одною  своею особой.    

– Нисколько  не смеюсь, – громко и весело отвечал Ставрогин, – напротив, убежден,  что у вас там самый серьезный народ.    

– «Угрюмые  тупицы», как вы изволили раз выразиться.    

– Ничего  нет веселее иной угрюмой тупицы.    

– А,  это вы про Маврикия Николаевича! Я убежден, что он вам сейчас невесту приходил  уступать, а? Это я его подуськал косвенно, можете себе представить. А не  уступит, так мы у него сами возьмем – а?    

Петр  Степанович, конечно, знал, что рискует, пускаясь в такие выверты, но уж когда  он сам бывал возбужден, то лучше желал рисковать хоть на всё, чем оставлять  себя в неизвестности. Николай Всеволодович только рассмеялся.    

– А  вы всё еще рассчитываете мне помогать? – спросил он.    

– Если  кликнете. Но знаете что, есть один самый лучший путь.    

– Знаю  ваш путь.    

– Ну  нет, это покамест секрет. Только помните, что секрет денег стоит.    

– Знаю,  сколько и стоит, – проворчал про себя Ставрогин, но удержался и замолчал.    

– Сколько?  что вы сказали? – встрепенулся Петр Степанович.    

– Я  сказал: ну вас к черту и с секретом! Скажите мне лучше, кто у вас там? Я знаю,  что мы на именины идем, но кто там именно?    

– О,  в высшей степени всякая всячина! Даже Кириллов будет.    

– Всё  члены кружков?    

– Черт  возьми, как вы торопитесь! Тут и одного кружка еще не состоялось.    

– Как  же вы разбросали столько прокламаций?    

– Там,  куда мы идем, членов кружка всего четверо. Остальные, в ожидании, шпионят друг  за другом взапуски и мне переносят. Народ благонадежный. Всё это материал,  который надо организовать, да и убираться. Впрочем, вы сами устав писали, вам  нечего объяснять.    

– Что  ж, трудно, что ли, идет? Заколодило?    

– Идет?  Как не надо легче. Я вас посмешу: первое, что ужасно действует, – это  мундир. Нет ничего сильнее мундира. Я нарочно выдумываю чины и должности: у  меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, председатели, регистраторы, их  товарищи – очень нравится и отлично принялось. Затем следующая сила,  разумеется, сентиментальность. Знаете, социализм у нас распространяется  преимущественно из сентиментальности. Но тут беда, вот эти кусающиеся подпоручики;  нет-нет да и нарвешься. Затем следуют чистые мошенники; ну эти, пожалуй,  хороший народ, иной раз выгодны очень, но на них много времени идет, неусыпный  надзор требуется. Ну и наконец, самая главная сила – цемент, всё  связующий, – это стыд собственного мнения. Вот это так сила! И кто это  работал, кто этот «миленький» трудился, что ни одной-то собственной идеи не  осталось ни у кого в голове! За стыд почитают.    

– А  коли так, из чего вы хлопочете?    

– А  коли лежит просто, рот разевает на всех, так как же его не стибрить! Будто  серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то есть, да надо хотенья. Да,  именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня в огонь пойдет,  стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален. Дураки попрекают,  что я всех здесь надул центральным комитетом и «бесчисленными разветвлениями».  Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет – я да  вы, а разветвлений будет сколько угодно.    

– И  всё этакая-то сволочь!    

– Материал.  Пригодятся и эти.    

– А  вы на меня всё еще рассчитываете?    

– Вы  начальник, вы сила; я у вас только сбоку буду, секретарем. Мы, знаете, сядем в  ладью, веселки кленовые, паруса шелковые, на корме сидит красна девица, свет  Лизавета Николаевна… или как там у них, черт, поется в этой песне…    

– Запнулся! –  захохотал Ставрогин. – Нет, я вам скажу лучше присказку. Вы вот высчитываете  по пальцам, из каких сил кружки составляются? Всё это чиновничество и  сентиментальность – всё это клейстер хороший, но есть одна штука еще получше:  подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот  донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним узлом, свяжете.  Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать. Ха-ха-ха!    

«Однако  же ты… однако же ты мне эти слова должен выкупить, – подумал про себя Петр  Степанович, – и даже сегодня же вечером. Слишком ты много уж позволяешь  себе».    

Так  или почти так должен был задуматься Петр Степанович. Впрочем, уж подходили к дому  Виргинского.    

– Вы,  конечно, меня там выставили каким-нибудь членом из-за границы, в связях с  Internationale, ревизором? – спросил вдруг Ставрогин.    

– Нет,  не ревизором; ревизором будете не вы; но вы член-учредитель из-за границы, которому  известны важнейшие тайны, – вот ваша роль. Вы, конечно, станете говорить?    

– Это  с чего вы взяли?    

– Теперь  обязаны говорить.    

Ставрогин  даже остановился в удивлении среди улицы, недалеко от фонаря. Петр Степанович  дерзко и спокойно выдержал его взгляд. Ставрогин плюнул и пошел далее.    

– А  вы будете говорить? – вдруг спросил он Петра Степановича.    

– Нет,  уж я вас послушаю.    

– Черт  вас возьми! Вы мне в самом деле даете идею!    

– Какую? –  выскочил Петр Степанович.    

– Там-то  я, пожалуй, поговорю, но зато потом вас отколочу и, знаете, хорошо отколочу.    

– Кстати,  я давеча сказал про вас Кармазинову, что будто вы говорили про него, что его  надо высечь, да и не просто из чести, а как мужика секут, больно.    

– Да  я этого никогда не говорил, ха-ха!    

– Ничего.  Se non и vero…[138]    

– Ну  спасибо, искренно благодарю.    

– Знаете  еще, что говорит Кармазинов: что в сущности наше учение есть отрицание чести и  что откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собой  увлечь можно.    

– Превосходные  слова! Золотые слова! – вскричал Ставрогин. – Прямо в точку попал! Право  на бесчестье – да это все к нам прибегут, ни одного там не останется! А  слушайте, Верховенский, вы не из высшей полиции, а?    

– Да  ведь кто держит в уме такие вопросы, тот их не выговаривает.    

– Понимаю,  да ведь мы у себя.    

– Нет,  покамест не из высшей полиции. Довольно, пришли. Сочините-ка вашу физиономию,  Ставрогин; я всегда сочиняю, когда к ним вхожу. Побольше мрачности, и только,  больше ничего не надо; очень нехитрая вещь.    

 Глава  седьмая

  У наших    

     

     I    

     

Виргинский  жил в собственном доме, то есть в доме своей жены, в Муравьиной улице. Дом был  деревянный, одноэтажный, и посторонних жильцов в нем не было. Под видом дня  рождения хозяина собралось гостей человек до пятнадцати; но вечеринка совсем не  походила на обыкновенную провинциальную именинную вечеринку. Еще с самого  начала своего сожития супруги Виргинские положили взаимно, раз навсегда, что  собирать гостей в именины совершенно глупо, да и «нечему вовсе радоваться». В  несколько лет они как-то успели совсем отдалить себя от общества. Он, хотя и  человек со способностями и вовсе не «какой-нибудь бедный», казался всем  почему-то чудаком, полюбившим уединение и сверх того говорившим «надменно».  Сама же madame Виргинская, занимавшаяся повивальною профессией, уже тем одним  стояла ниже всех на общественной лестнице; даже ниже попадьи, несмотря на  офицерский чин мужа. Соответственного же ее званию смирения не примечалось в  ней вовсе. А после глупейшей и непростительно откровенной связи ее, из  принципа, с каким-то мошенником, капитаном Лебядкиным, даже самые  снисходительные из наших дам отвернулись от нее с замечательным пренебрежением.  Но madame Виргинская приняла всё так, как будто ей того и надо было.  Замечательно, что те же самые строгие дамы, в случаях интересного своего  положения, обращались по возможности к Арине Прохоровне (то есть к Виргинской),  минуя остальных трех акушерок нашего города. Присылали за нею даже из уезда к  помещицам – до того все веровали в ее знание, счастье и ловкость в решительных  случаях. Кончилось тем, что она стала практиковать единственно только в самых  богатых домах; деньги же любила до жадности. Ощутив вполне свою силу, она под  конец уже нисколько не стесняла себя в характере. Может быть, даже нарочно на  практике в самых знатных домах пугала слабонервных родильниц каким-нибудь  неслыханным нигилистическим забвением приличий или, наконец, насмешками над  «всем священным», и именно в те минуты, когда «священное» наиболее могло бы  пригодиться. Наш штаб-лекарь Розанов, он же и акушер, положительно  засвидетельствовал, что однажды, когда родильница в муках вопила и призывала  всемогущее имя божие, именно одно из таких вольнодумств Арины Прохоровны,  внезапных, «вроде выстрела из ружья», подействовав на больную испугом,  способствовало быстрейшему ее разрешению от бремени. Но хоть и нигилистка, а в  нужных случаях Арина Прохоровна вовсе не брезгала не только светскими, но и  стародавними, самыми предрассудочными обычаями, если таковые могли принести ей  пользу. Ни за что не пропустила бы она, например, крестин повитого ею младенца,  причем являлась в зеленом шелковом платье со шлейфом, а шиньон расчесывала в  локоны и в букли, тогда как во всякое другое время доходила до самоуслаждения в  своем неряшестве. И хотя во время совершения таинства сохраняла всегда «самый  наглый вид», так что конфузила причет, но по совершении обряда шампанское  непременно выносила сама (для того и являлась и рядилась), и попробовали бы вы,  взяв бокал, не положить ей «на кашу».    

Собравшиеся  на этот раз к Виргинскому гости (почти все мужчины) имели какой-то случайный и  экстренный вид. Не было ни закуски, ни карт. Посреди большой гостиной комнаты,  оклеенной отменно старыми голубыми обоями, сдвинуты были два стола и покрыты  большою скатертью, не совсем, впрочем, чистою, а на них кипели два самовара.  Огромный поднос с двадцатью пятью стаканами и корзина с обыкновенным  французским белым хлебом, изрезанным на множество ломтей, вроде как в  благородных мужских и женских пансионах для воспитанников, занимали конец  стола. Чай разливала тридцатилетняя дева, сестра хозяйки, безбровая и белобрысая,  существо молчаливое и ядовитое, но разделявшее новые взгляды, и которой ужасно  боялся сам Виргинский в домашнем быту. Всех дам в комнате было три: сама  хозяйка, безбровая ее сестрица и родная сестра Виргинского, девица Виргинская,  как раз только что прикатившая из Петербурга. Арина Прохоровна, видная дама лет  двадцати семи, собою недурная, несколько растрепанная, в шерстяном  непраздничном платье зеленоватого оттенка, сидела, обводя смелыми очами гостей  и как бы спеша проговорить своим взглядом: «Видите, как я совсем ничего не боюсь».  Прибывшая девица Виргинская, тоже недурная собой, студентка и нигилистка,  сытенькая и плотненькая, как шарик, с очень красными щеками и низенького роста,  поместилась подле Арины Прохоровны, еще почти в дорожном своем костюме, с  каким-то свертком бумаг в руке, и разглядывала гостей нетерпеливыми прыгающими  глазами. Сам Виргинский в этот вечер был несколько нездоров, однако же вышел  посидеть в креслах за чайным столом. Все гости тоже сидели, и в этом чинном  размещении на стульях вокруг стола предчувствовалось заседание. Видимо, все  чего-то ждали, а в ожидании вели хотя и громкие, но как бы посторонние речи.  Когда появились Ставрогин и Верховенский, всё вдруг затихло.    

