1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
Все мы  были потрясены страстностью, с какой он произнес эти слова. Ричард закусил губу  и, затаив дыхание, смотрел на меня так, словно понимал, как важно для него  предостережение опекуна, и знал, что я тоже это понимаю.    

— Милая  моя Ада, — сказал мистер Джарндис, успокоившись, — свой совет я  высказал слишком резко; но ведь я живу в Холодном доме, и чего только я в нем  не перевидал! Впрочем, об этом ни слова больше. Все средства, какими Ричард  располагал, чтобы начать свой жизненный путь, теперь поставлены на карту. Я  советую ему и вам, ради его же блага и ради вашего, решить перед разлукой, что  вы ничем друг с другом не связаны. Пойду дальше. Буду говорить напрямик с вами  обоими. Вы ничего не хотели скрывать от меня; и я тоже хочу говорить с вами  откровенно. Я прошу вас считать, что пока вас больше не связывают никакие узы,  кроме родственных.    

— Лучше  сразу сказать, сэр, — возразил Ричард, — что вы совершенно лишили  меня своего доверия и советуете Аде поступить так же.    

— Лучше  не говорить этого, Рик, потому что это неправда.    

— Вы  считаете, что я плохо начал, сэр, — упирался Ричард. — Да, начал   я плохо.    

— О  том, как  вам, по-моему, надо было начать и как продолжать, я говорил, когда  мы в последний раз беседовали с вами, — сказал мистер Джарндис сердечным и  ободряющим тоном. — Пока что вы ничего не начали, но всему свое время, и  ваше еще не упущено… вернее, оно наступило теперь. Так начните же как следует!  Вы оба еще очень молоды, милые мои, и вы в родстве друг с другом, но пока вы  только родственники. Если же вас свяжут и более крепкие узы, то лишь тогда,  Рик, когда вы для этого поработаете, не раньше.    

— Вы  ко мне слишком жестоки, сэр, — сказал Ричард, — не ждал я от вас  такой жестокости.    

— Милый  мой мальчик, я еще более жесток к самому себе, когда огорчаю вас, —  возразил мистер Джарндис. — Ваше лекарство в ваших руках. Ада, Рику будет  лучше, если он вновь сделается свободным, если его перестанет связывать ваша  ранняя помолвка. Рик, для Ады это будет лучше, гораздо лучше, — в этом ваш  долг перед нею. Ну, решайтесь! Пусть каждый из вас поступит так, чтобы не ему  самому, а другому было лучше.    

— Но  почему же это лучше, сэр? — мгновенно откликнулся Ричард. — Когда мы  открылись вам, вы не считали, что «так лучше». Тогда вы говорили другое.    

— С  тех пор я узнал кое-что новое. Я не обвиняю вас, Рик, но с тех пор я узнал  кое-что новое.    

— Очевидно,  насчет меня, сэр?    

— Что  ж, пожалуй; вернее, насчет вас обоих, — ласково ответил мистер Джарндис. —  Для вас еще не настала пора взаимных обещаний. Все это пока преждевременно, и я  не имею права дать согласие на вашу помолвку. Решайтесь же, мои юные друзья,  решайтесь и начинайте сызнова! Что было, то прошло, и для вас открылась новая  страница — вот и пишите на ней историю своей жизни.    

Ричард  бросил на Аду встревоженный взгляд, но ничего не сказал.    

— Я  до сих пор избегал говорить об этом с вами обоими и с Эстер, — продолжал  мистер Джарндис, — потому что хотел, чтобы все мы потолковали вместе,  вполне откровенно и на равных началах. Теперь же я от всего сердца советую вам,  теперь я настоятельно прошу вас вернуться к тем отношениям, в каких вы были,  когда приехали сюда. Предоставьте времени, верности и постоянству соединить вас  вновь. Если вы поступите иначе, вы поступите плохо и тем убедите меня, что и я  плохо поступил, познакомив вас друг с другом.    

Наступило  долгое молчание.    

— Кузен  Ричард, — проговорила, наконец, Ада, с нежностью подняв на него свои  голубые глаза, — после того, что сказал кузен Джон, выбора нам не  осталось. Не беспокойтесь обо мне, ведь вы оставляете меня на его попечении и  знаете, что лучшей жизни я не желаю; да и не пожелаю никогда, если буду  руководствоваться его советами, — это вы тоже хорошо знаете. Я… я не  сомневаюсь, кузен Ричард, — продолжала Ада с легким смущением, — что  я вам очень дорога и… и вряд ли вы полюбите другую. Но прошу вас хорошенько  подумать об этом тоже — ведь я хочу, чтобы вам во всем улыбалось счастье.  Можете мне верить, кузен Ричард. Сама я не изменчива; но и не безрассудна и  никогда не стала бы вас осуждать. Ведь и просто родственникам бывает грустно  расставаться, и мне, право же, очень, очень грустно, Ричард, хоть я и знаю, что  все это нужно для вашего блага. Я всегда буду думать о вас с любовью и часто  говорить о вас с Эстер, и… и, может быть, вы иногда будете немножко думать обо  мне, кузен Ричард. А теперь, — сказала Ада, подойдя к Ричарду и протянув  ему дрожащую руку, — мы опять только родственники, Ричард… быть может,  навеки… и я всей душой желаю, чтобы моему милому кузену было хорошо, куда бы ни  занесла его судьба!    

Я  удивлялась, почему Ричард не может простить опекуну, что тот имеет о нем  точь-в-точь такое же мнение, какое сам Ричард — в недавнем разговоре со мной —  высказал о себе, и даже — в гораздо более сильных выражениях; но, как ни  странно, он действительно не мог этого простить. С большим огорчением заметила  я, что с этого часа он перестал быть таким непринужденным и откровенным с  мистером Джарндисом, каким был раньше. У него были все основания относиться к  опекуну по-прежнему, но этого не случилось, и — всецело по вине Ричарда — между  ними начало возникать отчуждение.    

Но  вскоре он так увлекся подготовкой к отъезду и закупкой обмундирования, что  позабыл обо всем на свете, даже о горе разлуки с Адой, — она осталась в  Хэртфордшире, а Ричард, мистер Джарндис и я отправились на неделю в Лондон.  Порой он внезапно вспоминал об Аде, заливаясь слезами, и тогда признавался мне,  что осыпает себя самыми тяжкими упреками. Но спустя несколько минут снова  начинал легкомысленно болтать о каких-то неопределенных надеждах на богатство и  вечное счастье с Адой и приходил в самое веселое расположение духа.    

Это было  очень хлопотливое время, и я целыми днями бегала с Ричардом по магазинам,  покупая разные необходимые ему вещи. Я уж не говорю о тех вещах, которые он  накупил бы сам, будь ему предоставлена эта возможность. Со мной он был вполне  откровенен и зачастую так разумно и с таким чувством говорил о своих ошибках и  своих твердых намерениях и так широко распространялся на тему о том, какой  поддержкой служат для него наши беседы, что мне никогда не надоедало  разговаривать с ним.    

Всю эту  неделю к нам часто приходил один отставной солдат кавалерийского полка,  обучавший Ричарда фехтованию. Это был красивый, грубовато-добродушный мужчина,  с открытым лицом и непринужденным обращением, вот уже несколько месяцев  занимавшийся с Ричардом. Я так много слышала о нем не только от Ричарда, но и  от опекуна, что как-то раз утром, после завтрака, когда солдат пришел, я  нарочно уселась со своим рукодельем в гостиной.    

— Доброе  утро, мистер Джордж, — сказал опекун, который тоже был в комнате. —  Мистер Карстон скоро придет. А пока мисс Саммерсон будет очень рада  познакомиться с вами. Присаживайтесь.    

Он сел,  как мне показалось, слегка смущенный моим присутствием, и, не глядя на меня,  принялся поглаживать верхнюю губу широкой загорелой рукой.    

— Вы  всегда появляетесь вовремя — как солнце, — сказал мистер Джарндис.    

— По-военному,  сэр, — отозвался тот. — Привычка, просто привычка, сэр. Я совсем не  деловой человек.    

— Однако  у вас, как я слышал, большое заведение, — заметил мистер Джарндис.    

— Не  особенно, сэр. Я держу галерею-тир, но не очень-то большую.    

— А  как по-вашему, мистер Карстон хорошо стреляет и фехтует? — спросил опекун.    

— Довольно  хорошо, сэр, — ответил мистер Джордж, сложив руки на широкой груди и  сделавшись как будто еще крупнее. — Если бы мистер Карстон увлекся этими  занятиями, он мог бы сделать огромные успехи.    

— Но  он, очевидно, ими не увлекается? — сказал опекун.    

— Вначале  он занимался с увлечением, а теперь нет… не увлекается. Может, он увлечен  чем-нибудь другим… может быть, какой-нибудь молодой леди.    

Его  живые темные глаза впервые остановились на мне.    

— Уверяю  вас, мистер Джордж, что он увлечен не мной, — сказала я со смехом, —  хотя вы, должно быть, заподозрили меня.    

Он  залился румянцем, проступившим сквозь его загар, и поклонился мне по-военному.    

— Надеюсь,  я не оскорбил вас, мисс. Ведь я простой солдат, человек неотесанный.    

— Ничуть  не оскорбили, — сказала я. — Я считаю это комплиментом.    

Если вначале  он почти не смотрел в мою сторону, то теперь взглянул на меня несколько раз  подряд.    

— Прошу  прощения, сэр, — обратился он к опекуну с застенчивостью, свойственной  иным мужественным людям, — но вы оказали мне честь назвать фамилию молодой  леди…    

— Мисс  Саммерсон.    

— Мисс  Саммерсон, — повторил он и снова взглянул на меня.    

— Вам  знакома эта фамилия? — спросила я.    

— Нет,  мисс, по-моему, я такой никогда не слыхал. Но мне кажется, будто я с вами  где-то встречался.    

— Вряд  ли, — усомнилась я, подняв голову и отрываясь от своего рукоделья, —  его слова и манеры были так непосредственны, что я обрадовалась случаю  посмотреть на него. — У меня очень хорошая память на лица.    

— У  меня тоже, мисс, — отозвался он, повернувшись ко мне, и тогда я хорошо  разглядела его темные глаза и широкий лоб. — Хм! Не знаю, почему мне это  показалось.    

Он снова  покраснел и так смутился, тщетно силясь вспомнить, где именно он мог меня  видеть, что опекун пришел к нему на помощь.    

— У  вас много учеников, мистер Джордж?    

— То  много, то мало, сэр. Большей частью маловато — не хватает на жизнь.    

— А  какого рода люди приходят упражняться в вашей галерее?    

— Всякие  люди, сэр. И англичане и иностранцы. От джентльменов до подмастерьев. Не так  давно приходили ко мне и француженки и оказались большими мастерицами стрелять  из пистолета. А сумасбродов, конечно, сколько угодно; впрочем, эти   шляются всюду — была бы дверь открыта.    

— Надеюсь,  к вам не заглядывают люди оскорбленные, из тех, что замышляют окончить свою  практику на живых мишенях? — сказал опекун, улыбаясь.    

— Таких  не много, сэр, но бывают . Большинство приходит или упражняться… или от  нечего делать. Тех и других примерно поровну. Прошу прощения, сэр, —  продолжал мистер Джордж, выпрямившись, расставив локти и упершись руками в  колени, — вы, кажется, участвуете в тяжбе, которая разбирается в  Канцлерском суде?    

— К  несчастью, да.    

— У  меня бывал один из ваших  товарищей по несчастью, сэр.    

— Тоже  какой-нибудь истец, чье дело разбирается в Канцлерском суде? — спросил  опекун. — А зачем он приходил?    

— Человек  этот был затравлен, загнан, замучен оттого, что его, так сказать, гоняли  взад-вперед от старта к финишу и от финиша к старту, и он вроде как  помешался, — объяснил мистер Джордж. — Не думаю, чтобы ему взбрело в  голову кого-нибудь пристрелить, но он был в таком озлоблении, в такой ярости,  что платил за пятьдесят выстрелов и стрелял до седьмого пота. Как-то раз, когда  в галерее никого больше не было и он гневно рассказывал мне о своих обидах, я  сказал ему: «Если такая стрельба служит для вас отдушиной, приятель, —  прекрасно; но мне не очень нравится, что вы, в теперешнем вашем настроении,  столь усердно ей предаетесь; лучше бы вам пристраститься к чему-нибудь  другому». Я был начеку — ведь он прямо обезумел, того и гляди затрещину  даст, — однако он на меня не рассердился и сразу перестал стрелять. Мы  пожали друг другу руки и вроде как подружились.    

— Кто  же он такой? — спросил опекун, как видно заинтересованный.    

— Когда-то  был мелким фермером в Шропшире, но теперь его превратили в затравленного  быка, — ответил мистер Джордж.    

— А  это, случайно, не Гридли?    

— Он  самый, сэр.    

Мы с  опекуном немного поговорили о том, «как тесен мир», а мистер Джордж снова  бросил на меня несколько быстрых, острых взглядов, и я тогда объяснила ему,  каким образом мы узнали фамилию его клиента. Он опять поклонился по-военному —  в благодарность за мое «снисхождение», как он выразился.    

— Не  знаю, — начал он, глядя на меня, — почему мне опять кажется… но…  чепуха! Чего только не взбредет в голову!    

Он  провел тяжелой рукой по жестким темным волосам, как бы затем, чтобы отогнать  какие-то посторонние мысли, и, немного подавшись вперед, сел, уперев одну руку  в бок, а другую положив на колено, и в задумчивости устремил глаза на пол.    

— Очень  жаль, что этот Гридли снова попал в беду из-за своей вспыльчивости и теперь  скрывается, как я слышал, — сказал опекун.    

— Да,  так говорят, — отозвался мистер Джордж, по-прежнему задумчиво и не отрывая  глаз от пола. — Так говорят.    

— Вы  не знаете, где он скрывается?    

— Нет,  сэр, — ответил кавалерист, встрепенувшись и подняв глаза. — Я ничего  не могу о нем сказать. Судя по всему, его скоро совсем доконают. Можно терзать  сердце крепкого человека много лет подряд, но в конце концов это внезапно  скажется.    

Приход  Ричарда положил конец нашему разговору. Мистер Джордж встал, снова поклонился  мне по-военному, простился с опекуном и тяжелой поступью вышел из комнаты.    

Этот  разговор произошел утром в тот день, когда Ричард собирался уезжать. Покупки мы  уже закончили, а все его веши я уложила в середине дня, так что у нас  оставалось свободное время до вечера, когда Ричард должен был выехать в  Ливерпуль, чтобы оттуда направиться в Холихед[124]. Дело «Джарндисы против  Джарндисов» снова должно было слушаться в этот самый день, поэтому Ричард  предложил мне пойти с ним в суд и посмотреть, что там делается. Это был его  последний день в Лондоне, и ему очень хотелось побывать в суде, а я ни разу  туда не ходила, поэтому я согласилась, и мы направились к Вестминстер-Холлу,  где происходило судебное заседание. Всю дорогу мы уговаривались, что Ричард будет  писать мне, а я ему, и строили огромные воздушные замки. Опекун знал, куда мы  направились, и поэтому не пошел с нами.    

Когда мы  вошли в зал суда, лорд-канцлер — тот самый, которого я видела в его кабинете в  Линкольнс-Инне, — уже восседал на своем судейском помосте с чрезвычайно  важным и торжественным видом, а ниже помоста стоял покрытый красным сукном стол  с жезлом, печатями и огромным приплюснутым букетом цветов, который напоминал  крошечную клумбочку и наполнял ароматом весь зал. Ниже этого стола, навалив  перед собой кипы бумаг на устланный циновками пол, длинной вереницей сидели  поверенные, и тут же, в париках и мантиях, расположились джентльмены из  адвокатуры, причем некоторые бодрствовали, другие спали, а один произносил  речь, но никто его не слушал. Лорд-канцлер откинулся на спинку своего очень  покойного кресла с подушечками на ручках и, облокотившись на подушечку, опустил  голову на руку; некоторые из присутствующих дремали; другие читали газеты;  третьи прохаживались по залу или шептались, сбившись в кучку, и все, казалось,  были тут совсем как дома, ничуть не торопились, ни о чем не заботились и  чувствовали себя очень уютно.    

