1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
— Здесь  все любят Флоренс, и, конечно, она этого заслуживает, — с жаром сказала  девочка. — Где ее папа?    

Тетка  после короткого молчания ответила, что не знает. Тон ее остановил Флоренс,  которая снова встала, и помешал ей тронуться с места, свой венок она поспешно  прижала к груди и обеими руками держала цветы, чтобы они не рассыпались по  земле.    

— Он  в Англии, тетя? — осведомилась девочка.    

— Кажется.  Да, да, он в Англии.    

— Он  бывал когда-нибудь здесь?    

— Вряд  ли. Нет.    

— Он  приедет сюда повидаться с ней?    

— Вряд  ли.    

— Тетя,  он хромой, слепой или больной? — спросила девочка.    

Цветы,  которые Флоренс прижимала к груди, начали падать на землю, когда она услышала  эти слова, сказанные с таким недоумением. Она крепче прижала их, и ее лицо  склонилось к ним.    

— Кэт, —  сказала леди, снова после короткого молчания, — я тебе все расскажу о  Флоренс так, как сама слышала; думаю, что это правда. Но никому не говори,  дорогая моя, потому что здесь, быть может, этого не знают, а твои разговоры  причинили бы ей боль.    

— Я  никому не скажу! — воскликнула девочка.    

— Уверена,  что не скажешь, — отозвалась леди. — Тебе я могу доверять, как самой  себе. Так вот, Кэт, я боюсь, что отец Флоренс мало ее любит, очень редко видит  ее, никогда не бывал ласков с ней, а теперь даже сторонится ее и избегает. Она  нежно любила бы его, если бы он ей позволил, но он этого не хочет, хотя она  ничего дурного не сделала, и все добрые люди должны крепко любить ее и жалеть.    

Еще  несколько цветов, которые держала Флоренс, упали на землю; те, что остались у  нее, были влажны, но не от росы; и голова ее опустилась на руки, державшие эти  цветы.    

— Бедная  Флоренс! Милая, хорошая Флоренс! — воскликнула девочка.    

— Ты  понимаешь, для чего я тебе рассказала об этом, Кэт? — спросила леди.    

— Для  того, чтобы я была очень ласкова с ней и постаралась ей понравиться. Не правда  ли, для этого, тетя?    

— Отчасти, —  сказала леди, — но это не все. Хотя мы видим, что она весела, приветливо  улыбается каждому, готова услужить всем нам и принимает участие во всех  развлечениях, вряд ли она по-настоящему счастлива. Как ты думаешь, Кэт?    

— Мне  кажется, нет, — ответила девочка.    

— И  ты понимаешь, — продолжала леди, — почему при виде детей, у которых  есть родители, любящие их и гордящиеся ими, а таких здесь сейчас много, она  втайне грустит?    

— Да,  милая тетя, — сказала девочка, — я это очень хорошо понимаю. Бедная  Флоренс!    

Снова  посыпались на землю цветы, а те, что она прижимала к груди, трепетали, словно  от зимнего ветра.    

— Моя  Кэт, — сказала леди тоном серьезным, но очень спокойным и ласковым,  который с первой же секунды произвел такое сильное впечатление на  Флоренс, — из всех живущих здесь детей ты для нее самая подходящая  подруга, которая не причинит ей зла; ты не будешь, помимо своей воли, как это  делают более счастливые дети…    

— Нет  никого счастливее меня, тетя! — воскликнула девочка и, по-видимому,  прильнула к ней.    

— …Ты  не будешь, милая Кэт, напоминать ей об ее несчастье. Поэтому я бы хотела, чтобы  ты, стараясь с ней подружиться, приложила к этому все усилия и помнила, что  твоя утрата — в ту пору, когда, слава богу, ты еще не могла понять всей ее  тяжести, — дает тебе права на бедную Флоренс.    

— Но  с вами, тетя, я никогда не была лишена родительской любви, — возразила  девочка.    

— Во  всяком случае, дорогая, — сказала леди, — твое горе легче, чем горе  Флоренс, потому что не может быть на свете сироты более одинокой, чем та, у  которой отец жив, но отказал ей в любви.    

Цветы  рассыпались по земле, как прах; руки, более не занятые ими, закрыли лицо; и  осиротевшая Флоренс опустилась на землю и плакала долго и горько…    

Но  сильная духом и твердая в своем благом намерении, Флоренс держалась за это  намерение, как умирающая мать держалась за Флоренс в тот день, когда дала жизнь  Полю. Отец не знает, как горячо она его любит. Как бы долго ни пришлось ждать,  и как бы медленно ни тянулось время, она должна рано или поздно открыть ему эту  любовь. До тех пор она должна заботиться о том, чтобы ни одним необдуманным  словом, взглядом, взрывом чувств, вызванным случайными обстоятельствами, не  пожаловаться на него, не дать повода к этим слухам, порочащим его.    

Даже  отвечая на привязанность сиротки, которая ей очень нравилась и помнить о  которой были у нее столь веские основания, Флоренс не забывала об отце. Если бы  она отнеслась к сиротке с особой нежностью (думала Флоренс), она укрепила бы в  одном человеке несомненно, а возможно, и в нескольких — уверенность в том, что  отец ее жесток и бесчеловечен. Свою радость она не принимала в расчет.  Подслушанный ею разговор был основанием для того, чтобы щадить отца, а не  утешать себя; и Флоренс его щадила, отдавшись заботе своего сердца.    

Так  поступала она всегда. Если читали вслух какую-нибудь книгу и в ней упоминалось  о недобром отце, она боялась, как бы не отнесли этого к нему; страдала, но не  за себя. Так бывало и тогда, когда они разыгрывали какую-нибудь пьеску, ставили  живые картины, затевали игры. Столько было поводов для беспокойства о нем, что  не раз она колебалась, не лучше ли ей вернуться в старый дом и снова жить мирно  под сенью ею скучных стен. Мало кто из видевших кроткую Флоренс на заре ее  жизни, скромную маленькую королеву этих детских празднеств, — мало кто  подозревал, какое тяжкое бремя священной заботы носит она в груди! Мало кто из  тех, кого угнетала ледяная атмосфера, окружавшая ее отца, догадывался о том,  что на его голову сыпались раскаленные угли[83]!    

Флоренс  терпеливо отдавалась своей заботе, и, не проникнув в тайну неведомого обаяния,  которую пыталась выведать у гостивших в доме детей, она часто ранним утром  гуляла одна среди детей бедняков. Но и здесь она убедилась, что они слишком ее  опередили, чтобы можно было чему-нибудь от них научиться. Давным-давно они  завоевали себе место в родном доме, а не стояли снаружи, как она, перед  запертой дверью.    

Несколько  раз она обращала внимание на одного человека, который с раннего утра принимался  за работу, и подле него часто сидела девушка приблизительно одних лет с  Флоренс. Он был очень беден и не имел, казалось, определенных занятий; во время  отлива он бродил по берегу реки, отыскивая в иле какие-то обломки; иногда  возделывал жалкий клочок земли перед своим коттеджем; иногда старался починить  свою утлую старую лодку или, случалось, исполнял какую-нибудь работу для соседа.  Но над чем бы ни трудился этот человек, девушка никогда не работала и сидела  около него, безучастная, унылая и праздная.    

Флоренс  часто хотелось заговорить с этим человеком, однако она не решалась, так как он  никогда не обращался к ней. Но как-то утром она случайно встретилась с ним,  пройдя среди подстриженных ив по боковой тропинке, выходившей на каменистую  площадку между его домом и рекой, где он стоял у костра, который развел, чтобы  просмолить старую лодку, лежавшую тут же и перевернутую вверх дном; услышав ее  шаги, он поднял голову и пожелал ей доброго утра.    

— Здравствуйте, —  подойдя ближе, сказала Флоренс. — Рано вы принялись за работу.    

— Я  бы рад был приниматься за работу еще раньше, мисс, будь только у меня работа.    

— Разве  так трудно ее получить? — спросила Флоренс.    

— Для  меня трудно, — ответил тот.    

Флоренс  посмотрела на девушку, которая сидела, опершись локтями о колени и подбородком  на руки, и спросила:    

— Эта  ваша дочь?    

Он  быстро поднял голову, с просиявшим лицом повернулся к девушке, кивнул ей и  ответил утвердительно. Флоренс тоже повернулась к ней и ласково поздоровалась;  девушка в ответ пробормотала что-то, неприветливо и хмуро.    

— Она  тоже нуждается в работе? — спросила Флоренс.    

Человек  покачал головой.    

— Нет,  мисс, — сказал он, — я работаю на обоих.    

— Значит,  вас только двое? — осведомилась Флоренс.    

— Нас  только двое, — отозвался он. — Вот уже десять лет, как умерла ее  мать. Марта! (Он снова поднял голову и свистнул ей.) Не хочешь ли поговорить с  этой красивой молодой леди?    

Девушка  нетерпеливо пожала узкими плечами и отвернулась. Некрасивая, уродливо  сложенная, дурного права, оборванная, грязная — но любимая! Да! Флоренс    

Это  угадала по взгляду отца, обращенному на нее, и она знала, чей взгляд ничего  общего не имеет с этим.    

— Бедная  моя девочка! Боюсь, что сегодня ей хуже, — сказал отец, отрываясь от  работы и глядя на свою некрасивую дочь с состраданием, грубоватым и потому  особенно трогательным.    

— Значит,  она больна? — спросила Флоренс. Он глубоко вздохнул.    

— Вряд  ли за пять лет моя Марта была совсем здорова хотя бы пять дней, — ответил  он, все еще не спуская с нее глаз.    

— Эх,  больше чем за пять лет, Джон, — сказал сосед, который подошел помочь ему  чинить лодку.    

— Ты  думаешь — больше? — отозвался тот, сдвигая на затылок поношенную шляпу и  проводя рукой по лбу. — Все может быть. Кажется, будто прошло много-много  лет.    

— И  с каждым годом, — продолжал сосед, — ты все больше и больше ее  балуешь и потакаешь ей, Джон, покуда она не станет в тягость и себе и другим.    

— Не  мне, — возразил ее отец, снова принимаясь за работу. — Только не мне.    

Флоренс  поняла — кто мог понять лучше, чем она? — как правдивы были его слова. Она  подошла к нему ближе и рада была бы пожать его мозолистую руку и поблагодарить  за доброту к жалкому созданию, на которое он смотрел иными глазами, чем все  остальные.    

— Кто  же, если не я, побаловал бы мою бедную девочку, уж коли называть это  баловством?    

— Это  так! — воскликнул сосед. — Но все же не надо хватать через край,  Джон! А ты что делаешь? Ты отнимаешь у себя, чтобы отдать ей. Из-за нее ты  связываешь себя по рукам и по ногам. Ты влачишь жалкое существование из-за нее.  А ей какое до этого дело? Уж не думаешь ли ты, что она это хоть сколько-нибудь  ценит?    

Отец  снова поднял голову и свистнул. Марта ответила тем же нетерпеливым  подергиванием узких плеч; а он был счастлив и доволен.    

— Только  ради этого, мисс, — сказал сосед с улыбкой, в которой было больше  затаенной симпатии, чем в его словах, — только ради того, чтобы видеть  это, он никогда не отпускает ее от себя.    

— Потому  что настанет день, и он давно уже приближается, — заметил тот, низко  склоняясь над своей работой, — когда даже для того, чтобы увидеть, как у  моего несчастного ребенка дрожит палец или развеваются волосы, пришлось бы  воскрешать мертвую.    

Флоренс  потихоньку положила возле него немного денег на старую лодку и ушла.    

И теперь  Флоренс начала думать о том, что, если бы она заболела, зачахла, как ее милый  брат, узнал ли бы тогда отец, как она его любила; стала ли бы она ему дороже;  подошел бы он к постели, где лежит она, слабая, с потускневшими глазами,  заключил бы ее в свои объятия и зачеркнул прошлое? Мог бы он при изменившихся  обстоятельствах простить ей то, что она не умела открыть ему свое детское  сердце, простить так, чтобы она без труда могла поведать, с каким чувством  вышла в ту ночь из его комнаты, что хотела ему сказать, если бы на это у нее  хватило храбрости, и как старалась она впоследствии открыть тот путь, которого  так и не нашла в детстве?    

Да, —  думала она, — если бы она умирала, он бы смягчился. Она думала о том, что,  если бы лежала она, спокойно и не борясь со смертью, на постели, овеянной  воспоминаниями об их любимом мальчике, он был бы растроган и сказал бы ей:  «Милая Флоренс, живи для меня, и мы будем любить друг друга, как могли бы  любить, и будем счастливы, как могли быть счастливы все эти годы!» Если бы  услышала она эти слова и заключила его в свои объятия, она, казалось ей,  ответила бы с улыбкой: «Слишком, поздно, но знаю одно: это было бы для меня  самым большим счастьем, милый папа!» — и ушла бы от него с благословением на  устах.    

В  результате таких размышлений золотая вода на стене, памятная Флоренс,  представлялась потоком, стремящимся к покою, в страну, где близкие, ушедшие  ранее, ждут ее, взявшись за руки; и часто, глядя на темную реку, журчавшую у ее  ног, она думала с боязливым недоумением — но не с ужасом — о той реке, о  которой так часто говорил ей брат, реке, которая его уносила.    

Отец и  его больная дочь были еще свежи в памяти Флоренс, когда, примерно через неделю  после этой встречи, сэр Барнет и его супруга задумали как-то днем прогуляться  по проселочным дорогам и предложили Флоренс пойти с ними. Флоренс охотно  согласилась, и леди Скетлс, разумеется, выгнала на прогулку юного Барнета. Ибо  ничто так не восхищало леди Скетлс, как созерцание старшего ее сына рука об  руку с Флоренс.    

Барнет,  пожалуй, придерживался противоположной точки зрения и в таких случаях частенько  выражал свое мнение вслух — впрочем, неопределенно, намекая на «каких-то  девчонок». Но так как нелегко было смутить кроткий нрав Флоренс, обычно она  через несколько минут примиряла юного джентльмена с его судьбой; они дружески  продолжали прогулку, а леди Скетлс и сэр Барнет следовали за ними, весьма  довольные и ублаготворенные.    

В таком  порядке шествовали они в упомянутый день, и Флоренс почти удалось заглушить сетования  Скетлса-младшего на его участь, когда мимо проехал джентльмен верхом, посмотрел  на них пристально, затем остановил лошадь, повернул ее и поехал им навстречу,  держа в руке шляпу.    

Джентльмен  с особым вниманием посмотрел на Флоренс; когда же он вернулся и маленькое  общество остановилось, он поклонился ей, а затем уже приветствовал сэра Барнета  и его супругу. Флоренс не могла припомнить, видела ли она его когда-нибудь, но  вот он приблизился, и она невольно вздрогнула и отшатнулась.    

— Уверяю  вас, лошадь у меня смирная, — сказал джентльмен.    

Но не  лошадь, а что-то в самом джентльмене — Флоренс не могла бы определить, что именно, —  заставило ее отшатнуться, словно ее укололи.    

— Кажется,  я имею честь говорить с мисс Домби? — сказал джентльмен с самой вкрадчивой  улыбкой. Когда Флоренс наклонила голову, он добавил:    

— Моя  фамилия Каркер. Вряд ли я могу надеяться, что мисс Домби помнит меня не только  по фамилии.    

Флоренс,  чувствуя странный озноб, хотя день был жаркий, представила его своему хозяину и  хозяйке, которые приняли его очень любезно.    

— Тысячу  раз прошу прощения! — сказал мистер Каркер. — Но дело в том, что  завтра утром я еду к мистеру Домби, в Лемингтон, и если мисс Домби пожелает  доверить мне какое-нибудь поручение, нужно ли говорить, как буду я счастлив?    

