1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Эта вышла с ракитою… Страшный огонь и треск.      

Кричу я на татар:      

«Что же: еще одна минута, и я вас всех погублю, если вы не   хотите в моего бога верить».      

«Не губи, — отвечают, — мы все под вашего бога   согласны подойти».      

Я и перестал фейверки жечь и окрестил их в речечке.      

— Тут же, в это самое время и окрестили?      

— В эту же самую минуту-с. Да и что же тут было долго   время препровождать? Надо, чтобы они одуматься не могли. Помочил их по башкам   водицей над прорубью, прочел «во имя Отца и Сына», и крестики, которые от   мисанеров остались, понадевал на шеи, и велел им того убитого мисанера, чтобы   они за мученика почитали и за него молились, и могилку им показал.      

— И они молились?      

— Молились-с.      

— Ведь они же никаких молитв христианских, чай, не   знали, или вы их выучили?      

— Нет; учить мне их некогда было, потому что я видел,   что мне в это время бежать пора, а велел им: молитесь, мол, как до сего   молились, по-старому, но только Аллу называть не смейте, а вместо него Иисуса   Христа поминайте. Они так и приняли сие исповедание.      

— Ну, а потом как же все-таки вы от этих новых христиан   убежали с своими искалеченными ногами и как вылечились?      

— А потом я нашел в тех фейверках едкую землю; такая,   что чуть ее к телу приложишь, сейчас она страшно тело палит. Я ее и приложил и   притворился, будто я болен, а сам себе все, под кошмой лежа, этой едкостью   пятки растравливал и в две недели так растравил, что у меня вся как есть плоть   на ногах взгноилась и вся та щетина, которую мне татары десять лет назад   засыпали, с гноем вышла. Я как можно скорее обмогнулся, но виду в том не подаю,   а притворяюсь, что мне еще хуже стало, и наказал я бабам и старикам, чтобы они   все как можно усердней за меня молились, потому что, мол, помираю. И положил я   на них вроде епитимьи пост, и три дня я им за юрты выходить не велел, а для   большей еще острастки самый большой фейверк пустил и ушел…      

— Но они вас не догнали?      

— Нет; да и где им было догонять: я их так запостил и   напугал, что они небось радешеньки остались и три дня носу из юрт не казали, а   после хоть и выглянули, да уже искать им меня далеко было. Ноги-то у меня, как   я из них щетину спустил, подсохли, такие легкие стали, что как разбежался, всю   степь перебежал.      

— И все пешком?      

— А то как же-с, там ведь не проезжая дорога, встретить   некого, а встретишь, так не обрадуешься, кого обретешь. Мне на четвертый день   чувашин показался, один пять лошадей гонит, говорит: «Садись верхом».      

Я поопасался и не поехал.      

— Чего же вы его боялись?      

— Да так… он как-то мне неверен показался, а притом   нельзя было и разобрать, какой он религии, а без этого на степи страшно, А он,   бестолковый, кричит:      

«Садись, — кричит, — веселей, двое будем ехать».      

Я говорю:      

«А кто ты: может быть, у тебя бога нет?»      

«Как, — говорит, — нет: это у татарина бока нет,   он кобылу ест, а у меня есть бок».      

«Кто ж, — говорю, — твой бог?»      

«А у меня, — говорит, — всё бок: и солнце бок, и   месяц бок, и звезды бок… все бок. Как у меня нет бок?»      

«Все!.. гм… все, мол, у тебя бог, а Иисус Христос, —   говорю, — стало быть, тебе не бог?»      

«Нет, — говорит, — и он бок, и богородица бок, и   Николач бок…»      

«Какой, — говорю, — Николач?»      

«А что один на зиму, один на лето живет».      

Я его похвалил, что он русского Николая Чудотворца уважает.      

«Всегда, — говорю, — его почитай, потому что он   русский», — и уже совсем было его веру одобрил и совсем с ним ехать хотел,   а он, спасибо, разболтался и выказался.      

«Как же, — говорит, — я Николача почитаю: я ему на   зиму пущай хоть не кланяюсь, а на лето ему двугривенный даю, чтоб он мне   хорошенько коровок берег, да! Да еще на него одного не надеюсь, так Керемети   бычка жертвую».      

Я и рассердился.      

«Как же, — говорю, — ты смеешь на Николая   Чудотворца не надеяться и ему, русскому, всего двугривенный, а своей мордовской   Керемети поганой целого бычка! Пошел прочь, — говорю, — не хочу я с   тобою… я с тобою не поеду, если ты так Николая Чудотворца не уважаешь».      

И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться,   смотрю, к вечеру третьего дня вода завиднелась и люди. Я лег для опаски в траву   и высматриваю: что за народ такой? Потому что боюсь, чтобы опять еще в худший   плен не попасть, но вижу, что эти люди пищу варят… Должно быть, думаю,   христиане. Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку пьют, — ну,   значит, русские!.. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это, вышло, ватага   рыбная: рыбу ловили. Они меня, как надо землякам, ласково приняли и говорят:      

«Пей водку!»      

Я отвечаю:      

«Я, братцы мои, от нее, с татарвой живучи, совсем отвык».      

«Ну, ничего, — говорят, — здесь своя нацыя, опять   привыкнешь: пей!»      

Я налил себе стаканчик и думаю:      

«Ну-ка, господи благослови, за свое возвращение!» — и выпил,   а ватажники пристают, добрые ребята.      

«Пей еще! — говорят, — ишь ты без нее как   зачичкался».      

Я и еще одну позволил и сделался очень откровенный: все им   рассказал: откуда я и где и как пребывал. Всю ночь я им, у огня сидя,   рассказывал и водку пил, и все мне так радостно было, что я опять на святой   Руси, но только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти все, кто   слушал, заснули, а один из них, ватажный товарищ, говорит мне:      

«А паспорт же у тебя есть?»      

Я говорю:      

«Нет, нема».      

«А если, — говорит, — нема, так тебе здесь будет   тюрьма».      

«Ну так я, — говорю, — я от вас не пойду; а у вас   небось тут можно жить и без паспорта?»      

А он отвечает:      

«Жить, — говорит, — у нас без паспорта можно, но   помирать нельзя».      

Я говорю:      

«Это отчего?»      

«А как же, — говорит, — тебя поп запишет, если ты   без паспорта?»      

«Так как же, мол, мне на такой случай быть?»      

«В воду, — говорит, — тебя тогда бросим на рыбное   пропитание».      

«Без попа?»      

«Без попа».      

Я, в легком подпитии будучи, ужасно этого испугался и стал   плакать и жалиться, а рыбак смеется.      

«Я, — говорит, — над тобою шутил: помирай смело,   мы тебя в родную землю зароем».      

Но я уже очень огорчился и говорю:      

«Хороша, мол, шутка. Если вы этак станете надомною часто   шутить, так я и до другой весны не доживу».      

И чуть этот последний товарищ заснул, я поскорее поднялся и   пошел прочь, и пришел в Астрахань, заработал на поденщине рубль и с того часу   столь усердно запил, что не помню, как очутился в ином городе, и сижу уже я в   остроге, а оттуда меня по пересылке в свою губернию послали. Привели меня в наш   город, высекли в полиции и в свое имение доставили. Графиня, которая меня за   кошкин хвост сечь приказывала, уже померла, а один граф остался, но тоже очень   состарился, и богомольный стал, и конскую охоту оставил. Доложили ему, что я   пришел, он меня вспомнил и велел меня еще раз дома высечь и чтобы я к батюшке,   к отцу Илье, на дух шел. Ну, высекли меня по-старинному, в разрядной избе, и я   прихожу к отцу Илье, а он стал меня исповедовать и на три года не разрешает мне   причастия…      

Я говорю:      

«Как же так, батюшка, я было… столько лет не причащамшись…   ждал…»      

«Ну, мало ли, — говорит, — что; ты ждал, а зачем   ты, — говорит, — татарок при себе вместо жен держал… Ты знаешь   ли, — говорит, — что я еще милостиво делаю, что тебя только от   причастия отлучаю, а если бы тебя взяться как должно по правилу святых отец   исправлять, так на тебе на живом надлежит всю одежду сжечь, но только ты, —   говорит, — этого не бойся, потому что этого теперь по полицейскому закону   не позволяется».      

«Ну что же, — думаю, — делать: останусь хоть так,   без причастия, дома поживу, отдохну после плена», — но граф этого не   захотели. Изволили сказать:      

«Я, — говорят, — не хочу вблизи себя отлученного   от причастия терпеть».      

И приказал управителю еще раз меня высечь с оглашением для   всеобщего примера и потом на оброк пустить. Так и сделалось: выпороли меня в   этот раз по-новому, на крыльце, перед конторою, при всех людях, и дали паспорт.   Отрадно я себя тут-то почувствовал, через столько лет совершенно свободным   человеком, с законною бумагою, и пошел. Намерениев у меня никаких   определительных не было, но на мою долю бог послал практику.      

— Какую же?      

— Да опять все по той же, по конской части. Я пошел с   самого малого ничтожества, без гроша, а вскоре очень достаточного положения   достиг и еще бы лучше мог распорядиться, если бы не один предмет.      

— Что же это такое, если можно спросить?      

— Одержимости большой подпал от разных духов и страстей   и еще одной неподобной вещи.      

— Что же это такое за неподобная вещь вас обдержала?      

— Магнетизм-с.      

— Как! магнетизм?!      

— Да-с, магнетическое влияние от одной особы.      

— Как же вы чувствовали над собой ее влияние?      

— Чужая воля во мне действовала, и я чужую судьбу   исполнял.      

— Вот тут, значит, к вам и пришла ваша собственная   погибель, после которой вы нашли, что вам должно исполнить матушкино обещание,   и пошли в монастырь?      

— Нет-с, это еще после пришло, а до того со мною много   иных разных приключений было, прежде чем я получил настоящее убеждение.      

— Вы можете рассказать и эти приключения?      

— Отчего же-с; с большим моим удовольствием.      

— Так, пожалуйста.      