Видеть,  как все тут идет так гладко, и думать о страшной жизни и смерти тяжущихся,  видеть всю эту пышность и великолепие, вспоминая о разорении, нужде и нищенском  прозябании, которые за этим скрываются; сознавать, что, в то время как боль  несбыточных надежд терзает столько сердец, эта торжественная церемония спокойно  продолжается изо дня в день, из года в год в столь же безукоризненном порядке и  так же невозмутимо; смотреть на лорд-канцлера и всю орду юристов, поглядывающих  друг на друга и на публику с таким видом, словно никто из них и не слыхивал,  что правосудие, во имя которого они здесь собрались, служит предметом горьких  шуток во всей Англии, вызывает всеобщий ужас, презрение и негодование, славится  как нечто столь позорное и постыдное, что разве только чудо может заставить его  принести кому-нибудь хоть малейшую пользу, — словом, наблюдать, что тут  творится, было для меня так странно и противоестественно, что я, неискушенная  во всем этом, вначале просто не верила своим глазам и ничего не могла понять. Я  сидела там, куда посадил меня Ричард, старалась прислушиваться и  присматриваться к окружающему, но мне чудилось, будто все здесь какое-то  нереальное, если не считать бедной маленькой мисс Флайт, слабоумной старушки,  которая стояла на скамье, кивая головой в сторону судейских.    

Заметив  нас, мисс Флайт сейчас же подошла. Она радушно приняла меня в своих владениях и  с большим удовлетворением и гордостью обратила мое внимание на их главнейшие  достопримечательности. Мистер Кендж тоже подошел побеседовать с нами и примерно  в том же стиле отдал должное суду с учтивой скромностью хозяина, который  показывает гостям свой дом. Он сказал, что мы не очень удачно выбрали день для  посещения суда — лучше было прийти на первое заседание сессии, — но и  сегодня все здесь очень внушительно, очень внушительно.    

Мы  пробыли в суде с полчаса, и, наконец, дело, которое разбиралось, — хотя  смешно говорить «разбиралось», когда никто здесь не мог ни в чем  разобраться, — по-видимому, иссякло по причине собственной  бессодержательности, ибо судоговорение не привело ни к какому результату,  которого, впрочем, никто и не ожидал. Лорд-канцлер сбросил со своего стола  пачку бумаг джентльменам, сидевшим ниже его, и кто-то провозгласил: «Джарндисы  против Джарндисов». Тут послышался глухой говор, смех, посторонние устремились  к выходу, а клерки принялись втаскивать в зал документы, приобщенные к этому  делу, — громадные кипы, связки, бесчисленные мешки, набитые бумагами.    

Кажется,  дело было назначено к слушанию для получения «дальнейших указаний» относительно  какого-то расчета судебных пошлин — по крайней мере так поняла я, хотя понимала  я довольно смутно. Впрочем, я сосчитала, что целых двадцать три джентльмена в  париках «выступили по этому делу», как они выражались, но все они, видимо,  разбирались в нем не лучше меня. Они толковали о нем с лорд-канцлером, спорили  и объяснялись друг с другом, причем одни говорили, что надо поступить так,  другие — что надо поступить этак, третьи в насмешку предлагали зачитать  свидетельские показания, а это были громадные томы; меж тем глухой говор и смех  все нарастали, и присутствующие развлекались от нечего делать всем  происходящим, но никто не мог ничего понять. Прошло около часа, множество речей  было начато и прервано, наконец «дело отложили», как выразился мистер Кендж, а  бумаги снова увязали, прежде чем клерки успели притащить весь их запас.    

Когда  эта безнадежная процедура пришла к концу, я взглянула на Ричарда и была глубоко  потрясена — таким измученным выглядело его красивое молодое лицо.    

— Не  может это продолжаться вечно, Хлопотунья. В следующий раз нам повезет, и дело  пойдет на лад!    

Вот все,  что он мне сказал.    

Пока мы  тут сидели, я видела, как мистер Гаппи приносит и раскладывает документы для  мистера Кенджа; клерк тоже увидел меня и поклонился с таким жалостным видом,  что мне захотелось уйти из суда. И вот, не успел Ричард взять меня под руку и  повести к выходу, как мистер Гаппи подошел к нам.    

— Извините  меня, мистер Карстон, — зашептал он, — и вы тоже, мисс Саммерсон, но  здесь присутствует одна дама, моя хорошая знакомая, которая знает мисс  Саммерсон и жаждет иметь удовольствие пожать ей руку.    

И тут я  увидела миссис Рейчел — женщину, которая когда-то служила у моей крестной, а  теперь внезапно возникла передо мной, словно воспоминание, принявшее  человеческий облик.    

— Как  поживаете, Эстер? — сказала она. — Вы меня помните?    

Протянув  ей руку, я ответила утвердительно и сказала, что она почти не изменилась.    

— Удивляюсь,  что вы еще не забыли тех времен, Эстер, — проговорила она так же сурово,  как встарь. — Теперь все стало по-другому. Ну что ж! Рада вас видеть,  рада, что вы не слишком загордились — узнали меня.    

Однако  она явно была разочарована тем, что я «не загордилась».    

— Зачем  же мне «гордиться», миссис Рейчел? — сказала я укоризненно.    

— Я  вышла замуж, Эстер, — холодно отозвалась она, поправляя меня, — и  теперь меня зовут миссис Чедбенд. Ну что ж! Прощайте, и желаю вам всего  лучшего.    

Мистер  Гаппи, который внимательно вслушивался в наш короткий разговор, вздохнул мне  прямо в ухо и начал проталкиваться вместе с миссис Рейчел сквозь обступившую  нас небольшую толпу каких-то людей, входивших и выходивших и столкнувшихся  здесь потому, что суд перешел к слушанию другого дела. Мы с Ричардом тоже стали  пробираться к выходу, и у меня еще не изгладилось неприятное впечатление от  этой неожиданной встречи со старой знакомой, когда я увидела, что в нашу  сторону, но не видя нас, идет не кто иной, как мистер Джордж. Он шагал, не  обращая внимания на людей, теснившихся вокруг, и, будучи на голову выше их  ростом, всматривался в глубину зала.    

— Джордж! —  крикнул Ричард, когда я показала ему на кавалериста.    

— Вот  хорошо, что я вас встретил, сэр, — отозвался тот. — И вас тоже, мисс.  Вы не можете помочь мне найти одну особу, которая мне нужна? А то я здесь  совсем запутался.    

Он  повернулся, проложил нам дорогу и, когда мы вышли из толпы, остановился в углу  за широкой красной портьерой.    

— Здесь  должна быть одна свихнувшаяся старушка, — начал он, — и ее…    

Я  предостерегающе подняла палец, так как рядом со мною стояла мисс Флайт, которая  с самого начала не отходила от меня и (к моему великому смущению) то и дело  указывала на меня своим судейским знакомым, шепча им на ухо: «Тсс! Слева от  меня Фиц-Джарндис!»    

— Хм! —  произнес мистер Джордж. — Помните, мисс, как мы нынче утром говорили об  одном человеке? О Гридли, — добавил он тихим шепотом и прикрыв рот рукой.    

— Да, —  ответила я.    

— Он  прячется у меня. Я тогда не мог сказать вам об этом. Не имел на это его  разрешенья. Но сейчас он кончает свой последний поход, мисс, и ему хочется  повидаться с нею. Говорит, что они друг другу сочувствуют и что здесь они вроде  как дружили. Вот я и пришел сюда за нею, потому что, когда я сидел сегодня у постели  Гридли, мне чудилось, будто я слышу бой барабанов, повязанных траурным крепом.    

— Сказать  ей об этом? — спросила я.    

— Пожалуйста, —  ответил он, глядя на мисс Флайт с некоторой опаской. — Счастье, что я вас  здесь встретил, мисс, а не то я один, пожалуй, и не сумел бы обойтись с этой  леди.    

Он  выпрямился и, засунув руку за полу сюртука, стоял навытяжку, по-военному, пока  я шепотом объясняла маленькой мисс Флайт, с какой доброй целью он пришел сюда.    

— Мой  сердитый друг из Шропшира! Почти такой же прославленный, как я! —  воскликнула она. — Вот уж не ожидала! Дорогая моя, я с величайшим  удовольствием пойду к нему.    

— Он  скрывается у мистера Джорджа, — сказала я. — Тсс! Вот и сам мистер  Джордж.    

— В  самом деле! — воскликнула мисс Флайт. — Очень польщена такой честью!  Военный, дорогая моя. Ни дать ни взять генерал! — шептала она мне.    

В знак  уважения к армии бедная мисс Флайт считала нужным вести себя столь церемонно и  вежливо и приседать так часто, что ее нелегко было вывести из здания суда.  Когда же это наконец, удалось, она позволила мистеру Джорджу взять ее под руку  и стала величать его «генералом», к безмерному удовольствию каких-то зевак,  глазевших на нас. Мистер Джордж был так смущен всем этим и так почтительно  умолял меня не покидать его, что я не решилась расстаться с ними, особенно  потому, что при мне мисс Флайт всегда была сговорчива; да и она тоже сказала:    

— Фиц-Джарндис,  вы, милая моя, конечно, пойдете с нами.    

Ричард,  тот не только хотел, но даже настаивал, чтобы мы проводили их до дому, и мы с  ним решили, что так и надо сделать. Далее мистер Джордж сказал нам, что Гридли  весь день вспоминал мистера Джарндиса, после того как узнал о нашем утреннем  разговоре; поэтому я написала карандашом несколько слов опекуну, объяснив, куда  мы поехали и зачем. Мистер Джордж зашел в кофейню, где запечатал мою записку,  чтобы никто не узнал ее содержания, и мы отослали ее с посыльным.    

Затем мы  наняли карету, которая привезла нас на одну улицу по соседству с  Лестер-сквером. Тут нам пришлось пробираться пешком по каким-то узким  переулочкам, так что мистер Джордж даже извинялся перед нами, и вскоре подошли  к «Тиру», дверь которого была заперта. Мистер Джордж потянул было за ручку  звонка, висевшую на цепочке у двери, но в эту минуту какой-то очень почтенный  на вид пожилой джентльмен, с проседью, в очках, черной короткой куртке, гетрах  и широкополой шляпе, опиравшийся на большую палку с золоченым набалдашником,  обратился к нему со следующими словами:    

— Простите,  милейший, — начал он, — здесь находится «Галерея-Тир Джорджа»?    

— Да,  сэр, — ответил мистер Джордж, поднимая глаза на огромные буквы, выведенные  на побеленной стене.    

— Ага!  прекрасно! — сказал пожилой джентльмен, следуя за его взглядом. —  Благодарю вас. Вы позвонили?    

— Да,  позвонил; а Джордж — это я, сэр.    

— Так,  так! — проговорил пожилой джентльмен. — Значит, вы и есть Джордж?  Стало быть, я, как видите, прибыл сюда одновременно с вами. Ведь это вы  приходили за мной, не правда ли?    

— Нет,  сэр. Я у вас не был.    

— Вот  как! — сказал пожилой джентльмен. — Ну, так, значит, это ваш служитель  был у меня. Я — лекарь, и пять минут назад меня попросили прийти осмотреть  больного в «Тире Джорджа».    

— Барабаны  уже повязаны траурным крепом, — проговорил мистер Джордж, обернувшись ко  мне и Ричарду, и с серьезным видом покачал головой. — Совершенно верно,  сэр, больной действительно здесь. Войдите, пожалуйста.    

В эту  минуту дверь отпер маленький, очень странного вида человек в шапочке и фартуке  из зеленого сукна, — лицо его, руки и платье были сплошь вымазаны чем-то  черным, — и мы прошли по темному коридору в просторное помещение с голыми  кирпичными стенами, в котором находились мишени, ружья, рапиры и тому подобные  предметы. Но не успели мы войти, как лекарь остановился и, сняв шляпу, как бы  исчез, словно по волшебству, оставив вместо себя какого-то другого человека,  Совсем не похожего на того, кто входил сюда с нами.    

— Слушайте,  Джордж, — сказал человек, быстро повернувшись к кавалеристу и похлопывая  его по груди толстым указательным пальцем. — Вы знаете меня, а я знаю вас.  Вы человек бывалый, и я человек бывалый. Меня зовут Баккет, как вам известно, и  я имею ордер на арест Гридли — за нарушение общественной тишины и спокойствия.  Этого человека вы прятали долго и очень ловко, надо вам отдать справедливость.    

Мистер  Джордж закусил губу и, покачав головой, устремил на него суровый взгляд.    

— Ну,  Джордж, — снова начал мистер Баккет, подойдя к нему вплотную, — вы  человек разумный и примерного поведения; вот какой вы, бесспорно. Имейте в  виду, я говорю с вами не как с первым встречным, — вы служили родине и знаете,  что, когда нас призывает долг, мы должны повиноваться. Значит, хлопот с вами не  будет — этого у вас и в мыслях нет. Понадобись мне ваша помощь, вы мне поможете  — вот что сделаете вы. Фил Сквод, нечего тебе шляться бочком вокруг галереи  таким манером, — грязный маленький человек ковылял вдоль стены, задевая за  нее плечом и угрожающе глядя на незваного гостя, — все равно ведь я тебя  знаю, и со мной это не пройдет.    

— Фил! —  проговорил мистер Джордж.    

— Слушаю,  хозяин.    

— Стой  смирно.    

Маленький  человек остановился, проворчав что-то сквозь зубы.    

— Леди  и джентльмены, — проговорил мистер Баккет, — извините, если вам здесь  что-нибудь придется не по нутру, но я инспектор Баккет из сыскного отделения и  действую по долгу службы. Джордж, мне известно, где скрывается тот, кого я ищу,  потому что я прошлой ночью сидел на крыше и видел его через окно в кровле, да и  вас вместе с ним. Он  вон там, и вы это знаете, — добавил Баккет,  показывая куда-то пальцем, — вон где… там, на диване. Мне, разумеется,  нужно увидеться с ним и заявить ему, что он должен считать себя арестованным;  но вы меня знаете и знаете, что крутые меры мне принимать не хочется. Дайте мне  слово, как мужчина мужчине (имейте в виду, я тоже отставной солдат!), —  дайте слово, что между нами все обойдется честь по чести, а я по мере сил  постараюсь уладить дело по-хорошему.    

— Даю  слово, — ответил мистер Джордж. — Но это с вашей стороны некрасиво,  мистер Баккет.    

— Чепуха,  Джордж! Некрасиво? — возразил мистер Баккет, снова похлопывая его по  широкой груди и пожимая ему руку. — А я разве сказал, что некрасиво  укрывать у себя человека, которого я ищу, сказал я так, а? Так будьте и вы  справедливы ко мне, старый приятель! Эх вы, старый Вильгельм Телль, старый  лейб-гвардеец Шоу[125]!  Да что говорить, леди и джентльмены, ведь он — цвет всей британской армии. Мне  бы такую молодецкую фигуру — полсотни фунтов не пожалел бы!    

Итак,  все открылось, и мистер Джордж после небольшого раздумья попросил разрешения  сперва пройти с мисс Флайт к своему товарищу (так он называл Гридли).    

Мистер  Баккет разрешил, и мистер Джордж с мисс Флайт ушли в дальний угол галереи,  оставив нас у стола, на котором лежали ружья. Тогда мистер Баккет, пользуясь  случаем завязать легкий светский разговор, спросил меня, не боюсь ли я, как  почти все молодые леди, огнестрельного оружия; спросил Ричарда, хорошо ли он  стреляет; спросил Фила Сквода, какое из этих ружей тот считает самым лучшим и  сколько оно могло стоить из первых рук, а выслушав ответ, выразил сожаление,  что Фил Сквод дал волю своей вспыльчивости, ведь на самом-то деле Фил такой  кроткий, что ему бы девушкой быть, — словом, мистер Баккет любезничал  напропалую.    

Через  некоторое время он вместе с нами прошел в дальний конец галереи, и мы с  Ричардом хотели было уже потихоньку уйти, как вдруг к нам подошел мистер  Джордж. Он сказал, что, если мы не прочь повидаться с его товарищем, тот будет  очень рад нас видеть. Но не успел он произнести эти слова, как зазвонил звонок  и пришел опекун, — «на тот случай, — заметил он небрежным  тоном, — если понадобится оказать хоть маленькую услугу бедняге, который  страдает по тем же причинам, что и я». Итак, мы все четверо вернулись и пошли к  Гридли.    

Он лежал  в почти пустой каморке, отделенной от галереи некрашеной дощатой перегородкой.  Перегородка была низенькая — футов в восемь или десять, а потолка в каморке не  было, так что мы видели у себя над головой стропила высокой крыши и то окно в  кровле, через которое мистер Баккет смотрел вниз. Солнце стояло низко, почти у  горизонта, и озаряло своим алым светом лишь верхнюю часть стены, так что в  каморке было полутемно. На простом, обитом парусиной диване лежал «человек из  Шропшира», одетый почти так же, как в тот раз, когда мы впервые с ним  встретились, но изменившийся так резко, что я сперва не узнала его — это  мертвенно-бледное лицо не походило на то, которое сохранилось у меня в памяти.    

Скрываясь  в этом убежище, он все еще целыми днями что-то писал, вновь переживая свои  обиды. Об этом свидетельствовали стол и несколько полок в каморке, заваленные  рукописями и тупыми гусиными перьями. Трогательно привязанные друг к другу  своими горестями, Гридли и помешанная старушка были теперь вместе, и казалось,  что они одни. Она сидела на стуле, сжимая руку шропширца, а мы стали поодаль.    

