1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
Как ни удерживался мистер Пиквик, но на лице его появилась  улыбка, улыбка уступила место смеху, смех — хохоту; хохотали все. А для того  чтобы поддержать хорошее расположение духа, остановились у первой придорожной  таверны и потребовали по стаканчику грога для всех и большой стакан  экстраординарной крепости для мистера Сэмюела Уэллера.    

 Глава XX,    

     

повествующая о том, какими дельцами были Додсон и Фогг, и  какими повесами их клерки, и как происходило трогательное свидание мистера  Уэллера с его давно пропавшим родителем; а также о том, какое избранное  общество собралось в «Сороке и Пне» и какой превосходной будет следующая глава      

     

В нижнем этаже мрачного дома в, самом дальнем конце  Фрименс-Корта, на Корнхилле, сидело четверо клерков фирмы Додсона и Фогга, двух  поверенных[64] его величества при Суде  Королевской Скамьи[65],  Общих Тяжб в Вестминстере и верховного Канцлерского суда[66]; у вышеупомянутых клерков во время дневных  занятий было столько же надежды уловить проблески небесного света и солнца,  сколько и у человека, посаженного на дно достаточно глубокого колодца; и притом  они не могли увидеть днем звезды, каковой возможности не лишает пребывание в  колодце.    

Комната для клерков в конторе Додсона и Фогга была темной,  сырой, затхлой, и в ней находились: высокая деревянная перегородка,  долженствовавшая заслонять клерков от взглядов непосвященных, два старых  деревянных стула, очень громко тикающие часы, календарь, стойка для зонтов,  вешалка и несколько полок, заваленных перенумерованными связками грязных бумаг,  старыми сосновыми ящиками с бумажными наклейками и, пустыми, всех видов и  размеров, глиняными бутылками из-под чернил. Стеклянная дверь выходила в  коридор, выводивший во двор. С наружной стороны этой стеклянной двери в пятницу  утром, наступившим после событий, правдиво изложенных в предыдущей главе, и  предстал мистер Пиквик в сопровождении Сэма Уэллера.    

— Входите, что же вы! — раздался голос из-за  перегородки в ответ на тихий стук мистера Пиквика.    

Мистер Пиквик и Сэм вошли.    

— Мистер Додсон или мистер Фогг дома, сэр? —  вежливо осведомился мистер Пиквик, направляясь со шляпой в руке к перегородке.    

— Мистера Додсона нет дома, а мистер Фогг очень  занят, — ответил голос, и в то же время голова с пером за ухом, — та,  которой принадлежал этот голос, — показалась из-за перегородки перед  мистером Пиквиком.    

Это была неопрятная голова, на которой рыжеватые волосы,  тщательно разделенные боковым пробором и напомаженные, завивались полукруглыми  хвостиками, обрамлявшими плоскую физиономию, украшенную парой маленьких глазок,  очень грязным воротничком сорочки и порыжевшим черным галстуком.    

— Мистера Додсона нет дома, а мистер Фогг очень  занят, — сказал человек, которому принадлежала голова.    

— Когда вернется мистер Додсон, сэр? — осведомился  мистер Пиквик.    

— Не могу вам сказать.    

— Скоро ли освободится мистер Фогг, сэр?    

— Не знаю.    

Тут человек принялся преспокойно чинить перо, а другой  клерк, который размешивал зейдлицкий порошок[67] под  крышкой своей конторки, одобрительно засмеялся.    

— В таком случае я подожду, — сказал мистер  Пиквик.    

Ответа не последовало. Мистер Пиквик уселся без приглашения  и стал слушать громкое тиканье часов и приглушенный разговор клерков.    

— Вот была потеха, правда? — сказал джентльмен в  коричневом фраке с медными пуговицами, в закапанных брюках мышиного цвета и  блюхеровских башмаках[68],  заканчивая рассказ о своих похождениях прошлой ночью.    

— Здорово, чертовски здорово! — сказал человек с  зейдлицким порошком.    

— Том Каминс председательствовал, — продолжал  человек в коричневом фраке. — В половине пятого я добрался до Сомерс-Тауна[69] и до того нагрузился, что  никак не мог попасть ключом в замочную скважину, пришлось разбудить старуху.  Интересно, что сказал бы старый Фогг, если бы узнал об этом. Пожалуй, выставил  бы?    

Это веселое предположение вызвало дружный смех всех клерков.    

— Сегодня утром была потеха с Фоггом, — сказал  человек в коричневом фраке. — Пока Джек разбирал бумаги, а вы оба ушли  вносить гербовый сбор, Фогг был здесь, распечатывал письма, когда пришел,  знаете, этот самый, против которого у нас сеть судебный приказ[70] в Кемберуэл…[71] Как его фамилия?    

— Ремси, — подсказал клерк, который отвечал  мистеру Пиквику.    

— Да, Ремси… Довольно-таки потрепанный клиент. «Ну,  сэр, — говорит старый Фогг и глядит на него очень грозно, сами знаете его  манеру, — ну, сэр, вы пришли покончить дело?» — «Да, пришел, сэр, —  сказал Ремси, опуская руку в карман и вытаскивая деньги, — долг два фунта  десять шиллингов да судебные издержки два фунта пять. Вот деньги, сэр», —  и тяжело вздохнул, вытаскивая деньги, завернутые в промокательную бумагу.  Старый Фогг посмотрел сперва на деньги, потом на него, потом кашлянул  по-своему, так что я уже знал — сейчас начнется. «Должно быть, вы не знаете,  что декларация но иску зарегистрирована[72],  а это значительно увеличивает судебные издержки?» спросил Фогг. «Что вы  говорите, сэр! — воскликнул Ремси, отшатнувшись. Срок истек только вчера  вечером, сэр». — «Тем не менее, — сказал Фогг, — мой клерк как  раз пошел регистрировать. Мистер Джексон пошел регистрировать декларацию по  делу Булмен и Ремси, мистер Уикс?» Конечно, я сказал «да», тогда Фогг опять  кашлянул и посмотрел на Ремси. «Боже мой! — воскликнул Ремси. — А  я-то чуть с ума не сошел, наскребывая эти деньги, и все ни к чему!» «Совершенно  ни к чему, — холодно сказал Фогг, — а посему вы лучше отправляйтесь  назад, наскребите еще кое-что и принесите сюда вовремя». «Черт подери, больше  не могу!» — крикнул Ремси, ударив кулаком по столу. «Не угрожайте мне,  сэр», — сказал Фогг, делая вид, будто испугался. «Я вам не угрожаю, сэр», —  сказал Ремси. «Угрожаете, — сказал Фогг. — Уходите, сэр, уходите из  этой конторы, сэр, и возвращайтесь, сэр, когда научитесь, как себя вести». Ну,  Ремси попробовал что-то сказать, но Фогг не дал ему, тогда он спрятал деньги в  карман и потихоньку вышел. Едва закрылась дверь, как старый Фогг, с приятной  улыбкой на лице, поворачивается ко мне и вытаскивает из кармана декларацию.  «Уикс, — говорит Фогг, — наймите кэб, поезжайте как можно скорее в  Темпль и зарегистрируйте это. О судебных издержках можно не беспокоиться,  потому что он человек степенный, семья большая, жалованье двадцать пять  шиллингов в неделю, и если он выдаст нам адвокатскую гарантию[73], — а в конце концов он должен будет это  сделать, — я знаю, что его хозяева позаботятся об уплате; поэтому, мистер  Уикс, мы должны выудить у него все, что можно; это христианский поступок,  мистер Уикс, ибо, имея большую семью и получая маленькое жалованье, он извлечет  пользу из доброго урока и не будет делать долгов, не так ли, мистер Уикс, не  так ли?» И, уходя, он с таким добродушием улыбнулся, что приятно было на него  смотреть. Превосходный делец! — сказал Уикс тоном глубочайшего восхищения.  Превосходный, не правда ли?    

Остальные трое от души присоединились к этому мнению,  рассказ доставил им беспредельное удовольствие.    

— Славные здесь люди, — сказал мистер Уэллер  своему хозяину, — и, нечего сказать, славное у них понятие о забаве, сэр.    

Мистер Пиквик кивнул в знак согласия и кашлянул с целью  привлечь внимание молодых джентльменов за перегородкой, которые, облегчив себя  краткой беседой, снисходительно занялись новым клиентом.    

— Быть может, Фогг уже освободился, — сказал  Джексон.    

— Пойду узнаю, — сказал Уикс, медленно слезая с  табурета. — Как доложить о вас мистеру Фоггу?    

— Пиквик, — ответил прославленный герой этих  записок.    

Мистер Джексон отправился с докладом наверх и немедленно  вернулся с ответом, что мистер Фогг примет мистера Пиквика через пять минут.  Исполнив поручение, он снова занял место за конторкой.    

— Как он себя назвал? — прошептал Уикс.    

— Пиквик, — сообщил Джексон, — это ответчик  по делу Бардл и Пиквик.    

Из-за перегородки вдруг послышалось шарканье ног и  приглушенный смех.    

— Они на вас глазеют, сэр, — шепнул мистер Уэллер.    

— Глазеют на меня, Сэм! — повторил мистер  Пиквик. — Что вы имеете в виду?    

Вместо ответа мистер Уэллер указал большим пальцем через  плечо, и мистер Пиквик, подняв взор, обнаружил следующий приятный факт: все  четыре клерка — лица их выражали крайнюю веселость, а головы торчали над  деревянной перегородкой — внимательно изучали фигуру и весь облик человека,  якобы игравшего женскими сердцами и разрушившего женское счастье. Когда он  поднял глаза, ряд голов мгновенно исчез, и немедленно вслед за этим раздался  скрип перьев, путешествовавших с бешеной скоростью по бумаге.    

Внезапный звон колокольчика, висевшего в конторе, призвал  мистера Джексона в кабинет Фогга; оттуда он вернулся и сказал, что он (Фогг)  готов принять мистера Пиквика, если тот поднимется наверх.    

Мистер Пиквик поднялся наверх, оставив Сэма Уэллера внизу.  Во втором этаже на двери комнаты, выходящей во двор, были начертаны  удобочитаемыми буквами внушительные слова: «Мистер Фогг»; постучав в дверь и  получив приглашение войти, Джексон ввел мистера Пиквика.    

— Мистер Додсон вернулся? — осведомился мистер  Фогг.    

— Только что вернулся, сэр.    

— Попросите его заглянуть сюда.    

— Слушаю, сэр.    

(Те же без Джексона.)    

— Присядьте, сэр, — сказал Фогг, — не угодно  ли газету, сэр? Мой компаньон сейчас придет, и мы потолкуем об этом деле, сэр.    

Мистер Пиквик взял стул и газету, но вместо того чтобы  читать, поглядывал поверх нее и рассматривал дельца. Это был пожилой человек,  прыщеватый, сидящий на растительной диете, человек в черном фраке, темных  панталонах и коротких черных гетрах, — существо, которое, казалось, было  неотъемлемой частью своей конторки и не превосходило ее ни умом, ни  сердечностью.    

Через несколько минут явился мистер Додсон, полный,  осанистый, суровый на вид человек с громким голосом, и разговор начался.    

— Это мистер Пиквик, — сказал Фогг.    

— А! Вы — ответчик, сэр, по делу Бардл и Пиквик? —  спросил Додсон.    

— Да, сэр, — ответил мистер Пиквик.    

— Итак, сэр, — сказал Додсон, — что же вы  предлагаете?    

— Да, — сказал Фогг, засовывая руки в карманы  панталон и откидываясь на спинку стула. — Что вы предлагаете, мистер  Пиквик?    

— Погодите, Фогг, — сказал Додсон, — дайте  мне выслушать, что хочет сказать мистер Пиквик.    

— Я пришел, джентльмены, — начал мистер Пиквик,  безмятежно взирая на двух компаньонов, — я пришел сюда, джентльмены, чтобы  выразить изумление по поводу полученного на днях письма от вас и осведомиться,  какие у вас основания для вчинения мне иска.    

— Основания для… — Фогг только это и успел выговорить,  когда его остановил Додсон.    

— Мистер Фогг, — сказал Додсон, — говорить  буду я.    

— Прошу извинить меня, мистер Додсон, — сказал  Фогг.    

— Что касается оснований иска, сэр, — продолжал  Додсон назидательным тоном, — вы должны спросить свою собственную совесть  и свои собственные чувства. Мы, сэр, руководствуемся исключительно заявлением  нашего клиента. Это заявление, — сэр, может быть правдивым или лживым, оно  может быть достойно доверия или не достойно, но если оно правдиво и если оно  достойно доверия, я, не колеблясь, скажу, сэр, что наши основания иска, сэр,  серьезны и не могут быть опровергнуты. Может быть, вы, сэр, несчастный человек  или, может быть, коварный человек, но если бы меня призвали в качестве  присяжного, сэр, высказать мнение о вашем поведении, сэр, то заявляю, не  колеблясь, — у меня имелось бы только одно мнение по этому вопросу.    

Тут Додсон выпрямился с видом оскорбленной добродетели и  взглянул на Фогга, который глубже засунул руки в карманы и, глубокомысленно  кивнув, сказал тоном весьма убежденным:    

— Несомненно.    

— Так вот, сэр, — сказал мистер Пиквик, на лице  которого отразилось сильное огорчение, — разрешите мне заверить вас, что я  — несчастнейший человек, поскольку речь идет об этом деле.    

— Надеюсь, что так, сэр, — отозвался  Додсон, — хочу верить, сэр. Если вы действительно не повинны в том, что  вменяется вам в вину, то вы более несчастливы, чем можете себе представить. Что  скажете вы, мистер Фогг, по этому поводу?    

— Скажу то же, что и вы, — с недоверчивой улыбкой  ответил Фогг.    

— Первоначальный приказ[74], сэр, — продолжал Додсон, — был  выдан правильно. Мистер Фогг, где наша книга praecipe?[75]    

— Вот она, — сказал Фогг, протягивая квадратную  книгу в пергаментном переплете.    