Но  позволю себе сделать некоторое пояснение для определенности.    

Я  думаю, что все эти господа действительно собрались тогда в приятной надежде услышать  что-нибудь особенно любопытное, и собрались предуведомленные. Они представляли  собою цвет самого ярко-красного либерализма в нашем древнем городе и были  весьма тщательно подобраны Виргинским для этого «заседания». Замечу еще, что  некоторые из них (впрочем, очень немногие) прежде совсем не посещали его.  Конечно, большинство гостей не имело ясного понятия, для чего их  предуведомляли. Правда, все они принимали тогда Петра Степановича за  приехавшего заграничного эмиссара, имеющего полномочия; эта идея как-то сразу  укоренилась и, натурально, льстила. А между тем в этой собравшейся кучке  граждан, под видом празднования именин, уже находились некоторые, которым были  сделаны и определенные предложения. Петр Верховенский успел слепить у нас  «пятерку», наподобие той, которая уже была у него заведена в Москве и еще, как  оказалось теперь, в нашем уезде между офицерами. Говорят, тоже была одна у него  и в X – ской губернии. Эти пятеро избранных сидели теперь за общим столом и  весьма искусно умели придать себе вид самых обыкновенных людей, так что никто  их не мог узнать. То были, – так как теперь это не тайна, –  во-первых, Липутин, затем сам Виргинский, длинноухий Шигалев – брат госпожи  Виргинской, Лям-шин и, наконец, некто Толкаченко – странная личность, человек  уже лет сорока и славившийся огромным изучением народа, преимущественно  мошенников и разбойников, ходивший нарочно по кабакам (впрочем, не для одного  изучения народного) и щеголявший между нами дурным платьем, смазными сапогами,  прищуренно-хитрым видом и народными фразами с завитком. Раз или два еще прежде  Лямшин приводил его к Степану Трофимовичу на вечера, где, впрочем, он  особенного эффекта не произвел. В городе появлялся он временами,  преимущественно когда бывал без места, а служил по железным дорогам. Все эти  пятеро деятелей составили свою первую кучку с теплою верой, что она лишь  единица между сотнями и тысячами таких же пятерок, как и ихняя, разбросанных по  России, и что все зависят от какого-то центрального, огромного, но тайного  места, которое в свою очередь связано органически с европейскою всемирною  революцией. Но, к сожалению, я должен признаться, что между ними даже и в то  уже время начал обнаруживаться разлад. Дело в том, что они хоть и ждали еще с  весны Петра Верховенского, возвещенного им сперва Толкаченкой, а потом  приехавшим Шигалевым, хоть и ждали от него чрезвычайных чудес и хоть и пошли  тотчас же все, без малейшей критики и по первому его зову, в кружок, но только  что составили пятерку, все как бы тотчас же и обиделись, и именно, я полагаю,  за быстроту своего согласия. Пошли они, разумеется, из великодушного стыда,  чтобы не сказали потом, что они не посмели пойти; но все-таки Петр Верховенский  должен бы был оценить их благородный подвиг и по крайней мере рассказать им в  награждение какой-нибудь самый главный анекдот. Но Верховенский вовсе не хотел  удовлетворить их законного любопытства и лишнего ничего не рассказывал; вообще  третировал их с замечательною строгостью и даже небрежностью. Это решительно раздражило,  и член Шигалев уже подбивал остальных «потребовать отчета», но, разумеется, не  теперь у Виргинского, где собралось столько посторонних.    

По  поводу посторонних у меня тоже есть одна мысль, что вышеозначенные члены первой  пятерки наклонны были подозревать в этот вечер в числе гостей Виргинского еще  членов каких-нибудь им неизвестных групп, тоже заведенных в городе, по той же  тайной организации и тем же самым Верховенским, так что в конце концов все  собравшиеся подозревали друг друга и один пред другим принимали разные осанки,  что и придавало всему собранию весьма сбивчивый и даже отчасти романический  вид. Впрочем, тут были люди и вне всякого подозрения. Так, например, один  служащий майор, близкий родственник Виргинского, совершенно невинный человек,  которого и не приглашали, но который сам пришел к имениннику, так что никак  нельзя было его не принять. Но именинник все-таки был спокоен, потому что майор  «никак не мог донести»; ибо, несмотря на всю свою глупость, всю жизнь любил  сновать по всем местам, где водятся крайние либералы; сам не сочувствовал, но  послушать очень любил. Мало того, был даже компрометирован: случилось так, что  чрез его руки, в молодости, прошли целые склады «Колокола» и прокламаций, и  хоть он их даже развернуть боялся, но отказаться распространять их почел бы за  совершенную подлость – и таковы иные русские люди даже и до сего дня. Остальные  гости или представляли собою тип придавленного до желчи благородного самолюбия,  или тип первого благороднейшего порыва пылкой молодости. То были два или три  учителя, из которых один хромой, лет уже сорока пяти, преподаватель в гимназии,  очень ядовитый и замечательно тщеславный человек, и два или три офицера. Из  последних один очень молодой артиллерист, всего только на днях приехавший из  одного учебного военного заведения, мальчик молчаливый и еще не успевший  составить знакомства, вдруг очутился теперь у Виргинского с карандашом в руках  и, почти не участвуя в разговоре, поминутно отмечал что-то в своей записной  книжке. Все это видели, но все почему-то старались делать вид, что не  примечают. Был еще тут праздношатающийся семинарист, который с Лямшиным  подсунул книгоноше мерзостные фотографии, крупный парень с развязною, но в то  же время недоверчивою манерой, с бессменно обличительною улыбкой, а вместе с  тем и со спокойным видом торжествующего совершенства, заключенного в нем самом.  Был, не знаю для чего, и сын нашего городского головы, тот самый скверный мальчишка,  истаскавшийся не по летам и о котором я уже упоминал, рассказывая историю  маленькой поручицы. Этот весь вечер молчал. И, наконец, в заключение, один  гимназист, очень горячий и взъерошенный мальчик лет восемнадцати, сидевший с  мрачным видом оскорбленного в своем достоинстве молодого человека и видимо  страдая за свои восемнадцать лет. Этот крошка был уже начальником  самостоятельной кучки заговорщиков, образовавшейся в высшем классе гимназии,  что и обнаружилось, ко всеобщему удивлению, впоследствии. Я не упомянул о  Шатове: он расположился тут же в заднем углу стола, несколько выдвинув из ряду  свой стул, смотрел в землю, мрачно молчал, от чаю и хлеба отказался и всё время  не выпускал из рук свой картуз, как бы желая тем заявить, что он не гость, а  пришел по делу, и когда захочет, встанет и уйдет. Недалеко от него поместился и  Кириллов, тоже очень молчаливый, но в землю не смотрел, а, напротив, в упор  рассматривал каждого говорившего своим неподвижным взглядом без блеску и выслушивал  всё без малейшего волнения или удивления. Некоторые из гостей, никогда не  видавшие его прежде, разглядывали его задумчиво и украдкой. Неизвестно, знала  ли что-нибудь сама madame Виргинская о существовавшей пятерке? Полагаю, что  знала всё, и именно от супруга. Студентка же, конечно, ни в чем не участвовала,  но у ней была своя забота; она намеревалась прогостить всего только день или  два, а затем отправиться дальше и дальше, по всем университетским городам,  чтобы «принять участие в страданиях бедных студентов и возбудить их к  протесту». Она везла с собою несколько сот экземпляров литографированного  воззвания и, кажется, собственного сочинения. Замечательно, что гимназист  возненавидел ее с первого взгляда почти до кровомщения, хотя и видел ее в  первый раз в жизни, а она равномерно его. Майор приходился ей родным дядей и  встретил ее сегодня в первый раз после десяти лет. Когда вошли Ставрогин и  Верховенский, щеки ее были красны, как клюква: она только что разбранилась с дядей  за убеждения по женскому вопросу.    

     II    

     

Верховенский  замечательно небрежно развалился на стуле в верхнем углу стола, почти ни с кем  не поздоровавшись. Вид его был брезгливый и даже надменный. Ставрогин  раскланялся вежливо, но, несмотря на то что все только их и ждали, все как по  команде сделали вид, что их почти не примечают. Хозяйка строго обратилась к  Ставрогину, только что он уселся.    

– Ставрогин,  хотите чаю?    

– Дайте, –  ответил тот.    

– Ставрогину  чаю, – скомандовала она разливательнице, – а вы хотите? (Это уж к  Верховенскому.)    

– Давайте,  конечно, кто ж про это гостей спрашивает? Да дайте и сливок, у вас всегда такую  мерзость дают вместо чаю; а еще в доме именинник.    

– Как,  и вы признаете именины? – засмеялась вдруг студентка. – Сейчас о том  говорили.    

– Старо, –  проворчал гимназист с другого конца стола.    

– Что  такое старо? Забывать предрассудки не старо, хотя бы самые невинные, а,  напротив, к общему стыду, до сих пор еще ново, – мигом заявила студентка,  так и дернувшись вперед со стула. – К тому же нет невинных  предрассудков, – прибавила она с ожесточением.    

– Я  только хотел заявить, – заволновался гимназист ужасно, – что  предрассудки хотя, конечно, старая вещь и надо истреблять, но насчет именин все  уже знают, что глупости и очень старо, чтобы терять драгоценное время, и без  того уже всем светом потерянное, так что можно бы употребить свое остроумие на  предмет более нуждающийся…    

– Слишком  долго тянете, ничего не поймешь, – прокричала студентка.    

– Мне  кажется, что всякий имеет право голоса наравне с другим, и если я желаю заявить  мое мнение, как и всякий другой, то…    

– У  вас никто не отнимает права вашего голоса, – резко оборвала уже сама  хозяйка, – вас только приглашают не мямлить, потому что вас никто не может  понять.    

– Однако  же позвольте заметить, что вы меня не уважаете; если я и не мог докончить  мысль, то это не оттого, что у меня нет мыслей, а скорее от избытка  мыслей… – чуть не в отчаянии пробормотал гимназист и окончательно спутался.    

– Если  не умеете говорить, то молчите, – хлопнула студентка.    