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ      

       

— Взявши я паспорт, пошел без всякого о себе намерения,   и пришел на ярмарку, и вижу, там цыган мужику лошадь меняет и безбожно его   обманывает; стал ее силу пробовать, и своего конишку в просяной воз заложил, а   мужикову лошадь в яблочный. Тяга в них, разумеется, хоть и равная, а мужикова   лошадь преет, потому что ее яблочный дух обморачивает, так как коню этот дух   страшно неприятен, а у цыгановой лошади, кроме того, я вижу, еще и обморок   бывает, и это сейчас понять можно, потому что у нее на лбу есть знак, как был   огонь ставлен, а цыган говорит: «Это бородавка». А мне мужика, разумеется,   жаль, потому ему на оморочной лошади нельзя будет работать, так как она   кувырнет, да и все тут, а к тому же я цыганов тогда смерть ненавидел через то,   что от первых от них имел соблазн бродить, и впереди, вероятно, еще иное   предчувствовал, как и оправдалось. Я эту фальшь в лошади мужичку и открыл, а   как цыган стал со мною спорить, что не огонь жжен на лбу, а бородавка, я в   доказательство моей справедливости ткнул коня шильцем в почку, он сейчас и шлеп   на землю и закрутился. Взял я и мужикам хорошую лошадь по своим познаниям   выбрал, а они мне за это вина и угощенья и две гривны денег, и очень мы тут   погуляли. С того и пошло; и капитал расти и усердное пьянство, и месяца не   прошло, как я вижу, что это хорошо: обвешался весь бляхами и коновальскою   сбруею и начал ходить с ярмарки на ярмарку и везде бедных людей руководствую и   собираю себе достаток и все магарычи пью; а между тем стал я для всех   барышников-цыганов все равно что божия гроза, и узнал стороною, что они   собираются меня бить. Я от этого стал уклоняться, потому что их много, а я   один, и они меня ни разу не могли попасть одного и вдоволь отколотить, а при   мужиках не смели, потому что те за мою добродетель всегда стояли за меня. Тут   они и пустили про меня дурную славу, что будто я чародей и не своею силою в   твари толк знаю, но, разумеется, все это было пустяки: к коню я, как вам   докладывал, имею дарование и готов бы его всякому, кому угодно, преподать, но   только что, главное дело, это никому в пользу не послужит.      

— Отчего же это не послужит в пользу?      

— Не поймет-с никто, потому что на это надо не иначе   как иметь дар природный, и у меня уже не раз такой опыт был, что я преподавал,   но все втуне осталось; но позвольте, об этом после.      

Когда моя слава по ярмаркам прогремела, что я насквозь коня   вижу, то один ремонтер, князь, мне сто рублей давал:      

«Открой, — говорит, — братец, твой секрет насчет   понимания. Мне это дорого стоит».      

А я отвечаю:      

«Никакого у меня секрета нет, а у меня на это природное   дарование».      

Ну, а он пристает:      

«Открой же мне, однако, как ты об этом понимаешь? А чтобы ты   не думал, что я хочу как-нибудь, — вот тебе сто рублей».      

Что тут делать? Я пожал плечами, завязал деньги в тряпицу и   говорю: извольте, мол, я, что знаю, стану сказывать, а вы извольте тому учиться   и слушать; а если не выучитесь и нисколько вам от того пользы не будет, за это   я не отвечаю.      

Он, однако, был и этим доволен, и говорит; «Ну уж это не   твоя беда, сколько я научусь, а ты только сказывай».      

«Первое самое дело, — говорю, — если кто насчет   лошади хочет знать, что она в себе заключает, тот должен иметь хорошее   расположение в осмотре и от того никогда не отдаляться. С первого взгляда надо   глядеть умно на голову и потом всю лошадь окидывать до хвоста, а не латошить,   как офицеры делают. Тронет за зашеину, за челку, за храпок, за обрез и за   грудной соколок или еще за что попало, а все без толку. От этого барышники   кавалерийских офицеров за эту латошливость страсть любят. Барышник как этакую   военную латоху увидал, сейчас начнет перед ним конем крутить, вертеть, во все   стороны поворачивать, а которую часть не хочет показать, той ни за что не   покажет, а там-то и фальшь, а фальшей этих бездна: конь вислоух — ему кожицы на   вершок в затылке вырежут, стянут, и зашьют, и замажут, и он оттого ушки   подберет, но ненадолго: кожа ослабнет, уши развиснут. Если уши велики, —   их обрезывают, — а чтобы ушки прямо стояли, в них рожки суют. Если кто   паристых лошадей подбирает и если, например, один конь во лбу с   звездочкой, — барышники уже так и зрят, чтобы такую звездочку другой   приспособить: пемзою шерсть вытирают, или горячую репу печеную приложат где   надо, чтобы белая шерсть выросла, она сейчас и идет, но только всячески если   хорошо смотреть, то таким манером ращенная шерстка всегда против настоящей   немножко длиннее и пупится, как будто бородочка. Еще больше барышники обижают   публику глазами: у иной лошади западинки ввалившись над глазом, и некрасиво, но   барышник проколет кожицу булавкой, а потом приляжет губами и все в это место   дует, и надует так, что кожа подымется и глаз освежеет, и красиво станет. Это   легко делать, потому что если лошади на глаз дышать, ей это приятно, от теплого   дыхания, и она стоит не шелохнется, но воздух выйдет, и у нее опять ямы над   глазами будут. Против этого одно средство: около кости щупать, не ходит ли   воздух. Но еще того смешнее, как слепых лошадей продают. Это точно комедия   бывает. Офицерик, например, крадется к глазу коня с соломинкой, чтобы испытать,   видит ли конь соломинку, а сам того не видит, что барышник в это время, когда   лошади надо головой мотнуть, кулаком ее под брюхо или под бок толкает. А иной   хоть и тихо гладит, но у него в перчатке гвоздик, и он будто гладит, а сам   кольнет». И я своему ремонтеру против того, что здесь сейчас упомянул,   вдесятеро более объяснил, но ничего ему это в пользу не послужило: назавтра,   гляжу, он накупил коней таких, что кляча клячи хуже, и еще зовет меня   посмотреть и говорит:      

«Ну-ка, брат, полюбуйся, как я наловчился коней понимать».      

Я взглянул, рассмеялся и отвечаю, что, мол, и смотреть   нечего:      

«У этой плечи мясисты, — будет землю ногами цеплять;   эта ложится — копыто под брюхо кладет и много что чрез годок себе килу намнет;   а эта когда овес ест, передней ногою топает и колено об ясли бьет», — и   так всю покупку раскритиковал, и все правильно на мое вышло.      

Князь на другой день и говорит:      

«Нет, Иван, мне, точно, твоего дарования не понять, а лучше   служи ты сам у меня конэсером и выбирай ты, а я только буду деньги платить».      

Я согласился и жил отлично целые три года, не как раб и   наемник, а больше как друг и помощник, и если, бы не выходы меня одолели, так я   мог бы даже себе капитал собрать, потому что, по ремонтирскому заведению, какой   заводчик ни приедет, сейчас сам с ремонтером знакомится, а верного человека   подсылает к конэсеру, чтобы как возможно конэсера на свою сторону задобрить,   потому что заводчики знают, что вся настоящая сила не в ремонтере, а в том,   если который имеет при себе настоящего конэсера. Я же был, как докладывал вам,   природный конэсер и этот долг природы исполнял совестно: ни за что я того, кому   служу, обмануть не мог. И мой князь это чувствовал и высоко меня уважал, и мы   жили с ним во всем в полной откровенности. Он, бывало, если проиграется   где-нибудь ночью, сейчас утром как встанет, идет в архалучке ко мне в конюшню и   говорит:      

«Ну что, почти полупочтеннейший мой Иван Северьяныч! Каковы   ваши дела?» — он все этак шутил, звал меня почти полупочтенный, но почитал, как   увидите, вполне.      

А я знал, что это обозначает, если он с такой шуткой идет, и   отвечу, бывало:      

«Ничего, мол: мои дела, слава богу, хороши, а не знаю, как   ваше сиятельство, каковы ваши обстоятельства?»      

«Мои, — говорит, — так довольно гадки, что даже   хуже требовать не надо».      

«Что же это такое, мол, верно, опять вчера продулись   по-анамеднешнему?»      

«Вы, — отвечает, — изволили отгадать, мой   полупочтеннейший, продулся я-с, продулся».      

«А на сколько, — спрашиваю, — вашу милость   облегчило?»      

Он сейчас же и ответит, сколько тысяч проиграл, а я покачаю   головою да говорю:      

«Продрать бы ваше сиятельство хорошо, да некому».      

Он рассмеется и говорит:      

«То и есть, что некому».      

«А вот ложитесь, мол, на мою кроватку, я вам чистенький   кулечек в голову положу, а сам вас постегаю».      

Он, разумеется, и начнет подъезжать, чтобы я ему на реванж   денег дал.      

«Нет, ты, — говорит, — лучше меня не пори, а   дай-ка мне из расходных денег на реванжик: я пойду отыграюсь и всех обыграю».      

«Ну уж это, — отвечаю, — покорно вас благодарю,   нет уже, играйте, да не отыгрывайтесь».      

«Как, благодаришь! — начнет смехом, а там уже пойдет   сердиться: — Ну, пожалуйста, — говорит, — не забывайся, прекрати надо   мною свою опеку и подай деньги».      

Мы спросили Ивана Северьяныча, давал ли он своему князю на   реванж?      

— Никогда, — отвечал он. — Я его, бывало,   либо обману: скажу, что все деньги на овес роздал, либо просто со двора сбегу.      

— Ведь он на вас небось за это сердился?      

— Сердился-с; сейчас, бывало, объявляет: «Кончено-с; вы   у меня, полупочтеннейший, более не служите».      

Я отвечаю:      

«Ну и что же такое, и прекрасно. Пожалуйте мой паспорт».      

«Хорошо-с, — говорит, — извольте собираться:   завтра получите ваш паспорт».      

Но только назавтра у нас уже никогда об этом никакого   разговору больше не было. Не более как через какой-нибудь час он, бывало,   приходит ко мне совсем в другом расположении и говорит:      

«Благодарю вас, мой премного-малозначащий, что вы имели   характер и мне на реванж денег не дали».      

И так он это всегда после чувствовал, что если и со мною   что-нибудь на моих выходах случалось, так он тоже как брат ко мне снисходил.      

— А с вами что же случалось?      

— Я же вам объяснял, что выходы у меня бывали.      

— А что это значит выходы?      