Сэр  Барнет, тотчас сообразив, что Флоренс захочет написать письмо отцу, предложил  вернуться домой и просил мистера Каркера зайти к ним и пообедать — прямо в  костюме для верховой езды. К несчастью, мистер Каркер был уже приглашен на  обед, но если мисс Домби пожелает послать письмо, ничто не доставит ему  большего удовольствия, чем проводить их домой и, в качестве верного ее раба,  ждать, сколько ей будет угодно. Когда он говорил это с самой широкой своей  улыбкой и наклонялся к ней очень близко, поглаживая шею своей лошади, Флоренс,  встретив его взгляд, скорее угадала, чем услышала, как он сказал: «О корабле  нет никаких известий!»    

Смущенная,  испуганная, пятясь от него и, в сущности, не зная, сказал ли он эти слова, ибо  как будто он их не произносил, но каким-то удивительным образом показал в своей  улыбке, Флоренс слабым голосом ответила, что очень ему признательна, но писать  не будет; ей не о чем писать.    

— Может  быть, что-нибудь передать, мисс Домби? — спросил, сверкнув зубами,  человек.    

— Ничего, —  сказала Флоренс, — ничего, только нежный привет от меня…    

Как ни  была взволнована Флоренс, она бросила на него умоляющий и красноречивый взгляд,  который заклинал его пощадить ее, если ему известно, — а ему это было  известно, — что всякое поручение от нее к отцу — дело необычное, и тем  более — такое поручение. Мистер Каркер улыбнулся, отвесил низкий поклон и,  выслушав просьбу сэра Барнета передать привет от него самого и леди Скетлс,  распрощался и уехал, произведя благоприятное впечатление на эту достойную чету.  Тогда у Флоренс начался такой озноб, что сэр Барнет, вспомнив распространенное  поверье, предположил, что кто-то прошел по ее могиле. Мистер Каркер, сворачивая  в тот момент за угол, оглянулся, поклонился и скрылся из виду, словно ехал с  этой целью прямо на кладбище.    

 Глава XXV    

Странные вести о дяде  Соле    

     

Капитан  Катль, хотя и не был лентяем, проснулся не очень рано на следующее утро после  того, как видел в окно лавки Соля Джилса, что-то пишущего в гостиной, Мичмана  на прилавке и Роба Точильщика, стелющего себе постель под прилавком: пробило  шесть часов, когда он приподнялся на локте и окинул взором свою маленькую  спальню. Должно быть, глаза капитана несли тяжелую службу, если он,  проснувшись, всегда раскрывал их так широко, как раскрыл в то утро, и плохую  получали они награду за свою бдительность, если он всегда протирал их с таким  же ожесточением. Но случай был из ряда вон выходящий, ибо Роб Точильщик никогда  еще не появлялся в дверях спальни капитана Катля, а сейчас он стоял здесь,  тяжело дыша и глядя на капитана, разгоряченный и взлохмаченный, как будто  только-только покинул постель, что сильно повлияло как на выражение, так и на  цвет его лица.    

— Эй! —  заревел капитан. — Что случилось?    

Не успел  Роб вымолвить слово в ответ, как капитан Катль в смятении сорвался с постели и  зажал ему рот рукой.    

— Спокойно,  приятель! — сказал капитан. — Не говори мне покуда ни слова!    

Наложив  этот запрет и глядя на своего посетителя с великим изумлением, капитан вытолкал  его потихоньку в соседнюю комнату, затем исчез и через несколько секунд  вернулся в синем костюме. Подняв руку в знак того, что запрет еще не снят,  капитан Катль подошел к буфету и налил себе рюмочку; такую же рюмочку он  протянул вестнику. После этого капитан поместился в углу, спиной к стене, как  бы предотвращая возможность быть поверженным на спину сообщением, какое ему предстояло  выслушать, осушил рюмку и, не спуская глаз с вестника и побледнев так, как  только мог побледнеть, предложил ему «отчаливать».    

— То  есть рассказывать, капитан? — осведомился Роб, на которого эти меры  предосторожности произвели сильное впечатление.    

— Да! —  сказал капитан.    

— Так  вот, сэр, — сказал Роб, — я мало что могу рассказать. Но  посмотрите-ка сюда!    

Роб  показал связку ключей. Капитан внимательно поглядел на них, оставаясь в своем углу,  и внимательно поглядел на вестника.    

— А  посмотрите-ка сюда! — продолжал Роб.    

Мальчик  показал запечатанный пакет, на который капитан Катль вытаращил глаза так же,  как таращил их на ключи.    

— Когда  я проснулся сегодня, капитан, — продолжал Роб, — примерно в четверть  шестого, я нашел это у себя на подушке. Дверь лавки не была заперта ни на  задвижку, ни на ключ, а мистер Джилс ушел.    

— Ушел? —  заревел капитан.    

— Улетучился,  сэр, — отвечал Роб.    

Голос  капитана был столь страшен и он с такой энергией двинулся из своего угла на  Роба, что тот попятился в другой угол, протягивая ключи и пакет, с целью  защитить себя от нападения.    

— «Для  капитана Катля», сэр! — крикнул Роб. — Написано и на ключах и на  пакете. Честное, благородное слово, капитан Катль, больше я ничего об этом не  знаю. Умереть мне на этом месте, если знаю! Ну, и си-тивация для парня, который  только что заполучил должность! — возопил злополучный Точильщик, растирая  себе лицо обшлагом. — Хозяин удрал вместе с его местом, и он же в этом  виноват!    

Эти  сетования вызваны были пристальным, или, вернее, сверкающим взглядом капитана  Катля, преисполненным туманных подозрений, угроз и обвинений. Взяв протянутый  ему пакет, капитан вскрыл его и прочел следующее:    

— «Мой  дорогой Нэд Катль, сюда вложена последняя моя воля… — капитан с недоверчивым  видом перевернул лист бумаги, — и завещание»… Где завещание? —  спросил капитан, тотчас предъявляя обвинение злосчастному Точильщику. —  Что ты с ним сделал, приятель?    

— Я  его в глаза не видел, — захныкал Роб. — Неужели вы подозреваете ни в  чем не повинного парня, капитан? Я не притрагивался к завещанию.    

Капитан  покачал головой, давая понять, что кто-то должен нести ответственность, и торжественно  продолжал.    

— «Коего  не вскрывайте в течение года или до тех пор, пока не получите достоверных  известий о моем дорогом Уолтере, который дорог и вам, Нэд, в этом я  уверен». — Капитан сделал паузу и с волнением покачал головой; затем, дабы  поддержать свое достоинство в этот напряженный момент, посмотрел чрезвычайно  сурово на Точильщика. — «Если вы никогда обо мне не услышите и не увидите  меня, Нэд, вспоминайте о старом друге так же, как он будет вспоминать о вас до  последней минуты — с любовью; и по крайней мере до тех пор, пока не истечет  указанный мною срок, сохраните для Уолтера домашний очаг в старой лавке. Долгов  нет, ссуда, полученная от фирмы Домби, покрыта, а все ключи я посылаю вместе с  этим пакетом. Шуму не поднимайте и никаких справок обо мне не наводите: это  бесполезно. Больше, дорогой Нэд, нет поручений от вашего верного друга Соломона  Джилса». — Капитан глубоко вздохнул, а затем прочел следующие слова,  приписанные внизу: — «Мальчик Роб, как я вам говорил, рекомендован фирмой Домби  с лучшей стороны. Если бы все остальное пошло с молотка, позаботьтесь, Нэд, о  Маленьком Мичмане».    

Для того,  чтобы вызвать у потомства представление о том, как капитан вертел письмо в  руках и, прочитав его раз двадцать, опустился на стул и мысленно стал держать  военный суд, — для этого потребовались бы объединенные усилия всех великих  гениев, которые, пренебрегая своим несчастливым веком, решили обратиться к  потомству, но и у него не добились успеха. Сначала капитан был слишком потрясен  и расстроен, чтобы думать о чем бы то ни было, кроме самого письма; и даже когда  мысли его обратились к различным сопутствующим фактам, то оказалось, что,  пожалуй, лучше было бы им не покидать первоначальной темы — так мало проясняли  они эти факты. В таком расположении духа капитан Катль, имея пред судом  Точильщика, и только его одного, почувствовал великое облегчение, решив, что  подозрения падают на него; эта мысль столь ясно отразилась на физиономии  капитана, что Роб запротестовал.    

— Ох,  не надо, капитан! — вскричал Точильщик. — Не понимаю, как это вы  можете! Что я сделал, чтобы так на меня смотреть?    

— Приятель, —  сказал капитан Катль, — не кричи, пока тебя не обидели. И что бы ты ни сделал,  не наговаривай на себя.    

— Я  ничего не делал и не наговаривал, капитан, — ответил Роб.    

— В  таком случае, не уклоняйся, — внушительно сказал капитан, — и стань  на якорь.    

Глубоко  чувствуя возложенную на него ответственность и необходимость тщательно расследовать  это таинственное происшествие, как подобает человеку, связанному с обеими  сторонами, капитан Катль решил осмотреть место действия и не отпускать от себя  Точильщика. Считая, что в настоящее время этот юнец находится как бы под  арестом, капитан колебался, не целесообразно ли будет надеть ему наручники,  связать ноги или привесить к ним груз; но сомневаясь, законны ли подобные  действия, капитан решил только придерживать его всю дорогу за плечо и сбить с  ног, если он окажет сопротивление.    

Однако  Роб не оказал никакого сопротивления и, стало быть, подошел к дому мастера  судовых инструментов, не испытав более суровых мер воздействия. Так как ставни  были еще закрыты, капитан прежде всего позаботился открыть лавку; когда же  дневной свет проник в комнату, капитан с его помощью приступил к дальнейшему  расследованию.    

Первым  делом он поместился на стуле в лавке в качестве председателя торжественного  трибунала, все члены коего соединились в его лице, и потребовал, чтобы Роб лег  в постель под прилавком, указал точно место, где он, проснувшись, обнаружил  ключи и пакет, и показал, каким образом нашел дверь незапертой, как отправился  на Бриг-Плейс, — причем капитан предусмотрительно приказал восстановить эту  последнюю сцену не выходя за порог, — и так далее и так далее. Когда все  это было показано несколько раз, капитан покачал головой и, по-видимому, пришел  к заключению, что дело принимает дурной оборот.    

Затем  капитан, смутно допуская возможность найти тело, предпринял тщательные поиски  по всему дому: с зажженной свечой шарил в погребах, засовывал свой крючок за  двери, больно ударялся головой о балки и запутывался в паутине. Поднявшись в  спальню старика, они убедились, что в ту ночь он не ложился в постель, а только  прилег поверх одеяла, о чем свидетельствовал еще сохранившийся на одеяле  отпечаток.    

— И  я думаю, капитан, — сказал Роб, осматривая комнату, — что эти  последние дни, когда мистер Джилс так часто приходил и уходил, он понемногу  уносил мелкие веши, чтобы не привлекать внимания.    

— А! —  таинственно произнес капитан. — Почему ты так думаешь, приятель?    

— Вот,  например, — отвечал Роб, озираясь, — я не вижу его прибора для  бритья. И щеток его не вижу, капитан. И рубашек. И башмаков.    

По мере  того, как перечислялись эти предметы, капитан Катль специально сосредоточивал  внимание на деталях туалета Точильщика, — не обнаружится ли, что тот  недавно ими пользовался или в настоящее время ими владеет. Но Робу незачем было  бриться, он, разумеется, был не причесан, и не могло быть никаких сомнений в  том, что свой костюм он носит давно.    

— А  что бы ты сказал, не наговаривая на себя, — спросил капитан, — в  котором часу он уклонился от курса? Ну?    

— Я  думаю, капитан, — отвечал Роб, — что, должно быть, он ушел вскоре  после того, как я захрапел.    

— В  котором часу это было? — осведомился капитан, приготовившись добиться  точных сведений.    

— Как  же я могу на это ответить, капитан? — возразил Роб. — Знаю только,  что поначалу сон у меня крепкий, а под утро — чуткий; и если бы мистер Джилс  прошел через лавку на рассвете, хотя бы даже на цыпочках, я бы уже непременно  услышал, как он закрывает дверь.    

Трезво  обсудив это показание, капитан Катль стал склоняться к мысли, что мастер  судовых инструментов скрылся по собственному желанию; такому логическому выводу  способствовало письмо, адресованное капитану, которое, будучи несомненно  написано рукой старика, как будто без особых натяжек подтверждало догадку, что  тот решил уйти и ушел по своей воле. Теперь капитану предстояло подумать, куда  он ушел и зачем? А так как он не видел никаких путей к решению первого вопроса,  то и ограничил свои размышления вторым.    

Когда  капитан припомнил странное поведение старика и прощание с ним — в тот вечер он  не мог объяснить, почему оно было таким теплым, но теперь это стало  понятно, — у него возникло страшное подозрение, что старик, подавленный  тревогой и тоской по Уолтеру, пришел к мысли о самоубийстве. Так как он был не  приспособлен к тяготам повседневной жизни, о чем частенько говаривал сам, и  несомненно выведен из равновесия неопределенным положением и надеждами, исполнение  которых все откладывалось и откладывалось, подобное предположение казалось не  только не бессмысленным, но даже слишком правдоподобным.    

У него  не было долгов, он не боялся лишения свободы или наложения ареста на имущество  — что же, если не припадок безумия, побудило его бежать из дому одного и  тайком? Касательно же кое-каких вещей, взятых им с собой, если он действительно  их взял — а даже в этом они не были уверены, — он мог это сделать, рассуждал  капитан, чтобы предотвратить расследование, отвлечь внимание от своей гибели  или успокоить того самого человека, который в данный момент взвешивал все эти  возможности. Таковы были, если изложить простым языком и в сжатой форме,  окончательные выводы и сущность рассуждений капитана Катля, которые не скоро  приняли это направление и подобно иным публичным рассуждениям были сначала  весьма сбивчивы и беспорядочны.    

Крайне  удрученный и павший духом, капитан Катль почел справедливым освободить Роба  из-под ареста, к коему его приговорил, и предоставить ему свободу при условии  почетного надзора за ним, от которого не намерен был отказываться. Наняв у  маклера Броли человека, который должен был во время их отлучек сидеть в лавке,  капитан взял с собою Роба и занялся печальными поисками смертных останков  Соломона Джилса.    

Ни один  полицейский участок, ни один морг, ни один работный дом в столице не избежал посещения  твердой глянцевитой шляпы. На пристанях, среди судов на берегу реки, вверх по  течению, вниз по течению — всюду и везде, где толпа была гуще, поблескивала  она, словно шлем героя в битве. В течение целой недели капитан читал во всех  газетах объявления обо всех найденных и пропавших людях и во все часы дня  отправлялся опознавать Соломона Джилса в бедных маленьких юнгах, упавших за  борт, и в высоких темнобородых иностранцах, принявших яд,  «удостовериться, — говорил капитан Катль, — что это не он». И в самом  деле, это был не он, и у доброго капитана другого утешения не оставалось.    

Наконец  капитан Катль отказался от этих попыток, признав их безнадежными, и стал размышлять,  что надлежит ему теперь делать. Неоднократно перечитав письмо своего бедного  друга, он заключил, что первейшей его обязанностью является сохранить «для  Уолтера домашний очаг в старой лавке». Поэтому капитан принял решение  переселиться в дом Соломона Джилса, заняться продажей инструментов и  посмотреть, что из этого выйдет.    

Но так  как подобный шаг требовал отказа от квартиры у миссис Мак-Стинджер, а он знал,  что эта энергическая женщина и слушать не станет о его переезде, капитан пришел  к отчаянному решению сбежать.    

— Послушай-ка,  приятель, — сказал капитан Робу, когда в голове его созрел этот замечательный  план, — завтра меня не будет на этом рейде до ночи; быть может, приду  после полуночи. Но ты будь настороже, пока не услышишь моего стука, а как  только услышишь, беги и отопри дверь.    