Гимназист  даже привскочил со стула.    

– Я  только хотел заявить, – прокричал он, весь горя от стыда и боясь  осмотреться вокруг, – что вам только хотелось выскочить с вашим умом  потому, что вошел господин Ставрогин, – вот что!    

– Ваша  мысль грязна и безнравственна и означает всё ничтожество вашего развития. Прошу  более ко мне не относиться, – протрещала студентка.    

– Ставрогин, –  начала хозяйка, – до вас тут кричали сейчас о правах семейства, – вот  этот офицер (она кивнула на родственника своего, майора). И, уж конечно, не я  стану вас беспокоить таким старым вздором, давно порешенным. Но откуда, однако,  могли взяться права и обязанности семейства в смысле того предрассудка, в  котором теперь представляются? Вот вопрос. Ваше мнение?    

– Как  откуда могли взяться? – переспросил Ставрогин.    

– То  есть мы знаем, например, что предрассудок о боге произошел от грома и  молнии, – вдруг рванулась опять студентка, чуть не вскакивая глазами на  Ставрогина, – слишком известно, что первоначальное человечество, пугаясь  грома и молнии, обоготворило невидимого врага, чувствуя пред ним свою слабость.  Но откуда произошел предрассудок о семействе? Откуда могло взяться само  семейство?    

– Это  не совсем то же самое… – хотела было остановить хозяйка.    

– Я  полагаю, что ответ на такой вопрос нескромен, – отвечал Ставрогин.    

– Как  так? – дернулась вперед студентка.    

Но  в учительской группе послышалось хихиканье, которому тотчас же отозвались с  другого конца Лямшин и гимназист, а за ними сиплым хохотом и родственник майор.    

– Вам  бы писать водевили, – заметила хозяйка Ставрогину.    

– Слишком  не к чести вашей относится, не знаю, как вас зовут, – отрезала в  решительном негодовании студентка.    

– А  ты не выскакивай! – брякнул майор. – Ты барышня, тебе должно скромно  держать себя, а ты ровно на иголку села.    

– Извольте  молчать и не смейте обращаться ко мне фамильярно с вашими пакостными  сравнениями. Я вас в первый раз вижу и знать вашего родства не хочу.    

– Да  ведь я ж тебе дядя; я тебя на руках еще грудного ребенка таскал!    

– Какое  мне дело, что бы вы там ни таскали. Я вас тогда не просила таскать, значит,  вам, господин неучтивый офицер, самому тогда доставляло удовольствие. И  позвольте мне заметить, что вы не смеете говорить мне ты, если не от гражданства,  и я вам раз навсегда запрещаю.    

– Вот  все они так! – стукнул майор кулаком по столу, обращаясь к сидевшему  напротив Ставрогину. – Нет-с, позвольте, я либерализм и современность  люблю и люблю послушать умные разговоры, но, предупреждаю, – от мужчин. Но  от женщин, но вот от современных этих разлетаек – нет-с, это боль моя! Ты не  вертись! – крикнул он студентке, которая порывалась со стула. – Нет,  я тоже слова прошу, я обижен-с.    

– Вы  только мешаете другим, а сами ничего не умеете сказать, – с негодованием  проворчала хозяйка.    

– Нет,  уж я выскажу, – горячился майор, обращаясь к Ставрогину. – Я на вас,  господин Ставрогин, как на нового вошедшего человека рассчитываю, хотя и не  имею чести вас знать. Без мужчин они пропадут, как мухи, – вот мое мнение.  Весь их женский вопрос это – один только недостаток оригинальности. Уверяю же  вас, что женский этот весь вопрос выдумали им мужчины, сдуру, сами на свою  шею, – слава только богу, что я не женат! Ни малейшего разнообразия-с,  узора простого не выдумают; и узоры за них мужчины выдумывают! Вот-с, я ее на  руках носил, с ней, десятилетней, мазурку танцевал, сегодня она приехала,  натурально лечу обнять, а она мне со второго слова объявляет, что бога нет. Да  хоть бы с третьего, а не со второго слова, а то спешит! Ну, положим, умные люди  не веруют, так ведь это от ума, а ты-то, говорю, пузырь, ты что в боге  понимаешь? Ведь тебя студент научил, а научил бы лампадки зажигать, ты бы и зажигала.    

– Вы  всё лжете, вы очень злой человек, а я давеча доказательно выразила вам вашу несостоятельность, –  ответила студентка с пренебрежением и как бы презирая много объясняться с таким  человеком. – Я вам именно говорила давеча, что нас всех учили по  катехизису: «Если будешь почитать своего отца и своих родителей, то будешь  долголетним и тебе дано будет богатство». Это в десяти заповедях. Если бог  нашел необходимым за любовь предлагать награду, стало быть, ваш бог  безнравствен. Вот в каких словах я вам давеча доказала, и не со второго слова,  а потому что вы заявили права свои. Кто ж виноват, что вы тупы и до сих пор не  понимаете. Вам обидно и вы злитесь – вот вся разгадка вашего поколения.    

– Дурында! –  проговорил майор.    

– А  вы дурак.    

– Ругайся!    

– Но  позвольте, Капитон Максимович, ведь вы сами же говорили мне, что в бога не веруете, –  пропищал с конца стола Липутин.    

– Что  ж, что я говорил, я другое дело! я, может, и верую, но только не совсем. Я хоть  и не верую вполне, но все-таки не скажу, что бога расстрелять надо. Я, еще в  гусарах служа, насчет бога задумывался. Во всех стихах принято, что гусар пьет  и кутит; так-с, я, может, и пил, но, верите ли, вскочишь ночью с постели в  одних носках и давай кресты крестить пред образом, чтобы бог веру послал,  потому что я и тогда не мог быть спокойным: есть бог или нет? До того оно мне  солоно доставалось! Утром, конечно, развлечешься, и опять вера как будто  пропадет, да и вообще я заметил, что днем всегда вера несколько пропадает.    

– А  не будет ли у вас карт? – зевнул во весь рот Верховенский, обращаясь к  хозяйке.    

– Я  слишком, слишком сочувствую вашему вопросу! – рванулась студентка, рдея в  негодовании от слов майора.    

– Теряется  золотое время, слушая глупые разговоры, – отрезала хозяйка и взыскательно  посмотрела на мужа.    

Студентка  подобралась:    

– Я  хотела заявить собранию о страдании и о протесте студентов, а так как время  тратится в безнравственных разговорах…    

– Ничего  нет ни нравственного, ни безнравственного! – тотчас же не вытерпел  гимназист, как только начала студентка.    

– Это  я знала, господин гимназист, гораздо прежде, чем вас тому научили.    

– А  я утверждаю, – остервенился тот, – что вы – приехавший из Петербурга  ребенок, с тем чтобы нас всех просветить, тогда как мы и сами знаем. О  заповеди: «Чти отца твоего и матерь твою», которую вы не умели прочесть, и что  она безнравственна, – уже с Белинского всем в России известно.    

– Кончится  ли это когда-нибудь? – решительно проговорила madame Виргинская мужу. Как  хозяйка, она краснела за ничтожество разговоров, особенно заметив несколько  улыбок и даже недоумение между новопозванными гостями.    

– Господа, –  возвысил вдруг голос Виргинский, – если бы кто пожелал начать о чем-нибудь  более идущем к делу или имеет что заявить, то я предлагаю приступить, не теряя  времени.    

– Осмелюсь  сделать один вопрос, – мягко проговорил доселе молчавший и особенно чинно  сидевший хромой учитель, – я желал бы знать, составляем ли мы здесь,  теперь, какое-нибудь заседание или просто мы собрание обыкновенных смертных,  пришедших в гости? Спрашиваю более для порядку и чтобы не находиться в  неведении.    

«Хитрый»  вопрос произвел впечатление; все переглянулись, каждый как бы ожидая один от  другого ответа, и вдруг все как по команде обратили взгляды на Верховенского и  Ставрогина.    

– Я  просто предлагаю вотировать ответ на вопрос: «Заседание мы или нет?» –  проговорила madame Виргинская.    

– Совершенно  присоединяюсь к предложению, – отозвался Липутин, – хотя оно и несколько  неопределенно.    

– И  я присоединяюсь, и я, – послышались голоса.    

– И  мне кажется, действительно будет более порядку, – скрепил Виргинский.    

– Итак,  на голоса! – объявила хозяйка. – Лямшин, прошу вас, сядьте за  фортепьяно: вы и оттуда можете подать ваш голос, когда начнут вотировать.    

– Опять! –  крикнул Лямшин. – Довольно я вам барабанил.    

– Я  вас прошу настойчиво, сядьте играть; вы не хотите быть полезным делу?    

– Да  уверяю же вас, Арина Прохоровна, что никто не подслушивает. Одна ваша фантазия.  Да и окна высоки, да и кто тут поймет что-нибудь, если б и подслушивал.    

– Мы  и сами-то не понимаем, в чем дело, – проворчал чей-то голос.    

– А  я вам говорю, что предосторожность всегда необходима. Я на случай, если бы шпионы, –  обратилась она с толкованием к Верховенскому, – пусть услышат с улицы, что  у нас именины и музыка.    

– Э,  черт! – выругался Лямшин, сел за фортепьяно и начал барабанить вальс, зря  и чуть не кулаками стуча по клавишам.    

– Тем,  кто желает, чтобы было заседание, я предлагаю поднять правую руку вверх, –  предложила madame Виргинская.    

Одни  подняли, другие нет. Были и такие, что подняли и опять взяли назад. Взяли назад  и опять подняли.    

– Фу,  черт! я ничего не понял, – крикнул один офицер.    

– И  я не понимаю, – крикнул другой.    

– Нет,  я понимаю, – крикнул третий, – если да, то руку вверх.    

– Да  что да – то значит?    

– Значит,  заседание.    

– Нет,  не заседание.    

– Я  вотировал заседание, – крикнул гимназист, обращаясь к madame Виргинской.    

– Так  зачем же вы руку не подняли?    

– Я  всё на вас смотрел, вы не подняли, так и я не поднял.    

– Как  глупо, я потому, что я предлагала, потому и не подняла. Господа, предлагаю  вновь обратно: кто хочет заседание, пусть сидит и не подымает руки, а кто не  хочет, тот пусть подымет правую руку.    

– Кто  не хочет? – переспросил гимназист.    

– Да  вы это нарочно, что ли? – крикнула в гневе madame Виргинская.    

– Нет-с,  позвольте, кто хочет или кто не хочет, потому что это надо точнее  определить? – раздались два-три голоса.    

– Кто  не хочет, не хочет.    

– Ну  да, но что надо делать, подымать или не подымать, если не хочет? –  крикнул офицер.    

– Эх,  к конституции-то мы еще не привыкли! – заметил майор.    

– Господин  Лямшин, сделайте одолжение, вы так стучите, никто не может расслышать, –  заметил хромой учитель.    