— Гулять со двора выходил-с. Обучась пить вино, я его   всякий день пить избегал и в умеренности никогда не употреблял, но если,   бывало, что меня растревожит, ужасное тогда к питью усердие получаю и сейчас   сделаю выход на несколько дней и пропадаю. А брало это меня и не заметишь   отчего; например, когда, бывало, отпущаем коней, кажется, и не братья они тебе,   а соскучаешь по них и запьешь. Особенно если отдалишь от себя такого коня,      

который очень красив, то так он, подлец, у тебя в глазах и   мечется, до того, что как от наваждения какого от него скрываешься, и сделаешь   выход.      

— Это значит — запьете?      

— Да-с; выйду и запью.      

— И надолго?      

— М… н… н… это не равно-с, какой выход задастся: иногда   пьешь, пока все пропьешь, и либо кто-нибудь тебя отколотит, либо сам кого   побьешь, а в другой раз покороче удастся, в части посидишь или в канаве   выспишься, и доволен, и отойдет. В таковых случаях я уже наблюдал правило и,   как, бывало, чувствую, что должен сделать выход, прихожу к князю и говорю:      

«Так и так, ваше сиятельство, извольте принять от меня   деньги, а я пропаду».      

Он уже и не спорит, а принимает деньги или только спросит,   бывало:      

«Надолго ли, ваша милость, вздумали зарядить?»      

Ну, я отвечаю, судя по тому, какое усердие чувствую: на   большой ли выход или на коротенький.      

И я уйду, а он уже сам и хозяйничает и ждет меня, пока   кончится выход, и все шло хорошо; но только ужасно мне эта моя слабость   надоела, и вздумал я вдруг от нее избавиться; тут-то и сделал такой последний   выход, что даже теперь вспоминать страшно.      

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ      

       

Мы, разумеется, подговорились, чтобы Иван Северьяныч   довершил свою любезность, досказав этот новый злополучный эпизод в своей жизни,   а он, по доброте своей, всеконечно от этого не отказался и поведал о своем   «последнем выходе» следующее:      

— У нас была куплена с завода кобылица Дидона, молодая,   золотогнедая, для офицерского седла. Дивная была красавица: головка   хорошенькая, глазки пригожие, ноздерки субтильные и открытенькие, как хочет,   так и дышит; гривка легкая; грудь меж плеч ловко, как кораблик, сидит, а в   поясу гибкая, и ножки в белых чулочках легкие, и она их мечет, как играет…   Одним словом, кто охотник и в красоте имеет понятие, тот от наглядения на   этакого животного задуматься может. Мне же она так по вкусу пришла, что я даже   из конюшни от нее не выходил и все ласкал ее от радости. Бывало, сам ее вычищу   и оботру ее всю как есть белым платочком, чтобы пылинки у нее в шерстке нигде   не было, даже и поцелую ее в самый лобик, в завиточек, откуда шерсточка ее   золотая расходилась… В эту пору у нас разом шли две ярмарки: одна в Л., другая   в К., и мы с князем разделились: на одной я действую, а на другую он поехал. И   вдруг я получаю от него письмо, что пишет «прислать, говорит, ко мне сюда   таких-то и таких-то лошадей и Дидону». Мне неизвестно было, зачем он эту мою   красавицу потребовал, на которую мой охотницкий глаз радовался. Но думал я,   конечно, что кому-нибудь он ее, голубушку, променял или продал, или, еще того   вернее, проиграл в карты… И вот я отпустил с конюхами Дидону и ужасно   растосковался и возжелал выход сделать. А положение мое в эту пору было совсем   необыкновенное: я вам докладывал, что у меня всегда было такое заведение, что   если нападет на меня усердие к выходу, то я, бывало, появляюсь к князю, отдаю   ему все деньги, кои всегда были у меня на руках в большой сумме, и говорю; «Я   на столько-то или на столько-то дней пропаду». Ну, а тут как мне это      

устроить, когда моего князя при мне нет? И вот я думаю себе:   «Нет, однако, я больше не стану пить, потому что князя моего нет и выхода мне в   порядке сделать невозможно, потому что денег отдать некому, а при мне сумма   знатная, более как до пяти тысяч». Решил я так, что этого нельзя, и твердо   этого решения и держусь, и усердия своего, чтобы сделать выход и хорошенько   пропасть, не попущаю, но ослабления к этому желанию все-таки не чувствую, а,   напротив того, больше и больше стремлюсь сделать выход. И, наконец, стал я   исполняться одной мысли: как бы мне так устроить, чтобы и свое усердие к выходу   исполнить и княжеские деньги соблюсти? И начал я их с этою целию прятать и всё   по самым невероятным местам их прятал, где ни одному человеку на мысль не   придет деньги положить… Думаю: «Что делать? видно, с собою не совладаешь,   устрою, думаю, понадежнее деньги, чтобы они были сохранны, и тогда отбуду свое   усердие, сделаю выход». Но только напало на меня смущение: где я эти проклятые   деньги спрячу? Куда я их ни положу, чуть прочь от того места отойду, сейчас мне   входит в голову мысль, что их кто-то крадет. Иду и опять поскорее возьму и   опять перепрятываю… Измучился просто я их прятавши, и по сеновалам, и по   погребам, и по застрехам, и по другим таким неподобным местам для хранения, а   чуть отойду, сейчас все кажется, что кто-нибудь видел, как я их хоронил, и   непременно их отыщет, и я опять вернусь, и опять их достану, и ношу их с собою,   а сам опять думаю: «Нет, уже баста, видно мне не судьба в этот раз свое усердие   исполнить». И вдруг мне пришла божественная мысль: ведь это, мол, меня бес   томит этой страстью, пойду же я его, мерзавца, от себя святыней отгоню! И пошел   я к ранней обедне, помолился, вынул за себя часточку и, выходя из церкви, вижу,   что на стене Страшный суд нарисован и там в углу дьявола в геенне ангелы цепью   бьют. Я остановился, посмотрел и помолился поусерднее святым ангелам, а дьяволу   взял да, послюнивши, кулак в морду и сунул:      

«На-ка, мол, тебе кукиш, на него что хочешь, то и   купишь», — а сам после этого вдруг совершенно успокоился и, распорядившись   дома чем надобно, пошел в трактир чай пить… А там, в трактире, вижу, стоит   между гостей какой-то проходимец. Самый препустейший-пустой человек. Я его и   прежде, этого человека, видал и почитал его не больше как за какого-нибудь   шарлатана или паяца, потому что он все, бывало, по ярмаркам таскается и у   господ по-французски пособия себе просит. Из благородных он будто бы был и в   военной службе служил, но все свое промотал и в карты проиграл и ходит по миру…   Тут его, в этом трактире, куда я пришел, услужающие молодцы выгоняют вон, а он   не соглашается уходить и стоит да говорит:      

— Вы еще знаете ли, кто я такой? Ведь я вам вовсе не   ровня, у меня свои крепостные люди были, и я очень много таких молодцов, как   вы, на конюшне для одной своей прихоти сек, а что я всего лишился, так на это   была особая божия воля, и на мне печать гнева есть, а потому меня никто тронуть   не смеет.      

Те ему не верят и смеются, а он сказывает, как он жил, и в   каретах ездил, и из публичного сада всех штатских господ вон прогонял, и один   раз к губернаторше голый приехал, «а ныне, — говорит, — я за свои   своеволия проклят и вся моя натура окаменела, и я ее должен постоянно размачивать,   а потому подай мне водки! — я за нее денег платить не имею, но зато со   стеклом съем».      

Один гость и велел ему подать, чтобы посмотреть, как он   будет стекло есть. Он сейчас водку на лоб хватил, и, как обещал, так честно и   начал стеклянную рюмку зубами хрустать и перед всеми ее и съел, и все этому с   восторгом дивились и хохотали. А мне его стало жалко, что благородный он   человек, а вот за свое усердие к вину даже утробою жертвует. Думаю: надо ему   дать хоть кишки от этого стекла прополоснуть, и велел ему на свой счет другую   рюмку подать, но стекла есть не понуждал. Сказал: не надо, не ешь. Он это   восчувствовал и руку мне подает.      

— Верно, — говорит, — ты происхождения из   господских людей?      

— Да, — говорю, — из господских.      

— Сейчас, — говорит, — и видно, что ты не то,   что эти свиньи. Гран-мерси, — говорит, — тебе за это.      

Я говорю:      

— Ничего, иди с богом.      

— Нет, — отвечает, — я очень рад с тобою   поговорить. Подвинься-ка, я возле тебя сяду.      

— Ну, мол, пожалуй, садись.      

Он возле меня и сел и начал сказывать, какой он именитой   фамилии и важного воспитания, и опять говорит:      

— Что это… ты чай пьешь?      

— Да, мол, чай. Хочешь, и ты со мною пей,      

— Спасибо, — отвечает, — только я чаю пить не   могу.      

— Отчего?      

— А оттого, — говорит, — что у меня голова не   чайная, а у меня голова отчаянная: вели мне лучше еще рюмку вина   подать!.. — И этак он и раз, и два, и три у меня вина выпросил и стал уже   очень мне этим докучать. А еще больше противно мне стало, что он очень мало   правды сказывает, а все-то куражится и невесть что о себе соплетет, а то вдруг   беднится, плачет и все о суете.      

— Подумай, — говорит, — ты, какой я человек?   Я, — говорит, — самим богом в один год с императором создан и ему   ровесник.      

— Ну так что же, мол, такое?      

— А то, что какое же мое, несмотря на все это,   положение? Несмотря на все это, я, — говорит, — нисколько не взыскан   и вышел ничтожеством, и, как ты сейчас видел, я ото всех презираем. — И с   этими словами опять водки потребовал, но на сей раз уже велел целый графин   подать, а сам завел мне преогромную историю, как над ним по трактирам купцы   насмехаются, и в конце говорит:      

— Они, — говорит, — необразованные люди,   думают, что это легко такую обязанность несть, чтобы вечно пить и рюмкою   закусывать? Это очень трудное, братец, призвание, и для многих даже совсем   невозможное; но я свою натуру приучил, потому что вижу, что свое надо отбыть, и   несу.      

— Зачем же, — рассуждаю, — этой привычке так   уже очень усердствовать? Ты ее брось.      

— Бросить? — отвечает. — А-га, нет, братец,   мне этого бросить невозможно.      

— Почему же, — говорю, — нельзя?      