— Слушаю,  капитан, — сказал Роб.    

— Ты  по-прежнему будешь числиться в этом журнале, — снисходительно продолжал  капитан, — и можешь даже получить повышение, если мы с тобой поладим Но  завтра ночью, как только услышишь мой стук, в котором бы часу это ни случилось,  беги и проворней отворяй.    

— Будьте  покойны, капитан, — отвечал Роб.    

— Дело  в том, понимаешь ли, — пояснил капитан, возвращаясь, чтобы растолковать  ему это поручение, — что — кто знает! — возможна и погоня; и меня  могут захватить, пока я буду ждать, если ты отопрешь не так проворно.    

Роб  снова заверил капитана, что будет бдителен и расторопен, и капитан, отдав это  благоразумное распоряжение, в последний раз отправился домой к миссис  Мак-Стинджер.    

Сознание,  что он явился туда в последний раз и скрывает жестокий умысел под синим своим  жилетом, внушило ему такой смертельный страх перед миссис Мак-Стинджер, что  шаги этой леди внизу в течение целого дня приводили его в трепет. Вдобавок  случилось так, что миссис Мак-Стинджер была в прекрасном расположении духа —  мила и кротка, как овечка; и капитан Катль испытал жестокие угрызения совести,  когда она поднялась наверх и спросила, не приготовить ли ему чего-нибудь к  обеду.    

— Вкусный  пудинг из почек, капитан Катль, — сказала квартирная хозяйка, — или  баранье сердце. Не беда, если мне придется похлопотать.    

— Нет,  благодарю вас, сударыня, — отвечал капитан.    

— Или  жареную курицу, — сказала миссис Мак-Стинджер, — с телячьим фаршем и  яичным соусом. Право же, капитан Катль, устройте себе маленький праздник!    

— Нет,  благодарю вас, сударыня, — очень смиренно отвечал капитан.    

— Сдается  мне, вы не в своей тарелке, и вам следует подкрепиться, — сказала миссис  Мак-Стинджер. — Почему бы не выпить в кои веки раз бутылку хереса?    

— Ну  что ж, сударыня, — отозвался капитан, — если вы будете так добры и  выпьете со мною стаканчик-другой, я, пожалуй, не откажусь. Сделайте милость,  сударыня, — продолжал капитан, раздираемый на части своею совестью, —  возьмите с меня квартирную плату за квартал вперед!    

— А  зачем это, капитан Катль? — возразила миссис Мак-Стинджер, возразила  резко, как показалось капитану.    

Капитан  был испуган насмерть.    

— Вы  бы мне оказали услугу, сударыня, если бы взяли, — робко сказал он. —  Я не умею беречь деньги. Они у меня уплывают. Я был бы очень признателен, если  бы вы согласились.    

— Ну  что ж, капитан Катль, — потирая руки, сказала ничего не подозревающая  Мак-Стинджер, — делайте как хотите. Мне с моим семейством не пристало  отказываться, как не пристало и просить.    

— И  не будете ли вы так добры, сударыня, — сказал капитан, доставая с верхней  полки буфета металлическую чайницу, в которой хранил наличные деньги, —  подарить от меня ребятишкам по восемнадцати пенсов каждому? Если вы ничего не имеете  против, сударыня, скажите детям, чтобы они пришли сюда. Я был бы рад их видеть.    

Эти  невинные Мак-Стинджеры уподобились кинжалам, вонзившимся в грудь капитана,  когда явились гурьбой и стали тормошить его с безграничным доверием, которое он  так мало заслуживал. Вид Александра Мак-Стинджера, его любимца, был ему  невыносим; голос Джулианы Мак-Стинджер, как две капли воды похожей на мать,  привел его в трепет.    

Тем не  менее капитан Катль соблюдал приличия более или менее сносно и в течение часа  или двух выдерживал весьма жестокое и грубое обхождение юных Мак-Стинджеров,  которые, предаваясь детским забавам, причинили некоторый ущерб глянцевитой  шляпе, усевшись в нее вдвоем, как в гнездо, и колотя башмаками по внутренней  стороне тульи. Наконец капитан с грустью отпустил их и, расставаясь с этими  херувимами, испытывал мучительные угрызения совести и скорбь человека, идущего  на казнь.    

В ночной  тишине капитан уложил более тяжелое свое имущество в сундук, который запер на  замок, намереваясь оставить его здесь, по всей вероятности, навеки, ибо почти  не было шансов на то, что найдется когда-нибудь человек, достаточно отважный и  дерзкий, чтобы прийти и потребовать его. Более легкие вещи капитан связал в  узел, а столовое серебро разложил по карманам, готовясь к побегу. В полуночный  час, когда Бриг-Плейс покоилась во сне, а миссис Мак-Стинджер, окруженная  своими младенцами, погрузилась в сладостное забытье, преступный капитан, на  цыпочках спустившись в темноте по лестнице, открыл дверь, тихонько притворил ее  за собой и пустился бежать.    

Преследуемый  образом миссис Мак-Стинджер, вскакивающей с постели, бегущей за ним и  приводящей его обратно, невзирая на свой костюм, преследуемый также сознанием  своего чудовищного преступления, капитан Катль бежал во всю прыть, отнюдь не  позволяя траве вырасти у него под ногами между Бриг-Плейс и дверью старого  мастера. Она распахнулась, едва он постучал, так как Роб был настороже; а когда  она была заперта на задвижку и на ключ, капитан Катль почувствовал себя  сравнительно в безопасности.    

— Ух! —  озираясь, воскликнул капитан. — Вот так скачка!    

— Что-нибудь  случилось, капитан? — крикнул пораженный Роб.    

— Нет,  нет! — сказал капитан Катль, бледнея и прислушиваясь к шагам на  улице. — Но помни, приятель, если какая-нибудь леди, кроме тех двух, которых  ты тогда видел, зайдет и спросит капитана Катля, непременно скажи, что такого  человека здесь не знают и никогда о нем не слыхали; запомни это, слышишь?    

— Постараюсь,  капитан, — ответил Роб.    

— Ты  можешь сказать, если хочешь, — нерешительно предложил капитан, — что  читал в газете об одном капитане, носящем эту фамилию, который отплыл в  Австралию, эмигрировал с партией переселенцев, и все они поклялись никогда сюда  не возвращаться.    

Роб  кивнул, давая понять, что уразумел эти инструкции, и капитан Катль, пообещав  сделать из него человека, если он будет исполнять приказания, отослал зевающего  мальчика спать под прилавок, а сам поднялся наверх, в спальню Соломона Джилса.    

Какие  муки испытывал капитан на следующий день всякий раз, как под окнами мелькала какая-нибудь  шляпка, и сколько раз он выбегал из лавки, ускользая от воображаемых  Мак-Стинджер, и искал спасения на чердаке, — не поддается описанию. Но во  избежание усталости, связанной с таким способом самосохранения, капитан завесил  изнутри стеклянную дверь, ведущую из лавки в гостиную, подобрал к ней ключ из  присланной ему связки и пробуравил глазок в стене. Выгоды этой системы  фортификации очевидны. При появлении шляпки капитан мгновенно убегал в  крепость, запирался на ключ и тайком наблюдал за врагом. Убедившись, что  тревога ложная, капитан мгновенно выбегал оттуда. А так как шляпки на улице  были весьма многочисленны, а тревога неизменно связана с их появлением, то  капитан весь день только и делал, что убегал и прибегал.    

Впрочем,  в разгар этих упражнений капитан Катдь нашел время осмотреть товар, о котором у  него составилось общее представление (весьма тягостное для Роба), что, чем  больше его протирать и чем ярче он будет блестеть, тем лучше. Затем он наклеил  ярлычки на некоторые предметы, привлекательные на вид, наугад назначив цены от  десяти шиллингов до пятидесяти фунтов, и выставил их в окне к великому  изумлению публики.    

Произведя  эти улучшения, капитан Катль, окруженный инструментами, стал почитать себя  причастным к науке; и по вечерам, в маленькой задней гостиной, покуривая перед  сном свою трубку, смотрел сквозь окно в потолке на звезды, как будто они  являлись его собственностью. В качестве торговца Сити он начал интересоваться  лорд-мэром, шерифами и корпорациями; кроме того, он считал своим долгом  ежедневно читать фондовые бюллетени, хотя основы навигации нисколько не помогали  ему понять, что означают эти цифры, и он мог бы прекрасно обойтись без дробей.  К Флоренс капитан отправился с неожиданными вестями о дяде Соле тотчас после  того, как вступил во владение Мичманом; но она была в отъезде. Итак, капитан  утвердился на своем новом жизненном посту; не встречаясь ни с кем, кроме Роба  Точильщика, и теряя счет дням, как это бывает с людьми, в чьей жизни произошли  великие перемены, он размышлял об Уолтере, о Соломоне Джилсе и даже о самой  миссис Мак-Стинджер, как о далеком прошлом.    

 Глава XXVI    

Тени прошлого и будущем    

     

— Ваш  покорнейший слуга, сэр, — сказал майор. — Черт возьми, сэр, друг  моего друга Домби — мой друг, и я рад вас видеть.    

— Каркер,  я бесконечно признателен майору Бегстоку за общество и беседы, — пояснил мистер  Домби. — Майор Бегсток оказал мне большую услугу, Каркер.    

Мистер  Каркер-заведующий, со шляпой в руке, только что прибывший в Лемингтон и только  что представленный майору, показал майору двойной ряд зубов и заявил, что берет  на себя смелость поблагодарить его от всего сердца за столь разительную  перемену к лучшему в наружности и расположении духа мистера Домби.    

— Ей-богу,  сэр, — отвечал майор, — благодарить меня не за что, так как это  взаимная услуга. Такой великий человек, сэр, как наш друг Домби, —  продолжал майор, понизив голос, но понизив его не настолько, чтобы сей  джентльмен не мог расслышать, — помимо своей воли облагораживает и  возвышает своих друзей. Он — Домби — укрепляет и оживляет нравственную природу  человека, сэр.    

Мистер  Каркер ухватился за это выражение. Нравственную природу. Вот именно! Эти самые  слова вертелись у него на языке.    

— Но  когда мой друг Домби, сэр, — добавил майор, — говорит вам о майоре  Бегстоке, я убедительно прошу разрешить мне вывести из заблуждения и его и вас.  Он имеет в виду просто Джо, сэр, Джоя Б., Джоша Бегстока, Джозефа — грубого и  непреклонного старого Джи, сэр. К вашим услугам!    

Чрезвычайно  дружелюбное отношение мистера Каркера к майору и восхищение мистера Каркера его  грубостью, непреклонностью и простотой сверкали в каждом зубе мистера Каркера.    

— А  теперь, сэр, — сказал майор, — вам и Домби надо обсудить чертовски  много дел.    

— О  нет, майор! — заметил мистер Домби.    

— Домби, —  решительно возразил майор, — мне лучше знать. Такому выдающемуся человеку,  как вы, колоссу коммерции, мешать не следует. Ваши минуты дороги. Мы встретимся  за обедом. В промежутке старый Джозеф постарается не попадаться на глаза.  Мистер Каркер, обед ровно в семь.    

С этими  словами майор — физиономия его чрезвычайно раздулась — удалился, но тотчас же  просунул снова голову в дверь и сказал:    

— Прошу  прощенья, Домби, вы ничего не хотите им передать?    

Мистер  Домби, слегка смущенный, мельком взглянув на учтивого хранителя его  коммерческих тайн, поручил майору передать привет.    

— Клянусь  богом, сэр, — сказал майор, — вы должны передать что-нибудь более  сердечное, иначе старый Джо встретит отнюдь не радушный прием.    

— В  таком случае, мое почтение, майор, если вам угодно, — отвечал мистер  Домби.    

— Черт  побери, сэр, — сказал майор, шутливо встряхивая плечами и жирными  щеками, — передайте что-нибудь более сердечное.    

— В  таком случае все, что вы пожелаете, майор, — заметил мистер Домби.    

— Наш  друг хитер, сэр, хитер, сэр, дьявольски хитер, — сказал майор, посматривая  из-за двери на Каркера. — Таков и Бегсток. — Затем, оборвав хихиканье  и выпрямившись во весь рост, майор торжественно изрек, ударяя себя в грудь: —  Домби! Я завидую вашим чувствам. Да благословит вас бог! — И вышел.    

— Должно  быть, этот джентльмен весьма способствовал приятному вашему времяпрепровождению, —  сказал Каркер, оскалив на прощанье все зубы.    

— Совершенно  верно, — сказал мистер Домби.    

— Здесь  у него несомненно есть друзья, — продолжал Каркер. — На основании его  слов я заключил, что вы бываете в обществе. Знаете ли, — он гнусно  улыбнулся, — я так рад, что вы бываете в обществе!    

В ответ  на это проявление участия со стороны ближайшего своего помощника мистер Домби  повертел цепочку от часов и слегка качнул головой.    

— Вы  созданы для общества, — сказал Каркер. — Больше, чем кто бы то ни  было, вы по природе своей и положению предназначены вращаться в обществе.  Знаете ли, я часто недоумевал, почему вы так долго держали его в стороне.    

— У  меня были причины, Каркер. Я был одинок и равнодушен к нему. Но вы сами  обладаете талантами, весьма ценными для общества, и тем более должен вызывать  удивление ваш образ жизни.    

— О,  я! — отозвался тот с полной готовностью к самоуничижению. — Что  касается такого человека, как я, то это совсем другое дело. С вами я не выдерживаю  сравнения.    

Мистер  Домби поднес руку к галстуку, погрузил в него подбородок, кашлянул и несколько  секунд стоял, молча глядя на своего верного друга и слугу.    

— Я  буду иметь удовольствие, Каркер, — сказал, наконец, мистер Домби с таким  видом, словно проглотил слишком большой кусок, — представить вас моим…  вернее, друзьям майора. В высшей степени приятные люди.    

— Полагаю,  среди них есть леди, — вкрадчиво осведомился слащавый заведующий.    

— Да…  то есть две леди, — ответил мистер Домби.    

— Только  две? — улыбнулся Каркер.    

— Да,  только две… Я ограничился визитом к ним и больше никаких знакомств здесь не заводил.    

— Быть  может, сестры? — предположил Каркер.    

— Мать  и дочь, — ответил мистер Домби.    

Когда  мистер Домби опустил глаза и снова поправил галстук, улыбающееся лицо мистера  Каркера в одну секунду и совершенно неожиданно превратилось в лицо напряженное  и нахмуренное, с пристально устремленным на мистера Домби взглядом и  безобразной усмешкой. Когда мистер Домби поднял глаза, оно изменилось столь же  быстро, обретя прежнее свое выражение, и показало ему обе десны.    

— Вы  очень любезны, — сказал Каркер. — Я буду счастлив познакомиться с  ними. Кстати о дочерях… Я видел мисс Домби.    

Кровь  прилила к щекам мистера Домби.    

— Я  позволил себе навестить ее, — продолжал Каркер, — чтобы узнать, не  даст ли она мне какого-нибудь поручения, но мне не посчастливилось, и я могу  передать только… только ее нежный привет.    

Какая  волчья морда! Даже воспаленный язык виднелся из растянутой пасти, когда глаза  встретились с глазами мистера Домби!    

— Что  у вас за дела? — осведомился этот джентльмен после паузы, в течение  которой мистер Каркер доставал памятные записки и другие бумаги.    

— Их  очень мало, — отвечал Каркер. — В общем, за последнее время нам  вопреки обыкновению не везло, но для вас это почти никакого значения не имеет.  У Ллойда считают, что «Сын и наследник» затонул. Ну что ж, судно было  застраховано от киля до топа.    

— Каркер, —  начал мистер Домби, придвигая к себе стул, — не могу сказать, чтобы этот молодой  человек, Гэй, когда-либо производил на меня благоприятное впечатление…    

— И  на меня также, — вставил заведующий.    

