1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Джентльмены, –  невозмутимо сказала мисс Уэйд, – когда вы кончите – мистер Кленнэм, может  быть, вы внушите своему другу…    

– Нет,  я сделаю еще одну попытку, – твердо возразил мистер Миглз. –  Тэттикорэм, дорогая моя, бедная девочка, сосчитай до двадцати пяти.    

– Вам  протягивают руку помощи и участия, не отвергайте же ее, – сказал Кленнэм  негромко, но с глубоким волнением. – Воротитесь к друзьям, чью доброту  едва ли вы могли позабыть. Одумайтесь, пока не поздно.    

– Ни  за что!.. Мисс Уэйд, – сказала девушка, схватившись за грудь и тяжело  дыша, – уведите меня, пожалуйста.    

– Тэттикорэм, –  воскликнул мистер Миглз, – последний раз прошу тебя, дитя мое, –  только об одном прошу: сосчитай до двадцати пяти!    

Она  зажала уши так порывисто, что ее черные, блестящие волосы рассыпались по  плечам, и с решительным видом отвернулась к стене. Мисс Уэйд наблюдала за ней,  так же многозначительно и странно усмехаясь и так же приложив руку к груди, как  в Марселе, при первой их встрече. Затем она обняла ее, словно навсегда  утверждая свою власть над нею, и с нескрываемым торжеством взглянула на обоих  мужчин.    

– Вы  жаловались, что не знаете, кто я такая, и удивлялись моему влиянию на эту  девушку, – сказала она. – Так узнайте же на прощанье – ибо я едва ли  буду иметь честь встретиться с вами еще, – что это влияние основано на  общности наших судеб. Обстоятельства моего рождения такие же, как у вашей  разбитой игрушки. У нее нет имени, и у меня его тоже нет. Ее страдания – мои  страдания. Больше мне вам нечего сказать.    

Последнее  относилось к мистеру Миглзу, который ничего не ответил и печально побрел к выходу.  Когда Кленнэм повернулся, чтобы последовать за ним, мисс Уэйд заговорила снова,  все с тем же внешним бесстрастием, тем же ровным голосом и с той же усмешкой,  свойственной лишь жестоким людям – это скорей тень усмешки, которая  приподнимает ноздри, почти не раздвигая губ, и не изглаживается постепенно, а  сразу пропадает, когда она больше не нужна.    

– Я  желаю, – сказала мисс Уэйд, – жене вашего дорогого друга, мистера  Гоуэна, насладиться всеми преимуществами своего происхождения, столь отличного  от происхождения этой девушки и моего, и тем счастьем, которое сулит ей  благосклонная судьба.    

 Глава XXVIII    

Конец ничьей мечты     

     

Не  успокоившись на своей неудаче, мистер Миглз обратился к беглянке и к мисс Уэйд  с письменными увещаниями, каждое слово которых дышало добротой. Но оба послания  остались без ответа, равно как и третье, которое упрямице написала ее бывшая  барышни и от которого ее сердце неминуемо должно было смягчиться, если еще  окончательно не очерствело (все три письма спустя несколько недель были возвращены,  как непринятые адресатом). Мистер Миглз, не желая сдаваться, отрядил для личных  переговоров миссис Миглз. Но и эта попытка не увенчалась успехом: почтенную  даму попросту не впустили в дом. Тогда мистер Миглз стал просить Артура  попытать счастья в последний раз. Артур с готовностью принял на себя эту миссию,  но ему только удалось обнаружить, что дом брошен на попечение уже известной им  старухи, что мисс Уэйд уехала, что беспризорная мебель вывезена и что старуха с  благодарностью принимает полукроны в любом количестве, но не имеет ничего  предложить в обмен на эту наличность, кроме инвентарной описи, которую вывесил  в сенях клерк агента по недвижимости.    

     

    

     

Но даже  и это не заставило мистера Миглза отказаться от дальнейших попыток и отрезать неблагодарной  путь к возвращению на случай, если доброе начало в ее душе возьмет верх над  строптивостью нрава; и шесть дней подряд он помешал в утренних газетах весьма  хитро составленное объявление, в котором говорилось, что молодая особа,  необдуманно покинувшая свой дом некоторое время тому назад, может обратиться по  нижеследующему адресу (указывался коттедж мистера Миглза в Туикнеме), где она  будет принята, как будто ничего не случилось, и не услышит ни упреков, ни  обвинений. Последствия этого обращения к гласности открыли потрясенному мистеру  Миглзу, что число молодых особ, необдуманно покидающих свой дом, очевидно  достигает в Англии нескольких сот в день; ибо в Туикнем шли косяки молодых  особ, которые, не встретив восторженного приема, обычно настаивали на  возмещении морального ущерба плюс стоимость проезда в оба конца. Но это были не  единственные нежданные всходы, принесенные объявлением. В бесчисленных просительных  письмах, авторы которых, видимо, только и стерегут, не мелькнет ли где хоть  малюсенький крючочек, за который можно зацепиться, говорилось, что такой-то или  такой-то, прочитав объявление, позволяет себе обратиться к мистеру Миглзу со  скромной просьбой – дальше определялись размеры скромной просьбы, колебавшиеся  от десяти шиллингов до пятидесяти фунтов, – он, правда, не располагает  никакими сведениями касательно молодой особы, но зато глубоко убежден, что  доброхотное даяние облегчит душу мистера Миглза. Несколько изобретателей  воспользовались случаем вступить с мистером Миглзом в переписку и уведомляли  его, что прослышали об его объявлении через одного знакомого и что если  когда-нибудь что-нибудь узнают о молодой особе, то сочтут своим долгом тотчас  же поставить его в известность; а пока что ему представляется случай облагодетельствовать  человечество, ссудив автора письма средствами, необходимыми для усовершенствования  модели насоса самоновейшей системы.    

Обескураженные  таким множеством неудач, мистер Миглз и его домашние волей-неволей начали мириться  с мыслью, что Тэттикорэм не вернуть. Так обстояли дела, когда однажды в субботний  день два джентльмена, недавно объединившие свою деятельность под фирмой «Дойс и  Кленпэм», покинули Лондон, чтобы провести конец недели в знакомом нам  туикнемском коттедже. Старший компаньон фирмы поехал дилижансом, младший  предпочел пойти пешком.    

Мирный  летний закат озарял приречные луга, через которые ему пришлось проходить, когда  он уже приближался к цели. Он шел, наслаждаясь тем чувством отдыха и  беззаботной легкости, которое всегда вызывает в душе горожанина сельская  тишина. Все, что он видел перед собой, исполнено было тихого очарования. Густая  листва деревьев, сочная трава с яркими пятнами полевых цветов, зеленые речные  островки, заросли камыша, кувшинки, покачивающиеся на воде, звук голосов, доносимый  откуда-то издалека ветерком и речными волнами, – все дышало покоем.  Взметнется ли рыба в воде, весло ли плеснет, защебечет ли запоздалая пташка,  послышится ли собачий лай или мычанье коровы – в каждом звуке он слышал этот покой,  вдыхал его с каждым дуновеньем вечернего воздуха, напоенного ароматами земли.  Божественное спокойствие было в багряных и золотых полосах, протянувшихся над  горизонтом, в мягких лучах заходящего солнца. Тишина осеняла лиловатые кроны  далеких деревьев и зелень ближних холмов, над которыми уже тоже сгущался  сумрак. Между ландшафтом и его отражением в воде, казалось, не существовало  грани – оба были так безмятежны, так умиротворяюще прекрасны, хоть над ними и  тяготела великая тайна жизни и смерти, что душа глядевшего на них исполнялась  радостью и надеждой.    

Кленнэм  остановился – в который уже раз, – чтобы глубже вобрать в себя все  впечатления окружающей природы, и несколько минут постоял, глядя, как наползают  на реку вечерние тени. Когда он снова тронулся в путь, он вдруг увидел впереди  на тропинке фигуру, которая, быть может, и раньше вплеталась в его мечты,  навеянные чарующим вечером.    

Да, это  была Минни, одна, с небольшим букетом роз в руках. Она стояла посреди тропинки,  лицом к Кленнэму, как будто шла навстречу и, завидя его, остановилась. Какое-то  волнение чувствовалось в ней, которого Кленнэм никогда раньше не замечал; и ему  пришло в голову, что она очутилась здесь не случайно, а потому что желала  поговорить с ним.    

Она  подала ему руку и сказала:    

– Вы  удивлены, видя меня здесь одну? Но вечер такой чудесный, что я увлеклась  прогулкой и зашла дальше, чем думала. Кроме того, я предполагала, что встречу  вас, и это придало мне уверенности. Ведь вы всегда ходите этой дорогой, правда?    

Кленнэм  подтвердил, что предпочитает эту дорогу другим; но тут рука, опиравшаяся на его  руку, дрогнула, а розы в ней затрепетали.    

– Возьмите  розу, мистер Кленнэм. Я собрала этот букет в саду, по дороге сюда. В сущности,  я его собрала для вас, ведь я ожидала вас встретить. Мистер Дойс приехал час  тому назад и сказал, что вы идете пешком.    

На этот  раз задрожала его рука, принимавшая от нее цветок. Они дошли до начала аллеи,  обсаженной густыми деревьями, и свернули туда. Она ли, он ли сделал к тому  первое движение, не все ли равно? Он сам не знал, как это случилось.    

– Как  здесь торжественно, – сказал Кленнэм. – Впрочем, такая  торжественность идет к этому вечернему часу. И потом это, пожалуй, самый  короткий путь. Проходишь под этими темными сводами и, выйдя снова на свет,  оказываешься у переправы, а там до коттеджа уже рукой подать.    

В легком  платье и простенькой соломенной шляпе на каштановых локонах, оттенявшей ее  большие прекрасные глаза, в доверчивом взгляде которых сквозила тень робкой  печали, точно ей было жаль его, она была так хороша, что он мог только  радоваться – или огорчаться, он сам не знал, что разумнее, – тому героическому  решению, о котором ему так часто приходилось вспоминать.    

Она  помолчала немного, потом спросила, известно ли ему, что папа замышлял новое  путешествие. Он сказал, что мистер Миглз упоминал об этом в разговоре. Она  опять помолчала, потом, словно бы нерешительно, добавила, что теперь папа уже  отказался от этой мысли.    

И сразу  же у него в голове пронеслось: «Она выходит замуж!»    

– Мистер  Кленнэм, – начала она снова, еще более нерешительно и смущенно, и так  тихо, что он должен был наклонить к ней голову, чтобы расслышать. – Мне бы  очень хотелось поговорить с вами откровенно, если вы не откажетесь выслушать  меня. Мне уже давно этого хочется, потому что – потому что я знаю, что у нас  нет лучшего друга, чем вы.    

– Я  могу лишь гордиться вашим доверием, когда бы вы мне его ни оказали. Прошу вас,  говорите! Вы можете положиться на меня.    

– Я  никогда не сомневалась в том, что могу на вас положиться, – отвечала она,  подняв на него свой чистый, правдивый взгляд. – И я, верно, давно уже  заговорила бы, если бы знала, как начать. Но я и сейчас не знаю, как начать.    

– Мистеру  Гоуэну, – сказал Артур Кленнэм, – выпало большое счастье. Благослови  господь его жену и его самого!    

Она  хотела поблагодарить его, но внезапные слезы помешали ей. Он стал ее  успокаивать, взял остальные розы, все еще трепетавшие у нее в руке, и поднес  эту руку к губам. Только в эту минуту угас тоненький луч надежды, так долго  сжимавший тревогой и болью ничье сердце; и словно за одно мгновение постарев,  он сразу показался себе пожилым человеком, для которого эта сторона жизни уже  не существует.    

Он  спрятал розы у себя на груди и снова предложил ей руку. Некоторое время они  медленно и безмолвно шли под сводом густой листвы. Потом он спросил веселым,  ласковым тоном, нет ли еще чего, о чем она хотела бы сказать ему, как другу  своего отца, который в то же время и ее друг, хоть он и старше ее на много  лет, – не может ли он оказать ей какую-нибудь услугу, помочь в чем-нибудь?  Ему так отрадно было бы сознавать, что он хоть немного содействовал ее счастью.    

Она  хотела было ответить, но тут у нее опять подступили к глазам слезы – то ли  печали, то ли сострадания, кто знает? – и она воскликнула:    

– О  мистер Кленнэм! Добрый, великодушный мистер Кленнэм! Скажите, что вы не  сердитесь на меня!    

– Сердиться  на вас? – отозвался Кленнэм. – Дорогая моя девочка! Мне сердиться на  вас? Господь с вами!    

Она  крепко ухватилась за его руку обеими руками и, доверчиво заглядывая ему в лицо,  торопливо и бессвязно стала говорить о том, что благодарна ему от глубины  сердца (и если там, в этой глубине, рождается искренность, то так оно и было).  Он то шуткой, то добрым словом старался ее ободрить, и в конце концов она  успокоилась, и они медленно и безмолвно пошли дальше под сводом темнеющей  листвы.    

– Так  как же, Минни Гоуэн, – немного спустя сказал Кленнэм с улыбкой, –  стало быть, вам не о чем и попросить меня?    

– Ах,  мне о многом нужно вас просить!    

– Тем  лучше! А то уж я боялся, что буду разочарован в своих надеждах.    

– Вы  знаете, как меня любят дома и как я люблю свой родной дом, – взволнованно  заговорила она. – Может быть, вы в этом усомнитесь, дорогой мистер  Кленнэм, раз я сама, по своей воле ухожу оттуда, но я в самом деле очень, очень  люблю его!    

– Я  в этом совершенно уверен, – сказал Кленнэм. – Неужели вам кажется,  что я мог бы думать иначе?    

– Нет,  нет! Но мне и самой непонятно, как это я решаюсь покинуть родной дом, где меня  окружают такой любовью и который я сама так люблю. Когда я об этом думаю, я  кажусь себе черствой, неблагодарной.    

– Милая  моя девочка, – сказал Кленнэм, – это ведь естественный ход событий,  перемена, которую время делает неизбежной. Все девушки рано или поздно покидают  родной дом.    

– Да,  верно; но не в каждом доме становится так пусто, как станет здесь после моего  отъезда. Я знаю, что есть множество девушек и лучше меня, и добрей, и умнее – я  немногого стою сама по себе, но для них я дороже всего на свете.    

Любящее  сердце Бэби не выдержало нарисованной ею перспективы, и она горько разрыдалась.    

– Я  знаю, как папе будет первое время тяжело без меня, знаю, что я уже не смогу  быть для него тем, чем была до сих пор. И вот моя просьба к вам, мистер  Кленнэм: умоляю вас, не забывайте его хотя бы это первое время, навешайте его,  когда ваши занятия позволят вам, говорите ему о том, как я его люблю – теперь,  расставаясь с ним, быть может, больше, чем когда-либо в жизни. Я прошу об этом  именно вас, потому что он ни к кому не питает такого расположения, как к вам –  только нынче он мне говорил об этом.    

Кленнэм  вдруг представил себе, что произошло между отцом и дочерью; от этой мысли  сердце дрогнуло у него, как от удара, и на глаза навернулись слезы. Он честью  заверил ее, что все сделает по ее просьбе, что она может быть совершенно  спокойна, и постарался сказать это как можно веселее – но особой веселости не  получилось.    

– О  маме я не говорю, – продолжала Бэби; ее искреннее волнение, ее личико, еще  похорошевшее от слез, все это даже сейчас было больше, чем мог вынести Кленнэм,  и чтобы не смотреть на нее, он снова и снова прилежно пересчитывал деревья,  которые им еще оставалось пройти до светлевшего вдали выхода из аллеи, –  маме легче будет понять меня; она и скучать будет по-другому и о будущем станет  думать по-другому. Но вы знаете, какая она преданная, любящая мать, и вы ее  тоже не забудете – обещаете?    

Минни  может положиться на него, сказал Кленнэм; все будет так, как она хочет.    