Как  ослабел его голос, куда девалось его прежнее выражение лица, дышащее силой,  гневом, стремлением бороться с несправедливостью, которая, наконец, сломила  его! Призрачная тень некогда полного жизни, сильного мужчины — вот чем он был  теперь по сравнению с «человеком из Шропшира», который когда-то беседовал с  нами.    

Он  кивнул мне и Ричарду и обратился к опекуну:    

— Мистер  Джарндис, вы очень добры, что пришли повидаться со мной. Пожалуй, больше и не  увидимся. Очень рад пожать вам руку, сэр. Вы хороший человек, вам противна  несправедливость, и, видит бог, я вас искренне уважаю!    

Они  сердечно пожали друг другу руки, и опекун сказал ему несколько ободряющих слов.    

— Может,  вам покажется странным, сэр, что я не захотел бы видеть вас сегодня, будь это  наша первая встреча, — проговорил Гридли. — Но вы знаете, как я  боролся; вы знаете, как я один шел против всех; вы знаете, что я швырнул им в  лицо настоящую правду — сказал им, кто они такие и что они со мной сделали; вот  почему мне не стыдно, что вы видите, в какую развалину я превратился.    

— Вы  мужественно боролись с ними много-много лет, — отозвался опекун.    

— Да,  сэр, это правда, — сказал Гридли со слабой улыбкой. — Я говорил вам о  том, что произойдет, когда я потеряю мужество, и вот теперь — сами видите!  Взгляните на нас… взгляните на нас!.. — Он высвободил руку, которую  держала мисс Флайт, взял старушку под руку и привлек ее немного ближе к  себе. — Это конец. От всех моих прежних привязанностей, от всех моих  прежних стремлений и надежд, от всего живого и мертвого мира осталась у меня  только вот эта несчастная, и только она одна близка мне, а я ей. Связали нас  долгие годы общих страданий, и только эту мою связь с людьми еще не оборвал  Канцлерский суд.    

— Примите  мое благословение, Гридли, — промолвила мисс Флайт, заливаясь  слезами. — Примите мое благословение!    

— Мистер  Джарндис, я самонадеянно думал, что им меня не сломить, — сказал  Гридли. — Я решил, что я им не поддамся. Я верил, что могу разоблачить и  разоблачу их суд, что я докажу, какое это посмешище, раньше, чем умру от  какой-нибудь болезни. Но силы мои истаяли. Как долго они таяли, не знаю; мне  кажется, что я сломился сразу. Надеюсь, они никогда об этом не услышат.  Надеюсь, все вы заставите их понять, что, даже умирая, я все еще вызывал их на  бой так же решительно и упорно, как и во все эти долгие годы.    

Тут  мистер Баккет, сидевший в уголку у двери, добродушно принялся утешать  страдальца как мог.    

— Будет,  будет! — проговорил он, не вставая с места. — Не надо так говорить,  мистер Гридли. Просто-напросто вы немножко упали духом. Все мы иной раз  немножко падаем духом. Даже я . Держитесь, держитесь! Не раз еще вам  доведется выходить из себя и ругательски ругать всю эту компанию, а я тоже еще  раз двадцать успею вас арестовать, если мне повезет.    

Гридли  только покачал головой.    

— Не  качайте головой, — сказал мистер Баккет. — Кивайте утвердительно, вот  что вы должны делать. Эх, как вспомнишь, чего только мы с вами не вытворяли!  Или я не знаю, что вы то и дело попадали во Флитскую тюрьму[126] за оскорбление суда?  Или я двадцать раз не приходил в суд только за тем, чтобы поглядеть, как вы, не  хуже бульдога, вцепитесь в канцлера? Или вы не помните тех лет, когда вы лишь  начали угрожать судейским и вас выводили из зала суда по два-три раза в неделю?  Спросите-ка эту старушку, — она все видела. Держитесь, мистер Гридли,  держитесь, сэр!    

— Как  вы хотите поступить с ним? — спросил его Джордж вполголоса.    

— Не  знаю еще, — ответил Баккет так же тихо. Потом он снова заговорил громко,  ободряющим тоном: — Так, значит, вы сломились, мистер Гридли? И это вы говорите  после того, как увертывались от меня столько недель, так что мне, как коту,  пришлось лазить по крышам и явиться к вам под видом лекаря? Ну нет, не похоже,  что вы сломились! Кто-кто, а я этого не думаю! А теперь я скажу, чего вам не  хватает. Вам, знаете ли, не хватает волнений, — они бы вас поддержали, —  вот чего не хватает вам! Вы привыкли к ним и не можете без них обойтись. Да я  бы и сам не мог. Прекрасно, так вот вам ордер на арест, — он выдан по  жалобе мистера Талкингхорна, проживающего на Линкольновых полях, и разослан в  несколько графств. Как думаете, — не пойти ли вам со мной, согласно этому  ордеру, да не поругаться ли всласть с судьями? Это вам на пользу пойдет; слегка  освежитесь и поупражняетесь, перед тем как снова налететь на канцлера.  Сдаваться? Мне даже странно слышать это от такого энергичного человека, как вы.  Вам нельзя сдаваться. В Канцлерском суде вы — душа общества. Джордж,  помогите-ка мистеру Гридли подняться, и посмотрим, может, ему лучше встать, чем  валяться в постели.    

— Он  очень ослабел, — сказал кавалерист вполголоса.    

— Разве? —  встревоженно отозвался Баккет. — Я ведь только хотел его ободрить.  Неприятно видеть, когда сдает старый знакомый. Надо бы ему хорошенько  разозлиться на меня — это его оживит лучше некуда. Пусть себе тузит меня справа  и слева сколько угодно. Кто-кто, а уж я этим никогда не воспользуюсь, жалобы не  подам.    

Вся  кровля зазвенела от вопля мисс Флайт, и вопль этот до сих пор звенит в моих  ушах.    

— Не  надо, Гридли! — вскрикнула она, когда он тяжело и медленно повалился  навзничь, отдалившись от нее. — Как же без моего благословения? После  стольких лет!    

Солнце  зашло, свет постепенно соскользнул с крыши, а тени поползли вверх. Но для меня  тень этих двух людей — мертвого и живой — нависла над отъездом Ричарда, и была  она гуще, чем тьма самой темной ночи. И за прощальными словами юноши мне  слышалось: «От всех моих прежних привязанностей, от всех моих прежних  стремлений и надежд, от всего живого и мертвого мира осталась у меня только вот  эта несчастная и только она одна близка мне, а я ей. Связали нас долгие годы  общих страданий, и только эту мою связь с людьми еще не оборвал Канцлерский  суд».    

 Глава XXV    

Миссис Снегсби все  насквозь видит    

     

В  переулке Кукс-Корт, что выходит на Карситор-стрит, неспокойно. Черное  подозрение гнездится в этом мирном уголке. Впрочем, почти все кукс-кортовцы  сохраняют свое обычное состояние духа — им не лучше и не хуже, но вот мистер  Снегсби, тот изменился, и его «крошечка» это знает.    

А все  из-за того, что Одинокий Том и Линкольновы поля, как пара неукротимых скакунов,  впрягаются в колесницу воображения мистера Снегсби, причем правит ею мистер  Баккет, а сидят в ней Джо и мистер Талкингхорн, и все они вместе день-деньской  кружатся с бешеной скоростью по писчебумажной лавке. Даже в кухоньке, где  обедает и ужинает все семейство, колесница эта громыхает и мчится во весь опор,  отъехав от обеденного стола как раз в ту минуту, когда мистер Снегсби,  отрезавший первый кусок от бараньей ноги, зажаренной с картофелем, ни с того ни  с сего вдруг застывает, устремляя пристальный взор на кухонную стену.    

Мистер  Снегсби никак не может взять в толк, во что он оказался замешанным. Что-то и  где-то неладно, но что именно и что из этого может получиться — для кого  именно, когда именно, с какой нежданной-негаданной стороны, — вот над чем  он все время ломает себе голову. Ему смутно мерещатся мантии и короны пэров,  орденские звезды и подвязки[127],  сверкающие сквозь слой пыли в конторе мистера Талкингхорна; он благоговеет  перед тайнами, подведомственными этому лучшему и самому замкнутому из его  клиентов, к которому все Судебные Инны, вся Канцлерская улица и весь  прилегающий к ним юридический мир относятся с почтительным страхом; он  вспоминает о сыщике, мистере Баккете, его указательном пальце и его  фамильярности, которой нельзя ни избежать, ни отклонить, и все это убеждает  мистера Снегсби в том, что он причастен к какой-то опасной тайне, не зная, к  какой именно. И это чревато грозными последствиями, — ведь в любой час  любого дня его жизни, всякий раз как открывается дверь лавки, всякий раз как  звонит звонок, всякий раз как входит посыльный, всякий раз как приносят письмо,  тайна может открыться, вспыхнуть, взорваться и разорвать на куски… один мистер  Баккет знает — кого.    

Поэтому  стоит какому-нибудь незнакомому человеку войти в лавку (а таких незнакомцев  приходит много) и произнести «Мистер Снегсби дома?» — или другие столь же  безобидные слова, как сердце мистера Снегсби начинает громко стучать в его  преступной груди. Подобные вопросы задевают его за живое, и если их задают  мальчишки, он мстит за себя тем, что, перегнувшись через прилавок, дерет их за  уши, спрашивая этих щенков, на что, собственно, они намекают и почему сразу же  не выкладывают все начисто? Другие, более неподатливые мужчины и мальчишки  упорно преследуют мистера Снегсби в сновидениях и приводят его в ужас  неразрешимыми вопросами; так что, когда петух в маленькой молочной на  Карситор-стрит поднимает свой нелепый крик по поводу наступления утра, мистер  Снегсби мечется во сне, терзаемый кошмарами, а «крошечка» расталкивает его,  бормоча: «Да что же с ним такое творится?»    

Сама  «крошечка» отнюдь не последняя спица в колеснице его неприятностей. Он ни на  миг не может забыть, что скрывает от нее некую тайну и обязан во что бы то ни  стало молчать про этот свой больной зуб мудрости, который супруга того и гляди  выдернет у него с зубодерской ловкостью, а потому он в ее присутствии весьма  напоминает собаку, которая напроказила тайком от хозяина и, глядя по сторонам,  упорно отводит от него глаза, чтобы не встретить его испытующего взора.    

Не зря  подмечает «крошечка» все эти разнообразные признаки и приметы. Они внушают ей  догадку: «У Снегсби что-то на уме!» И вот в Кукс-Корт, что выходит на  Карситор-стрит, вторгается подозрение. Путь от подозрения к ревности столь же  прост и краток для миссис Снегсби, как путь от Кукс-Корта до Канцлерской улицы.  И вот в Кукс-Корт, что выходит на Карситор-стрит, вторгается ревность. А попав  сюда, ревность (которая, кстати сказать, давно уж блуждала где-то поблизости)  становится весьма деятельной и расторопной и, поселившись в груди миссис  Снегсби, побуждает эту особу обшаривать по ночам карманы мистера Снегсби, тайно  прочитывать его письма, самолично проверять торговый дневник и бухгалтерскую  книгу, обыскивать кассу, денежную шкатулку и несгораемый шкаф, подсматривать в  окна, подслушивать за дверьми, а затем связывать одно наблюдение с другим,  только не тем концом, каким следует.    

Миссис  Снегсби все время настороже, так что в комнатах то и дело слышится скрип  половиц и шуршание тканей — точь-в-точь, как в «доме с привидениями».  Подмастерья уже подумывают — а не укокошили ли здесь кого-нибудь в старину?  Гуся же, вспоминая отрывки одного предания (слышанного ею в Тутинге, где оно  рассказывалось в компании детей-сирот), полагает, что в погребе зарыты деньги и  их сторожит белобородый старец, который вот уже семь тысяч лет не может выйти  на свет божий потому, что однажды прочитал «Отче наш» не с начала до конца, а  наоборот.    

«Кто был  Нимрод?» — непрестанно спрашивает себя миссис Снегсби. «Кто была рта леди… эта  тварь? И кто такой этот мальчишка?» Но «Нимрод» умер, как и тот могучий  охотник, чьим именем прозвала миссис Снегсби покойного переписчика, а леди  недосягаема; поэтому миссис Снегсби пока что с удвоенной бдительностью  устремляет свой умственный взор на мальчишку. «Так кто же, — в тысячу  первый раз твердит миссис Снегсби, — кто же такой этот мальчишка? Кто  такой…» И вдруг вдохновение осеняет миссис Снегсби.    

Мальчишка  ничуть не уважает мистера Чедбенда. Нет, конечно, да и не станет уважать.  Понятно, не станет, если ему подают дурной пример. Мистер Чедбенд позвал его к  себе, назначил ему день, когда прийти, — миссис Снегсби сама это слышала,  своими ушами! — и велел снова явиться сюда и узнать, куда ему надо  направиться, чтобы выслушать поучение; а мальчишка не пришел! Почему он не  пришел? Потому что кто-то запретил ему приходить. А кто запретил ему приходить?  Кто? Ха-ха! Миссис Снегсби все насквозь видит.    

Но, к  счастью (тут миссис Снегсби загадочно улыбается и загадочно качает головой),  мистер Чедбенд встретил вчера этого мальчишку на улице, и так как мальчишка —  подходящий экземпляр для мистера Чедбенда, который желает преподать ему  наставление ради духовной услады своей избранной паствы, — то мистер  Чедбенд схватил его и пригрозил выдать полиции, если тот не скажет его  преподобию, где он проживает, и не обещает или не выполнит обещания явиться в  Кукс-Корт завтра вечером… «за-а-втра ве-че-ром», повторяет миссис Снегсби для  пущей выразительности и опять загадочно улыбается и загадочно качает головой; и  завтра вечером мальчишка будет здесь, и завтра вечером миссис Снегсби будет зорко  следить за ним и еще кое за кем, и — боже ты мой! — можешь секретничать  сколько угодно (говорит миссис Снегсби надменно и презрительно), но тебе не  удастся отвести глаза мне!    

Миссис  Снегсби никому ничего не выбалтывает, но преследует свою цель втихомолку и  хранит молчание. И вот приходит «завтрашний день», приходят вкусные яства —  сырье для производства «ворвани», и вечер приходит тоже. Приходит мистер  Снегсби в черном сюртуке; приходят Чедбенды; приходят (когда прожорливое судно  уже нагружено до отказа) подмастерья и Гуся, чтобы выслушать поучение;  приходит, наконец, вихрастый мальчишка и дергается назад, дергается вперед,  дергается вправо, дергается влево, сжимает грязной рукой рваную меховую шапку и  теребит ее, словно какую-то паршивую птицу, которую он поймал и ощипывает,  прежде чем съесть в сыром виде, — короче говоря, приходит Джо, очень,  очень тупой малый, которому мистер Чедбенд намерен преподать наставление.    

Гуся  приводит Джо в маленькую гостиную, и миссис Снегсби сверлит его бдительным  взором. Не успел он войти, как взглянул на мистера Снегсби. Ага! Почему он  взглянул на мистера Снегсби? Мистер Снегсби смотрит на Джо. Казалось бы, зачем  ему смотреть на Джо; но миссис Снегсби все насквозь видит. А если она не права,  так с какой стати им переглядываться? С какой стати мистеру Снегсби смущаться и  кашлять в руку предостерегающим кашлем? Ясно, как день, что мистер Снегсби отец  этого мальчишки.    

— Мир  вам, друзья мои, — изрекает Чедбенд, поднимаясь и отирая жировые выделения  со своего преподобного лика. — Да снизойдет на нас мир! Друзья мои, почему  на нас? А потому, — и он расплывается в елейной улыбке, — что мир не  может быть против нас, ибо он за нас; ибо он не ожесточает, но умягчает; ибо он  не налетает подобно ястребу, но слетает на нас подобно голубю. А посему мир  нам, друзья мои! Юный отпрыск рода человеческого, подойди!    

Протянув  вперед свою пухлую лапу, мистер Чедбенд кладет ее на плечо Джо, раздумывая,  куда бы ему поставить мальчика. Джо, относясь весьма подозрительно к намерениям  своего преподобного друга и отнюдь не уверенный, что с ним не сыграют  какой-нибудь злой шутки, бормочет:    

— Пустите,  не трогайте меня. Я вам слова худого не сказал. Пустите.    

— Нет,  юный друг мой, — вкрадчиво произносит Чедбенд, — я тебя не отпущу. А  почему? Потому что я жнец, потому что я труженик и мученик, потому что ты  ниспослан мне и сделался драгоценным орудием в руках моих. Друзья мои,  дозволено ли мне будет употребить сие орудие ради вашего блага, ради вашей  пользы, ради вашей выгоды, ради вашего благополучия, ради вашего обогащения?  Юный друг мой, сядь на эту скамеечку.    