— Но  я сожалею, — продолжал мистер Домби, пропустив мимо ушей это  замечание, — что он отплыл с этим судном. Лучше бы его не отсылали.    

— Жаль,  что вы не сказали об этом своевременно, — холодно отозвался Каркер. —  Впрочем, я думаю, что все к лучшему. Упомянул ли я о том, что выслушал как бы  некоторое признание от мисс Домби?    

— Нет, —  сурово сказал мистер Домби.    

— Не  сомневаюсь, — продолжал мистер Каркер после многозначительной паузы, —  что, где бы ни был сейчас Гэй, лучше ему быть там, где он находится, чем здесь,  дома. На вашем месте я был бы доволен. И лично я вполне удовлетворен. Мисс  Домби доверчива и молода… быть может — если только есть у нее какой-нибудь  недостаток, — для вашей дочери она недостаточна горда. Но это, конечно,  пустяки. Не угодно ли проверить со мной эти балансы?    

Вместо  того чтобы наклониться над лежавшими перед ним бумагами, мистер Домби откинулся  на спинку кресла и пристально посмотрел на заведующего. Заведующий, с  полуопущенными веками, притворился, будто глядит на цифры, и не торопил своего  принципала. Он не скрывал, что прибег к такому притворству как бы из  деликатности и с намерением пощадить чувства мистера Домби; а этот последний,  глядя на него, почувствовал его нарочитую заботливость и понял, что, не будь  ее, этот заслуживающий доверия Каркер мог бы сообщить ему многое, о чем он,  мистер Домби, не спросил из гордости. Таким бывал он часто и в делах.  Мало-помалу взгляд мистера Домби стал менее напряженным, и внимание его  привлекли бумаги, но, и погрузившись в рассмотрение их, он часто отрывался и  снова взглядывал на мистера Каркера. И каждый раз мистер Каркер подчеркивал,  как и раньше, свою деликатность и внушал мысль о ней своему великому шефу.    

Пока они  занимались делами и, искусно направленные заведующим, гневные мысли о бедной  Флоренс зарождались и зрели в сердце мистера Домби, вытесняя холодную  неприязнь, которая обычно им владела, майор Бегсток, предмет восхищения старых  леди Лемингтона, сопутствуемый туземцем, тащившим, как всегда, легкий багаж,  шествовал по теневой стороне улицы, намереваясь нанести утренний визит миссис  Скьютон. Был полдень, когда майор вошел в будуар Клеопатры, и ему  посчастливилось застать свою повелительницу, по обыкновению, на софе, где она  изнемогала над чашкой кофе в комнате, которая для более сладостного ее  отдохновения была погружена во мрак столь густой, что Уитерс, ей  прислуживавший, вырисовывался неясно, как призрачный паж.    

— Что  за несносное создание появилось здесь? — сказала миссис Скьютон. — Я  не могу его вынести. Уходите, кто бы вы ни были!    

— Сударыня,  у вас не хватит духу прогнать Дж. Б.! — запротестовал майор,  останавливаясь на полпути и держа трость на плече.    

— Ах,  так это вы? Пожалуй, можете войти, — заявила Клеопатра.    

Итак,  майор вошел и, приблизившись к софе, приложил к губам ее прелестную руку.    

— Садитесь  как можно дальше, — сказала Клеопатра, лениво обмахиваясь веером. —  Не подходите ко мне, потому что сегодня я ужасно слаба и чувствительна, а от  вас пахнет солнцем. Вы какой-то тропический!    

— Черт  возьми, сударыня! — сказал майор. — Было время, когда Джозеф Бегсток  поджаривался и обжигался на солнце; было время, когда благодаря тепличной  атмосфере Вест-Индии он поневоле достиг столь пышного расцвета, что прославился  под кличкой Цветок. В те дни, сударыня, никто не слыхал о Бегстоке, — все  слышали о Цветке — Нашем Цветке. Быть может, сударыня, Цветок немного  увял, — заметил майор, опускаясь в кресло, стоявшее значительно ближе, чем  то, которое было ему указано его жестоким божеством, — но все же это  стойкое растение и такое же непреклонное, как вечнозеленое дерево.    

Майор  под покровом темноты закрыл один глаз, замотал головой как арлекин, и,  чрезвычайно довольный собой, подошел к границам апоплексии ближе, чем когда бы  то ни было.    

— Где  миссис Грейнджер? — осведомилась Клеопатра у своего пажа.    

Уитерс  высказал предположение, что она у себя в комнате.    

— Прекрасно, —  сказала миссис Скьютон. — Ступайте и закройте дверь. Я занята.    

Когда  Уитерс скрылся, миссис Скьютон, оставаясь в той же позе, томно повернула голову  к майору и спросила, как поживает его друг.    

— Домби,  сударыня, — ответствовал майор с веселым горловым смешком, —  чувствует себя хорошо, насколько это возможно в его положении. Положение его  отчаянное, сударыня. Он увлечен, этот Домби. Увлечен! — воскликнул  майор. — Он пронзен насквозь!    

Клеопатра  бросила на майора зоркий взгляд, поразительно противоречивший тому деланному  небрежному тону, каким она сказала:    

— Майор  Бегсток, хотя я мало знаю свет, но не сокрушаюсь о своей неопытности, потому  что он весь пропитан фальшью, связан угнетающими условностями; природа остается  в пренебрежении, и редко можно услышать музыку сердца, излияния души и все  прочее, поистине поэтическое; однако я не могу не понять смысла ваших слов. Вы  намекаете на Эдит, на мое бесконечно дорогое дитя, — продолжала миссис  Скьютон, проводя указательным пальцем по бровям, — и в ответ на ваши слова  вибрируют нежнейшие струны!    

— Прямота,  сударыня, — ответил майор, — всегда была отличительной чертой рода  Бегстоков. Вы правы. Джо это признает.    

— И  этот намек, — продолжала Клеопатра, — вызывает одни из самых, если не  самые нежные, волнующие и священные эмоции, на какие способна наша огрубевшая,  к сожалению, натура.    

Майор  приложил руку к губам и послал воздушный поцелуй Клеопатре, как бы для того,  чтобы изобразить эмоцию, о которой шла речь.    

— Я  чувствую, что слаба. Чувствую, что мне недостает той энергии, которая в такую  минуту должна поддерживать маму, чтобы не сказать — родительницу, —  заметила миссис Скьютон, вытирая губы кружевной оторочкой носового  платка. — Но, право же, я не могу не чувствовать слабости, касаясь  вопроса, столь знаменательного для моей дорогой Эдит. Тем не менее, злодей, так  как вы дерзнули его затронуть, а он причинил мне острую боль, — миссис  Скьютон прикоснулась веером к левому своему боку, — я не премину исполнить  свой долг.    

Майор  под покровом сумерек все раздувался и раздувался, мотал из стороны в сторону  багровой физиономией и подмигивал рачьими глазами, пока у него не начался приступ  удушья, который побудил его встать и раза два пройтись по комнате, прежде чем  его прекрасный друг мог продолжать свою речь.    

— Мистер  Домби, — сказала миссис Скьютон, обретя, наконец, возможность  говорить, — был так любезен, что вот уже несколько недель назад удостоил  нас здесь своим визитом, сопровождаемый вами, дорогой майор. Признаюсь —  разрешите мне быть откровенной, — что я существо импульсивное, и в сердце  моем, так сказать, читают все. Я прекрасно знаю свою слабость. Враги мои не  могут знать ее лучше, чем я. Но я не жалею об этом. Я предпочитаю, чтобы  безжалостный свет не погасил жар моего сердца, и готова примириться с этим  справедливым обвинением.    

Миссис  Скьютон оправила косынку, ущипнула себя за увядшую шею, чтобы разгладить складки  на ней, и продолжала, весьма довольная собой:    

— Мне,  а также дорогой моей Эдит, в чем я не сомневаюсь, доставляло бесконечное удовольствие  принимать мистера Домби., Мы, естественно, были расположены к нему как к вашему  другу, дорогой мой майор; и мне казалось, что в мистере Домби чувствуется та  бодрость, которая действует в высшей степени освежающе.    

— Чертовски  мало бодрости осталось теперь у мистера Домби, сударыня, — сказал майор.    

— Прошу  вас, молчите, несчастный! — воскликнула миссис Скьютон, бросив на него  томный взгляд.    

— Дж.  Б. безмолвствует, сударыня, — ответил майор.    

— Мистер  Домби, — продолжала Клеопатра, растирая розовую краску на щеках, — не  ограничился одним визитом; быть может, он нашел нечто приятное в наших простых  и непритязательных вкусах — ибо есть обаяние в природе, она так  сладостна, — и сделался постоянным членом нашего вечернего кружка. А я и  не помышляла о той страшной ответственности, какую брала на себя, когда  поощряла мистера Домби…    

— Располагаться  здесь, сударыня, — подсказал майор Бегсток.    

— Грубиян! —  сказала миссис Скьютон. — Вы угадываете мою мысль, но выражаете ее отвратительным  языком.    

Тут  миссис Скьютон облокотилась на стоявший около нее столик; свесив кисть руки, по  ее мнению, грациозно и изящно, она начала помахивать веером и, разговаривая,  лениво любовалась своей рукой.    

— Пытка,  какую я перенесла, — сказала она жеманно, — когда истина постепенно  мне открылась, была слишком ужасна, чтобы о ней распространяться. Вся моя жизнь  — в моей ненаглядной Эдит; видеть, как она меняется изо дня в день, моя  очаровательная девочка, которая буквально похоронила свое сердце после смерти  этого прекраснейшего человека, Грейнджера, видеть это — мучительнейшая вещь в  мире.    

Мир  миссис Скьютон был не очень жесток, если судить о нем по тому впечатлению,  какое производило на нее мучительнейшее испытание; но это между прочим.    

— Говорят,  что Эдит! — просюсюкала миссис Скьютон, — жемчужина моей жизни,  похожа на меня. Мне кажется, мы действительно похожи.    

— Есть  на свете один человек, сударыня, который никогда не согласится с тем, что  кто-то на вас похож, — сказал майор, — а зовут этого человека старым  Джо Бегстоком.    

Клеопатра  имела поползновение размозжить голову льстецу веером, но, смягчившись, улыбнулась  ему и продолжала:    

— Если  моя прелестная девочка унаследовала от меня какие-нибудь хорошие качества,  злодей (злодеем был майор), то она унаследовала также и мою безрассудную  натуру. У нее очень сильный характер — говорят, у меня необычайно сильный  характер, хотя я этому не верю, — но если ее что-нибудь взволнует, она  становится восприимчива и чувствительна в высшей степени. Что же должна  испытывать я, видя, как она томится! Меня это губит.    

Майор,  выдвинув двойной подбородок и поджав синие губы, выразил всей физиономией глубочайшее  сочувствие.    

— С  волнением думаешь о том доверии, — сказала миссис Скьютон, — какое  существовало между нами: свободное развитие души и излияние чувств. Мы были  скорее двумя сестрами, чем матерью и дочерью.    

— Таково  мнение Дж. Б., — заметил майор, — высказывавшееся Дж. Б. пятьдесят  тысяч раз!    

— Не  перебивайте меня, грубиян! — сказала Клеопатра. — Что же в таком  случае должна я испытывать, когда замечаю: есть один предмет, которого мы  избегаем касаться! Что между нами разверзлась… как это говорится… пропасть! Что  моя прямодушная Эдит изменилась! Конечно, это мучительнейшее чувство.    

Майор  встал с кресла и пересел ближе к столику.    

— Изо  дня в день я это наблюдаю, дорогой майор, — продолжала миссис  Скьютон. — Изо дня в день я это чувствую. Ежечасно я упрекаю себя в том  избытке прямоты и доверчивости, какой привел к столь печальным последствиям; и  я все время жду, что мистер Домби с минуты на минуту объяснится и облегчит эти  муки, которые жестоко меня изнурили. Но ничего подобного не случается, дорогой  майор. Я раба угрызений совести — не разбейте кофейную чашку, вы такой  неловкий, — моя ненаглядная Эдит стала другим человеком. И, право же, я не  знаю, что делать и с каким добрым человеком мне посоветоваться.    

Майор  Бегсток, поощренный, быть может, тем ласковым и доверчивым тоном, к которому миссис  Скьютон несколько раз прибегала, а теперь избрала окончательно, протянул через  столик руку и сказал, подмигивая:    

— Посоветуйтесь  с Джо, сударыня.    

— В  таком случае, несносное вы чудовище, — сказала Клеопатра, подавая руку  майору и ударяя его по пальцам веером, который держала в другой руке, —  почему вы не поговорите со мной? Вы знаете, о чем я думаю. Почему же вы мне  ничего об этом не скажете?    

Майор  захохотал, поцеловал протянутую ему руку и снова неудержимо захохотал.    

— Такой  ли мистер Домби сердечный человек, каким я его почитаю? — нежно  проворковала Клеопатра. — Как вы думаете, дорогой майор, серьезные ли у  него намерения? Считаете вы нужным поговорить с ним или пусть все идет само  собой? Скажите мне, дорогой, что бы вы посоветовали?    

— Женить  нам его на Эдит Грейнджер, сударыня? — хрипло захохотал майор.    

— Загадочное  существо! — отозвалась Клеопатра, поднимая веер, чтобы ударить майора по носу. —  Как можем мы его женить?    

— Женить  нам его на Эдит Грейнджер, спрашиваю я, сударыня? — снова хихикнул майор.    

Миссис Скьютон  ничего не ответила, но улыбнулась майору с такой игривостью и лукавством, что  сей галантный офицер, приняв это за вызов, запечатлел бы поцелуй на ее  чрезвычайно красных устах, если бы она не заслонилась веером с очаровательной и  девической ловкостью. Быть может, это была скромность; а может быть — опасение,  как бы не пострадала окраска губ.    

— Домби,  сударыня, — сказал майор, — завидная добыча.    

— О  корыстный негодяй! — тихонько взвизгнула Клеопатра. — Как вам не  стыдно!    

— И  у Домби, сударыня, — продолжал майор, вытягивая шею и тараща глаза, —  серьезные намерения. Джозеф это говорит; Бегсток это знает; Дж. Б. к этому  ведет. Пусть все идет само собой, сударыня. Домби надежен, сударыня. Поступайте  так, как поступали раньше, больше ничего; и верьте, что Дж. Б. доведет дело до  конца.    

— Вы  действительно так думаете, дорогой майор? — спросила Клеопатра, которая,  несмотря на свою ленивую позу, всматривалась в него очень пытливо и очень  зорко.    

— Уверен,  сударыня, — ответил майор. — Несравненная Клеопатра и ее Антоний  Бегсток будут частенько беседовать об этом с торжеством, наслаждаясь изысканной  роскошью и богатством дома Эдит Домби. Сударыня, — сказал майор, вдруг  оборвав хихиканье и став серьезным, — приехала правая рука Домби.    

— Сегодня  утром? — спросила Клеопатра.    

— Сегодня  утром, сударыня, — ответил майор. — А нетерпение, с каким Домби ждал  его приезда, объясняется — поверьте Дж. Б. на слово, ибо Джо дья-явольски  хитер, — майор постукал себя по носу и прищурил один глаз, что не  усугубило его природную красоту, — объясняется желанием, чтобы слухи не  дошли до него раньше, чем он, Домби, сообщит ему о своих намерениях или посоветуется  с ним. Потому что Домби, сударыня, — сказал майор, — горд как  Люцифер.    

— Прекрасное  качество, — просюсюкала миссис Скьютон, — свойственное также и Эдит.    