– И  еще одно, дорогой мистер Кленнэм, – сказала Минни. – Видите ли, папа  и – ну, вы сами знаете кто, еще не успели понять и оценить друг друга  по-настоящему; разумеется, со временем это придет; моим первым долгом,  гордостью и радостью всей моей новой жизни будет помочь тому, чтобы они оба,  так нежно любящие меня, лучше узнали друг друга, полюбили друг друга, научились  дорожить и гордиться друг другом. Так помогите же мне, милый, хороший человек,  этот долг исполнить! Когда меня не будет здесь (а я уеду очень далеко),  постарайтесь расположить папу к нему, представьте его таким, каков он на самом  деле; вы можете это сделать, папа так прислушивается к вашему мнению. Обещаете  вы мне это, мой добрый, благородный друг?    

Бедная  Бэби! Какое заблуждение, какая детская наивность! Разве можно искусственно  изменить сложившиеся человеческие отношения – разве можно внушить расположение  к тому, кого не приемлет душа? Многие дочери до тебя мечтали о том же, Минни, и  никогда из этого ничего не выходило; все попытки кончались неудачей.    

Так  думал Кленнэм. Но вслух он этого не сказал: поздно уже было говорить. Он дал ей  слово исполнить все, о чем она просила; и она не сомневалась, что он это слово  сдержит.    

Они  дошли до последних деревьев аллеи. Она остановилась и высвободила свою руку.  Подняв на него взгляд, дрожащими пальцами теребя лепестки розы, выглядывавшей  из-за борта его сюртука – словно для того, чтобы жест подкрепил мольбу,  выраженную словами, – она сказала:    

– Дорогой  мистер Кленнэм, сейчас, когда я так счастлива, – а я в самом деле  счастлива, вы не смотрите на мои слезы, – мне было бы тяжело думать, что  между нами осталась хоть тень недомолвки. Может быть, я в чем-нибудь виновата  перед вами (намеренно я не могла вас обидеть, но ведь подчас причиняешь обиду,  сам того не ведая и не желая) – так простите же меня сегодня от всей широты  вашего благородного сердца.    

Он  наклонился к этому лицу, невинно тянувшемуся ему навстречу. Он поцеловал этот  чистый лоб и ответил, что бог свидетель, никакой вины за ней нет. Но когда он  еще раз наклонился к ней, она шепнула: «Прощайте!» – И он в ответ повторил то  же. Этим коротким словом он прощался со всеми своими былыми надеждами – со  всеми мучительными сомнениями ничьей души. Еще мгновенье, и они вышли из аллеи,  рука об руку, так же, как и вошли; и деревья сомкнулись за ними, словно хороня  во мгле то, чему не суждено было сбыться.    

В саду,  невдалеке от калитки, слышались голоса мистера Миглза, миссис Миглз и Дойса.  Кленнэм уловил имя Бэби, произнесенное кем-то из них, и поторопился крикнуть:  «Она здесь, со мной!» В ответ раздались возгласы удивления и смех; но все это  утихло, как только они встретились, и Бэби тотчас же ускользнула в дом.    

Мистер  Миглз, Дойс и Кленнэм молча прошлись несколько раз вдоль реки, над которой уже  всходила луна. Потом Дойс отстал и вернулся в коттедж, а Кленнэм и мистер Миглз  еще несколько раз прошлись молча взад и вперед, прежде чем последний, наконец,  заговорил:    

– Артур, –  сказал он, впервые за все время знакомства называя его просто по имени. –  Помните то знойное утро, когда мы вот так же прогуливались с вами над  марсельской гаванью и я рассказывал вам, что, хотя сестра Бэби умерла ребенком,  для меня и для мамочки она словно бы продолжала расти и меняться вместе с Бэби?    

– Очень  хорошо помню.    

– Помните,  я вам говорил, что мысленно мы никогда не могли отделить близнецов друг от друга  и что в нашем воображении все, что случалось с Бэби, случалось и с ее сестрой?    

– И  это помню.    

– Артур, –  произнес мистер Миглз с печалью в голосе, – сегодня у меня снова  разыгралось воображение. Мне сегодня кажется, дорогой друг, будто вы всем  сердцем любили мою покойную дочку и потеряли ее, когда с нею произошло то, что  сейчас происходит с Бэби.    

– Благодарю  вас, – тихо проговорил Кленнэм, – благодарю! – и он с чувством  пожал ему руку.    

– Пожалуй,  пора домой, – сказал мистер Миглз после небольшой паузы.    

– Я  скоро приду.    

Мистер  Миглз повернул к дому, и Артур остался один. Он еще побродил с полчаса над  рекой, серебрившейся в мирном сиянии луны, потом заложил руку за борт сюртука и  осторожно вытянул спрятанные там розы. Прижал ли он их на миг к сердцу, или,  может быть, к губам – кто знает? Достоверно одно: он нагнулся и бережно опустил  их в реку. Бледные и призрачные в лунном свете, они закачались на воде, и  течение унесло их прочь.    

Когда  Кленнэм вернулся в дом, там уже горели огни, и в их ярких отсветах все лица, в  том числе и его лицо, казались спокойными и радостными. Незаметно скоротали за  беседой вечер (старший компаньон был нынче в ударе, и сыпал рассказами, не  давая никому скучать) – и разошлись на покой. А меж тем цветы, бледные и  призрачные в лунном свете, плыли все дальше, уносимые течением. Так и в жизни  многое, чем некогда полна была душа и сердце, уплывает от нас, чтобы затеряться  в океане вечности.    

 Глава XXIX    

Миссис Флинтвинч  продолжает видеть сны      

     

Пока  происходили все эти события, ничто не нарушало унылой скуки дома в Сити и ничто  не менялось в раз навсегда заведенном повседневном обиходе больной. Утро,  полдень, вечер, утро, полдень, вечер чередовались с неуклонным постоянством,  точно без конца повторяющийся неторопливый перестук одних и тех же частей  часового механизма.    

Кресло  на колесах хранило, верно, немало воспоминаний и дум, как всякое место, где  влачит свои дни человеческое существо. Улицы, дома, люди – сколько их  проносилось, должно быть, перед мысленным взором больной в долгие томительные  вечера; и хотя иных улиц давно уже не существовало, дома были перестроены до  неузнаваемости, а люди успели состариться, она продолжала видеть их такими,  какими они были много лет назад.    

     

    

     

Такова  слабость многих прикованных к постели инвалидов, болезненное заблуждение почти  всех затворников – им кажется, что часы жизни остановились в тот миг, когда  сами они перестали принимать в ней деятельное участие, что все человечество  замерло на месте, как только они оказались обречены на неподвижность; они не  способны судить о переменах, совершающихся за пределами их кругозора, иначе,  как по собственному убогому, однообразному существованию.    

Какие  сцены, какие лица чаше всего оживали в памяти этой суровой женщины среди тишины  мрачной комнаты, которой она не покидала ни зимой, ни летом? На этот вопрос  никто, кроме нее самой, не мог бы ответить. Быть может, мистер Флинтвинч, изо  дня в день сверля ее видом своей скривленной физиономии, и досверлился бы в  конце концов до ответа, если б материал был более податлив; но с ней он справиться  не мог. Что же до миссис Эффери, то у нее довольно было собственных забот:  растерянно таращить глаза на своего повелителя и на свою больную госпожу,  кутать голову передником, если нужно пройти по дому после наступления темноты,  всегда прислушиваться в ожидании непонятных шумов и шорохов, иногда в самом  деле слышать их, и никогда не выходить из странного, смутного, дремотного  состояния, похожего на лунатический сон.    

Насколько  могла судить миссис Эффери, в делах фирмы наступило оживление; по крайней мере  ее супруг теперь постоянно корпел в своей тесной конторе над бумагами или  принимал посетителей, которых являлось гораздо больше, чем в последние годы  (что, впрочем, еще не значит – много, так как в последние годы фирма была  совсем заброшена клиентами). Письма, счета, разговоры с людьми – все это  занимало у мистера Флинтвинча немало времени. Кроме того, он и сам наведывался  в другие торговые дома, бывал на причалах и в доках, на бирже и в таможне, в  кофейне Гэрроуэя и в кофейне «Иерусалим»,[66] –  словом, целый день то приходил, то уходил. А вечерами, если миссис Кленнэм не  выражала особого желания наслаждаться его обществом, он часто захаживал в  ближнюю таверну, просматривал списки прибывших судов и биржевые отчеты за день  и даже успевал перекинуться дружеским словечком с каким-нибудь шкипером,  завсегдатаем заведения. Но каждый день он непременно выбирал час-другой для  делового разговора с миссис Кленнэм, и Эффери, которая вечно сновала всюду,  прислушиваясь и приглядываясь, решила, что умники наживают большие барыши.    

Оторопелое  состояние, в котором неизменно пребывала теперь благоверная мистера Флинтвинча,  сказывалось в каждом ее взгляде, в каждом поступке, и вскоре умники пришли к  убеждению, что эта почтенная особа, никогда не отличавшаяся сообразительностью,  окончательно выжила из ума, а потому вовсе перестали обращать на нее внимание.  Считал ли мистер Флинтвинч, что по своей наружности она не слишком подходит для  супруги негоцианта, или он опасался, как бы она не повредила ему в мнении клиентов  (раз, мол, человек жену не умел выбрать, так чего от него и ждать), но только  ей был дан строжайший приказ: об их супружеских отношениях не заговаривать и  при посторонних его Иеремией не называть. А так как она частенько забывала об  этом приказе и мистер Флинтвинч в наказание за подобную забывчивость ловил ее  на лестнице и тряс изо всех сил, то она всегда находилась в ожидании очередной  расправы, и от этого у нее был еще более испуганный вид.    

В  комнате миссис Кленнэм Крошка Доррит, прилежно трудившаяся с самого утра,  подбирала с полу нитки и обрезки материи, прежде чем уйти домой. Мистер Панкс,  которого Эффери только что ввела в комнату, справлялся у миссис Кленнэм о ее  здоровье от имени своего хозяина, пояснив, что ему «случилось быть неподалеку»,  вот он и зашел. Миссис Кленнэм смотрела на него, сурово сдвинув брови.    

– Мистеру  Кэсби известно, что в моем положении перемен не бывает, – сказала  она. – Единственная перемена, которой я жду, – великая перемена.    

– Неужели,  сударыня? – откликнулся Панкс, скосив глаза в сторону маленькой швеи,  которая на коленях ползала по ковру, собирая нитки и лоскутки, оставшиеся после  ее работы. – Но вы отлично выглядите, сударыня.    

– Я  несу то, что мне положено нести, – отвечала она. – Делайте и вы то,  что вам положено делать.    

– Благодарю  вас, сударыня, – сказал мистер Панкс. – Я и то стараюсь.    

– Вам,  видно, часто случается бывать неподалеку, – заметила миссис Кленнэм.    

– Да,  сударыня, довольно часто, – сказал мистер Панкс. – Последнее время у  меня чуть не каждый день дела в этой стороне. То одно, то другое.    

– Передайте  мистеру Кэсби и его дочери, что я прошу их не затрудняться расспросами о моем  здоровье через третьих лиц. Если им угодно меня видеть, они знают, что я всегда  дома. Им незачем беспокоить себя и других лиц. И вам самому незачем  беспокоиться.    

– Помилуйте,  сударыня, какое же тут беспокойство, – сказал мистер Панкс. – А  выглядите вы в самом деле отлично, сударыня, я бы даже сказал – превосходно.    

– Благодарю  вас, покойной ночи!    

Эти  слова и палец протянутой руки, указывавший на дверь, были столь выразительны и  недвусмысленны, что мистер Панкс не счел возможным задерживаться долее. Он  взъерошил волосы с самым непринужденным видом, еще раз покосился на маленькую  фигурку, копошившуюся на полу, сказал:    

– Покойной  ночи, сударыня. Не трудитесь провожать меня, миссис Эффери; я дорогу  знаю, – и на всех парах направился к выходу. Миссис Кленнэм, подперев  рукой подбородок, внимательно смотрела ему вслед сумрачным, подозрительным взглядом;  а Эффери, точно завороженная, не спускала глаз со своей госпожи.    

Но вот  миссис Кленнэм медленно и задумчиво отвела взгляд от двери, в которую вышел  мистер Панкс, и устремила его на Крошку Доррит, только что поднявшуюся с ковра.  Слегка нахмурясь, вдавив подбородок в ладонь, больная пристально смотрела на  нее до тех пор, пока не заставила оглянуться. Под ее зорким, испытующим  взглядом Крошка Доррит смешалась, покраснела и опустила глаза. Миссис Кленнэм  продолжала глядеть на нее по-прежнему.    

– Крошка  Доррит, – сказала она, наконец. – Что вы знаете об этом человеке?    

– Очень  немного, сударыня. Я видела его несколько раз, и однажды он заговорил со мной,  вот, пожалуй, и все.    

– Что  же он вам сказал?    

– Я  не слишком хорошо поняла его, он говорил так странно. Но ничего грубого или  неприятного в его словах не было.    

– Зачем  он старается увидеть вас здесь?    

– Не  знаю, сударыня, – чистосердечно отвечала Крошка Доррит.    

– Но  вы понимаете, что это из-за вас он является сюда?    

– Мне  это приходило в голову, – сказала Крошка Доррит. – Только я ума не  приложу, зачем ему нужно меня видеть, здесь или где бы то ни было.    

Миссис  Кленнэм вперила глаза в пол и задумалась о чем-то с той же напряженной сосредоточенностью,  с какой минуту назад разглядывала тоненькую фигурку, которую сейчас, видимо,  перестала замечать. Несколько минут прошло, прежде чем она очнулась от раздумья  и приняла свой обычный сурово-непроницаемый вид.    

Крошке  Доррит пора было уходить, но она медлила, опасаясь потревожить миссис Кленнэм в  ее задумчивости. Наконец она отважилась сойти со своего места и тихонько  направилась к двери. Поравнявшись с креслом на колесах, она остановилась, чтобы  пожелать больной покойной ночи.    

Миссис  Кленнэм протянула руку и положила ей на плечо. Крошка Доррит невольно вздрогнула,  смущенная этим неожиданным жестом. Быть может, ей вспомнилась на миг сказка о  Принцессе.    

– Скажите  мне, Крошка Доррит, – спросила миссис Кленнэм. – Много у вас друзей?    

– Очень  мало, сударыня. Кроме вас, только мисс Флора и – и еще один человек.    

– Этот? –  спросила миссис Кленнэм, снова указывая негнущимся пальцем на дверь.    

– О  нет, сударыня!    

– В  таком случае, кто-нибудь из его знакомых?    

– Нет,  что вы, сударыня. – Крошка Доррит решительно покачала головой. – Нет,  нет! Тот человек совсем не похож на него и не имеет с ним ничего общего.    

– Ну,  бог с ним, – сказала миссис Кленнэм, почти улыбаясь. – Это не мое  дело. Я только потому спрашиваю, что отношусь к вам с участием; и если не  ошибаюсь, я была вашим другом тогда, когда у вас других друзей не было. Разве  это не так?    

– Так,  сударыня; именно так. Не раз бывало время, когда, если бы не вы и не работа,  которую я у вас получала, мы должны были бы отказывать себе решительно во всем.    

– Мы? –  повторила миссис Кленнэм, взглянув на часы своего покойного мужа, всегда  лежавшие перед нею на столе. – А много ли вас?    

– Сейчас  остались только мы с отцом – я хочу сказать, нам с отцом приходится содержать  только самих себя.    

– А  что, вы испытали много лишений – вы, ваш отец и кто там еще у вас есть? –  спросила миссис Кленнэм с рассчитанной небрежностью, задумчиво вертя часы в  руках.    

– Иногда  нам приходилось нелегко, – сказала Крошка Доррит своим тихим, робким  голосом, и как всегда без тени жалобы, – но я думаю, не тяжелее, чем  приходится многим.    

– Хорошо  сказано! – живо откликнулась миссис Кленнэм. – Совершенно  справедливо! Вы хорошая, разумная девушка. И вы умеете быть благодарной, если я  не обманываюсь в вас.    

– Это  вполне естественно и никакой заслуги тут нег, – сказала Крошка  Доррит. – Как же мне не быть благодарной вам?    

Миссис  Кленнэм с ласковостью, на каковую сновидица Эффери даже во сне не могла бы  счесть ее способной, притянула к себе маленькую швею и поцеловала в лоб.    

– Ну,  ступайте, Крошка Доррит! – сказала она. – Не то опоздаете, бедное мое  дитя.    

