1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
Но вот вопрос: найдет ли Катя Смоленского?
    
Маргулиес мучился. Он обходил группы людей, механизмы, переезды.
    
Он старался идти низом — траншеями, котлованами. Он перебегал от угла к углу, от поворота к повороту, нагибая голову, как от пуль.
    
Задами он вышел к столовой. Она была закрыта.
    
— Так. Ухнули котлетки, — сказал он. — Ну ладно. Подождем обеда. Все же надо на минуточку к Ермакову. Как там у него?
    
Он отправился к тепляку. Он обошел его справа, с западной, теневой стороны.
    
Здесь был душный, звонкий мир кирпича и соломы. Из товарных вагонов бережно выгружали дорогой экспортный огнеупор, переложенный пахучей соломой.
    
Вагонов было десять — пятнадцать. Целый состав. И все же они почти незаметны в гигантской резкой тени тепляка.
    
Вихляя, визжали колеса деревянных тачек.
    
— Поберегись!
    
Парни и девчата гуськом катили узкие, длиннорукие тачки по мосткам шириною в одну доску.
    
Справа налево тачки катились порожняком. Слева направо — аккуратно заставленные стопками динасного и шамотного огнеупора.
    
Маркировщики с желтыми складными метрами в боковых карманах ходили среди узких и высоких штабелей сложенного в строгом порядке материала.
    
Это было нововведение. Маргулиес заинтересовался. Он остановился, разглядывая, в чем дело.
    
Раньше кирпич сгружали как попало. Кирпич загромождал боковые проходы в тепляк и пожарный проезд. Ежедневно теряли массу времени.
    
Материалы приходилось обвозить, делая крюку чуть ли не километр.
    
Ненужные марки загораживали нужные. Надо было все время перекладывать. Не хватало рабочих рук.
    
Была безобразная неразбериха.
    
Теперь Маргулиес заметил, что кирпич сортируется и складывается снаружи тепляка по строгому плану: штабелями, точно соответствующими количеством и марками батарейным печам, но только сложенным в обратном порядке. Верхний ряд был внизу, а нижний — наверху. Так что при кладке печей не было ни малейшей задержки в подаче материала.
    
Тотчас Маргулиес сформулировал это нововведение так:
    
«Обратный порядок. Идея обратного порядка в подготовке материалов».
    
Интересно!
    
Он задумался.
    
Почему бы не воспользоваться этой идеей для рационализации процесса приготовления и кладки жидкого бетона?
    
— Здорово, хозяин! День добрый! Бувайте здоровы.
    
Маргулиес с неудовольствием обернулся, но тотчас лицо его стало приветливым.
    
— А! Фома Егорович!
    
К нему вразвалку подходил американский инженер, мистер Томас Джердж Биксби, прозванный для сокращения, на русский лад, Фомой Егоровичем.
    
Фома Егорович работал в Союзе пятый год. Был он и на Днепрострое, и на Сталинградском тракторном, и на Ростовском сельмаше. Он научился отлично говорить по-русски, да не как-нибудь, а с пословицами и прибаутками. Он отпустил украинские усы. Когда же пил водку — крякал по-русски и утирал губы рукавом.
    
Он подошел к Маргулиесу и размашистым «русским» жестом протянул ему сухую мускулистую руку. На нем был синий шерстяной комбинезон с замком «молния». Его голова была не покрыта. Он носил шляпу только по воскресеньям. Волосы выгорели. Выгоревшие брови и усы казались значительно светлее лица. На темном, хорошо сработанном американском лице с полтавскими усами светились близко и глубоко посаженные, светлые, твердые американские глаза.
    
Они поздоровались.
    
— Как вам это понравилось? — сказал Фома Егорович, показывая на стройные, аккуратные штабеля. — Совсем другая музыка.
    
— Очень любопытно, — заметил Маргулиес.
    
Фома Егорович самодовольно погладил усы.
    
Он отлично понимал, что Маргулиес сразу и по достоинству оценил его нововведение.
    
Он тихо и лучезарно улыбнулся. Вокруг его глаз пошли мелкие коричневые морщинки.
    
Если бы не эти морщинки — ему никак нельзя было бы дать больше тридцати четырех. Но морщинки выдавали его настоящий возраст: сорок семь.
    
— Вы понимаете, товарищ Маргулиес, в чем тут зарыта собака?
    
— Как же, как же. Очень хорошо понимаю.
    
— Это мне стоило почти битых сорок восемь часов не ложиться спать! И смех и грех. Стой! Куда? — вдруг не своим голосом закричал Фома Егорович, бросаясь в сторону.
    
Он схватил маркировщика за плечо.
    
— Стой! Куда ложите? Ах, чтоб вам пусто было! Вот люди! Надо так… Так!. Так!.
    
Фома Егорович стал показывать. Когда он вернулся, Маргулиес задумчиво стоял на прежнем месте, вертя в руках газету.
    
— А ну-ка, Фома Егорович, что вы, между прочим, скажете по этому поводу?
    
Маргулиес протянул американцу газету и показал кончиком карандаша место:
    
— Харьков сделал триста шесть замесов.
    
Фома Егорович взял газету и приблизил ее к глазам. Он с удовольствием отчетливо вслух прочел телеграмму.
    
Для него было величайшим наслаждением читать вслух по-русски.
    
Он читал и после каждой фразы останавливался, поглядывая на Маргулиеса светлыми, твердо сияющими глазами: дескать, смотрите, как я хорошо читаю по-русски, а?
    
— Какое ваше мнение? — спросил Маргулиес.
    
— Хорошо! — воскликнул американец. — Браво, бис! Теперь надо — и так далее.
    
— Мы думаем тоже попробовать. А?
    
— Бить Харьков? Обязательно. Надо бить. Как это говорится: за битых двух побитых дают.
    
Маргулиес подавил улыбку.
    
— Вы, Фома Егорович, энтузиаст.
    
— Я энтузиаст? Нет, я американец. Бить!
    
— А технически это возможно?
    
— Технически все возможно. Все на свете и топор. Я вам скажу по секрету пример: в тысяча девятьсот девятнадцатом году в штате Монтана я бетонировал шоссе, и мы однажды за сутки уложили пятьсот кубов. Это нам стоило не ложиться в постель двадцать четыре часа.
    
— И машина выдержала?
    
— Машину мы имели, как это называется, от менаджера — по-русски подрядчик — напрокат. Мы взяли от машины больше, чем она могла дать. Зато мы не имели понятия о бригаде. Никакой ударной бригады, но мы были заинтересованы в проценты.
    
— Позвольте. Но ведь у машины — паспорт. Официальный паспорт фирмы.
    
— Официальный паспорт пишут такие самые люди, как мы с вами, грешные.
    
Маргулиес быстро вытащил из кармана цукат и бросил в рот. Он с трудом сдерживал волнение.
    
— И действительно такой случай был?
    
— Как я сейчас живой стою перед вами. Пятьсот кубов. Вот бог, а вот порог.
    
Маргулиес расстегнул и тотчас застегнул пиджак. Это меняло дело. Открывались новые возможности. Он проворно протянул Фоме Егоровичу руку.
    
— Ну, будьте. Большое спасибо. Я тороплюсь.
    
— Никогда не надо торопиться, — заметил американец. — Тише едешь — дальше будешь.
    
Маргулиес усмехнулся.
    
— От того места, куда едешь, — быстро прибавил он.
    
— Ну, товарищ хозяин, вы едете в такое место, что будет очень неважно, если вы скоро доедете. Лучше бы вы не очень скоро доехали.
    