Джо,  видимо опасаясь, как бы его преподобие не вздумал остричь ему волосы, защищает  голову обеими руками, но его заставляют сесть на скамейку, хоть и с большим  трудом, так как он сопротивляется изо всех сил.    

Когда  его, наконец, водворили, как манекен, на скамейку, мистер Чедбенд, отступив за  стол, поднимает свою медвежью лапу и произносит:    

— Друзья  мои!    

Это —  сигнал для слушателей, призывающий их сосредоточиться. Подмастерья, хихикая,  подталкивают друг друга локтем. Гуся невидящим взором уставилась в  пространство, и ее ошеломленное восхищение мистером Чедбендом смешивается с  жалостью к одинокому отщепенцу, горькая доля которого глубоко ее трогает.  Миссис Снегсби втихомолку начиняет порохом свои орудия. Миссис Чедбенд мрачно  усаживается поближе к огню и греет колени, находя, что в тепле лучше ценишь  красноречие.    

Надо  сказать, что мистер Чедбенд усвоил ораторскую привычку церковных проповедников  устремлять пристальный взор на кого-либо из членов паствы и излагать свои  доводы, обращаясь именно к этому лицу, в надежде, что оно будет время от  времени откликаться на проповедь, издавая стон, вздох, возглас или другой  доступный слуху знак глубокого душевного волнения, каковой знак, повторенный  какой-нибудь пожилой особой на соседней скамье и затем, как при игре в фанты,  всем кругом наиболее впечатлительных из присутствующих грешников, вызовет, как  в парламенте, ряд одобрительных восклицаний и даст возможность самому мистеру  Чедбенду развести пары. И мистер Чедбенд, произнося обращение: «Друзья мои!»,  просто по привычке случайно остановил свой взор на мистере Снегсби, превратив  злосчастного владельца писчебумажной лавки, и так уже достаточно смущенного, в  главного слушателя своих назиданий.    

— Среди  нас, друзья мои, — начинает Чедбенд, — находится идолопоклонник и  язычник, обитатель шатров Одинокого Тома, безостановочно блуждающий по  поверхности земли. Среди нас, друзья мои, — тут мистер Чедбенд, дабы  подчеркнуть свою мысль, вращает большой палец с грязным ногтем, удостоив  мистера Снегсби елейной улыбкой, означающей, что проповедник вскоре повергнет  ниц слушателя своими доводами, если только тот еще не повергнут, — среди  нас, друзья мои, находится наш младший собрат. Он лишен родителей, лишен  родственников, лишен стад и табунов, лишен золота, и серебра, и драгоценных  камней. Итак, друзья мои, почему я говорю, что он лишен этих благ? Почему?  Почему он лишен?    

Мистер  Чедбенд спрашивает все это таким тоном, словно задает мистеру Снегсби  совершенно новую загадку, весьма остроумную и замысловатую, убеждая его не  отказываться от попытки ее разгадать.    

Мистер  Снегсби, который уже не на шутку озадачен таинственным взглядом своей  «крошечки», брошенным ею на супруга примерно в тот момент, когда мистер Чедбенд  произнес слово «родители», поддается искушению и скромно отвечает: «Право, не  знаю, сэр». Но этими словами он прервал проповедь, и в наказание миссис Чедбенд  бросает на него свирепый взгляд, а миссис Снегсби восклицает: «Постыдись!»    

— Я  слышу некий голос, — продолжает мистер Чедбенд. — Голос ли это  совести, друзья мои? Боюсь, что нет, хотя желал бы надеяться, чтоб он был  таковым…    

(—  А-ах! — вздыхает миссис Снегсби.)    

— …Голос,  который говорит: «Не знаю». Тогда я сам вам скажу — почему. Я говорю, что  собрат, присутствующий среди нас, лишен родителей, лишен родственников, лишен  стад и табунов, лишен золота, и серебра, и драгоценных камней, потому что он  лишен света, который озаряет некоторых из нас. Что есть этот свет? Что он  такое? Я спрашиваю вас, что это за свет?    

Откинув  назад голову, мистер Чедбенд делает паузу, но мистера Снегсби уже не завлечь на  путь гибели. Опираясь на стол, мистер Чедбенд наклоняется вперед и ногтем  упомянутого большого пальца как бы вонзает в мистера Снегсби следующие слова:    

— Это, —  вещает Чедбенд, — луч лучей, солнце солнц, месяц месяцев, звезда звезд.  Это — свет Ии-си-тины.    

Мистер  Чедбенд выпрямляется опять и торжествующе смотрит на мистера Снегсби, словно  желая знать, как чувствует себя его слушатель после этих слов.    

— Ии-си-тина! —  повторяет мистер Чедбенд, снова пронзая мистера Снегсби. — Не утверждайте,  что это не есть светильник светильников. Говорю вам, это так. Говорю вам  миллион раз, это так. Так! Говорю вам, что буду провозвещать это вам, хотите вы  или не хотите… нет, чем меньше вы этого хотите, тем громче я буду провозвещать  вам это. Я буду трубить в трубы! Говорю вам, что, если вы восстанете против  этого, вы падете, вы будете сломлены, вы будете раздавлены, вы будете  раздроблены, вы будете разбиты вдребезги.    

Этот  поток красноречия, сила которого вызывает глубокое восхищение у последователей  мистера Чедбенда, не только приводит к тому, что мистер Чедбенд неприятно  обливается потом, но и выставляет ни в чем не повинного мистера Снегсби заядлым  врагом добродетели с медным лбом и каменным сердцем, отчего несчастный торговец  теряется еще больше и, придя в самое угнетенное состояние духа, чувствует, что  попал в какое-то фальшивое положение; но тут мистер Чедбенд приканчивает его  смертельным ударом.    

— Друзья  мои! — начинает он снова после того, как некоторое время отирал платком  потную голову, от которой валит столь горячий пар, что платок, должно быть,  нагревается и тоже извергает клубы пара после каждого прикосновения к  голове. — Преследуя цель, которой мы стремимся достигнуть при помощи  слабых наших дарований, попытаемся же в духе любви определить, что есть  Ии-си-тина, о коей я говорю. Ибо, юные друзья мои, — неожиданно обращается  он к подмастерьям и Гусе, приводя их в оцепенелое замешательство, — если  лекарь пропишет мне каломель или касторовое масло, я, натурально, имею право  спросить: что есть каломель и что есть касторовое масло? Я имею право узнать  это, прежде чем приму одно из этих лекарств или оба сразу. Итак, юные друзья  мои, что же в таком случае есть Ии-си-тина? Во-первых (в духе любви), юные друзья  мои, что есть обычная Ии-си-тина, — обычная, подобно рабочей одежде,  подобно будничному платью? Есть ли это ложь? (А-ах! — вздыхает миссис  Снегсби.)    

— Есть  ли это умолчание?    

(Миссис  Снегсби трепещет в знак отрицания.)    

— Есть  ли это мысленная оговорка? (Миссис Снегсби качает головой очень медленно и с  чрезвычайно загадочным видом.)    

— Нет,  друзья мои, ни то, ни другое, ни третье не есть Ии-си-тина! Ни одно из этих  наименований для нее не подходит: Когда сей юный язычник, присутствующий ныне  среди нас, — правда, сейчас он, друзья мои, заснул, так как печать  равнодушия и смертных грехов легла на его веки, но не будите его, ибо надлежит  мне бороться, сражаться, биться и победить ради него, — итак, когда сей  юный закоренелый язычник рассказывал нам всякий вздор и чушь о том о сем, о  леди, о соверене, было ли это Ии-си-тиной? Нет. И если это было ею отчасти,  было ли это Ии-си-тиной целиком и вполне? Нет, друзья мои, отнюдь нет!    

Если бы  мистер Снегсби выдержал взгляд своей «крошечки», который проникает в его глаза  — окна его души, — и обыскивает всю его внутреннюю обитель, он был бы не  таким человеком, каким родился. Но он не выдержал — он съежился и поник.    

— Или,  юные друзья мои, — продолжает Чедбенд, снисходя до уровня их понимания и  весьма назойливо подчеркивая елейно-кроткой улыбкой, как долго ему пришлось  опускаться с высот для этой цели, — если хозяин этого дома пойдет по  городу и там увидит угря и вернется и войдет к хозяйке этого дома и скажет ей:  «Сара, возрадуйся со мною, ибо я видел слона!», будет ли это Ии-си-тиной?    

На  глазах у миссис Снегсби показываются слезы.    

— Или,  юные друзья мои, предположим, что он видел слона, а вернувшись, сказал:  «Слушайте, город опустел, я видел только угря!», будет ли это Ии-си-тиной?    

Миссис  Снегсби громко всхлипывает.    

— Или  же, юные друзья мои, — продолжает Чедбенд, подстрекаемый этими  звуками, — предположим, что бесчеловечные родители сего уснувшего язычника  — ибо родители у него были, юные друзья мои, сие не внушает сомнения, —  предположим, что родители, покинув его на съедение волкам и стервятникам,  бешеным псам, юным газелям и змеям, вернулись в свои обиталища и принялись за  свои трубки и кубки, за свои флейты и пляски, за свои хмельные напитки, и  говядину, и домашнюю птицу, будет ли это  Ии-си-тиной?    

На этот  вопрос миссис Снегсби отвечает тем, что становится жертвой судорог, —  жертвой не смиренной, но рыдающей и вопящей, да так пронзительно, что весь  Кукс-Корт звенит от ее воплей. В конце концов она падает в обморок, и ее  приходится тащить наверх по узкой лесенке тем же способом, каким переносят  рояли. Страдания ее неописуемы и производят ошеломляющее впечатление на всех  присутствующих; но вот курьеры, прибывшие из спальни, докладывают, что муки  страдалицы прекратились, — она только совсем обессилела, — и мистер  Снегсби, затисканный и помятый во время переноски «рояля», донельзя оробевший и  ослабевший, отваживается выглянуть из-за двери и войти в гостиную.    

Все это  время Джо сидел на том месте, где проснулся, непрестанно теребя свою шапку и  засовывая клочки меха в рот. Он выплевывает их с покаянным видом, чувствуя себя  от природы неисправимым, закоренелым грешником, которому, значит, незачем и  стараться не спать, потому что он-то уж все равно никогда ничего знать не  будет.    

Но,  может быть, Джо, есть на свете книга интересная и трогательная даже для  существ, столь близких к животным, как ты, — книга, повествующая о делах,  совершенных на этой земле ради простых людей, — и если бы Чедбенды,  перестав заслонять собой ее свет, только указали тебе на нее в простодушном  благоговении, не стремясь ее приукрасить — ибо она достаточно красноречива и  без их жалкой помощи, — ты, возможно, и не заснул бы, ты даже нашел бы в  ней, чему поучиться!    

Джо  никогда не слыхал о такой книге. Что ее творцы, что его преподобие Чедбенд —  это для Джо «все едино»; но его преподобие Чедбенда Джо знает хорошо и скорей  согласился бы бежать от него в течение целого часа, чем пять минут кряду  слушать его суесловие.    

«Незачем  мне тут больше околачиваться, — думает Джо. — Нынче вечером мистеру  Снегсби не до меня».    

И Джо,  волоча ноги, спускается к выходу.    

Но внизу  стоит добросердечная Гуся, уцепившись руками за перила кухонной лестницы и едва  удерживаясь от грозящего ей припадка, — так ее расстроили вопли миссис  Снегсби. Свой ужин, состоящий из хлеба и сыра, она отдает Джо, с которым  впервые осмеливается перекинуться несколькими словами.    

— На  вот тебе, покушай, бедный мальчуган, — говорит Гуся.    

— Премного  благодарен, сударыня, — отзывается Джо.    

— Небось  есть хочется?    

— Еще  бы! — отвечает Джо.    

— А  куда девались твои отец с матерью, а?    

Джо  перестает жевать и стоит столбом. Ведь Гуся, эта сиротка, питомица  христианского святого, чей храм находится в Тутинге, погладила Джо по  плечу, — первый раз в жизни он почувствовал, что до него дотронулась рука  порядочного человека.    

— Не  знаю я про них ничего, — говорит Джо.    

— Я  тоже не знаю про своих! — восклицает Гуся.    

Она  подавляет в себе симптомы близкого припадка, по вдруг пугается чего-то и,  сбежав с лестницы, исчезает.    

— Джо! —  тихо шепчет мистер Снегсби мальчику, остановившемуся на ступеньке.    

— Да,  мистер Снегсби.    

— Я  не заметил, как ты ушел… вот тебе еще полкроны, Джо. Очень хорошо, что ты  ничего не сказал о той леди, которую мы с тобой видели на днях. Вышло бы худо.  Ни в коем случае не проболтайся, Джо.    

— Ну,  я пошел, хозяин.    

Итак,  спокойной ночи.    

Призрачная  тень в белье с оборками и ночном чепце следует за владельцем писчебумажной  лавки, проникает в комнату, из которой он вышел, и скользит наверх. И отныне,  куда бы он ни направился, его провожает не только его тень, но и чья-то другая,  и эта другая тень следует за ним почти так же неотступно, почти так же  бесшумно, как его собственная. И в какую бы тайну ни проникла его собственная  тень, все, замешанные в эту тайну, берегитесь! Знайте, что бдительная миссис  Снегсби тут как тут — кость от его кости, плоть от его плоти, тень от его тени.    

 Глава XXVI    

Меткие стрелки    

     

Зимнее  утро обратило свой бледный лик к окружающим Лестер-сквер кварталам и мутными  очами видит, что местным жителям не хочется вылезать из постелей. Впрочем, тут  очень многие никогда не встают спозаранку даже в самую ясную погоду, ибо это не  ранние пташки, а ночные птицы, и когда солнце стоит высоко, они спят на  насесте, а когда сияют звезды, смотрят в оба и подстерегают добычу. За  выцветшими, грязными ставнями и занавесками, на верхних этажах и в мансардах,  более или менее искусно скрываясь под фальшивыми именами, фальшивыми волосами,  фальшивыми титулами, фальшивыми драгоценностями и фальшивыми биографиями, целая  колония бандитов спит первым сном. Это «рыцари зеленого стола» — шулеры, —  которые могут немало порассказать об иностранных галерах и отечественных  ступальных колесах[128],  зная их по личному опыту; это шпионы могущественных правительств, вечно  дрожащие от жалкого страха и малодушия; это гнусные предатели, трусы, дуэлисты,  бреттеры, картежники, жулики, мошенники, лжесвидетели, и некоторые из них  прячут под грязными космами клейма, и все они кровожадней Нерона и преступнее  заключенных в Ньюгетской тюрьме[129].  Но как ни порочен дьявол, когда он носит бумазейное платье или рабочую блузу (а  дьявол может быть очень порочным и в этом наряде), и в какой бы другой личине  он ни являлся, он особенно коварен, черств и несносен, когда вкалывает булавку  в манишку, называет себя джентльменом, имеет визитные карточки и знаки отличия,  поигрывает на бильярде и знает толк в векселях и заемных письмах. В этой личине  он все еще обитает на улицах, ведущих к Лестер-скверу, и мистер Баккет разыщет  его там, когда найдет нужным.    

Но  зимнему утру он не нужен, и его оно не будит. Зато оно разбудило мистера  Джорджа и его закадычного друга в «Галерее-Тире». Они встают, скатывают и  убирают свои тюфяки. Мистер Джордж, побрившись перед крошечным зеркальцем,  марширует с обнаженной головой и обнаженной грудью к колодцу во дворике и  вскоре возвращается, сияя после мытья желтым мылом, обливанья ледяной водой и  растиранья. Пока он вытирается широким купальным полотенцем, фыркая, словно  какой-то воинственный водолаз, только что вынырнувший из воды, — причем  жесткие его волосы вьются на загорелых висках тем круче, чем сильней он их  трет, так что их, пожалуй, невозможно расчесать иначе, как железными граблями  или конской скребницей, — пока он вытирается, фыркает, растирается и  отдувается, поворачивая голову из стороны в сторону, чтобы посуше вытереть шею,  и резко наклоняясь вперед, чтобы не замочить своих солдатских ног, Фил, стоя на  коленях, разводит огонь в камине с таким видом, словно наблюдать всю эту  процедуру для него все равно, что вымыться самому, и словно излишек здоровья,  которым пышет хозяин, передается ему, Филу, и достаточно восстанавливает его  силы хотя бы на один день.    

Вытершись  досуха, мистер Джордж принимается скрести себе голову двумя жесткими щетками  сразу, и — так беспощадно, что Фил, который подметает пол, задевая плечом за  стены, сочувственно подмигивает. Но вот мистер Джордж, наконец, причесался, а  что касается декоративной стадии его туалета, то она завершается быстро. Затем  он, как и в любое другое утро, набивает трубку с длинным чубуком, зажигает ее  и, покуривая, шагает взад и вперед по галерее, в то время как Фил готовит  завтрак, собираясь подать горячие булочки и кофе, от которых распространяется  сильный запах. Мистер Джордж курит в задумчивости и прохаживается замедленным  шагом. Быть может, эта утренняя трубка посвящена памяти покойного Гридли.    