Ни в  одном из снов, смущавших покой миссис Эффери с тех пор, как за нею стала  водиться эта особенность, не видела она ничего более удивительного. Этак ей  чего доброго следующий раз приснится, как и другой умник целует Крошку Доррит,  а потом – как оба умника бросаются друг другу в объятия и дружно льют слезы  любви к человечеству. От такого предположения у миссис Эффери закружилась  голова, и она едва не скатилась с лестницы, провожая Крошку Доррит к выходу,  чтобы запереть за ней на все засовы дверь.    

Выпуская  Крошку Доррит из этой двери, она вдруг обнаружила, что мистер Панкс вовсе не  ушел – как следовало бы ожидать в менее таинственном месте и при менее  таинственных обстоятельствах, – а нетерпеливо снует взад и вперед по  палисаднику перед домом. Как-только он завидел Крошку Доррит, он повернул ей  наперерез и, поравнявшись с нею, пробормотал, приложив палец к носу:  «Панкс-цыган, предсказатель будущего!» – после чего немедля скрылся из виду.    

– Господи  твоя воля, вот теперь еще цыгане и предсказатели будущего, – воскликнула  миссис Эффери, явственно расслышавшая его слова. – Только этого тут  недоставало!    

Эта  новая загадка совсем ошеломила ее, и она медлила в дверях, несмотря на  разыгравшееся ненастье. Дождь лил все сильнее, тучи стремглав неслись по небу,  ветер налетал порывами, хлопал где-то оторванными ставнями, вертел ржавыми  флюгерами и колпаками печных труб, и так бесновался на соседнем маленьком  кладбище, как будто задумал выдуть всех покойников из могил. А глухие раскаты  грома, сотрясавшие небо, точно грозили возмездием за подобное святотатство, упорно  твердя: «Мертвых не тревожь! Мертвых не тревожь!»    

В миссис  Эффери страх перед громом и молниями боролся со страхом перед сверхъестественными  силами, притаившимися во мраке зловеще притихшего дома, и она стояла на пороге,  колеблясь, входить в дом или нет – как вдруг резкий порыв ветра положил конец  ее колебаниям, захлопнув за нею дверь.    

– Что  теперь делать, что теперь делать! – вскричала миссис Эффери, в ужасе ломая  руки: сон на этот раз принимал и вовсе дурной оборот. – Ведь в доме никого  нет, кроме нее, а ей так же невозможно выйти из своей комнаты, как мертвецу из  могилы!    

Накинув  передник на голову в защиту от дождя, миссис Эффери с плачем металась по узкой  мощеной дорожке, не зная, что предпринять. Наконец она снова подбежала к двери  и, нагнувшись, прильнула глазом к замочной скважине. Зачем, трудно сказать –  едва ли она надеялась, что от ее взгляда ключ повернется в замке: однако точно  так же поступили бы на ее месте многие.    

Вдруг  она вскрикнула и выпрямилась, почувствовав, как что-то тяжелое легло на ее  плечо. Это была рука – мужская рука.    

Человек,  которому принадлежала эта рука, был одет по-дорожному, в картуз с меховой опушкой  и широченный плащ. По виду он походил на иностранца. У него была густая, черная  как смоль шевелюра, такие же усы, только на концах отливавшие рыжиной, и  большой крючковатый нос. Он засмеялся, видя испуг миссис Эффери; и при этом усы  его вздернулись вверх, к носу, а нос загнулся вниз, к усам.    

– Что  с вами? – спросил он на чистейшем английском языке. – Чего вы  испугались?    

– Вас, –  с трудом выговорила Эффери.    

– Меня,  сударыня?    

– Да,  вас, и грозы – и всего вообще, – отвечала Эффери. – А тут еще ветер –  налетел и захлопнул дверь, и я теперь не могу войти.    

– Вот  как, – сказал незнакомец, довольно, впрочем, равнодушно. – Какая  досада. А скажите, не знаете ли вы, где тут, на этой улице, дом миссис Кленнэм?    

– Господи  милостивый, еще бы мне не знать, еще бы мне не знать! – воскликнула миссис  Эффери и, растревоженная вопросом, снова принялась ломать руки.    

– Где  же именно?    

– Где? –  повторила миссис Эффери, опять зачем-то припадая к замочной скважине. –  Так ведь это он самый и есть. И она там теперь одна-одинешенька в своей  комнате, и не может ни встать, ни дверь отворить: ноги-то у нее не ходят! А  другого умника дома нет. Ах ты боже мой! – вскричала Эффери, под напором  всех этих мыслей закружившись в какой-то дикой пляске. – Я, кажется,  сейчас с ума сойду!    

На этот  раз незнакомец отнесся к ее беде с большим участием, поскольку выяснилось, что  дело некоторым образом касается и его. Он отступил на несколько шагов назад,  чтобы окинуть дом взглядом, и его внимание привлекло узкое окошко,  приходившееся почти у самого входа.    

– Где  расположена комната больной, сударыня? – спросил он с прежней улыбкой,  которая произвела такое впечатление на миссис Эффери, что та не могла отвести  от него глаз.    

– В  верхнем этаже, – сказала Эффери. – Вон те два окна слева, это ее.    

– Гм!  Хоть я и высокого роста, но без помощи лестницы мне, пожалуй, не удастся  засвидетельствовать ей свое почтение через окно. Вот что, сударыня, будем  говорить откровенно; откровенность – мое природное свойство; желаете вы, чтобы  я отпер эту дверь?    

– Помилуй  бог, сэр, да я вам по гроб жизни обязана буду, только сделайте это  поскорее! – воскликнула Эффери. – А то вдруг она там зовет меня, или  вдруг на ней платье занялось и она горит живьем, да мало ли что еще могло  стрястись, от одних догадок с ума сойдешь!    

– Одну  минуту, сударыня! – Он слегка отстранил ее своей белой, гладкой рукой,  словно призывая не торопиться. – Как я понимаю, приемные часы уже  окончены?    

– Да,  да, да! – воскликнула Эффери. – Давно окончены!    

– В  таком случае, давайте уговоримся по справедливости; справедливость – мое  природное свойство. Как вы могли заметить, я только что с пакетбота. – Он  указал на свой промокший плащ и башмаки, в которых хлюпала вода; да ей еще  раньше бросилось в глаза, что волосы у него в беспорядке, цвет лица желтый, как  от морской болезни, и, кроме того, он, должно быть, сильно озяб, так как даже  стучал зубами. – Я только что с пакетбота, сударыня, да еще погода меня  задержала – дьявольская погода! Вследствие этих причин, сударыня, я не поспел  сюда вовремя, чтобы уладить одно неотложное дело (потому неотложное, что оно  связано с деньгами). Так вот, если вы беретесь привести сюда кого-нибудь, с кем  бы я мог его уладить, несмотря на поздний час, я вам отопру эту дверь. Если же  такое условие вам не подходит, я… – тут он снова улыбнулся своей странной  улыбкой и сделал вид, будто собирался уходить.    

Миссис  Эффери поспешила выразить свое полное согласие, и уговор состоялся. Незнакомец  учтиво попросил ее подержать его плащ, разбежался, подпрыгнул и, уцепившись за  подоконник, взобрался на узкое окошко. Теперь для него было делом одной минуты  поднять раму. Уже сидя верхом на отворенном окне, он оглянулся на миссис Эффери,  и глаза его сверкнули так зловеще, что она невольно подумала, вся похолодев: а  вдруг он прямехонько отправится наверх в комнату больной и убьет ее? Ведь и  помешать ему нельзя.    

К  счастью, у него, видимо, не было таких кровавых намерений, ибо минуту спустя  дверь отворилась, и он показался на пороге. – Ну, сударыня, – сказал  он, взяв у нее свой плащ и закутываясь в него поплотнее, – а теперь  будьте-ка любезны… Что за черт?    

Странный,  непонятный шум. Словно бы где-то совсем близко, судя по сотрясению воздуха, и в  то же время такой глухой, как будто доносился издалека. Шорох, стук, и потом  словно посыпалось на пол что-то сухое и легкое.    

– Это  еще что такое?    

– Не  знаю, что, только я уж это не первый раз слышу, – сказала Эффери, в страхе  ухватившаяся за его руку.    

Впрочем,  как ни велик был ее испуг, она все же заметила, что у незнакомца побелели и  затряслись губы, и решила, что он, должно быть, не из больших смельчаков.  Несколько секунд он прислушивался, потом небрежно пожал плечами.    

– Ба!  Пустое! Так вот, уважаемая, вы как будто упоминали про какого-то умника. Не  угодно ли вам будет свести меня с этим светочем мысли? – Он взялся за  ручку двери, как бы приготовившись снова захлопнуть ее, если Эффери не выполнит  свою часть уговора.    

– Только  вы ничего не говорите про дверь, ладно? – шепотом сказала Эффери.    

– Ни  слова.    

– А  пока я сбегаю (это тут, за углом) не трогайтесь с места, и если она будет  звать, не откликайтесь, ладно?    

– Сударыня,  я уже обратился в камень.    

Эффери  мучил страх, что не успеет она отвернуться, как он прокрадется по лестнице  наверх; одержимая этим страшным подозрением, она добежала почти до угла,  вернулась назад и осторожно заглянула во двор. Но незнакомец по-прежнему стоял  на пороге, верней даже у порога, как будто боялся темноты и не имел никакого желания  проникать в ее тайны; и Эффери, успокоившись, поспешила к таверне, находившейся  на соседней улице, и через слугу вызвала оттуда мистера Флинтвинча. Вдвоем они  пустились в обратный путь – супруга впереди, а супруг петушком за нею,  предвкушая тряску, которую он успеет задать ей, прежде чем она укроется в  доме, – и, вбежав во двор, увидели силуэт незнакомца, маячивший в тени  дверного навеса, а сверху доносились до них резкие окрики миссис Кленнэм: «Кто  там? Что там? Отчего никто не отвечает? Кто там внизу?»    

 Глава XXX    

Слово джентльмена     

     

Когда  супруги Флинтвинч, запыхавшись, добежали до крыльца старого дома (Иеремия на секунду  позже Эффери), незнакомец вздрогнул и попятился.    

– Громы  и молнии! – воскликнул он. – Вы-то как сюда попали?    

Мистер  Флинтвинч, к которому относился последний вопрос, был удивлен, пожалуй, не меньше  того, кто этот вопрос задал. Он в недоумении уставился на незнакомца; потом  оглянулся посмотреть, не стоит ли кто позади него; снова молча уставился на  незнакомца, силясь понять, что означали его слова; и, наконец, перевел глаза на  жену, ожидая объяснений. Но так как объяснений не последовало, он схватил ее за  плечи и принялся трясти с таким остервенением, что у нее чепец свалился с  головы; при этом он злобно шипел сквозь зубы:    

– Вот  я тебе сейчас вкачу порцию, Эффери, старуха! Это все твои штуки! Опять изволишь  сны наяну видеть, голубушка моя! В чем тут дело? Кто это такой? Что это все  значит? Говори или задушу! Выбирай одно из двух!    

Если  предположить, что миссис Эффери обладала в Это время возможностью выбора, то,  очевидно, она выбрала второе; ибо она ни звука не произнесла в ответ на  обращенный к ней грозный призыв и безропотно покорилась пытке, от которой ее  непокрытая голова все сильнее моталась из стороны в сторону. Но тут незнакомец,  галантно подобрав с полу упавший чепец, пришел к ней на помощь.    

– Позвольте, –  сказал он, кладя руку на плечо Иеремии, и когда тот, опешив, выпустил свою  жертву, продолжал: – Благодарю вас. Прошу извинить. Муж и жена, разумеется?  Ваши милые супружеские забавы не оставляют в том сомнения. Ха-ха. Всегда  отрадно видеть супругов, которые умеют развлекать друг друга. Однако  послушайте! С вашего разрешения я хотел бы напомнить, что кто-то там, наверху,  изъявляет все более настойчивое желание узнать, что здесь происходит.    

Спохватившись  при этих словах, мистер Флинтвинч переступил порог и, подняв голову, крикнул  наверх, в темноту:    

– Я  здесь, не беспокойтесь! Сейчас Эффери принесет вам лампу! – Затем,  взглянув на упомянутую особу, которая, тщетно стараясь отдышаться, надевала  свой чепец, он прикрикнул: – Ну, марш наверх, живо! – после чего обратился  к незнакомцу и сказал: – Итак, сэр, что вам угодно?    

– Прежде  всего, – сказал тот, – простите, что затрудняю вас, но, мне кажется,  недурно бы зажечь свечу.    

– Верно, –  согласился Иеремия. – Я это и собирался сделать. Сейчас схожу за свечой, а  вы пока постойте тут.    

Незнакомец  все еще стоял у порога, но как только мистер Флинтвинч отвернулся, он подался  немного вперед и глазами проводил его в полутьме сеней до двери каморки, куда  тот пошел искать спички. Немного спустя спички были обнаружены, но, должно  быть, фосфор отсырел, и сколько Иеремия ни чиркал спичками, они лишь на  мгновение озаряли тусклым светом его склоненное лицо и мелкими бледными искрами  осыпали руки, зажечь же от них свечу не удалось. Посетитель старался  воспользоваться этим неверным освещением, чтобы получше разглядеть черты своего  нового знакомого. Это не укрылось от Иеремии, который, засветив, наконец,  свечу, успел поймать на его лице тень пытливой сосредоточенности, прежде чем  она уступила место двусмысленной улыбке, чаше всего определявшей собою  выражение этого лица.    

     

    

     

– Сделайте  милость, сэр, – сказал Иеремия, запирая дверь и в свою очередь внимательно  приглядываясь к улыбчивому посетителю, – пройдемте ко мне в контору… Да  ничего не случилось! – рявкнул он в ответ на настойчивые окрики, все еще  несшиеся сверху, хотя Эффери была уже в комнате больной и, судя по голосу,  старалась ее успокоить. – Сказано же вам, все в порядке! Вот женщина,  заладила свое, так и не втолкуешь!    

– Боится, –  заметил незнакомец.    

– Она  боится? – Мистер Флинтвинч оглянулся на ходу, прикрывая свечу  ладонью. – Да она храбрей девяноста мужчин из сотни, если хотите знать.    

– Хоть  и парализована?    

– Хоть  и парализована уже много лет. Миссис Кленнэм. Единственная теперь участница  дела, носящая эту фамилию. Мой компаньон.    

Проворчав  в виде извинения, что тут не привыкли принимать клиентов в такой поздний час и  что обыкновенно у них в это время уже давно закрыто, мистер Флинтвинч провел  посетителя в свою контору, которая ничем не отличалась от конторы любого  другого дельца. Здесь он поставил свечу на стол и, скособочившись как-то  особенно сильно, спросил:    

– Чем  могу служить?    

– Моя  фамилия Бландуа.    

– Бландуа?  Не слыхал, – сказал Иеремия.    

– Насколько  мне известно, – продолжал посетитель, – вы должны были получить  официальное уведомление из Парижа…    

– Никаких  уведомлений из Парижа касательно лица по фамилии Бландуа мы не получали, –  сказал Иеремия.    

– Нет?    

– Нет.    

Иеремия  продолжал стоять в своей излюбленной позе. Улыбчивый мистер Бландуа распахнул  плащ на груди и сунул было руку в нагрудный карман, но остановился и сказал,  глядя на мистера Флинтвинча с насмешливым огоньком в глазах (только сейчас  мистер Флинтвинч обратил внимание на то, как близко эти глаза посажены).    

– Удивительно,  до чего вы похожи на одного моего знакомого! Правда, не настолько, как мне  показалось в первую минуту – тогда, в полутьме, я попросту принял вас за него,  в чем и приношу свои извинения; да, да, я должен это сделать; готовность чистосердечно  сознаваться в своих ошибках – одно из моих природных свойств; но все же  сходство необыкновенное.    

– Весьма  любопытно, – угрюмо буркнул Иеремия. – Однако же повторяю, что я не  получал никаких уведомлений касательно лица по фамилии Бландуа.    

– Вот  как, – сказал посетитель.    

– Именно  так, – сказал Иеремия.    

Но  мистера Бландуа не заставила растеряться подобная неаккуратность  корреспондентов торгового дома Кленнэм и K°; он тут же вытащил из кармана  бумажник, достал оттуда сложенную бумагу и подал мистеру Флинтвинчу.    