Маргулиес погрозил ему газетой.
    
— Вы известный буржуй и контрреволюционер, Фома Егорович.
    
— Контрреволюционер — нет, избави меня бог. Буржуй — нет, никаким образом. Я честный беспартийный спец. Я работаю по вольному соглашению с вашим правительством и даже делаю больше, чем должен, — иногда это мне стоит сорок восемь часов не ложиться в постель. Мой труд — ваши деньги. Мы квиты. А социализм — будем видеть, будем видеть.
    
Маргулиес легонько взял Фому Егоровича за бока и тиснул.
    
— А сколько у вас, дорогой Фома Егорович, уже долларчиков в банке? Сознайтесь!
    
Да, он копил деньги.
    
Десять лет тому назад он уехал из Штатов на заработки. Он оставил дома некрасивую жену и детей.
    
В Америке было трудно найти работу.
    
Он был страшно беден. Он оставил семье пятьсот долларов. Но он был неплохой инженер. Он дал себе слово вернуться обратно не раньше, чем у него на текущем счету соберется двадцать тысяч долларов. С этими деньгами уже можно начинать жизнь: открыть строительную контору, войти в дело, положить первый камень будущего богатства. Двадцать тысяч долларов плюс многолетний опыт и воля — этого достаточно. Через десять лет у него будет сто тысяч.
    
Он отправился странствовать. Он не отказывался ни от каких условий, ни от каких контрактов.
    
Он работал в Китае, в Индии, в Португалии, в Советском Союзе.
    
Ему было все равно, где и для кого работать, лишь бы аккуратно платили деньги. Он делил жалованье пополам. Одну половину переводил на текущий счет в банк, другую посылал семье, оставляя себе на жизнь лишь ничтожную часть.
    
    
Он отказывал себе в самом необходимом. Но это ничуть не отражалось на его настроении. Наоборот, он был всегда и везде весел, бодр, жизнерадостен, здоров.
    
Перед ним стояла сияющая перспектива богатства и благополучия. С каждым месяцем эта перспектива становилась все ближе и реальней.
    
Это была его заветная радость.
    
Американец просиял. Лукаво улыбаясь, он вытащил маленькую алюминиевую записную книжку, которая в то же время была и карманным арифмометром.
    
Маргулиес смотрел на нее с завистью.
    
Он давно мечтал иметь такую штучку. Она была удивительно удобна. Она позволяла на ходу делать самые сложные вычисления, в том числе и логарифмические.
    
Незаменимая вещь.
    
Вот что значит американская техника!
    
Между тем Фома Егорович, не торопясь, открыл книжечку, некоторое время любовался цифрой и потом, захлопнув ее, сказал:
    
— Ровно восемнадцать тысяч четыреста двадцать семь долларов и сорок центов. Терпенье. Еще немножечко долларов, и вы будете иметь нового американского буржуя, товарищ Маргулиес. Тогда милости просим к нам в Чикаго. Я вам официально предлагаю место старшего инженера строительной конторы мистера Биксби энд компани. Верри велл?
    
— У нас и здесь работы хватит.
    
Фома Егорович хитро прищурился.
    
— Хорошее жалованье, товарищ Маргулиес. А? Подумайте. Вы будете иметь симпатичного хозяина. А? Может быть, вы не хотите иметь дело с недорезанным буржуем? Но я не буду касаться ваших политических рассуждений.
    
Американец громко засмеялся.
    
— Славный вы парень, Фома Егорович, — сказал Маргулиес сердечно. — Оставайтесь у нас. Мы вас в городской Совет выберем, а?
    
— А мы вас на конгресс пошлем. А?
    
— Нет, уж я как-нибудь тут.
    
— А я как-нибудь там.
    
Они еще некоторое время постояли рядом, смеясь, тормоша и тиская друг друга.
    
— Ну, я пошел, — сказал вдруг Маргулиес.
    
— Пока, пока, — сказал Фома Егорович. — Только вы мне газету оставьте. Я почитаю новости. Вам не нужно?
    
— Пожалуйста. Просвещайтесь.
    
Фома Егорович взял газету и сунул ее в карман. Знал ли он, что это была его смерть?
    
Маргулиес пошел к бригаде Ермакова, но по дороге заинтересовался новым фронтом работы.
   
   
    
     
XXVI
    
    
То и дело подтягивая на ходу новые шаровары, Ищенко торопился на участок. Он шел очень быстро, сдвинув крепко брови.
    
Однако иногда ему казалось, что он идет слишком медленно. Тогда он начинал бежать. Он бежал некоторое время рысью, ни о чем не думая.
    
Потом опять являлись мысли, и он переходил на быстрый шаг.
    
Он вспотел — его новая рубаха стала на спине мокрой и черной от пыли.
    
Множество мыслей тревожило его.
    
Конечно, слов нет, бригада Ханумова и Ермакова опытнее и сильнее. Они образовались месяцев пять-шесть тому назад. Бригада Ищенко существовала всего два. И все же Ищенко боролся с Ханумовым и Ермаковым.
    
Он боролся с ними со всем упрямством и скрытым жаром украинца.
    
Первое время, когда Ханумов гордо мчался на мотоциклете, а Ермаков гарцевал на лошади, Ищенко сплошь да рядом ехал на черепахе или в лучшем случае в телеге.
    
Однако он не сдавался.
    
Он делал все, чтобы покрыть Ханумова и Ермакова.
    
Однажды это ему удалось: его посадили на велосипед, тогда как Ханумову досталась черепаха, а Ермакову — кляча.
    
В следующую декаду он снова был жестоко отброшен назад.
    
Это было третьего дня.
    
Показателей еще не вывесили, но Ищенко уже с тусклым отвращением ожидал новых картинок.
    
Хорошо еще, если Шура посадит его на клячу или на черепаху, а что, если — на рака, на длинного красного рака с мышиной головой и усами, длинными, как мышиные хвосты?
    
И это в то время, как Ханумов будет выглядывать из овального окошечка косо летящего паровоза, а Ермаков сидеть, задрав ноги, в автомобиле!
    
Впрочем, с этим еще можно мириться.
    
Но отдать Ханумову славу мирового рекорда — нет, этого, друзья, не будет. Он не уйдет с участка до тех пор, пока не получит приказания бить Харьков.
    
Он шел, считая в уме и на пальцах то, что в этот день считал не один десяток людей на строительстве. Он делил триста шесть харьковских замесов на восемь часов смены. Он делил приблизительно, и у него получалось для ровного счета сорок.
    
Ему надо было делать сорок замесов в час!
    
Он вдруг останавливался посередине дороги, подбирал щепку или гвоздь и сосредоточенно писал по толстому слою пыли цифры шестьдесят и сорок.
    
Он пытался разделить шестьдесят минут на сорок замесов.
    
Он совсем недавно научился делить и теперь от поспешности и волнения никак не мог этого сделать.
    
Он чувствовал только, что получается как-то побольше одной минуты. Значит, за одну, для ровного счета, минуту надо делать один замес. Шуточки!
    
Проходя мимо работающей бригады Ермакова, Ищенко задержался. В первый раз он смотрел со стороны на ту работу, которую делала ежедневно его бригада. Работа ермаковцев показалась ему со стороны отвратительно медленной и корявой. Она шла какими-то рывками, толчками, поминутно останавливаясь и как будто топчась на месте.
    
Тяжелые тачки, в которых подвозили к бетономешалке песок, щебенку и цемент, все время съезжали с узких досок, проложенных по строительному мусору к ковшу машины.
    