— А нельзя, — отвечает, — по двум причинам:   во-первых, потому, что я, не напившись вина, никак в кровать не попаду, а все   буду ходить; а во-вторых, самое главное, что мне этого мои христианские чувства   не позволяют.      

— Что же, мол, это такое? Что ты в кровать не попадешь,   это понятно, потому что все пить ищешь; но чтобы христианские чувства тебе не   позволяли этаку вредную пакость бросить, этому я верить не хочу.      

— Да, вот ты, — отвечает, — не хочешь этому   верить… Так и все говорят… А что, как ты полагаешь, если я эту привычку   пьянствовать брошу, а кто-нибудь ее поднимет да возьмет: рад ли он этому будет   или нет?      

— Спаси, мол, господи! Нет, я думаю, не обрадуется.      

— А-га! — говорит. — Вот то-то и есть, а если   уже это так надо, чтобы я страдал, так вы уважайте же меня по крайней мере за   это, и вели мне еще графин водки подать!      

Я постучал еще графинчик, и сижу, н слушаю, потому что мне   это стало казаться занятно, а он продолжает таковые слова:      

— Оно, — говорит, — это так и надлежит, чтобы   это мучение на мне кончилось, чем еще другому достанется, потому что я, —   говорит, — хорошего рода и настоящее воспитание получил, так что даже я   еще самым маленьким по-французски богу молился, но я был немилостивый и людей   мучил, в карты своих крепостных проигрывал; матерей с детьми разлучал; жену за   себя богатую взял и со света ее сжил, и, наконец, будучи во всем сам виноват,   еще на бога возроптал: зачем у меня такой характер? Он меня и наказал: дал мне   другой характер, что нет во мне ни малейшей гордости, хоть в глаза наплюй, по   щекам отдуй, только бы пьяным быть, про себя забыть.      

— И что же, — спрашиваю, — теперь ты уже на   этот характер не ропщешь?      

— Не ропщу, — отвечает, — потому что оно хотя   хуже, но зато лучше.      

— Как это, мол, так: я что-то не понимаю, как это:   хуже, но лучше?      

— А так, — отвечает, — что теперь я только   одно знаю, что себя гублю, а зато уже других губить не могу, ибо от меня все   отвращаются. Я, — говорит, — теперь все равно что Иов на гноище, и в   этом, — говорит, — все мое счастье и спасение, — и сам опять водку   допил, и еще графин спрашивает, и молвит:      

— А ты знаешь ли, любезный друг: ты никогда никем не   пренебрегай, потому что никто не может знать, за что кто какой страстью мучим и   страдает. Мы, одержимые, страждем, а другим зато легче. И сам ты если какую   скорбь от какой-нибудь страсти имеешь, самовольно ее не бросай, чтобы другой   человек не поднял ее и не мучился; а ищи такого человека, который бы   добровольно с тебя эту слабость взял.      

— Ну, где же, — говорю, — возможно такого   человека найти! Никто на это не согласится.      

— Отчего так? — отвечает, — да тебе даже   нечего далеко ходить: такой человек перед тобою, я сам и есть такой человек.      

Я говорю:      

— Ты шутишь?      

Но он вдруг вскакивает и говорит:      

— Нет, не шучу, а если не веришь, так испытай.      

— Ну как, — говорю, — я могу это испытывать?      

— А очень просто: ты желаешь знать, каково мое   дарование? У меня ведь, брат, большое дарование: я вот, видишь, — я сейчас   пьян… Так или нет: пьян я?      

Я посмотрел на него и вижу, что он совсем сизый и весь   осоловевши и на ногах покачивается, и говорю:      

— Да разумеется, что ты пьян.      

А он отвечает:      

— Ну, теперь отвернись на минуту на образ и прочитай в   уме «Отче наш».      

Я отвернулся и действительно, только «Отче наш», глядя на   образ, в уме прочитал, а этот пьяный баринок уже опять мне командует:      

— А ну-ка погляди теперь на меня?      

Обернулся я и вижу, что он, точно ни в одном глазу у него   ничего не было, и стоит, улыбается.      

Я говорю:      

— Что же это значит: какой это секрет?      

А он отвечает:      

— Это, — говорит, — не секрет, а это   называется магнетизм.      

— Не понимаю, мол, что это такое?      

— Такая воля, — говорит, — особенная в   человеке помещается, и ее нельзя ни пропить, ни проспать, потому что она   дарована. Я, — говорит, — это тебе показал для того, чтобы ты   понимал, что я, если захочу, сейчас могу остановиться и никогда не стану пить,   но я этого не хочу, чтобы другой кто-нибудь за меня не запил, а я,   поправившись, чтобы про бога не позабыл. Но с другого человека со всякого я   готов и могу запойную страсть в одну минуту свести.      

— Так сведи, — говорю, — сделай милость, с   меня!      

— А ты, — говорит, — разве пьешь?      

— Пью, — говорю, — и временем даже очень   усердно пью.      

— Ну так не робей же, — говорит, — это все   дело моих рук, и я тебя за твое угощение отблагодарю: все с тебя сниму.      

— Ах, сделай милость, прошу, сними!      

— Изволь, — говорит, — любезный, изволь: я   тебе это за твое угощение сделаю; сниму и на себя возьму, — и с этим   крикнул опять вина и две рюмки.      

Я говорю:      

— На что тебе две рюмки?      

— Одна, — говорит, — для меня, другая — для   тебя!      

— Я, мол, пить не стану.      

А он вдруг как бы осерчал и говорит:      

— Тссс! силянс! молчать! Ты теперь кто? — больной.      

— Ну, мол, ладно, будь по-твоему: я больной.      

— А я, — говорит, — лекарь, и ты должен мои   приказания исполнять и принимать лекарство, — и с этим налил и мне и себе   по рюмке и начал над моей рюмкой в воздухе, вроде как архиерейский регент,   руками махать.      

Помахал, помахал и приказывает:      

— Пей!      

Я было усумнился, но как, по правде сказать, и самому мне   винца попробовать очень хотелось и он приказывает: «Дай, — думаю, —   ни для чего иного, а для любопытства выпью!» — и выпил.      

— Хороша ли, — спрашивает, — вкусна ли или   горька?      

— Не знаю, мол, как тебе сказать.      

— А это значит, — говорит, — что ты мало   принял, — и налил вторую рюмку и давай опять над нею руками мотать.   Помотает-помотает и отряхнет, и опять заставил меня и эту, другую, рюмку выпить   и вопрошает: «Эта какова?»      

Я пошутил, говорю:      

— Эта что-то тяжела показалась.      

Он кивнул головой, и сейчас намахал третью, и опять   командует: «Пей!» Я выпил и говорю:      

— Эта легче, — и затем уже сам в графин стучу, и   его потчую, и себе наливаю, да и пошел пить. Он мне в этом не препятствует, но   только ни одной рюмки так просто, не намаханной, не позволяет выпить, а чуть я   возьмусь рукой, он сейчас ее из моих рук выймет и говорит:      

— Шу, силянс… атанде, — и прежде над нею руками   помашет, а потом и говорит:      

— Теперь готово, можешь принимать, как сказано.      

И лечился я таким образом с этим баринком тут в трактире до   самого вечера, и все был очень спокоен, потому что знаю, что я пью не для   баловства, а для того, чтобы перестать. Попробую за пазухою деньги, и чувствую,   что они все, как должно, на своем месте целы лежат, и продолжаю.      

Барин мне тут, пивши со мною, про все рассказывал, как он в   свою жизнь кутил и гулял, и особенно про любовь, и впоследи всего стал   ссориться, что я любви не понимаю.      

Я говорю:      

— Что же с тем делать, когда я к этим пустякам не   привлечен? Будет с тебя того, что ты все понимаешь и зато вон какой лонтрыгой   ходишь.      

А он говорит:      

— Шу, силянс! любовь — наша святыня!      

— Пустяки, мол.      

— Мужик, — говорит, — ты и подлец, если ты   смеешь над священным сердца чувством смеяться и его пустяками называть.      

— Да, пустяки, мол, оно и есть.      

— Да ты понимаешь ли, — говорит, — что такое   «краса природы совершенство»?      

— Да, — говорю, — я в лошади красоту понимаю.   А он как вскочит и хотел меня в ухо ударить.      

— Разве лошадь, — говорит, — краса природы   совершенство?      

Но как время было довольно поздно, то ничего этого он мне   доказать не мог, а буфетчик видит, что мы оба пьяны, моргнул на нас молодцам, а   те подскочили человек шесть и сами просят… «пожалуйте вон», а сами подхватили   нас обоих под ручки и за порог выставили и дверь за нами наглухо на ночь   заперли.      

Вот тут и началось такое наваждение, что хотя этому делу уже   много-много лет прошло, но я и по сие время не могу себе понять, что тут   произошло за действие и какою силою оно надо мною творилось, но только таких   искушений и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется, даже ни в одном   житии в Четминеях нет.      

 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ      

       

Первым делом, как я за дверь вылетел, сейчас же руку за   пазуху и удостоверился, здесь ли мой бумажник? Оказалось, что он при мне.   «Теперь, — думаю, — вся забота, как бы их благополучно домой   донести». А ночь была самая темная, какую только можете себе вообразить. В   лете, знаете, у нас около Курска бывают такие темные ночи, но претеплейшие и   премягкие: по небу звезды как лампады навешаны, а понизу темнота такая густая,   что словно в ней кто-то тебя шарит и трогает… А на ярмарке всякого дурного   народа бездна бывает, и достаточно случаев, что иных грабят и убивают. Я же   хоть силу в себе и ощущал, но думаю, во-первых, я пьян, а во-вторых, что если   десять или более человек на меня нападут, то и с большою силою ничего с ними не   сделаешь, и оберут, а я хоть и был в кураже, но помнил, что когда я, не раз   вставая и опять садясь, расплачивался, то мой компаньон, баринок этот, видел,   что у меня с собою денег тучная сила. И потому вдруг мне, знаете, впало в   голову: нет ли с его стороны ко вреду моему какого-нибудь предательства? Где он   взаправду? вместе нас вон выставили, а куда же он так спешно делся?      

Стою я и потихоньку оглядываюсь и, имени его не зная,   потихоньку зову так:      

— Слышишь, ты? — говорю, — магнетизер, где   ты?      

А он вдруг, словно бес какой, прямо у меня перед глазами   вырастает и говорит:      

— Я вот он.      