– Да  ей-богу же, Арина Прохоровна, никто не подслушивает, – вскочил  Лямшин. – Да не хочу же играть! Я к вам в гости пришел, а не барабанить!    

– Господа, –  предложил Виргинский, – отвечайте все голосом: заседание мы или нет?    

– Заседание,  заседание! – раздалось со всех сторон.    

– А  если так, то нечего и вотировать, довольно. Довольны ли вы, господа, надо ли  еще вотировать?    

– Не  надо, не надо, поняли!    

– Может  быть, кто не хочет заседания?    

– Нет,  нет, все хотим.    

– Да  что такое заседание? – крикнул голос. Ему не ответили.    

– Надо  выбрать президента, – крикнули с разных сторон.    

– Хозяина,  разумеется хозяина!    

– Господа,  коли так, – начал выбранный Виргинский, – то я предлагаю давешнее  первоначальное мое предложение: если бы кто пожелал начать о чем-нибудь более  идущем к делу или имеет что заявить, то пусть приступит, не теряя времени.    

Общее  молчание. Взгляды всех вновь обратились на Ставрогина и Верховенского.    

– Верховенский,  вы не имеете ничего заявить? – прямо спросила хозяйка.    

– Ровно  ничего, – потянулся он, зевая, на стуле. – Я, впрочем, желал бы рюмку  коньяку.    

– Ставрогин,  вы не желаете?    

– Благодарю,  я не пью.    

– Я  говорю, желаете вы говорить или нет, а не про коньяк.    

– Говорить,  об чем? Нет, не желаю.    

– Вам  принесут коньяку, – ответила она Верховенскому.    

Поднялась  студентка. Она уже несколько раз подвскакивала.    

– Я  приехала заявить о страданиях несчастных студентов и о возбуждении их  повсеместно к протесту…    

Но  она осеклась; на другом конце стола явился уже другой конкурент, и все взоры  обратились к нему. Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым видом медленно  поднялся с своего места и меланхолически положил толстую и чрезвычайно мелко  исписанную тетрадь на стол. Он не садился и молчал. Многие с замешательством  смотрели на тетрадь, но Липутин, Виргинский и хромой учитель были, казалось,  чем-то довольны.    

– Прошу  слова, – угрюмо, но твердо заявил Шигалев.    

– Имеете, –  разрешил Виргинский.    

Оратор  сел, помолчал с полминуты и произнес важным голосом:    

– Господа…    

– Вот  коньяк! – брезгливо и презрительно отрубила родственница, разливавшая чай,  уходившая за коньяком, и ставя его теперь пред Верховенским вместе с рюмкой,  которую принесла в пальцах, без подноса и без тарелки.    

Прерванный  оратор с достоинством приостановился.    

– Ничего,  продолжайте, я не слушаю, – крикнул Верховенский, наливая себе рюмку.    

– Господа,  обращаясь к вашему вниманию, – начал вновь Шигалев, – и, как увидите  ниже, испрашивая вашей помощи в пункте первостепенной важности, я должен  произнести предисловие.    

– Арина  Прохоровна, нет у вас ножниц? – спросил вдруг Петр Степанович.    

– Зачем  вам ножниц? – выпучила та на него глаза.    

– Забыл  ногти обстричь, три дня собираюсь, – промолвил он, безмятежно рассматривая  свои длинные и нечистые ногти.    

Арина  Прохоровна вспыхнула, но девице Виргинской как бы что-то понравилось.    

– Кажется,  я их здесь на окне давеча видела, – встала она из-за стола, пошла,  отыскала ножницы и тотчас же принесла с собой. Петр Степанович даже не  посмотрел на нее, взял ножницы и начал возиться с ними. Арина Прохоровна  поняла, что это реальный прием, и устыдилась своей обидчивости. Собрание  переглядывалось молча. Хромой учитель злобно и завистливо наблюдал  Верховенского. Шигалев стал продолжать:    

– Посвятив  мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества,  которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели  социальных систем, с древнейших времен до нашего 187… года, были мечтатели,  сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в  естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком.  Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия – всё это годится разве для воробьев,  а не для общества человеческого. Но так как будущая общественная форма  необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже  более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства  мира. Вот она! – стукнул он по тетради. – Я хотел изложить собранию  мою книгу по возможности в сокращенном виде; но вижу, что потребуется еще  прибавить множество изустных разъяснений, а потому всё изложение потребует по  крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей книги. (Послышался смех.) Кроме  того, объявляю заранее, что система моя не окончена. (Смех опять.) Я запутался  в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной  идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю  безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения  общественной формулы, не может быть никакого.    

Смех  разрастался сильней и сильней, но смеялись более молодые и, так сказать, мало посвященные  гости. На лицах хозяйки, Липутина и хромого учителя выразилась некоторая  досада.    

– Если  вы сами не сумели слепить свою систему и пришли к отчаянию, то нам-то тут чего  делать? – осторожно заметил один офицер.    

– Вы  правы, господин служащий офицер, – резко оборотился к нему Шигалев, –  и всего более тем, что употребили слово «отчаяние». Да, я приходил к отчаянию;  тем не менее всё, что изложено в моей книге, – незаменимо, и другого  выхода нет; никто ничего не выдумает. И потому спешу, не теряя времени,  пригласить всё общество, по выслушании моей книги в продолжение десяти вечеров,  заявить свое мнение. Если же члены не захотят меня слушать, то разойдемся в  самом начале, – мужчины чтобы заняться государственною службой, женщины в  свои кухни, потому что, отвергнув книгу мою, другого выхода они не найдут.  Ни-ка-кого! Упустив же время, повредят себе, так как потом неминуемо к тому же  воротятся.    

Началось  движение: «Что он, помешанный, что ли?» – раздались голоса.    

– Значит,  всё дело в отчаянии Шигалева, – заключил Лямшин, – а насущный вопрос  в том: быть или не быть ему в отчаянии?    

– Близость  Шигалева к отчаянию есть вопрос личный, – заявил гимназист.    

– Я  предлагаю вотировать, насколько отчаяние Шигалева касается общего дела, а с тем  вместе, стоит ли слушать его, или нет? – весело решил офицер.    

– Тут  не то-с, – ввязался, наконец, хромой. Вообще он говорил с некоторой как бы  насмешливою улыбкой, так что, пожалуй, трудно было и разобрать, искренно он  говорит или шутит. – Тут, господа, не то-с. Господин Шигалев слишком  серьезно предан своей задаче и притом слишком скромен. Мне книга его известна.  Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, – разделение  человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности  и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять  личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении  достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного  рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у  девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством  перевоспитания целых поколений, – весьма замечательны, основаны на естественных  данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и в знаниях  автора усумниться трудно. Жаль, что условие десяти вечеров совершенно  несовместимо с обстоятельствами, а то бы мы могли услышать много любопытного.    

– Неужели  вы серьезно? – обратилась к хромому madame Виргинская, в некоторой даже  тревоге. – Если этот человек, не зная, куда деваться с людьми, обращает их  девять десятых в рабство? Я давно подозревала его.    

– То  есть вы про вашего братца? – спросил хромой.    

– Родство?  Вы смеетесь надо мною или нет?    

– И,  кроме того, работать на аристократов и повиноваться им, как богам, – это  подлость! – яростно заметила студентка.    

– Я  предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не  может, – властно заключил Шигалев.    

– А  я бы вместо рая, – вскричал Лямшин, – взял бы этих девять десятых  человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил  бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать  по-ученому.    

– Так  может говорить только шут! – вспыхнула студентка.    

– Он  шут, но полезен, – шепнула ей madame Виргинская.    

– И,  может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! – горячо  оборотился Шигалев к Лямшину. – Вы, конечно, и не знаете, какую глубокую  вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти  невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.    

– Однако  порядочный вздор! – как бы вырвалось у Верхо-венского. Впрочем, он, совершенно  равнодушно и не подымая глаз, продолжал обстригать свои ногти.    

– Почему  же вздор-с? – тотчас же подхватил хромой, как будто так и ждал от него  первого слова, чтобы вцепиться. – Почему же именно вздор? Господин Шигалев  отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у Кабета особенно и  даже у самого Прудона есть множество самых деспотических и самых фантастических  предрешений вопроса. Господин Шигалев даже, может быть, гораздо трезвее их  разрешает дело. Уверяю вас, что, прочитав книгу его, почти невозможно не  согласиться с иными вещами. Он, может быть, менее всех удалился от реализма, и  его земной рай есть почти настоящий, тот самый, о потере которого вздыхает  человечество, если только он когда-нибудь существовал.    

– Ну,  я так и знал, что нарвусь, – пробормотал опять Верховенский.    

– Позвольте-с, –  вскипал всё более и более хромой, – разговоры и суждения о будущем социальном  устройстве – почти настоятельная необходимость всех мыслящих современных людей.  Герцен всю жизнь только о том и заботился. Белинский, как мне достоверно  известно, проводил целые вечера с своими друзьями, дебатируя и предрешая  заранее даже самые мелкие, так сказать кухонные, подробности в будущем  социальном устройстве.    

– Даже  с ума сходят иные, – вдруг заметил майор.    

– Все-таки  хоть до чего-нибудь договориться можно, чем сидеть и молчать в виде диктаторов, –  прошипел Липутин, как бы осмеливаясь наконец начать нападение.    

– Я  не про Шигалева сказал, что вздор, – промямлил Верховенский. –  Видите, господа, – приподнял он капельку глаза, – по-моему, все эти  книги, Фурье, Кабеты, все эти «права на работу», шигалевщина – всё это вроде  романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождение времени.  Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писаную бумагу.    

– Позвольте-с, –  задергался на стуле хромой, – мы хоть и провинциалы и, уж конечно, достойны  тем сожаления, но, однако же, знаем, что на свете покамест ничего такого нового  не случилось, о чем бы нам плакать, что проглядели. Нам вот предлагают, чрез  разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться и завести кучки с  единственною целию всеобщего разрушения, под тем предлогом, что как мир ни  лечи, всё не вылечишь, а срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив  себя, можно вернее перескочить через канавку. Мысль прекрасная, без сомнения,  но по крайней мере столь же несовместимая с действительностию, как и  «шигалевщина», о которой вы сейчас отнеслись так презрительно.    

– Ну,  да я не для рассуждений приехал, – промахнулся значительным словцом  Верховенский и, как бы вовсе не замечая своего промаха, подвинул к себе свечу,  чтобы было светлее.    

– Жаль-с,  очень жаль, что не для рассуждений приехали, и очень жаль, что вы так теперь  заняты своим туалетом.    

– А  чего вам мой туалет?    

– Сто  миллионов голов так же трудно осуществить, как и переделать мир пропагандой.  Даже, может быть, и труднее, особенно если в России, – рискнул опять  Липутин.    