Поднимать их и ставить опять на доску стоило больших хлопот и усилий.
    
Тачку вез один человек, а подымать ее надо было вдвоем. Постоянно кому-нибудь приходилось бросать свою и бежать выручать чужую.
    
Цемент находился в бочках. Из бочек надо было его согнать в тачки лопатами.
    
Щебенку выгрузили слишком далеко. Тачки сталкивались, сцеплялись колесами, задевали друг друга бортами. Ребята уставали.
    
Иногда, в ожидании ковша, возле машины собиралось пять-шесть тачек, а иногда не было ни одной, и, ожидая загрузки, барабан крутился вхолостую.
    
Во сколько же времени Ермаков делает один замес? У Ищенко не было часов.
    
Он подождал, пока барабан вывалил порцию бетона. Тогда он стал шепотом, стараясь не торопиться, считать секунды:
    
— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь…
    
Чтобы не сбиться со счета, он загибал после каждого десятка палец. Когда он загнул все десять пальцев, а потом еще два, барабан опять перевернулся. Сто двадцать секунд. Две минуты.
    
Это время показалось бригадиру со стороны очень долгим. Однако оно обозначало, что ермаковцы делают в час тридцать замесов. Стало быть, в смену — двести сорок.
    
До сих пор на строительстве еще никто никогда не сделал двухсот сорока. А бригада Ищенко не подымалась выше ста восьмидесяти.
    
«Ну, — подумал Ищенко, — когда при такой мотне двести сорок, то пусть мне не видать на свете добра, если мои хлопцы не всадят сегодня самое меньшее — четыреста».
    
— А! Ты уже тут? Считаешь? Здорово, хозяин!
    
Перед Ищенко стоял Корнеев. Ищенко вопросительно и настойчиво посмотрел на прораба.
    
— Как там наше дело?
    
Корнеев слегка сощурил глаза и подергал щекой.
    
— Дело как? _
    
Он стал боком, невнимательно приложил ладонь к козырьку и, как моряк, посмотрел вдаль.
    
Даль была просторна, черна и волниста. Косо подымали сорокапятиметровую трубку скруббера. Стрекотали лебедки.
    
— Дела идут, контора пишет.
    
Ищенко понял, что все в порядке, и расспрашивать больше нечего.
    
У него отлегло от сердца.
    
— А хлопцы твои как? — заметил вскользь Корнеев.
    
— За моих хлопцев не беспокойтесь, — сказал Ищенко зловеще. — За каких-нибудь других хлопцев можешь беспокоиться, а за моих не беспокойтесь.
    
Они молча пошли к пятой батарее. Сюда скоро должны были перенести бетономешалку.
    
Здесь уже орудовал Маргулиес.
    
Он орудовал легко, незаметно, как бы между прочим. Он старался не привлекать к себе постороннего внимания.
    
Делая вид, что прогуливается, он обмеривал шагами площадку. В то же время он отдавал незначительные распоряжения плотникам, сколачивающим помост, и водопроводчикам, свинчивающим трубы. Он то появлялся снаружи, то, поднимаясь по трапу, скрывался в громадном сумраке тепляка.
    
    
— К тебе, что, жинка приехала? — спросил он, проходя мимо Ищенко.
    
Ищенко вытер ладони о штаны. Они обменялись рукопожатием.
    
— Приехала. Скаженная баба.
    
Суровая нежность тронула припухшие губы бригадира.
    
— Говорят, ожидаешь прибавления семейства?
    
Ищенко охватил себя сзади под колени и присел на бревно.
    
— Да, прибавление семейства. — Он задумался. Молчал, отдыхая. Карие глаза его смотрели, как сквозь туман.
    
— У Ермакова как? — спросил Маргулиес Корнеева.
    
— Ермаков кончает. Кубов двадцать осталось.
    
— Хорошо.
    
— Давид, — сказал Корнеев. — Мне надо домой. Как ты думаешь? Хоть на двадцать минут.
    
— Сейчас сколько?
    
Корнеев потянул за ремешок часов.
    
— Без десяти двенадцать.
    
— Елки зеленые! — воскликнул Маргулиес. — У меня в двенадцать прямой провод.
    
— Опять прямой провод?
    
— Да, понимаешь, все никак не могу добиться одной штуки. А без этой штуки, понимаешь… Одним словом, я через полчаса буду обратно. Пожалуйста, Корнеев. Я понимаю, нельзя бросить участок. Если за ними не смотреть, они наделают нам хороших делов.
    
Маргулиес взялся за столбик и перескочил через колючую проволоку.
   
   
    
     
XXVII
    
    
Прораб сел рядом с бригадиром на бревно и посмотрел на туфли. Они были безобразно пятнисты. Нечего и думать привести их в приличный вид.
    
Опять красить. Только.
    
Однако как же будет с Клавой? Неужели уедет? Хоть на четверть часа домой, хоть на десять минут. И как оно все нескладно и некстати.
    
— Такие-то наши дела, Ищенко, — сказал он, обнимая бригадира за плечи.
    
    
Но в ту же минуту он вскочил с места и бросился к плотникам.
    
— Эй! Постой! Не забивай! — закричал он не своим голосом. — Куда приколачиваешь? Отдирай обратно! Разве это полтора метра?
    
Ищенко сидел один, неподвижно глядя в одну точку. Эта точка была забинтованной головой Ермакова, далеко белевшей над помостом, где плавно вращался, гремел и опрокидывался барабан бетономешалки.
    
Там мелькали колеса и рубахи. Оттуда долетали крики, шершавый шорох вываливаемого и сползающего по деревянному желобу бетона.
    
Ермаковцы лили последние кубы. Сейчас будут переставлять машину сюда, на пятую батарею. В шестнадцать часов заступает бригада Ищенко — бить Харьков.
    
Тогда — держись!
    
Но не об этом думал бригадир Ищенко.
    
В первый раз думал он о самом себе и о жизни своей, о Фене и о будущем их ребенке.
    
Жизнь его была до сих пор быстрой, и плавной, и бездумной. Время, как река, несло жизнь его, то вправо, то влево поворачивая и плавно кружа. Время текло, как река, и, как река, когда плывешь посредине нее, оно представлялось замкнутым и не имеющим выхода.
    
Время было, как Днепр: от Киева до Екатеринослава и от Екатеринослава до Киева.
    
Шел пароход. И пароход был со всех сторон обставлен и замкнут берегами.
    
Казалось, что пароход идет по озеру и нет ему выхода.
    
Но вот озеро поворачивало, раздавалось вширь и вдоль.
    
Там, где, казалось, нет выхода, — возникала излучина.
    
Излучина переходила в излучину. Озеро вливалось в озеро.
    
Пароход огибал луку. Лука приводила в новое озеро.
    
Озеро вливалось в озеро. И это была река, это был Днепр, и это был пароход.
    
На пароходе служил брат. Матрос. Стоял с полосатым шестом на баке. Мерил глубину. Звался Терентий.
    
А Ищенко был мальчик. Совсем маленький мальчик: лет семи. И приходил маленький Костя к большому своему брату Терентию на пароход.
    
Пароход бил красными лапами воду.
    
Они ехали. Пили чай вприкуску. Закусывали бубликами.
    
Потом брата угнали. Говорили — на германский фронт.
    
И опять пошла жизнь в деревне, в хате, где кашлял на печке дед, и ругалась мамка, и солома пылала в жарком устье.
    