— Вот запись, — продолжал Додсон. —  «Мидлсекс. Марта Бардл, вдова versus[76] Сэмюел  Пиквик. Размер убытков 1500 фунтов, Додсон и Фогг со стороны истицы. Авг. 28,  1830». Все в порядке, сэр, в полном порядке.    

Додсон кашлянул и посмотрел на Фогга, который тоже сказал:  «В полном». Затем оба посмотрели на мистера Пиквика.    

— Должен ли я это понимать так, — сказал мистер  Пиквик, — что вы действительно намерены дать ход этому делу?    

— Понимать, сэр? Это вы, несомненно, можете, —  отвечал Додсон, изобразив улыбку, которая не наносила бы ущерба его  достоинству.    

— И то, что убытки действительно исчислены в полторы  тысячи фунтов? спросил мистер Пиквик.    

— К этому вы можете прибавить мое заверение, что, если  бы мы могли повлиять на нашу клиентку, сумма была бы увеличена втрое,  сэр, — ответил Додсон.    

— Во всяком случае, мне кажется, миссис Бардл особенно  настаивала, заметил Фогг, взглянув на Додсона, — что она не уступит ни  одного фартинга.    

— Несомненно, — сухо отозвался Додсон. — Ибо  иск только что вчинен и не следовало допускать, чтобы мистер Пиквик пошел на  компромисс, даже если бы он к этому склонялся.    

— Поскольку вы ничего не предлагаете, сэр, —  сказал Додсон, держа в правой руке кусок пергамента, а левой любовно протягивая  мистеру Пиквику копию, — мне остается только вручить вам копию приказа.  Оригинал остается у нас, сэр.    

— Прекрасно, джентльмены, прекрасно! — сказал  мистер Пиквик, вставая во весь рост и вскипая гневом. — Вы будете иметь  дело с моим поверенным, джентльмены.    

— Мы будем в восторге, — сказал Фогг, потирая  руки.    

— В восторге! — повторил Додсон, открывая дверь.    

— Но раньше чем уйти, джентльмены, — начал  вoзбужденный мистер Пиквик, останавливаясь на пороге, — разрешите мне  сказать, что из всех гнусных и подлых дел…    

— Погодите, сэр, погодите, — очень вежливо перебил  Додсон. — Мистер Джексон! Мистер Уикс!    

— Сэр? — отозвались два клерка, появляясь на  нижней площадке лестницы.    

— Я хочу только, чтобы вы слышали, что говорит этот  джентльмен, — пояснил Додсон.    

— Пожалуйста, продолжайте, сэр… Кажется, вы сказали:  «Гнусные и подлые дела»?    

— Сказал! — подтвердил мистер Пиквик, совершенно  взбешенный. — Я сказал, сэр, что из всех гнусных и подлых дел, какие  когда-либо затевались, это является самым гнусным. Я это повторяю, сэр!    

— Вы слышите, мистер Уикс? — спросил Додсон.    

— Вы не забудете этих выражений, мистер Джексон? —  спросил Фогг.    

— Быть может, вы желали бы назвать нас вымогателями,  сэр? — сказал Додсон. — Пожалуйста, назовите, сэр, если вам угодно,  пожалуйста, назовите, сэр.    

— Назову! — сказал мистер Пиквик. — Вы —  вымогатели!    

— Прекрасно, — сказал Додсон. — Надеюсь, вам  слышно там, внизу, мистер Уикс?    

— О да, сэр! — ответил Уикс.    

— Если не слышно, поднимитесь, пожалуйста, на одну-две  ступеньки, — добавил мистер Фогг. — Продолжайте, сэр, продолжайте!  Назовите нас ворами, сэр, или, быть может, вам угодно нанести одному из нас  оскорбление действием? Сделайте одолжение, сэр, мы не окажем ни малейшего  сопротивления. Сделайте одолжение, сэр!    

Так как Фогг стоял на соблазнительно близком расстоянии от  сжатого кулака мистера Пиквика, то вряд ли можно сомневаться, что сей  джентльмен исполнил бы его настойчивую просьбу, не вмешайся в дело Сэм,  который, заслышав спор, выскочил из конторы, взбежал по лестнице и схватил  своего хозяина за руку.    

— Уходите-ка отсюда, — сказал мистер  Уэллер. — Волан — прекрасная игра, но если вы — волан, а два законника —  ракетки, тогда игра чересчур возбуждает, чтобы быть приятной. Уходите отсюда,  сэр! Если вам нужно облегчить душу и вздуть кого-нибудь, выйдем на улицу и  вздуйте меня, а здесь, пожалуй, это дорогая забава.    

И без всяких церемоний мистер Уэллер стащил своего хозяина с  лестницы, вывел его в переулок и, благополучно доставив на Корнхилл, поместился  за его спиной, готовый следовать, куда бы тот ни пошел.    

Мистер Пиквик рассеянно побрел вперед, перешел улицу против  Меншен-Хауса[77] и направил свои стопы к  Чипсайду. Сэм уже начал недоумевать, куда они идут, как вдруг его хозяин  оглянулся и произнес:    

— Сэм, я иду прямо к мистеру Перкеру.    

— Это как раз то самое место, куда вам нужно было пойти  еще вчера вечером, сэр, — ответил мистер Уэллер.    

— Думаю, что так, Сэм, — сказал мистер Пиквик.    

— Наверняка, — сказал мистер Уэллер.    

— Хорошо, хорошо, Сэм! — отозвался мистер  Пиквик. — Мы сейчас же туда пойдем, но сначала, так как я несколько вышел  из себя, мне бы хотелось выпить стаканчик грога, Сэм. Где его можно было бы  получить, Сэм?    

Сведения мистера Уэллера о Лондоне были пространны и  своеобразны. Он ответил, нимало не задумываясь:    

— Второй поворот направо, предпоследний дом по той же  стороне. Займите отделение у самого камина, там у столика нет средней ножки, а  у других есть, и это очень неудобно.    

Мистер Пиквик слепо подчинился указаниям своего слуги и,  приказав Сэму идти за ним, вошел в намеченную таверну, где ему был быстро подан  горячий грог, а мистер Уэллер на почтительном расстоянии, но за одним столом с  хозяином, устроился за пинтой портера.    

Помещение было очень простое и находилось, по-видимому, под  особым покровительством кучеров пассажирских карет, ибо несколько джентльменов,  которые по всем внешним признакам принадлежали к этой просвещенной профессии,  пили и курили, сидя за низкими перегородками. Среди них находился тучный,  краснолицый, пожилой человек, сидевший в отдалении против мистера Пиквика и  привлекший его внимание. Тучный человек курил с большим увлечением, но после  каждой полдюжины затяжек вынимал трубку изо рта и взглядывал сначала на мистера  Уэллера, а потом на мистера Пиквика. Затем он погружал в кружку часть  физиономии, какую могла вместить кружка в кварту, и снова бросал взгляд на Сэма  и на мистера Пиквика. Затем он делал еще с полдюжины затяжек с видом глубоко  задумчивым и взглядывал на них снова. Наконец, тучный человек, положив ноги на  скамью и прислонившись спиной к стене, начал без конца дымить, разглядывая  сквозь дым вновь прибывших, словно решил изучить их досконально.    

Сначала маневры тучного человека ускользнули от внимания  мистера Уэллера, но вскоре, видя, что взгляд мистера Пиквика то и дело  устремляется в одном направлении, он также начал смотреть в ту сторону,  заслоняя в то же время глаза рукой, как будто распознал находившийся перед ним  объект и хотел окончательно убедиться в том, что не ошибается. Впрочем,  сомнения его быстро рассеялись, ибо тучный человек извлек густое облако из  своей трубки и хриплым голосом, напоминавшим голос чревовещателя и вырвавшимся  из-под широких шарфов, обматывающих его шею и грудь, медленно издал следующие  звуки:    

— Ну да, Сэмми!    

— Кто это, Сэм? — осведомился мистер Пиквик.    

— Не верю своим глазам, сэр! — ответил мистер  Уэллер, с изумлением вытаращив глаза. — Это старик!    

— Старик! — повторил мистер Пиквик. — Какой  старик?    

— Мой отец, сэр! — ответил мистер Уэллер. —  Как поживаете, развалина?    

Выразив столь почтительно сыновнюю любовь, мистер Уэллер  подвинулся, чтобы освободить место для тучного человека, который с трубкой во  рту и с кружкой в руке подошел поздороваться с ним.    

— Ну, Сэмми, — сказал отец, — я тебя не видал  больше двух лет.    

— Что и говорить, старина! — ответил сын. —  Как мачеха?    

— Я тебе вот что скажу, Сэмми, — начал мистер  Уэллер-старший с большой торжественностью. — Не бывало на свете вдовы  лучше этой моей второй суженой — славное было создание, Сэмми, а теперь скажу  об ней одно: она была такая на редкость приятная вдова, и как жаль, что она  изменила свое положение! Она не годится в жены, Сэмми.    

— Не годится? — переспросил мистер Уэллер-младший.    

Мистер Уэллер-старший покачал головой и ответил со вздохом:    

— Я проделал это на один раз больше, чем  следовало, — Сэмми, на один раз. Бери пример с твоего отца, мой мальчик, и  всю жизнь остерегайся вдов, в особенности — если они держат трактир.    

Подав с большим пафосом этот отеческий совет, мистер  Уэллер-старший набил трубку табаком из жестянки, которую носил в кармане, и,  раскурив новую трубку от прежней, начал весьма энергически дымить.    

— Прошу прощенья, сэр, — сказал он после  длительной паузы, возобновляя разговор и обращаясь к мистеру Пиквику. —  Надеюсь, я вас не задел, сэр, надеюсь, вы не женаты на вдове, сэр?    

— Нет, я не женат на вдове, — смеясь, ответил  мистер Пиквик.    

Пока мистер Пиквик смеялся, Сэм Уэллер шепотом уведомил  своего родителя о том, в каких отношениях он состоит с этим джентльменом.    

— Прошу прощенья, сэр! — сказал мистер  Уэллер-старший, снимая шляпу. Надеюсь, вам не в чем упрекнуть Сэмми?    

— Решительно не в чем, — ответил мистер Пиквик.    

— Очень рад это слышать, сэр, — заявил  старик, — я отпускал его одного бегать по улицам, когда он был малышом,  чтобы он сам выпутывался из беды. Это единственный способ сделать мальчика  сметливым, сэр.    

— Довольно опасный прием, сказал бы я, — с улыбкой  заметил мистер Пиквик.    

— И вдобавок не такой уж надежный, — присовокупил  мистер Уэллер-младший, — на днях меня, регулярно, провели.    

— Да ну! — воскликнул отец.    

— Провели! — подтвердил сын и рассказал по  возможности кратко, как он был одурачен Джобом Троттером.    

Мистер Уэллер-старший выслушал рассказ с глубочайшим  вниманием и по окончании его спросил:    

— Один из этих молодцов тощий и высокий, с длинными  волосами, а язык у него так и скачет в галоп?    

Мистер Пиквик не совсем понял последнюю часть описания, но,  уразумев первую, сказал наугад: «Да».    

— А другой — черноволосый, в шелковичной ливрее и с  очень большой головой?    

— Да, да, это он! — с живостью воскликнул мистер  Пиквик и Сэм.    

— Ну, так я знаю, где они, можете не  сомневаться, — объявил мистер Уэллер, — они в Ипсуиче, в целости и  сохранности оба.    

— Быть не может! — воскликнул мистер Пиквик.    

— Факт! — сказал мистер Уэллер. — И я вам  расскажу, как я это узнал. Иной раз я езжу с ипсуичской каретой вместо одного  приятеля. Я работал как раз после той ночи, когда вы схватили ревматизм, и в  «Черном Парне» в Чемсфорде[78] —  самое подходящее для них место — они сели в мою карету, и я их повез прямо в  Ипсуич, а слуга — тот, что в шелковичном, — сказал мне, что они думают  остаться там надолго.    

— Я еду за ним! — сказал мистер Пиквик. — Мы  можем посетить Ипсуич, как и всякое другое место. Я поеду за ним.    

— Вы твердо уверены, что это были они, командир? —  осведомился мистер Уэллер-младший.    

— Твердо, Сэмми, твердо, — отвечал отец, —  потому что вид у них очень чудной, а вдобавок я подивился, что джентльмен  запанибрата со своим слугой, и вот еще что: они сидели как раз позади козел, и  я слышал — они смеялись и толковали о том, что обработали старую петарду.    

— Старую… что? — переспросил мистер Пиквик.    

— Старую петарду, сэр, и я ничуть не сомневаюсь — они  говорили о вас, сэр.    

Нет в сущности ничего оскорбительного или чудовищного в  прозвище «старая петарда», однако оно отнюдь не является почтительным или  лестным наименованием. Все обиды, нанесенные Джинглем, всплыли в памяти мистера  Пиквика, как только заговорил мистер Уэллер; не хватало одного-единственного  перышка, чтобы опустилась чаша весов, и таким перышком оказалась «старая  петарда».    

— Я догоню его! — сказал мистер Пиквик,  энергически стукнув по столу.    

— Послезавтра я еду в Ипсуич, сэр, — сказал мистер  Уэллер-старший, карета отправляется из «Быка» в Уайтчепле[79]. И если вы и в самом деле хотите ехать,  поезжайте со мной.    

— Так мы и сделаем, — сказал мистер Пиквик. —  Отлично! Я могу написать в Бери и встретиться с друзьями в Ипсуиче. Мы поедем с  вами. Но не торопитесь, мистер Уэллер. Не хотите ли чего-нибудь выпить?    

— Вы очень добры, сэр! — сказал мистер Уэллер,  тотчас же останавливаясь. — Пожалуй, стаканчик бренди за ваше здоровье,  сэр, и за успехи Сэмми окажется не лишним.    

— Разумеется, — отозвался мистер Пиквик. —  Подайте стаканчик бренди.    

Подали бренди, и мистер Уэллер, поклонившись мистеру Пиквику  и кивнув Сэму, сразу опрокинул в свою поместительную глотку все содержимое  стаканчика, точно тот был величиною с наперсток.    