– На  Россию-то теперь и надеются, – проговорил офицер.    

– Слышали  мы и о том, что надеются, – подхватил хромой. – Нам известно, что на  наше прекрасное отечество обращен таинственный index[139] как на страну, наиболее  способную к исполнению великой задачи. Только вот что-с: в случае постепенного  разрешения задачи пропагандой я хоть что-нибудь лично выигрываю, ну хоть  приятно поболтаю, а от начальства так и чин получу за услуги социальному делу.  А во-втором, в быстром-то разрешении, посредством ста миллионов голов, мне-то,  собственно, какая будет награда? Начнешь пропагандировать, так еще, пожалуй,  язык отрежут.    

– Вам  непременно отрежут, – сказал Верховенский.    

– Видите-с.  А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну  тридцати, такую резню не докончишь, потому что ведь не бараны же те-то,  пожалуй, и не дадут себя резать, – то не лучше ли, собравши свой скарб,  переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там свои  глаза безмятежно? Поверьте-с, – постучал он значительно пальцем по  столу, – вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!    

Он  закончил, видимо торжествуя. Это была сильная губернская голова. Липутин  коварно улыбался, Виргинский слушал несколько уныло, остальные все с  чрезвычайным вниманием следили за спором, особенно дамы и офицеры. Все  понимали, что агента ста миллионов голов приперли к стене, и ждали, что из  этого выйдет.    

– Это  вы, впрочем, хорошо сказали, – еще равнодушнее, чем прежде, даже как бы со  скукой промямлил Верховенский. – Эмигрировать – мысль хорошая. Но все-таки  если, несмотря на все явные невыгоды, которые вы предчувствуете, солдат на  общее дело является всё больше и больше с каждым днем, то и без вас обойдется.  Тут, батюшка, новая религия идет взамен старой, оттого так много солдат и  является, и дело это крупное. А вы эмигрируйте! И знаете, я вам советую в  Дрезден, а не на тихие острова. Во-первых, это город, никогда не видавший  никакой эпидемии, а так как вы человек развитый, то, наверно, смерти боитесь;  во-вторых, близко от русской границы, так что можно скорее получать из  любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе так называемые  сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель словесности,  кажется; ну и наконец, заключает в себе свою собственную карманную Швейцарию –  это уж для поэтических вдохновений, потому, наверно, стишки пописываете. Одним  словом, клад в табатерке!    

Произошло  движение; особенно офицеры зашевелились. Еще мгновение, и все бы разом  заговорили. Но хромой раздражительно накинулся на приманку:    

– Нет-с,  мы еще, может быть, и не уедем от общего дела! Это надо понимать-с…    

– Как  так, вы разве пошли бы в пятерку, если б я вам предложил? – брякнул вдруг  Верховенский и положил ножницы на стол.    

Все  как бы вздрогнули. Загадочный человек слишком вдруг раскрылся. Даже прямо про  «пятерку» заговорил.    

– Всякий  чувствует себя честным человеком и не уклонится от общего дела, –  закривился хромой, – но…    

– Нет-с,  тут уж дело не в но, – властно и резко перебил Верховенский. –  Я объявляю, господа, что мне нужен прямой ответ. Я слишком понимаю, что я,  прибыв сюда и собрав вас сам вместе, обязан вам объяснениями (опять неожиданное  раскрытие), но я не могу дать никаких, прежде чем не узнаю, какого образа  мыслей вы держитесь. Минуя разговоры – потому что не тридцать же лет опять  болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, – я вас спрашиваю, что вам  милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в  канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге,  тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами  в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения  скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст  человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на  бумаге? Кричат: «Сто миллионов голов», – это, может быть, еще и метафора,  но чего их бояться, если при медленных бумажных мечтаниях деспотизм в  какие-нибудь во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов? Заметьте еще,  что неизлечимый больной всё равно не вылечится, какие бы ни прописывали ему на  бумаге рецепты, а, напротив, если промедлить, до того загниет, что и нас  заразит, перепортит все свежие силы, на которые теперь еще можно рассчитывать,  так что мы все наконец провалимся. Я согласен совершенно, что либерально и  красноречиво болтать чрезвычайно приятно, а действовать – немного кусается… Ну,  да впрочем, я говорить не умею; я прибыл сюда с сообщениями, а потому прошу всю  почтенную компанию не то что вотировать, а прямо и просто заявить, что вам  веселее: черепаший ли ход в болоте или на всех парах через болото?    

– Я  положительно за ход на парах! – крикнул в восторге гимназист.    

– Я  тоже, – отозвался Лямшин.    

– В  выборе, разумеется, нет сомнения, – пробормотал один офицер, за ним  другой, за ним еще кто-то. Главное, всех поразило, что Верховенский с  «сообщениями» и сам обещал сейчас говорить.    

– Господа,  я вижу, что почти все решают в духе прокламаций, – проговорил он, озирая общество.    

– Все,  все, – раздалось большинство голосов.    

– Я,  признаюсь, более принадлежу к решению гуманному, – проговорил майор, –  но так как уж все, то и я со всеми.    

– Выходит,  стало быть, что и вы не противоречите? – обратился Верховенский к хромому.    

– Я  не то чтобы… – покраснел было несколько тот, – но я если и согласен  теперь со всеми, то единственно, чтобы не нарушить…    

– Вот  вы все таковы! Полгода спорить готов для либерального красноречия, а кончит  ведь тем, что вотирует со всеми! Господа, рассудите, однако, правда ли, что вы  все готовы? (К чему готовы? – вопрос неопределенный, но ужасно  заманчивый.)    

– Конечно,  все… – раздались заявления. Все, впрочем, поглядывали друг на друга.    

– А,  может, потом и обидитесь, что скоро согласились? Ведь это почти всегда так у  вас бывает.    

Заволновались  в различном смысле, очень заволновались. Хромой налетел на Верховенского.    

– Позвольте  вам, однако, заметить, что ответы на подобные вопросы обусловливаются. Если мы  и дали решение, то заметьте, что все-таки вопрос, заданный таким странным  образом…    

– Каким  странным образом?    

– Таким,  что подобные вопросы не так задаются.    

– Научите,  пожалуйста. А знаете, я так ведь и уверен был, что вы первый обидитесь.    

– Вы  из нас вытянули ответ на готовность к немедленному действию, а какие, однако  же, права вы имели так поступать? Какие полномочия, чтобы задавать такие  вопросы?    

– Так  вы об этом раньше бы догадались спросить! Зачем же вы отвечали? Согласились, да  и спохватились.    

– А  по-моему, легкомысленная откровенность вашего главного вопроса дает мне мысль,  что вы вовсе не имеете ни полномочий, ни прав, а лишь от себя любопытствовали.    

– Да  вы про что, про что? – вскричал Верховенский, как бы начиная очень  тревожиться.    

– А  про то, что аффилиации, какие бы ни были, делаются по крайней мере глаз на  глаз, а не в незнакомом обществе двадцати человек! – брякнул хромой. Он  высказался весь, но уже слишком был раздражен. Верховенский быстро оборотился к  обществу с отлично подделанным встревоженным видом.    

– Господа,  считаю долгом всем объявить, что всё это глупости и разговор наш далеко зашел.  Я еще ровно никого не аффильировал, и никто про меня не имеет права сказать,  что я аффильирую, а мы просто говорили о мнениях. Так ли? Но так или этак, а вы  меня очень тревожите, – повернулся он опять к хромому, – я никак не  думал, что здесь о таких почти невинных вещах надо говорить глаз на глаз. Или  вы боитесь доноса? Неужели между нами может заключаться теперь доносчик?    

Волнение  началось чрезвычайное; все заговорили.    

– Господа,  если бы так, – продолжал Верховенский, – то ведь всех более компрометировал  себя я, а потому предложу ответить на один вопрос, разумеется, если захотите.  Вся ваша полная воля.    

– Какой  вопрос? какой вопрос? – загалдели все.    

– А  такой вопрос, что после него станет ясно: оставаться нам вместе или молча  разобрать наши шапки и разойтись в свои стороны.    

– Вопрос,  вопрос?    

– Если  бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то пошел ли бы он  донести, предвидя все последствия, или остался бы дома, ожидая событий? Тут  взгляды могут быть разные. Ответ на вопрос скажет ясно – разойтись нам или  оставаться вместе, и уже далеко не на один этот вечер. Позвольте обратиться к  вам первому, – обернулся он к хромому.    

– Почему  же ко мне первому?    

– Потому  что вы всё и начали. Сделайте одолжение, не уклоняйтесь, ловкость тут не поможет.  Но, впрочем, как хотите; ваша полная воля.    

– Извините,  но подобный вопрос даже обиден.    

– Нет  уж, нельзя ли поточнее.    

– Агентом  тайной полиции никогда не бывал-с, – скривился тот еще более.    

– Сделайте  одолжение, точнее, не задерживайте.    

Хромой  до того озлился, что даже перестал отвечать. Молча, злобным взглядом из-под очков  в упор смотрел он на истязателя.    

– Да  или нет? Донесли бы или не донесли? – крикнул Верховенский.    

– Разумеется,  не донесу! – крикнул вдвое сильнее хромой.    

– И  никто не донесет, разумеется, не донесет, – послышались многие голоса.    

– Позвольте  обратиться к вам, господин майор, донесли бы вы или не донесли? – продолжал  Верховенский. – И заметьте, я нарочно к вам обращаюсь.    

– Не  донесу-с.    

– Ну,  а если бы вы знали, что кто-нибудь хочет убить и ограбить другого,  обыкновенного смертного, ведь вы бы донесли, предуведомили?    

– Конечно-с,  но ведь это гражданский случай, а тут донос политический. Агентом тайной  полиции не бывал-с.    

– Да  и никто здесь не бывал, – послышались опять голоса. – Напрасный  вопрос. У всех один ответ. Здесь не доносчики!    

– Отчего  встает этот господин? – крикнула студентка.    

– Это  Шатов. Отчего вы встали, Шатов? – крикнула хозяйка.    

Шатов  встал действительно; он держал свою шапку в руке и смотрел на Верховенского.  Казалось, он хотел ему что-то сказать, но колебался. Лицо его было бледно и  злобно, но он выдержал, не проговорил ни слова и молча пошел вон из комнаты.    

– Шатов,  ведь это для вас же невыгодно! – загадочно крикнул ему вслед Верховенский.    

– Зато  тебе выгодно, как шпиону и подлецу! – прокричал ему в дверях Шатов и вышел  совсем.    

Опять  крики и восклицания.    

– Вот  она, проба-то! – крикнул голос.    

– Пригодилась! –  крикнул другой.    

– Не  поздно ли пригодилась-то? – заметил третий.    