Сначала огонь был золотой, нестерпимый. Потом утихал. Становился раскаленно-красный. Рогатая тень ухвата летала по хате, как черт. Потом красная солома становилась резко-черной золой.
    
Пас коров. Стрелял длинным кнутом.
    
Коровы трещали в кустарнике. Кустарник был сух и горяч. Жарко и сильно пахли поджаренные солнцем коричневые вычурные листья дубняка.
    
Потом грянул семнадцатый. Брат пришел. Нашил на папаху косую алую ленту.
    
Алые ленты вплели ребята в гривы коней.
    
Потом, немного погодя, тот же брат Терентий — матрос речной флотилии.
    
Неслась зима которого-то года. В железном небе горела красная звезда — Марс. Ветер раздувал ее. Она полыхала над степью, охваченной и скованной лютым морозом, как чугун.
    
Была весна. Гремели и тюкали трехдюймовки. Валились сбитые снарядами карнизы печерских колоколен. Потрошили богов. Там в середине — вата, всякая дрянь, куриные косточки.
    
Шел пароход. Слева — белые, справа — желто-блакитные. Слева — генерал Деникин, справа — атаман Чайковский.
    
Свистали гранаты. Терентий лежал на палубе, прижавшись к пулемету. Пулемет дергался, как лягушка, схваченная за лапы.
    
Бахнуло в самую середину. Черный столб встал на месте трубы. Красный столб отразился в Днепре.
    
Пули сыпались в воду. Насилу среди пуль доплыл до берега и спрятался в камышах.
    
А жизнь все текла и текла, как Днепр, бросая то влево, то вправо. Вот и выхода, кажется, нет. А выход — вон он, тут, прямо. Река была цепью озер. Каждое озеро казалось незыблемым, безвыходным зеркалом.
    
Пропал старший брат Терентий, пропал…
    
Ищенко-младший, Константин, наколол на руке тушью рулевое колесо. А потом — опять подался в деревню, до дому. Дома — никого. Был сыпняк. Мать померла. Дед помер. Остался один. Батрачил. Рос. Вырос.
    
Был землекопом, сезонником. В колхоз записался. Тут — Феня.
    
Ночь тепла и прелестна. Стряпуха шурует мочалой казаны… Догорает печь, сложенная прямо посредине двора. Ветер задувает звезды и не может задуть. Тонкий месяц опустился совсем низко. Он не светит, а только светится. Желтой скибкой валяется месяц в степи, и на арбузных корках — тонкое, мутное, холодное серебро росы.
    
А там — и на Урал. Завербовался. А почему бы и нет? Надо жить, надо деньги копить, надо гнездо готовить.
    
Поехал. Приехал. Время неслось. Жизнь менялась во времени.
    
Приехал сезонником, землекопом, деньгу сколотить. Первые дни тосковал. Степь — но чужая. Звезды — но чужие. Песни и те чужие. А работа — громадная. Понемногу привык. Стал разбираться. Стал бригадиром. А как стал бригадиром — и сам не вспомнит. Будто всю свою жизнь был бригадиром и родился бригадиром.
    
Все на свете забыл Ищенко. Приехал за одним — нашел другое. Даже Феню забыл. А Феня — вот тут она, Феня. Вдруг — на тебе. И будет ребенок. Сын будет. А может, и дочь. Ребенок.
    
И вся эта жизнь — и то, что было, и то, что есть, и то, что еще будет, — не зря. Все это для него, для того маленького, кого еще и на свете нет, но который будет. Обязательно будет. Сегодня ли, завтра ли, а будет. И он будет его кровью, его жалостью, его плотью, его жизнью.
    
Вот плотники сбивают помост. Это для него.
    
Вот прошел состав (вагонные тени долго и часто мелькали по тепляку решеткой). И это тоже для него. Вот встают со всех сторон облака и пышут жаром. И это тоже, как и все, для него.
    
Будет плита под пятую батарею. На плите уложат шестьдесят девять коксовых печей. Домнам нужен кокс. Склепают домны. Вскроют гору. Добудут руду. Руда пойдет в домны. Зажгут кокс. Польется чугун. Чугун переварят в сталь. Наделают рельсов, вагонов, пил, топоров, плугов, машин.
    
И это все на потребу, на счастье «ему».
    
Мало хороших слов, чтобы сделать жизнь счастливой, мало.
    
Надо стали, стали, стали.
    
Будет сталь — будет новая, счастливая, небывалая, невиданная жизнь.
    
И все это для «него», И «он» — это я. И он и я — это мы. И мы — это жизнь.
    
Время до сих пор несло, как река, из затона в затон, из озера в озеро. Время было жизнь. Жизнь текла, как хотела. Хотела — текла медленно, хотела — быстро.
    
Теперь Ищенко открыл глаза и в первый раз в жизни посмотрел во всю длину времени. Оно текло слишком медленно. Но оно текло для него. Прошлое текло для будущего.
    
И оно прочно лежало в его руках.
    
Ах, хороша все-таки жизнь!
   
   
    
     
XXVIII
    
    
Она опоздала всего на несколько минут.
    
Но, уже подымаясь по лестнице, она услышала сверху частые, настойчивые, требовательные телефонные звонки.
    
Задыхаясь, она прыгала через две ступеньки. На ее лице горели рыжевато-красные пятна.
    
В открытых дверях квартиры стояла соседка.
    
— Екатерина Львовна! — кричала она, наклоняясь над перилами. — Бегите скорее, это, наверно, опять ваш сумасшедший брат. Уже второй раз. У меня голова болит от этого трезвона.
    
Катя ворвалась в переднюю.
    
Одной рукой она прижимала к груди сверток бумаг и газет, другой ловила телефонную трубку. Трубка валилась из руки. Катя поддерживала ее коленом. Она подбрасывала ее к уху, прижимала щекой к плечу, одновременно с этим сдирая с головы берет и обмахиваясь им.
    
Это был Давид.
    
— Ну что, нашла Смоленского?
    
— Нашла, нашла. Все сделала. Подожди, я тебе сейчас все расскажу. Подожди. У тебя есть бумага и карандаш? Подожди, у меня падают газеты. Я тебе буду диктовать.
    
— Есть, есть. Говори. Я записываю. Диктуй.
    
— Сейчас, сейчас…
    
Она поспешно разворачивала сверток бумаг, придерживая его подбородком, отчего лицо ее имело такое выражение, будто ее взнуздали.
    
Наконец, она развернула бумаги.
    
При тусклом свете слабой, засиженной мухами электрической лампочки, казавшейся после ослепительного блеска летнего утра еще сумрачнее и желтее, Катя еле разбирала слепую газетную печать. Она подносила вырезки к самому носу. Она, захлебываясь и жарко переводя дыхание, читала малопонятные абзацы.
    
Он иногда переспрашивал. Она повторяла. Он кричал:
    
— Подожди, подожди!
    
Очевидно, он записывал, и, очевидно, записывать ему было так же неловко, как ей диктовать.
    
— Хорошо. Очень хорошо. Спасибо. Дальше, дальше, — говорил он иногда. — Молодец, Катька!
    
И она, обрадованная и ободренная, даже гордая, продолжала торопливо читать в телефон статью.
    
Пять раз их разъединял бесстрастный и грубый голос, напоминая, что время истекло, и пять раз раздраженный голос Давида требовал, чтобы их не прерывали. Они говорили по двойному тарифу. Потом — по тройному.
    
Иногда он просил немножко подождать. Наверно, чинил карандаш или переворачивал бумагу. Тогда она кричала ему разные московские новости.
    