– Почерк  вам, вероятно, знаком. Может быть, это письмо послужит достаточной рекомендацией.  Не сомневаюсь, что вы лучше меня разбираетесь в этих вещах. Я, нужно сознаться,  не столько деловой человек, сколько то, что в свете именуется джентльменом.    

Мистер  Флинтвинч развернул письмо, на котором сверху стояла пометка «Париж», и прочел:  «Настоящим имеем честь от имени одного высокоуважаемого клиента нашей фирмы  рекомендовать вам г-на Бландуа из города Парижа и т. д. и т. п. ….  Любое содействие, в котором он будет нуждаться и которое вы сочтете возможным  ему оказать и т. д. и т. п. … В заключение сообщаем, что если вы  откроете г-ну Бландуа кредит в размере, допустим, пятидесяти (50) фунтов  стерлингов и т. д. и т. п. …»    

– Отлично,  сэр, – сказал мистер Флинтвинч. – Прошу вас, садитесь. Мы будем рады  служить вам в той мере, в какой это доступно нашей фирме – мы ведем дело по  старинке, скромно, без большого размаха. Что касается упомянутого вами  официального уведомления, то, судя по дате, которую я здесь вижу, мы еще и не  могли его получить. Оно, очевидно, прибыло с тем же запоздавшим пакетботом, на  котором совершили переезд вы сами.    

– Моя  голова и желудок до сих пор помнят этот переезд, сэр, – ответил мистер  Бландуа, белой рукой поглаживая свой крючковатый нос. – Обоим досталось от  чудовищной, нестерпимой погоды. Как видите, я и сейчас еще не вполне оправился,  хотя сошел с пакетбота полчаса тому назад. Если бы не опоздание, я попал бы  сюда значительно раньше, и мне не пришлось бы приносить извинения – а я приношу  извинения – за то, что затрудняю вас в неурочное время, и за то, что напугал –  впрочем, вы сказали, не напугал, еще раз приношу извинения, – за то, что  обеспокоил почтеннейшую миссис Кленнэм в ее уединении.    

Апломб и  известная доля наглости всегда производят впечатление, и мистеру Флинтвинчу самому  стало казаться, что перед ним весьма изысканная особа. Впрочем, он от этого не  стал более покладист и, почесав свой подбородок, спросил, какой услуги ждет от  него мистер Бландуа сегодня, когда деловой день уже окончен?    

– Черт  возьми! – отозвался спрошенный, передернув под плащом плечами. – Мне  нужно переодеться, поесть, выпить и приютиться где-нибудь на ночь. Я здесь  никого не знаю, поэтому не откажите в любезности указать мне, где бы я мог  получить ночлег. Цена роли не играет. И чем ближе отсюда, тем лучше. Хоть в  соседнем доме.    

Мистер  Флинтвинч начал было с запинкой:    

– У  нас тут поблизости нет гостиницы, которая соответствовала бы привычкам такого  джентльмена, как… – но мистер Бландуа перебил его.    

– Не  будем говорить о привычках, дорогой сэр, – сказал он, прищелкнув  пальцами. – У гражданина мира нет привычек. Да, я джентльмен; при всей  своей скромности не стану отрицать это – но я не обременен предрассудками.  Чистая комната, горячий обед и бутылка вина, которое можно пить, не рискуя отравиться, –  вот все, что мне сегодня нужно. Но я желал бы получить это, не сделав ни одного  лишнего шага.    

– Есть  тут неподалеку одна таверна, – сказал мистер Флинтвинч (беспокойный блеск  в глазах гостя побуждал его быть еще осторожнее обычного), – есть одна  таверна, которую я могу, пожалуй, рекомендовать, да только там не очень-то  шикарно.    

– Обойдемся  без шику! – вскричал мистер Бландуа, махнув рукой. – Сделайте  милость, проводите меня в эту вашу таверну и представьте хозяину, если это вас  не очень затруднит. Буду премного обязан.    

Мистер  Флинтвинч взял свою шляпу и со свечой в руке снова повел мистера Бландуа через  сени. Поставив свечу на консоль у стены, где резьба потемневшей от времени  панели почти скрыла ее слабый огонек, он сказал, что пойдет предупредить  больную о том, что должен ненадолго отлучиться.    

– Окажите  мне еще одну услугу, – сказал в ответ на это гость. – Передайте  миссис Кленнэм мою карточку и скажите, что если бы я не опасался утомить ее, то  был бы счастлив лично засвидетельствовать свое почтение и извиниться за то, что  потревожил покой этой тихой обители – разумеется, после того, как переменю  мокрое платье и подкреплю свои силы за обеденным столом.    

Иеремия  выполнил поручение со всей быстротой, на какую был способен, и, вернувшись, сказал.    

– Она  готова принять вас, сэр, но, зная, как мало привлекательного в обществе  больной, просила передать, что не будет в обиде, если вы передумаете.    

– Передумать, –  возразил галантный Бландуа, – значило бы невежливо обойтись с дамой; невежливо  обойтись с дамой значило бы обнаружить отсутствие рыцарского отношения к  прекрасному полу; а рыцарское отношение к прекрасному полу – одно из моих  природных свойств! – Изъяснив таким образом свои чувства, он перекинул  через плечо край забрызганного грязью плаща и направился вслед за мистером  Флинтвинчем в таверну, захватив по дороге носильщика, дожидавшегося на улице с  его чемоданом.    

Таверна  и в самом деле оказалась весьма скромным заведением, но снисходительность  мистера Бландуа была беспредельна. Она не уместилась в маленьком зальце со  стойкой, где вдова-хозяйка и две ее дочери оказали ему самый радушный прием; ей  оказалось тесно в комнатке с деревянными панелями и с безделушками на полочках,  поначалу отведенной ему для ночлега; она совершенно заполнила собой небольшую  хозяйскую гостиную, которую ему в конце концов уступили. И когда, переодевшись  и причесавшись, надушенный и напомаженный, с перстнями на обоих указательных  пальцах и массивной часовой цепочкой через весь живот, мистер Бландуа развалился  на диванчике под окном в ожидании обеда, он удивительным и зловещим образом  напоминал (словно тот же брильянт, но в другой оправе) некоего мсье Риго,  развалившегося в ожидании завтрака на зарешеченном окошке в камере  омерзительной марсельской тюрьмы.    

И на  обед он накинулся так же жадно, как упомянутый мсье Риго накидывался на свой  завтрак. Та же хищная алчность сквозила в его манере придвигать к себе все  кушанья сразу, чтобы, пока желудок поглощает одни, глаза могли пожирать другие.  Тот же звериный эгоизм лежал в основе его бесцеремонного отношения к прочим  людям, позволявшего ему грубо швырять хрупкие вещицы, украшавшие эту женскую  комнату, класть ноги на шелковые подушки, мять накрахмаленные чехлы своим  грузным телом и большой черной головой. В мягких белых руках, проворно  орудовавших вилкой и ножом, чувствовалась та же хватка, что и в руках,  цеплявшихся за прутья тюремной решетки. А когда, наевшись до отвала, он  поочередно обсасывал и вытирал свои тонкие пальцы, казалось, стоит только  заменить салфетку виноградными листьями – и сходство будет полным.    

На этом  человеке с его коварной улыбкой, подтягивавшей усы к носу и нос к усам, с  глазами, лишенными глубины, словно они были крашеные, как и волосы, и в  процессе окраски потеряли способность отражать свет, сама природа, всегда  честная и предусмотрительная, четко написала: «Остерегайтесь!». Не ее вина,  если люди подчас оказываются глухи к подобным предупреждениям. Пусть в таких  случаях пеняют на себя!    

Окончив  обед и дочиста облизав пальцы, мистер Бландуа вынул из кармана сигару, снова прилег  на диванчик и мирно покуривал, время от времени обращаясь к тонким струйкам  дыма, тянувшимся из его тонких губ:    

– Бландуа,  мой мальчик, ты еще сведешь с обществом счеты. Ха-ха! Клянусь небом, ты недурно  начал, Бландуа! На худой конец можешь стать учителем английского или  французского языка – неоценимое приобретение для хорошего дома! Ты сметлив,  находчив, остер на язык, у тебя приятные манеры, подкупающая наружность –  словом, ты настоящий джентльмен. Джентльменом ты будешь жить, мой мальчик, и  джентльменом умрешь. Как бы ни сложились твои шансы вначале, все равно ты  выиграешь игру. Все признают твои заслуги, Бландуа. Общество, нанесшее тебе  жестокую обиду, должно будет подчиниться твоему гордому духу. Громы и молнии!  Ты горд, мой Бландуа, но природа тебе дала право быть гордым!    

Под это  самозабвенное воркование наш джентльмен докурил сигару и допил оставшееся вино.  Когда и с тем и с другим было покончено, он спустил ноги с дивана и, заключив  свой монолог воодушевленным призывом к самому себе: – Ну, Бландуа, хитрец  Бландуа! Ступай и покажи, чего ты стоишь! – снова отправился в дом фирмы  Кленнэм и K°.    

Миссис  Эффери встретила гостя в сенях, где на этот раз горели две свечи, зажженные ею  по приказу супруга и повелителя (третья свеча освещала лестницу), и тотчас же  провела его в комнату миссис Кленнэм. Там уже был накрыт к чаю стол и сделаны  кое-какие обычные в подобных случаях приготовления. Последние, впрочем, были  весьма скромны и даже при самых чрезвычайных обстоятельствах сводились к тому,  что из шкафа доставали фарфоровый чайный сервиз, а кровать застилали темным,  унылого цвета покрывалом. Все остальное – катафалко-подобный диван с валиком,  напоминавшим плаху, фигура во вдовьей одежде, словно приготовившаяся к казни;  кучка мокрой золы на дотлевающих углях и кучка сухой золы на решетке; пение  чайника и запах черной краски – все было таким же, как все эти пятнадцать лет.    

Мистер  Флинтвинч представил джентльмена, рекомендованного заботам торгового дома Кленнэм  и K°. Миссис Кленнэм, перед которой лежало раскрытое письмо, кивнула головой и  пригласила мистера Бландуа сесть. Хозяйка и гость внимательно оглядели друг  друга. Вполне понятное любопытство.    

– Благодарю  вас, сэр, за то, что вспомнили о больной, одинокой женщине. С тех пор как  тяжкий недуг обрек меня на затворнический образ жизни, посетители, являющиеся в  наш дом по делам, не балуют меня своим вниманием. Иного, впрочем, и ожидать  нельзя. С глаз долой – из сердца вон. Исключение приятно мне, но я не жалуюсь  на правило.    

Мистер Бландуа  в самых изысканных выражениях высказал тревогу, что причинил ей неудобство  столь несвоевременным визитом. Он уже приносил свои извинения по этому поводу  мистеру… виноват, он не имеет чести знать…    

– Мистер  Флинтвинч связан с нашей фирмой уже много лет.    

Мистер  Бландуа просит мистера Флинтвинча считать его своим покорнейшим слугой. Он рад  заверить мистера Флинтвинча в своем совершенном уважении.    

– После  того как умер мой муж, – сказала миссис Кленнэм, – а мой сын  предпочел избрать иное поприще, мистер Флинтвинч сделался единственным  представителем нашей фирмы.    

– А  вы что ж, не в счет? – ворчливо отозвался упомянутый джентльмен. – У  вас голова за двоих работает.    

– Как  женщина, я не могу играть ответственную роль в делах фирмы, – продолжала  она, лишь на миг поведя глазами в сторону Иеремии, – даже если  предположить, что эта роль мне была бы по плечу; поэтому мистер Флинтвинч  управляет всем, представляя и свои и мои интересы. Дела теперь, конечно, уже не  те, но кое-кто из наших старых друзей (и в первую очередь авторы этого письма)  по своей доброте не забывают нас, и мы пока в состоянии оправдывать их доверие.  Однако вам это вряд ли интересно. Вы англичанин, сэр?    

– Строго  говоря – нет, сударыня; я родился и воспитывался не в Англии. В сущности, у  меня нет родины, – сказал мистер Бландуа, вытянув ногу и похлопывая себя  по ней. – На это название могут претендовать с полдюжины стран.    

– Вы  много путешествовали?    

– Очень  много. Смею сказать, сударыня, я объездил весь свет.    

– Как  видно, вас не связывают никакие узы. Вы не женаты?    

– Сударыня! –  сказал мистер Бландуа, зловеще нахмурив брови. – Я боготворю прекрасный  пол, но я не женат – и никогда не был женат.    

Миссис  Эффери, разливавшая чай, стояла напротив. В ту минуту, когда он произнес  последние слова, она нечаянно взглянула на него; и так как она уже привыкла  грезить наяву, ей вдруг померещилось в его глазах что-то такое, что словно бы  приковало ее взгляд. Забыв про чайник, оставшийся у нее в руке, она испуганно  таращила глаза на мистера Бландуа, и ее беспокойное состояние невольно  передалось ему самому, а за ним и миссис Кленнэм и мистеру Флинтвинчу.  Последовало несколько минут всеобщего оцепенения, когда все четверо, вытаращив  глаза, смотрели друг на друга, сами не зная почему.    

– Что  с вами такое, Эффери? – спросила, наконец, миссис Кленнэм, опомнившись  раньше других.    

– Не  знаю, – сказала миссис Эффери и, протянув вперед свободную левую руку,  прибавила: – Это не со мной; это с ним.    

– Что  хочет сказать эта почтенная женщина? – вскричал, поднимаясь со своего  места, мистер Бландуа, который сперва побледнел, затем побагровел, и лицо его  исказила свирепая злоба, никак не вязавшаяся с безобидным содержанием его  слов. – Я не понимаю эту добрую женщину!    

– А  вы не пытайтесь ее понять, – сказал мистер Флинтвинч, бочком подбираясь к  особе, о которой шла речь. – Она сама не знает, что говорит. Она у нас  дурочка, слабоумная. Вот я задам ей порцию, такую, чтобы она почувствовала!..  Марш отсюда, старуха! – прохрипел он в самое ухо Эффери. – Марш  отсюда, не то я так тебя тряхну, что от тебя только мокро останется.    

Миссис  Эффери показалось до того страшной перспектива перейти в жидкое состояние, что  она выпустила из рук чайник (супруг едва успел подхватить его), накинула  передник на голову, и в одно мгновение была такова. Лицо гостя постепенно  разгладилось в улыбку, и он уселся на прежнее место.    

– Уж  вы ей простите, мистер Бландуа, – сказал Иеремия, сам принимаясь за  разливание чая. – Она последнее время не в себе – из ума выживать стала.  Вам с сахаром?    

– Благодарю  вас; я чай не пью… Простите мою нескромность сударыня, но – какие оригинальные  часы!    

Чайный  стол был пододвинут к дивану и стоял почти рядом с низеньким столиком миссис  Кленнэм. Мистер Блапдуа, как галантный кавалер, встал, чтобы передать чашку  даме (тарелка с сухариками уже стояла на своем месте), и тут-то его внимание  привлекли часы покойного главы дома, всегда лежавшие перед его вдовой. Миссис  Кленнэм метнула на гостя быстрый взгляд.    

– Вы  позволите? Благодарю вас. Великолепные старинные часы, – сказал он, взяв  часы в руку. – Тяжеловаты, чтобы носить их в кармане, но зато это  настоящая вещь, не подделка какая-нибудь. Я презираю все поддельное, фальшивое.  Я сам чужд всякой фальши. Ага! Часы с двойной крышкой, как было модно в  старину. Можно открыть? Благодарю вас. А, и шелковая прокладочка, вышитая бисером!  Мне не раз приходилось видеть такие у стариков в Голландии и в Бельгии.  Забавная штучка!    

– Тоже  старинная мода, – сказала миссис Кленнэм.    

– Бесспорно.  Но мне кажется, эта прокладка новей, чем сами часы.    

– Пожалуй.    

– Удивительно,  как в старину любили затейливые вензеля! – заметил мистер Бландуа,  взглянув на собеседницу со своей обычной улыбкой. – Ну вот, что это за  буквы? Похоже на Н. З. – а может быть, и все что угодно.    

– Нет,  это именно Н. З.    

Мистер  Флинтвинч, который поднес было чашку к открытому рту, да замешкался,  внимательно прислушиваясь к этому разговору, теперь принялся пить чай огромными  глотками, всякий раз осторожно примериваясь, прежде чем глотнуть.    