А мне показалось, что будто это не тот голос, да и впотьмах   даже и рожа не его представляется.      

— Подойди-ка, — говорю, — еще поближе. —   И как он подошел, я его взял за плечи, и начинаю рассматривать, и никак не могу   узнать, кто он такой? как только его коснулся, вдруг ни с того ни с сего всю   память отшибло. Слышу только, что он что-то по-французски лопочет:   «ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе», а я в том ничего не понимаю.      

— Что ты такое, — говорю, — лопочешь?      

А он опять по-французски:      

— Ди-ка-ти-ли-ка-типе.      

— Да перестань, — говорю, — дура, отвечай мне   по-русски, кто ты такой, потому что я тебя позабыл.      

Отвечает:      

— Ди-ка-ти-ли-ка-типе: я магнетизер.      

— Тьфу, мол, ты пострел этакой! — и на минутку   будто вспомню, что это он, но стану в него всматриваться, и вижу у него два   носа!.. Два носа, да и только! А раздумаюсь об этом — позабуду, кто он такой…      

«Ах ты, будь ты проклят, — думаю, — и откуда ты,   шельма, на меня навязался?» — и опять его спрашиваю:      

— Кто ты такой?      

Он опять говорит:      

— Магнетизер.      

— Провались же, — говорю, — ты от меня: может   быть, ты черт?      

— Не совсем, — говорит, — так, а около того.      

Я его в лоб и стукнул, а он обиделся и говорит:      

— За что же ты меня ударил? я тебе добродетельствую и   от усердного пьянства тебя освобождаю, а ты меня бьешь?      

А я, хоть что хочешь, опять его не помню и говорю:      

— Да кто же ты, мол, такой?      

Он говорит:      

— Я твой довечный друг.      

— Ну, хорошо, мол, а если ты мой друг, так ты, может   быть, мне повредить можешь?      

— Нет, — говорит, — я тебе такое пти-ком-пё   представлю, что ты себя иным человеком ощутишь.      

— Ну, перестань, — говорю, — пожалуйста,   врать.      

— Истинно, — говорит, — истинно: такое   пти-ком-пё…      

— Да не болтай ты, — говорю, — черт, со мною   по-французски: я не понимаю, что то за пти-ком-пё!      

— Я, — отвечает, — тебе в жизни новое понятие   дам.      

— Ну, вот это, мол, так, но только какое же такое ты   можешь мне дать новое понятие?      

— А такое, — говорит, — что ты постигнешь   красу природы совершенство.      

— Отчего же я, мол, вдруг так ее и постигну?      

— А вот пойдем, — говорит, — сейчас увидишь.      

— Хорошо, мол, пойдем.      

И пошли. Идем оба, шатаемся, но всё идем, а я не знаю куда,   и только вдруг вспомню, что кто же это такой со мною, и опять говорю:      

— Стой! говори мне, кто ты? иначе я не пойду.      

Он скажет, и я на минутку как будто вспомню, и спрашиваю:      

— Отчего же это я позабываю, кто ты такой?      

А он отвечает:      

— Это, — говорит, — и есть действие от моего   магнетизма; но только ты этого не пугайся, это сейчас пройдет, только вот дай я   в тебя сразу побольше магнетизму пущу.      

И вдруг повернул меня к себе спиною и ну у меня в затылке, в   волосах пальцами перебирать… Так чудно: копается там, точно хочет мне взлезть в   голову.      

Я говорю:      

— Послушай ты… кто ты такой! что ты там роешься?      

— Погоди, — отвечает, — стой: я в тебя свою   силу магнетизм перепущаю.      

— Хорошо, — говорю, — что ты силу   перепущаешь, а может, ты меня обокрасть хочешь? Он отпирается.      

— Ну так постой, мол, я деньги попробую. Попробовал —   деньги целы.      

— Ну, теперь, мол, верно, что ты не вор, — а кто   он такой — опять позабыл, но только уже не помню, как про то и спросить, а   занят тем, что чувствую, что уже он совсем в меня сквозь затылок точно внутрь   влез и через мои глаза на свет смотрит, а мои глаза ему только словно как   стекла.      

«Вот, — думаю, — штуку он со мной сделал!» — а где   же теперь, — спрашиваю, — мое зрение?      

— А твоего, — говорит, — теперь уже нет.      

— Что, мол, это за вздор, что нет?      

— Так, — отвечает, — своим зрением ты теперь   только то увидишь, чего нету.      

— Вот, мол, еще притча! Ну-ка, давай-ка я понатужусь.      

Вылупился, знаете, во всю мочь, и вижу, будто на меня из-за   всех углов темных разные мерзкие рожи на ножках смотрят, и дорогу мне   перебегают, и на перекрестках стоят, ждут и говорят: «Убьем его и возьмем   сокровище». А передо мною опять мой вихрястенький баринок, и рожа у него вся светом   светится, а сзади себя слышу страшный шум и содом, голоса и бряцанье, и гик, и   визг, и веселый хохот. Осматриваюсь и понимаю, что стою, прислонясь спиною к   какому-то дому, а в нем окна открыты и в середине светло, и оттуда те разные   голоса, и шум, и гитара ноет, а передо мною опять мой баринок, и все мне   спереди по лицу ладонями машет, а потом по груди руками ведет, против сердца   останавливается, напирает, и за персты рук схватит, встряхнет полегонечку, и   опять машет, и так трудится, что даже, вижу, он сделался весь в поту.      

Но только тут, как мне стал из окон дома свет светить и я   почувствовал, что в сознание свое прихожу, то я его перестал опасаться и   говорю:      

— Ну, послушай ты, кто ты такой ни есть: черт, или   дьявол, или мелкий бес, а только, сделай милость, или разбуди меня, или   рассыпься.      

А он мне на это отвечает:      

— Погоди, — говорит, — еще не время: еще   опасно, ты еще не можешь перенести.      

Я говорю:      

— Чего, мол, такого я не могу перенести?      

— А того, — говорит, — что в воздушных сферах   теперь происходит.      

— Что же я, мол, ничего особенного не слышу?      

А он настаивает, что будто бы я не так слушаю, и говорит мне   божественным языком:      

— Ты, — говорит, — чтобы слышать, подражай   примерне гуслеигрателю, како сей подклоняет низу главу и, слух прилагая к   пению, подвизает бряцало рукою.      

«Нет, — думаю, — да что же это такое? Это даже   совсем на пьяного человека речи не похоже, как он стал разговаривать!»      

А он на меня глядит и тихо по мне руками водит, сам   продолжает в том же намерении уговаривать.      

— Так, — говорит, — купно струнам, художне   соударяемым единым со другими, гусли песнь издают и гуслеигратель веселится,   сладости ради медовныя.      

То есть просто, вам я говорю, точно я не слова слышу, а вода   живая мимо слуха струит, и я думаю: «Вот тебе и пьяничка! Гляди-ка, как он еще   хорошо может от божества говорить!» А мой баринок этим временем перестал   егозиться и такую речь молвит:      

— Ну, теперь довольно с тебя; теперь проснись, —   говорит, — и подкрепись!      

И с этим принагнулся, и все что-то у себя в штанцах в   кармашке долго искал, и, наконец, что-то оттуда достает. Гляжу, это вот   такохонький махонький-махонький кусочек сахарцу, и весь в сору, видно оттого,   что там долго валялся. Обобрал он с него коготками этот сор, пообдул и говорит:      

— Раскрой рот.      

Я говорю:      

«Зачем?» — а сам рот раззявил. А он воткнул мне тот сахарок   в губы и говорит:      

— Соси, — говорит, — смелее; это магнитный   сахар-ментор: он тебя подкрепит.      

Я уразумел, что хоть это и по-французски он говорил, но   насчет магнетизма, и больше его не спрашиваю, а занимаюсь, сахар сосу, а кто   мне его дал, того уже не вижу. Отошел ли он куда впотьмах в эту минуту или так   куда провалился, лихо его ведает, но только я остался один и совсем сделался в   своем понятии и думаю: чего же мне его ждать? мне теперь надо домой идти. Но   опять дело: не знаю — на какой я такой улице нахожусь и что это за дом, у   которого я стою? И думаю: да уже дом ли это? может быть, это все мне только   кажется, а все это наваждение… Теперь ночь, — все спят, а зачем тут   свет?.. Ну, а лучше, мол, попробовать… зайду посмотрю, что здесь такое: если   тут настоящие люди, так я у них дорогу спрошу, как мне домой идти, а если это   только обольщение глаз, а не живые люди… так что же опасного? я скажу: «Наше   место свято: чур меня» — и все рассыпется.      

 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ      

       

Вхожу я с такою отважною решимостью на крылечко,   перекрестился и зачурался, ничего: дом стоит, не шатается, и вижу: двери   отворены, и впереди большие длинные сени, а в глубине их на стенке фонарь со   свечою светит. Осмотрелся я и вижу налево еще две двери, обе циновкой обиты, и   над ними опять этакие подсвечники с зеркальными звездочками. Я и думаю: что же   это такое за дом: трактир как будто не трактир, а видно, что гостиное место, а   какое — не разберу. Но только вдруг вслушиваюсь, и слышу, что из-за этой   циновочной двери льется песня… томная-претомная, сердечнейшая, и поет ее голос,   точно колокол малиновый, так за душу и щипет, так и берет в полон. Я и слушаю и   никуда далее не иду, а в это время дальняя дверка вдруг растворяется, и я вижу,   вышел из нее высокий цыган в шелковых штанах, а казакин бархатный, и кого-то   перед собою скоро выпроводил в особую дверь под дальним фонарем, которую я   спервоначала и не заметил. Я, признаться, хоть не хорошо рассмотрел, кого это   он спровадил, но показалось мне, что это он вывел моего магнетизера и говорит   ему вслед:      

— Ладно, ладно, не обижайся, любезный, на этом   полтиннике, а завтра приходи: если нам от него польза будет, так мы тебе за его   приведение к нам еще прибавим.      

И с этим дверь на защелку защелкнул и бегит ко мне будто ненароком,   отворяет передо мною дверь, что под зеркальцем, и говорит:      

— Милости просим, господин купец, пожалуйте наших песен   послушать! Голоса есть хорошие.      