— Так,  значит, Фил, — говорит Джордж, владелец «Галереи-Тира», сделав несколько  кругов в молчании, — сегодня ты видел во сне деревню?    

Он  говорит это, вспомнив, что Фил, вылезая из постели, удивленным тоном рассказал  ему свой сон.    

— Да,  начальник.    

— Ну,  и какая ж она была?    

— Право,  не могу сказать, начальник, какая она была, — говорит Фил, подумав.    

— Так  почем ты знаешь, что это была деревня?    

— Должно  быть, потому, что там была трава. А на траве — лебеди, — отвечает Фил,  опять подумав.    

— А  что же лебеди делали на траве?    

— Щипали  ее, надо полагать, — отвечает Фил.    

Хозяин  снова начинает шагать взад и вперед, а слуга снова принимается готовить  завтрак. Его работа не должна бы затягиваться — ведь нужно только очень  незатейливо накрыть стол для завтрака на двоих да поджарить ломоть свиной  грудинки на огне, разведенном на ржавой решетке камина; но за каждой вещью Филу  приходится идти окольным путем, чуть не вокруг всей галереи, причем он никогда  не приносит двух вещей сразу, так что все это берет довольно много времени.  Наконец завтрак готов, и когда Фил объявляет об этом, мистер Джордж, постучав  трубкой по выступу в камине, чтобы выбить из нее пепел, ставит ее в уголок и  садится завтракать. Он накладывает себе еду на тарелку, и лишь после этого Фил,  который сидит за длинным узким столиком напротив хозяина, следует его примеру;  но он ставит тарелку себе на колени, то ли из скромности, то ли, чтобы не  бросались в глаза его почерневшие руки, или просто потому, что привык есть  таким манером.    

— Да,  деревня, — говорит мистер Джордж, орудуя ножом и вилкой. — А ты, Фил,  ее, наверно, и не видывал?    

— Болото  видел как-то раз, — отвечает Фил, с удовольствием уплетая завтрак.    

— Какое  болото?    

— Просто  болото, командир, — объясняет Фил.    

— Да  где ж ты его видел?    

— Не  помню где, — говорит Фил, — только я его видел, начальник. Плоское  такое. И все в тумане.    

Фил  называет хозяина попеременно то начальником, то командиром, выражая этим равную  степень уважения и почтительности, и так называет только мистера Джорджа.    

— А  я родился в деревне, Фил.    

— Да  что вы, командир?    

— Да.  Там и вырос.    

Фил,  подняв свою единственную бровь, с почтительным интересом смотрит на хозяина и  делает огромный глоток кофе.    

— Я  знаю, как всякая птица поет, — говорит мистер Джордж, — не много  найдется в Англии таких трав или ягод, каких я не мог бы назвать, не много  найдется деревьев, на какие я не сумел бы влезть. Когда-то я был настоящим  деревенским мальчуганом. Моя матушка жила в деревне.    

— Надо  думать, она была прекрасной старушкой, начальник, — замечает Фил.    

— Да!  И не так уж она была стара… тридцать пять лет тому назад, — говорит мистер  Джордж. — Но, бьюсь об заклад, что и в девяносто лет она могла бы  держаться почти так же прямо, как я сейчас, да и в плечах была бы почти такой  же широкой.    

— Она  умерла девяноста лет, начальник? — спрашивает Фил.    

— Нет.  Ну, ладно! Оставим ее в покое, благослови ее бог! — говорит  кавалерист. — С чего это я разболтался о деревенских мальчишках, беглецах  и бездельниках? Из-за тебя, конечно! Так, значит, ты деревни не видывал… кроме  как во сне да болота наяву? Так, что ли?    

Фил  качает головой.    

— А  хотелось бы увидеть?    

— Да  нет, пожалуй, не очень, — отвечает Фил.    

— С  тебя хватит и города, а?    

— Видите  ли, командир, — объясняет Фил, — ведь я ничего другого не знаю, а  насчет того, чтобы гнаться за чем-нибудь новеньким, пожалуй, уж из лет вышел.    

— А  сколько же тебе лет, Фил? — спрашивает кавалерист, помолчав и поднося ко  рту блюдечко, от которого идет пар.    

— Сколько-то  с восьмеркою, — отвечает Фил. — Никак не восемьдесят, но и не  восемнадцать. Где-то между.    

Мистер  Джордж неторопливо опустил блюдечко, не прикоснувшись к его содержимому, и  начинает с улыбкой: «Что за черт, Фил…», но не доканчивает фразы, заметив, что  Фил считает по своим грязным пальцам.    

— Мне  было ровно восемь, по исчислениям приходского совета, когда я убежал с  медником, — говорит Фил. — Раз послали меня куда-то, и вижу я, сидит  у какой-то лачуги медник — один у своего горна греется, — вот  благодать-то! Ну, он и говорит мне: «Не хочешь ли, паренек, побродить со мной?»  Я говорю: «Да», ну вот мы с ним да с горном и зашагали к нему домой в  Клеркенуэл. Это первого апреля было. Я тогда умел считать до десяти, и вот  наступает опять первое апреля, я и говорю себе: «Ну, брат, теперь тебе восемь и  один». А на следующее первое апреля опять говорю себе: «Ну, брат, теперь тебе  восемь и два». Дальше — больше, сравнялось мне восемь и один десяток, потом —  восемь и два десятка. Ну, а когда уж столько наросло, я и запутался; а все ж  таки всегда знаю, что мне восемь и сколько-то еще.    

— Так, —  отзывается мистер Джордж, снова принимаясь за еду. — А куда же девался  медник?    

— Допился  до больницы, начальник, а в больнице его, говорят, положили… в стеклянный  ящик, — с таинственным видом отвечает Фил.    

— Зато  ты сразу же повысился в чине? Продолжал его дело, Фил?    

— Да,  командир, худо ли, хорошо ли, продолжал его дело. Не больно-то оно было  выгодное, — бродил я все по таким местам, как Сэфрон-Хилл, Хэттон-гарден,  Клеркенуэл, Смитфилд[130],  а там одна голь перекатная живет, — посуда до тех пор на огне стоит, пока  совсем не распаяется, — и чинить уж нечего. При жизни хозяина почти что  все бродячие медники у нас останавливались — хозяин на них больше зарабатывал,  чем на починке. Ну, а ко мне они заходить не стали. Ведь я не то, что он. Он  им, бывало, хорошую песню споет. А я не умел. Он им, бывало, сыграет что-нибудь  на каком хочешь котелке — хоть на чугунном, хоть на оловянном. А я только и  умел, что чинить да лудить эти самые котелки — не мастер я по части музыки. Да  еще больно я некрасивый был — бабы ихние на меня и глядеть не хотели.    

— Очень  уж они были разборчивые. В толпе ты не хуже других, Фил, — говорит  кавалерист с ласковой улыбкой.    

— Нет,  начальник, — возражает Фил, качая головой. — Куда уж мне! Правда,  когда я ушел с медником, наружность у меня была ничего себе, хотя тоже  похвалиться нечем; ну, а потом, как пришлось мне еще мальчишкой раздувать горн  своим собственным ртом, да цвет лица себе портить, да волосы подпаливать, да  дым глотать; как пришлось самого себя клеймами метить — ведь мне сроду не  везло, то и дело, бывало, о раскаленную медь обжигался; как пришлось мне  сражаться с медником, — это уж, когда я подрос, — а дрались мы чуть  не всякий раз, как он, бывало, хватит лишнего, что с ним чуть не каждый день  случалось, ну, я и подурнел — больно уж чудной, совсем чудной стала моя  красота, и это еще в молодых летах. Ну, а потом, как протрубил я годков  двенадцать в темной кузнице, где много было охотников сыграть со мной шутку, да  как поджарился я во время несчастного случая на газовом заводе, да как вылетел  из окна, когда набивал гильзы для фейерверка, так вот и сделался таким уродом,  что можно за деньги показывать.    

Тем не  менее Фил безропотно покоряется горькой своей судьбе и, вполне довольный,  просит разрешения налить себе еще чашечку кофе. Попивая кофе, он продолжает:    

— После  этого самого взрыва, — когда я гильзы для фейерверка набивал, — мы с  вами и познакомились, командир. Помните?    

— Помню,  Фил. Ты тогда брел куда-то на солнцепеке.    

— Ковылял,  начальник, вдоль стенки…    

— Правильно,  Фил, — плечом ее задевал…    

— В  ночном колпаке! — возбужденно восклицает Фил.    

— В  ночном колпаке…    

— Плелся  на костылях! — кричит Фил еще более возбужденно.    

— На  костылях. И вот…    

— И  вот вы остановились, — кричит Фил, ставя чашку с блюдцем на стол и  торопливо убирая тарелку с колен, — и говорите мне: «Эй, товарищ! Ты,  сдается мне, был на войне!» Я тогда не нашелся что ответить, командир; меня  прямо ошарашило, — гляжу, сильный такой человек, здоровый, смелый, и вдруг  остановился, заговорил со мной: а что я тогда был — калека, кожа да кости. А вы  со мной разговариваете, и слова у вас прямо от сердца идут, так что мне это  словно стаканчик хмельного, и вы говорите: «Отчего это у тебя? Несчастный  случай, что ли? Ты, как видно, был опасно ранен. Что у тебя болит, старина?  Приободрись-ка да расскажи мне!» Приободрись! Да я уже приободрился. Ну, тут я  вам что-то сказал, а вы тоже мне что-то сказали, а я вам еще, а вы мне еще —  дальше — больше, и вот я здесь, командир. Я здесь, командир! — кричит Фил,  вскочив со стула, и, сам того не замечая, принимается ковылять вдоль  стены. — И если нужна мишень или если от этого будет польза вашему  заведению, — пускай клиенты целятся в меня. Моей красоты им все равно не  испортить. Кто-кто, а я выдержу! Пускай! Если им нужен человек для бокса,  пускай колотят меня. Пусть себе дубасят меня по башке, сколько душе угодно.  Кому как, а мне хоть бы что. Если им нужен легковес для борьбы, хоть  корнуэллской, хоть девонширской, хоть ланкаширской, хоть на какой хочешь манер,  пусть себе швыряют меня на обе лопатки. Кому-кому, а мне  это не  повредит. Меня жизнь швыряла на всякие манеры!    

Произнеся  эту неожиданную речь с большой страстностью и сопроводив ее наглядными  примерами из всех видов спорта, о которых в ней упоминалось, Фил Сквод ковыляет  вдоль трех сторон галереи, задевая плечом за стену, потом вдруг отрывается от  нее и, ринувшись на своего командира, бодает его головой, чтобы выразить свою  преданность. Потом он убирает со стола остатки завтрака.    

Мистер  Джордж, весело рассмеявшись и похлопав его по плечу, помогает ему убрать посуду  и привести в порядок заведение к предстоящему рабочему дню. Покончив с этим, он  делает гимнастику с гирями, а затем, взвесившись на весах и заметив, что  «слишком я раздобрел», с величайшей серьезностью начинает в одиночку  упражняться в фехтовании. Между тем Фил принимается за работу у своего стола —  что-то привинчивает и отвинчивает, подчищает и подпиливает, продувает крошечные  дырочки, покрывается еще более толстым слоем грязи и, кажется, проделывает все  операции, какие только можно проделать с ружьем.    

Но  занятия хозяина и служителя неожиданно прерываются шумом шагов в  коридоре, — необычным шумом, возвещающим о приходе необычных посетителей.  Шаги эти, приближаясь к галерее, слышны все отчетливей, и вот появляются люди,  которых на первый взгляд можно принять за участников потешного шествия,  отмечающих пятого ноября годовщину Порохового заговора[131].    

Два  носильщика несут в кресле расслабленного, безобразного старика, а при нем  состоит тощая девица, с похожей на маску физиономией, у которой «щека щеку ест»,  и если бы не ее крепко и вызывающе сжатые губы, могло бы показаться, что эта  девица сейчас примется декламировать популярные вирши про те времена, когда  заговорщики покушались взорвать Старую Англию. Но вот кресло опускают на пол, а  старик в кресле охает:    

— Ох,  боже мой! Ох ты, господи! Меня всего растрясло! — и добавляет: — Как  поживаете, любезный друг, как поживаете?    

Тут  мистер Джордж узнает в старике почтенного мистера Смоллуида, который выехал  проветриться, захватив с собой свою внучку Джуди в качестве телохранительницы.    

— Мистер  Джордж, любезный друг мой, как поживаете? — говорит дедушка Смоллуид,  разжимая правую руку, которой он по дороге стиснул шею одного из носильщиков,  да так, что чуть было его не задушил. — Вас не удивляет мой приезд,  любезный друг мой?    

— Вряд  ли я удивился бы больше, появись здесь ваш «друг в Сити», — отвечает  мистер Джордж.    

— Я  очень редко выезжаю из дому, — говорит мистер Смоллуид, тяжело  дыша. — Вот уже много месяцев как не выезжал. Хлопотливо это… да и дорого.  Но мне так хотелось видеть вас, дорогой мистер Джордж. Как поживаете, сэр?    

— Не  плохо, — отвечает мистер Джордж. — Надеюсь, и вы тоже.    

— Вы  должны жить лучше, чем «не плохо», любезный друг, — говорит мистер  Смоллуид, хватая его за обе руки. — Я привез свою внучку Джуди. Не мог от  нее отвязаться. Ей прямо не терпелось повидаться с вами.    

— Хм!  Что-то непохоже! — бормочет мистер Джордж.    

— И  вот мы наняли карету и поставили в нее кресло, а тут у вас за углом меня вынули  и перенесли сюда, чтобы я мог повидаться со своим любезным другом в его  собственном заведении! Этот вот, — говорит дедушка Смоллуид, указывая на  носильщика, который чуть было не погиб от удушения, а теперь уходит,  отхаркиваясь, — Этот привез нас сюда. Ему ничего лишнего не полагается.  Плата за переноску входит в плату за проезд, — так мы договорились. А  этого молодца, — он показывает на другого носильщика, — мы наняли на  улице за пинту пива. Она стоит два пенса. Джуди, уплати этому молодцу два  пенса. Я не знал наверное, что у вас есть свой служитель, любезный друг; а знал  бы, ни за что бы не стал нанимать этого молодца.    

Упомянув  о Филе, дедушка Смоллуид бросает на него взгляд, исполненный ужаса, и глухо  бормочет: «Ох ты, господи! О боже мой!» Впрочем, если судить поверхностно,  опасения его имеют некоторые основания, ибо Фил, впервые в жизни увидев это  пугало в черной бархатной ермолке, замер на месте с ружьем в руках, и вид у  него такой, словно он — меткий стрелок, вознамерившийся подстрелить мистера  Смоллуида, как безобразную старую птицу вороньей породы.    

— Джуди, —  говорит дедушка Смоллуид, — уплати, деточка, этому молодцу два пенса.  Дорого берет за такой пустяк.    

Упомянутый  «молодец», один из тех диковинных экземпляров человеческой плесени, которые  внезапно вырастают — в поношенных красных куртках — на западных улицах Лондона  и охотно берутся подержать лошадей или сбегать за каретой, — упомянутый  молодец без особого восторга получает свои два пенса, подбрасывает монеты в  воздух, ловит их и удаляется.    

— Дорогой  мистер Джордж, — говорит дедушка Смоллуид, — будьте так любезны,  помогите Джуди придвинуть меня к огоньку. Я привык сидеть у огонька, —  человек я старый, все зябну да мерзну… Ох, боже мой!    

Это  восклицание неожиданно вырывается у почтенного джентльмена, потому что мистер  Сквод, словно нечистый дух из сказки, хватает его вместе с креслом и придвигает  вплотную к камину.    

— Ох  ты, господи! — задыхается мистер Смоллуид. — Ох, боже мой! Ох,  злосчастная моя доля! Любезный друг мой, служитель у вас чересчур сильный…  чересчур расторопный. Ох, боже мой, до чего расторопный! Джуди, отодвинь меня  немножко. А то у меня ноги поджариваются, — в чем убеждаются и носы всех  присутствующих, ощущающие запах паленых шерстяных чулок.    

Немного  отодвинув дедушку от огня, кроткая Джуди встряхивает его, как обычно, и  приподнимает черную бархатную ермолку как абажур, закрывшую ему один глаз,  после чего мистер Смоллуид повторяет: «Ох, боже мой! Ох ты, господи!»,  озирается и, встретив взгляд мистера Джорджа, снова протягивает ему обе руки.    

— Любезный  друг! До чего я счастлив вас видеть! Значит, это и есть ваше заведение?  Восхитительный уголок! Прямо картинка! А не случается у вас, чтобы какая-нибудь  из этих штук сама собой выстрелила, а, любезный друг? — вопрошает дедушка  Смоллуид, очень обеспокоенный.    