– Прелестное  создание была, верно, эта Н. З., полное неги, кротости, очарования, –  сказал мистер Бландуа, захлопывая крышку часов. – Я уже влюблен в ее  память. На беду я очень легко влюбляюсь, и оттого мой душевный покой всегда  находится под угрозой. Не знаю, порок это или добродетель, сударыня, но любовь  к женской красоте и женским достоинствам – мое главное природное свойство.    

Мистер  Флинтвинч успел налить себе еще чашку чаю и пил его такими же большими  глотками, по-прежнему не сводя глаз с больной.    

– На  этот раз вашему душевному покою ничего не грозит, сэр, – сказала миссис  Кленнэм. – Сколько я знаю, эти буквы – не инициалы какого-нибудь имени.    

– Так,  стало быть, девиз, – небрежно заметил мистер Бландуа.    

– Скорей  напоминание. Н. З. сколько я знаю, обычно означает: «Не забывай!»    

– И  само собой разумеется, – сказал мистер Бландуа, кладя часы на стол и  возвращаясь на свое прежнее место, – вы не забываете.    

Мистер  Флинтвинч, допивая свой чай, сделал последний глоток, еще больший, чем все предыдущие,  и очередную паузу выдержал с некоторым изменением, а именно: запрокинув голову и  не отнимая чашки от губ, но по-прежнему не сводя глаз с больной. В лице  последней еще резче обозначились жесткие черточки, составлявшие то  сосредоточенное выражение твердости или упорства, которое заменяло ей жесты, и  она отвечала веско и внушительно, как всегда:    

– Да,  сэр, не забываю. Кто живет в таком томительном однообразии, в каком уже много  лет живу я, тот не забывает. Кто живет, думая лишь об исправлении своих  недостатков, тот не забывает. Кто сознает, что у него, как у каждого из нас, у  всех детей Адамовых, есть грехи, требующие искупления, тот не стремится забыть.  А потому я давно уже свободна от этого; я не забываю и не стремлюсь забыть.    

Мистер  Флинтвинч, взболтав опивки чая, оставшиеся на донышке, опрокинул их себе в рот  и поставил чашку на поднос, поскольку больше уже ничего из нее извлечь нельзя  было; после чего повернулся к мистеру Бландуа, как бы спрашивая: «Ну-с, что вы  на это скажете?»    

– Все  это я и имел в виду, сударыня, – сказал Бландуа, отвесив учтивейший поклон  и прижав свою белую руку к груди, – когда употребил выражение «само собой  разумеется», и я горжусь тем, что так удачно и метко подобрал выражение –  впрочем, иначе я не был бы Бландуа.    

– Простите,  сэр, – возразила больная, – но я сомневаюсь в том, чтобы такой  джентльмен, как вы, любитель светской жизни, полной разнообразия, перемен,  удовольствий, привыкший искать приятного общества и сам быть приятным обществом  для других…    

– Помилуйте,  сударыня! Вы мне льстите!    

– …сомневаюсь,  чтобы подобный джентльмен мог понять и правильно оценить все особенности моего  существования. Не буду вам навязывать учение, которым я руководствуюсь в  жизни, – она взглянула на стопку книг в твердых пожелтевших переплетах,  высившуюся перед нею на столике, – у вас своя дорога, и ошибки ваши падут  на вашу голову; скажу лишь, что путь мне указывают кормчие, испытанные надежные  кормчие, с которыми я никогда не потерплю – не могу потерпеть кораблекрушение;  и что я слишком сурово наказана за свои грехи, чтобы пренебрегать напоминанием,  заключенным в этих двух буквах.    

Любопытно  было ее стремление при каждом удобном случае вступать в спор с каким-то невидимым  противником. Быть может – с собственным разумом, пытавшимся бунтовать против  самообмана.    

– Если  бы я забыла заблуждения тех дней, когда я была здорова и свободна, я могла бы  роптать на жизнь, которую обречена вести теперь, – но я не ропщу, и  никогда не роптала. Если б я забыла, что наш грешный мир создан, чтобы служить  юдолью скорби, лишений и тяжких мук для существ, сотворенных из праха земного,  я могла бы сожалеть об утраченных мирских радостях. Но мне чужды такие  сожаления. Если бы я не знала, что все мы, люди, взысканы (и по заслугам)  божьим гневом, который должен быть утолен и против которого все наши попытки  бессильны, я могла бы сетовать на несправедливость судьбы, столь суровой ко мне  и снисходительной к другим. Я же полагаю, что небо явило мне величайшую милость  и благодеяние, избрав меня для той жизни, которую я здесь веду, для тех жертв,  которыми я здесь искупаю свои грехи, для тех раздумий, которым мне здесь ничто  не мешает предаваться. В этом – смысл моих страданий для меня. Вот почему я  ничего не забыла и ничего не хочу забывать. Вот почему я не жалуюсь на свою  участь и утверждаю, что многие и многие могли бы ей позавидовать.    

С этими  словами она протянула руку к часам, взяла их и переложила на то место, которое  они постоянно занимали на ее столике; и еще несколько минут сидела, не отнимая  руки и глядя на них твердым взглядом, в котором отчасти даже чувствовался  вызов.    

Мистер  Бландуа выслушал ее речь с неослабным вниманием, все время пристально на нее  глядя и в задумчивости поглаживая обеими руками свои усы. Мистер Флинтвинч то и  дело проявлял признаки некоторого беспокойства и, наконец, вмешался в разговор.    

– Ну,  ну, ну, – сказал он. – Все это ясно и понятно, миссис Кленнэм, и вы  изложили это с большим воодушевлением, как и подобает верующей христианке. Но  мистер Бландуа, думается мне, не из породы ревнителей веры.    

– Ошибаетесь,  сэр! – воскликнул названный джентльмен, прищелкнув пальцами. – Прошу  прощения! Напротив, это – одно из моих природных свойств. Я чувствителен,  пылок, совестлив и одарен воображением. А чувствительный, пылкий, совестливый и  одаренный воображением человек должен быть верующим, иначе грош ему цена.    

Судя по  тени, скользнувшей по лицу мистера Флинтвинча, у него мелькнула мысль, что  гость, пожалуй, большей цены и не заслуживает – особенно когда он увидел, как  тот поднялся с кресла и в картинной позе склонился перед хозяйкой дома (для  этого человека, как и для всех ему подобных, характерным было отсутствие  чувства меры: нет-нет, да и переиграет свою роль).    

– Я  несколько увлеклась разговором о себе и о своих немощах, сэр, – сказала  миссис Кленнэм, – и вы вправе увидеть тут эгоизм больной старухи – хотя  если бы не ваш случайный намек, этого бы не произошло. Вы были так добры, что  навестили меня; будьте же добры и далее, не поставьте мне в вину мою слабость.  Нет, нет, пожалуйста, без комплиментов. (Она правильно отгадала его намерение.)  Мистер Флинтвинч сочтет за честь оказать вам любую услугу, и надеюсь,  пребывание в Лондоне будет благоприятно для ваших дел.    

Мистер  Бландуа поблагодарил, целуя кончики своих пальцев, и направился к выходу. У  самых дверей он остановился и с неожиданным интересом обвел глазами комнату.    

– Какая  прекрасная старинная комната! – сказал он. – Я был настолько поглощен  приятной беседой, что ничего не замечал вокруг себя. Но теперь я вижу, что тут  у вас – настоящая старина.    

– В  этом доме все – настоящая старина, – откликнулась миссис Кленнэм со своей  ледяной усмешкой. – Дом простой, без претензий, но очень старинный.    

– Клянусь  небом! – вскричал гость. – Если бы мистеру Флинтвинчу угодно было  показать мне и остальные комнаты, он бы меня весьма разодолжил. Старинные дома  – моя слабость. У меня много слабостей, но эта едва ли не самая большая. Обожаю  все романтическое и очень живо интересуюсь им во всех областях жизни! Меня  самого находят романтической личностью. Тут нет особой заслуги – у меня, несомненно,  найдутся более ценные качества. – но, пожалуй, во мне и в самом деле есть  что-то романтическое. Совпадение – хотя, может быть, и не случайное.    

– Предупреждаю  вас, мистер Бландуа, в комнатах очень много грязи и очень мало чего-нибудь  еще, – сказал Иеремия, взяв свою свечу. – Ничего вы там не увидите.    

Но  мистер Бландуа только рассмеялся, дружески хлопнув его по спине; после чего еще  раз, целуя кончики своих пальцев, поклонился миссис Кленнэм и вместе со своим  провожатым вышел из комнаты.    

– Наверх  вы, верно, не захотите подниматься? – сказал Иеремия, остановившись на  площадке лестницы.    

– Напротив,  мистер Флинтвинч, если это не затруднительно для вас, я буду в восторге.    

Пришлось  мистеру Флинтвднчу ползти вверх по лестнице, а мистер Бландуа следовал за ним.  Так они добрались до просторной мансарды, где Артур провел первую ночь после  возвращения домой.    

– Вот  извольте, мистер Бландуа! – сказал Иеремия, отворяя дверь. – может,  по-вашему, и стоило лезть на чердак, чтобы любоваться этим. Я, по правде  сказать, думаю иначе.    

Но  мистер Бландуа выразил свое полное восхищение и не пожелал спускаться вниз,  пока они не обошли все чердачные помещения и переходы. За это время мистер  Флинтвинч успел убедиться, что гость и не думает осматривать комнаты,  ограничиваясь лишь беглым взглядом с порога по сторонам, но зато усиленно  рассматривает его, мистера Флинтвинча. Желая проверить это обстоятельство,  Иеремия внезапно обернулся назад, когда они уже шли по лестнице вниз – и точно:  взгляды их встретились, и в то же мгновение (уже не в первый раз с тех пор, как  они вышли из комнаты больной) усы и нос гостя пришли в движение, и дьявольская  гримаса беззвучного смеха обезобразила его черты.    

Будучи  значительно меньше гостя ростом, мистер Флинтвинч всякий раз оказывался в неприятном  положении человека, на которого смотрят сверху вниз; на лестнице это еще  усугублялось тем, что он шел первым и все время находился на две-три ступеньки  ниже своего спутника. Поэтому он решил не оглядываться больше до тех пор, пока  они не спустятся с лестницы и это дополнительное неравенство не исчезнет. Но  когда, войдя в комнату покойного мистера Кленнэма, он снова круто повернулся и  очутился лицом к лицу с гостем, его встретил все тот же насмешливый взгляд.    

– Этот  старый дом – просто прелесть, – улыбнулся мистер Бландуа. – В нем все  так таинственно. Вы никогда не слышите здесь каких-нибудь необъяснимых звуков?    

– Звуков? –  переспросил мистер Флинтвинч. – Нет.    

– И  черти вам никогда не являются?    

– Нет, –  повторил мистер Флинтвинч, мрачно скособочившись в сторону вопрошавшего. –  Во всяком случае, под своим именем и в своем обличье – нет.    

– Ха-ха!  А это что – портрет? – Смотрел он, однако, на мистера Флинтвинча, как  будто тот именно и был портрет.    

– Портрет,  сэр, как вы сами видите.    

– А  можно узнать чей, мистер Флинтвинч?    

– Покойного  мистера Кленнэма. Ее мужа.    

– И  должно быть, прежнего владельца замечательных часов? – спросил гость.    

Мистер  Флинтвинч, поворотившийся было к портрету, снова извернулся кругом – и снова  встретил все тот же взгляд и улыбку.    

– Да,  мистер Бландуа, – колко ответил он. – Это были его часы, они ему  достались от дяди, а дяде – бог весть от кого, и это все, что я могу сообщить  об их родословной.    

– Весьма  энергичный характер у нашей больной, не правда ли, мистер Флинтвинч?    

– Да,  сэр, – сказал Иеремия, опять извернувшись лицом к гостю, что он проделывал  несколько раз в течение разговора, напоминая собой винт, который никак не  удается ввинтить куда следует; ибо поймать мистера Бландуа врасплох оказывалось  решительно невозможно и ему всякий раз приходилось отступать назад. – Это  необыкновенная женщина. Редкое мужество – редкая сила души.    

– Я  полагаю, они были очень счастливы? – заметил Бландуа.    

– Кто? –  спросил мистер Флинтвинч, делая очередную попытку ввинтиться в нужное место.    

Мистер  Бландуа ткнул правым указательным пальцем в сторону комнаты больной, а левым  указательным пальцем – в сторону портрета, затем подбоченился, широко расставил  ноги и улыбнулся мистеру Флинтвинчу, опустив нос и приподняв усы.    

– Как  большинство супружеских пар, надо думать, – отвечал мистер  Флинтвинч. – Ручаться не могу. Не знаю. В каждой семье есть свои тайны.    

– Тайны! –  живо подхватил мистер Бландуа. – Повторите-ка, милейший, что вы сказали.    

– Я  сказал, – отвечал мистер Флинтвинч, чуть подавшись назад, потому что гость  вдруг так выпятил грудь, что мистер Флинтвинч едва не уперся в нее  носом. – Я сказал, что в каждой семье есть свои тайны.    

– Есть,  милейший, есть! – воскликнул Бландуа. схватив его за плечи и раскачивая  взад и вперед. – Ха-ха! Вы правы. В каждой семье они есть! Тайны! Клянусь  небом! И в некоторые семейные тайны замешан сам дьявол, мистер Флинтвинч! –  Он дружески похлопал мистера Флинтвинча по плечам, словно восхищаясь остроумием  отпущенной им шутки, потом вскинул руки кверху, откинул голову назад, переплел  пальцы на затылке и разразился громовым хохотом. Новый оборот винта не принес  мистеру Флинтвинчу успеха. Мистер Бландуа хохотал до тех пор, пока не улегся  его приступ веселости. – Дайте-ка мне на миг свечу, – сказал он,  успокоившись наконец. – Поглядим на супруга этой необыкновенной женщины  поближе. Ага! – Он поднял свечу к портрету. – Тоже, видно, недюжинной  силы характер, хотя несколько в ином роде. Почтенный джентльмен как будто  говорит – как это, а? – Не Забывай! Не правда ли, мистер Флинтвинч?  Клянусь небом, сэр, мне кажется, я слышу эти слова!    

Он  вернул свечу мистеру Флинтвинчу, не упустив случая снова пристально на него  поглядеть, и небрежной походкой направился вместе с ним в сени, не переставая  восхищаться старинной прелестью дома и твердя, что получил удовольствие, от  которого не отказался бы и за сто фунтов.    

С этой  неожиданной развязностью тона изменилось и поведение мистера Бландуа; он стал  грубее, резче, в нем появилось нахальство и дерзость, которых прежде не было;  мистер Флинтвинч замечал все это, но его пергаментная физиономия, не  подверженная никаким переменам, сохраняла свое обычное бесстрастие. Могло разве  показаться, что он чуть-чуть лишнего повисел в петле, прежде чем дружеская рука  перерезала веревку; в остальном же он оставался таким, как всегда, невозмутимым  и хладнокровным. Осмотр дома закончился в маленькой комнатке, смежной с сенями.  Здесь они остановились, и мистер Флинтвинч посмотрел на мистера Бландуа.    

– Очень  рад. что вы получили удовольствие, сэр, – спокойно заметил он. –  Признаюсь, никак не ожидал. Вы даже словно бы повеселели.    

– Мало  сказать, повеселел, – ответил Бландуа. – Честное слово, я отдохнул и  набрался свежих сил. Скажите, мистер Флинтвинч, у вас бывают предчувствия?    

– Не  знаю, что вы под этим подразумеваете, сэр, – был ответ.    

– Предчувствие,  это когда вам смутно кажется, что должно произойти нечто – в данном случае  нечто приятное.    

– Пока  что мне ничего такого не кажется, – отвечал мистер Флинтвинч самым  серьезным тоном. – Если начнет казаться, я вам сообщу.    

– Мне,  например, кажется, – продолжал Бландуа, – что нам с вами предстоит  познакомиться поближе, милейший. А вам не кажется?    

– Н-нет, –  с осторожностью отвечал миегер Флинтвинч. – Пока, нет.    

– Я  предчувствую, что мы с вами станем близкими друзьями. Неужели у вас не  появилось такое предчувствие?    

– Пока  не появилось, – сказал мистер Флинтвинч.    