— Здорово, отец! — сказал Сэм. — старина, как  бы вас опять не скрутила болезнь — подагра.    

— Я нашел верное средство от нее, Сэмми, — объявил  мистер Уэллер.    

— Верное средство от подагры? — сказал мистер  Пиквик, поспешно извлекая записную книжку. — Какое же это средство?    

— Подагра, сэр, — отвечал мистер Уэллер, —  это напасть, которая, приключается от слишком покойной жизни со всеми  удобствами. Если когда-нибудь вас скрутит подагра, сэр, тотчас женитесь на  вдове, у которое голос очень зычный и которая понимает, как им пользоваться, и  у вас подагры как не бывало. Чудесное лекарство, сэр. Я принимаю его регулярно  и могу поручиться, что оно прогоняет всякую болезнь, которая происходит от  слишком веселой жизни.    

Открыв этот бесценный секрет, мистер Уэллер осушил второй  стаканчик, подмигнул, глубоко вздохнул и медленно удалился.    

— Ну, какого вы мнения, Сэм, о том, что сказал ваш  отец? — улыбаясь, полюбопытствовал мистер Пиквик.    

— Какого я мнения, сэр? — отозвался мистер  Уэллер. — Да я того мнения, что он — жертва супружеской жизни, как сказал  капеллан Синей Бороды, прослезившись от жалости на его похоронах.    

На это весьма уместное заключение ответить было нечего, и  посему мистер Пиквик, расплатившись, снова направил свои стопы к Грейз-Инну.[80] Но когда он добрался до  его уединенных садов, пробило восемь, и непрерывный поток джентльменов в  грязных башмаках, испачканных светлых шляпах и порыжевших костюмах, который  устремлялся к проездам, ведущим к выходу, возвестил ему, что большая часть  контор уже закрыта.    

Поднявшись по крутой и грязной лестнице на третий. этаж, он  убедился, что его предположение оправдалось. «Парадная дверь» мистера Перкера  была заперта, и мертвое молчание в ответ на повторный стук Сэма  свидетельствовало о том, что клерки ушли, закончив свой рабочий день.    

— Досадно, Сэм, — сказал мистер Пиквик, — не  хотелось бы откладывать свидание с ним, я уверен, что ночью не засну ни на  секунду, если не успокоюсь на мысли, что передал это дело в руки человека  опытного.    

— А вот какая-то старуха поднимается по лестнице,  сэр, — отозвался Сэм, — быть может, она знает, где нам кого-нибудь  найти. Послушайте, старая леди, где клерки мистера Перкера?    

— Клерки мистера Перкера… — повторила чахлая, жалкая на  вид старуха, останавливаясь, чтобы перевести дух, — клерки мистера Перкера  ушли, а я иду убирать контору.    

— Вы — служанка мистера Перкера? — осведомился  мистер Пиквик.    

— Я — прачка у мистера Перкера, — ответила  старуха.    

— Подумайте! — тихо сказал Сэму мистер  Пиквик. — Любопытное обстоятельство, Сэм: старух в этих домах называют  прачками. Хотел бы я знать почему?    

— Должно быть, потому, что они смертельно не любят  что-нибудь мыть, сэр, — отозвался мистер Уэллер.    

— Меня бы это не удивило, — сказал мистер Пиквик,  глядя на старуху, чья внешность, равно как и вид конторы, которую она к тому  времени открыла, указывали на закоренелую антипатию к применению мыла и  воды. — Не знаете ли вы, моя милая, где я могу найти мистера Перкера?    

— Нет, не знаю, — ответила старуха хриплым  голосом, — его нет сейчас в городе.    

— Досадно, — сказал мистер Пиквик. — Где его  клерк? Вы не знаете?    

— Да, знаю, но он меня не поблагодарит, если я вам  скажу, — ответила прачка.    

— У меня очень важное дело, — заметил мистер  Пиквик.    

— А подождать до утра нельзя? — спросила старуха.    

— Не хотелось бы, — ответил мистер Пиквик.    

— Ну, раз дело очень важное, — промолвила  старуха, — мне приказано сказать, где он, и, значит, беды не будет, коли я  вам скажу. Если вы пойдете в «Сороку и Пень» и спросите в буфетной мистера  Лаутена, вас проведут к нему, а он и есть клерк мистера Перкера.    

Получив эти указания и узнав также, что гостиница, о которой  шла речь, расположена в переулке и пользуется двумя преимуществами — находится  по соседству с Клейр-маркет и вплотную примыкает к заднему фасаду Нью-Инна,  мистер Пиквик и Сэм благополучно спустились по шаткой лестнице и отправились на  поиски «Сороки и Пня».    

Эту излюбленную таверну, освященную вечерними оргиями  мистера Лаутена и его приятелей, люди заурядные назвали бы трактиром. О  склонности содержателя трактира зарабатывать деньги свидетельствовал в достаточной  мере тот факт, что маленькая пристройка под окном распивочной, размером и  формой слегка напоминающая портшез, была сдана башмачнику, чинившему старую  обувь; а его филантропический дух проявлялся в той протекции, какую он оказывал  пирожнику, который, не опасаясь помехи, продавал свои лакомства у самой двери.  В нижних окнах, украшенных занавесками шафранного цвета, висело два-три  печатных объявления о девонширском сидре в данцигском пиве, а большая черная  доска, возвещая белыми буквами просвещенной публике о пятистах тысячах бочек  портера, находящегося в погребах заведения, поселяла в уме довольно приятные  сомнения и неуверенность относительно точного направления, в каком тянется в  недрах земли эта гигантская пещера. Если мы добавим, что пострадавшая от  непогоды вывеска хранила полустертое подобие сороки, пристально созерцающей  кривую полосу коричневой краски, которую соседи научились с детства считать  «пнем», — мы скажем все, что следует сказать о внешнем виде здания.    

Когда мистер Пиквик вошел в буфетную, из-за перегородки  появилась пожилая особа женского пола.    

— Мистер Лаутен здесь, сударыня? — осведомился у  нее мистер Пиквик.    

— Здесь, сэр, — ответила хозяйка. — Эй,  Чарли, проводите джентльмена к мистеру Лаутену.    

— Джентльмен не может войти туда сейчас, — сказал  неуклюжий слуга с рыжими волосами, — потому что мистер Лаутен исполнят  комические куплеты и он ему помешает. Мистер Лаутен скоро кончит, сэр.    

Рыжеволосый слуга едва успел договорить, как дружные удары  по столу и звон стаканов возвестили, что песня допета, и мистер Пиквик,  посоветовав Сэму утешаться в буфетной, отправился вслед за слугой.    

Когда было доложено о «джентльмене, который хочет говорить с  вами, сэр», молодой человек с одутловатым лицом, занимавший председательское  место во главе стола, досмотрел не без удивления в ту сторону, откуда раздался  голос, и удивление, казалось, отнюдь не рассеялось, когда его взгляд упал на  человека, которого он видел впервые.    

— Прошу прощенья, сэр, — сказал мистер  Пиквик, — а также очень сожалею, что помешал остальным джентльменам, но я  пришел по весьма важному делу, несли вы разрешите мне отвлечь вас на пять  минут, не покидая этой комнаты, я буду вам очень признателен.    

Одутловатый молодой человек встал и, придвинув к мистеру  Пиквику стул в темном углу комнаты, внимательно выслушал его печальный рассказ.    

— О! — сказал он, когда мистер Пиквик  умолк. — Додсон и Фогг ловко обделывают дела… превосходные дельцы Додсон и  Фогг, сэр.    

Мистер Пиквик признал ловкость Додсона и Фогга, а Лаутен  продолжал:    

— Перкера в городе нет и не будет до конца будущей  недели, но если вы желаете поручить ему защиту ваших интересов, оставьте мне  копию, и я приготовлю все, что нужно, до его возвращения.    

— Для этого-то я и пришел сюда, — сказал мистер  Пиквик, передавая бумагу. — Если случится что-нибудь важное, вы можете мне  написать до востребования в Ипсуич.    

— Отлично! — ответил клерк мистера Перкера, а  затем, видя, что мистер Пиквик с любопытством перевел взгляд на стол, он  добавил: — Не хотите ли присоединиться к нам на полчасика? Сегодня здесь  собралась чудесная компания. Тут старший клерк Семкина и Грина, заведующий  канцелярией у Смитерса и Прайса, делопроизводитель Пимкина и Томаса — он знает  чудесную песню — и Джек Бембер, и много еще народу. Вы, кажется, вернулись  недавно в город. Не хотите ли присоединиться к нам?    

Мистер Пиквик не мог устоять перед столь соблазнительной  возможностью изучения человеческой природы. Он позволил увлечь себя к столу,  где его должным образом представили собранию и усадили рядом с председателем,  после чего он заказал стакан своего любимого напитка.    

Вопреки ожиданиям мистера Пиквика наступило глубокое  молчание.    

— Надеюсь, сэр, вас это не беспокоит? —  осведомился его сосед справа, джентльмен с сигарой во рту и с мозаичными  запонками в клетчатой рубашке.    

— Нисколько, — ответил мистер Пиквик, — мне  очень приятно, хотя я сам не курю.    

— К сожалению, не могу сказать того же о себе, —  вмешался другой джентльмен, сидевший напротив. — Для меня куренье — это и  стол и квартира.    

Мистер Пиквик взглянул на говорившего джентльмена и подумал,  что было бы еще лучше, если бы оно служило ему также и умыванием.    

Снова наступила пауза. Мистер Пиквик был человеком  посторонним, и, очевидно, его приход подействовал угнетающе на собрание.    

— Мистер Гранди сейчас порадует общество пением, —  сказал председатель.    

— Нет, не порадует, — сказал мистер Гранди.    

— Почему? — спросил председатель.    

— Потому что не может, — сказал мистер Гранди.    

— Скажите лучше — не хочет, — возразил  председатель.    

— Ну, значит, не хочет, — отрезал мистер Гранди.    

Категорический отказ мистера Гранди доставить удовольствие  собравшимся вызвал новую паузу.    

— Неужели никто нас не расшевелит? — уныло спросил  председатель.    

— Почему вы сами не расшевелите нас,  председатель? — заметил сидевший в конце стола молодой человек с бакенбардами,  косоглазый и с открытым воротом рубашки (грязным).    

— Правильно! — крикнул джентльмен-курильщик с  мозаичными украшениями.    

— Потому что я знаю только одну песню, и я ее уже спел,  а петь одно и то же дважды в один вечер — прекрасный повод уплатить штраф.    

На это нечего было возразить, и снова воцарилось молчание.    

— Я побывал сегодня вечером, джентльмены, — начал  мистер Пиквик, надеясь затронуть тему, в обсуждении которой могут участвовать  все присутствующие, — я побывал сегодня вечером в одном месте, которое вам  всем, несомненно, прекрасно знакомо, но где я не бывал уже несколько лет и знаю  о нем очень мало; я говорю о Грейз-Инне, джентльмены. Эти старинные Инны  любопытные закоулки в таком огромном городе, как Лондон.    

— Клянусь Юпитером, — прошептал председатель,  обращаясь через стол к мистеру Пиквику, — вы затронули тему, на которую  один из нас во всяком случае готов говорить без конца. Вы развяжете язык  старому Джеку Бемберу. Никто не слыхал, чтобы он говорил о чем-либо другом, он  сам жил там в полном одиночестве, пока у него не помутился рассудок.    

Субъект, о котором говорил Лаутен, был маленький желтый  сутулый человек, которого мистер Пиквик сначала не заметил, потому что тот имел  привычку сидеть сгорбившись, когда, молчал. Но вот старик поднял сморщенное  лицо и устремил на него серые глаза, проницательные и испытующие, и мистер  Пиквик удивился, как могло такое незаурядное лицо ускользнуть хотя бы на  секунду от его внимания. Напряженная мрачная улыбка не сходила с этого лица;  человек сидел, опираясь подбородком на длинную костлявую руку с необычайно  длинными ногтями; а когда он склонил голову набок и зорко посмотрел из-под  косматых седых бровей, в его хитрой физиономии можно было уловить какое-то  странное, дикое лукавство, которое производило отталкивающее впечатление.    

Этот человек теперь встрепенулся и разразился неудержимым  потоком слов. Но так как эта глава затянулась и так как старик был  замечательной личностью, то будет более почтительно по отношению к нему и более  удобно для нас предоставить ему говорить самому за себя в новой главе.    

 Глава XXI,    

     

в которой старик обращается и излюбленной теме и  рассказывает повесть о странном клиенте     

     

— Так! — сказал старик, кратким описанием манер и  внешности которого заканчивается предыдущая глава. Кто говорит об Иннах?    

— Я, сэр, — ответил мистер Пиквик. — Я  упомянул о том, как своеобразны эти старые дома.    

— Вы!  — презрительно воскликнул старик. —  Что знаете вы  о том времени, когда молодые люди запирались в этих  уединенных комнатах и читали, читали, час за часом и ночь за ночью, пока  рассудок их не мутился от полуночных занятий, пока духовные силы не истощались,  пока утренний свет не отказывал им в бодрости и здоровье, и они погибали,  неразумно посвятив молодую энергию своим сухим старым книгам? Обратимся к более  позднему времени и к совсем иной эпохе. Что знаете вы о медленном умирании от  чахотки или о быстром угасании от нервного расстройства — об этих потрясающих  результатах «жизни» и разгула, которые выпадают на долю обитателям этих самых  комнат? Как вы думаете, сколько людей, тщетно моливших о милосердии, уходило с  разбитым сердцем из адвокатских контор, чтобы найти успокоение в Темзе или  пристанище в тюрьме? О, это не простые дома! Нет доски в этих старых, обшитых  панелями стенах, которая, будь она наделена даром речи и памятью, не могла бы  рассказать своей ужасной повести! Романтика жизни, сэр, романтика жизни! Быть  может, теперь они и производят впечатление заурядных домов, но я вам говорю,  что это странные старые дома, и я бы предпочел прослушать много легенд с  устрашающими названиями, чем подлинную историю одной из этих квартир.    