— Так  вот, сударыня, — продолжал майор, — я уже сделал несколько намеков, и  правая рука их поняла, и подбавлю еще до конца дня. Сегодня утром Домби наметил  на завтра поездку в Уорикский замок и в Кенилуорт, а предварительно хотел позавтракать  с нами. Я взялся передать приглашение. Удостоите ли вы нас этой чести,  сударыня? — сказал майор, раздуваясь от одышки и лукавства и вручая  записку, адресованную почтенной миссис Скьютон через любезное посредство майора  Бегстока, в которой неизменно ей преданный Поль Домби просил ее и любезную и  очаровательную ее дочь принять участие в предполагаемой экскурсии; а в  постскриптуме тот же неизменно преданный Поль Домби передавал привет миссис  Грейнджер.    

— Тише! —  промолвила вдруг Клеопатра. — Эдит!    

Вряд ли  можно сказать, что после этого восклицания любящая мать вновь напустила на себя  ленивый и жеманный вид, ибо с ним она никогда не расставалась; пожалуй, она не  хотела и не могла с ним расстаться нигде, разве только в могиле. Но торопливо  отогнав тень серьезности или сосредоточенности на замысле, похвальном или  дурном, какая в тот момент могла отражаться на ее лице, в голосе или манере,  она вытянулась на кушетке, снова бесконечно вялая и томная; в этот момент в  комнату вошла Эдит.    

Эдит,  такая красивая и величественная, но такая холодная и такая неприступная! Едва  кивнув майору Бегстоку и бросив проницательный взгляд на мать, она откинула  занавеску у окна и села, глядя на улицу.    

— Дорогая  моя Эдит, — сказала миссис Скьютон, — где же это ты была? Я так хотела  тебя видеть, моя милая.    

— Вы  сказали, что заняты, и я не входила, — ответила она, не оборачиваясь.    

— Это  было жестоко по отношению к старому Джо, сударыня, — подхватил майор со  свойственной ему галантностью.    

— Это  было очень жестоко, я знаю, — сказала она, по-прежнему глядя в окно,  сказала с таким невозмутимым презрением, что майор был сбит с толку и не мог  придумать никакого ответа.    

— Майор  Бегсток, милая моя Эдит, — промолвила ее мать, растягивая слова, —  который, как тебе известно, самый бесполезный и неприятный человек на свете…    

— Право  же, мама, это ни к чему, — повернувшись, сказала Эдит, — оставьте эту  манеру разговаривать. Мы совсем одни. Мы друг друга знаем.    

Спокойное  презрение, отразившееся на ее прекрасном лице, презрение, явно обращенное на нее  самое не меньше, чем на них, было так глубоко, что притворная улыбка матери,  хотя и была такой привычной, на секунду сбежала с губ.    

— Милая  моя девочка… — начала она снова.    

— Еще  не женщина? — улыбнувшись, сказала Эдит.    

— Какая  ты сегодня странная, дорогая моя. Позволь тебе сказать, милочка, что майор  Бегсток принес любезнейшую записку от мистера Домби, который предлагает  позавтракать с ним завтра и отправиться в Уорик и в Кенилуорт. Ты поедешь,  Эдит?    

— Поеду  ли я? — повторила она, сильно покраснев, и, прерывисто дыша, повернулась к  матери.    

— Я  знала, дорогая, что ты поедешь, — беззаботно отозвалась та. — Я  спросила, как ты говоришь, для приличия. Вот письмо мистера Домби, Эдит.    

— Благодарю  вас. У меня нет ни малейшего желания читать его, — последовал ответ.    

— В  таком случае, пожалуй, я отвечу на него сама, — сказала миссис  Скьютон, — хотя у меня была мысль просить тебя взять на себя роль моего  секретаря, дорогая моя.    

Так как  Эдит не шевельнулась и не дала никакого ответа, миссис Скьютон попросила майора  придвинуть к ней столик, и откинуть крышку, и достать ей перо и бумагу, каковые  галантные услуги майор оказал с великой покорностью и преданностью.    

— Передать  привет от тебя, Эдит, дорогая моя? — осведомилась миссис Скьютон, не  выпуская пера из рук, прежде чем приписать постскриптум.    

— Все,  что вам угодно, мама, — не оборачиваясь, отозвалась та с величайшим  равнодушием.    

Миссис  Скьютон написала то, что ей было угодно, не добиваясь более точных указаний, и  вручила письмо майору, который, приняв это драгоценное поручение, сделал вид,  будто прячет письмо у сердца, но вследствие ненадежности своего жилета поневоле  опустил его в карман панталон. Затем майор весьма элегантно и рыцарски  распрощался с обеими леди, на что старшая ответила, не изменяя обычной своей манере,  тогда как младшая, не переставая глядеть в окно, наклонила голову чуть заметно,  так что любезнее было бы по отношению к майору обойтись без всякого поклона и  предоставить ему сделать заключение, что она ничего не слышала или не заметила.    

«Что  касается перемены в ней, сэр, — размышлял на обратном пути майор (день был  солнечный и жаркий, и майор приказал туземцу с легким багажом, идти впереди, а  сам шествовал в тени заброшенного на чужбину принца), — что касается  перемены, сэр, томления и тому подобного, то на эту удочку Джозеф Бегсток не  попадется. Нет, сэр! Это не пройдет! Ну, а что касается разногласия между ними  или пропасти, как выражается мамаша, — будь я проклят, сэр, если это не  похоже на правду! И это очень странно! Ну, что ж, сэр! — пыхтел майор. —  Эдит Грейнджер и Домби — прекрасная пара; пусть решают спор поединком. Бегсток  ставит на победителя!»    

Майор,  увлеченный своими мыслями, произнес эти последние слова вслух, вследствие чего  злосчастный туземец остановился и оглянулся, полагая, что они обращены к нему.  Раздраженный до последней степени нарушением субординации, майор (хотя в тот  момент он раздувался от прекраснейшего расположения духа) ткнул туземца между  ребер своею тростью и с небольшими промежутками не переставал подталкивать его  вплоть до самой гостиницы.    

Не менее  раздражен был майор, когда одевался к обеду, во время каковой процедуры на темнокожего  слугу сыпался град всевозможных предметов, начиная с сапога, кончая головной  щеткой и включая все, что попадалось под руку его хозяину. Ибо майор кичился  тем, что великолепно вымуштровал туземца, и за малейшее нарушение дисциплины  карал его, применяя такого рода наказания. Добавим к этому, что он держал  туземца при себе как средство, отвлекающее от подагры и всех прочих недугов,  духовных и телесных; и туземец, по-видимому, недаром получал жалованье, которое,  впрочем, было невелико.    

Наконец  майор, расточив все снаряды, бывшие в его распоряжении, и наградив туземца  таким количеством новых кличек, что у того были все основания подивиться  богатству английского языка, подчинился необходимости повязать галстук;  нарядившись и почувствовав прилив жизнерадостности после своих упражнений, он  спустился вниз развлекать Домби и его правую руку.    

Домби  еще не приходил, но правая рука была на месте, и зубные сокровища были, по  обыкновению, к услугам майора.    

— Ну,  сэр, — сказал майор, — что вы поделывали с тех пор, как я имел  счастье вас видеть? Прогулялись?    

— Гуляли  не больше получаса, — ответил Каркер. — Мы были так заняты.    

— Дела? —  сказал майор.    

— Нужно  было покончить с разными мелочами, — отозвался Каркер. — Но, знаете  ли… Это совсем несвойственно мне, воспитанному в школе недоверия и обычно не  расположенному к общительности, — начал он, перебивая себя и говоря  обаятельно чистосердечным тоном, — но к вам я чувствую полное доверие,  майор Бегсток.    

— Вы  делаете мне честь, сэр. Мне вы можете доверять.    

— В  таком случае, понимаете ли, — продолжал Каркер, — мне кажется что мой  друг… пожалуй, следовало бы сказать наш друг…    

— Вы  имеете в виду Домби, сэр? — воскликнул майор. — Мистер Каркер, вы  видите меня — вот я стою здесь, перед вами? Видите вы Дж. Б.?    

Он был в  достаточной мере толстым и в достаточной мере синим, чтобы его увидеть; и  мистер Каркер сообщил, что имеет удовольствие видеть его.    

— В  таком случае, сэр, вы видите человека, который пойдет в огонь и воду, чтобы  услужить Домби, — заявил майор Бегсток.    

Мистер  Каркер улыбнулся и сказал, что в этом не сомневается.    

— Знаете  ли, майор, — продолжал он, — возвращаясь к тому, с чего я начал, я  нашел, что сегодня наш друг был менее внимателен к делам, чем обычно.    

— Да? —  отозвался обрадованный майор.    

— Я  нашел его слегка рассеянным и не расположенным к сосредоточенности.    

— Ей-богу,  сэр, — вскричал майор, — тут замешана леди!    

— Действительно,  я начинаю верить, что это так, — ответил Каркер. — Мне казалось, вы шутили,  когда как будто намекнули на это; я ведь знаю вас, военных…    

Майор  разразился лошадиным кашлем и потряс головой и плечами, как бы говоря: «Да, мы  веселые ребята, этого нельзя отрицать». Затем он схватил мистера Каркера за  петлю фрака и, выпучив глаза, зашептал ему на ухо, что она — необычайно  обаятельная женщина, сэр. Что она — молодая вдова, сэр. Что она из хорошей  семьи, сэр. Что Домби влюблен в нее по уши, сэр, и что это прекрасная партия  для обеих сторон; ибо у нее красота, хорошее происхождение и таланты, а у Домби  богатство; чего же еще может желать супружеская пара? Заслышав шаги мистера  Домби за дверью, майор оборвал свою речь, заключив, что завтра утром мистер  Каркер увидит ее и будет судить сам; от умственного напряжения и разговора  хриплым шепотом у майора слезились глаза, и он сидел пыхтя, пока не подали  обед.    

Подобно  некоторым другим благородным животным, майор показал себя во всем блеске во  время кормежки. В тот день он сверкал ослепительно за одним концом стола, а  мистер Домби испускал более слабое сияние за другим, тогда как Каркер ссужал  свои лучи то одному, то другому светилу или направлял их на оба вместе, в  зависимости от обстоятельств.    

За  первым и вторым блюдом майор обычно бывал серьезен, так как туземец, исполняя  тайный приказ, окружал его прибор всевозможными соусниками и бутылочками, и  майор был не на шутку занят, вытаскивая пробки и смешивая содержимое на своей  тарелке. Вдобавок у туземца, на столике у стены, находились различные приправы  и пряности, коими майор ежедневно обжигал себе желудок, не говоря уже о  странных сосудах, из которых он наливал неведомые жидкости в стакан майора. Но  в тот день майор Бегсток, даже несмотря на эти многочисленные занятия, находил  время быть общительным, и общительность его выражаюсь в чрезвычайном лукавстве,  направленном на то, чтобы просветить мистера Каркера и обнаружить состояние  духа мистера Домби.    

— Домби, —  сказал майор, — вы ничего не кушаете. В чем дело?    

— Благодарю  вас, — ответил этот джентльмен, — я ем; у меня сегодня нет аппетита.    

— Что  же с ним случилось, Домби? — спросил майор. — Куда он делся? У наших  друзей вы его не оставили, в этом я могу поклясться, так как я ручаюсь за то,  что сегодня за завтраком никакого аппетита у них не было. Во всяком случае, я  готов поручиться за одну из них; но за которую — не скажу!    

Тут  майор подмигнул Каркеру и преисполнился таким лукавством, что его темнокожий  слуга принужден был, не дожидаясь приказаний, похлопать его по спине, иначе  тот, вероятно, исчез бы под столом.    

В конце  обеда, иными словами, когда туземец приблизился к майору, собираясь разливать  первую бутылку шампанского, майор стал еще лукавее.    

— Наливай  до краев, негодяй, — сказал майор, поднимая свой бокал. — И мистеру  Каркеру наливай до краев. И мистеру Домби. Клянусь богом, джентльмены, —  сказал майор, подмигивая своему новому другу, тогда как мистер Домби с  проницательным видом смотрел в тарелку, — этот бокал вина мы посвятим  божеству; Джо гордится знакомством с ним и издали им восхищается смиренно и почтительно.  Имя его — Эдит — сказал майор, — божественная Эдит!    

— За  здоровье божественной Эдит! — воскликнул улыбающийся Каркер.    

— Да,  разумеется, за здоровье Эдит, — сказал мистер Домби. Появление лакеев с  новыми блюдами побудило майора стать еще лукавее, но вместе с тем серьезнее.    

— Хотя  в своей компании Джо Бегсток может и пошутить и серьезно поговорить об этом предмете,  сэр, — сказал майор, приложив палец к губам и обращаясь конфиденциально к  Каркеру, — но это имя для него слишком священно, чтобы делать его  достоянием этих молодцов, да и других тоже! Ни слова, сэр, пока они здесь!    

Это было  почтительно и пристойно со стороны майора — мистер Домби явно это чувствовал.  Хотя и смущенный, при всей своей ледяной холодности, намеками майора, мистер  Домби отнюдь не возражал против такого подшучивания — это было очевидно — и  даже поощрял его. Пожалуй, майор был недалек от истины, когда предположил в то  утро, что великий человек, слишком высокомерный, чтобы открыто посоветоваться  со своим премьер-министром или довериться ему по такому, вопросу, тем не менее  хотел бы ввести его в курс дела. Как бы там ни было, пока майор пользовался  своей легкой артиллерией, мистер Домби частенько поглядывал на мистера Каркера  и, казалось, следил, какое впечатление на него производит этот обстрел.    

Но  майор, залучив слушателя внимательного и столь часто улыбавшегося, что равного  ему не было во всем мире, «короче говоря, дья-явольски умного и приятного», как  не раз говаривал он впоследствии, не намерен был отпускать его, ограничившись лукавыми  намеками по адресу мистера Домби. Поэтому, когда убрали со стола, майор показал  себя молодцом и в более широкой и значительной области, рассказывая полковые  анекдоты и отпуская полковые шуточки с такой удивительной расточительностью,  что Каркер устал (или притворился усталым) от смеха и восхищения; а мистер  Домби взирал поверх своего накрахмаленного галстука с таким видом, словно был  собственником майора или величественным вожаком, который радуется, что его  медведь хорошо пляшет.    

Когда  майор настолько охрип от еды, питья и демонстрации своих талантов собеседника,  что не мог уже говорить внятно, приступили к кофе. После этого майор  осведомился у мистера Каркера-заведующего, явно не ожидая утвердительного  ответа, играет ли он в пикет.    

— Да,  я немного играю в пикет, — сказал мистер Каркер.    

— Быть  может, и в трик-трак? — нерешительно спросил майор.    

— Да,  я немного играю также и в трик-трак, — отвечал обремененный зубами  человек.    

— Мне  кажется, Каркер играет во все игры, — сказал мистер Домби, располагаясь на  диване в позе человека, выточенного из дерева и лишенного связок и  суставов, — и играет хорошо.    

И в  самом деле, он играл в эти две игры с таким совершенством, что майор был  поражен и спросил его наобум, играет ли он в шахматы.    

— Да,  немного играю и в шахматы, — ответил Каркер. — Мне случалось играть и  выигрывать партию, не глядя на доску; это просто трюк.    

— Ей-богу,  сэр, — сказал майор, тараща глаза, — вы полная противоположность  Домби, который ни в какие игры не играет.    

— О!  Отозвался заведующий. — У него никогда не было нужды приобретать столь  ничтожные познания. Таким, как я, они бывают иной раз полезны. Например,  сейчас, майор Бегсток, когда они дают мне возможность сразиться с вами.    

Быть  может, виной тому были лживые уста, такие мягкие и растянутые, но эта краткая  речь, смиренная и раболепная, смахивала на рычание; и на секунду могло  показаться, что белые зубы вот-вот вонзятся в руку того, перед кем этот человек  пресмыкается. Но майор вовсе об этом не думал; а мистер Домби лежал,  погруженный в размышления, с полузакрытыми глазами, пока длилась игра,  затянувшаяся до ночи.    