Мистер  Бландуа снова ухватил его за плечи и несколько раз тряхнул в виде дружеской  шутки; затем взял его под руку и высказал надежду, что любезнейший старый плут  не откажется распить с ним бутылочку вина.    

Мистер  Флинтвинч, не колеблясь, принял приглашение, и они тут же отправились в  знакомую нам таверну, не смущаясь дождем, который неугомонно стучал по оконным  стеклам, крышам и тротуарам. Гроза миновала, уже не гремел гром, не сверкали  молнии, но дождь лил как из ведра. Добравшись до своей комнаты, Бландуа в  качестве любезного хозяина тут же приказал подать портвейну и уютно свернулся  на диванчике у окна (для удобства подмяв под себя все хорошенькие подушечки), а  мистер Флинтвинч расположился в кресле по другую сторону стола. Мистер Бландуа  предложил пить большими стаканами, на что мистер Флинтвинч охотно согласился.  Когда стаканы были принесены и вино налито, мистер Бландуа, окончательно  разошедшись, чокнулся со своим гостем и предложил тост за дружбу, которая  согласно его предчувствию должна была связать их в самом недалеком будущем.  Мистер Флинтвинч не разделял бурного веселья своего хозяина, но тосты принимал  любые, и исправно, хоть и молча, пил сколько бы ему ни налили. Он с готовностью  протягивал свой стакан, когда мистер Бландуа изъявлял желание чокнуться (а он  его изъявлял всякий раз, вновь наполнив стаканы), и с не меньшей готовностью  осушал бы не только свой стакан, но и стакан Бландуа тоже, ибо от винной бочки  его отличало лишь то, что бочка не ощущает вкуса вина.    

Короче  говоря, мистеру Бландуа пришлось убедиться, что лить вино в Флинтвинча  совершенно бесполезно, ибо от этого язык у него не развязывается, а еще больше  прилипает к гортани. Более того, он, видимо, готов был продолжать это занятие  всю ночь, а там, если доведется, весь следующий день и следующую ночь; тогда  как мистер Бландуа смутно чувствовал, что его собственный язык начинает  болтаться чересчур уж усердно. А потому он после третьей бутылки прекратил  развлечение.    

– Вы  завтра зайдете к нам за деньгами? – деловито спросил мистер Флинтвинч,  прощаясь.    

– Не  беспокойтесь, моя прелесть, деньги я с вас получу, – отвечал мистер  Бландуа, хватая собутыльника за ворот. – До свидания, Флинтвинчик! –  Тут он с истинно южным пылом сжал его в объятиях и звучно облобызал в обе  щеки. – Мы еще увидимся, громы и молнии! Слово джентльмена!    

Но на  следующий день он так и не появился, хотя рекомендательное письмо из Парижа  было получено с утренней почтой. А вечером, зайдя в таверну, мистер Флинтвинч к  немалому своему удивлению узнал, что он еще утром полностью расплатился и отбыл  на континент. Однако же Иеремия до тех пор скреб свой подбородок, пока не  выскреб из него твердую умеренность, что мистер Бландуа сдержит свое слово и им  еще приведется увидеться.    

 Глава XXXI    

Достоинство     

     

Кому не  доводилось встречать на людных улицах столицы тщедушного, желтого, сморщенного  старичка, словно бы свалившегося с неба (если предположить, что какое-либо из  небесных светил может ронять такие слабенькие тусклые искры), который, оробев  от шума и суеты, с испуганным видом жмется поближе к стенам. Это всегда именно  старичок, а не старик. Если он когда-нибудь был стариком, то с годами усох и  превратился в старичка; если и раньше был старичком, то в конце концов съежился  в маленького старичонку. На нем сюртук никогда и нигде не виданного цвета и  покроя, к тому же сшитый явно не на него, да и ни на кого из смертных в  частности. Какой-то оптовый поставщик изготовил пять тысяч таких сюртуков по  мерке Судьбы, и Судьба наделила одним из них этого старичка, как могла бы  наделить любого другого. Сюртук украшают большие тусклые оловянные пуговицы,  также ни на что не похожие. На голове у старичка шляпа – потертая шляпа с захватанными  полями, которую даже время не могло сделать мягче и приспособить к форме его  многострадального черепа. Под стать сюртуку и шляпе рубашка из грубого холста,  и грубой ткани галстук; они тоже лишены всяких личных примет, они тоже словно  бы не его и ничьи. И все же видно, что даже этот скромный костюм непривычен для  старичка и стесняет его, как будто он принарядился, собираясь идти на люди, а  то все больше ходит в халате и ночном колпаке. И бредет он по улице, этот  старичок, точно полевая мышь, которая в голодный год собралась к городской в  гости и пугливо крадется через город, населенный котами.    

Иногда,  если вы встретите его в праздничный вечер, вам может показаться, что идет он  особенно нетвердым шагом, а в старческих глазах мерцает тусклый болотный  огонек. Это значит, что старичок пьян. Ему для этого многого не требуется;  полпинты довольно, чтобы он начал спотыкаться на своих слабых ногах.  Какой-нибудь сердобольный знакомый – скорей всего случайный – угостил его  кружкой пива, чтобы он мог согреть свои старые кости; а приведет это к тому,  что он теперь долго не появится на улице. Ведь наш старичок возвращается в  работный дом; там он живет, и оттуда его даже при хорошем поведении редко  отпускают прогуляться (можно бы и почаще, если подумать, много ли ему вообще  осталось гулять на этом свете); а уж раз он проштрафился, то его и вовсе запрут  в четырех стенах, среди полусотни таких же старичков, пропахших одним общим  смешанным запахом.    

Отец  миссис Плорниш, щуплый маленький старичок с пискливым надтреснутым голоском, похожий  на облезлую птицу, когда-то, по его собственному выражению, занимался музыкой,  а точней сказать, был переплетчиком нот.    

Но с  течением времени на него с разных сторон стали сыпаться удары, от которых он не  умел ни уберечься, ни отмахнуться, ни оправиться, так что в конце концов на нем  живого места не осталось; и после того как было улажено дело, приведшее его  зятя за решетку Маршалси, он сам попросился в работный дом, заведение, которому  закон предназначил быть добрым самаритянином[67]  местных бедняков (во всем, кроме динариев, ибо такие затраты были бы неразумны  с точки зрения политической экономии). До того, как с мистером Плорнишем  приключилась упомянутая беда, старый Нэнди (так его звали в его официальном  прибежище, но для Кровоточащих Сердец он по-прежнему был старым мистером Нэнди)  грелся у плорнишевского камелька и ел за плорнишевским столом. Он не терял  надежды вернуться под семейный кров, как только его зятю улыбнется судьба; но  пока ее лик сохранял хмурое выражение, твердо намерен был оставаться одним из  полусотни старичков с общим ароматом.    

Но ни  его нищета, ни сюртук несусветного покроя, ни запах работного дома не могли умерить  дочерних восторгов миссис Плорниш. Она так гордилась талантами отца, как если  бы они доставили ему титул лорд-канцлера. Она так свято верила в безупречную  изысканность его манер, как если бы он был лорд-камергером. Бедный старичок  знал несколько наивных и простеньких песенок, из тех, что были в моде у наших  прабабушек – о Хлое, Филлис, Стрефоне,[68]  раненных стрелами Амура; и когда он принимался их петь, никакие фиоритуры  оперных примадонн не могли сравниться для миссис Плорниш с этим слабым  чириканьем, похожим на звук старой испорченной шарманки, ручку которой вертит  ребенок. Так уж было заведено в его «отпускные» дни (эти редкие просветы,  позволявшие ему отдохнуть от унылого созерцания сорока девяти одинаково  стриженных седых голов), что, когда мистер Нэнди съест свою порцию мяса и  выпьет свой стакан портеру, его дочь, замирая от сладкой тоски, говорила ему:  «Спой нам песенку, отец!» И он пел про Хлою, а если был в настроении, то и про  Филлис тоже (до Стрефона он со времени своего добровольного изгнания не  добирался ни разу); а миссис Плорниш, утирая слезы, говорила, что таких певцов,  как отец, нет и не бывало.    

Будь он  вельможей, заглянувшим к ним по дороге из дворца – будь он даже самим аристократическим  холодильником, торжественно прибывшим из дальних стран за наградами и почестями  по случаю своего последнего дипломатического провала, – миссис Плорниш не  могла бы более горделиво прогуливаться с ним по Подворью Кровоточащего Сердца.    

– Вот  и отец, – говорила она повстречавшемуся соседу. – Отец скоро опять поселится  с нами. Правда, отец хорошо выглядит? Отец стал петь еще лучше, чем прежде;  жаль, вы не слышали, как он только что исполнил нам романс о Хлое, – вы бы  этого век не забыли.    

Что  касается мистера Плорниша, то деля супружеское ложе с дочерью мистера Приди, он  делил с нею и все ее мнения и только удивлялся тому, что столь редкостный  талант не принес его обладателю богатства. После долгих раздумий он нашел  причину в том, что почтенный джентльмен смолоду пренебрегал своим музыкальным  образованием.    

– Чем  переплетать ноты, – рассуждал мистер Плорниш, – он бы лучше учился  петь по ним. То-то и оно.    

У  старого Нэнди был покровитель – единственный в своем роде. Этот покровитель  относился к нему с большой добротой, в которой было нечто величественное и  снисходительное, словно он постоянно оправдывался перед своими почитателями в  том, что не по заслугам обласкал этого беднягу из сострадания к его  беспомощности и нищете. Старый Нэнди несколько раз приходил в Маршалси за то  время, что там находился его зять, и ему посчастливилось снискать  благосклонность старейшины этого славного государственного учреждения.    

Мистер  Доррит принимал старичка у себя, подобно феодальному властителю, принимающему  своего верного вассала. Он приказывал угостить его и напоить чаем, словно это  был ходок из каких-нибудь дальних владений, где люди живут еще в первобытной  простоте нравов. Бывали минуты, когда ему самому начинало казаться, что этот  старичок – его преданный старый слуга, и в беде сохранивший верность господам.  Если случалось упомянуть о нем в разговоре, он называл его не иначе, как своим  старым протеже. Ему доставляло особое удовольствие смотреть на него, а когда он  уйдет, сокрушаться о его дряхлости. Ему. впрочем, казалось удивительным, как он  вообще еще держится, несчастный. «В работном доме, сэр, представляете? Ни своей  комнаты, ни посетителей, ни почета, ни уважения, на одной доске со всеми!  Ужасно!»    

Был день  рождения старого Нэнди, и его отпустили в город. Он благоразумно умолчал про  день рождения, а то может, и не отпустили бы: таким старикам рождаться незачем.  Он отправился своей обычной дорогой в Подворье Кровоточащего Сердца, пообедал с  дочерью и зятем и спел им про Филлис. Не успел он пропеть последний куплет, как  в дверь постучали: это Крошка Доррит зашла проведать своих друзей.    

– Мисс  Доррит! – сказала миссис Плорниш. – Вот и отец! Правда, он чудесно  выглядит? А как у него сегодня звучит голос!    

Крошка  Доррит подала старичку руку и с улыбкой заметила, что давно уже его не видела.    

– Да,  бедный отец, нелегко ему с тамошними порядками, – сказала миссис Плорниш,  и лицо у нее вытянулось. – Ни погулять, ни свежим воздухом подышать  сколько ему требуется. Но ничего, теперь уж он скоро опять поселится с нами.  Верно, отец?    

– Да,  доченька, с божьей помощью. Я и сам на это надеюсь.    

Тут мистер  Плорниш разразился тирадой, которую неизменно, слово в слово повторял при таком  обороте разговора. Вот эта тирада:    

– Джон  Эдвард Нэнди! Сэр! Пока под этим кровом есть хоть глоток еды или питья, мы рады  разделить его с вами. Пока под этим кровом есть хоть капелька угля и кусочек  постели, мы рады разделить их с вами. Если под этим кровом ничего не будет, мы  и это рады разделить с вами, все равно как если бы было много или мало. Вот как  я разумею и говорю вам так от чистого сердца, и раз, стало быть, такое дело, то  и надо сделать так, как вас просят, и вот, стало быть, чего ж дожидаться?    

Выслушав  эту доходчивую речь, которую мистер Плорниш всегда произносил так, как будто  сочинял ее с величайшей натугой (что, вероятно, соответствовало истине),  родитель миссис Плорниш отвечал своим надтреснутым голоском:    

– Спасибо  тебе, Томас, на добром слове, я знаю, что ты желаешь мне добра, за то и  благодарю. Но только сейчас нельзя, Томас. Ведь это значило бы вырывать кусок  изо рта у детишек, да, да, что там ни говори, оно так именно и получится, а  потому подождем до лучших времен, когда я тут никому не буду в тягость. Будем  надеяться, что такие времена не за горами, а пока что нельзя, Томас, никак  нельзя.    

Тут в  разговор снова вступила миссис Плорниш, которая отвернулась было в сторону,  забрав зачем-то в руку уголок передника. Она сообщила мисс Доррит, что отец  желал бы нынче засвидетельствовать свое почтение мистеру Дорриту, если в том  нет никакого неудобства.    

– Я  как раз иду отсюда домой, – был ответ, – и если мистер Нэнди ничего  не имеет против, с удовольствием провожу – с удовольствием пройдусь вместе с  ним, – сказала Крошка Доррит, всегда заботившаяся о чувствах слабых.    

– Слышишь,  отец! – воскликнула миссис Плорниш. – Вот ты какой у нас завидный  кавалер, даже мисс Доррит лестно с тобой прогуляться. Дай-ка я тебе повяжу  галстук бантом, чтобы ты был совсем франтом – ишь как складно вышло!    

Полюбовавшись  на результат своих усилий, миссис Плорниш нежно обняла отца на прощанье и, став  у дверей с младшим, слабеньким ребенком на руках (старший, крепыш, в это время  бодро скатывался со ступенек крыльца), еще долго смотрела, как ее старенький  отец ковыляет по тротуару под руку с Крошкой Доррит.    

Они шли  не торопясь. Крошка Доррит повела его через Железный мост, и там они присели отдохнуть  и, глядя на реку, усеянную судами, большими и маленькими, гадали, откуда и куда  эти суда идут, и старичок говорил о том, что бы он стал делать, если бы на его  имя пришел вдруг корабль с грузом золота – у него на этот случай припасен был  вполне определенный план: нанять для Плорнишей и для себя хорошую квартиру  окнами в какой-нибудь увеселительный сад и жить там без забот, пользуясь  услугами официантов упомянутого заведения; словом, давно уже старый Нэнди не  проводил свой день рождения так приятно. Им оставалось не больше пяти минут  ходу до ворот тюрьмы, как вдруг из своего переулка вынырнула Фанни в новой  шляпке, как видно державшая курс на ту же гавань.    

– Милосердый  боже, Эми! – воскликнула эта бойкая молодая особа, отшатнувшись. –  Только этого еще недоставало!    

– Чего  «этого», милая Фанни?    

– Ну,  знаешь ли, от тебя, кажется, всего можно ожидать, – отвечала старшая  сестра, кипя гневом, – но такого даже я, даже от тебя не ожидала!    

– Фанни! –  воскликнула Крошка Доррит с обидой и недоумением.    

– Пожалуйста,  не повторяй мое имя без толку, бессовестная девчонка! Подумать только: среди  бела дня, на глазах у всех идет по улице под руку с нищим! (Последнее слово она  выпалила, точно выстрелила им из духового ружья.)    

– Фанни!    

– Сказано  тебе, не смей повторять мое имя! Слыхано ли что-нибудь подобное! Ты просто задалась  целью унижать и позорить нас где только можно. Дрянная девчонка!    

– Разве  я позорю кого-нибудь тем, что взялась проводить этого бедного старичка? –  очень тихо спросила Крошка Доррит.    

– Да,  мисс, – отвечала Фаздни, – и вам самой следовало бы понимать это.  Впрочем, вы отлично понимаете; оттого и делаете, что понимаете. Для вас нет  большего удовольствия, чем унизить свою семью напоминанием о ее несчастьях. А  второе ваше удовольствие – якшаться с подонками общества. Но если вы не  считаетесь с приличиями, то я пока еще с ними считаюсь. Так что позвольте мне  перейти на другую сторону улицы и продолжать путь отдельно от вас.    