— Нет,  нет. Не бойтесь.    

— А  ваш служитель? Он… боже мой!., не случается ему нечаянно стрельнуть, ведь нет,  любезный друг мой?    

— Он  в жизни никого пальцем не тронул, только сам себя искалечил, — с улыбкой  отвечает мистер Джордж.    

— Но  все может случиться, знаете ли. Он, как видно, немало навредил самому себе,  значит может и другого поранить, — возражает старик. — Нечаянно… а  может быть, и нарочно, почем знать? Мистер Джордж, прикажите ему, пожалуйста,  бросить свое дьявольское огнестрельное оружие и отойти подальше.    

Повинуясь  кивку кавалериста, Фил с пустыми руками отходит в дальний конец галереи. Мистер  Смоллуид, успокоенный, принимается растирать себе ноги.    

— Значит,  ваши дела идут хорошо, мистер Джордж? — обращается он к кавалеристу,  который стоит прямо против него, расставив ноги и с палашом в руках. —  Преуспеваете, благодарение богу?    

Мистер  Джордж холодно кивает и говорит:    

— Продолжайте.  Не затем вы сюда явились, чтобы сказать мне это; знаю я вас.    

— Ну  и шутник же вы, мистер Джордж, — отзывается почтенный дедушка. — С  вами не соскучишься!    

— Ха-ха!  Продолжайте! — говорит мистер Джордж.    

— Любезный  друг!.. До чего эта ваша сабля острая; и блестит ужасно. Как бы случайно  кого-нибудь не порезала. Меня прямо дрожь берет, мистер Джордж… Будь он  проклят, — говорит достойный старец, обращаясь к Джуди, когда кавалерист  отходит на два-три шага в сторону, чтобы положить палаш на место. — Ведь  он мне деньги должен — чего доброго, еще вздумает свести со мной счеты в этом  разбойничьем вертепе. Вот бы притащить сюда твою зловредную бабушку, — он  бы ей отбрил голову долой.    

Мистер  Джордж возвращается и, скрестив руки, смотрит сверху вниз на старика,  сползающего все ниже и ниже в своем кресле, и, наконец, говорит:    

— Ну,  теперь начнем!    

— Хо! —  кричит мистер Смоллуид, потирая руки с хитрым кудахтающим смешком. — Да.  Теперь начнем. Но что же мы теперь начнем, любезный друг?    

— Курить  трубку, — отвечает мистер Джордж и, невозмутимо придвинув свой стул к  камину, берет с его решетки трубку, набивает ее, разжигает и спокойно начинает  курить.    

Это  весьма смущает мистера Смоллуида, которому так трудно перейти к цели своего  визита, какая б она ни была, что он приходит в бешенство и украдкой в  бессильной злобе загребает когтями воздух, обуреваемый страстным желанием  расцарапать и разодрать лицо мистеру Джорджу. А когти у достойного старца  длинные и твердые, как свинец, руки тощие и жилистые, глаза зеленые и  слезящиеся, и, хуже того, — загребая когтями воздух, он совсем съеживается  в кресле и превращается в бесформенный узел тряпья, приобретая вид столь жуткий  даже для привычных глаз Джуди, что эта юная дева налетает на дедушку и так его  трясет в пылу не одной лишь родственной любви, но и кое-каких других чувств,  так разминает, так тычет кулаком в различные части его тела и особенно,  выражаясь термином, принятым в науке самозашиты, «под ложечку», что в горестном  расстройстве своем он невольно начинает издавать звуки, похожие на стук  трамбовки.    

Но вот  Джуди, наконец, удается усадить его в кресле, и он сидит с побелевшим лицом и  посиневшим носом (но не переставая загребать воздух когтями), а она, протянув  руку, тычет сухоньким указательным пальцем мистера Джорджа в спину. Кавалерист  поднимает голову, Джуди тычет пальцем в своего уважаемого дедушку и, побудив их  таким образом возобновить разговор, впивается жестким взглядом в огонь.    

— Да-да!  Хо-хо! У-у-у-х! — бормочет дедушка Смоллуид, подавляя бешенство. —  Любезный друг мой! — И он снова загребает воздух когтями.    

— Вот  что я вам скажу, — говорит мистер Джордж. — Если хотите со мной  побеседовать, говорите начистоту. Я простой солдат — человек неотесанный и не  умею ходить вокруг да около. Не научился этому искусству. Недостаточно умен для  него. Мне оно ни к чему. А вы все только крутитесь да вертитесь вокруг  меня, — продолжает кавалерист, поднося трубку ко рту, — и будь я  проклят, но мне чудится, будто меня душат!    

И он  вбирает в свою широкую грудь как можно больше воздуха, словно хочет  удостовериться, что еще не задушен.    

— Если  вы приехали по-дружески навестить меня, — продолжает мистер Джордж, —  я вам очень признателен — добро пожаловать! А если вы явились проверить,  имеется ли у меня дома имущество, или нет, — проверяйте, не стесняйтесь.  Желаете сказать мне что-нибудь — говорите!    

Цветущая  красавица Джуди, не спуская глаз с огня, понукает дедушку грубым тычком.    

— Вот  видите! Она со мной согласна! Но какого черта эта молодая особа не хочет  присесть, как полагается, — говорит мистер Джордж, обратив недоуменный  взгляд на Джуди, — понять не могу.    

— Она  от меня не отходит, чтобы прислуживать мне, сэр, — объясняет дедушка  Смоллуид. — Я человек старый, дорогой мистер Джордж, мне уход нужен.  Правда, я еще крепок для своих лет — не то что какая-нибудь зловредная  попугаиха, — он рычит и по привычке ищет глазами подушку, — но за  мной нужен присмотр, любезный друг.    

— Ладно! —  говорит кавалерист, повернув свой стул, чтобы лучше видеть лицо старика. —  Что же дальше?    

— Мой  друг в Сити, мистер Джордж, дал небольшую сумму в долг одному из ваших  учеников.    

— Вот  как? — отзывается мистер Джордж. — Очень жаль.    

— Да,  сэр. — Дедушка Смоллуид растирает себе ноги. — Это бравый молодой  военный, мистер Джордж, его фамилия Карстон. Впоследствии явились его друзья и  благородно заплатили за него сполна.    

— В  самом деле? — говорит мистер Джордж. — А как вы полагаете, ваш  приятель в Сити захочет выслушать добрый совет?    

— Полагаю,  что да, любезный мой друг. Если это вы желаете дать ему совет.    

— Так  вот, я советую ему не вести никаких дел с этим человеком. Тут ничего больше не  высосешь. Насколько мне известно, молодой джентльмен промотался.    

— Нет,  нет, любезный друг! Нет, нет, мистер Джордж! Нет, нет, нет, сэр, —  убеждает его дедушка Смоллуид, с хитрым видом растирая худые ноги. — Не  совсем промотался, мне кажется. Он платежеспособен, раз у него есть добрые  друзья, платежеспособен, поскольку получает жалованье, платежеспособен, поскольку  может продать свой патент, платежеспособен, поскольку имеет шансы выиграть  тяжбу, платежеспособен, поскольку имеет шансы выгодно жениться… нет, мистер  Джордж, я, знаете ли, полагаю, что мой приятель в Сити все еще находит молодого  джентльмена в известной мере платежеспособным, — заключает дедушка  Смоллуид, сдвигая бархатную ермолку и по-обезьяньи почесывая ухо.    

Отложив  трубку в сторону, мистер Джордж кладет руку на спинку своего стула, а правой  ногой барабанит по полу с таким видом, словно ему не очень нравится этот  разговор.    

— Но  поговорим о другом, — продолжает мистер Смоллуид. — Так сказать,  повысим в чине нашу беседу, как выразился бы какой-нибудь остряк. Перейдем,  мистер Джордж, от прапорщика к капитану.    

— Это  еще что? — спрашивает мистер Джордж и, хмурясь, перестает поглаживать то  место, на котором у него некогда росли усы. — К какому капитану?    

— Нашему  капитану. Знакомому нам капитану. Капитану Хоудону.    

— Ага!  Вот оно что? — говорит мистер Джордж, присвистнув, и видит, что дедушка с  внучкой впиваются в него глазами. — Вот вы к чему клоните! Ну и что же?  Валяйте, я больше не хочу, чтобы меня душили. Выкладывайте!    

— Любезный  друг мой, — отзывается старик, — у меня наводили справки… Джуди,  встряхни меня немножко… у меня вчера наводили справки о капитане, и я  по-прежнему уверен, что капитан жив.    

— Чепуха! —  возражает мистер Джордж.    

— Что  вы изволили сказать, любезный друг? — спрашивает старик, приложив руку к  уху.    

— Чепуха!    

— Хо! —  восклицает дедушка Смоллуид. — Мистер Джордж, вы сами поняли бы, что я прав,  знай вы, какие вопросы мне задали и по каким причинам. Так как же вы думаете,  чего хочет юрист, который наводил эти справки?    

— Заработать, —  отвечает мистер Джордж.    

— Вовсе  нет!    

— Значит,  он не юрист, — утверждает мистер Джордж, скрестив руки с видом глубокой  убежденности в своих словах.    

— Любезный  друг мой, он юрист, и весьма известный. Он хочет получить хоть несколько строк,  написанных рукой капитана Хоудона. Ему незачем оставлять их у себя. Ему нужно  только посмотреть почерк и сравнить с рукописью, которая у него имеется.    

— Ну  и что же дальше?    

— Видите  ли, мистер Джордж, юрист случайно запомнил мое объявление, в котором  говорилось, что мне желательно получить сведения о капитане Хоудоне, справился  по этому объявлению и пришел ко мне… так же, как и вы, любезный друг мой. Позвольте   пожать вам руку! Как я рад, что вы тогда пришли ко мне! Ведь не приди вы тогда,  я бы не имел такого друга, как вы!    

— Дальше,  дальше, мистер Смоллуид! — понукает его мистер Джордж, не очень охотно  совершив церемонию рукопожатия.    

— Ничего  такого у меня не нашлось. У меня остались только его подписи. Чтоб на него и  мор, и чума, и глад, и бой, и смертоубийство, и гибель нечаянная  обрушились! — верещит старик, превращая в проклятие одну из немногих  запомнившихся ему молитв и яростно стиснув в руках бархатную ермолку. — У  меня с полмиллиона его подписей наберется, не меньше! Но у вас, — он снова  сбавляет тон, еле переводя дух, в то время как Джуди поправляет ермолку на его  голом, словно кегельный шар, черепе, — у вас, дорогой мистер Джордж,  наверное осталось какое-нибудь письмо или документ, которые нам пригодились бы.  Любая записка пригодится, если она написана его рукой.    

— Написана  его рукой, — задумчиво повторяет кавалерист. — Что ж, может, записка  у меня и найдется.    

— Дражайший  мой друг!    

— А  может, и нет.    

— Хо! —  разочарованно вздыхает дедушка Смоллуид.    

— Но,  будь у меня хоть целая кипа его рукописей, я не показал бы вам и клочка,  годного для ружейного пыжа, пока не узнал бы, зачем он вам нужен.    

— Но,  сэр, я говорил вам — зачем. Дорогой мистер Джордж, я же говорил вам.    

— Говорили,  да не договаривали, — упорствует кавалерист, качая головой. — Мне  нужно знать, что за этим кроется, знать, что тут нет никакого подвоха.    

— Так  не хотите ли отправиться вместе со мной к юристу? Любезный друг мой, поедемте,  повидайтесь с этим джентльменом! — убеждает его дедушка Смоллуид, вынимая  плоские старинные серебряные часы со стрелками, похожими на ноги  скелета. — Я говорил ему, что, может быть, заеду к нему сегодня утром  между десятью и одиннадцатью, а теперь половина одиннадцатого. Поедемте, мистер  Джордж, повидайтесь с этим джентльменом!    

— Хм! —  произносит мистер Джордж с серьезным видом. — Что ж, можно. Но мне  все-таки неясно, почему вы так заинтересованы во всем этом.    

— Меня  интересует малейший шанс получить хоть какие-нибудь сведения о капитане. Кто ж,  как не он, облапошил всех нас? Кто ж, как не он, задолжал нам огромные суммы  денег? Почему я в этом заинтересован? Кого же, как не меня, интересует все, что  его касается? Впрочем, любезный друг мой, — и дедушка Смоллуид опять  сбавляет тон, — я ничуть не стремлюсь принуждать вас выдать какой-нибудь  секрет. Отнюдь нет. Вы готовы отправиться со мною, любезный друг мой?    

— Да!  Подождите минутку. Но запомните, что я ничего не обещаю.    

— Разумеется,  дорогой мистер Джордж, разумеется.    

— И  вы согласны довезти меня туда задаром? — спрашивает мистер Джордж,  доставая шляпу и толстые замшевые перчатки.    

Эта  шутка так смешит мистера Смоллуида, что он долго и еле слышно хихикает перед  камином. Но, хихикая, он смотрит через свое парализованное плечо на мистера  Джорджа, напряженно следя за ним, пока тот отпирает замок, висящий на  неказистом буфете в дальнем конце галереи, шарит по верхним полкам и, наконец,  вынимает что-то — должно быть, записку, потому что слышно шуршанье  бумаги, — складывает и сует себе в грудной карман. Тут Джуди толкает  локтем мистера Смоллуида, а мистер Смоллуид толкает локтем Джуди.    

— Я  готов! — говорит кавалерист, подойдя к ним. — Фил, отнеси этого  пожилого джентльмена в карету, да смотри не ушиби его.    

— Ох,  боже мой! Ох ты, господи! Постойте! — умоляет мистер Смоллуид. —  Слишком он расторопный. А вы наверное понесете меня осторожно, милый человек?    

Фил не  отвечает, но, схватив кресло вместе с грузом, пускается в свой окольный путь  бочком, крепко стиснутый руками безгласного теперь мистера Смоллуида, и так  быстро мчится по коридору, как будто ему дали приятное поручение сбросить  старца в кратер ближайшего вулкана. Но путь его кончается у кареты, и он  усаживает в нее старика, после чего обольстительная Джуди садится рядом с  дедушкой, кресло водружают на крышу кареты в качестве украшения, а мистер  Джордж занимает свободное место на козлах.    

Мистер  Джордж совершенно подавлен зрелищем, которое он созерцает, когда время от  времени обертывается и заглядывает через оконце внутрь кареты, где мрачная  Джуди все так же недвижима, а почтенный джентльмен в ермолке, сдвинутой на один  глаз, все так же сползает с сиденья на солому, а другим глазом смотрит вверх,  на мистера Джорджа, с беспомощным видом человека, которого тычут в спину.    

 Глава XXVII    

Отставные солдаты    

     

Мистеру  Джорджу недолго приходится сидеть на козлах, скрестив руки на груди, ибо карета  едет на Линкольновы поля. Когда же возница останавливает лошадей, мистер Джордж  соскакивает с козел и, заглянув в карету, говорит:    

— Как!  Значит, тот юрист, что приходил к вам, — Это мистер Талкингхорн?    

— Да,  любезный друг мой. А вы его знаете, мистер Джордж?    

— Слышал  о нем… да, кажется, и видел его. Но я с ним незнаком, и он меня не знает.    

Мистера  Смоллуида переносят наверх и — вполне благополучно благодаря помощи  кавалериста. Его вносят в просторный кабинет мистера Талкингхорна и ставят его  кресло на турецкий ковер перед камином. Мистера Талкингхорна пока нет дома, но  он скоро вернется. Доложив об этом, человек, который обычно сидит на деревянном  диване в передней, мешает угли в камине и уходит, оставив всю троицу греться у  огня.    

Комната  сильно возбуждает любопытство мистера Джорджа. Он бросает взгляд вверх на  расписной потолок, осматривает старинные юридические книги, созерцает портреты  великосветских клиентов, читает вслух надписи на ящиках.    

— «Сэр  Лестер Дедлок, баронет», — задумчиво читает мистер Джордж. — Так!  «Поместье Чесни-Уолд»! Хм! — У ящиков с этой надписью мистер Джордж  останавливается надолго и рассматривает их так внимательно, как будто это не  ящики, а картины, затем возвращается к камину, повторяя: — Сэр Лестер Дедлок,  баронет, и поместье Чесни-Уолд. Так!    

— Денег  у него, как на Монетном дворе, мистер Джордж! — шепчет дедушка Смоллуид,  потирая себе ноги. — Богатейший человек!    

— О  ком это вы? О поверенном или о баронете?    

— О  поверенном, о поверенном.    

— Это  я слышал и бьюсь об заклад, что он много чего знает. Да и квартира у него  недурная, — говорит мистер Джордж, снова оглядываясь вокруг. —  Взгляните-ка туда, вот так сейф… хорош!    