– Кто  его приглашал? – Кто принял? – Кто таков? – Кто такой  Шатов? – Донесет или не донесет? – сыпались вопросы.    

– Если  бы доносчик, он бы прикинулся, а то он наплевал да и вышел, – заметил  кто-то.    

– Вот  и Ставрогин встает, Ставрогин тоже не отвечал на вопрос, – крикнула  студентка.    

Ставрогин  действительно встал, а с ним вместе с другого конца стола поднялся и Кириллов.    

– Позвольте,  господин Ставрогин, – резко обратилась к нему хозяйка, – мы все здесь  ответили на вопрос, между тем как вы молча уходите?    

– Я  не вижу надобности отвечать на вопрос, который вас интересует, –  пробормотал Ставрогин.    

– Но  мы себя компрометировали, а вы нет, – закричало несколько голосов.    

– А  мне какое дело, что вы себя компрометировали? – засмеялся Ставрогин, но  глаза его сверкали.    

– Как  какое дело? Как какое дело? – раздались восклицания. Многие вскочили со  стульев.    

– Позвольте,  господа, позвольте, – кричал хромой, – ведь и господин Верховенский  не отвечал на вопрос, а только его задавал.    

Замечание  произвело эффект поразительный. Все переглянулись. Ставрогин громко засмеялся в  глаза хромому и вышел, а за ним Кириллов. Верховенский выбежал вслед за ними в  переднюю.    

– Что  вы со мной делаете? – пролепетал он, схватив Ставрогина за руку и изо всей  силы стиснув ее в своей. Тот молча вырвал руку.    

– Будьте  сейчас у Кириллова, я приду… Мне необходимо, необходимо!    

– Мне  нет необходимости, – отрезал Ставрогин.    

– Ставрогин  будет, – покончил Кириллов. – Ставрогин, вам есть необходимость. Я  вам там покажу.    

Они  вышли.    

 Глава  восьмая

  Иван-царевич    

     

Они  вышли. Петр Степанович бросился было в «заседание», чтоб унять хаос, но,  вероятно, рассудив, что не стоит возиться, оставил всё и через две минуты уже  летел по дороге вслед за ушедшими. На бегу ему припомнился переулок, которым  можно было еще ближе пройти к дому Филиппова; увязая по колена в грязи, он  пустился по переулку и в самом деле прибежал в ту самую минуту, когда Ставрогин  и Кириллов проходили в ворота.    

– Вы  уже здесь? – заметил Кириллов. – Это хорошо. Входите.    

– Как  же вы говорили, что живете один? – спросил Ставрогин, проходя в сенях мимо  наставленного и уже закипавшего самовара.    

– Сейчас  увидите, с кем я живу, – пробормотал Кириллов, – входите.    

Едва  вошли, Верховенский тотчас же вынул из кармана давешнее анонимное письмо, взятое  у Лембке, и положил пред Ставрогиным. Все трое сели. Ставрогин молча прочел  письмо.    

– Ну? –  спросил он.    

– Этот  негодяй сделает как по писаному, – пояснил Верховенский. – Так как он  в вашем распоряжении, то научите, как поступить. Уверяю вас, что он, может  быть, завтра же пойдет к Лембке.    

– Ну  и пусть идет.    

– Как  пусть? Особенно если можно обойтись.    

– Вы  ошибаетесь, он от меня не зависит. Да и мне всё равно; мне он ничем не  угрожает, а угрожает лишь вам.    

– И  вам.    

– Не  думаю.    

– Но  вас могут другие не пощадить, неужто не понимаете? Слушайте, Ставрогин, это только  игра на словах. Неужто вам денег жалко?    

– А  надо разве денег?    

– Непременно,  тысячи две или minimum полторы. Дайте мне завтра или даже сегодня, и завтра к  вечеру я спроважу его вам в Петербург, того-то ему и хочется. Если хотите, с  Марьей Тимофеевной – это заметьте.    

Было  в нем что-то совершенно сбившееся, говорил он как-то неосторожно, вырывались  слова необдуманные. Ставрогин присматривался к нему с удивлением.    

– Мне  незачем отсылать Марью Тимофеевну.    

– Может  быть, даже и не хотите? – иронически улыбнулся Петр Степанович.    

– Может  быть, и не хочу.    

– Одним  словом, будут или не будут деньги? – в злобном нетерпении и как бы властно  крикнул он на Ставрогина. Тот оглядел его серьезно.    

– Денег  не будет.    

– Эй,  Ставрогин! Вы что-нибудь знаете или что-нибудь уже сделали? Вы – кутите!    

Лицо  его искривилось, концы губ вздрогнули, и он вдруг рассмеялся каким-то совсем беспредметным,  ни к чему не идущим смехом.    

– Ведь  вы от отца вашего получили же деньги за имение, – спокойно заметил Николай  Всеволодович. – Maman выдала вам тысяч шесть или восемь за Степана  Трофимовича. Вот и заплатите полторы тысячи из своих. Я не хочу, наконец,  платить за чужих, я и так много роздал, мне это обидно… – усмехнулся он  сам на свои слова.    

– А,  вы шутить начинаете…    

Ставрогин  встал со стула, мигом вскочил и Верховенский и машинально стал спиной к дверям,  как бы загораживая выход. Николай Всеволодович уже сделал жест, чтоб оттолкнуть  его от двери и выйти, но вдруг остановился.    

– Я  вам Шатова не уступлю, – сказал он. Петр Степанович вздрогнул; оба глядели  друг на друга.    

– Я  вам давеча сказал, для чего вам Шатова кровь нужна, – засверкал глазами  Ставрогин. – Вы этою мазью ваши кучки слепить хотите. Сейчас вы отлично  выгнали Шатова: вы слишком знали, что он не сказал бы: «не донесу», а солгать  пред вами почел бы низостью. Но я-то, я-то для чего вам теперь понадобился? Вы  ко мне пристаете почти что с заграницы. То, чем вы это объясняли мне до сих  пор, один только бред. Меж тем вы клоните, чтоб я, отдав полторы тысячи  Лебядкину, дал тем случай Федьке его зарезать. Я знаю, у вас мысль, что мне  хочется зарезать заодно и жену. Связав меня преступлением, вы, конечно, думаете  получить надо мною власть, ведь так? Для чего вам власть? На кой черт я вам  понадобился? Раз навсегда рассмотрите ближе: ваш ли я человек, и оставьте меня  в покое.    

– К  вам Федька сам приходил? – одышливо проговорил Верховенский.    

– Да,  он приходил; его цена тоже полторы тысячи… Да вот он сам подтвердит, вон стоит… –  протянул руку Ставрогин.    

Петр  Степанович быстро обернулся. На пороге, из темноты, выступила новая фигура –  Федька, в полушубке, но без шапки, как дома. Он стоял и посмеивался, скаля свои  ровные белые зубы. Черные с желтым отливом глаза его осторожно шмыгали по  комнате, наблюдая господ. Он чего-то не понимал; его, очевидно, сейчас привел  Кириллов, и к нему-то обращался его вопросительный взгляд; стоял он на пороге,  но переходить в комнату не хотел.    

– Он  здесь у вас припасен, вероятно, чтобы слышать наш торг или видеть даже деньги в  руках, ведь так? – спросил Ставрогин и, не дожидаясь ответа, пошел вон из  дому. Верховенский нагнал его у ворот почти в сумасшествии.    

– Стой!  Ни шагу! – крикнул он, хватая его за локоть. Ставрогин рванул руку, но не  вырвал. Бешенство овладело им: схватив Верховенского за волосы левою рукой, он  бросил его изо всей силы об земь и вышел в ворота. Но он не прошел еще тридцати  шагов, как тот опять нагнал его.    

– Помиримтесь,  помиримтесь, – прошептал он ему судорожным шепотом.    

Николай  Всеволодович вскинул плечами, но не остановился и не оборотился.    

– Слушайте,  я вам завтра же приведу Лизавету Николаевну, хотите? Нет? Что же вы не отвечаете?  Скажите, чего вы хотите, я сделаю. Слушайте: я вам отдам Шатова, хотите?    

– Стало  быть, правда, что вы его убить положили? – вскричал Николай Всеволодович.    

– Ну  зачем вам Шатов? Зачем? – задыхающейся скороговоркой продолжал  исступленный, поминутно забегая вперед и хватаясь за локоть Ставрогина,  вероятно и не замечая того. – Слушайте: я вам отдам его, помиримтесь. Ваш  счет велик, но… помиримтесь!    

Ставрогин  взглянул на него наконец и был поражен. Это был не тот взгляд, не тот голос,  как всегда или как сейчас там в комнате; он видел почти другое лицо. Интонация  голоса была не та: Верховенский молил, упрашивал. Это был еще не опомнившийся  человек, у которого отнимают или уже отняли самую драгоценную вещь.    

– Да  что с вами? – вскричал Ставрогин. Тот не ответил, но бежал за ним и глядел  на него прежним умоляющим, но в то же время и непреклонным взглядом.    

– Помиримтесь! –  прошептал он еще раз. – Слушайте, у меня в сапоге, как у Федьки, нож  припасен, но я с вами помирюсь.    

– Да  на что я вам, наконец, черт! – вскричал в решительном гневе и изумлении  Ставрогин. – Тайна, что ль, тут какая? Что я вам за талисман достался?    

– Слушайте,  мы сделаем смуту, – бормотал тот быстро и почти как в бреду. – Вы не  верите, что мы сделаем смуту? Мы сделаем такую смуту, что всё поедет с основ.  Кармазинов прав, что не за что ухватиться. Кармазинов очень умен. Всего только  десять таких же кучек по России, и я неуловим.    

– Это  таких же всё дураков, – нехотя вырвалось у Ставрогина.    

– О,  будьте поглупее, Ставрогин, будьте поглупее сами! Знаете, вы вовсе ведь не так  и умны, чтобы вам этого желать: вы боитесь, вы не верите, вас пугают размеры. И  почему они дураки? Они не такие дураки; нынче у всякого ум не свой. Нынче  ужасно мало особливых умов. Виргинский – это человек чистейший, чище таких, как  мы, в десять раз; ну и пусть его, впрочем. Липутин мошенник, но я у него одну  точку знаю. Нет мошенника, у которого бы не было своей точки. Один Лямшин безо  всякой точки, зато у меня в руках. Еще несколько таких кучек, и у меня  повсеместно паспорты и деньги, хотя бы это? Хотя бы это одно? И сохранные  места, и пусть ищут. Одну кучку вырвут, а на другой сядут. Мы пустим смуту…  Неужто вы не верите, что нас двоих совершенно достаточно?    

– Возьмите  Шигалева, а меня бросьте в покое…    

– Шигалев  гениальный человек! Знаете ли, что это гений вроде Фурье; но смелее Фурье, но  сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал «равенство»!    

«С  ним лихорадка, и он бредит; с ним что-то случилось очень особенное», –  посмотрел на него еще раз Ставрогин. Оба шли, не останавливаясь.    