Разбирают храм Христа Спасителя. Сносят Охотный. Только что перенесли монумент Минина и Пожарского.
    
— Понимаешь! — скороговоркой кричала она. — Ты меня слышишь? Понимаешь — иду туда — Минин и Пожарский на месте. Возвращаюсь обратно — уже голая мостовая. Как тебе нравится?
    
— Хорошо!
    
— А купол Христа Спасителя… Ты меня слышишь? Я говорю, купол Христа Спасителя наполовину разобрали. Я никогда не думала, что он такой громадный…
    
— Хорошо! — бормотал Маргулиес.
    
    
— Каждая долька купола шириной несколько сажен. А, между прочим, издали — совсем как дынная корка… Ты меня слушаешь?
    
— Хор-р-рошо! — ревел Маргулиес. — Дальше! Дальше!.
    
Так в это прекрасное летнее утро, в десять по-московски и в двенадцать по-тамошнему, на расстоянии нескольких тысяч километров друг от друга разговаривали брат и сестра, и голоса их летели из Европы в Азию и из Азии в Европу, покрывая упрямый гул слишком отстающего времени и слишком неподвижного пространства.
   
   
    
     
XXIX
    
    
Вот главное из того, что Катя продиктовала Маргулиесу:
    
— Статья группы инженеров Государственного института сооружений, только что напечатанная в газете «За индустриализацию».
    
    
«УСКОРИТЬ ИЗГОТОВЛЕНИЕ И ДАТЬ ВЫСОКОЕ КАЧЕСТВО БЕТОНА.
    
Успехи, достигнутые на ряде строек ударными рабочими бригадами в области наилучшего использования строительных машин, — явление большой общественной и экономической важности. Эти успехи опрокидывают все прежние консервативные представления по этому вопросу.
    
Подавляющее большинство строительных организаций, базируясь на так называемых бытовых нормах, исходило в своей работе из чрезвычайно низкой производительности строительных машин.
    
Эти организации отстаивали норму производительности бетономешалок в пятнадцать или двадцать замесов в час, тогда как данные Института сооружений говорили о возможности довести производительность бетономешалок в среднем не менее чем до тридцати — тридцати пяти замесов в час, а при правильной организации работ, ликвидации явных и скрытых простоев и при механизированной загрузке (из силосов через мерники) — до тридцати семи — сорока замесов в час, принимая время перемешивания не менее одной минуты.
    
Что же считать реально достижимой и допустимой максимальной производительностью для бетономешалок?
    
Время, идущее на цикл работы бетономешалки, в основном складывается из нагрузки в ковш, подъема ковша, загрузки барабана, времени перемешивания и выгрузки. Некоторые из этих элементов цикла совместимы: например, нагрузка в ковш и подъем ковша совершаются в период перемешивания. Разосланные стройорганизациям нормативные данные Института сооружений об элементах цикла работы бетономешалок указывали, что на загрузку барабана и выгрузку его (для «егера» и «кайзера») должно затрачиваться при одном мотористе от 31 до 40 сек.
    
Основная переменная величина, влияющая на число замесов, — время перемешивания.
    
Нетрудно подсчитать, что при полной рационализации за шесть часов непрерывной работы можно произвести следующее максимальное число замесов:
    
Время перемешивания
    
Число замесов при продолжительности (в секундах) перемешивания
    
в 30 секунд
    
в 20 секунд
    
51 640 820
    
20 576 720
    
30 480 516
    
45 384 448
    
1 мин. 320 360
    
Какую же продолжительность перемешивания принять на практике?
    
Существовавшими у нас до сих пор нормами минимальное время на перемешивание определялось в одну минуту; заграничные нормы, а также данные германских испытаний профессоров Графа и Гарботца, требуют такой же или большей продолжительности.
    
Это вызвано тем, что до известного предела прочность бетона с увеличением времени перемешивания повышается.
    
Необходимо еще учесть, что при непродолжительном перемешивании пластичность бетона получается меньшая, и потому бетон менее удобен для работы.
    
Правда, нужную пластичность можно получить добавлением воды, но, как известно, это сильно понижает прочность бетона (добавление 10 % воды в среднем понижает прочность бетона на 10 %).
    
При перемешивании в течение 15 сек. вместо одной минуты прочность бетона понижается на 20 % и больше, при 30 сек. — на 10 % и больше.
    
Эти данные для двадцативосьмидневного бетона; в дальнейшем эта разница несколько сглаживается.
    
Нашими нормами установлена минимальная прочность бетона, дающая запас прочности сооружения всего в 1,5–2,5 раза вместо запаса в 3–4 раза, принятого за границей и у нас раньше. Для того, чтобы при уменьшении времени перемешивания не снизить и этой минимальной прочности бетона, необходимо применять более жирный состав бетона, то есть затратить больше цемента на 1 кубометр бетона.
    
Можно считать, что на кубометр железобетона расходуется в среднем от 200 до 300 кг цемента.
    
Аналитический расчет показывает, что для восстановления прочности бетона, уменьшающейся из-за ускоренного перемешивания, необходимо дополнительно затратить следующее количество цемента на 1 кубометр бетона:
    
При перемешивании в течение:
    
15 сек. вместо одной мин . . . 35 кг.
    
30 . . . . . . . . . . 15–20 кг.
    
45 . . . . . . . . . . — потребуется незначительная добавка цемента.
    
Таким образом, повышение числа замесов требует перерасхода цемента в пределах от 15 до 35 кг. на кубометр бетона.
    
При дефиците цемента это вряд ли допустимо.
    
Мы полагаем, что можно в крайнем случае принять такие нормы: перемешивание бетона с добавлением цемента — не менее 30 сек., а без добавления — 45 сек. Это дает 480–576 замесов в смену с добавлением цемента и 384–443 замеса без добавления цемента.
    
Необходимо особо подчеркнуть, что это количество замесов может быть получено только при полной рационализации и правильной организации работ и рабочего места, при правильной расстановке людей.
    
В случае несоблюдения этих условий мы получим бетон пониженного качества, что может отрицательно отразиться на сооружении.
    
Учитывая это, следует обратить особое внимание на имеющиеся случаи доведения числа замесов в час до 135 и даже 150.
    
Такие цифры доказывают, что в этих случаях перемешивания почти не было.
    
Если на весь цикл работы бетономешалки приходилось 27–28 сек., то, допуская, что на загрузку барабана тратилось 5 сек. и на его опорожнение 10 сек. (минимальное время, необходимое для выполнения этих операций при большом числе добавочных рабочих), получим, что на перемешивание остается всего 11–12 сек. Если же эта загрузка и опорожнение займут хотя бы на 5 сек. больше, то на перемешивание останется менее 10 сек.
    
Это составит лишь около трех оборотов на замес, что, безусловно, недостаточно.
    
Здесь количество явно идет за счет качества.
    
Такое повышенное число замесов еще может быть в случае крайней необходимости допущено при бетонировании мало ответственных частей сооружения, вроде полов, массивных фундаментов и т. п., в особенности при многократной перегрузке бетона. Но для железобетонных конструкций, а также для бетона, идущего для ответственных сооружений, подобное количество замесов не может быть допущено. Оно не дает уверенности в однородности всей массы бетона и, следовательно, в необходимой прочности всего сооружения.
    
Социалистическое соревнование и ударничество в области использования механизмов должны ставить себе целью не только получить максимальное число замесов, но и дать продукцию требуемого качества. Поэтому мы рекомендуем сделать показателями соцсоревнования и ударничества не количество замесов в смену, которое может привести к обратным результатам, а следующие показатели:
    
1) Доведение простоев за рабочую смену до минимума (по возможности — до нуля).
    