Было нечто столь странное в неожиданной вспышке старика и в  теме, вызвавшей эту вспышку, что у мистера Пиквика не нашлось готового ответа,  а старик, подавив волнение и вновь обретя хитрую усмешку, которая исчезла было  во время его возбужденной речи, сказал:    

— Посмотрите на них с другой точки зрения, более  обыденной, и отнюдь не романтической. Какие это удивительные места, где люди  подвергаются медленным пыткам! Подумайте о бедняке, растратившем все, что у  него было, дошедшем до нищеты, обобравшем друзей, чтобы заняться профессией,  которая не даст ему куска хлеба. Ожидание… надежда… разочарование… страх… горе…  бедность… разбитые надежды и конец карьеры… быть может, самоубийство или нищета  и пьянство. Разве я говорю неправду?    

И старик потер руки в усмехнулся, словно радуясь, что ему  удалось по-своему осветить излюбленную тему.    

Мистер Пиквик с большим любопытством разглядывал старика, а  остальные улыбались и помалкивали.    

— Толкуют о немецких университетах, — продолжал  маленький старте. Вздор! У нас здесь романтики достаточно, даже на полмили  незачем отходить, только об этом никогда не думают.    

— Об этой романтике я действительно никогда еще не  думал, — смеясь, сказал мистер Пиквик.    

— Конечно, не думали, — отозвался маленький  старик. — Как говорил мне один мой друг: «В сущности, что особенного в  этих помещениях?» — «Странные старые дома», — отвечал я.  «Нисколько», — говорил он. «Уединенные», продолжал я. «Ничуть не бывало», —  говорил он. Как-то утром он умер от апоплексического удара, когда собирался  открыть свою выходную дверь. Он упал головой на свой собственный ящик для писем  и так пролежал полтора года. Все думали, что он уехал из города.    

— А как же его в конце концов нашли? — полюбопытствовал  мистер Пиквик.    

— Старейшины решили взломать дверь, потому что он два  года не платил за квартиру. Так и сделали. Взломали замок, и покрытый пылью  скелет в синем фраке, черных коротких штанах и шелковых чулках упад в объятия  швейцара, который открыл дверь. Странно! Пожалуй, довольно странно, а?    

Старичок еще ниже склонил голову к плечу и с невыразимым  удовольствием потер руки.    

— Я знаю другой случай, — сказал старичок, когда  хихиканье его постепенно стихло. — Это произошло в Клиффордс-Инне. Жилец  верхнего этажа человек дурной репутации — заперся в стенном шкафу в своей  спальне и принял мышьяку. Управляющий подумал, что он сбежал, отпер его дверь и  вывесил объявление. Явился другой человек, нанял квартиру, меблировал ее и  переехал туда. Почему-то он не мог спать — ему было тревожно и неуютно.  «Странно, сказал он. — Устрою спальню в другой комнате, а здесь будет моя  гостиная». Он произвел эту перемену в очень хорошо спал ночью, но вдруг  обнаружил, что почему-то не может читать по вечерам: он начал нервничать,  беспокоиться, все время снимал нагар со свечей и осматривался по сторонам.  «Ничего не понимаю», — сказал он, когда вернулся как-то вечером из театра  и пил холодный грог, прислонившись спиной к стене, чтобы не могло ему  почудиться, будто кто-то стоит у него за спиной. «Ничего не понимаю», —  сказал он, и как раз в эту секунду его взгляд упал на маленький стенной шкаф,  который всегда был заперт, и дрожь пробежала по всему его телу с головы до пят.  «Это странное чувство я испытывал раньше, — сказал он, — я невольно  думаю о том, что с этим шкафом связано что-то неладное». Он сделал над собой  усилие, собрался с духом, сбил замок двумя ударами кочерги, открыл дверцу и…  да, сомнений быть не могло: в углу, выпрямившись во весь рост, стоял прежний  жилец, крепко сжимая в руке маленькую бутылочку, а лицо его… ну, ладно!..    

Закончив рассказ, маленький старик с мрачной торжествующей  улыбкой обвел глазами внимательные лица своей изумленной аудитории.    

— Какие странные вещи вы рассказываете, сэр, —  заметил мистер Пиквик, пристально разглядывая сквозь очки физиономию старика.    

— Странные! — повторил маленький старик. —  Нисколько! Вам они кажутся странными, потому что вы ничего об этом не знаете.  Они забавны, но заурядны.    

— Забавны! — невольно воскликнул мистер Пиквик.    

— Да, забавны, не правда ли? — с дьявольской  усмешкой отозвался маленький старик, а затем, не дожидаясь ответа, продолжал:    

— Я знал другого человека… Позвольте… сорок лет прошло  с тех пор… он нанял старую, сырую, скверную квартиру в одном из самых старинных  Иннов, которая много лет пустовала и стояла запертой. Пожилые женщины  рассказывали множество историй об этой квартире, и ее, конечно, не назовешь  веселой, но он был беден, а комнаты дешевы, и для него это было бы достаточным  основанием, будь они в десять раз хуже. Ему пришлось купить кое-какую ветхую  мебель, находившуюся в квартире, и между прочим огромный, громоздкий деревянный  шкаф для бумаг с большими стеклянными дверцами, занавешенными изнутри.  Совершенно бесполезная для него вещь, ибо у него не было никаких бумаг, а что  касается одежды, он носил ее всю на себе, и больше никаких забот она  истребовала. Итак, он перевез всю свою мебель — не набралось полной подводы — и  расставил ее так, чтобы казалось, будто здесь не четыре стула, а дюжина.  Вечером он сидел у камина и осушал первый стакан виски из тех двух галлонов,  которые взял в кредит, и размышлял о том, будет ли когда-нибудь все это  оплачено, и если будет, то через сколько лет, как вдруг глаза его остановились  на стеклянных дверцах деревянного шкафа. «Эх, — сказал он, — не будь  я вынужден купить эту безобразную штуку, по расценке старого маклера, я мог бы  приобрести что-нибудь получше за те же деньги. Я вот что тебе скажу,  старина, — продолжал он громко, обращаясь к шкафу, ибо больше ему не к  кому было обратиться, — если бы стоило труда разбить твой старый остов, я  бы в один момент бросил тебя в камин!» Едва произнес он эти слова, как из шкафа  вырвался, казалось, какой-то звук, напоминающий слабый стон. Сначала он  испугался, но ретив после недолгих размышлений, что, должно быть, это застонал  какой-нибудь молодой человек в соседней комнате, который обедал не дома, он  положил ноги на каминную решетку и поднял кочергу, чтобы размешать угли. В эту  секунду звук повторился, и за стеклянной дверцей, медленно приоткрывавшейся,  предстал бледный, истощенный человек в запачканном и поношенном костюме,  стоявший выпрямившись в шкафу. Человек был высокий и худой, на лице его  отражались озабоченность и тревога; в оттенке кожи и во всей изможденной и  странной фигуре было что-то такое, чего никогда не бывает у обитателей этого  мира. «Кто вы такой? — спросил новый жилец, сильно побледнев, но тем не  менее взвешивая в руке кочергу и целясь прямо в лицо джентльмену. — Кто вы  такой?» — «Не бросайте в меня этой кочерги, отозвался тот. — Если вы ее  швырнете, даже прицелившись метко, она свободно пройдет сквозь меня, и вся сила  удара обрушится на дерево за мною. Я — дух». — «А скажите, пожалуйста, что  вам здесь нужно?» — пролепетал жилец. «В этой комнате, — отвечало  привидение, — свершилась моя земная гибель, здесь я и мои дети — мы  нищенствовали. В этом шкафу хранились скопившиеся в течение многих лет бумаги  по одному длинному-длинному судебному процессу. В этой комнате, когда я умер от  горя и отчаяния, два коварных хищника поделили богатства, за которые я боролся  на протяжении всей своей жалкой жизни, и ни одного фартинга не досталось моему  несчастному потомству. Я их запугал и прогнал отсюда и с тех пор скитался по  ночам — только по ночам я могу возвращаться на землю — в тех местах, где так  долго бедствовал. Это помещение мое, — оставьте его мне. — „Если вы  так твердо решили явиться сюда, — сказал жилец, который успел прийти в  себя во время этой невеселой речи призрака, — я с величайшим удовольствием  откажусь от своих прав, но, с вашего разрешения, мне бы хотелось задать вам  один вопрос“. — „Задавайте“, сурово отозвалось привидение.    

«Видите ли, — сказал жилец, — я не отношу этого  замечания к вам лично, так как оно в равной мере относится к большинству  привидений, о которых я когда-либо слышал, но я считаю нелепым, что теперь,  когда у вас есть возможность посещать чудеснейшие уголки земного шара — ибо, я  полагаю, пространство для вас ничто, — вы неизменно возвращаетесь как раз  в те самые места, где были особенно несчастливы». — «Ей-богу, это совершенно  верно, я никогда об этом не думал», — сказал призрак. «Видите ли,  сэр, — продолжал жилец, — это очень неудобная комната. Судя по  внешнему виду этого шкафа, я склонен предположить, что в нем водятся клопы, и,  право же, я думаю, что вы могли бы найти гораздо более комфортабельное  помещение, не говоря уже о лондонском климате. который чрезвычайно  неприятен». — «Вы совершенно правы, сэр, — вежливо сказал  призрак, — раньше мне это никогда не приходило в голову, я немедленно  испробую перемену климата». И действительно, он начал испаряться в то время,  как говорил; ноги его совсем уже исчезли. «И если, сэр, крикнул ему вдогонку  жилей, — вы будете так добры и намекнете другим леди и джентльменам,  которые в настоящее время обитают в старых пустых домах, что они могли бы  устроиться гораздо удобнее в каком-нибудь другом месте, вы окажете великое  благодеяние обществу». — «Я это сделаю, — ответил призрак, должно  быть, мы в самом деле тупы, очень тупы. Не понимаю, как мы могли быть такими  дураками». С этими словами призрак исчез. — И вот что замечательно,  добавил старик, зорким взглядом окинув сидевших за столом, — с тех пор он  ни разу не возвращался.    

— Неплохо, если это правда, — сказал человек с  мозаичными запонками, закуривая новую сигару.    

— Если!  — с чрезвычайным презрением воскликнул  старик. — Пожалуй, — добавил он, обращаясь к Лаутену, он скажет, что  и мой рассказ о странном клиенте, который был у нас, когда я служил у  поверенного, тоже выдумки… Я бы не удивился.    

— О6 этом я ничего не рискну сказать, потому что  никогда не слышал этого рассказа, — заметил владелец мозаичных украшений.    

— Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали эту историю,  сэр, — сказал мистер Пиквик.    

— Ах, расскажите! — подхватил Лаутен. — Никто  ее не слышал, кроме меня, а я ее почти забыл.    

Старик окинул взглядом слушателей и усмехнулся еще страшнее,  чем раньше, как бы торжествуя при виде того внимания, какое отразилось на всех  лицах. Затем, потирая рукой подбородок и созерцая потолок словно для того,  чтобы освежить воспоминания, он начал следующий рассказ:    

     

     Рассказ старика о странном клиенте    

     

— Для вас не имеет значения, — начал  старик, — где и когда я узнал эту краткую историю. Если бы я стал излагать  ее в том порядке, в каком она до меня дошла, я должен был бы начать с середины  и, рассказав до конца, вернуться к началу. Достаточно сказать, что кое-какие  события произошли на моих глазах. Что же касается остальных, то мне известно,  что они действительно случились и еще живы многие, кто помнит их слишком  хорошо.    

На Хай-стрит в Боро, близ церкви Сент Джорджа, и по той же  стороне, находится, как почтя всем известно, самая маленькая, из наших долговых  тюрем Маршелси. Хотя в наше время она резко отличается от той клоаки, какою  некогда была, но и в усовершенствованном виде она представляет мало соблазна для  людей расточительных и мало утешения для непредусмотрительных. Осужденный  преступник пользуется в Ньюгете[81] таким  же хорошим двором для прогулок на свежем воздухе, как и несостоятельный должник  в тюрьме Маршелси[82].    

Моя ли это фантазия, или я не могу отделить это место от  старых воспоминаний, с ним связанных, но эту часть Лондона я не выношу. Улица  широкая, магазины просторные, грохот проезжающих экипажей, шаги людей,  движущихся непрерывным потоком, — все звуки оживленного уличного движения  слышны здесь с утра до полуночи. Но прилегающие улицы грязны и узки; бедность и  разврат гноятся в густо населенных переулках; нужда и несчастье загнаны в  тесную тюрьму; кажется, по крайней мере мне, будто облако печали и уныния  нависло над этим местом и оно стало каким-то нездоровым и убогим.    

Многие из тех, чьи глаза давно уже сомкнулись в могиле,  взирали на эту картину довольно легкомысленно, когда в первый раз входили в  ворота старой тюрьмы Маршелси, ибо отчаяние редко сопутствует первому жестокому  удару судьбы. Человек питает доверие к друзьям, еще не испытанным, он помнит  многочисленные предложения услуг, столь щедро рассыпавшиеся его веселыми  приятелями, когда он в этих услугах не нуждался, у него есть надежда, вызванная  счастливым неведением, и как бы ни согнулся он от первого удара, она вспыхивает  в его груди и расцветает на короткое время, пока не увянет под тяжестью  разочарования и пренебрежения. Как скоро начинали эти самые глаза, глубоко  ушедшие в орбиты, освещать лица, изможденные от голода и пожелтевшие от тюремного  заключения, в те дни, когда должники гнили в тюрьме, не надеясь на освобождение  и не чая свободы! Жестокость неприкрашенная больше не существует, но ее  осталось достаточно, чтобы порождать события, от которых сердце обливается  кровью.    