К тому  времени мистер Карьер, одержавший победу весьма повысился во мнении майора —  настолько, что, когда, отправляясь ко сну, он распрощался с майором у порога  его комнаты, майор в виде особой любезности приказал туземцу, который обычно  спал на тюфяке, разложенном на полу у двери его господина, торжественно  проводить мистера Каркера со свечой по коридору до его комнаты.    

На  поверхности зеркала в номере мистера Каркера было тусклое пятно, и, быть может,  зеркало давало искаженное отражение. Но в тот вечер в нем отразилось лицо  человека, который мысленно видел толпу людей, спящих на земле у его ног,  подобно бедному туземцу у двери своего господина, — человека, который  пробирался между ними, злобно посматривая вниз, но пока еще не напирал ногой  обращенные к нему липа.    

 Глава XXVII    

Тени сгущаются    

     

Мистер  Каркер-заведующий встал вместе с жаворонками и вышел прогуляться, наслаждаясь  летним утром. Мысли его — а он на ходу размышлял, сдвинув брови, — вряд ли  парили в высоте, как жаворонки, или устремлялись в этом направлении; вернее,  они держались около своего гнезда на земле и шныряли в пыли и среди червей. Но  ни одна птица, поющая высоко в небе, не была менее доступна человеческому  взору, чем мысли мистера Каркера. Он столь безупречно владел своим лицом, что  очень немногие могли бы определить его выражение словом, более точным, чем  веселое или задумчивое. Сейчас оно было крайне задумчивым. Когда жаворонок  поднялся выше, мистер Каркер глубже погрузился в размышления. Когда песня  жаворонка зазвенела чище и громче, он провалился в более торжественное и  сосредоточенное молчание. Наконец, когда жаворонок стремительно спустился,  вместе с льющейся песней, неподалеку от него в зеленеющую пшеницу, которая под  утренним ветерком покрылась рябью, как река, он очнулся от задумчивости и  осмотрелся кругом с неожиданной улыбкой, столь учтивой и приятной, точно ему  предстояло умилостивить многочисленных зрителей; и после такого пробуждения он  уже не впадал в задумчивость; согнав с лица морщины, словно опасаясь, что в  противном случае оно нахмурится и выдаст тайну, он шел и улыбался —  по-видимому, для практики.    

Быть  может, заботясь о первом впечатлении, мистер Каркер был одет в то утро очень  тщательно и изящно. Хотя его костюм всегда отличался некоторой строгостью в  подражание великому человеку, которому он служил, однако мистер Каркер не  доходил до чопорности мистера Домби — быть может потому, что считал ее нелепой,  и потому также, что, поступая таким образом, находил еще один способ  подчеркнуть, сколь ощутительны для него разница и расстояние между ними. Действительно,  кое-кто утверждал, что в этом отношении он точный — и отнюдь не лестный —  комментарий к своему ледяному патрону, но человек склонен искажать факты, а мистер  Каркер не был ответствен за дурные наклонности людей.    

Опрятный  и свежий, с бледным лицом, как бы выгорающим на солнце, грациозной своей поступью  подчеркивая мягкость травы, мистер Каркер-заведующий бродил по лужайкам и  зеленым просекам и скользил по аллеям, пока не настал час возвращаться к  завтраку. Избрав короткий путь, мистер Каркер шел, проветривая свои зубы, и  произнес при этом вслух: «Теперь посмотрим вторую миссис Домби».    

Он  забрел за пределы города и возвращался приятной дорогой, вдоль которой густые  деревья отбрасывали глубокую тень и изредка попадались скамейки для тех, кто  пожелал бы отдохнуть. Это место обычно не посещалось публикой и в такой тихий  утренний час казалось совсем безлюдным и уединенным, и потому мистер Каркер  находился, или думал, что находится, здесь в полном одиночестве. Следуя причуде  незанятого человека, у которого остается еще двадцать минут, чтобы добраться  туда, куда он без труда может дойти и за десять, мистер Каркер блуждал между  толстыми стволами, углублялся в чащу, обходя то одно дерево, то другое и плетя  паутину следов на росистой траве.    

Однако  он обнаружил, что ошибся, предположив, будто никого нет в роще; потихоньку  обогнув большое дерево, старая кора которого была покрыта наростами и  чешуйками, как шкура носорога или какого-нибудь родственного ему допотопного  чудовища, он неожиданно увидел женщину на ближайшей скамейке, которую уже  собирался обвить паутиной следов.    

Это была  леди, изящно одетая и очень красивая, с темными гордыми потупленными  глазами. — леди, казалось, обуреваемая какою-то страстью. Ибо, когда она  сидела, глядя в землю, нижняя ее губа была закушена, грудь вздымалась, ноздри  раздувались, голова вздрагивала, слезы негодования струились по щекам, а ногой  она попирала мох так, словно хотела стереть его с лица Земли. И, однако, чуть  ли не в тот же самый момент, когда он это заметил, он увидел, как эта самая  леди встала с презрительной миной, выражающей усталость и скуку, и отошла от  скамьи, причем и лицо ее и фигура дышали равнодушным сознанием своей красоты и  величавым пренебрежением.    

Сморщенная  и безобразная старуха, похожая по платью не столько на цыганку, сколько на  представительницу разношерстного племени бродяг, которые скитаются по стране,  занимаясь попрошайничеством, воровством, лужением посуды и плетением корзин из  камыша, поочередно или одновременно, — эта старуха также следила за леди;  ибо, когда та встала, она выросла перед ней, словно появилась из-под земли,  вперила в нее странный взгляд и преградила ей путь.    

— Дай  я тебе погадаю, красавица, — проговорила старуха, жуя губами, как будто  череп стремился вырваться наружу из под желтой ее кожи.    

— Я  могу сама себе погадать, — последовал ответ.    

— Эх,  красавица, ты неверно нагадаешь. Ты плохо гадала, когда сидела здесь. Я тебя  насквозь вижу. Дай мне серебряную монетку, красавица, и я тебе скажу всю  правду. По лицу видно, красавица, что тебя ждет богатство.    

— Знаю, —  отозвалась леди, горделиво проходя мимо и мрачно улыбаясь. — Я это раньше  знала.    

— Как!  Ты мне ничего не дашь? — завопила старуха. — Ты ничего мне не дашь за  то, чтобы я тебе погадала, красавица? Ну, а что ты мне дашь, чтобы я тебе не  гадала? Дай что-нибудь, а не то я буду кричать тебе вслед! — завопила  старуха, приходя в бешенство.    

Мистер  Каркер, мимо которого должна была пройти леди, вышел из-за дерева, пока она шла  наискось к тропинке, двинулся ей навстречу и, сняв шляпу, когда она поравнялась  с ним, приказал старухе замолчать. Леди поблагодарила его поклоном за  вмешательство и продолжала путь.    

— Ну,  так ты дашь мне что-нибудь, или я буду кричать ей вслед! — взвизгнула  старуха, всплескивая руками и надвигаясь на его простертую руку. — Или,  послушай, — добавила она, внезапно понизив голос, посмотрев на него  пристально и на секунду словно позабыв о причине своего гнева, — дай мне  что-нибудь, а не то я закричу тебе вслед!    

— Мне,  старушка? — отозвался заведующий, засовывая руку в карман.    

— Да, —  сказала женщина, упорно не сводя с него глаз и протягивая высохшую руку. —  Я знаю!    

— Что  ты знаешь? — спросил Каркер, бросая ей шиллинг. — Известно ли тебе,  кто эта леди?    

Чавкая,  как та жена матроса из далекого прошлого, с каштанами в подоле, и хмурясь, как  ведьма, которая тщетно просила этих каштанов[84],  старуха подхватила шиллинг и, пятясь, как краб или несколько крабов — ибо  пальцы обеих рук, выпрямляясь и снова скрючиваясь, могли сойти за двух  представителей этой породы, а дергающееся лицо еще за полдюжины, — присела  на жилистый корень старого дерева, достала из-под чепца короткую черную трубку,  зажгла спичку и молча стала курить, пристально глядя на собеседника.    

Мистер  Каркер засмеялся и повернулся на каблуках.    

— Ладно! —  сказала старуха. — Один ребенок умер, и один ребенок жив. Одна жена  умерла, и другая идет на смену. Ступай ей навстречу!    

Помимо  своей воли, заведующий снова оглянулся и остановился. Старуха, которая не  вынула изо рта трубки и, продолжая курить, жевала губами и бормотала, словно  беседуя с невидимым духом, указала пальцем в ту сторону, куда он шел, и  захохотала.    

— Что  это ты сказала, старая карга? — спросил он.    

Женщина  бормотала, чавкала, пускала дым и все еще указывала вперед, но не промолвила ни  слова. Распрощавшись с нею не слишком любезно, мистер Каркер продолжал путь,  но, дойдя до поворота и оглянувшись через плечо на корень старого дерева, снова  увидел палец, указующий по-прежнему вперед, и ему послышался пронзительный  голос старухи: «Ступай ей навстречу!»    

В  гостинице он убедился, что приготовления к изысканному угощению закончены и  мистер Домби, майор и завтрак поджидают леди. Несомненно, при такого рода  обстоятельствах, индивидуальные свойства играют большую роль; но в данном  случае аппетит одержал верх над нежной страстью; мистер Домби был очень холоден  и сдержан, а майор кипятился, пребывая в величайшем волнении и раздражении.  Наконец туземец распахнул двери, и после некоторой паузы в комнату вошла очень  цветущая, но не очень молодая леди.    

— Дорогой  мой мистер Домби, — сказала леди, — боюсь, что мы опоздали, но Эдит  рано вышла в поисках интересного пейзажа для эскиза и заставила меня ее  дожидаться. Коварнейший из майоров, — протянула она ему мизинец, —  как поживаете?    

— Миссис  Скьютон, — сказал мистер Домби, — разрешите мне оказать моему другу  Каркеру, — мистер Домби невольно сделал ударение на слове «друг», как бы  говоря: «Я позволяю ему пользоваться этим отличием», — честь быть вам представленным.  Вы слышали от меня о мистере Каркере.    

— Уверяю  вас, я в восторге, — милостиво сказала миссис Скьютон.    

Мистер  Каркер, конечно, был в восторге. Не пришел ли бы он в еще больший восторг,  радуясь за мистера Домби, если бы миссис Скьютон оказалась (как предположил он  в первый момент) той самой Эдит, за здоровье которой они пили накануне?    

— Ах,  боже мой, где же Эдит? — озираясь, воскликнула миссис Скьютон. — Все  еще в холле, объясняет Уитерсу, в какую рамку вставить эти рисунки! Дорогой мой  мистер Домби, не будете ли вы так любезны…    

Мистер  Домби уже пошел искать ее. Через секунду он вернулся, ведя под руку ту самую элегантно  одетую и очень красивую леди, которую мистер Каркер встретил под сенью  деревьев.    

— Каркер…  — начал мистер Домби. Но они столь явно узнали друг друга, что мистер Домби  умолк в изумлении.    

— Я  признательна этому джентльмену, — сказала Эдит, величественно наклоняя  голову, — за то, что он только что избавил меня от приставаний назойливой  нищенки.    

— Я  признателен судьбе, — низко кланяясь, сказал мистер Каркер, — которая  даровала мне возможность оказать такую ничтожную услугу той, чьим слугой я  счастлив быть.    

Когда ее  глаза на секунду остановились на нем, а затем опустились, он прочел в этом  сверкающем и проницательном взгляде подозрение, что появился он не в тот  момент, когда вмешался, но тайком следил за ней раньше. А когда он прочел эту  мысль, она прочла в его глазах, что ее недоверие не лишено оснований.    

— Право  же, это одно из чудеснейших совпадений, о каком мне когда-либо приходилось слышать, —  воскликнула миссис Скьютон, которая воспользовалась случаем рассмотреть мистера  Каркера в лорнет и убедиться (о чем она громко просюсюкала майору), что он весь  — сердце! — Подумать только! Дорогая Эдит, в этом перст судьбы! Право же,  хочется скрестить руки на груди и сказать, как говорят эти грешные турки, что  нет кого-то там, кроме… как это его зовут… и кто-то такой — пророк его!    

Эдит не  удостоила уточнить эту удивительную цитату из Корана, но мистер Домби счел нужным  сделать несколько вежливых замечаний.    

— Мне  доставляет огромное удовольствие, — сказал мистер Домби с тяжеловесной  галантностью, — что джентльмен, так тесно связанный со мною, как Каркер,  имел честь и счастье оказать хотя бы незначительную услугу миссис  Грейнджер. — Мистер Домби поклонился ей. — Но это доставляет мне и  некоторое огорчение, и, право же, я начинаю завидовать Каркеру, — сам того  не сознавая, он сделал ударение на этих словах, как бы понимая, что они должны  показаться весьма удивительными, — завидовать Каркеру, так как мне не  выпало этой чести и этого счастья.    

Мистер  Домби снова поклонился. Эдит оставалась невозмутимой, только губы ее  презрительно скривились.    

— Ей-богу,  сэр, — вскричал майор, разражаясь речью при виде лакея, который пришел доложить,  что завтрак подан, — меня изумляет, что никто не может иметь честь и  счастье прострелить головы всем этим нищим и не быть привлеченным к ответу. Но  вот рука к услугам миссис Грейнджер, если она удостоит Дж. Б. чести принять ее;  а в данный момент величайшая услуга, какую Джо может вам оказать, сударыня, это  — вести вас к столу!    

С такими  словами майор предложил руку Эдит; мистер Домби шествовал впереди с миссис  Скьютон; мистер Каркер шел сзади, с улыбкой взирая на это общество.    

— Я  в восторге, мистер Каркер, — сказала за завтраком леди-мать, еще раз  посмотрев на него одобрительно в лорнет, — что ваше посещение так удачно  совпало с нашей сегодняшней поездкой. Это чудесная прогулка!    

— Любая  прогулка чудесна в таком обществе, — отвечал Каркер. — Но думаю, что  эта и сама по себе чрезвычайно интересна.    

— О! —  воскликнула миссис Скьютон, томно взвизгнув от восторга. — Замок  очарователен! Воспоминания о средневековье… и тому подобном… это поистине  восхитительно. Ведь вы обожаете средневековье, не правда ли, мистер Каркер?    

— О  да, конечно, — сказал мистер Каркер.    

— Какое  очаровательное время! — воскликнула Клеопатра. — Какая вера! Время  такое энергическое и бурное! Такое живописное! Столь чуждое пошлости! Ах, боже  мой! Если бы только оставили нам в наш ужасный век чуточку больше поэзии!    

Говоря  это миссис Скьютон зорко следила за мистером Домби, смотревшим на Эдит, которая  слушала, но не поднимала глаз.    

— Мы  возмутительно реальны, мистер Каркер, — сказала миссис Скьютон, — не  правда ли?    

Мало у  кого было меньше оснований жаловаться на свою реальность, чем у Клеопатры, у которой  фальшивого было столько, сколько могло войти в состав человека, реально  существующего. Тем не менее мистер Каркер посетовал на нашу реальность и  согласился, что в этом отношении с нами действительно обошлись очень сурово.    

— Картины  в замке просто божественны! — сказала Клеопатра. — Надеюсь, вы  обожаете живопись?    

— Смею  вас уверить, миссис Скьютон, — сказал мистер Домби, величественно ободряя  своего заведующего, — что Каркер знает толк в картинах; у него врожденная  способность их оценивать. Он и сам очень неплохой художник. Не сомневаюсь, что  он будет восхищен вкусом и мастерством миссис Грейнджер.    

— Черт  возьми, сэр! — вскричал майор Бегсток. — Я того мнения, что вы —  Каркер Великолепный и умеете делать все!    

— О! —  скромно улыбнулся Каркер, — Вы слишком многого от меня ждете, майор  Бегсток. Я мало что умею делать. Но мистер Домби дает столь великодушную оценку  тем заурядным способностям, какие человек в моем положении едва ли не обязан  иметь, тогда как сам он, вращаясь совсем в иной сфере, стоит бесконечно выше  их, что…    

Мистер  Каркер пожал плечами, уклоняясь от дальнейших похвал, и больше не прибавил ни  слова.    