Судя по имеющимся у нас данным, это до сего времени еще не достигнуто ни одной бригадой.
    
При весьма высоком количестве замесов за час и за смену все же не удалось добиться устранения простоев, и в рабочую смену приходится на чистую работу не 8 час., а значительно меньше.
    
2) Общее и равномерное увеличение числа замесов в течение длительного отрезка времени — декады, месяца и т. д., - обусловленное правильной организацией работы.
    
Рекордное количество замесов в одну смену без общего и равномерного увеличения замесов в течение продолжительного периода бетонирования свидетельствует о том, что получаемые успехи не закрепляются на длительный срок.
    
3) Доведение до минимума (не ниже норм ГИСа) времени отдельных элементов цикла. Время же, расходуемое на перемешивание, должно в каждом отдельном случае зависеть от состава бетона и от его назначения. Для железобетона оно не должно быть менее 45 сек., а для неответственных работ должно определяться полевой лабораторией при минимуме 20–30 сек.
    
4) Следующим показателем должно служить количество кубометров бетона, вырабатываемых машиной за одну смену на одного рабочего бригады, обслуживающего данную машину или агрегат со смежными процессами.
    
Здесь имеются громадные возможности.
    
Данные, опубликованные в статье т. М. Цагурия, показывают, что на наших стройках механизмы используются очень слабо. Достаточно сказать, что по шести строительным трестам использование мощности бетономешалок колеблется в пределах 3,3 — 27,3 %, растворомешалок — 23,3 — 52 %, камнедробилок — 5 — 25 %, подъемников — 2,7 — 32 %. Показатели использования тех же машин по времени колеблются от 6,7 до 64 %.
    
Малый коэффициент использования машин наглядно свидетельствует о том, что в данном случае налицо обезличка механизмов. Отсюда — необходимость в качестве пятого показателя выдвинуть ликвидацию обезлички механизмов и закрепление их за определенными ответственными лицами.
    
Опубликованные в печати некоторые данные с построек о прочности бетона, полученного при различных количествах замесов, не дают настоящего ответа на поставленный вопрос. Опыты, сделанные в условиях постройки, неизбежно производятся весьма примитивно (нет точной дозировки, разное количество материала) и имеют дело с отдельными случайными фактами. В текущем году Институт сооружений производит большие научно поставленные исследовательские работы по вопросу об использовании бетономешалок, времени перемешивания различных видов бетона, о качестве получаемого бетона и др. Ударничество, подкрепляемое научно-исследовательской работой, даст полную возможность не во вред качеству догнать и перегнать мировые рекорды изготовления бетона.
    
Вместе с тем необходимо иметь в виду, что дальнейшему увеличению темпов работы наших бетономешалок препятствуют конструктивные недостатки обычных типов порционных бетономешалок.
    
Путем внесения изменений в устройство существующих бетономешалок (ускорение подъема ковша и выгрузки, автоматизация управления) можно добиться только относительно небольшого увеличения темпов.
    
Нам, при наших огромных темпах и масштабах строительства, неизбежно придется в дальнейшем взять курс на применение нового типа машины — мешалки непрерывного действия.
    
А для устранения задержек в темпах бетонирования, вызываемых внутристроечным транспортом и опалубкой, должны получить широкое применение бетононасосы, подающие бетон на места укладки по трубам, и высокосортные цементы, позволяющие увеличить оборот опалубки.»
   
   
    
     
XXX
    
    
Винкич с восьми часов ловил Маргулиеса — никак не мог поймать. В это утро Маргулиес был неуловим. Винкич понимал, что это неспроста.
    
Тем необходимее было перехватить Маргулиеса.
    
Теперь у Винкича появился союзник — Георгий Васильевич. После десяти минут разговора они почувствовали друг к другу симпатию.
    
Они поняли, что необходимы друг другу. Они друг друга дополняли.
    
Винкич для Георгия Васильевича был ключом к ребусу. Георгий Васильевич для Винкича — именем, маркой. Там, где могли пренебречь корреспондентом РОСТА, должны были оказать всяческое уважение и содействие известному писателю-беллетристу.
    
За полчаса Георгий Васильевич узнал больше, чем за три дня своей жизни здесь.
    
Уже строительство не было для него вообще строительством с большой буквы.
    
Уже люди не были для него вообще людьми, степь — вообще степью, горы — вообще горами, машины — вообще машинами.
    
Вещи и люди приобретали ощутимую взаимную связь. Они перестали быть безыменными и немыми. Винкич щедро наделял их именами и характеристиками.
    
И, получив имя, вещь или человек вдруг начинали говорить, осмысленно действовать, сознательно существовать в мире, потерявшем в глазах Георгия Васильевича раздражающую прелесть ребуса.
    
Теперь встречные люди были бригадирами, прорабами, десятниками, ударниками, лодырями, энтузиастами, старшими и младшими инженерами, завхозами, бухгалтерами, секретарями ячеек, машинистками, шоферами, грабарями, бетонщиками, монтажниками, геодезистами…
    
Машины, разбросанные по всей площади строительства, стали отличаться друг от друга функциями, шумом, сигналами, дымом, именами.
    
Были паровые лопаты — так называемые экскаваторы. Они стояли на дне вырытых ими самими котлованов. Маленькая будка со стрекочущим шумом поворачивалась на своей зубчатой оси. Гремела цепь. Падала железная стрела. Зубастый ящик ковша скреб почву снизу вверх, оставляя на ярко-красной глине белые вощаные следы своих зубов. Ковш наполнялся землей. Стрела возносила его вверх. Будка поворачивалась. Ковш повисал над платформой. Со стуком отваливалась заслонка. Она отваливалась, как сломанная железная челюсть, беспомощно раскачиваясь на пудовых петлях. В это время освобожденная земля вываливалась, сыпалась черным дымом на платформу. Тогда мертвая челюсть вдруг чудовищно оживала и с могущественной силой захлопывалась. Будка поворачивалась опять, и опять со стуком падала стрела.
    
Десять раз открывался ковш над каждой платформой. Тогда экскаватор давал гудок. Тотчас ему откликался тонким посвистыванием паровичок состава. Механизмы переговаривались. Экскаватор требовал, чтобы подвигали следующую платформу. Паровик отвечал: «Хорошо. Подожди. Сейчас». Состав дергался. Звучали, перестукиваясь, буфера. Состав передвигался на одну платформу — «Стой!» — кричал экскаватор. «Есть!» — отвечал паровичок.
    
— Смотрите, — с восхищением говорил Георгий Васильевич. — Уже начинаю понимать птичий язык механизмов.
    
— Я разговариваю на нем полтора года, — отвечал Винкич.
    
Он подавал Георгию Васильевичу руку и втаскивал его на насыпи. Он поддерживал его и ловил внизу, когда беллетрист, неловко шаркая туфлями и подымая облака пыли, сбегал в котлован.
    
Были экскаваторы паровые. Над ними клубился дым, такой густой и черный, как бы нарисованный по голубому мокрому полю китайской тушью.
    
Были экскаваторы электрические. Они не дымили. Были на колесах и на гусеничном ходу. Были «марион» и «бюсайрес».
    
Были переведенные на хозрасчет и на хозрасчет не переведенные.
    
И составы, вывозившие вырытую экскаваторами землю, сверху напоминали гигантский позвонок допотопного животного, обнаруженный научной экспедицией на дне давным-давно иссякшей реки, среди палеонтологических наслоений.
    