Двадцать лет назад этот тротуар топтали женщина и ребенок,  которые день за днем, неизменно, как наступление утра, появлялись у ворот  тюрьмы; часто после ночи, проведенной в тревожном унынии и беспокойном  раздумье, приходили они на целый час раньше положенного времени, и тогда  молодая мать, покорно уходя, вела ребенка к старому мосту и, взяв его на руки,  чтобы показать сверкающую воду, окрашенную светом утреннею солнца и оживленную  теми суетливыми приготовлениями к работе, какие начинались на реке в этот  ранний час, старалась занять его мысли находившимися перед ним предметами. Но  скоро она опускала его на землю и, закрыв лицо платком, давала волю слезам,  которые слепили ей глаза; ни любопытства, ни радости не отражалось па худом и  болезненном личике ребенка. Его воспоминания были довольно скудны и  однообразны, все они связаны были с бедностью и горем его родителей. Часами  просиживал он у матери на коленях и с детским участием следил, как слезы  катятся по ее лицу, а потом забивался тихо в какой-нибудь темный угол, сам плакал  и засыпал в слезах. Суровая реальность жизни со многими ее наихудшими лишениями  голодом и жаждой, холодом и нуждой — открылась ему на заре его жизни, когда  разум его только пробудился; и хотя на вид он оставался ребенком, но он не знал  детской беспечности, веселого смеха, и глаза его были тусклы.    

Отец и мать смотрели на него и друг на друга, не смея  выразить словами мучительной мысли. Здоровый, сильный человек, который мог  вынести чуть ли не любые тяготы связанные с физическим трудом, хирел в  заключении в нездоровой атмосфере тюрьмы, переполненной людьми. Слабая и  хрупкая женщина чахла под двойным бременем телесных и душевных страданий. Юное  сердце ребенка надрывалось.    

Пришла зима, и с нею — неделя холодных проливных дождей.  Бедная женщина переселилась в жалкую комнату неподалеку от места заключения  мужа, и хотя к этой перемене привела нищета, женщина была теперь счастлива,  потому что находилась ближе к нему. В течение двух месяцев она и ее маленький  спутник являлись, по обыкновению, к открытию ворот. Однажды она не пришла — в  первый раз. Настал следующий день, и она пришла одна. Ребенок умер.    

Мало знают те, кто хладнокровно говорит о тяжелых утратах  бедняка как о счастливом освобождении от мук для умершего и благодетельном  избавлении от расходов для оставшихся в живых, — повторяю, мало знают они  о том, сколь мучительны такие утраты. Безмолвный взгляд, говорящий о любви и  заботе, когда все остальные холодно отворачиваются, сознание, что мы владеем  сочувствием и любовью одного существа, когда все остальные нас покинули,  являются стержнем, опорой, утешением в глубочайшей скорби, которых не оплатят  никакие сокровища и не подарит никакая власть. Ребенок просиживал часами у ног  родителей, обратив к ним худое, бледное личико и терпеливо сложив маленькие  ручки. Они видели, как он таял с каждым днем, и хотя его недолгая жизнь была  жизнью безрадостной и теперь он обрел тот мир и покой, которых он, ребенок,  никогда не ведал на земле, — они были его родителями, и его смерть глубоко  ранила их души.    

Тем, кто видел изменившееся лицо матери, было ясно, что  смерть скоро должна положить конец ее скорби и испытаниям. Тюремные товарищи  мужа не пожелали докучать ему в его страданиях и горе и предоставили ему одному  маленькую камеру, которую он раньше занимал вместе с двумя заключенными.  Женщина поселилась здесь с ним и, влача жизнь без боли, но и без надежды,  медленно угасала.    

Однажды вечером она потеряла сознание в объятиях мужа, а он  перенес ее к открытому окну, чтобы воздух ее оживил, и тогда лунный свет,  падавший прямо ей в лицо, открыл ему происшедшую в ней перемену, и, словно  беспомощный ребенок, он зашатался под тяжестью своей ноши.    

— Помоги мне сесть, Джордж, — слабым голосом  сказала она.    

Он повиновался, сел рядом с нею, закрыл лицо руками и  заплакал.    

— Очень тяжело покидать тебя, Джордж, — сказала  она, — но такова воля божия, и ты должен это вынести ради меня. О, как я  ему благодарна за то, что он взял нашего мальчика! Он счастлив, теперь он на  небе. Что делал бы он здесь без матери!    

— Ты не умрешь, Мэри, не умрешь! — вскакивая с  места, воскликнул муж.    

Он быстро зашагал по комнате, колотя кулаками по голове,  потом снова сел рядом с ней и, поддерживая ее в своих объятиях, добавил более  спокойно:    

— Ободрись, моя дорогая. Прошу, умоляю тебя. Ты еще  вернешься к жизни.    

— Никогда, Джордж, никогда, — сказала  умирающая. — Пусть только меня положат рядом с моим бедным мальчиком, но  обещай мне, что, если ты когда-нибудь покинешь это ужасное место и  разбогатеешь, ты перенесешь нас далеко-далеко, очень далеко отсюда, на какое-нибудь  тихое деревенское кладбище, где мы можем покоиться в мире. Дорогой Джордж,  обещай мне это!    

— Обещаю, обещаю! — сказал муж, в отчаянии  бросаясь перед ней на колени. — Скажи мне, Мэри, еще хоть слово. Один  взгляд, один только взгляд!    

Он умолк, ибо рука, обвивавшая его шею, отяжелела. Глубокий  вздох вырвался из обессиленного тела, губы зашевелились, и лицо озарилось  улыбкой; но губы были бледны, и улыбка застыла, напряженная и страшная. Он  остался один на свете.    

Ночью, в молчании и уединении своей жалкой камеры, несчастный  муж опустился на колени перед телом жены и призвал бога в свидетели страшной  клятвы: начиная с этого часа он посвящал себя мщению за ее смерть и смерть  своего ребенка, начиная с этого часа и до последнего мгновения жизни все силы  его будут направлены к достижению этой единственной цели, его мщение будет  длительным и ужасным, его ненависть будет вечной и неугасимой и будет гнаться  за своей жертвой по всей земле.    

Глубокое отчаяние и страсть, вряд ли человеческая, произвели  такие ужасные изменения в его лице в фигуре, что его товарищи по несчастью в  страхе отпрянули от него, когда он проходил мимо. Глаза его налились кровью,  лицо было мертвенно бледно, спина сгорблена. словно от старости. В жестокой  душевной муке он чуть не насквозь прокусил нижнюю губу, и кровь, хлынувшая из  раны, стекла по подбородку и запятнала рубашку и шейный платок. Ни одной слезы,  ни одной жалобы он не проронил; но блуждающий взгляд а суетливая торопливость,  с какою он шагал взад и вперед по двору, указывали на жар, его сжигавший.    

Тело его жены было приказано унести немедленно из тюрьмы. Он  принял это известие с полным спокойствием и признал его целесообразность. Почти  все обитатели тюрьмы собрались, чтобы присутствовать при выносе; они  расступились, когда появился вдовец; он поспешно прошел вперед и остановился,  один, на маленькой огороженной площадке у ворот, откуда отступила толпа,  руководимая инстинктивным чувством деликатности. Дешевый гроб медленно пронесли  на плечах. Толпой владело мертвое молчание, нарушаемое только сетованиями  женщин и шарканьем о каменную мостовую ног носильщиков. Они достигли того  места, где стоял осиротелый муж, и остановились. Он положил руку на гроб,  машинально поправил пелену, покрывавшую его, и дал знак идти дальше. Тюремные  сторожа сияли шапки, когда гроб поравнялся с ними, и через секунду тяжелые  ворота закрылись за ним.    

Муж рассеянно взглянул на толпу и рухнул на землю.    

Хотя на протяжении многих последующих недель он днем и ночью  бился в жесточайшей горячке и в бреду, но сознание понесенной утраты и воспоминание  о данной клятве не покидали его ни на миг. Картины мелькали перед его глазами,  одно место сменялось другим, и события следовали за событиями со всей быстротою  горячечного бреда; но все они были так или иначе связаны с его единой великой  целью. Он плыл по беспредельному морю, над ним кроваво-красное небо; сердитые  волны, вздымаясь в бешенстве, вскипают и надвигаются с обеих сторон. Впереди  второе судно, с трудом идет оно в ревущем шторме, его рваные паруса  развеваются, как ленты, на мачтах, а на палубе теснятся люди, привязанные к  поручням, через которые перекатываются каждое мгновенье гигантские волны, унося  обреченных в пенящееся море. Заднее судно несется среди ревущих валов, с  быстротой и силой, которым ничто не может противостоять, и, врезавшись в корму  переднего судна, разбивает его своим килем. Из чудовищной воронки,  образовавшейся на месте затонувшего судна, вырывается вопль, такой громкий и  пронзительный, — предсмертные крики тонущих, слившиеся в неистовый  вой, — что заглушает боевой клич стихии и прокатывается долгим эхом,  которое, казалось, прорезает воздух, небо и океан. Но что это там — эта старая,  седая голова, которая показалась над водой и бросая отчаянные взгляды и взывая  о помощи, борется с волнами? Один взгляд — и он прыгает за борт судна и,  сильными взмахами рук рассекая воду, плывет к ней. Он приближается к ней,  настигает ее. Это — лицо того человека. Старик заметил его приближение и тщетно  пытается от него ускользнуть. Но он крепко схватывает его и влечет ко дну.  Вниз, вниз вместе с ним, на глубину трехсот футов; борьба все слабее, слабее и,  наконец, прекращается. Старик мертв — он убил его и сдержал свою клятву.    

Босой и одинокий, идет он по раскаленным пескам необъятной  пустыни. Песок душит его и слепит глаза, мелкие песчинки проникают в поры кожи  и доводят почти до безумия. Гигантские массы песка, гонимые ветром и насквозь  пронизанные лучами палящего солнца, вздымаются вдали, подобно огненным  колоннам. Кости людей, погибших в ужасной пустыне, валяются у его ног, зловещий  свет озаряет все вокруг; сколько хватает глаз, все внушает ужас и страх. В  отчаянии он тщетно пытается вскрикнуть, но язык прилип к гортани, и вне себя он  бросается вперед. Наделенный сверхъестественной силой, он бредет по песку, пока  не падает без чувств на землю, измученный усталостью и жаждой. Какая  ароматическая свежесть оживила его, что это за журчанье? Вода! Да, это  источник, и чистый, прохладный ручей струится у его ног. Он пьет с жадностью,  его ноющее тело отдыхает на берегу, и он погружается в блаженное забытье.  Приближающиеся шаги заставляют его очнуться. Седой старик, шатаясь, идет  утолить невыносимую жажду. Опять это он! Он обвивает руками тело старика и не  пускает его. Тот борется и пронзительно кричит, умоляя дать воды, одну каплю  воды, для спасения жизни! Но он крепко держит старика и жадно следит за его  агонией, и когда голова его безжизненно поникла на грудь, он ногами отталкивает  от себя труп.    

Когда горячка прошла и сознание вернулось к нему, он узнал,  что богат и свободен, узнал, что отец, который мог обречь его на смерть в  тюрьме, — мог! — который обрек тех, кто был его сыну дороже жизни, на  смерть от нищеты и той болезни сердца, какой не врачует ни одно  лекарство, — отец был найден мертвым на своих пуховиках. У него хватило бы  духу оставить сына нищим, но он был так горд своим здоровьем и силой, что  считал преждевременным писать завещание, а теперь было слишком поздно, и в ином  мире он мог скрежетать зубами, думая о богатстве, которое но его оплошности  досталось сыну.    

Он очнулся, чтобы узнать это, но и не только это: вспомнил  цель, ради которой он жил, вспомнил, что его врагом был родной отец его жены —  человек, бросивший его в тюрьму и прогнавший от своей двери дочь с ребенком,  когда они у ног его молили о милосердии. О, как проклинал он слабость, которая  препятствовала ему встать и немедленно приступить к мщению!    

Он распорядился, чтобы его увезли из того места, которое  было свидетелем его утраты и скорби, и отправили в тихий уголок на морском  берегу; он не надеялся обрести душевный мир или счастье, ибо и то и другое  улетело навеки, он хотел восстановить утраченные силы и обдумать лелеемый им  план. И вот здесь какой-то злой дух предоставил ему случай для осуществления  его первой и самой страшной мести.    

Стояло лето; погруженный в мрачные мысли, он выходил в  ранний вечерний час из своего уединенного жилища, пробирался узкой тропинкой  под утесами к дикому в пустынному месту, которое понравилось ему во время его  бесцельных прогулок, садился на какой-нибудь сорвавшийся обломок скалы и,  закрыв руками лицо, просиживал здесь часами, пока не спускалась ночь и длинные  тени утесов над его головой не окутывали густым черным мраком все окружающее.    

Как-то в тихий вечер он сидел здесь в обычной своей позе,  изредка поднимая голову, чтобы проследить полет чайки или бросить взгляд на  великолепную алую тропу, которая, начинаясь на поверхности океана, уводила,  казалось, к самому горизонту, где закатывалось солнце, как вдруг глубокую  тишину нарушил громкий крик о помощи; он прислушался, не обманул ли его слух,  но крик повторился, крик еще более громкий, чем раньше, и, вскочив, он поспешил  в ту сторону, откуда неслись звуки.    

С первого взгляда все стало ясно: на берегу было брошено  платье, на небольшом расстоянии от берега над волнами едва виднелась голова  человека, вдоль берега метался какой-то старик, в отчаянии ломая руки и взывая  о помощи. Больной, чье здоровье уже было в значительной мере восстановлено,  разделся и ринулся к морю, собираясь броситься в воду и вытащить утопающего на  берег.    

— Поспешите, сэр, ради господа бога, помогите,  помогите, сэр, во имя неба! Это мой сын, сэр, мой единственный сын! —  воскликнул вне себя старик, бросаясь ему навстречу. — Мой единственный  сын, сэр, и он гибнет на глазах отца.    

При первом же слове старика незнакомец остановился и,  скрестив руки, застыл на месте.    

— О боже! — закричал старик, отпрянув. —  Хейлинг!    

Незнакомец улыбнулся, но не издал ни звука.    

— Хейлинг! — взволнованно заговорил старик. —  Хейлинг, смотрите, смотрите — мой дорогой мальчик!    

Задыхаясь, несчастный отец указал на то место, где юноша вел  борьбу со смертью.    

— Слушайте! — сказал старик. — Он опять  вскрикнул. Он еще жив. Хейлинг, спасите его, спасите!    