Все это  время Эдит не поднимала глаз и только изредка посматривала на мать, когда  пылкий дух этой леди изливался в словах. Но когда умолк Каркер, она на секунду  взглянула на мистера Домби. Только на секунду; и в этот миг по лицу ее  скользнула тень презрительного недоумения, подмеченная во всяком случае одним  человеком, улыбавшимся за столом.    

Мистер  Домби поймал этот взгляд, когда темные ресницы уже опускались, и воспользовался  случаем, чтобы его удержать.    

— Вы  часто бывали в Уорике, не так ли? — сказал мистер Домби.    

— Несколько  раз.    

— Боюсь,  что поездка покажется вам скучной.    

— О  нет, нисколько.    

— Ах,  ты похожа на твоего кузена Финикса, дорогая моя Эдит, — сказала миссис  Скьютон. — Побывав один раз в Уорикском замке, он ездил туда еще пятьдесят  раз; а если бы он завтра приехал в Лемингтон — как бы я хотела, чтобы этот  ангел приехал! — он отправился бы туда на следующий день в пятьдесят  второй раз.    

— Мы  все энтузиасты, не так ли, мама? — с холодной улыбкой сказала Эдит.    

— Быть  может, даже чересчур, моя милая, во вред нашему спокойствию, — ответила  мать. — Но не будем жаловаться. Наши эмоции служат нам наградой. Если, как  говорит твой кузен Финикс, меч протирает… как это называется…    

— Быть  может, ножны, — сказала Эдит.    

— Вот  именно… протирает их слишком быстро, то происходит это, дорогая моя, потому,  что он блестит и сверкает.    

Миссис  Скьютон испустила легкий вздох, как бы с целью затуманить лезвие того  шутовского кинжала, которому служило ножнами ее чувствительное сердце; и,  склонив голову к плечу на манер Клеопатры, посмотрела с задумчивой нежностью на  свое возлюбленное дитя.    

Когда  мистер Домби обратился в первый раз к Эдит, она повернулась к нему и оставалась  в этой позе, слушая мать и отвечая ей, словно хотела показать, что ее внимание  — к его услугам, если он намерен еще что-нибудь добавить. Было в этой простой  вежливости что-то почти вызывающее и носившее такой характер, точно здесь  играло роль принуждение или заключалась торговая сделка, в которой она с  неохотой принимала участие, и снова это было подмечено тем же человеком, улыбавшимся  за столом. Он вспоминал о первой своей встрече с нею, когда она думала, что  находится одна в роще.    

Мистер  Домби, не имея больше ничего прибавить, предложил отправиться в путь, —  завтрак пришел к концу, и майор насытился, как удав. Коляска ждала, по  приказанию мистера Домби, и в ней разместились обе леди, майор и он сам;  туземец и изнуренный паж влезли на козлы, мистер Таулинсон остался дома, а  мистер Каркер верхом следовал сзади.    

Мистер  Каркер ехал рысью за коляской, держась от нее примерно на расстоянии ста ярдов,  и все время следил за нею так, словно он и в самом деле был котом, а четверо седоков  — мышами. Куда бы он ни смотрел — на развертывающийся вдали пейзаж с волнистыми  холмами, мельницами, пшеницей, травой, полями бобов, полевыми цветами, фермами,  стогами сена и шпилем, поднимающимся над лесом, или вверх, на залитое солнцем  небо, где порхали над его головой бабочки и распевали птицы, или вниз, где  пересекались тени ветвей, расстилая трепещущий ковер на дороге, или прямо перед  собой, где развесистые деревья образовали нефы и арки, тускло освещенные  лучами, пронизывающими листву, — куда бы он ни смотрел, но уголком глаза  он все время следил за горделивой головой мистера Домби, повернутой к нему, и  за пером на шляпе, колыхавшимся между ними так небрежно и презрительно — не  менее презрительно, чем опустились недавно ресницы при взгляде на того, кто  теперь сидел напротив. Раз, один только раз его настороженный взгляд оторвался  от этого зрелища; это случилось, когда он перескочил через невысокую изгородь и  галопом пересек поле, что дало ему возможность опередить экипаж, ехавший по  большой дороге, и, достигнув цели путешествия, стать наготове, чтобы высадить  леди из коляски. Тогда, только тогда он на секунду встретил ее взгляд, впервые  выразивший удивление; но когда, помогая ей сойти, он коснулся ее своей мягкой  белой рукой, этот взгляд по-прежнему скользнул поверх его головы.    

Миссис  Скьютон намерена была взять на себя заботу о мистере Каркере и показать ему  красоты замка. Она решила идти под руку с ним, а также с майором. Этому  неисправимому созданию — самому дикому варвару в области поэзии — полезно  побыть в таком обществе. Подобный порядок движения дал возможность мистеру  Домби сопровождать Эдит, что он и сделал, шествуя перед ними по залам замка с  важностью, приличествующей джентльмену.    

— Какое  это было чудесное время, мистер Каркер, — сказала Клеопатра. — эти  очаровательные укрепления, и милые старые темницы, и эти прелестные застенки,  романтическая месть, живописные атаки и осады, и все, что делает жизнь поистине  пленительной. Как ужасно мы выродились!    

— Да,  мы, к сожалению, измельчали, — сказал мистер Каркер.    

Своеобразие  их беседы заключалось в том, что миссис Скьютон, несмотря на свой экстаз, и мистер  Каркер, несмотря на свою учтивость, оба напряженно следили за мистером Домби и  Эдит. При всем своем умении вести беседу они были несколько рассеяны и в  результате говорили наобум.    

— Мы  утратили положительно всякую веру, — сказала миссис Скьютон, выставляя  сморщенное ухо, так как мистер Домби что-то говорил Эдит. — Мы утратили  всякую веру в милых старых баронов, которые были чудеснейшими созданиями, и в  милых старых священников, которые были воинственнейшими людьми, и даже в век  этой несравненной королевы Бесс[85]  — вон она там, на стене, — который был поистине золотым веком! Милое  создание! Она была вся — сердце! А этот очаровательный ее отец! Надеюсь, вы  обожаете Генриха Восьмого?    

— Я  им восхищаюсь, — сказал Каркер.    

— Такой  прямой, не правда ли? — воскликнула миссис Скьютон. — Такой дородный!  Настоящий англичанин! Как хорош его портрет, эти милые прищуренные глазки и  добродушный подбородок!    

— Ах,  сударыня, — сказал Каркер, вдруг останавливаясь, — уж если вы  заговорили о картинах, то вот она перед вами! В какой из галерей мира можно  увидеть что-либо равное ей?    

С этими  словами улыбающийся джентльмен указал в сторону растворенной двери, туда, где посреди  комнаты стояли мистер Домби и Эдит.    

Они не  обменивались ни словом, ни взглядом. Стоя рядом, рука об руку, они, казалось,  были разъединены больше, чем если бы их разделяли моря. Даже гордыня каждого  отличалась своеобразием, которое делало их более чуждыми друг другу, чем если  бы один был самым гордым, а другой — самым смиренным человеком в мире. Он —  тщеславный, непреклонный, чопорный, суровый.    

Она —  бесконечно обаятельная и грациозная, но никакого внимания не обращающая ни на себя,  ни на него, ни на все окружающее, с высокомерием, запечатленным на лбу и устах,  отвергающая свои собственные чары, словно это было ненавистное ей клеймо или  ливре. Так были они чужды и несходны, так насильственно связаны цепью, которую  выковал несчастный случай и злая судьба, что можно было вообразить, будто  картины на стенах вокруг них потрясены таким неестественным союзом и взирают на  него каждый по-своему. Суровые рыцари и воины смотрели на них хмуро. Служитель  церкви с воздетой рукой обличал кошунственность этой пары, готовой предстать  перед алтарем бога. Тихие воды на пейзажах, отражая в глубинах своих солнце,  вопрошали: «Разве нельзя утопиться, если нет других путей к спасению?» Руины  подали голос: «Посмотрите сюда, и вы увидите, чем стали мы, обрученные чуждому  нам Веку!» Животные, несходные по природе своей, терзали друг друга, как бы  являя назидательный для них пример. Амуры и купидоны в испуге обращались в бегство,  а мученики, чья история страданий увековечена живописью, не ведали подобной  пытки.    

Тем не  менее миссис Скьютон была столь очарована картиной, к которой привлек ее  внимание мистер Каркер, что не удержалась и сказала вполголоса о том, как это  мило, сколько в этом души! Эдит, услыхав, оглянулась и от негодования  покраснела до корней волос.    

— Моя  дорогая Эдит знает, что я восхищалась ею! — сказала Клеопатра, не без  робости дотрагиваясь зонтиком до ее спины. — Милая девочка!    

Снова  мистер Каркер стал свидетелем той борьбы, которую случайно наблюдал в роще.  Снова он увидел, как одержали верх высокомерная скука и равнодушие и заслонила  все словно туча.    

Она не  подняла на него глаз, но, бросив быстрый, повелительный взгляд, казалось,  предложила матери подойти ближе. Миссис Скьютон признала целесообразным понять  намек и, торопливо приблизившись со своими двумя кавалерами, больше уже не  отходила от дочери.    

Теперь  мистер Каркер — ибо ничто не отвлекло его внимания — начал говорить о картинах,  выбирать лучшие и указывать на них мистеру Домби, не забывая фамильярно  отмечать, по своему обыкновению, величие мистера Домби и оказывать ему  внимание, приспосабливая для него бинокль, отыскивая номера в каталоге, держа  его трость, и так далее. Что касается этих услуг, то, по правде сказать,  инициатива исходила не столько от мистера Каркера, сколько от самого мистера  Домби, который не прочь был проявить свою власть, говоря тоном слегка  повелительным и — для него — непринужденным: «Послушайте, Каркер, будьте добры,  помогите мне!» — а улыбающийся джентльмен помогал всегда с удовольствием.    

Они  осмотрели картины, стены, сторожевую башню и прочее; и так как к их маленькой  компании никто не присоединился, а майор, переваривая пищу, был сонлив и отошел  на задний план, мистер Каркер стал общительным и любезным. Сначала он обращался  преимущественно к миссис Скьютон; но так как эта чувствительная леди пришла в  такой экстаз от произведений искусств, что по прошествии четверти часа могла  только зевать (они действуют столь вдохновляюще, — заметила она, приводя  основания для подобных проявлений восторга), он перенес свое внимание на  мистера Домби. Мистер Домби говорил мало, замечая лишь изредка: «Совершенно  верно, Каркер», или: «Неужели, Каркер?» — но молчаливо поощрял Каркера  продолжать беседу и весьма одобрял в душе его поведение, считая, что кто-нибудь  должен поддерживать разговор, и полагая, что замечания Каркера, являвшиеся, так  сказать, ответвлением от родительского ствола, могут позабавить миссис  Грейнджер. Мистер Каркер, отличавшийся удивительным тактом, ни разу не позволил  себе обратиться непосредственно к леди; но она как будто прислушивалась, хотя и  не смотрела на него, а раза два, когда он особенно настойчиво заявлял о своем  смирении, по лицу ее скользнула слабая улыбка, напоминающая не луч света, а  густую черную тень.    

Когда  Уорикский замок был, наконец, исчерпан, равно как и силы майора, не говоря уже  о миссис Скьютон, чьи своеобразные проявления восторга весьма участились,  коляска снова была подана, и они поехали осматривать окрестности. Об одном из  пейзажей мистер Домби церемонно заявил, что эскиз, сделанный — хотя бы и  небрежно — прекрасной рукой миссис Грейнджер, будет служить ему напоминанием об  этом приятном дне, хотя, конечно, он не нуждается ни в каких искусственных  напоминаниях о том, что всегда будет высоко ценить (тут мистер Домби отвесил  один из своих поклонов). Тощий Уитерс, державший под мышкой альбом Эдит,  немедленно получил приказ от миссис Скьютон подать этот альбом, и коляска  остановилась, чтобы Эдит могла сделать рисунок, который мистер Домби  намеревался хранить среди своих сокровищ.    

— Боюсь,  что я слишком вас утруждаю, — сказал мистер Домби.    

— Нисколько.  Откуда вы хотели бы видеть его зарисованным? — спросила она, поворачиваясь  к нему с таким же принужденным вниманием, как и раньше.    

Мистер  Домби с новым поклоном, от которого затрещал его накрахмаленный галстук,  просил, чтобы этот вопрос решила художница.    

— Мне  бы хотелось, чтобы вы сами выбрали, — сказала Эдит.    

— В  таком случае, — сказал мистер Домби, — предположим — отсюда. Место  как будто подходящее для этой цели, или же… Каркер, как по-вашему?    

Невдалеке,  на переднем плане, была роща, очень похожая на ту, где мистер Каркер плел  поутру паутину следов, и скамейка под деревом, которая очень напоминала то  место, где паутина его оборвалась.    

— Осмелюсь  обратить внимание миссис Грейнджер, — сказал Каркер, — на этот  интересный, пожалуй даже любопытный вид, который открывается вот оттуда.    

Она  посмотрела в ту сторону, куда он указывал хлыстом, и быстро подняла на него  глаза. Вторично они обменялись взглядом с тех пор, как были представлены друг  другу, и этот взгляд был бы тожествен первому, если бы не был более  выразителен.    

— Вы  одобряете? — спросила Эдит мистера Домби.    

— Я  буду в восторге, — ответил мистер Домби Эдит.    

Итак,  коляска приблизилась к тому месту, которое привело в восторг мистера Домби;  Эдит, не выходя из экипажа и раскрыв альбом со свойственным ей горделивым  равнодушием, начала рисовать.    

— Все  мои карандаши притупились, — сказала она, отрываясь от работы и перебирая  их один за другим.    

— Разрешите  мне, — сказал мистер Домби. — А впрочем, Каркер это лучше сделает, он  понимает в таких вещах. Каркер, не будете ли вы так добры заняться карандашами  миссис Грейнджер.    

Мистер  Каркер подъехал к дверце коляски с той стороны, где сидела миссис Грейнджер,  бросил поводья на шею лошади, с улыбкой и поклоном взял у нее из рук карандаши  и, сидя в седле, начал очинивать их не спеша. Покончив с этим, он попросил  разрешения держать карандаши и подавать их ей по мере надобности: таким  образом, мистер Каркер, превознося удивительное мастерство миссис Грейнджер,  особенно в зарисовке деревьев, оставался около нее и смотрел, как она рисует. В  это время мистер Домби стоял, выпрямившись во весь рост, в коляске, наподобие  весьма респектабельного привидения, и тоже смотрел, тогда как Клеопатра и майор  ворковали, словно престарелые голубки.    

— Вам  нравится или, может быть, сделать рисунок более законченным9 — спросила Эдит, показывая  эскиз мистеру Домби.    

Мистер  Домби попросил не притрагиваться больше к рисунку это было само совершенство.    

— Изумительно! —  сказал Каркер, обнажая красные десны в подтверждение своей похвалы. — Я не  думал, что увижу нечто столь прекрасное и столь необычайное.    

Эти  слова могли относится к художнице не меньше, чем к эскизу; но вид у мистера  Каркера был такой открытый — не только рот, но и весь он с головы до пят. Таким  он оставался, пока не отложили в сторону рисунок, сделанный для мистера Домби,  и не убрали принадлежности для рисования; затем он вручил карандаши (они были  приняты с холодной благодарностью за помощь, но его не удостоили взглядом) и,  натянув поводья, отъехал и снова двинулся вслед за коляской.    