Были механизмы, напоминавшие экскаваторы. Они назывались грейфера. Они подымали на головокружительную высоту свои створчатые ковши, забравшие в когти вырытую землю. Они останавливали их над грузовиком. Когти разжимались. Земля падала в грузовик, как черная овца. Хищная тень двуглавого орла перелетала по пересеченной местности.
    
Были бетонолитные башни, переносные горны, электровозы, тракторы, бетономешалки, грохота, сита для просейки гравия и щебенки…
    
Винкич обшарил весь участок. Он не оставил необследованным ни одного уголка. Маргулиеса нигде не было.
    
Наконец, они на него наткнулись.
    
Он широко шагал по высокой насыпи, уткнув нос в бумажку. Он спотыкался. Он каждую минуту мог свалиться вниз. Он был поглощен чтением.
    
Одним духом взлетел Винкич на насыпь и встал перед Маргулиесом.
    
— Здорово, хозяин! — закричал он веселым страшным голосом,
    
Маргулиес остановился. Увидел Винкича. «Ну что ж, — сказала его улыбка, — ничего не поделаешь. Поймал».
    
Они поздоровались. А уже на насыпь карабкался Георгий Васильевич.
    
Тут Винкич и козырнул Георгием Васильевичем.
    
Он сделал непроницаемо-официальное лицо и холодно сказал:
    
— Познакомься, Давид. Познакомьтесь, Георгий Васильевич. Это инженер Маргулиес, начальник участка. Это тебе, Давид, не надо объяснять кто. Само собой понятно. И в данном случае Георгий Васильевич интересуется одной вещью. Не можешь ли ты нам объяснить?
    
— Да уж, пожалуйста, — сказал Георгий Васильевич, стряхивая с колен землю.
    
— Георгий Васильевич хочет знать, — с ангельской нежностью сказал Винкич, — твое мнение по поводу харьковского рекорда. И еще Георгий Васильевич хочет знать, собираешься ли ты что-нибудь предпринять со своей стороны. То есть собирается ли твой участок. В общем — какие вы делаете из этого харьковского рекорда выводы?
    
— Да, да. Возможно ли это? То есть то, что Харьков… Возможно ли? — робко вставил Георгий Васильевич.
    
Маргулиес сосредоточенно зажмурился и опустил голову.
    
— Видите ли, — сказал он довольно твердо. — Я считаю, что в харьковских показателях нет ничего сверхъестественного. Этого следовало ожидать. При строго научной постановке подобного опыта всегда можно добиться более или менее высоких, гм, темпов. А что касается нас, в частности моего участка, то как вам сказать? Тут много самых разнообразных обстоятельств… Лично я считаю, что, конечно, можно попробовать… отчего же не попробовать. Может быть, нам удастся — но подчеркиваю: при строго научной постановке опыта — может быть, нам удастся довести количество перемесов, скажем, до…
    
Он задумался, как бы взвешивая еще раз про себя все доводы и данные.
    
— Ну? — сказал Винкич, вынимая книжку,
    
Маргулиес слегка поморщился.
    
— Ну, скажем, можно попробовать довести количество перемесов до трехсот десяти, трехсот двадцати… Даже, быть может, трехсот тридцати. Но, конечно, повторяю, нужно тщательно подготовиться.
    
— Скажите! — воскликнул Георгий Васильевич. — А вот, представьте себе, инженер Налбандов тоже, знаете, крепкий парень…
    
Винкич осторожно дернул его за макинтош. Георгий Васильевич остановился. Но уже было поздно. У Маргулиеса переменилось лицо. Оно вдруг стало непроницаемым и неприятным.
    
Винкич про себя выругался: дернул Георгия Васильевича черт за язык произнести при Маргулиесе это имя.
    
— Ну так что же, Давид, — сказал Винкич, — когда же ты будешь бить Харьков? Сегодня, что ли? Кто у тебя на третьей смене? Кажется, Ищенко? А что же, Ищенко парень крепкий. А?
    
— Не знаю, — сказал Маргулиес вяло. — Не думаю, чтобы сегодня.
    
«Ой, думаешь, собака», — подумал Винкич.
    
— Не думаю, чтобы сегодня. Надо посмотреть, подготовить… Вероятно, завтра, а быть может, и послезавтра…
    
Он помолчал.
    
— Знаете что, товарищи, — сказал он, — приходите-ка на участок завтра в шестнадцать часов. Может быть, завтра… попробуем… Вам это, пожалуй, будет интересно… Особенно вам, Георгий Васильевич… А пока вы меня простите…
    
Маргулиес притронулся к кепке и протянул беллетристу руку. Он ушел.
    
— Ну? — спросил Георгий Васильевич.
    
— Знаю я, какие у него дела, — пробормотал Винкич. — Так вот, значит, Георгий Васильевич, такое положение. Что мы имеем?
    
— Мы имеем два мнения: Налбандов говорит, что нельзя, Маргулиес — что можно.
    
— И даже нужно, — прибавив Винкич. — Я его, собаку, хорошо знаю. Он думает, что нужно, и я вам клянусь чем угодно, что именно сегодня, а не завтра или послезавтра, он будет бить Харьков. Именно сегодня. Ну, мы еще успеем. Какой осторожный, черт…
    
    
— Значит, так, — сказал Георгий Васильевич. — Налбандов считает, что абсолютно нельзя. Маргулиес считает, что можно триста тридцать. Очень интересно.
    
Они напрямик пошли к тепляку.
    
Винкич подошел к Корнееву.
    
— Ну, Корнеич, а ты что скажешь?
    
— Четыреста замесов — это уже как факт, — быстро сказал Корнеев, сразу поняв, в чем дело.
    
И слово замес он опять произнес так, как будто это было не русское слово, а испанская фамилия — Zamess.
    
— Интересно, — сказал Георгии Васильевич.
    
— Уж будьте уверены, — пробормотал Винкич и тут же, увидев Ищенко, подошел к нему: — Ну, а ты как думаешь, хозяин?
    
Ищенко тоже понял его сразу.
    
— Что я думаю? — сказал он сердито. — Думаю, что не меньше, как четыреста пятьдесят.
    
— Пятьсот! — закричал, подбегая, Мося.
    
Высоко в небо уходила решетчатая стрела семидесятиметровой бетонолитной башни. Для того чтобы увидеть ее верхушку, надо было задрать голову. Тогда казалось, что она косо летит в синем небе, полном быстрых и горячих облаков.
    
Ковш с человеком поднимался по ней, как температура.
   
   
    
     
XXXI
    
    
Просьба мистера Рай Рупа вполне отвечала тайному желанию Налбандова.
    
Все же он счел необходимым сухо и бесстрастно пожать плечами.
    
— Итак, вы хотите видеть окрестности? Прекрасно.
    
Действительно, здесь было слишком пыльно и знойно.
    
Сегодня здесь все особенно раздражало Налбандова. И он мог бы найти сколько угодно причин своего раздражения.
    
Излишняя мягкость Серошевского. Недостаточная квалификация монтажников. Нехватка людей. Безобразная работа транспорта…
    
Да мало ли!
    
Наконец — эти американцы. Только от дела отрывают. Впрочем, тут Налбандов немного лукавил, обманывал самого себя.
    