Незнакомец снова улыбнулся и стоял неподвижный, как  статуя. — Я причинил вам зло! — кричал старик, падая на колени и  ломая руки. — Отомстите мне, возьмите у меня все, возьмите мою жизнь,  бросьте меня в воду у ваших ног, и если человеческая природа может отказаться  от борьбы, я умру, не пошевельнув ни рукой, ни ногой! Сделайте это, Хейлинг,  сделайте это, но спасите моего мальчика, он так молод, Хейлинг, слишком молод,  и должен умереть!    

— Слушайте! — сказал Хейлинг, в бешенстве схватив  старика за руку. Мне нужна жизнь за жизнь, и вот я дождался. Мой ребенок умер  на глазах своего отца, и его смерть была тяжелее и мучительнее той, какую  встретит сейчас, пока я говорю, этот юноша, порочивший честь своей сестры. Вы  смеялись — смеялись в лицо своей дочери, когда смерть уже простерла над нею  свою руку, тогда вы смеялись над нашими страданиями. Что вы о них думаете  теперь? Смотрите туда!    

С этими словами незнакомец указал на море. Слабый крик замер  над водой; последняя отчаянная борьба утопающего взволновала зыбь на несколько  секунд, и того места, где он опустился в свою безвременную могилу, нельзя было  отыскать на поверхности воды.    

     

Спустя три года какой-то джентльмен вышел из собственного  экипажа у двери лондонского поверенного, который в те времена пользовался  репутацией человека не слишком щепетильного в своей профессиональной практике,  и потребовал свидания по важному. делу. Хотя джентльмен был, по-видимому, еще  не стар, но лицо у него было бледное, изможденное и мрачное, и не требовалось  острой наблюдательности дельца, чтобы заметить с первого же взгляда, что  болезнь или страдание изменили его внешность сильнее, чем могла бы изменить рука  времени за период, вдвое превышавший его возраст.    

— Я хочу поручить вам ведение дела, — сказал  незнакомец.    

Поверенный раболепно поклонился и взглянул на большой  сверток, который был в руке джентльмена. Посетитель заметил этот взгляд и  продолжал:    

— Дело необычное, и эти бумаги очутились у меня в руках  ценою многих хлопот и больших издержек.    

Поверенный поглядел на сверток с еще большим любопытством, а  посетитель, развязав веревку, показал ему пачку долговых обязательств с копиями  разных документов и другие бумаги.    

На этих бумагах, — сказал клиент, — человек, чье  имя здесь значится, нажил, как вы увидите, много денег на протяжении нескольких  лет. Существовало молчаливое соглашение между ним и теми, в чьи руки  первоначально попали эти бумаги и у кого я постепенно их скупил, уплатив втрое  и вчетверо больше номинальной стоимости, — существовало соглашение,  сводившееся к тому, что обязательства эти будут время от времени возобновляться  в течение определенного срока. Это соглашение нигде не занесено на бумагу. За последнее  время должник понес большие потери, и необходимость уплатить сразу по всем  обязательствам явится для него сокрушающим ударом.    

— Общая сумма равняется многим тысячам фунтов, —  заметил поверенный, просматривая бумаги.    

— Да, — подтвердил клиент.    

— Что же мы предпримем? — осведомился делец.    

— Что предпримем? — неожиданно воспламеняясь,  воскликнул клиент. — Приведем в движение все колеса закона, прибегнем ко  всем уловкам, какие изобретательность может придумать, а подлость —  осуществить, прибегнем к средствам честным и бесчестным, к открытому нажиму на  закон, подкрепленному всеми ухищрениями самых хитроумных его исполнителей. Я  хочу, чтобы его смерть сопровождалась страшной и длительной агонией. Разорите  его, захватите и продайте все его движимое и недвижимое имущество, выгоните его  из дому и родного гнезда, заставьте нищенствовать на старости лет и умереть в  тюрьме!    

— Но издержки, мой дорогой сэр, связанные с этим  издержки! — возразил поверенный, оправившись от изумления. — Если  ответчик окажется нищим, кто оплатит издержки, сэр?    

— Назовите любую сумму, — ответил незнакомец, рука  у него так сильно дрожала от волнения, что он едва мог удержать перо, которое  схватил, — любую сумму, и вы ее получите. Не бойтесь назвать ее. Мне она  не покажется чрезмерной, если вы достигнете цели.    

Поверенный назвал наугад большую сумму — аванс, необходимый  для того, чтобы обеспечить себя на случай проигрыша дела, но скорее с целью  удостовериться, далеко ли думает зайти его клиент, чем в надежде на то, что он  удовлетворит требование. Незнакомец выписал на своего банкира чек на всю сумму  и удалился.    

Чек был оплачен, и поверенный, убедившись, что на странного  клиента можно вполне положиться, принялся за дело всерьез. В течение следующих  двух лет Хейлинг целыми днями просиживал в конторе, изучая бумаги, по мере того  как они накапливались, и с глазами, сверкающими от радости, перечитывал снова и  снова письма с протестами, мольбы о небольшой отсрочке, указания на неизбежное  разорение, грозившее противной стороне. Письма, которые притекали потоком,  когда начались тяжба за тяжбой и процесс за процессом. На все просьбы о  ничтожном снисхождении ответ был один: деньги должны быть уплачены. Земля, дом,  мебель — все по очереди было отобрано по многочисленным исполнительным листам,  и самого старика заключили бы в тюрьму, не ускользни он от бдительности  судебных исполнителей и не обратись в бегство.    

Неумолимая злоба Хейлинга, отнюдь не утоленная успехом  преследования, усилилась во сто крат после вызванного им разорения. Когда ему  сообщили о бегстве старика, ярость его была безгранична. Он в бешенстве  скрежетал зубами, рвал на себе волосы и осыпал страшными проклятиями людей,  которым было поручено произвести арест. Его удалось кое-как успокоить только  повторными уверениями, что беглец несомненно будет найден. Агенты были  разосланы на поиски во всех направлениях, прибегли ко всем уловкам, какие  только можно было изобрести с целью обнаружить его убежище, но все было тщетно.  Прошло полгода, а его все еще не нашли.    

Однажды поздним вечером Хейлинг, которого нигде не видно  было в течение многих недель, явился на квартиру своего поверенного и приказал  доложить, что джентльмен желает видеть его немедленно. Не успел поверенный,  который с верхней площадки лестницы узнал его голос, распорядиться, чтобы его впустили,  как он уже взбежал по лестнице и вошел в приемную, бледный и задыхающийся.  Закрыв дверь, чтобы их не подслушали, он опустился на стул и сказал, понизив  голос:    

— Тише! Наконец-то я его нашел.    

— Неужели? — воскликнул поверенный. —  Прекрасно, дорогой сэр!    

— Он скрывается в жалкой лачуге в Кемден-Тауне, сказал  Хейлинг. — Пожалуй, это хорошо, что мы потеряли его из виду, так как все  это время он жил там один, в жестокой нищете, он беден, очень беден.    

— Отлично, — сказал поверенный. — Конечно, вы  хотите, чтобы его арестовали завтра?    

— Да, — ответил Хейлинг. — Позвольте! Нет!  Послезавтра. Вы удивляетесь, что я хочу это отложить, — добавил он с  мрачной улыбкой, — но я совсем забыл. Послезавтра годовщина одного события  в его жизни, пусть это совершится послезавтра.    

— Отлично, — сказал поверенный. — Быть может,  вы сообщите полицейскому чиновнику?    

— Нет. Мы встретимся с ним здесь в восемь часов  вечера, — я отправлюсь вместе с ним.    

Они встретились в назначенный вечер и, наняв карету,  приказали кучеру остановиться на том углу старой Пенкрес-роуд, где находится  приходский работный дом. Когда они приехали туда, уже совсем стемнело; пройдя  вдоль глухой стены перед Ветеринарным госпиталем, они свернули в маленькую  боковую улицу, которая называется, или в то время называлась, Литтл  Колледж-стрит, и какой бы ни была она теперь, но в те дни являлась довольно  жалкой улицей, окруженной полями и канавами.    

Надвинув на глаза дорожную шляпу и завернувшись в плащ,  Хейлинг остановился перед самым жалким домом на этой улице и тихо постучал в  дверь. Ее тотчас же открыла женщина, которая, узнав его, сделала реверанс, а  Хейлинг, шепотом приказав полицейскому чиновнику остаться внизу, осторожно  поднялся по лестнице и, открыв дверь комнаты, выходящей на улицу, быстро вошел.    

Тот, кого он искал и так ненавидел — теперь это был дряхлый  старик, сидел за простым сосновым столом, на котором стояла жалкая свеча.  Старик вздрогнул, когда вошел незнакомец, и с трудом встал.    

— Что еще? — спросил он. — Еще какая-нибудь  беда? Что вам нужно.    

— Сказать вам несколько слов, — ответил Хейлинг.    

С этими словами он присел к другому концу стола и, сняв плащ  и шляпу, повернулся лицом к старику.    

Старик, казалось, мгновенно лишился дара речи. Он откинулся  на спинку стула и, сжимая руки, смотрел на посетителя с отвращением и страхом.    

— Сегодня, — сказал Хейлинг, — исполнилось  шесть лет с тех пор, как я потребовал от вас жизнь, которую вы должны были  отдать мне за жизнь моего ребенка. Старик! Над бездыханным телом вашей дочери я  поклялся посвятить свою жизнь мести. Я не уклонялся от этого намерения ни на  мгновенье, но если бы уклонился, одно воспоминание об ее покорном  страдальческом взгляде, когда она умирала, или об изможденном лице невинного  ребенка придало бы мне сил для осуществления замысла. Мой первый акт отмщения  вы помните хорошо, сегодня — последний.    

Старик задрожал, и руки его бессильно опустились.    

— Завтра я покидаю Англию, — продолжал Хейлинг  после краткой паузы. — С сегодняшней ночи вы будете заживо погребены в той  самой могиле, на которую обрекли ее… в тюрьме, без надежды покинуть…    

Он взглянул на старика и умолк. Поднес свечу к его лицу,  осторожно поставил ее на стол и вышел из комнаты.    

— Вы бы наведались к старику. — сказал он женщине  и, открыв дверь, дал знак чиновнику идти вслед за ним на улицу. — Мне кажется,  он болен.    

Женщина закрыла дверь, быстро взбежала по лестнице и нашла  старика бездыханным.    

Под простой могильной плитой, на одном из самых мирных и  уединенных кладбищ Кента, где полевые цветы пестреют в траве и спокойный пейзаж  обрамляет прекраснейший уголок в саду Англии, покоятся останки молодой матери и  ее кроткого ребенка. Но прах отца не смешался с их прахом, и, начиная с той  ночи, поверенный не мог добыть никаких сведений о дальнейшей судьбе своего  странного клиента.    

     

     

Закончив рассказ, старик подошел к вешалке в углу, снял свою  шляпу и пальто, надел их с величайшим спокойствием и, не прибавив больше ни  слова, медленно удалился. Так как джентльмен с мозаичными запонками заснул, а  большая часть присутствующих увлеклась веселой забавой — капала ему в грог сало  с подтаявшей свечи, то мистер Пиквик вышел, никем не замеченный, и,  расплатившись за себя и за мистера Уэллера, покинул вместе с этим джентльменом  обитель «Сороки и Пня».    

 Глава XXII    

     

Мистер Пиквик едет в Ипсуич и наталкивается романтическое  приключение с леди средних лет в желтых папильотках     

     

— Это и есть багаж твоего хозяина, Сэмми? —  осведомился мистер Уэллер у своего любящего сына, когда тот явился во двор  гостиницы «Бык» в Уайтчепле, с дорожным саком и небольшим чемоданом.    

— Догадка хоть куда, могла быть хуже, старина, отвечал  мистер Уэллер-младший, складывая свою ношу на дворе и усаживаясь на нее. —  Сейчас прибудет и сам хозяин.    

— Должно быть, едет в кэбе? — предположил отец.    

— Да, две мили опасностей по восьми пенсов за  милю, — дал ответ сын. Как поживает сегодня мачеха?    

— Чудно, Сэмми, чудно, — с внушительной  серьезностью ответил старший мистер Уэллер. — За последнее время она вроде  как в методистский орден[83] записалась,  Сэмми, и она на редкость благочестива, уж это верно. Она слишком хороша для  меня, Сэмми. Я чувствую, что я ее не заслуживаю.    

— Вот как! — сказал мистер Сэмюел. — Это  очень самоотверженно с вашей стороны.    

— Очень, — со вздохом подтвердил его  родитель. — Она ухватилась за какую-то выдумку, будто взрослые люди  рождаются снова, Сэмми; новое рождение, — так, кажется, это у них  называется. Очень бы мне хотелось посмотреть, как эта система работает, Сэмми.  Очень бы мне хотелось видеть новое рождение твоей мачехи. Уж я бы ее спровадил  к кормилице!    

— Как ты думаешь, что эти женщины устроили на  днях? — продолжал мистер Уэллер после непродолжительного молчания, в  течение которого он многозначительно постукивал себя указательным пальцем по  носу. — Как ты думаешь, что они устроили на днях, Сэмми?    

— Не знаю, — ответил Сэм. — А что?    