И она  упорхнула на противоположный тротуар. Старенький виновник позора, который почтительно  держался в некотором отдалении (Крошка Доррит, растерявшись от бурного наскока  сестры, выпустила его руку) и которого нетерпеливо толкали и бранили те, кому  он загораживал дорогу, снова подошел к своей спутнице и спросил:    

– Не  приключилось ли чего с вашим уважаемым батюшкой, мисс? Не заболел ли кто из  вашего уважаемого семейства?    

– Нет,  нет, – поторопилась ответить Крошка Доррит. – Ничего не случилось,  благодарю вас. Дайте я вас опять возьму под руку, мистер Нэнди.    

Так,  продолжая прерванный появлением Фанни разговор, она дошла с ним до тюрьмы и,  поздоровавшись с мистером Чивери, дежурившим у ворот, прошла через караульню.  Случаю угодно было, чтобы в ту самую минуту, когда они под руку выходили из  караульни, к ней приближался совершавший свою дневную прогулку Отец Маршалси.  Вид этой пары сильно подействовал на его чувства; крайне взволнованный, даже  потрясенный – не обращая внимания на старого Нэнди, который, низко  поклонившись, замер со шляпой в руке, как всегда в присутствии столь высокой  особы, – он круто повернул назад и чуть не бегом бросился к себе домой.    

Оставив  злополучного старичка, в недобрый час взятого ею под покровительство, и наспех  пообещав ему, что сейчас вернется, Крошка Доррит побежала за отцом и на  лестнице столкнулась с Фанни, которая с видом оскорбленного величия тоже  поднималась наверх. Все трое вошли в комнату почти одновременно; Отец Маршалси  сразу же опустился в свое кресло, закрыв лицо руками, и испустил глухой стон.    

– Еще  бы, – сказала Фанни. – Ничего удивительного. Бедный папочка, как ему  тяжело! Теперь, надеюсь, вы убедились в моей правоте, мисс?    

– Что  с вами, отец? – воскликнула Крошка Доррит, склоняясь над ним. –  Неужели это я вас огорчила, отец? Нет, нет, не может быть!    

– Вот  как, не может быть? Скажите пожалуйста! Ах ты… – Фанни остановилась в  поисках достаточно энергичного определения, – ах ты маленькая  простолюдинка! Истинное дитя тюрьмы!    

Отец  Маршалси движением руки прекратил эти злые упреки и горестно прошептал, качая  головой:    

– Эми,  я знаю, ты поступила так без дурного умысла. Но ты ранила меня в самое сердце!    

– Без  дурного умысла! – вмешалась непримиримая Фанни. – С гнусным умыслом!  С отвратительным умыслом! С умыслом унизить семью.    

– Отец! –  воскликнула Крошка Доррит, побледнев и вся дрожа. – Простите меня! Не  сердитесь на меня! Только скажите, в чем моя вина, чтобы это никогда не  повторилось!    

– Ах  ты маленькая лицемерка! – вскричала Фанни. – Ты прекрасно знаешь, в  чем твоя вина. Я сама сказала тебе. И не вздумай отпираться, только лишний грех  на душу возьмешь.    

– Тсс! –  остановил ее отец и продолжал, обращаясь к младшей дочери: – Эми! – Тут он  несколько раз провел по лицу носовым платком, а затем, судорожно сжав его в  кулаке, уронил руку на колени. – Эми! Я делал все, чтобы удержать тебя  здесь на некоторой высоте. Я делал все, чтобы сохранить тебе здесь известное  положение. Может быть, мне это удалось, может быть, нет. Может быть, ты это  оценила, может быть, нет. Не берусь судить. Мне через многое пришлось здесь  пройти, кроме одного – унижения. От унижения я был, по счастью, избавлен – до  этого дня.    

Тут  судорожно сжатый кулак разжался, и платок снова пропутешествовал к глазам.  Крошка Доррит, опустившись перед отцом на колени, смотрела на него с мольбой и  раскаянием. Когда очередной приступ горя миновал, почтенный старец снова  стиснул платок в руке.    

– От  унижения я был, по счастью, избавлен до этого дня. Во всех моих испытаниях меня  поддерживало присущее мне – кха – чувство собственного достоинства, и – и  уменье окружающих, так сказать, уважать во мне это чувство. Вот почему я был  избавлен от – кха – унижения. Но сегодня, сейчас мне впервые пришлось испытать  его в полной мере.    

– Еще  бы! Иначе и быть не могло! – подхватила неугомонная Фанни. – Если уж  тут красуются перед всеми под ручку с нищим! (Снова выстрел из духового ружья.)    

– Отец,  дорогой! – вскричала Крошка Доррит. – Я не хочу оправдываться в том,  что нанесла вам такой жестокий удар – нет, нет, видит бог, не хочу! – Она  заломила руки в безысходном отчаянии. – Я только прошу вас, умоляю вас  успокоиться и забыть об этом. Но я бы не привела с собой этого старичка, если б  не знала, что вы сами всегда так добры к нему, так ласково и приветливо его  встречаете – поверьте мне, отец, я бы никогда этого не сделала. Пусть я  виновата, но это вина невольная. Ни за какие блага мира я бы не захотела, чтобы  хоть одна слезинка пролилась из ваших глаз, любимый мой, дорогой мой  отец! – Сердце у Крошки Доррит готово было разорваться от горя.    

Тут  Фанни громко всхлипнула, то ли от злости, то ли от раскаяния, и тоже ударилась  в слезы, твердя, что хотела бы умереть – пожелание, постоянно высказывавшееся  этой молодой особой, когда ее гнев начинал утихать, а досада на других  сменялась досадой на себя.    

Между  тем Отец Маршалси привлек младшую дочь к себе на грудь и стал гладить ее по  голове.    

– Ну,  ну. Полно, Эми, полно, дитя мое. Я постараюсь забыть об этом как можно скорее.  Я (с истерическим смешком) – я заставлю себя забыть. Ты совершенно права, мой  ангел, я всегда ласково встречаю своего старого протеже и всегда рад его видеть  – кхм – как своего старого протеже, – я даже стараюсь, насколько позволяют  мои обстоятельства, оказать покровительство и поддержку этому – кхм –  надломленному тростнику – пожалуй, уместно будет дать ему такое название. Все  это так, ты совершенно права, дорогое дитя мое. Но при всем том я сохраняю –  позволю себе употребить это выражение, – я неизменно сохраняю чувство  достоинства, собственного достоинства. Так вот, видишь ли, есть веши, которые  несовместимы с этим чувством и ранят (он всхлипнул), да, болезненно ранят его.  Не то огорчает меня, что моя добрая Эми внимательна и – кхм – снисходительна к  моему старому протеже. Но я не могу видеть – буду говорить прямо, чтобы скорее  покончить с этим тягостным разговором, – как мое дитя, моя дочь, моя  родная дочь входит в это заведение с людной улицы – улыбаясь! улыбаясь! под  руку с – о боже, боже! – с человеком в ливрее!    

Это  обозначение внеисторического сюртука удрученный старец произнес сдавленным  голосом, воздев к небу руку с зажатым в ней платком. Он, верно, нашел бы и  другие горькие слова для выражения своей душевной муки, но тут в дверь  постучали (уже не первый раз), и Фанни, к этому времени изъявившая не только  желание умереть, но и готовность лечь в могилу, крикнула:    

– Войдите!    

– А,  Юный Джон! – произнес Отец Маршалси мгновенно изменившимся, спокойным  тоном. – Что скажете, Юный Джон?    

– Вам  просили передать письмо, сэр, и еще кое-что на словах, а так как я случайно был  в караульне, когда туда явился посланный, то и взял это поручение на  себя. – Говоря, он с беспокойством косился на Крошку Доррит, скорбно  поникшую на полу, у ног отца.    

– Очень  мило с вашей стороны, Джон. Благодарю вас.    

– Письмо  от мистера Кленнэма, сэр, это ответ; а на словах ведено передать, что мистер  Кленнэм шлет поклон и сам зайдет попозже засвидетельствовать свое почтение вам,  и (с возрастающим беспокойством) – мисс Эми.    

– Превосходно! –  взяв письмо и обнаружив в нем банковый билет, Отец Маршалси слегка покраснел и  снова погладил Эми по голове. – Благодарю, Юный Джон. Весьма признателен  за услугу. Посланный дожидается?    

– Нет,  сэр, ушел.    

– Благодарю  еще раз. Как поживает ваша матушка, Юный Джон?    

– Благодарю  вас, сэр. Здоровье у нее немного расстроено – да по правде сказать, и у всех в  семье, кроме разве отца, – но, в общем, ничего, сэр.    

– Передайте  ей от нас привет, Джон. Самый сердечный привет, так и скажите.    

– Благодарю  вас, сэр, передам непременно. – И мистер Чивери-младший пошел восвояси, мысленно  повторяя только что сочиненную новую эпитафию, которая гласила:    

     

Здесь  Покоится Прах    

     ДЖОНА ЧИВЕРИ,    

Который  такого-то числа,    

Увидев  Владычицу Своего Сердца в Горе и Слезах,    

Не в Силах  Был Вынести Это Душераздирающее    

Зрелище    

и Воротившись  Под Кров Безутешных Родителей,    

Собственной  Рукой    

Положил Конец  Своему Бренному    

Существованию.    

     

– Ну,  полно, полно, Эми, – сказал Отец Маршалси, как только за Юным Джоном  затворилась дверь. – Забудем о том, что произошло. – В последние  несколько минут в его настроении произошла разительная перемена; он почти  развеселился. – А где же, однако, мой старый протеже? Нехорошо так долго  оставлять его одного; он может подумать, что его приходу не рады, а мне это  было бы неприятно. Сходи за ним, дитя мое – или я сам схожу.    

– Лучше  вы, если вам не трудно, отец, – сказала Крошка Доррит, силясь унять все  еще душившие ее рыдания.    

– Разумеется,  мой ангел, разумеется. У тебя глаза красные. Я об этом не подумал. Ну, ладно,  успокойся, Эми. Не тревожься обо мне, все уже прошло, душа моя, – видишь,  совсем прошло. Ступай приведи себя в порядок к приходу мистера Кленнэма.    

– Мне  бы не хотелось быть здесь, когда придет мистер Кленнэм, отец, – сказала  Крошка Доррит, которой вдруг стало еще трудней справляться со своим  волнением. – Я лучше останусь в своей комнате.    

– Ну,  ну, душа моя! Что за ребячество! Мистер Кленнэм достойнейший человек, настоящий  джентльмен. Чересчур замкнутый, пожалуй, но настоящий джентльмен, я на этом  настаиваю. Как это можно – не выйти к такому гостю! И слышать об этом не хочу,  особенно сегодня. Ступай, Эми, освежи лицо и приведи себя в порядок; ступай,  ступай, будь умницей.    

Крошке  Доррит ничего не осталось, как только послушно исполнить полученное приказание;  она лишь на миг задержалась, чтобы в знак примирения поцеловать сестру.  Упомянутая молодая особа обреталась в полном смятении чувств, успев утратить  вкус к тому печальному исходу, в котором рассчитывала найти облегчение, но ее  осенила блестящая мысль, которую она не замедлила высказать вслух: пусть лучше  умрет старый Нэнди, по крайней мере перестанет сюда таскаться, мерзкий, нудный  старикашка, и сеять раздоры между сестрами.    

Между  тем Отец Маршалси, – развеселившись до того, что даже сдвинул немного  набекрень свою черную бархатную ермолку и что-то напевал себе под нос, –  спустился во двор и обнаружил своего старого протеже у караульни, где тот так и  простоял все это время со шляпой в руке.    

– Что  же вы, Нэнди, – сказал почтенный джентльмен с обворожительной  улыбкой, – что же вы не поднялись наверх? Ведь вы же знаете дорогу. Ну,  пойдемте. – Он простер свою благосклонность до того, что даже подал  старичку руку и спросил: – Ну как здоровье, Нэнди? Скрипим понемножку? –  На это певец Хлои и Филлис отвечал с поклоном: – Благодарствуйте, сэр, я себя  чувствую недурно, а как увидел вашу честь, то и вовсе хорошо. – Встретив  по дороге одного пансионера из новичков, Отец Маршалси представил ему своего  спутника: – Мой давнишний знакомец, сэр, старый мой протеже. – И, обратясь  к старичку, прибавил: – Не стойте с непокрытой головой, мой добрый Нэнди,  наденьте шляпу, – что было уже верхом снисходительности.    

Но этим  не исчерпались его милости: придя домой, он велел Мэгги вскипятить чайник, а  затем послал ее купить печенья, масла, яиц, ветчины и креветок, для чего дал ей  банковый билет в десять фунтов, наказав хорошенько пересчитать сдачу. Когда эти  приготовления подходили к концу, а Эми уже сидела с работой в руках в отцовской  комнате, явился Кленнэм, которому был оказан самый радушный прием и предложено  разделить с ними трапезу.    

– Эми,  душа моя, ты знаешь мистера Кленнэма лучше, нежели я сам имею удовольствие его  знать. Фанни, милочка, ты ведь тоже знакома с мистером Кленнэмом. – Фанни  надменно кивнула головой и, как всегда в подобных случаях, поджала губы с таким  видом, будто ей доподлинно было известно о существовании заговора против чести  и достоинства семьи Доррит и о причастности к этому заговору Кленнэма. – А  вот это, позвольте вам представить, мистер Кленнэм, – мой старый протеже  по фамилии Нэнди, добрейший, преданнейший старичок. (Он всегда говорил о нем,  как о какой-то замшелой древности, хотя сам был двумя или тремя годами старше  его.) Позвольте, позвольте. Вам как будто знаком Плорниш? Помнится, моя дочь  Эми говорила мне, что вы знаете все семейство этого бедняги?    

– Вы  не ошиблись, – подтвердил Артур Кленнэм.    

– Так  вот, сэр, это – отец миссис Плорниш.    

– В  самом деле? Очень рад познакомиться.    

– Вы  бы еще более обрадовались, если бы знали все его многочисленные качества,  мистер Кленнэм.    

– Льщу  себя надеждой узнать их при более близком знакомстве, – сказал Артур,  втайне чувствуя сострадание к жалкой сгорбленной фигурке.    

– У  него сегодня праздник, и он решил навестить своих старых друзей, которые всегда  ему рады, – сказал Отец Маршалси и, прикрыв рот рукой, пояснил вполголоса:  – Он в работном доме, бедняга. Их иногда отпускают на день.    

Тем  временем Мэгги с помощью своей маленькой маменьки накрыла на стол и расставила  закуске. Погода стояла жаркая, и в тюремных стенах духота казалась особенно  нестерпимой, а потому окно было распахнуто настежь. – Пусть Мэгги постелит  на подоконник газету, душа моя, – сказал радушный хозяин дочери, – и  пока мы пьем чай, мой старый протеже сможет там выпить чашечку.    

Так,  отделенный от чистой публики пропастью в добрый фут шириной, отец миссис  Плорниш мог наслаждаться гостеприимством Отца Маршалси. Поистине неподражаемым  было великодушно-покровительственное отношение одного старика к другому; так по  крайней мере казалось Кленнэму, и он с живым интересом следил за тем, как оно  проявлялось.    

Пожалуй,  любопытнее всего было слышать, с каким удовольствием почтенный джентльмен  толкует о немощах своего старого протеже – ни дать ни взять словоохотливый  поводырь, на потеху толпе таскающий по ярмарке больного дряхлого зверя.    

– Еще  ветчины, Нэнди? Как, вы все жуете тот первый кусочек? Что-то уж очень долго… Совсем  зубов не осталось у бедняги, – пояснял он обществу за столом.    

А через  несколько минут: – Креветок, Нэнди? – и так как тот чуть замешкался с  ответом: – Становится туг на ухо. Скоро и вовсе оглохнет.    

Еще  через несколько минут: – Скажите, Нэнди, а вы там, у себя, много гуляете по  двору?    

– Нет,  сэр, немного. Не так-то оно приятно, правду сказать.    

– Да,  да, разумеется, – поспешно согласился вопрошавший. – Вполне  понятно. – И вполголоса, оборотясь к столу: – Ноги не держат.    

Один раз  он вдруг спросил, с озабоченным видом человека, задающего первый попавшийся вопрос,  просто чтобы не дать собеседнику заснуть: – Сколько лет вашему младшему внуку,  Нэнди?    