И с этим дверь перед мною тихо навстежь распахнул… Так,   милостивые государи, меня и обдало не знаю чем, но только будто столь мне   сродным, что я вдруг весь там очутился. Комната этакая обширная, но низкая, и   потолок повихнут, пузом вниз лезет, все темно, закоптело, и дым от табаку такой   густой, что люстра наверху висит, так только чуть ее знать, что она светится. А   внизу в этом дымище люди… очень много, страсть как много людей, и перед ними   этим голосом, который я слышал, молодая цыганка поет. Притом, как я взошел, она   только последнюю штучку тонко-претонко, нежно дотянула и спустила на нет, и   голосок у нее замер… Замер ее голосок, и с ним в одно мановение точно всё   умерло… Зато через минуту все как вскочат, словно бешеные, и ладошами плещут и   кричат. А я только удивляюсь: откуда это здесь так много народу и как будто еще   все его больше и больше из дыму выступает? «Ух, — думаю, — да не дичь   ли это какая-нибудь вместо людей?» Но только вижу я разных знакомых господ   ремонтеров и заводчиков и так просто богатых купцов и помещиков узнаю, которые   до коней охотники, и промежду всей этой публики цыганка ходит этакая… даже   нельзя ее описать как женщину, а точно будто как яркая змея, на хвосте движет и   вся станом гнется, а из черных глаз так и жжет огнем. Любопытная фигура! А в   руках она держит большой поднос, на котором по краям стоят много стаканов с   шампанским вином, а посредине куча денег страшная. Только одного серебра нет, а   то и золото, и ассигнации, и синие синицы, и серые утицы, и красные   косачи, — только одних белых лебедей нет. Кому она подаст стакан, тот   сейчас вино выпьет и на поднос, сколько чувствует усердия, денег мечет, золото   или ассигнации; а она его тогда в уста поцелует и поклонится. И обошла она   первый ряд и второй — гости вроде как полукругом сидели — и потом проходит и   самый последний ряд, за которым я сзади за стулом на ногах стоял, и было уже назад   повернула, не хотела мне подносить, но старый цыган, что сзади ее шел, вдруг   как крикнет:      

— Грушка! — и глазами на меня кажет. Она   взмахнунула на него ресничищами… ей-богу, вот этакие ресницы,   длинные-предлинные, черные, и точно они сами по себе живые и, как птицы какие,   шевелятся, а в глазах я заметил у нее, как старик на нее повелел, то во всей в   ней точно гневом дунуло. Рассердилась, значит, что велят ей меня потчевать, но,   однако, свою должность исполняет: заходит ко мне на задний ряд, кланяется и говорит;      

— Выкушай, гость дорогой, про моё здоровье!      

А я ей даже и отвечать не могу: такое она со мною сразу   сделала! Сразу, то есть, как она передо мною над подносом нагнулась и я увидал,   как это у нее промеж черных волос на голове, будто серебро, пробор вьется и за   спину падает, так я и осатанел, и весь ум у меня отняло. Пью ее угощенье, а сам   через стакан ей в лицо смотрю и никак не разберу: смугла она или бела она, а   меж тем вижу, как у нее под тонкою кожею, точно в сливе на солнце, краска рдеет   и на нежном виске жилка бьет… «Вот она, — думаю, — где настоящая-то   красота, что природы совершенство называется; магнетизер правду сказал: это   совсем не то, что в лошади, в продажном звере».      

И вот я допил стакан до дна и стук им об поднос, а она стоит   да дожидается, за что ласкать будет. Я поскорее спустил на тот конец руку в   карман, а в кармане все попадаются четвертаки, да двугривенные, да прочая   расхожая мелочь. Мало, думаю; недостойно этим одарить такую язвинку, и перед   другими стыдно будет! А господа, слышу, не больно тихо цыгану говорят:      

— Эх, Василий Иванов, зачем ты велишь Груше этого   мужика угощать? нам это обидно. А он отвечает:      

— У нас, господа, всякому гостю честь и место, и моя   дочь родной отцов цыганский обычай знает; а обижаться вам нечего, потому что вы   еще пока не знаете, как иной простой человек красоту и талант оценить может. На   это разные примеры бывают.      

А я, это слышучи, думаю:      

«Ах вы, волк вас ешь! Неужели с того, что вы меня богатее,   то у вас и чувств больше? Нет уже, что будет, то будет: после князю отслужу, а   теперь себя не постыжу и сей невиданной красы скупостью не унижу».      

Да с этим враз руку за пазуху, вынул из пачки сторублевого   лебедя, да и шаркнул его на поднос. А цыганочка сейчас поднос в одну ручку   переняла, а другою мне белым платком губы вытерла и своими устами так слегка   даже как и не поцеловала, а только будто тронула устами, а вместо того точно   будто ядом каким провела, и прочь отошла.      

Она отошла, а я было на том же месте остался, но только тот   старый цыган, этой Груши отец, и другой цыган подхватили меня под руку, и   волокут вперед, и сажают в самый передний ряд рядом с исправником и с другим и   господами.      

Мне было, признаться, на это и неохота: я не хотел   продолжать и хотел вон идти; но они просят, и не пущают, и зовут:      

— Груша! Грунюшка, останови гостя желанного!      

И та выходит и… враг ее знает, что она умела глазами делать:   взглянула, как заразу какую в очи пустила, а сама говорит:      

— Не обидь: погости у нас на этом месте.      

— Ну уж тебя ли, — говорю, — кому обидеть   можно, — и сел.      

А она меня опять поцеловала, и опять то же самое осязание:   как будто ядовитою кисточкою уста тронет и во всю кровь до самого сердца болью   прожжет.      

И после этого начались опять песни и пляски, и опять другая   цыганка с шампанеей пошла. Тоже и эта хороша, но где против Груши! Половины той   красоты нет, и за это я ей на поднос зацепил из кармана четвертаков и сыпнул…   Господа это взяли в пересмех, но мне все равно, потому я одного смотрю, где   она, эта Грушенька, и жду, чтобы ее один голос без хора слышать, а она не поет.   Сидит с другими, подпевает, но сóлу не делает, и мне ее голоса не   слыхать, а только роток с белыми зубками видно… «Эх ты, — думаю, —   доля моя сиротская: на минуту зашел и сто рублей потерял, а вот ее-то одну и не   услышу!» Но на мое счастье не одному мне хотелося ее послушать, и другие   господа важные посетители все вкупе закричали после одной перемены:      

— Груша! Груша! «Челнок», Груша! «Челнок»!      

Вот цыганы покашляли, и молодой ее брат взял в руки гитару,   а она запела. Знаете, их пение обыкновенно достигательное и за сердца трогает,   а я как услыхал этот самый ее голос, на который мне еще из-за двери манилось,   расчувствовался. Ужасно мне как понравилось! Начала она так как будто   грубовато, мужественно, эдак: «Мо-о-ре во-оо-о-ет, мо-ре сто-нет». Точно в   действительности слышно, как и море стонет и в нем челночок поглощенный бьется.   А потом вдруг в голосе совсем другая перемена, обращение к звезде: «Золотая,   дорогая, предвещательница дня, при тебе беда зеленая недоступна до меня». И   опять новая обратность, чего не ждешь. У них все с этими с обращениями: то   плачет, томит, просто душу из тела вынимает, а потом вдруг как хватит совсем в   другом роде, и точно сразу опять сердце вставит… Так и тут она это «море»-то с   «челном» всколыхала, а другие как завизжат всем хором:      

       

Джа-лá-ла. Джа-ла-ла.      

Джа-лá-ла прингалá!      

Джа-ла-ла принга-ла.      

Гай да чепурингаля!      

Гей гоп-гай, та-гара!      

Гей гоп-гай-та гара!      

       

и потом Грушенька опять пошла с вином и с подносом, а я ей   опять из-за пазухи еще одного лебедя… На меня все оглядываться стали, что я их   своими подарками ниже себя ставлю; так что им даже совестно после меня класть,   а я решительно уже ничего не жалею, потому моя воля, сердце выскажу, душу   выкажу, и выказал. Что Груша раз ни споет, то я ей за то лебедя, и уже не   считаю, сколько их выпустил, а даю да и кончено, и зато другие ее все разом   просят петь, она на все их просьбы не поет, говорит «устала», а я один кивну   цыгану: не можно ли, мол, ее понудить? тот сейчас на ее глазами поведет, она и   поет. И много-с она пела, песня от песни могучее, и покидал я уже ей много, без   счету лебедей, а в конце, не знаю, в который час, но уже совсем на заре, точно   и в самом деле она измаялась, и устала, и, точно с намеками на меня глядя,   завела: «Отойди, не гляди, скройся с глаз моих». Этими словами точно гонит, а   другими словно допрашивает: «Иль играть хочешь ты моей львиной душой и всю   власть красоты испытать над собой». А я ей еще лебедя! Она меня опять поневоле   поцеловала, как ужалила, и в глазах точно пламя темное, а те, другие, в этот   лукавый час напоследях как заорут:      

       

Ты восчувствуй, милáя,      

Как люблю тебя, драгая!      