– У  него хорошо в тетради, – продолжал Верховенский, – у него шпионство.  У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый  принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях  клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень  образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только  высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда  захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть  деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или  казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир  побивается каменьями – вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма  еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот  шигалевщина! Ха-ха-ха, вам странно? Я за шигалевщину!    

Ставрогин  старался ускорить шаг и добраться поскорее домой. «Если этот человек пьян, то  где же он успел напиться, – приходило ему на ум. – Неужели коньяк?»    

– Слушайте,  Ставрогин: горы сравнять – хорошая мысль, не смешная. Я за Шигалева! Не надо  образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но  надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает: послушания. Жажда  образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь,  вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство,  сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в  младенчестве. Всё к одному знаменателю, полное равенство. «Мы научились  ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» – вот недавний ответ английских  рабочих. Необходимо лишь необходимое – вот девиз земного шара отселе. Но нужна  и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители.  Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и  судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты,  единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в  шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов  шигалевщина.    

– Себя  вы исключаете? – сорвалось опять у Ставрогина.    

– И  вас. Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется  черни: «Вот, дескать, до чего меня довели!» – и всё повалит за ним, даже  войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. Надо только, чтобы с  папой Internationale согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом.  Да другого ему и выхода нет, вот помяните мое слово, ха-ха-ха, глупо? Говорите,  глупо или нет?    

– Довольно, –  пробормотал Ставрогин с досадой.    

– Довольно!  Слушайте, я бросил папу! К черту шигалевщину! К черту папу! Нужно злобу дня, а  не шигалевщину, потому что шигалевщина ювелирская вещь. Это идеал, это в  будущем. Шигалев ювелир и глуп, как всякий филантроп. Нужна черная работа, а  Шигалев презирает черную работу. Слушайте: папа будет на Западе, а у нас, у нас  будете вы!    

– Отстаньте  от меня, пьяный человек! – пробормотал Ставрогин и ускорил шаг.    

– Ставрогин,  вы красавец! – вскричал Петр Степанович почти в упоении. – Знаете ли,  что вы красавец! В вас всего дороже то, что вы иногда про это не знаете. О, я  вас изучил! Я на вас часто сбоку, из угла гляжу! В вас даже есть простодушие и  наивность, знаете ли вы это? Еще есть, есть! Вы, должно быть, страдаете, и  страдаете искренно, от того простодушия. Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю  красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю  идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите  всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдет вас  потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию,  обаятелен! Вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своею и чужою. Вы именно  таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо, как вы. Я никого, кроме вас,  не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк…    

Он  вдруг поцеловал у него руку. Холод прошел по спине Ставрогина, и он в испуге  вырвал свою руку. Они остановились.    

– Помешанный! –  прошептал Ставрогин.    

– Может,  и брежу, может, и брежу! – подхватил тот скороговоркой, – но я  выдумал первый шаг. Никогда Шигалеву не выдумать первый шаг. Много Шигалевых!  Но один, один только человек в России изобрел первый шаг и знает, как его  сделать. Этот человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я  нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки.    

Ставрогин  стоял и пристально глядел в его безумные глаза.    

– Слушайте,  мы сначала пустим смуту, – торопился ужасно Верховенский, поминутно  схватывая Ставрогина за левый рукав. – Я уже вам говорил: мы проникнем в  самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только,  которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только  мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист,  ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и  над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он  развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш.  Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные,  оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он  недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много,  ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и  дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде  тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный… Знаете ли, знаете  ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем? Я поехал – свирепствовал тезис  Littré, что преступление есть помешательство; приезжаю – и уже преступление не  помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере  благородный протест. «Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!»  Но это лишь ягодки. Русский бог уже спасовал пред «дешовкой». Народ пьян,  матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: «двести розог, или тащи  ведро». О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть  бы они еще попьянее стали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут,  к этому идет…    

– Жаль  тоже, что мы поглупели, – пробормотал Ставрогин и двинулся прежнею дорогой.    

– Слушайте,  я сам видел ребенка шести лет, который вел домой пьяную мать, а та его ругала  скверными словами. Вы думаете, я этому рад? Когда в наши руки попадет, мы,  пожалуй, и вылечим… если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним… Но  одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного,  подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую,  себялюбивую мразь, – вот чего надо! А тут еще «свеженькой кровушки», чтоб  попривык. Чего вы смеетесь? Я себе не противоречу. Я только филантропам и  шигалевщине противоречу, а не себе. Я мошенник, а не социалист. Ха-ха-ха! Жаль  только, что времени мало. Я Кармазинову обещал в мае начать, а к Покрову  кончить. Скоро? Ха-ха! Знаете ли, что я вам скажу, Ставрогин: в русском народе до  сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами. Знаете ли, что  этот раб крепостной больше себя уважал, чем Кармазинов себя? Его драли, а он  своих богов отстоял, а Кармазинов не отстоял.    

– Ну,  Верховенский, я в первый раз слушаю вас, и слушаю с изумлением, –  промолвил Николай Всеволодович, – вы, стало быть, и впрямь не социалист, а  какой-нибудь политический… честолюбец?    

– Мошенник,  мошенник. Вас заботит, кто я такой? Я вам скажу сейчас, кто я такой, к тому и  веду. Недаром же я у вас руку поцеловал. Но надо, чтоб и народ уверовал, что мы  знаем, чего хотим, а что те только «машут дубиной и бьют по своим». Эх, кабы  время! Одна беда – времени нет. Мы провозгласим разрушение… почему, почему,  опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы  пустим пожары… Мы пустим легенды… Тут каждая шелудивая «кучка» пригодится. Я  вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут  да еще за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая  пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым  богам… Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?    

– Кого?    

– Ивана-Царевича.    

– Кого-о?    

– Ивана-Царевича;  вас, вас!    

Ставрогин  подумал с минуту.    

– Самозванца? –  вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного. – Э! так  вот наконец ваш план.    

– Мы  скажем, что он «скрывается», – тихо, каким-то любовным шепотом проговорил  Верховенский, в самом деле как будто пьяный. – Знаете ли вы, что значит  это словцо: «Он скрывается»? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше,  чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить!  А главное – новая сила идет. А ее-то и надо, по ней-то и плачут. Ну что в  социализме: старые силы разрушил, а новых не внес. А тут сила, да еще какая,  неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Всё подымется!    

– Так  это вы серьезно на меня рассчитывали? – усмехнулся злобно Ставрогин.    

– Чего  вы смеетесь, и так злобно? Не пугайте меня. Я теперь как ребенок, меня можно до  смерти испугать одною вот такою улыбкой. Слушайте, я вас никому не покажу,  никому: так надо. Он есть, но никто не видал его, он скрывается. А знаете, что  можно даже и показать из ста тысяч одному, например. И пойдет по всей земле:  «Видели, видели». И Ивана Филипповича бога Саваофа видели, как он в колеснице  на небо вознесся пред людьми, «собственными» глазами видели. А вы не Иван  Филиппович; вы красавец, гордый, как бог, ничего для себя не ищущий, с ореолом  жертвы, «скрывающийся». Главное, легенду! Вы их победите, взглянете и победите.  Новую правду несет и «скрывается». А тут мы два-три соломоновских приговора  пустим. Кучки-то, пятерки-то – газет не надо! Если из десяти тысяч одну только  просьбу удовлетворить, то все пойдут с просьбами. В каждой волости каждый мужик  будет знать, что есть, дескать, где-то такое дупло, куда просьбы опускать  указано. И застонет стоном земля: «Новый правый закон идет», и взволнуется  море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В  первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!    

– Неистовство! –  проговорил Ставрогин.    

– Почему,  почему вы не хотите? Боитесь? Ведь я потому и схватился за вас, что вы ничего  не боитесь. Неразумно, что ли? Да ведь я пока еще Колумб без Америки; разве  Колумб без Америки разумен?    

Ставрогин  молчал. Меж тем пришли к самому дому и остановились у подъезда.    

– Слушайте, –  наклонился к его уху Верховенский, – я вам без денег; я кончу завтра с Марьей  Тимофеевной… без денег, и завтра же приведу к вам Лизу. Хотите Лизу, завтра же?    

«Что  он, вправду помешался?» – улыбнулся Ставрогин. Двери крыльца отворились.    

– Ставрогин,  наша Америка? – схватил в последний раз его за руку Верховенский.    

– Зачем? –  серьезно и строго проговорил Николай Всеволодович.    

– Охоты  нет, так я и знал! – вскричал тот в порыве неистовой злобы. – Врете  вы, дрянной, блудливый, изломанный барчонок, не верю, аппетит у вас волчий!..  Поймите же, что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас  отказаться! Нет на земле иного, как вы! Я вас с заграницы выдумал; выдумал, на  вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в  голову!..    

Ставрогин,  не отвечая, пошел вверх по лестнице.    

– Ставрогин! –  крикнул ему вслед Верховенский, – даю вам день… ну два… ну три; больше  трех не могу, а там – ваш ответ!    

 Глава  девятая

  Степана Трофимовича описали    

     

Между  тем произошло у нас приключение, меня удивившее, а Степана Трофимовича потрясшее.  Утром в восемь часов прибежала от него ко мне Настасья, с известием, что барина  «описали». Я сначала ничего не мог понять: добился только, что «описали»  чиновники, пришли и взяли бумаги, а солдат завязал в узел и «отвез в тачке».  Известие было дикое. Я тотчас же поспешал к Степану Трофимовичу.    

Я  застал его в состоянии удивительном: расстроенного и в большом волнении, но в  то же время с несомненно торжествующим видом. На столе, среди комнаты, кипел  самовар и стоял налитый, но не тронутый и забытый стакан чаю. Степан Трофимович  слонялся около стола и заходил во все углы комнаты, не давая себе отчета в  своих движениях. Он был в своей обыкновенной красной фуфайке, но, увидев меня,  поспешил надеть свой жилет и сюртук, чего прежде никогда не делал, когда кто из  близких заставал его в этой фуфайке. Он тотчас же и горячо схватил меня за  руку.    

– Enfin  un ami![140]  (Он вздохнул полною грудью.) Cher, я к вам к одному послал, и никто ничего не  знает. Надо велеть Настасье запереть двери и не впускать никого, кроме,  разумеется, тех… Vous comprenez?[141]    

Он  с беспокойством смотрел на меня, как бы ожидая ответа. Разумеется, я бросился  расспрашивать и кое-как из несвязной речи, с перерывами и ненужными вставками,  узнал, что в семь часов утра к нему «вдруг» пришел губернаторский чиновник…    

– Pardon,  j’ai oublié son nom. Il n’est pas du pays,[142]  но, кажется, его привез Лембке, quelque chose de bête et d’allemand dans la  physionomie. Il s’appelle Rosenthal.[143]    

– He  Блюм ли?    