Втайне ему было чрезвычайно приятно ездить и разговаривать по-английски с этими вежливыми и культурными людьми, которые могли вполне оценить его хорошее произношение, его резкий и острый ум, его первоклассное техническое образование, всю его своеобразную, внушительную, грубоватую внешность большевика, за которой скрывались блестящее европейское воспитание и тонкая культура.
    
Он произвел на мистера Рай Рупа сильное и приятное впечатление. Он это знал, чувствовал.
    
Втайне ему это льстило. И он не без удовольствия продолжал играть двойственную роль внешней грубости и внутренней тонкости.
    
Эта игра несколько смягчала его раздражение. Все же она не могла его уничтожить.
    
Конечно, тут дело было не в дурной работе транспорта или в недостаточной квалификации монтажников.
    
Тайной причиной раздражения Налбандова были Маргулиес и вчерашний харьковский рекорд.
    
Сегодня Маргулиес будет бить Харьков. В этом нет никаких сомнений.
    
Это носилось в воздухе.
    
Налбандов предвидел это по множеству мельчайших признаков. Он почувствовал это еще вчера вечером. Сегодня это подтверждалось.
    
Были плакаты, разговоры, намеки, улыбки…
    
Он ненавидел Маргулиеса.
    
Он не мог простить ему славы лучшего начальника участка, любви рабочих, популярности на строительстве.
    
Ибо кто такой был Маргулиес в сравнении с Налбандовым? Грубый практик, скороспелый инженер, демагог и карьерист, не считавшийся с теорией ради достижения дутых производственных эффектов.
    
Да, Маргулиесу до сих пор везло.
    
Каждая его победа приводила Налбандова в ярость. Он едва владел собой.
    
Но вечно так продолжаться не может. Конечно, когда-нибудь Маргулиес себе сломает шею.
    
И этого ждать недолго. Бить Харьков — это безумие. Бить Харьков — значит идти против всех традиций, нарушить элементарные требования техники, совершить грубое насилие над механизмом.
    
Механизм не прощает насилия.
    
«Строительство не французская борьба». Еще вчера вечером Налбандов пустил эту мысль по строительству. Ее подхватили. На некоторое время она овладела умами.
    
Налбандов сдержанно торжествовал.
    
Но сегодня явилась и полетела по строительству другая мысль: «Темпы в эпоху реконструкции решают все».
    
Две идеи: «строительство не французская борьба» и «темпы в эпоху реконструкции решают все» — вступили между собою в борьбу, и признаки этой начавшейся борьбы преследовали Налбандова всюду.
    
Они мучили его и подымали в нем желчь.
    
Переднее стекло машины было разбито. Пучок белых извилистых трещин скользил по развертывающемуся пейзажу образцовым рисунком ветвистой молнии.
    
Площадка строительства была громадна.
    
Прежде чем машина вынеслась из ее пределов в степь, мистер Рай Руп и Налбандов вполне поняли друг друга.
    
Между ними установились некие определенные отношения.
    
Эти отношения были полным взаимным пониманием и внутренним согласием людей одной культуры, формально исповедующих разные, исключающие друг друга, религии.
    
Но ни один из них при этом не забывал своей роли.
    
Мистер Рай Руп с мягкой вежливостью задавал вопросы. Налбандов предупредительно и преувеличенно точно на них отвечал.
    
Мистер Рай Руп делал интересные замечания, Налбандов, отдавая должное их тонкости, принимал их или отвергал.
    
Разумеется, мистера Рай Рупа прежде всего заинтересовали и удивили масштабы строительства.
    
Налбандов мотнул головой.
    
Белый рисунок молнии скользил по крышам и облакам.
    
Здесь было собрано приблизительно сто двадцать или сто тридцать тысяч рабочих, служащих, инженеров, их семейств и приезжих. Более точных сведений не имелось.
    
Статистика не поспевала за жизнью. Время оставляло за собой ряды выдохшихся цифр.
    
    
Но что это было?
    
Село? Конечно, нет. Местечко? Нет. Лагерь, рабочий поселок, станция? Нет.
    
Официально этот громадный населенный пункт назывался город. Но был ли он городом?
    
Вряд ли!
    
Во всяком случае, в нем отсутствовало то неуловимое, без чего почти невозможно ощущение города.
    
В нем не было традиции.
    
Он возникал слишком быстро. Он возникал со скоростью, опрокидывающей представление о времени, потребном для создания такого большого города.
    
История еще не успела положить на него своего клейма.
    
В нем не было монументов, обычаев, стилей, векового национального запаха.
    
Кроме того — и это самое главное из того, что бросалось в глаза, — в нем не было ни одной черты, говорящей о религии.
    
Мистер Рай Руп посетил на своем веку великое множество городов.
    
Среди них были города, возникшие тысячелетия тому назад и продолжающие жить до сих пор.
    
Были города-государства, города-трупы с остекленевшими глазами, великолепные свидетели древнейшей культуры, блистательных эр, жестокие памятники неповторимых архитектурных стилей, созданные руками рабов.
    
Были города, идущие к славе, и были города, давно достигшие своего расцвета и теперь медленно оскудевающие.
    
Были, наконец, города, выросшие в какие-нибудь десять — пятнадцать лет; новые американские города, индустриальные центры, заимствующие для своих дворцов, церквей, отелей и библиотек стили всех эпох и народов с бесцеремонностью нувориша, убежденного, что за свои деньги он может получить всю культуру прошлого, но получающего в действительности лишь более или менее удачные подделки, лишенные души и смысла.
    
Но во всех этих городах, даже в самых новых и быстро возникших, торжествовала старая традиция религии, ремесел, производства, потребления, нации, социального строя.
   
   
    
     
XXXII
    
    
Они проезжали по широким улицам. Эти улицы с таким же успехом могли быть названы шоссейными или грунтовыми дорогами.
    
Им попадались жилые дома, магазины, кинематографы, банки, школы, редакции газет, типографии, техникумы, был — морг…
    
Был полотняный цирк.
    
Но дома не имели стиля. Дома были стандартными деревянными сооружениями, палатками, бараками, землянками.
    
Магазины напоминали пожарные сараи, банки и школы помещались в балаганах, кинематографы представляли отгороженные пустыри с рядами вбитых в землю скамеек.
    
Повсюду были железнодорожные переезды, семафоры, шлагбаумы, шипенье и пар.
    
Это был черновой набросок города.
    
Но и сейчас в этом грубом черновом наброске уже ощущалось некое деление на районы, уже угадывался характер этих районов, уже появлялся бытовой рельеф.
    
Все то, что находилось по правую руку главной железнодорожной магистрали, было центром производственным. Там угольной панорамой рисовались чудовищные решетчатые фигуры объектов и агрегатов.
    
Все то, что находилось по левую руку, было центром потребительским. Но даже и в этом потребительском центре преобладал производственный колорит.
    
Геодезисты всюду выставляли свои полосатые шесты.
    
Вдоль дороги тянули перекрученную ленту рулетки; она блестела на солнце зеркальным винтом коловорота.
    
Были целые улицы бондарных мастерских.
    
Здесь сколачивали громадные деревянные чаны — «шари», — потребные для водонапорных башен, прачечных и бань.
    
В воздухе стоял дубовый гул молотков.
    
Здесь были огромные дворы, сплошь заваленные целыми штабелями скобяного товара, железными кроватями, рукомойниками, мисками, плевательницами, ведрами.
    
Но были также и дворы, где на чахлых грядках тесно и бледно выращивали саженцы черного и красного леса, жалкие прутики, редко обросшие вялыми листочками. Они никли под нестерпимыми лучами солнца, отяжеленные толстым слоем душной и едкой пыли.