       

и все им подтягивают да на Грушу смотрят, и я смотрю да   подтягиваю: «ты восчувствуй!» А потом цыгане как хватят: «Ходи, изба, ходи,   печь; хозяину негде лечь» — и вдруг все в пляс пошли… Пляшут и цыгане, пляшут и   цыганки, и господа пляшут: все вместе вьются, точно и в самом деле вся изба   пошла. Цыганки перед господами носятся, и те поспевают, им вслед гонят, молодые   с посвистом, а кои старше с покрехтом. На местах, гляжу, уже никого и не   остается… Даже от которых бы степенных мужчин и в жизнь того скоморошества не   ожидал, и те все поднимаются. Посидит-посидит иной, кто посолиднее, и сначала,   видно, очень стыдится идти, а только глазом ведет, либо усом дергает, а потом   один враг его плечом дернет, другой ногой мотнет, и смотришь, вдруг вскочит и   хоть не умеет плясать, а пойдет такое ногами выводить, что ни к чему годно!   Исправник толстый-претолстый, и две дочери у него были замужем, а и тот с   зятьями своими тут же заодно пыхтит, как сом, и пятками месит, а   гусар-ремонтер, ротмистр богатый и собой молодец, плясун залихватский, всех   ярче действует: руки в боки, а каблуками навыверт стучит, перед всеми идет —   козырится, взагреб валяет, а с Грушей встренется — головой тряхнет, шапку к   ногам ее ронит и кричит: «Наступи, раздави, раскрасавица!» — и она… Ох, тоже   плясунья была! Я видал, как пляшут актерки в театрах, да что все это, тьфу, все   равно что офицерский конь без фантазии на параде для одного близиру манежится,   невесть чего ерихонится, а огня-жизни нет. Эта же краля как пошла, так как   фараон плывет — не колыхнется, а в самой, в змее, слышно, как и хрящ хрустит и   из кости в кость мозжечок идет, а станет, повыгнется, плечом ведет и бровь с   носком ножки на одну линию строит… Картина! Просто от этого виденья на ее танец   все словно свой весь ум потеряли: рвутся к ней без ума, без памяти: у кого   слезы на глазах, а кто зубы скалит, но все кричат:      

«Ничего не жалеем: танцуй!»—деньги ей так просто зря под   ноги мечут, кто золото, кто ассигнации. И все тут гуще и гуще завеялось, и я   лишь один сижу, да и то не знаю, долго ли утерплю, потому что не могу глядеть,   как она на гусарову шапку наступает… Она ступит, а меня черт в жилу щелк; она   опять ступит, а он меня опять щелк, да, наконец, думаю: «Что же мне так себя   всуе мучить! Пущу и я свою душу погулять вволю», — да как вскочу, отпихнул   гусара, да и пошел перед Грушею вприсядку… А чтобы она на его, гусарову, шапку   не становилася, такое средство изобрел, что, думаю, все вы кричите, что ничего   не жалеете, меня тем не удивите: а вот что я ничего не жалею, так я то   делом-правдою докажу, да сам прыгну, и сам из-за пазухи ей под ноги лебедя и   кричу: «Дави его! Наступай!» Она было не того… даром, что мой лебедь гусарской   шапки дороже, а она и на лебедя не глядит, а все норовит за гусаром; да только   старый цыган, спасибо, это заметил, да как на нее топнет… Она и поняла и пошла   за мной… Она на меня плывет, глаза вниз спустила, как змеища-горынище, ажно   гневом землю жжет, а я перед ней просто в подобии беса скачу, да все, что раз   прыгну, то под ножку ей мечу лебедя… Сам ее так уважаю, что думаю: не ты ли,   проклятая, и землю и небо сделала? а сам на нее с дерзостью кричу: «ходи   шибче», да все под ноги ей лебедей, да раз руку за пазуху пущаю, чтобы еще   одного достать, а их, гляжу, там уже всего с десяток остался… «Тьфу ты, —   думаю, — черт же вас всех побирай!»—скомкал их всех в кучку, да сразу их   все ей под ноги и выбросил, а сам взял со стола бутылку шампанского вина, отбил   ей горло и крикнул:      

— Сторонись, душа, а то оболью! — да всю сразу и   выпил за ее здоровье, потому что после этой пляски мне пить страшно хотелось.      

 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ      

       

— Ну, и что же далее? — вопросили Ивана   Северьяныча.      

— Далее действительно все так воспоследовало, как он   обещался.      

— Кто обещался?      

— А магнетизер, который это на меня навел: он как   обещался от меня пьяного беса отставить, так его и свел, и я с той поры никогда   больше ни одной рюмки не пил. Очень он это крепко сделал.      

— Ну-с, а как же вы с князем-то своим за выпущенных   лебедей кончили?      

— А я и сам не знаю, как-то очень просто: как от этих   цыганов доставился домой, и не помню, как лег, но только слышу, князь стучит и   зовет, а я хочу с коника встать, но никак края не найду и не могу сойти. В одну   сторону поползу — не край, в другую оборочусь — и здесь тоже краю нет… Заблудил   на конике, да и полно!.. Князь кричит: «Иван Северьяныч!» А я откликаюсь:   «Сейчас!» — а сам лазию во все стороны и все не найду края, и, наконец, думаю:   ну, если слезть нельзя, так я же спрыгну, и размахнулся да как сигану как можно   дальше, и чувствую, что меня будто что по морде ударило и вокруг меня что-то   звенит и сыпется, и сзади тоже звенит и опять сыпется, и голос князя говорит   денщику: «Давай огня скорей!»      

А я стою, не трогаюсь, потому что не знаю, наяву или во сне   я все это над собою вижу, и полагаю, что я все еще на конике до краю не достиг;   а наместо того, как денщик принес огонь, я вижу, что я на полу стою, мордой в   хозяйскую горку с хрусталем запрыгнул и поколотил все…      

— Как же вы это так заблудились?      

— Очень просто: думал, что я, по всегдашнему своему   обыкновению, на конике сплю, а я, верно, придя от цыган, прямо на пол лег, да   все и ползал, края искал, а потом стал прыгать… и допрыгал до горки. Блуждал,   потому этот… магнетизер, он пьяного беса от меня свел, а блудного при мне   поставил… Я тут же и вспомнил его слова, что он говорил: «как бы хуже не было,   если питье бросить», — и пошел его искать — хотел просить, чтобы он лучше   меня размагнетизировал на старое, но его не застал. Он тоже много на себя   набрал и сам не вынес, и тут же, напротив цыганов, у шинкарки так напился, что   и помер.      

— А вы так и остались замагнетизироваиы?      

— Так и остался-с.      

— И долго же на вас этот магнетизм действовал?      

— Отчего же долго ли? он, может быть, и посейчас   действует.      

— А все-таки интересно знать, как же вы с князем-то?..   Неужто так и объяснения у вас никакого не было за лебедей?      

— Нет-с, объяснение было, только не важное. Князь тоже   приехал проигравшись и на реванж у меня стал просить. Я говорю:      

«Ну уже это оставьте: у меня ничего денег нет».      

Он думает, шутка, а я говорю:      

«Нет, исправди, у меня без вас большой выход был».      

Он спрашивает:      

«Куда же, мол, ты мог пять тысяч на одном выходе деть?..»      

Я говорю:      

«Я их сразу цыганке бросил…»      

Он не верит.      

Я говорю:      

«Ну, не верьте; а я вам правду говорю».      

Он было озлился и говорит:      

«Запри-ка двери, я тебе задам, как казенные деньги   швырять, — а потом, это вдруг отменив, говорит: — Не надо ничего, я и сам   такой же, как ты, беспутный».      

И он в комнате лег свою ночь досыпать, а я на сеновал тоже   опять спать пошел. Опомнился же я в лазарете и слышу, говорят, что у меня белая   горячка была и хотел будто бы я вешаться, только меня, слава богу, в длинную   рубашку спеленали. Потом выздоровел я и явился к князю в его деревню, потому   что он этим временем в отставку вышел, и говорю:      

«Ваше сиятельство, надо мне вам деньги отслужить».      

Он отвечает:      

«Пошел к черту».      

Я вижу, что он очень на меня обижен, подхожу к нему и   нагинаюсь.      

«Что, — говорит, — это значит?»      

«Да оттрепите же, — прошу, — меня по крайней мере   как следует!»      

А он отвечает:      

«А почему ты знаешь, что я на тебя сержусь, а может быть, я   тебя вовсе и виноватым не считаю».      

«Помилуйте, — говорю, — как же еще я не виноват,   когда я этакую область денег расшвырял? Я сам знаю, что меня, подлеца, за это   повесить мало».      

А он отвечает:      

«А что, братец, делать, когда ты артист».      

«Как, — говорю, — это так?»      

«Так, — отвечает, — так, любезнейший Иван   Северьяныч, вы, мой полупочтеннейший, артист.      

„И понять, — говорю, — не могу“.      

„Ты, — говорит, — не думай что-нибудь худое,   потому что и я сам тоже артист“.      

„Ну, вот это, — думаю, — понятно: видно, не я один   до белой горячки подвизался“.      

А он встал, ударил об пол трубку и говорит:      

„Что тут за диво, что ты перед ней бросил, что при себе   имел, я, братец, за нее то отдал, чего у меня нет и не было“.      

Я во все глаза на него вылупился.      

„Батюшка, мол, ваше сиятельство, помилосердуйте, что вы это   говорите, мне это даже слушать страшно“.      

„Ну, ты, — отвечает, — очень не пугайся: бог   милостив, и авось как-нибудь выкручусь, а только я за эту Грушу в табор   полсотни тысяч отдал“.      

Я так и ахнул:      

„Как, — говорю, — полсотни тысяч! за цыганку? да   стоит ли она этого, аспидка?“      

„Ну, вот это, — отвечает, — вы, полупочтеннейший,   глупо и не по-артистически заговорили… Как стоит ли? Женщина всего на свете   стоит, потому что она такую язву нанесет, что за все царство от нее не   вылечишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить“.      

А я все думаю, что все это правда, а только сам все головою   качаю говорю:      

„Этакая, мол, сумма! целые пятьдесят тысяч!“      

„Да, да, — говорит, — и не повторяй больше, потому   что спасибо, что и это взяли, а то бы я и больше дал… все, что хочешь, дал бы“.      

„А вам бы, — говорю, — плюнуть и больше ничего“.      

„Не мог, — говорит, — братец, не мог плюнуть“.      

„Отчего же?“      

„Она меня красотою и талантом уязвила, и мне исцеленья надо,   а то я с ума сойду. А ты мне скажи: ведь правда: она хороша? А? правда, что ли?   Есть отчего от нее с ума сойти?..“      

Я губы закусил и только уже молча головой трясу:      

„Правда, мол, правда!“      

„Мне, — говорит князь, — знаешь, мне ведь за   женщину хоть умереть, так ничего не стоит. Ты можешь ли это понимать, что   умереть нипочем?“      

„Что же, — говорю, — тут непонятного, краса,   природы совершенство…“      

„Как же ты это понимаешь?“      

„А так, — отвечаю, — и понимаю, что краса природы   совершенство, и за это восхищенному человеку погибнуть… даже радость!“      

„Молодец, — отвечает мой князь, — молодец вы, мой   почти полупочтевнейший и премногомалозначащий Иван Северьянович! именно-с,   именно гибнуть-то и радостно, и вот то-то мне теперь и сладко, что я для нее   всю мою жизнь перевернул: и в отставку вышел, и имение заложил, и с этих пор   стану тут жить, человека не видя, а только все буду одной ей в лицо смотреть“.      