Мистер  Джордж умолкает, потому что входит мистер Талкингхорн. Он, конечно, ничуть не  изменился. Одет в поношенный костюм, в руках держит очки в футляре, и даже этот  футляр протерт чуть ли не до дыр. Обращение у него сдержанное и сухое. Голос  глухой и хриплый. Лицо, как бы прикрытое занавесом, как всегда довольно жесткое  и, пожалуй, даже презрительное, однако настороженное. В общем, если вдуматься  поглубже, пожалуй окажется, что мистер Талкингхорн вовсе уж не такой горячий  поклонник и преданный приверженец аристократии, как принято считать.    

— Доброе  утро, мистер Смоллуид, доброе утро! — говорит он, войдя в кабинет. —  Я вижу, вы привели с собой сержанта. Присядьте, сержант.    

Снимая  перчатки и кладя их в цилиндр, мистер Талкингхорн смотрит, полузакрыв глаза, в  глубину комнаты, туда, где стоит кавалерист, и, быть может, думает: «Годишься,  приятель!»    

— Присядьте,  сержант, — повторяет он, подходя к своему столу, поставленному поближе к  камину, и садится в кресло. — Утро сегодня холодное и сырое… холодное и  сырое!    

Мистер  Талкингхорн греет перед огнем то ладони, то пальцы и смотрит (из-за вечно  опущенной «завесы») на троицу, полукругом сидящую против него.    

— Ну,  теперь я немного оживился! (Быть может, это следует понимать двояко?) Мистер  Смоллуид! — Джуди снова встряхивает старика, чтобы заставить его принять  участие в беседе. — Я вижу, вы привели с собой нашего доброго друга,  сержанта.    

— Да,  сэр, — отвечает мистер Смоллуид, подобострастно преклоняясь перед богатым,  влиятельным юристом.    

— Так  что же скажет сержант по поводу этого дела?    

— Мистер  Джордж, — обращается дедушка Смоллуид к кавалеристу и представляет ему  хозяина взмахом дрожащей и сморщенной руки, — это и есть тот самый  джентльмен, сэр.    

Мистер  Джордж, отдав честь хозяину, садится и, погруженный в глубокое молчание, сидит  прямо, как палка, на самом краю стула, словно за спиной у него полный вещевой  комплект для полевого учения. Мистер Талкингхорн начинает:    

— Ну,  Джордж?.. Ваша фамилия Джордж, не так ли?    

— Да,  сэр.    

— Что  же вы скажете, Джордж?    

— Прошу  прощения, сэр, — отвечает кавалерист, — по мне хотелось бы знать, что  скажете вы.    

— То  есть — относительно вознаграждения?    

— Относительно  всего вообще, сэр.    

Эти  слова подвергают терпение мистера Смоллуида такому испытанию, что он внезапно  вмешивается в разговор и кричит:    

— Скотина  зловредная! — но так же внезапно просит прощения у мистера Талкингхорна и  оправдывает свою обмолвку, объясняя Джуди: — Я вспомнил о твоей бабушке,  дорогая.    

— Я  полагаю, сержант, — продолжает мистер Талкингхорн, облокотившись на ручку  кресла и заложив ногу за ногу, — что мистер Смоллуид уже подробно  рассказал вам, в чем дело. Впрочем, все и так яснее ясного. Вы одно время  служили под начальством капитана Хоудона, ухаживали за ним во время его  болезни, оказывали ему много мелких услуг и вообще, как я слышал, пользовались  его доверием. Так это или нет?    

— Точно  так, сэр, — отвечает мистер Джордж по-военному кратко.    

— Поэтому  у вас, возможно, осталось что-нибудь — все равно что, — счета, инструкции,  приказы, письма, вообще какой-нибудь документ, написанный рукой капитана  Хоудона. Я хочу сравнить образец его почерка с почерком одной рукописи, которая  имеется у меня. Если вы мне поможете в этом, вы получите вознаграждение за  труды. Три, четыре, пять гиней, надеюсь, удовлетворят вас вполне.    

— Вот  это щедрость, любезный друг мой! — восклицает дедушка Смоллуид, закатывая  глаза.    

— Если  этого мало, скажите по совести, как честный солдат, сколько вы просите.  Документ вы потом можете взять обратно, если хотите, хотя я предпочел бы  хранить его у себя.    

Мистер  Джордж сидит, расставив локти, в той же самой позе, смотрит в пол, смотрит на  расписной потолок, но не произносит ни слова. Вспыльчивый мистер Смоллуид  загребает когтями воздух.    

— Вопрос  в том, — говорит мистер Талкингхорн, как всегда, педантично, сдержанно,  бесстрастно излагая дело, — во-первых, есть ли у вас какой-нибудь  документ, написанный рукой капитана Хоудона?    

— Во-первых,  есть ли у меня какой-нибудь документ, написанный рукой капитана Хоудона,  сэр? — повторяет мистер Джордж.    

— Во-вторых,  каким вознаграждением удовольствуетесь вы за предоставление такого документа?    

— Во-вторых,  каким вознаграждением удовольствуюсь я за предоставление такого  документа? — повторяет мистер Джордж.    

— В-третьих,  как по-вашему, похож его почерк на этот почерк? — спрашивает мистер  Талкингхорн, внезапно протянув кавалеристу пачку исписанных листов бумаги.    

— Похож  ли его почерк на этот почерк? Так… — повторяет мистер Джордж.    

Все три  раза мистер Джордж, как бы машинально, повторял обращенные к нему слова, глядя  прямо в лицо мистеру Талкингхорну; а сейчас он даже не смотрит на свидетельские  показания, приобщенные к делу «Джарндисы против Джарндисов» и переданные ему  для обозрения (хотя держит их в руках), но, задумчивый и смущенный, не спускает  глаз с поверенного.    

— Ну,  так как же? — говорит мистер Талкингхорн. — Что скажете?    

— А  вот как, сэр, — отвечает мистер Джордж, потом поднимается и, выпрямившись  во весь рост, стоит навытяжку, — великан да и только. — Извините  меня, но я, пожалуй, не хотел бы иметь никакого отношения ко всему этому.    

Мистер  Талкингхорн, внешне невозмутимый, спрашивает:    

— Почему?    

— Изволите  видеть, сэр, — объясняет кавалерист, — человек я не деловой и  никакими делами не могу заниматься иначе, как по долгу военной службы. Среди  штатских я, как говорят в Шотландии, никудышный малый. Не такая у меня голова  на плечах, сэр, чтобы разбираться в документах. Я любой огонь выдержу, только  не огонь перекрестных допросов. Всего час или два назад я говорил мистеру  Смоллуиду, что, когда меня впутывают в такие истории, мне чудится, будто меня  душат. Вот и сейчас у меня такое чувство, — добавляет мистер Джордж,  оглядывая всю компанию.    

Он  делает три шага вперед, чтобы положить бумаги на стол поверенного, и три шага  назад, чтобы вернуться на прежнее место, а вернувшись, снова стоит навытяжку,  смотрит то в пол, то на расписной потолок и закладывает руки за спину, как бы  желая показать, что не возьмет никакого другого документа.    

Это —  вызов, и любимый неодобрительный эпитет мистера Смоллуида так настойчиво  просится ему на язык, что обращение «любезный друг мой» он начинает со слога  «зло», превращая эпитет «любезный» в совершенно новое слово «злолюб», но сейчас  же обрывает речь, делая вид, будто у него язык заплетается. Преодолев первое  затруднение, он нежнейшим тоном убеждает своего любезного друга не торопиться,  но выполнить требование уважаемого джентльмена — выполнить с охотой и веря, что  это столь же не предосудительно, сколь выгодно. Что касается мистера  Талкингхорна, тот просто роняет время от времени фразы вроде следующих:    

— Вы  сами лучший судья во всем, что касается ваших интересов, сержант… Берегитесь,  как бы таким путем не наделать бед… Как знаете, как знаете… Если вы стоите на  своем, говорить больше не о чем.    

Он  произносит все это совершенно равнодушно, просматривая бумаги, лежащие на  столе, и кажется, собираясь написать письмо.    

Мистер  Джордж переводит недоверчивый взгляд с расписного потолка на пол, с пола на  мистера Смоллуида, с мистера Смоллуида на мистера Талкингхорна, а с мистера  Талкингхорна снова на расписной потолок и в смущении переминается с ноги на  ногу.    

— Изволите  видеть, сэр, — говорит мистер Джордж, — вы не обижайтесь, но уверяю  вас, с тех пор как я тут, между вами и мистером Смоллуидом, у меня, право же,  такое чувство, словно меня уже раз пятьдесят придушили. Вот как обстоит дело,  сэр. Я вам не чета, джентльмены. Но можно вас спросить, — на случай, если  мне удастся отыскать образец почерка капитана, — зачем вам нужно видеть  этот образец?    

Мистер  Талкингхорн бесстрастно качает головой.    

— Нет,  нельзя. Будь вы деловым человеком, сержант, мне незачем было бы объяснять вам,  что мы, юристы, нередко наводим подобные справки, разумеется в целях вполне  безобидных, но совершенно секретных. Если же вы опасаетесь повредить капитану  Хоудону, то насчет этого можете не беспокоиться.    

— Я  и не беспокоюсь! Ведь он умер, сэр.    

— Разве  ? — Мистер Талкингхорн спокойно садится за стол и начинает что-то писать.    

— Я  очень сожалею, сэр, — говорит после недолгого молчания кавалерист, в  смущении разглядывая свою шляпу, — очень сожалею, что не смогу вам  угодить. Не хочется мне впутываться в это дело, но, может, вам угодно, чтобы  мнение мое подтвердил один мой друг, тоже отставной солдат, — он человек  деловой, не то что я. А мне… мне сейчас, право же, чудится, будто меня совсем  задушили, — говорит мистер Джордж, растерянно проводя рукой по лбу, —  так что я даже не знаю, чего угодно мне самому.    

Услышав,  что упомянутое авторитетное лицо тоже отставной солдат, мистер Смоллуид так  настоятельно убеждает кавалериста посоветоваться с ним и в особенности сообщить  ему о вознаграждении в пять гиней и даже больше, что мистер Джордж обязуется  пойти и повидаться с ним немедленно. Мистер Талкингхорн не высказывается ни за,  ни против.    

— Так  я посоветуюсь, сэр, если разрешите, — говорит кавалерист, — и, если  позволите, зайду к вам с окончательным ответом сегодня же. Мистер Смоллуид,  если вы хотите, чтобы я снес вас вниз…    

— Сию  минуту, любезный друг мой, сию минуту. Позвольте мне только сказать два слова  этому джентльмену с глазу на глаз.    

— Пожалуйста,  сэр. Не спешите, я подожду.    

Кавалерист  отходит в глубь комнаты и снова начинает с любопытством рассматривать ящики — и  несгораемые и всякие другие.    

— Не  будь я слаб, как зловредный младенец, — шипит дедушка Смоллуид, притягивая  к себе юриста за лацкан и обжигая его полупотухшим зеленым пламенем злых  глаз, — я бы вырвал у него эту бумагу. Она у него за пазухой. Я сам видел,  как он сунул ее туда. И Джуди видела. Да вымолви ты хоть слово, истукан, кукла  деревянная, скажи, что видела, как он сунул ее за пазуху!    

Сделав  это пылкое назидание внучке, пожилой джентльмен толкает ее с такой яростью, что  силы ему изменяют, и он скатывается с кресла, увлекая за собой мистера  Талкингхорна, но Джуди подхватывает его и трясет изо всей мочи.    

— Насилия  я не применяю, друг мой, — холодно объясняет мистер Талкингхорн.    

— Нет,  нет, я знаю, знаю, сэр. Но все это раздражает и бесит хуже… хуже, чем твоя  болтунья, трещотка, сорока-бабушка, — обращается старик к невозмутимой  Джуди, которая только смотрит на огонь, но не говорит ни слова. — Знать,  что у него есть нужная бумага, а он не желает ее отдать! Не желает! Он!  Бродяга! Но погодите, сэр, погодите. В худшем случаем он только немного  покобенится. Он у меня в тисках. Я его прижму, сэр. Я его в бараний рог согну,  сэр. Не хочет добром, так я его силой заставлю, сэр!.. А теперь, дорогой мой  мистер Джордж, — говорит дедушка Смоллуид, закончив беседу с юристом и  безобразно ему подмигивая, — я готов принять вашу любезную помощь, мой  добрейший друг!    

Мистер  Талкингхорн становится на коврик у камина, спиной к огню, чуть-чуть забавляясь  всем происходящим, что заметно, несмотря на его сдержанность, и наблюдает за  исчезновением мистера Смоллуида, ответив на прощальный поклон кавалериста  только легким кивком.    

Мистер  Джордж находит, что избавиться от почтенного старца труднее, чем снести его  вниз, ибо дедушка Смоллуид, усевшись в свой экипаж, так долго разглагольствует  о гинеях и с такой любовью цепляется за пуговицу своего любезного друга, —  хотя в душе жаждет разорвать ему сюртук и украсть бумагу, — что кавалерист  вынужден силой от него оторваться. Когда это, наконец, удается, он уходит на  поиски своего советчика.    

Через  украшенный аркадами Тэмпл, через Уайт-фрайерс[132] (где путник бросает  взгляд на улицу Хэнгинг-суорд, пересекающую ему путь), через Блекфрайерский  мост и Блекфрайерс-роуд степенно шагает мистер Джордж к одной скромной уличке,  пролегающей в том узле путей, где улицы, идущие от мостов через Темзу, и дороги  из Кента и Сэррея[133]  сходятся в одной точке у достославного «Слона»[134], чей «паланкин» из  тысячи четырехконных карет уступил место более сильному железному чудищу[135],  которое уже готово стереть его в порошок, как только осмелится. На этой уличке  нет больших магазинов — только лавчонки, — и к одной из них, лавке  музыкальных инструментов, в окне которой выставлены две-три скрипки, флейты  Пана, тамбурин, треугольник и продолговатые нотные тетради, мистер Джордж  направляется своей тяжелой походкой. Немного не дойдя до лавки, он  останавливается, увидев, что из нее вышла женщина в подоткнутой юбке, чем-то  смахивающая на солдата, и, поставив на край тротуара маленькую деревянную  лоханку, принимается мыть в ней что-то, разбрызгивая воду во все стороны. «Ну,  конечно, опять моет овощи, — говорит себе мистер Джордж. — В жизни не  видывал ее иначе, как за мытьем овощей, разве только, когда она сидела на  обозной фуре!»    

Особа,  вызвавшая эти размышления, сейчас действительно моет овощи и столь поглощена  своей работой, что не замечает приближения мистера Джорджа и, только выплеснув  воду в сточную канаву, выпрямляется, подняв лоханку, и видит, что он стоит  рядом. Мистера Джорджа она приветствует не очень-то ласково.    

— Стоит  мне вас увидеть, Джордж, как мне уже хочется, чтобы вы убрались подальше — миль  за сто отсюда!    

Не  отвечая на это приветствие, кавалерист следует за нею в лавку музыкальных  инструментов, где женщина, поставив на прилавок лоханку с овощами, пожимает ему  руку.    

— Ни  на минуту вас нельзя оставить с Мэтью Бегнетом, Джордж, — говорит она,  облокотившись на прилавок, — так это для него опасно. До чего вы беспокойный,  до чего непутевый…    

— Да,  я и сам это знаю, миссис Бегнет. Отлично Знаю.    

— Вот  видите, сами знаете, какой вы! — подхватывает миссис Бегнет. — А что  толку? Отчего вы такой?    

— Должно  быть, я от природы бродячее животное, — добродушно отвечает кавалерист.    

— Вот  как! — восклицает миссис Бегнет немного визгливым голосом. — Но какая  мне будет польза от этого бродячего животного, если оно соблазнит моего Мэта  бросить нашу музыкальную торговлю и уехать в Новую Зеландию или Австралию?    

Миссис  Бегнет никак нельзя назвать некрасивой. Правда, она довольно широка в кости и  так часто бывала на солнце и на ветру, что кожа у нее огрубела и покрылась  веснушками, а волосы надо лбом выцвели, но это здоровая, крепкая женщина с  блестящими глазами и честным, открытым лицом. Сильная, деловитая, энергичная  женщина лет сорока пяти — пятидесяти. Чистоплотная, выносливая, она одевается  очень скромно (хотя и тепло) и позволяет себе лишь одно-единственное украшение  — обручальное кольцо на пальце, который так потолстел с того дня, когда оно  впервые было надето, что кольцо не снимется с него, пока не смешается с прахом  миссис Бегнет.    

— Миссис  Бегнет, я же дал вам слово, — говорит кавалерист. — От меня Мэту худо  не будет. Тут вы можете на меня положиться.    

— Пожалуй,  могу. Хотя вы и с виду такой, что, только погляди на вас, сразу из колеи  выбьешься, — добавляет миссис Бегнет. — Эх, Джордж, Джордж! Надо вам  было остепениться да жениться на вдове Джо Пауча, когда он умер в Северной  Америке, — она бы на руках вас носила!    