— Собрались и устроили большое чаепитие для одного  молодца, которого называют своим пастырем, — сказал мистер Уэллер. —  Я стоял и глазел у нашей лавочки с картинками, вдруг вижу маленькое объявление:  «Билеты полкроны. Со всеми заявлениями обращаться в комитет. Секретарь миссис  Уэллер». А когда пришел домой, вижу — этот комитет заседает у нас в задней  комнате. Четырнадцать женщин. Ты бы их послушал, Сэмми! Выносили резолюции,  голосовали смету, и всякая такая потеха. Ну, тут твоя мачеха пристала, чтобы и  я пошел, да я и сам думал, что надо идти, увижу диковинные вещи, я а записался  на билет. В пятницу вечером, в шесть часов, я нарядился, и мы отправились со  старухой; поднимаемся на второй этаж, там стол накрыт на тридцать человек и  целая куча женщин, начинают шептаться и глазеть на меня, — словно никогда  не видывали довольно плотного джентльмена лет пятидесяти восьми. Сидим. Вдруг  поднимается суматоха на лестнице, вбегает долговязый парень с красным носом и в  белом галстуке и кричит: «Се грядет пастырь навестить свое верное стадо!» — и  входит жирный молодец в черном, с широкой белой физиономией, улыбается — прямо  циферблат. Ну, и пошла потеха, Сэмми! «Поцелуй мира», — говорит пастырь и  пошел целовать женщин всех подряд, а когда кончил, за дело принялся красноносый.  Только я подумал, не начать ли и мне, — нужно сказать, со мной рядом  сидела очень приятная леди, — как вдруг появляется твоя мачеха с  чаем, — она внизу кипятила чайник. За дело принялись не на шутку. Какой  оглушительный гомон, Сэмми, пока заваривали чай, какая молитва перед едой, как  ели и пили! А поглядел бы ты, как пастор набросился на ветчину и пышки! В жизни  не видал такого мастера по части еды и питья… никогда не видал! Красноносый  тоже был не из тех, кого выгодно нанять за харчи, но куда ему до пастыря! Ну,  напились чаю, спели еще гимн, и пастырь начал проповедь, и очень хорошо  проповедовал, если вспомнить, как он набил себе живот пышками. Вдруг он  приосанился да как заорет: «Где грешник? Где жалкий грешник?» Тут все женщины  воззрились на меня и давай стонать, точно вот-вот помрут. Довольно-таки  странно, но я все-таки молчу. Вдруг он снова приосанивается, смотрит на меня во  все глаза и говорит: «Где грешник? Где жалкий грешник?» А все женщины опять  застонали, в десять раз громче. Я тогда малость рассвирепел, шагнул вперед и  говорю: «Друг мой, говорю, это замечание вы сделали на мой счет?» Вместо того  чтобы извиниться, как полагается джентльмену, он начал браниться еще пуще:  назвал меня сосудом, Сэмми, сосудом гнева и всякими такими именами. Тут кровь у  меня, регулярно, вскипела, и сперва я влепил две-три оплеухи ему самому, потом  еще две-три для передачи красноносому, с тем и ушел. Послушал бы ты, Сэмми, как  визжали женщины, когда вытаскивали пастыря из-под стола… Ба! А вот и командир,  в натуральную величину!    

В это время мистер Пиквик вышел из кэба и вошел во двор.    

— Славное утро, сэр, — сказал мистер  Уэллер-старший.    

— И в самом деле прекрасное, — отозвался мистер  Пиквик.    

— И в самом деле прекрасное, — подхватил  рыжеволосый челевек с пытливым носом и синими очками, который выкарабкался из  другого кэба одновременно с мистером Пиквиком. — В Ипсуич, сэр?    

— Да, — ответил мистер Пиквик.    

— Необычайное совпадение. Я тоже.    

Мистер Пиквик поклонился.    

— Наружное место? — спросил рыжеволосый.    

Мистер Пиквик снова поклонился.    

— Ах, боже мой, вот удивительно — у меня тоже  наружное! — сказал рыжеволосый. — Решительно мы едем вместе!    

И рыжеволосый субъект внушительного вида, востроносый,  обладавший привычкой загадочно выражаться и птичьей манерой вскидывать голову  после каждой произнесенной фразы, улыбнулся, словно сделал одно из  удивительнейших открытий, какие когда-либо выпадали на долю мудреца.    

— Меня радует перспектива путешествовать в вашем  обществе, сэр, сказал мистер Пиквик.    

— Ах! Это очень приятно для, нас обоих, не так  ли? — отозвался вновь прибывший. — Общество, видите ли… общество —  это… это совсем не то, что одиночество, не правда ли?    

— Этого никак нельзя отрицать, — с приветливой  улыбкой вмешался в разговор мистер Уэллер. — Это я называю истиной, не  требующей доказательств, как заметил продавец собачьего корма, когда служанка  сказала ему, что он не джентльмен.    

— Что? — спросил рыжеволосый, высокомерно окинув  взглядом мистера Уэллера с головы до ног, — Ваш друг, сэр?    

— Не совсем так, — понизив голос, ответил мистер Пиквик. —  Дело в том, что это мой слуга, но я ему разрешаю многие вольности, ибо, говоря  между нами, мне приятно думать, что он — оригинал, и я, пожалуй, горжусь им.    

— Ах так… — отозвался рыжеволосый. — Это, видите  ли, дело вкуса. Я не любитель оригинального. Мне оно не нравится, не вижу  никакой необходимости в нем. Ваше имя, сэр?    

— Вот моя карточка, сэр, — ответил мистер Пиквик,  которого очень позабавил этот неожиданный вопрос и странные манеры незнакомца.    

— Так! — сказал рыжеволосый, пряча карточку в бумажник. —  Пиквик. Очень хорошо. Я люблю знать фамилию человека, это избавляет от многих  затруднений. Вот моя карточка, сэр. Магнус, изволите видеть, сэр. Магнус моя  фамилия. Неплохая фамилия, не правда ли, сэр?    

— Действительно, очень хорошая, — сказал мистер  Пиквик, которому не удалось скрыть улыбку.    

— Да, я тоже так думаю, — продолжал мистер  Магнус. — И перед ней стоит хорошее имя, изволите видеть. Разрешите, сэр…  если держать карточку слегка наклонно, вот так, свет упадет на верхнюю строку.  Вот — Питер Магнус. Мне кажется, звучит хорошо, сэр.    

— Очень хорошо, — согласился мистер Пиквик.    

— Любопытное совпадение инициалов, сэр, —  продолжал мистер Магнус. Как видите, Р.М. — post meridiem. В спешных  записках близким приятелям я иногда подписываюсь: «Пополудни». Это чрезвычайно  забавляет моих друзей.    

— Я полагаю, это доставляет им величайшее  удовольствие, — заметил мистер Пиквик, позавидовав легкости, с какой можно  позабавить друзей мистера Магнуса.    

— Джентльмены, — сказал конюх, — карета  подана, пожалуйте.    

— Все ли мои вещи уложены? — осведомился мистер  Магнус.    

— Все в порядке, сэр.    

— Красный сак уложен?    

— Уложен, сэр.    

— А полосатый?    

— Под козлами, сэр.    

— А пакет в оберточной бумаге?    

— Под сиденьем, сэр.    

— А кожаный футляр для шляп?    

— Все уложено, сэр.    

— Не пора ли садиться? — спросил мистер Пиквик.    

— Простите! — отозвался мистер Магнус, стоя на  колесе. — Простите, мистер Пиквик. Я не могу сесть, пока мои сомнения не  рассеялись. Поведение этого человека совершенно убедило меня в том, что кожаный  футляр не уложен.    

Торжественные уверения конюха ни к чему не привели, и  кожаный футляр пришлось извлечь из самой глубины ящика под козлами, дабы  убедить мистера Магнуса и том, что футляр был надежно уложен. А когда он  успокоился касательно этого пункта, у него возникло серьезное предчувствие, что  красный сак положен не туда, куда следует, полосатый украден, а пакет в  оберточной бумаге «развязался». Наконец, получив наглядное доказательство  полной необоснованности всех этих подозрений, он согласился вскарабкаться на  крышу кареты, заметив, что теперь, когда все его опасения рассеялись, он  чувствует себя вполне довольным и счастливым.    

— У вас нервы разошлись, сэр? — осведомился мистер  Уэллер-старший, искоса поглядывая на незнакомца, когда тот занял свое место.    

— Да, они у меня всегда немного пошаливают вот из-за  таких мелочей, ответил незнакомец, — но сейчас все в порядке, в полном  порядке.    

— Ну, и слава богу, — сказал мистер Уэллер. —  Сэмми, помоги хозяину взобраться ко мне на козлы. Другую ногу, сэр, вот так,  дайте нам руку, сэр. Пожалуйте наверх. Мальчиком вы были полегче, сэр.    

— Совершенно верно, мистер Уэллер, — добродушно  отозвался запыхавшийся мистер Пиквик, заняв место рядом с ним на козлах.    

— Прыгай на переднее место, Сэмми, — сказал мистер  Уэллер. — Ну, Уильям, выводи коней. Берегитесь арки, джентльмены.  «Берегите головы!» — как говорит пирожник с лотком на голове. Уильям, пусти их.    

И карета покатила по Уайтчеллу, к великому восторгу всех  обитателей этого густо населенного квартала.    

— Не очень-то красивая местность, сэр, — заметил  Сэм, притронувшись к шляпе, что делал всегда, вступая в беседу с хозяином.    

— Да, действительно некрасивая, — согласился  мистер Пиквик, обозревая людную и грязную улицу.    

— Очень замечательное обстоятельство, сэр, —  сказал Сэм, — что бедность и устрицы всегда идут как будто рука об руку.    

— Я вас не понимаю, Сэм, — отозвался мистер  Пиквик.    

— Вот что я хочу сказать, сэр, — пояснил  Сэм, — чем беднее место, тем больше спрос на устриц. Посмотрите, сэр,  здесь на каждые пять-шесть домов приходится лоток с устрицами. Улица завалена  ими. Провалиться мне на месте, но мне кажется, когда человек очень беден, он  выбегает из дому и в регулярном отчаянии поедает устрицы.    

— Так и есть, — подтвердил мистер  Уэллер-старший, — и точь-в-точь то же самое с маринованной лососиной!    

— Это два весьма замечательных факта, над которыми я до  сих пор не задумывался, — сказал мистер Пиквик. На первой же остановке я  его запишу.    

К тому времени они доехали до заставы у Майль-Энда; глубокое  молчание не нарушалось, пока они не проехали еще двух-трех миль, а тогда мистер  Уэллер-старший неожиданно повернулся к мистеру Пиквику и сказал:    

— Чудную жизнь ведет заставщик, сэр.    

— Кто? — спросил мистер Пиквик.    

— Заставщик.    

— Кого вы называете заставщиком? — осведомился  мистер Питер Магнус.    

— Старик говорит о сторожах у заставы, — заметил в  виде пояснения мистер Сэмюел Уэллер.    

— А! — сказал мистер Пиквик. — Понимаю! Да,  очень странная жизяь… Очень беспокойная.    

— Все эти люди повстречались с каким-нибудь  разочарованием в жизни, сказал мистер Уэллер-старший.    

— Неужели? — отозвался мистер Пиквик.    

— Да. А потому они ушли от мира и заперлись в этих  будках, чтобы жить в одиночестве и чтобы отомстить людям, заставляя их платить  пошлину.    

— Ах, боже мой! — сказал мистер Пиквик. — Я  этого раньше не знал.    

— Факт, сэр, — отвечал мистер Уэллер, — будь  они джентльменами, вы бы их назвали мизантропами, а так они считаются только  заставщиками.    

Такого рода разговорами, отличавшимися неоценимым  очарованием, поскольку в них приятное сочеталось с полезным, мистер Уэллер скрашивал  томительное путешествие в течение доброй половины дня. В темах для разговора не  было недостатка, ибо, если даже иссякала разговорчивость мистера Уэллера, ее с  избытком возмещало желание мистера Магнуса познакомиться с полной биографией  его попутчиков и громко выражаемое им на каждой остановке беспокойство  касательно сохранности и благополучив двух саков, кожаного футляра и пакета в  оберточной бумаге.    

На главной улице Ипсуича, по левой стороне, — если  миновать площадь перед ратушей, — находится гостиница, широко известная  под названием «Большой Белый Конь», которая привлекает к себе особое внимание  вознесенной над главным входом каменной статуей какого-то буйного животного с  развевающимися гривой и хвостом, отдаленно напоминающего взбесившуюся ломовую  лошадь. «Большой Белый Конь» славится в окрестностях — до известной степени по  той же причине, что и премированный бык, или брюква, отмеченная в газете  графства, или чудовищная свинья, а именно своими огромными размерами. Никогда  еще не встречалось под одной крышей такого лабиринта коридоров, не покрытых  коврами, такого скопления сырых и плохо освещенных комнат, такого великого  множества каморок для еды или спанья, как те, что были заключены между четырьмя  стенами «Большого Белого Коня» в Ипсуиче.    

Перед этой-то неестественно разросшейся таверной лондонская  карета останавливалась каждый вечер в один и тот же час; и с крыши этой самой  лондонской кареты спустились мистер Пиквик, Сэм Уэллер и мистер Питер Магнус в  тот вечер, о котором повествует настоящая глава.    

— Вы здесь остановитесь, сэр? — осведомился мистер  Питер Магнус, когда полосатый сак, красный сак, пакет в оберточной бумаге и  кожаный футляр были перенесены в коридор. — Вы здесь остановитесь, сэр?    

— Да, сэр, — ответил мистер Пиквик.    

— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Магнус. —  Никогда не слышал о таких изумительных совпадениях. Да ведь я тоже здесь  остановлюсь. Надеюсь, мы обедаем вместе?    

— С удовольствием, — ответил мистер Пиквик. —  Но, может быть, я встречу здесь кое-кого, из… своих друзей. Послушайте,  милейший, нет ли здесь среди ваших постояльцев джентльмена по фамилии Тапмен?    

Толстяк — под мышкой у него была салфетка, отслужившая две  недели, на ногах — чулки, сверстники салфетки, — неохотно оторвался от  своего занятия, заключавшегося в созерцании улицы, когда мистер Пиквик задал  ему этот вопрос, и, после тщательного осмотра внешности этого джентльмена,  начиная с тульи шляпы и кончая последней пуговицей на гетрах, ответил  выразительно:    

— Нет!    

— А джентльмена по фамилии Снодграсс? —  осведомился мистер Пиквик.    

— Нет!    

— А Уинкль?    

— Нет!    

— Моих друзей еще нет, сэр, — сказал мистер  Пиквик. — Стало быть, мы пообедаем вдвоем. Милейший, проводите нас в  отдельную комнату.    