Тут я еще ниже спустил голос и шепчу:      

„Как, — говорю, — будете ей в лицо смотреть? Разве   она здесь?“      

А он отвечает:      

„А то как же иначе? разумеется, здесь“.      

„Может ли, — говорю, — это быть?“      

„А вот ты, — говорит, — постой, я се сейчас   приведу. Ты артист — от тебя я ее не скрою“.      

И с этим оставил меня, а сам вышел за дверь. Я стою, жду и   думаю:      

„Эх, нехорошо это, что ты так утверждаешь, что на одно на ее   лицо будешь смотреть! Наскучит!“ Но в подробности об этом не рассуждаю, потому   что как вспомню, что она здесь, сейчас чувствую, что у меня даже в боках жарко   становится, и в уме мешаюсь, думаю: „Неужели я ее сейчас увижу?“ А они вдруг и   входят: князь впереди идет и в одной руке гитару с широкой алой лентой несет, а   другою Грушеньку, за обе ручки сжавши, тащит, а она идет понуро, упирается и не   смотрит, а только эти ресничищи черные по щекам как будто птичьи крылья   шевелятся.      

Ввел ее князь, взял на руки и посадил, как дитя, с ногами в   угол на широкий мягкий диван; одну бархатную подушку ей за спину подсунул,   другую — под правый локоток подложил, а ленту от гитары перекинул через плечо и   персты руки на струны поклал. Потом сел сам на полу у дивана и, голову склонил   к ее алому сафьянному башмачку и мне кивает: дескать, садись и ты.      

Я тихонечко опустился у порожка на пол, тоже подобрал под   себя ноги и сижу, гляжу на нее. Тихо настало так, что даже тощо делается. Я   сидел-сидел, индо колени разломило, а гляну на нее, она все в том же положении,   а на князя посмотрю: вижу, что он от томноты у себя весь ус изгрыз, а ничего ей   не говорит.      

Я ему и киваю: дескать, что же вы, прикажите ей петь! А он   обратно мне пантомину дает в таком смысле, что, дескать, не послушает.      

И опять оба сидим на полу да ждем, а она вдруг начала как   будто бредить, вздыхать да похлипывать, и по реснице слезка струит, а по   струнам пальцы, как осы, ползают и рокочут… И вдруг она тихо-тихо, будто   плачет, запела: „Люди добрые, послушайте про печаль мою сердечную“.      

Князь шепчет: „Что?“      

А я ему тоже шепотом по-французски отвечаю:      

„Пти-ком-пё“, — говорю, и сказать больше нечего, а она   в эту минуту вдруг как вскрикнет: „А меня с красоты продадут, продадут“, да как   швырнет гитару далеко с колен, а с головы сорвала косынку и пала ничком на   диван, лицо в ладони уткнула и плачет, и я, глядя на нее, плачу, и князь… тоже   и он заплакал, но взял гитару и точно не пел, а, как будто службу служа,   застонал: „Если б знала ты весь огонь любви, всю тоску души моей   пламенной“, — да и ну рыдать. И поет и рыдает: „Успокой меня,   неспокойного, осчастливь меня, несчастливого“. Как он так жестоко взволновался,   она, вижу, внемлет сим его слезам и пению и все стала тишать, усмиряться и   вдруг тихо ручку из-под своего лица вывела и, как мать, нежно обвила ею его   голову…      

Ну, тут мне стало понятно, что она его в этот час пожалела и   теперь сейчас успокоит и исцелит всю тоску души его пламенной, и я встал   потихоньку, незаметно, и вышел.      

— И, верно, тут-то вы и в монастырь пошли? —   вопросил некто рассказчика.      

— Нет-с: еще не тут, а позже, — отвечал Иван   Северьяныч и добавил, что ему еще надлежало прежде много в свете от этой   женщины видеть, пока над ней все, чему суждено было, исполнилось, и его   зачеркнуло.      

Слушатели, разумеется, приступили с просьбою хотя вкратце   рассказать им историю Груни, и Иван Северьяныч это исполнил.      

 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ      

       

— Видите, — начал Иван Северьяныч, — мой   князь был человек души доброй, но переменчивой. Чего он захочет, то ему сейчас   во что бы то ни стало вынь да положи — иначе он с ума сойдет, и, в те поры   ничего он на свете за это достижение не пожалеет, а потом, когда получит, не   дорожит счастьем. Так это у него и с этой цыганкой вышло, и ее, Грушин, отец и   все те ихние таборные цыганы отлично сразу в нем это поняли и запросили с него   за нее невесть какую цену, больше как все его домашнее состояние позволяло,   потому что было у него хотя и хорошее именьице, но разоренное. Таких денег,   какие табор за Грушу назначил, у князя тогда налицо не было, и он сделал для   того долг и уже служить больше не мог.      

Знавши все эти его привычки, я много хорошего от него не   ожидал и для Груши, и так на мое и вышло. Все он к ней ластился, безотходно на   нее смотрел и дышал, и вдруг зевать стал и все меня в компанию призывать начал.      

— Садись, — говорит, — послушай.      

Я беру стул, сажусь где-нибудь поближе к дверям: и слушаю.   Так и часто доводилось: он, бывало, ее попросит петь, а она скажет:      

— Перед кем я стану петь! Ты, — говорит, —   холодный стал, а я хочу, чтобы от моей песни чья-нибудь душа горела и мучилась.      

Князь сейчас опять за мною и посылает, и мы с ним двое ее и   слушаем; а потом Груша и сама стала ему напоминать, чтобы звать меня, и начала   со мною обращаться очень дружественно, и я после ее пения не раз у нее в покоях   чай пил вместе с князем, но только, разумеется, или за особым столом, или   где-нибудь у окошечка, а если когда она одна оставалась, то завсегда попросту   рядом с собою меня сажала. Вот так прошло сколько времени, а князь все смутнее   начал становиться и один раз мне и говорит:      

— А знаешь что, Иван Северьанов, так и так, ведь дела   мои очень плохи.      

Я говорю:      

— Чем же они плохи? Слава богу, живете как надо, и все   у вас есть.      

А он вдруг обиделся.      

— Как, — говорит, — вы, мой полупочтеннейший,   глупы, „все есть“? что же это такое у меня есть?      

— Да все, мол, что нужно.      

— Неправда, — говорит, — я обеднел, я теперь   себе на бутылку вина к обеду должен рассчитывать. Разве это жизнь? Разве это   жизнь?      

„Вот, — думаю, — что тебя огорчает“, — и   говорю:      

— Ну, если когда вина недостача, еще не велика беда,   потерпеть можно, зато есть что слаще и вина и меду.      

Но он понял, что я намекаю на Грушу, и как будто меня   устыдился, и сам ходит, рукою машет, а сам говорит:      

— Конечно… конечно… разумеется… но только… Вот я теперь   полгода живу здесь и человека у себя чужого не видал…      

— А зачем, мол, он вам, чужой-то человек, когда есть   душа желанная?      

Князь вспыхнул.      

— Ты, — говорит, — братец, ничего не   понимаешь: все хорошо одно при другом.      

„А-га! — думаю, — вот ты что, брат, запел?“ — и   говорю:      

— Что же, мол, теперь делать?      

— Давай, — говорит, — станем лошадьми   торговать. Я хочу, чтобы ко мне опять ремонтеры и заводчики ездили.      

Пустое это и не господское дело лошадьми торговать, но,   думаю, чем бы дитя ни тешилось, абы не плакало, и говорю: „Извольте“.      

И начали мы с ним заводить ворок. Но чуть за это принялись,   князь так и унесся в эту страсть: где какие деньжонки добудет, сейчас покупать   коней, и все берет, хватает зря; меня не слушает… Накупили обельму, а продажи   нет… Он сейчас же этого не стерпел и коней бросил да давай что попало городить:   то кинется необыкновенную мельницу строить, то шорную мастерскую завел, и все   от всего убытки и долги, а более всего расстройство в характере… Постоянно он   дома не сидит, а летает то туда, то сюда, да чего-то ищет, а Груша одна и в   таком положении… в тягости. Скучает. „Мало, — говорит, — его   вижу“, — а перемогает себя и великатится; чуть заметит, что он день-другой   дома заскучает, сейчас сама скажет:      

— Ты бы, — говорит, — изумруд мой яхонтовый,   куда-нибудь поехал, прогулялся, что тебе со мною сидеть: я проста, неученая.      

Этих слов он, бывало, сейчас застыдится, и руки у нее   целует, и дня два-три крепится, а зато потом как выкатит, так уже и завьется, а   ее мне заказывает.      

— Береги, — говорит, — ее, полупочтенный Иван   Северьянов, ты артист, ты не такой, как я, свистун, а ты настоящий, высокой   степени артист, и оттого ты с нею как-то умеешь так говорить, что вам обоим   весело, а меня от этих „изумрудов яхонтовых“ в сон клонит.      

Я говорю:      

— Почему же это так? ведь это слово любовное.      

— Любовное, — отвечает, — да глупое и   надоедное.      

Я ничего не ответил, а только стал от этого времени к ней   запросто вхож: когда князя нет, я всякий день два раза на день ходил к ней во   флигель чай пить и как мог ее развлекал.      

А развлекать было оттого, что она, бывало, если   разговорится, все жалуется:      

— Милый мой, сердечный мой друг Иван   Северьянович, — возговорит, — ревность меня, мой голубчик, тягостно   мучит.      

Ну, я ее, разумеется, уговариваю:      

— Чего, — говорю, — очень мучиться: где он ни   побывает, все к тебе воротится.      

А она всплачет, и руками себя в грудь бьет, и говорит:      

— Нет, скажи же ты мне… не потай от меня, мой сердечный   друг, где он бывает?      

— У господ, — говорю, — у соседей или в   городе.      

— А нет ли, — говорит, — там где-нибудь моей   с ним разлучницы? Скажи мне: может, он допреж меня кого любил и к ней назад   воротился, или не задумал ли он, лиходей мой, жениться? — А у самой при   этом глаза так и загорятся, даже смотреть ужасно.      

Я ее утешаю, а сам думаю:      

„Кто его знает, что он делает“, — потому что мы его   мало в то время и видели.      

Вот как вспало ей это на мысль, что он жениться хочет, она и   ну меня просить:      

— Съезди, такой-сякой, голубчик Иван Северьянович, в   город; съезди, доподлинно узнай о нем все как следует и все мне без потайки   выскажи.