— Что  ж, случай, конечно, был подходящий, — отвечает кавалерист полушутя,  полусерьезно, — только мне уж теперь никогда не остепениться и не войти в  колею. Вдова Джо Пауча, пожалуй, могла бы стать мне хорошей женой, — и в  ней и у ней кое-что было, — но я никак не мог отважиться на женитьбу. Вот  если б мне посчастливилось найти такую жену, какую добыл себе Мэт!    

Миссис  Бегнет — добродетельная жена, но обычно не прочь пошутить со славным  малым, — да коли на то пошло, она и сама славный малый, — и вместо  ответа на комплимент шлепает мистера Джорджа по лицу пучком зелени, а потом  уносит лоханку в комнату за лавкой.    

— А,  Квебек, малютка моя! — говорит Джордж, следуя туда же за миссис Бегнет по  ее приглашению. — И крошка Мальта![136]  Подите-ка поцелуйте своего Заводилу!    

Обе  молодые девицы, — которых, конечно, окрестили не этими именами, но всегда  так зовут в семейном кругу, памятуя о названиях тех мест, где они родились в  казармах, — молодые девицы сидят на трехногих табуретах и Занимаются:  младшая (лет пяти-шести) учит буквы по грошовой азбуке, а старшая (лет  восьми-девяти) обучает младшую и в то же время шьет с величайшим усердием. Обе  встречают мистера Джорджа восторженным криком, как старого друга, а расцеловав  его и повозившись с ним, придвигают к нему свои табуреты.    

— А  как поживает юный Вулидж[137]? —  спрашивает мистер Джордж.    

— Он?  Ну, знаете! — восклицает миссис Бегнет, отрываясь от своих кастрюль (ибо  она сейчас готовит обед) и вспыхнув ярким румянцем. — Вы не поверите, он  теперь служит в театре вместе с отцом — играет на флейте в пьесе из военной  жизни.    

— Молодец  у меня крестник! — восклицает мистер Джордж, хлопнув себя по бедру.    

— Еще  бы! — соглашается миссис Бегнет. — Настоящий британец. Вот он какой,  наш Вулидж. Британец!    

— А  Мэт дует себе в свой фагот, и вы стали почтенными штатскими и все такое, —  говорит мистер Джордж. — Семейные люди. Растут детки. Старуха, мать Мэта,  в Шотландии, а ваш старик отец где-то в другом месте, и вы с ними  переписываетесь и немного помогаете им и… ну ладно! Сказать правду, можно  понять, почему вам хочется, чтобы я убрался миль за сто отсюда, — тут я  совсем не ко двору!    

Мистер  Джордж, задумавшись, сидит перед огнем в чисто выбеленной комнате, где пол  посыпан песком, где все чем-то напоминает казарму, где нет ничего лишнего, нет  ни пылинки, ни пятнышка грязи ни на чем, начиная с щек Квебек и Мальты и кончая  сверкающими оловянными кастрюлями и мисками на полках буфета, — мистер  Джордж сидит задумавшись, в то время как миссис Бегнет хлопочет по хозяйству, и  вот, как раз вовремя, мистер Бегнет и юный Вулидж приходят домой. Мистер Бегнет  — отставной артиллерист, высокий, прямой, с загорелым лицом, густыми бровями,  бакенбардами, как мочалка, но совершенно лысым черепом. Голос его, отрывистый,  низкий, звучный, отчасти напоминает тембр того инструмента, на котором мистер  Бегнет играет. Вообще мистер Бегнет кажется каким-то негибким, непреклонным,  как бы окованным медью, словно сам он — фагот в оркестре человечества. Юный  Вулидж смахивает на типичного и примерного подростка-барабанщика.    

Отец и  сын приветливо отдают честь кавалеристу. Улучив подходящую минуту, мистер  Джордж говорит, что пришел посоветоваться с мистером Бегнетом, а тот радушно  заявляет, что не хочет и слышать ни о каких делах до обеда и его другу не дадут  совета, пока не дадут вареной свинины с овощами и зеленью. Кавалерист принимает  приглашение, а затем он и мистер Бегнет, не желая мешать хозяйственным  приготовлениям, уходят пройтись взад-вперед по уличке, где и прохаживаются  мерным шагом, скрестив руки на груди, словно это не улица, а крепостной вал.    

— Джордж, —  начинает мистер Бегнет. — Ты меня знаешь. Советы дает моя старуха. Это  такая голова! Но при ней я этого не говорю. Надо соблюдать дисциплину. Погоди,  дай ей только развязаться с овощами. Тогда будем держать совет. Как старуха скажет,  так… так и делай!    

— Так  я и сделаю, Мэт, — соглашается мистер Джордж. — Ее мнение для меня  важней, чем мнение целой коллегии.    

— Коллегии! —  подхватывает мистер Бегнет, выпаливая короткие фразы наподобие фагота. —  Какую коллегию бросишь… в другой части света… в одной лишь серой накидке и с  зонтом… зная, что она… одна вернется домой в Европу? А старуха, та — хоть  завтра. Да и вернулась раз, было такое дело!    

— Что  правда то правда, — говорит мистер Джордж.    

— Какая  коллегия, — продолжает Бегнет, — сумеет начать новую жизнь… с  шестипенсовиком: на два пенса известки… на пенни глины… на полпенни песку… да  сдача с этих шести пенсов! А так вот старуха и начала… Наше теперешнее дело.    

— Рад  слышать, что оно идет хорошо, Мэт.    

— Старуха  откладывает деньги, — продолжает мистер Бегнет, кивая в знак  согласия. — У нее где-то чулок припрятан. А в нем деньги. Я его никогда не  видал. Но знаю, что чулок у нее есть. Погоди, дай ей только развязаться с  овощами. Тогда она тебе даст совет.    

— Что  за сокровище! — восклицает мистер Джордж.    

— Больше  чем сокровище. При ней я этого не говорю. Надо соблюдать дисциплину. Ведь это  старуха направила мои музыкальные способности. Не будь старухи, я бы до сей  поры служил в артиллерии. Шесть лет я пиликал на скрипке. Десять играл на  флейте. Старуха сказала: «Ничего, мол, не выйдет… старанья много, да гибкости  не хватает; попробуй-ка фагот». Старуха выпросила фагот у капельмейстера  стрелкового полка. Я упражнялся в траншеях. Подучился, купил фагот, стал  зарабатывать!    

Джордж  говорит, что она свежа, как роза, и крепка, как яблоко.    

— Старуха  прекрасная женщина, — соглашается мистер Бегнет. — Значит, можно  сказать, что она похожа на прекрасный день. Чем дальше, тем прекрасней. С моей  старухой никто не сравнится. Но при ней я этого не говорю. Надо соблюдать дисциплину.    

Продолжая  беседовать о том о сем, они ходят взад и вперед по уличке, мерно маршируя в  ногу, пока Квебек и Мальта не приглашают их отдать должное вареной свинине с  овощами, над которой миссис Бегнет, как полковой священник, читает краткую  молитву. Раздавая эту пищу и выполняя прочие свои хозяйственные обязанности,  миссис Бегнет действует по тщательно выработанной системе: блюда стоят против  нее, а она добавляет к каждой порции свинины порцию подливки, зелени,  картофеля, других овощей, даже горчицы, и каждому подает тарелку с полным  рационом. Распределив по той же системе пиво из кувшина и снабдив таким образом  столующихся всем необходимым, миссис Бегнет принимается утолять собственный  голод, который у нее под стать ее здоровью. «Инвентарь военной столовой», если  можно так назвать обеденную посуду, в большей своей части состоит из роговых и  оловянных предметов, служивших хозяевам в различных частях света. В частности,  складной нож юного Вулиджа, который открывается так же туго, как устрица, но то  и дело с силой закрывается сам собой, — чем портит аппетит молодому  музыканту, — по слухам, переходил из рук в руки и обошел все колониальные  гарнизоны.    

Покончив  с обедом, миссис Бегнет с помощью младших членов семьи (которые сами моют и  чистят свои чашки, тарелки, ножи и вилки) начищает до блеска всю обеденную  посуду, приводя ее в тот вид, какой она имела до обеда, и убирает все по своим  местам, но сначала выметает золу из камина, чтобы не задержать мистера Бегнета  и гостя, которым уже хочется закурить трубки. Эти хозяйственные хлопоты  вынуждают ее то и дело бегать в деревянных сандалиях на задний двор и черпать  воду ведром, которое в конце концов получает удовольствие служить для омовения  самой миссис Бегнет. Но вот «старуха» вернулась в комнату свежая, как огурчик,  и уселась за шитье, и тогда, — только тогда, ибо лишь теперь можно  считать, что она окончательно позабыла об овощах, — мистер Бегнет просит  кавалериста рассказать в чем дело.    

Мистер  Джордж приступает к этому с величайшим тактом, делая вид, будто обращается к  мистеру Бегнету, но в действительности не отрывая глаз от «старухи», с которой  сам Бегнет тоже не сводит глаз. А она, женщина столь же тактичная, усердно  занимается шитьем. Когда дело изложено во всех подробностях, мистер Бегнет,  соблюдая дисциплину, прибегает к своей обычной хитрости.    

— Это  все, Джордж? — спрашивает он.    

— Все.    

— Ты  согласишься с моим мнением?    

— Безоговорочно, —  отвечает Джордж.    

— Старуха,  скажи ему мое мнение, — говорит мистер Бегнет. — Ты его знаешь. Скажи  ему, в чем оно заключается.    

Мнение  ее мужа заключается в том, что мистер Джордж должен как можно меньше водиться с  людьми, которые так скрытны, что ему их не раскусить; должен поступать как  можно осторожнее в вопросах, которых он не понимает, потому что самое разумное  — это не делать ничего втемную, не участвовать ни в чем загадочном и  таинственном, не ставить ноги туда, где не видишь земли. Это и в самом деле  мнение мистера Бегнета, но только высказанное «старухой», и оно снимает бремя с  души мистера Джорджа, так убедительно подтверждая его собственное мнение и  рассеивая его сомнения, что по столь исключительному случаю он решает выкурить  еще трубку и поболтать о былых временах со всеми членами семейства Бегнет,  сообразуясь с различными степенями их жизненного опыта.    

По этим  же причинам мистер Джордж ни разу не вставал с места в этой комнате, пока для  британской публики в театре не пробил час ожидать фагот и флейту; но и тогда у  мистера Джорджа уходит еще немало времени на то, чтобы в качестве домашнего  любимца — «Заводилы» проститься с Квебек и Мальтой и в качестве крестного отца  тайком сунуть шиллинг в карман крестнику, прибавив к нему поздравления с  успехом; поэтому, когда мистер Джордж поворачивает к Линкольновым полям, на  дворе уже темно.    

«Семейный  дом, — размышляет он, шагая, — будь он хоть самый скромный, а  поглядит на него такой холостяк, как я, и почувствует свое одиночество. Но все  же хорошо, что я не отважился на женитьбу. Не гожусь я для этого. Я такой  бродяга даже теперь, в моих летах, что и месяца бы не выдержал в галерее, будь  она порядочным заведением и не живи я в ней по-походному, как цыган. Ладно!  Зато я никого не позорю, никому не в тягость; и то хорошо. Много лет уж я этого  не делал!»    

Он  свистом отгоняет от себя эти мысли и шагает дальше.    

Дойдя до  Линкольновых полей и поднявшись на лестницу мистера Талкингхорна, он видит, что  дверь затворена — контора закрыта; но, не зная, что, если двери заперты, значит  хозяев нет дома, и к тому же очутившись в темноте, кавалерист возится, ощупывая  стену в надежде отыскать ручку звонка или открыть дверь, как вдруг с улицы  входит мистер Талкингхорн, поднимается вверх по лестнице (конечно, бесшумно) и  с раздражением спрашивает:    

— Кто  тут? Что вы здесь делаете?    

— Прошу  прощения, сэр. Это я, Джордж. Сержант.    

— А  разве сержант Джордж не успел заметить, что дверь моя заперта?    

— Да  нет, сэр, не успел. Во всяком случае, не заметил, — отвечает кавалерист,  несколько уязвленный.    

— Вы  передумали? Или стоите на своем? — спрашивает мистер Талкингхорн.    

Впрочем,  он сам обо всем догадался с первого взгляда.    

— Стою  на своем, сэр.    

— Так  я и думал. Больше говорить не о чем. Можете идти. Значит, вы тот самый человек,  у которого нашли мистера Гридли, когда он скрывался? — спрашивает мистер  Талкингхорн, отпирая дверь ключом.    

— Да,  тот самый, — отвечает, остановившись, кавалерист, уже спустившийся на  две-три ступеньки. — Ну и что же, сэр?    

— Что?  Мне не нравятся ваши сообщники. Вы не вошли бы в мою контору сегодня утром,  знай я, что вы тот самый человек. Гридли? Злонамеренный, преступный, опасный  субъект!    

Юрист,  проговорив эти слова необычным для него повышенным тоном, входит в контору и с  оглушительным грохотом захлопывает дверь.    

Мистер  Джордж чрезвычайно возмущен подобным обращением, тем более что какой-то клерк,  поднимающийся по лестнице, расслышал только последние слова и, очевидно, отнес  их на счет мистера Джорджа.    

— Хорошо  меня тут аттестовали, — ворчит кавалерист, кратко выругавшись и быстро  спускаясь по лестнице. — «Злонамеренный, преступный, опасный субъект!» — А  проходя под фонарем и взглянув вверх, видит, что клерк смотрит на него, явно  стараясь запомнить его лицо. Все это настолько усиливает возмущение мистера  Джорджа, что он минут пять пребывает в дурном расположении духа. Но затем  свистом прогоняет это свое огорчение так же, как и все прочее, и шагает домой,  в «Галерею-Тир».    

 Глава XXVIII    

Железных дел мастер    

     

Сэр  Лестер Дедлок преодолел на время родовую подагру и снова встал на ноги как в  буквальном, так и в переносном смысле. Сейчас он пребывает в своем  Линкольнширском поместье, но здесь опять наводнение, и хотя Чесни-Уолд хорошо  защищен от холода и сырости, они забираются и туда и пронизывают сэра Лестера  до костей. Дрова и каменный уголь — то есть бревна из дедлоковских лесов и  останки лесов допотопных — жарко пылают в широких объемистых каминах, и в  сумерках огонь подмигивает хмурым рощам, которые угрюмо наблюдают, как  приносятся в жертву деревья; но и огонь не в силах отогнать врага. Ни трубы с  горячей водой, протянувшиеся по всему дому, ни обитые войлоком окна и двери, ни  ширмы, ни портьеры не могут возместить тепло, недостающее огню, и согреть сэра  Лестера. Поэтому великосветская хроника однажды утром объявляет всем имеющим  уши, что леди Дедлок вскоре собирается вернуться в Лондон на несколько недель.    

Печально,  но бесспорно, что даже у сильных мира сего бывают бедные родственники. У  сильных мира сего нередко бывает даже больше бедных родственников, чем у  простых смертных, ибо самая красная кровь высшего качества вопиет так же  громко, как и преступно пролитая кровь существ низшего порядка, и ее нельзя не  услышать. Даже самые дальние родственники сэра Лестера похожи на преступления в  том смысле, что непременно «выходят наружу». Среди них есть родственники столь  бедные, что — да будет позволено нам высказать дерзкую мысль — лучше бы им не  быть звеньями из накладного золота в отлитой из чистого золота цепи Дедлоков,  но появиться на свет выкованными из простого железа и служить для черной  работы.    

Однако,  будучи потомками знатных Дедлоков, они не могут выполнять никакой работы (за  ничтожными исключениями, когда должность почетна, но не доходна), считая, что  работать — это ниже их достоинства. Поэтому они гостят у своих богатых  родственников; если удается, делают долги, если нет, живут бедно; —  женщины не находят себе мужей, а мужчины — жен; и все ездят в чужих экипажах и  сидят на парадных обедах, которых никогда не устраивают сами, да так вот и  прозябают в высшем свете. Можно сказать, что род Дедлоков — это крупная сумма,  разделенная на некоторое число, а бедные родственники — остаток, и никто не  знает, что с ними делать.    

Каждый,  кто считает себя сторонником сэра Лестера Дедлока и разделяет его образ мыслей,  по-видимому состоит с ним в более или менее близком или дальнем родстве.  Начиная с милорда Будла и герцога Фудла и кончая Нудлом, все попадают в паутину  родственных уз, которую, подобно могущественному пауку, соткал сэр Лестер. Но,  спесивый в своих родственных отношениях с «большими людьми», он с «маленькими»  великодушен и щедр, — конечно по-своему, свысока, — и даже сейчас,  несмотря на сырую погоду, со стойкостью мученика выносит присутствие бедных  родственников, приехавших в Чесни-Уолд погостить.