Он  скакал, думая, быть может, что даже этот банальный набросок был сделан и вручен  своему владельцу так, словно он выторгован и куплен. Думая, быть может, что она  с величайшей готовностью согласилась на его просьбу, но все же ее надменное  лицо, склоненное над рисунком или обращенное к изображаемому на нем пейзажу,  было лицом гордой женщины, участвующей в гнусной и недостойной сделке. Думая,  быть может, обо всем этом, но, разумеется, улыбаясь и непринужденно  осматриваясь кругом, наслаждаясь свежим воздухом и верховой ездой и по-прежнему  зорко следя уголком глаза за коляской.    

Прогулкой  среди руин Кенилуорта, весьма посещаемых публикой, и обозрением еще нескольких  пейзажей — большую часть коих (напомнила мистеру Домби миссис Скьютон) Эдит уже  зарисовала, в чем он может убедиться, рассматривая ее рисунки, —  закончилась эта экскурсия. Миссис Скьютон и Эдит были доставлены домой; мистер  Каркер получил любезное приглашение от Клеопатры зайти вечерком с мистером  Домби и майором послушать игру Эдит; и трое джентльменов отправились обедать к  себе в гостиницу.    

Этот  обед ничем не отличался от вчерашнего, только майор стал за эти двадцать четыре  часа более торжествующим и менее таинственным. Снова пили за здоровье Эдит.  Снова мистер Домби был приятно смущен. А мистер Каркер выражал полное  сочувствие и одобрение.    

Других  гостей у миссис Скьютон не было. Рисунки Эдит были разбросаны по комнате,  пожалуй в большем количестве, чем обычно, а Уитерс, изнуренный паж, подавал  более крепкий чай. Была здесь арфа, стояло фортепьяно; и Эдит играла и пела. Но  даже музыкой Эдит, так сказать, платила по чеку мистера Домби все с тем же  непреклонным видом. К примеру.    

— Эдит,  дорогая моя, — сказала миссис Скьютон спустя полчаса после чая, —  мистер Домби умирает от желания послушать тебя, я знаю.    

— Право  же, мама, мистер Домби еще жив и может сказать это сам.    

— Я  буду бесконечно признателен, — сказал мистер Домби.    

— Что  вы хотите?    

— Фортепьяно? —  нерешительно предложил мистер Домби.    

— Как  угодно; вам остается только выбирать. И она начала играть на фортепьяно. Так же  было и с арфой, и с пением, и с выбором вещей, которые она пела и играла. Это  ледяное и вынужденное, но в то же время подчеркнуто быстрое исполнение желаний,  какие высказывал он ей, и только ей одной, было столь примечательно, что  вопреки священнодействию игры в пикет оно не могло не привлечь зоркого внимания  мистера Каркера. Не ускользнул от него и тот факт, что мистер Домби явно  гордится своею властью и не прочь ее показать.    

Впрочем,  мистер Каркер играл так хорошо, — то с майором, то с Клеопатрой, с чьим  бдительным взором, следящим за мистером Домби и Эдит не могла соперничать ни  одна рысь, что даже возвысился в глазах леди-матери; когда же, прощаясь, он  посетовал на необходимость вернуться завтра утром в Лондон, Клеопатра выразила  уверенность (ибо родство душ — явление весьма редкое), что встречаются они  отнюдь не в последний раз.    

— Надеюсь, —  сказал мистер Каркер, направившись к двери в сопровождении майора и бросив  выразительный взгляд на стоявшую поодаль пару. — Я тоже так думаю.    

Мистер  Домби, величественно простившись с Эдит, наклонился или сделал попытку наклониться  над ложем Клеопатры и сказал вполголоса:    

— Я  просил у миссис Грейнджер разрешения нанести ей визит завтра утром — с  определенной целью, — и она разрешила мне зайти в двенадцать часов. Могу я  надеяться, что после этого буду иметь удовольствие, сударыня, застать вас дома?    

Клеопатра  была столь взволнована и растрогана, услышав эту загадочную речь, что могла только  закрыть глаза, кивнуть головой и протянуть мистеру Домби руку, которую мистер  Домби, хорошенько не зная, что с ней делать, подержал и выпустил.    

— Домби,  идемте! — крикнул майор, заглянув в комнату. — Черт побери, сэр,  старый Джо весьма не прочь предложить, чтобы отель «Ройал» переименовали и назвали  его «Три веселых холостяка» в честь нас и Каркера.    

С этими  словами майор похлопал Домби по спине, подмигнул, оглянувшись через плечо,  обеим леди — это сопровождалось устрашающим приливом крови к голове, — и  увел его.    

Миссис  Скьютон покоилась на софе, а Эдит молча сидела поодаль, возле арфы. Мать, играя  веером, украдкой посматривала на дочь, но дочь мрачно задумалась, опустив  глаза, и мешать ей не следовало.    

Так  сидели они целый час, не говоря ни слова, пока не пришла, по обыкновению,  горничная миссис Скьютон, чтобы приготовить ее постепенно ко сну. Этой служанке  надлежало быть по вечерам не женщиной, а скелетом с косой и песочными часами,  ибо ее прикосновение было прикосновением Смерти. Раскрашенная старуха  сморщилась под ее рукой; фигура съежилась, волосы упали, темные дугообразные  брови превратились в жиденькие пучки седых волос, бледные губы ввалились, кожа  стала мертвенной и дряблой; место Клеопатры заняла изможденная, желтая старуха  с трясущейся головой и красными глазами, завернутая, как грязный узел, в  засаленный фланелевый капот.    

Даже  голос изменился, когда они снова остались одни и она обратилась к Эдит.    

— Почему  ты не говоришь, — резко сказала она, — что завтра он придет сюда, как  вы условились?    

— Потому  что вы это знаете, мама, — ответила Эдит. — С какой насмешкой  произнесла она это последнее слово!    

— Вы  знаете, что он меня купил, — продолжала она. — Или купит завтра. Он  обдумал свою покупку; он показал ее своему другу; пожалуй, он даже гордится ею;  он думает, что она ему подходит и будет стоить сравнительно дешево; и завтра он  купит. Боже, вот ради чего я жила и вот что я теперь чувствую!    

Запечатлейте  на одном прекрасном лице умышленное самоуничижение и жгучее негодование сотни  женщин, сильных в страсти и гордости; белые дрожащие руки закрыли это лицо.    

— Что  ты хочешь сказать? — спросила рассерженная мать. — Разве ты с детства  не…    

— С  детства! — взглянув на нее, воскликнула Эдит. — Когда я была  ребенком? Какое детство было у меня по вашей милости? Я была женщиной, хитрой,  лукавой, корыстной, заманивающей в сети мужчин, раньше чем узнала себя, вас или  хотя бы поняла цель каждой новой заученной мною уловки. Вы родили женщину.  Посмотрите на нее. Сегодня она в полном блеске.    

И с  этими словами она ударила себя рукой по прекрасной груди, словно хотела себя  уничтожить.    

— Посмотрите  на меня, — сказала она, — на меня, которая никогда не знала, что  такое честное сердце и любовь. Посмотрите на меня, обученную заговорам и  интригам в ту пору, когда дети забавляются играми, и выданную замуж в юности —  по хитроумию я была уже старухой — за человека, к которому была совершенно  равнодушна. Посмотрите на меня, которую он оставил вдовой, покинув этот мир  раньше, чем ему досталось наследство, — кара, заслуженная вами! — и  скажите мне, какова была с тех пор моя жизнь в течение десяти лет!    

— Мы  прилагали все усилия, чтобы обеспечить тебе завидное положение, — отвечала  мать. — Вот какова была твоя жизнь. И теперь ты этого достигла.    

— Нет  невольницы на рынке, нет лошади на ярмарке, которую бы так выводили,  предлагали, осматривали и выставляли напоказ, как меня за эти позорные десять  лет, мама! — с пылающим лицом воскликнула Эдит, снова с горечью  подчеркивая это последнее слово. — Разве это не правда? Разве я не стала  притчей во языцех для мужчин? Разве за мной не бегали дураки, распутники, юнцы  и выжившие из ума старики и разве не бросали меня, не уходили один за другим,  потому что вы были слишком откровенны, несмотря на всю вашу хитрость, —  да, и слишком правдивы, несмотря на всю эту фальшь и притворство, так что о нас  едва не пошла худая слава? Разве я не мирилась с разрешением осматривать меня и  ощупывать чуть не на всех курортах, отмеченных на карте Англии? Разве меня не  выставляли всюду на продажу, не торговали мной, пока я не утратила последнего  уважения к себе и не стала сама себе противна? Не это ли было мое позднее  детство? Раньше я его не знала. Уж сегодня-то, во всяком случае, не говорите  мне, что у меня было детство.    

— Ты  могла бы по крайней мере раз двадцать сделать хорошую партию, Эдит, —  сказала мать, — если бы хоть немного поощряла…    

— Нет!  Тот, кто берет меня, отверженную по заслугам, — ответила та, подняв голову  и содрогаясь от мучительного стыда и необузданной гордости, — пусть  возьмет меня так, как берет этот человек, без всяких условий с моей стороны. Он  видит меня на аукционе и решает, что не худо бы меня купить. Пусть покупает!  Когда он пришел досмотреть меня — может быть предложить цену, — он  пожелал, чтобы ему показали список моих совершенств. Я его представила. Когда  он хочет, чтобы я демонстрировала одно из них, дабы оправдать покупку в глазах  его друзей, я его спрашиваю, что именно требуется, и выполняю приказание.  Довольно! Он покупает по своей воле, знает цену покупки и власть своих денег; а  я желаю ему никогда в ней не разочароваться. Я не расхваливала себя и не  настаивала на сделке; не делали этого и вы, поскольку я в состоянии была вас  удержать.    

— Странно  ты разговариваешь сегодня, Эдит, со своей матерью.    

— Мне  тоже так кажется. Мне это кажется более странным, чем вам, — сказала  Эдит. — Но мое воспитание давным-давно закончено. Теперь я слишком стара и  в конце концов пала слишком низко, чтобы избрать новый путь, остановить вас и  спасти себя. Семя тех чувств, что очищают сердце женщины и делают его правдивым  и добрым, не запало в мое сердце, а больше ничто меня не поддержит, раз я сама  себя презираю. — Трогательная печаль послышалась в ее голосе, но она исчезла,  когда Эдит снова заговорила, презрительно скривив губы. — Итак, раз мы  благородны и бедны, я довольна, что мы таким путем разбогатеем. Одно я могу  сказать: я не изменила той единственной цели, которую у меня хватило сил себе  поставить, — я чуть было не сказала: имела возможность, поскольку вы,  мама, находитесь около меня, — я не соблазняла этого человека.    

— Этого  человека! — воскликнула мать. — Ты говоришь так, как будто ненавидишь  его!    

— А  вы думали, что я его люблю? — отозвалась та, останавливаясь посреди  комнаты и оглядываясь. — А не назвать ли вам того, — продолжала она,  не сводя глаз с матери, — кто уже прекрасно нас знает и видит нас насквозь  и перед кем я чувствую еще меньше уважения и доверия к себе, чем даже перед  самой собою, — до такой степени унизительна для меня его проницательность?    

— Полагаю, —  холодно отвечала мать, — что ты нападаешь на бедного злополучного… как его  зовут?.. мистера Каркера. Отсутствие у тебя уважения и доверия к себе, дорогая  моя, в той мере, в какой оно связано с этим человеком (который на меня произвел  приятное впечатление), вряд ли может повлиять на твою семейную жизнь. Почему ты  смотришь на меня таким тяжелым взглядом? Ты больна?    

Вдруг  Эдит опустила голову, словно почувствовала острую боль, и закрыла лицо руками;  неудержимая дрожь пробежала по всему ее телу. Это скоро прошло, и обычной своей  походкой она вышла из комнаты.    

Тогда  снова появилась горничная, которой бы надлежало быть скелетом, и, подав руку  своей хозяйке, по-видимому, утратившей не только свои прелести, но и осанку, и  получившей паралич вместе с фланелевым капотом, собрала прах Клеопатры и унесла  его, дабы наутро он снова воскрес к жизни.    

 Глава XXVIII    

Перемены    

     

— Наконец-то,  Сьюзен, — сказала Флоренс, обращаясь к неподражаемой Нипер, — настал  день, когда мы можем вернуться в наш тихий дом!    

Сьюзен  испустила выразительный вздох, почти неописуемый, и, облегчив затем свои  чувства резким покашливанием, ответила:    

— И  в самом деле очень тихий, мисс Флой, что и говорить! Чрезвычайно тихий.    

— Случалось  ли вам, — задумчиво сказала Флоренс после недолгих размышлений, —  случалось ли вам, когда я была маленькой, видеть этого джентльмена, который вот  уже три раза потрудился заехать сюда, чтобы поговорить со мной… кажется, три  раза, Сьюзен?    

— Три  раза, мисс, — отвечала Нипер. — В первый раз, когда вы гуляли с этими  Скет…    

Флоренс  кротко посмотрела на нее, и мисс Нипер сдержалась.    

— С  сэром Барнетом и его супругой, вот что я хотела сказать, мисс, и с молодым  джентльменом. А потом еще два раза вечером.    

— Когда  я была маленькой и когда у папы бывали гости, Сьюзен, не видели ли вы  когда-нибудь у нас этого джентльмена? — спросила Флоренс.    

— Знаете  ли, мисс, — ответила, подумав, ее служанка, — право, я не могу  сказать, видала когда-нибудь я его или нет. Когда умерла ваша маменька, мисс  Флой, я только что к вам поступила, и мое место было, — Нипер обиженно  задрала нос, убежденная, что мистер Домби всегда умышленно недооценивал ее  заслуг, — наверху, под самым чердаком!    

— Да,  верно, — по-прежнему задумчиво сказала Флоренс, — вряд ли вы могли  знать, кто бывал в доме. Я совсем забыла.    

— Конечно,  мы толковали о хозяевах и гостях, мисс, — продолжала Сьюзен, — и,  конечно, много разговоров я слышала, хотя кормилица, служившая до миссис  Ричардс, и отпускала неприятные замечания, когда я бывала в их компании; она  все намекала на маленькие кувшины с длинными ушками, но это можно приписать  тому, что бедняжка пристрастилась к вину, — заметила Сьюзен со  снисходительно-спокойным видом, — потому-то ей и предложили уйти, и она  ушла.    

Флоренс,  сидевшая у окна своей спальни, опустив голову на руку, смотрела на улицу и вряд  ли слышала, что говорит Сьюзен: так глубоко она задумалась.    

— Во  всяком случае, мисс, — продолжала Сьюзен, — я прекрасно помню, что  этот самый джентльмен, мистер Каркер, был и тогда уже чуть ли не таким же  важным джентльменом при вашем папе. Бывало, тогда говорили в доме, что он стоит  во главе всех дел вашего папаши в Сити и всем заправляет и что ваш папаша  считается с ним больше, чем с кем бы то ни было, но это не бог весть что, прошу  прощения, мисс Флой, потому что он никогда и ни с кем не считался. Я это знала,  хотя и была «кувшином».    

Сьюзен  Нипер с обидой вспомнила о кормилице, служившей до мисс Ричардс, и сделала ударение  на «кувшине».    

— О  том же, что мистер Каркер не лишился расположения, мисс, — продолжала  она, — а удержался на своем месте и сохранил доверие вашего папаши, я знаю  со слов этого Перча, который всегда толкует об этом в вашей компании, когда бы  он к нам ни пришел, и хотя Перч — самое ничтожное создание в мире, мисс Флой, и  нельзя не потерять терпения с таким человеком, однако он хорошо знает все, что  делается в Сити, и говорит, что ваш папенька ничего не предпринимает без  мистера Каркера, во всем полагается на мистера Каркера и поступает по совету  мистера Каркера, и мистер Каркер всегда у него под рукою, и, по моему мнению,  он (этот бессовестнейший Перч) считает, что индийский император невинный  младенец по сравнению с мистером Каркером, не говоря уже о вашем папеньке!