– Джону  Эдварду, сэр? – переспросил старичок, отложив нож и вилку и наморщив  лоб. – Сколько лет, вы спрашиваете? Минуточку, сейчас скажу.    

Отец  Маршалси постучал себя по лбу. – Слабеет память.    

– Джону  Эдварду, сэр? Вот ведь запамятовал. То ли два года и два месяца, то ли два года  и пять месяцев, боюсь сказать точно. Либо одно, либо другое.    

– Ну,  не мучьте себя, Нэнди, не стоит припоминать, – с бесконечной  снисходительностью успокоил его почтенный джентльмен. (Голова уже, видно, плохо  работает – и не удивительно, при той жизни, которую ведет бедняга.)    

Чем  больше признаков дряхлости он якобы обнаруживал в своем протеже, тем больше,  видимо, чувствовал к нему симпатии; и когда после чая старик заикнулся, что  ему, мол, «пора и честь знать», Отец Маршалси, поднявшись с кресла, чтобы  проститься с ним, как-то особенно приосанился и распрямил спину.    

– Это  не называется шиллинг, Нэнди, – сказал он, вкладывая ему в руку  монету. – Это называется табак.    

– Чувствительно  благодарен, уважаемый сэр. – Я и куплю табаку. Благодарствуйте, мисс Эми и  мисс Фанни, желаю вам всего самого лучшего. Покойной ночи, мистер Кленнэм.    

– Смотрите  же, не забывайте нас, Нэнди, – напутствовал Отец Маршалси гостя. –  Непременно приходите, как только вам опять случится быть в городе. Вы должны  навешать нас в каждый ваш отпускной день, иначе мы обидимся. Покойной ночи,  Нэнди. Осторожней спускайтесь по лестнице, Нэнди; там много шатких  ступеней. – Он еще постоял в дверях, глядя ему вслед, потом воротился в  комнату и со вздохом удовлетворения сказал: – Прискорбное зрелище, мистер  Кленнэм. счастье еще, что он сам не сознает, во что превратился. Жалкий старик,  настоящий обломок крушения. Главное – никакого чувства собственного  достоинства; оно в нем убито, уничтожено, растоптано в прах!    

Поскольку  посещение Кленнэма имело определенную цель, побуждавшую его не торопиться с уходом,  он пробормотал в ответ что-то неопределенное и вместе с хозяином дома отошел к  окну, чтобы не мешать Мэгги и ее маленькой маменьке мыть и убирать посуду. От  него не укрылось, что Отец Маршалси встал у окна в позе благосклонного и  милостивого государя, и жест, которым он отвечал на приветствия проходивших по  двору подданных, весьма напоминал собою благословение.    

Когда  Крошка Доррит снова разложила работу на столе, а Мэгги – на постели, Фанни  встала и принялась завязывать ленты своей шляпки, собираясь уходить. Кленнэм  ввиду наличия упомянутой цели по-прежнему не торопился. Вдруг дверь  распахнулась, на этот раз без стука, и в комнату вошел мистер Тип. Он поцеловал  Эми, поспешившую ему навстречу, кивнул Фанни, кивнул отцу, мрачно покосился на  гостя и, не говоря ни слова, уселся за стол.    

     

    

     

– Тип,  дорогой, – мягко заметила ему Крошка Доррит, смущенная его  поведением, – разве ты не видишь…    

– Вижу,  Эми. – Если ты о том, что у вас тут кто-то есть – если ты вот об  этом, – сказал Тип, мотнув головой в сторону Кленнэма, – так я вижу.    

– И  это весь твой ответ?    

– Да,  это весь мой ответ. И смею думать, – с высокомерным видом прибавил мистер  Тип после минутной паузы, – смею думать, вашему гостю понятно, почему это  весь мой ответ. Иначе говоря, вашему гостю понятно, что он поступил со мной  так, как с джентльменами не поступают.    

– Нет,  мне непонятно, – спокойно возразил виновник его благородного гнева.    

– Неужели?  В таком случае, позвольте разъяснить вам, сэр, что, если я обращаюсь к некоему  лицу с деликатной просьбой, с настоятельной просьбой, с вежливо изложенной  просьбой о небольшой временной ссуде, которую ему ничуть не трудно – заметьте,  ничуть не трудно удовлетворить, и если данное лицо отвечает мне отказом, я  нахожу, что оно поступило со мной так, как с джентльменами не поступают.    

До сих  пор Отец Маршалси молча прислушивался к словам сына, но, услышав последнюю фразу,  он тотчас же сердито вскричал:    

– Как  ты смеешь…    

Но сын  перебил его:    

– А  вот так и смею, и не начинайте городить всякий вздор. Что касается тона,  который я принял по отношению к данному лицу, так вам бы следовало гордиться  тем, что я защищаю семейное достоинство.    

– Он  прав! – воскликнула Фанни.    

– Семейное  достоинство? – повторил отец. – Ты говоришь о семейном достоинстве?  Так я, стало быть, дожил до того, что мой сын учит меня – меня! – что  такое семейное достоинство!    

– Слушайте,  отец, не стоит нам, право, препираться и заводить скандал из-за этого. Я пришел  к заключению, что данное лицо поступило со мной так, как с джентльменами не  поступают, и больше тут говорить не о чем.    

– Нет,  сэр, тут есть о чем говорить, – возразил отец. – Есть о чем говорить.  Ты пришел к заключению! Ты пришел к заключению!    

– Да,  я пришел к заключению. Что толку без конца повторять это?    

– А  то, – вскричал отец, распаляясь все больше, – что ты не имел права  приходить к такому чудовищному, такому – кхм – безнравственному, такому – кха –  отцеубийственному заключению. Нет, мистер Кленнэм, прошу вас, не заступайтесь,  сэр. Тут речь идет о – кхм, – о принципе, а принцип для меня важней даже  соображений – кха – гостеприимства. Я возражаю против утверждения, высказанного  моим сыном. Я – кха, – я отказываюсь его признать.    

– Да  при чем тут вы, отец? – бросил через плечо сын.    

– При  чем тут я? При чем тут я? А притом, сэр, что это затрагивает мое собственное –  кхм – достоинство. Утверждая нечто подобное, вы, сэр (он снова достал платок и  вытер им лицо), оскорбляете мои лучшие чувства. Предположим, что я сам бы  обратился к какому-нибудь лицу или – кхм – лицам с просьбой – с деликатной  просьбой, с настоятельной просьбой, с вежливо изложенной просьбой о небольшой  временной ссуде. Предположим, что упомянутое лицо легко могло бы удовлетворить  эту просьбу, однако не пожелало удовлетворить и ответило отказом. Значит ли  это, что я должен выслушать из уст родного сына, что со мной поступили не так,  как принято поступать с джентльменами, и что я – кха – допустил это?    

Эми  кротко попыталась успокоить расходившегося отца, но не тут то было. Он твердил,  что его достоинство задето и что он этого не потерпит.    

Как, он  должен в своем доме, от своего сына выслушивать подобные вещи? Как, он должен  терпеть унижения от собственной плоти и крови?    

– Да  какие там унижения, все это одни ваши выдумки, отец, – возразил молодой  человек недовольным тоном. – Мои заключения совершенно вас не касаются. И  мои слова тоже совершенно вас не касаются. Нечего принимать все на свой счет.    

– А  я вам говорю, сэр, это меня весьма даже касается! – воскликнул  отец. – И я с глубоким возмущением должен заметить вам, что, если бы у вас  была хоть капля, не скажу совести, но хотя бы – кхм, – хотя бы уважения –  кха – к щекотливым и деликатным обстоятельствам вашего отца, у вас язык бы не повернулся  высказывать такие – кха, – такие противоестественные взгляды. Наконец если  уж отец для вас – ничто, если вы пренебрегаете сыновним долгом, то вы ведь  все-таки – кхм – христианин. Надеюсь, вы не записались – в – кха, – в  атеисты. А в таком случае позвольте вас спросить, разве это по-христиански –  бесчестить и хулить некое лицо за то, что оно один раз ответило вам отказом,  когда это же лицо – кха – в другой раз может удовлетворить вашу просьбу? Разве  истинный христианин не должен – кхм – повторить свою попытку? –  Вдохновленный собственными словами, он пришел в благочестивый раж.    

– Ну,  я вижу, с вами сегодня не сговоришься. Уберусь-ка я лучше отсюда. Спокойной  ночи, Эми. Не сердись на меня. Я сам не рад, что это все вышло при тебе –  ей-богу, не рад; но я не могу поступиться своим достоинством даже для тебя,  старушка.    

С этими  словами он надел шляпу и удалился вместе с мисс Фанни, которая не преминула на  прощанье обдать Кленнэма уничтожающим взглядом, ясно говорившим, что он давно  разоблачен ею, как участник заговора против семейного достоинства Дорритов.    

После их  ухода Отец Маршалси по всем признакам вознамерился снова впасть в уныние, но,  по счастью, этому помешал один из пансионеров, явившийся с вестью, что его ждут  в Клубе. Это был тот самый джентльмен, который в ночь, проведенную Кленнэмом в  тюрьме, жаловался ему на смотрителя, якобы присваивавшего его долю секретной  субсидии. Сейчас на него была возложена почетная миссия эскортировать Отца  Маршалси к председательскому месту, которое тот пообещал занять в сегодняшнем  собрании тюремных любителей музыки.    

– Вот,  изволите видеть, мистер Кленнэм, – сказал почтенный старец. – Такова  оборотная сторона моего положения. Общественные обязанности, ничего не  поделаешь. Уверен, что вы лучше, чем кто-либо, поймете это и извините меня.    

Кленнэм  просил его не тратить времени на извинения.    

– Эми,  душа моя, если мистер Кленнэм согласится посидеть еще немного, не сомневаюсь,  что ты с честью исполнить роль хозяйки нашего более чем скромного дома и, может  быть, сумеешь сгладить впечатление от – кха – прискорбного случая, имевшего  место после чая.    

Кленнэм  поспешил заверить, что упомянутый случаи не произвел на него никакого впечатления,  так что сглаживать ничего не требуется.    

– Дорогой  сэр. – сказал Отец Маршалси, приподнят свою бархатную ермолку и  выразительным пожатием руки Кленнэма подтверждая получение письма и банкового  билета. – Да благословит вас бог.    

Таким  образом Кленнэму представилась возможность осуществить цель своего посещения и  поговорить с Крошкой Доррит так, чтобы никто не слышал. Мэгги, правда, слышала,  но это было все равно что никто.    

 Глава XXXII    

Снова предсказатель  будущего     

     

Мэгги  прилежно шила, повернувшись зрячим глазом к окну, и оборка огромного белого  чепца почти скрывала ее профиль (или то немногое, что заслуживало такого  названия). Благодаря этой оборке и незрячему глазу она была как бы отделена  завесой от своей маленькой маменьки, сидевшей за столом напротив окна. Со двора  теперь почти не доносилось шума и топота ног: музыкальный вечер начался, и поток  пансионеров отхлынул к Клубу. Только те, кто не обладал музыкальным ухом или у  кого было пусто в кармане, еще слонялись по двору, да по углам – обычная  картина! – шло затянувшееся прощанье супругов, лишь недавно разлученных  тюрьмой; так в углах прибранной комнаты можно подчас разглядеть обрывки паутины  и иные следы беспорядка. То были самые тихие часы в тюрьме, уступавшие только  ночи, когда и тюремные обитатели забываются сном. Порой из Клуба слышались  взрывы аплодисментов, которые сопровождали успешное завершение очередного  номера, или тост, предложенный Отцом и дружно подхваченный детьми. Порой  чей-нибудь могучий бас, перекрывая прочие голоса, хвастливо уверял слушателей,  что плывет по волнам или скачет в чистом поле, или преследует оленя, или бродит  в сердце гор, или вдыхает аромат вереска; но смотритель Маршалси не смутился бы  этими уверениями, зная, как прочны тюремные замки.    

Когда  Артур Кленнэм подошел и сел рядом с Крошкой Доррит, она задрожала так, что  иголка едва не выпала у нее из рук. Кленнэм осторожно потянул за край ее работы  и сказал:    

– Милая  Крошка Доррит, позвольте мне отложить это в сторону.    

Она не  пыталась возражать, и он взял у нее шитье и положил на стол. Она судорожно  сцепила руки, но он разнял их и удержал одну маленькую ручку в своей руке.    

– Я  вас теперь очень редко вижу, Крошка Доррит.    

– У  меня много работы, сэр.    

– Однако  же вы сегодня были у моих славных соседей, – продолжал Кленнэм. – Я  совершенно случайно узнал об этом. А почему было не зайти ко мне заодно?    

– Я  – я сама не знаю. Я боялась помешать вам. Ведь вы теперь очень заняты делами.    

Он  смотрел на эту маленькую дрожащую фигурку, это склоненное личико, эти глаза,  пугливо прятавшиеся от его глаз, – и в его взгляде была не только  нежность, но и тревога.    

– Вы  в чем-то переменились, дитя мое.    

Она уже  не в силах была унять бившую ее дрожь. Тихонько высвободив руку и переплетя пальцы  обеих рук, она сидела перед ним, опустив голову и вся дрожа.    

– Добрая  моя Крошка Доррит! – сказал Кленнэм с глубоким состраданием в голосе.    

Слезы  брызнули у нее из глаз. Мэгги оглянулась и по крайней мере с минуту пристально  смотрела на нее, но не сказала ни слова. Кленнэм выждал немного, прежде чем  снова заговорить.    

– Мне  тяжело видеть, как вы плачете, – сказал он. – Но я думаю, слезы  принесут вам облегчение.    

– Да,  сэр, – да, разумеется.    

– Ну,  полно, полно, Крошка Доррит. Ведь это пустяки, право же пустяки. Мне очень  жаль, что я невольно послужил причиной вашего волнения. Ну, успокойтесь и  забудьте об этой истории. Она вся не стоит одной вашей слезы. Я бы охотно  пятьдесят раз на дню выслушивал подобные глупости, если бы мог избавить вас  этим хоть от одной горькой минуты.    

Она уже  справилась с собой и отвечала почти обычным своим тоном:    

– Вы  очень добры! Но даже если не говорить обо всем прочем, мне больно и стыдно за  такую неблагодарность…    

– Тсс,  тсс! – сказал Кленнэм и, протянув палец, дотронулся до ее губ. – Уж  не изменила ли вам память – вам, которая никогда не забывает ни о ком и ни о  чем? Неужели я должен напоминать вам, что вы обещали считать меня другом и  доверять мне? Нет, нет. Вы этого не забыли, правда?    

– Стараюсь  помнить, но мне было трудно сдержать свое обещание давеча, когда мой брат так  нехорошо повел себя с вами. Не судите его чересчур строго, бедняжку, подумайте  о том, что он вырос в тюрьме! – Она подняла на Кленнэма молящий взгляд и,  первый раз за весь вечер всмотревшись в его лицо, воскликнула совсем другим  тоном: – Вы были больны, мистер Кленнэм?    

– У  вас что-то случилось? Какое-нибудь горе? – тревожно допытывалась она.    

Пришел  черед Кленнэма колебаться, не зная, что ответить. Наконец он сказал:    

– По  правде говоря, было небольшое огорчение, но теперь все уже прошло. Неужели это  так бросается в глаза? Видно, я недостаточно хорошо владею собой. Вот не думал.  Придется у вас поучиться терпению и мужеству, ведь лучшего наставника не  придумаешь.    

Ему было  невдомек, что она видит в нем то, чего никому другому не разглядеть. Ему было  невдомек, что нет больше в мире глаз, способных смотреть на него таким лучистым  и таким проницательным взглядом.    

– Впрочем,  я бы вам все равно рассказал об этом, – продолжал он, – а потому я не  в обиде на свое лицо за то, что оно так неосторожно выдает все мои тайны. Мне  приятно и лестно довериться моей Крошке Доррит. Вот я и признаюсь вам, что,  позабыв о своих летах и о своем скучном характере, позабыв о том, что пора  любви давно миновала для меня в унылом однообразии лет, проведенных на  чужбине, – позабыв обо всем этом, я вообразил себе, что влюблен в одну  особу.    

– Я  ее знаю, сэр? – спросила Крошка Доррит.    

– Нет,  дитя мое.    

– Это  не та дама, что ради вас была так добра ко мне?