– Блюм.  Именно он так и назвался. Vous le connaissez? Quelque chose d’hébété et de très  content dans la figure, pourtant très sévère, roide et sérieux.[144]  Фигура из полиции, из повинующихся, je m’y connais.[145] Я спал еще, и,  вообразите, он попросил меня «взглянуть» на мои книги и рукописи, oui, je m’en  souviens, il a employé ce mot.[146]  Он меня не арестовал, а только книги… Il se tenait a distance[147] и когда начал мне  объяснять о приходе, то имел вид, что я… enfin, il avait l’air de croire que je  tomberai sur lui immédiatement et que je commencerai а le battre comme plâtre.  Tous ces gens du bas étage sont comme ça,[148]  когда имеют дело с порядочным человеком. Само собою, я тотчас всё понял. Voilà  vingt ans que je m’y prépare.[149]  Я ему отпер все ящики и передал все ключи; сам и подал, я ему всё подал.  J’étais digne et calme.[150]  Из книг он взял заграничные издания Герцена, переплетенный экземпляр  «Колокола», четыре списка моей поэмы, et, enfin, tout за.[151] Затем бумаги и письма  et quelques une de mes ébauches historiques, critiques et politiques.[152] Всё  это они понесли. Настасья говорит, что солдат в тачке свез и фартуком накрыли;  oui, c’est cela,[153]  фартуком.    

Это  был бред. Кто мог что-нибудь тут понять? Я вновь забросал его вопросами: один  ли Блюм приходил или нет? от чьего имени? по какому праву? как он смел? чем  объяснил?    

– Il  était seul, bien seul,[154]  впрочем, и еще кто-то был dans I’antichambre, oui, je m’en souviens, et puis…[155]  Впрочем, и еще кто-то, кажется, был, а в сенях стоял сторож. Надо спросить у  Настасьи; она всё это лучше знает. J’étais surexcité, voyez-vous. Il parlait,  il parlait… un tas de choses;[156]  впрочем, он очень мало говорил, а это всё я говорил… Я рассказал мою жизнь,  разумеется, с одной этой точки зрения… J’étais surexcité, mais digne, je vous  l’assure.[157]  Боюсь, впрочем, что я, кажется, заплакал. Тачку они взяли у лавочника, рядом.    

– О  боже, как могло всё это сделаться! Но ради бога, говорите точнее, Степан  Трофимович, ведь это сон, что вы рассказываете!    

– Cher,  я и сам как во сне… Savez-vous, il a prononcé le nom de Teliatnikoff,[158] и я  думаю, что вот этот-то и прятался в сенях. Да, вспомнил, он предлагал прокурора  и, кажется, Дмитрия Митрича… qui me doit encore quinze roubles de ералаш soil  dit en passant. Enfin, je n’ai pas trop compris.[159] Но я их перехитрил, и  какое мне дело до Дмитрия Митрича. Я, кажется, очень стал просить его скрыть,  очень просил, очень, боюсь даже, что унизился, comment croyez-vous? Enfin il a  consenti.[160]  Да, вспомнил, это он сам просил, что будет лучше, чтобы скрыть, потому что он  пришел только «взглянуть», et rien de plus,[161]  и больше ничего, ничего… и что если ничего не найдут, то и ничего не будет. Так  что мы и кончили всё en amis, je suis tout-а-fait content.[162]    

– Помилуйте,  да ведь он предлагал вам известный в таких случаях порядок и гарантии, а вы же  сами и отклонили! – вскричал я в дружеском негодовании.    

– Нет,  этак лучше, без гарантии. И к чему скандал? Пускай до поры до времени en amis[163]… Вы  знаете, в нашем городе, если узнают… mes ennemis… et puis а quoi bon ce  procureur, ce cochon de notre procureur, qui deux fois m’a manqué de politesse  et qu’on a rossé а plaisir l’autre année chez cette charmante et belle Наталья  Павловна, quand il se cacha dans son boudoir. Et puis, mon ami,[164] не  возражайте мне и не обескураживайте, прошу вас, потому что нет ничего  несноснее, когда человек несчастен, а ему тут-то и указывают сто друзей, как он  сглупил. Садитесь, однако, и пейте чай, и признаюсь, я очень устал… не прилечь  ли мне и не приложить ли уксусу к голове, как вы думаете?    

– Непременно, –  вскричал я, – и даже бы льду. Вы очень расстроены. Вы бледны, и руки  трясутся. Лягте, отдохните и подождите рассказывать. Я посижу подле и подожду.    

Он  не решался лечь, но я настоял. Настасья принесла в чашке уксусу, я намочил полотенце  и приложил к его голове. Затем Настасья стала на стул и полезла зажигать в углу  лампадку пред образом. Я с удивлением это заметил; да и лампадки прежде никогда  не бывало, а теперь вдруг явилась.    

– Это  я давеча распорядился, только что те ушли, – пробормотал Степан  Трофимович, хитро посмотрев на меня, – quand on a de ces choses-là dans sa  chambre et qu’on vient vous arrêter,[165]  то это внушает, и должны же они доложить, что видели…    

Кончив  с лампадкой, Настасья стала в дверях, приложила правую ладонь к щеке и начала  смотреть на него с плачевным видом.    

– Eloignez-la[166] под  каким-нибудь предлогом, – кивнул он мне с дивана, – терпеть я не могу  этой русской жалости, et puis ça m’embête.[167]    

Но  она ушла сама. Я заметил, что он всё озирался к дверям и прислушивался в  переднюю.    

– Il  faut être prêt, voyez-vous,[168]  – значительно взглянул он на меня, – chaque moment[169]… придут, возьмут, и фью  – исчез человек!    

– Господи!  Кто придет? Кто вас возьмет?    

– Voyez-vous,  mon cher,[170]  я прямо спросил его, когда он уходил: что со мной теперь сделают?    

– Вы  бы уж лучше спросили, куда сошлют! – вскричал я в том же негодовании.    

– Я  это и подразумевал, задавая вопрос, но он ушел и ничего не ответил. Voyez-vous:  насчет белья, платья, теплого платья особенно, это уж как они сами хотят, велят  взять – так, а то так и в солдатской шинели отправят. Но я тридцать пять рублей  (понизил он вдруг голос, озираясь на дверь, в которую вышла Настасья) тихонько  просунул в прореху в жилетном кармане, вот тут, пощупайте… Я думаю, жилета они  снимать не станут, а для виду в портмоне оставил семь рублей, «всё, дескать,  что имею». Знаете, тут мелочь и сдача медными на столе, так что они не  догадаются, что я деньги спрятал, а подумают, что тут всё. Ведь бог знает где  сегодня придется ночевать.    

Я  поник головой при таком безумии. Очевидно, ни арестовать, ни обыскивать так  нельзя было, как он передавал, и, уж конечно, он сбивался. Правда, всё это  случилось тогда, еще до теперешних последних законов. Правда и то, что ему  предлагали (по его же словам) более правильную процедуру, но он перехитрил и  отказался… Конечно, прежде, то есть еще так недавно, губернатор и мог в крайних  случаях… Но какой же опять тут мог быть такой крайний случай? Вот что сбивало  меня с толку.    

– Тут,  наверно, телеграмма из Петербурга была, – сказал вдруг Степан Трофимович.    

– Телеграмма!  Про вас? Это за сочинения-то Герцена да за вашу поэму, с ума вы сошли, да за  что тут арестовать?    

Я  просто озлился. Он сделал гримасу и видимо обиделся – не за окрик мой, а за  мысль, что не за что было арестовать.    

– Кто  может знать в наше время, за что его могут арестовать? – загадочно  пробормотал он. Дикая, нелепейшая идея мелькнула у меня в уме.    

– Степан  Трофимович, скажите мне как другу, – вскричал я, – как истинному  другу, я вас не выдам: принадлежите вы к какому-нибудь тайному обществу или  нет?    

И  вот, к удивлению моему, он и тут был не уверен: участвует он или нет в  каком-нибудь тайном обществе.    

– Ведь  как это считать, voyez-vous…    

– Как  «как считать»?    

– Когда  принадлежишь всем сердцем прогрессу и… кто может заручиться: думаешь, что не  принадлежишь, ан, смотришь, окажется, что к чему-нибудь и принадлежишь.    

– Как  это можно, тут да или нет?    

– Cela  date de Pétersbourg,[171]  когда мы с нею хотели там основать журнал. Вот где корень. Мы тогда  ускользнули, и они нас забыли, а теперь вспомнили. Cher, cher, разве вы не  знаете! – воскликнул он болезненно. – У нас возьмут, посадят в  кибитку, и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате…    

И  он вдруг заплакал, горячими, горячими слезами. Слезы так и хлынули. Он закрыл  глаза своим красным фуляром и рыдал, рыдал минут пять, конвульсивно. Меня всего  передернуло. Этот человек, двадцать лет нам пророчествовавший, наш проповедник,  наставник, патриарх, Кукольник, так высоко и величественно державший себя над  всеми нами, пред которым мы так от души преклонялись, считая за честь, – и  вдруг он теперь рыдал, рыдал, как крошечный, нашаливший мальчик в ожидании  розги, за которою отправился учитель. Мне ужасно стало жаль его. В «кибитку»  он, очевидно, верил, как в то, что я сидел подле него, и ждал ее именно в это  утро, сейчас, сию минуту, и всё это за сочинения Герцена да за какую-то свою  поэму! Такое полнейшее, совершеннейшее незнание обыденной действительности было  и умилительно и как-то противно.    

Он  наконец плакать перестал, встал с дивана и начал опять ходить по комнате,  продолжая со мною разговор, но поминутно поглядывая в окошко и прислушиваясь в  переднюю. Разговор наш продолжался бессвязно. Все уверения мои и успокоения  отскакивали как от стены горох. Он мало слушал, но все-таки ему ужасно нужно  было, чтоб я его успокоивал и без умолку говорил в этом смысле. Я видел, что он  не мог теперь без меня обойтись и ни за что бы не отпустил от себя. Я остался,  и мы просидели часа два с лишком. В разговоре он вспомнил, что Блюм захватил с  собою две найденные у него прокламации.    

– Как  прокламации! – испугался я сдуру. – Разве вы…    

– Э,  мне подкинули десять штук, – ответил он досадливо (он со мною говорил то  досадливо и высокомерно, то ужасно жалобно и приниженно), но я с восьмью уже  распорядился, а Блюм захватил только две…    

И  он вдруг покраснел от негодования.    

– Vous  me mettez avec ces gens-là![172]  Неужто вы полагаете, что я могу быть с этими подлецами, с подметчиками, с моим  сынком Петром Степановичем, avec ces esprits-forts de la lâcheté![173] О  боже!