По предъявлении такого требования толстяк снизошел до того,  что приказал коридорным внести багаж джентльменов, и, шествуя впереди по  длинному темному коридору, ввел их в большую плохо меблированную комнату с  грязным камином, в котором маленький огонек делал отчаянные попытки казаться  бодрым, но быстро поникал под влиянием унылой обстановки. По прошествии часа  путешественникам подали по куску рыбы и мяса, и когда с обедом было покончено,  мистер Пиквик и мистер Питер Магнус придвинули свои стулья к камину и, заказав  бутылку самого скверного портвейна по самой высокой цене, на радость хозяину, принялись  за грог к собственному своему удовольствию.    

Мистер Питер Магнус был от природы весьма общителен, а грог  творил чудеса, извлекая из его груди самые сокровенные тайны. Сообщив всяческие  сведения о себе самом, своей семье, своих связях, своих друзьях, своих шутках,  своей профессии и своих братьях (болтливые люди могут много порассказать о  своих братьях), мистер Магнус в течение нескольких минут созерцал мистера  Пиквика в голубом свете сквозь цветные стекла своих очков, а затем сказал с  застенчивым видом:    

— А как вы думаете, как вы думаете, мистер Пиквик,  зачем я сюда приехал?    

— Честное слово, — сказал мистер Пиквик, — я  никак не могу угадать. Быть может, по делу.    

— Отчасти вы правы, сэр, — ответил мистер Питер  Магнус, — а отчасти не правы. Попытайтесь еще раз, мистер Пиквик.    

Право же, — сказал мистер Пиквик, — я должен  просить у вас пощады! Как вам угодно, можете не говорить, но мне не угадать,  хотя бы я строил предположения всю ночь.    

— Ну, в таком случае… хи-хи-хи! — начал мистер  Питер Магнус, застенчиво хихикая, — что вы скажете, мистер Пиквик, если я  приехал сюда сделать предложение, сэр, а? Хи-хи-хи!    

— Что я скажу? Бы, по всей вероятности, достигнете  цели, — ответил мис— тер Пиквик, посылая одну из своих лучезарных улыбок.    

— Ну! — воскликнул мистер Магнус. — Но вы  действительно так думайте, мистер Пиквик? Вы так думаете?    

— Конечно, — сказал мистер Пиквик.    

— Нет, вы шутите!    

— Право же, не шучу.    

— Ну, в таком случае, — сказал мистер  Магнус, — открою вам маленький секрет: я тоже так думаю. Я даже скажу вам,  мистер Пиквик, хотя я от природы ужасно ревнив… чудовищно ревнив: леди  находится в этом доме!    

С этими словами мистер Магнус снял очки, чтобы подмигнуть, и  снова надел их.    

— Так вот почему вы так часто выбегали из комнаты перед  обедом, — лукаво заметил мистер Пиквик.    

— Тес! Да, вы правы, так оно и было, а впрочем, я не  так глуп, чтобы пойти повидаться с ней.    

— Вот как!    

— Да, не следует это делать, знаете ли, сейчас же после  путешествия. Лучше подождать до завтра, сэр, шансов будет вдвое больше. Мистер  Пиквик, сэр, в том саке у меня платье, а в том футляре — шляпа, от которых я  жду не— оценимых услуг, сэр, благодаря тому впечатлению, какое они произведут.    

— В самом деле? — отозвался мистер Пиквик.    

— Да, вы, вероятно, заметили, как я о них беспокоился  сегодня. Я не верю, мистер Пиквик, чтобы можно было приобрести за деньги второй  такой же костюм и такую же шляпу.    

Мистер Пиквик поздравил с такой покупкой счастливого  владельца неотразимой одежды, и мистер Питер Магнус в течение нескольких секунд  был, по-видимому, погружен в размышления.    

— Она — милое созданье, — сказал мистер Магнус.    

— Да? — сказал мистер Пиквик.    

— Очень! — сказал мистер Магнус. — Очень! Она  живет милях в двадцати отсюда, мистер Пиквик. Я узнал, что она приедет сюда  сегодня вечером и пробудет здесь все завтрашнее утро, и вот я приехал, чтобы  воспользоваться удобным случаем. Мне кажется, мистер Пиквик, гостиница —  подходящее место для того, чтобы сделать предложение одинокой женщине. Пожалуй,  она сильнее почувствует одиночество во время путешествия, чем у себя дома. Как  вы думаете, мистер Пиквик?    

— Считаю это весьма вероятным, — ответил сей  джентльмен.    

— Прошу прощенья, мистер Пиквик, — сказал мистер  Питер Магнус, — но я от природы довольно любопытен: с какой целью приехали  сюда вы?    

— По делу, далеко не столь приятному, сэр, —  ответил мистер Пиквик, краснея при одном воспоминании. Я приехал сюда, сэр, с  целью разоблачить предательство и обман одной особы, чьей правдивости и  честности я слепо доверял.    

— Ах, боже мой! — сказал мистер Питер Магнус. Это  очень неприятно. Полагаю, это леди? Э? А! Хитрец, мистер Пиквик, хитрец! О нет,  мистер Пиквик, ни за что на свете, сэр, не стал бы я касаться ваших чувств. Это  мучительная тема, сэр, весьма мучительная. Не обращайте на меня внимания,  мистер Пиквик, если вам хочется излить свои чувства. Я знаю, что значит  пережить измену, я сам это испытал три-четыре раза..    

— Я вам весьма признателен за сочувствие, с каким вы  отнеслись к тому, что считаете моим несчастьем, — сказал мистер Пиквик,  заводя свои часы и кладя их на стол, — но…    

— Нет, нет! — перебил мистер Питер Магнус. —  Не слова больше: это мучительная тема. Я понимаю, понимаю! Который час, мистер  Пиквик?    

— Уже за полночь,    

— Ах, боже мой, пора спать. Не следует засиживаться. Я  буду бледен завтра, мистер Пиквик.    

При одной мысли о такой беде мистер Питер Магнус позвонил  служанке, и когда полосатый сак, красный сак, кожаный футляр и пакет в  оберточной бумаге были доставлены в его спальню, он вместе с подсвечником,  покрытым японским лаком, удалился в одно крыло дома, тогда как мистера Пиквика  с другим подсвечником, покрытым японским лаком, проводили по бесконечным  извилистым коридорам в другое крыло.    

— Вот ваша комната, сэр, — сказала служанка.    

— Прекрасно, — ответил мистер Пиквик, озираясь.    

Это была довольно большая комната с двумя кроватями и  камином; в общем, более комфортабельное помещение, чем склонен был ожидать  мистер Пиквик, основываясь на кратком своем знакомстве с теми удобствами,  которые можно было найти в «Большом Белом Коне».    

— Надеюсь, другая кровать никем не занята? —  осведомился мистер Пиквик.    

— О нет, сэр.    

— Прекрасно. Велите моему слуге завтра в половине  девятого принести горячей воды, а сегодня он мне больше не понадобится.    

— Слушаю, сэр.    

И, пожелав мистеру Пиквику спокойной ночи, служанка ушла и  оставила его в одиночестве.    

Мистер Пиквик сел в кресло у камина и отдался потоку  бессвязных мыслей. Сначала он подумал о своих друзьях и задал себе вопрос,  когда же они присоединятся к нему; потом мысли его обратились к миссис Марте  Бардл, а от этой леди, естественно, перекочевали к грязной конторе Додсона и  Фогга. От Додсона и Фогга они по касательной поплыли к самому центру истории  странного клиента, а затем вернулись к «Большому Белому Коню» в Ипсуиче, с  достаточной ясностью давая понять мистеру Пиквику, что он засыпает. Поэтому он  встал и начал раздеваться, как вдруг вспомнил, что оставил свои часы внизу на  столе.    

Часы эти пользовались особой любовью мистера Пиквика,  который носил их под сенью своего жилета в течение большего числа лет, чем  считаем мы себя вправе здесь указывать. Мысль о том, чтобы лечь спать, не слыша  их мерного тикания под подушкой или в туфельке над головой, не вмещалась в  мозгу мистера Пиквика. Так как час был поздний и ему не хотелось звонить среди  ночи, то он надел фрак, который только что снял, и, взяв в руку подсвечник,  покрытый японским лаком, стал потихоньку спускаться по лестнице.    

Чем дальше спускался мистер Пиквик, тем больше как будто  обнаруживалось лестниц, по которым предстояло спускаться, и снова и снова,  когда мистер Пиквик попадал в какой-нибудь узкий коридор и начинал поздравлять  себя с прибытием в нижний этаж, появлялась перед его изумленными глазами новая  лестница. Наконец, он добрался до вестибюля с каменным полом, который ему  запомнился при входе в дом. Он исследовал коридор за коридором; обозрел комнату  за комнатой; наконец, собираясь в отчаянии отказаться от поисков, он открыл  дверь той самой комнаты, где провел вечер, и увидел на столе забытые им часы.    

Мистер Пиквик с торжеством схватил часы и направил свои  стопы обратно в спальню. Если путешествие его в нижний этаж было сопряжено с  трудностями и неуверенностью, то обратный путь оказался несравненно более  сложным. Ряды дверей, украшенных башмаками всех видов, фасонов и размеров,  тянулись, разветвляясь, во все стороны. Несколько раз повертывал он осторожно  ручку ведущей в спальню двери, которая была похожа на его дверь, но ворчливый  окрик, доносившийся из-за нее: «Кто там, черт подери?», или: «Что вам здесь  нужно?» — заставлял его удаляться на цыпочках с изумительной быстротой. Он был  на грани отчаяния, но тут его взгляд упал на открытую дверь. Он заглянул в  комнату. Наконец-то! Здесь было две кровати — он прекрасно помнил, как они  стояли, — и огонь в камине еще горел. Его свеча, не отличавшаяся  величиной, когда он ее получил, оплыла от сквозняков во время его скитаний и  погасла, как только он закрыл за собой дверь. «Неважно, — сказал мистер  Пиквик, — я могу раздеться при свете камина».    

Кровати стояли справа и слева от двери, и между каждой  кроватью и стеной оставался маленький проход, в конце которого стоял стул с  плетеным сиденьем, — проход такой ширины, чтобы в случае надобности  взобраться стой стороны на кровать или слезть с нее. Тщательно задвинув  занавески кровати с наружной стороны, мистер Пиквик уселся на стул с плетеным  сиденьем и не спеша снял башмаки и гетры. Затем он снял и сложил фрак, жилет и  галстук, и, медленно напялив ночной колпак с кисточкой, укрепил его на голове,  завязав под подбородком тесемки, которые у него всегда были пришиты к этой  принадлежности туалета. И в этот момент он вдруг представил себе всю нелепость  своего недавнего блуждания. Откинувшись на спинку стула с плетеным сиденьем,  мистер Пиквик засмеялся так искренне, что для всякого здравомыслящего человека  было бы истинным наслаждением созерцать улыбки, расцветавшие на приветливой  физиономии мистера Пиквика и сиявшие из-под ночного колпака.    

«Это самая смешная вещь, — говорил самому себе мистер  Пиквик, улыбаясь так, что тесемки ночного колпака могли лопнуть, — это  самая смешная вещь, о какой я слышал, — заблудиться в гостинице и  скитаться по лестницам. Забавно, забавно, очень забавно!»    

Мистер Пиквик улыбнулся еще более широкой улыбкой и в  наилучшем расположении духа хотел вновь приступить к процедуре раздевания, как  вдруг его остановила весьма неожиданная помеха, а именно появление в комнате  какой-то особы со свечой в руке, которая, заперев дверь, подошла к туалетному  столику и поставила на него свечу.    

Улыбка, игравшая на лице мистера Пиквика, мгновенно уступила  место выражению безграничного изумления и недоумения. Кто-то вошел так внезапно  и так бесшумно, что у мистера Пиквика не было времени окликнуть его или  помешать ему войти. Кто бы это мог быть? Грабитель? Какой-нибудь злоумышленник,  который видел, быть может, как он поднимался по лестнице, держа в руке красивые  часы? Что же ему теперь оставалось делать?    

Единственное, что мог сделать мистер Пиквик, чтобы взглянуть  на таинственного посетителя, не подвергая себя опасности быть замеченным, это  взобраться на кровать и выглянуть в просвет между занавесками с противоположной  стороны. К этому маневру он и прибег. Осторожно придерживая рукой занавески  так, что ничего не было видно, кроме его головы и ночного колпака, мистер  Пиквик, надев очки, собрался с духом и выглянул.    

От ужаса и смущения он едва не лишился чувств. Перед  зеркалом стояла леди средних лет в желтых папильотках и старательно расчесывала  волосы. Каким бы образом ни очутилась в комнате ничего не ведающая леди средних  лет, было ясно, что она рассчитывала остаться здесь, ибо принесла тростниковую  свечу[84] с экраном, каковую,  принимая похвальные меры предосторожности против пожара, поместила в таз на  полу, где она и мерцала, словно гигантский маяк на удивительно маленьком водном  пространстве.    

«Господи помилуй! — подумал мистер Пиквик. — Какое  ужасное положение!»    

— Кхе! — кашлянула леди, и мистер Пиквик с  быстротой автомата втянул голову.    

«Никогда я не бывал в таком безвыходном положении, —  подумал бедный мистер Пиквик; капли холодного пота выступили на его ночном  колпаке. Никогда! Это ужасно!»    

Но слишком велико было желание видеть, что происходит в  комнате. И голова мистера Пиквика высунулась снова. Положение ухудшилось. Леди  средних лет привела в порядок волосы, заботливо прикрыла их муслиновым чепчиком  с маленькой сборчатой каймой и задумчиво смотрела на огонь.    

«Положение становится угрожающим, — рассуждал сам с  собой мистер Пиквик. — Я не могу допустить дальнейшего развития этой  истории. Самообладание этой леди ясно указывает, что, должно быть, я попал не в  ту комнату. Если я крикну, она поднимет на ноги весь дом, но если я останусь  здесь, последствия окажутся еще более устрашающими».    

Нет надобности упоминать о том, что мистер Пиквик был одним  из скромнейших и деликатнейших людей. Одна мысль предстать в ночном колпаке  перед леди подействовала на него ошеломляюще; но он завязал узлом эти проклятые  тесемки и, несмотря на все усилия, не мог спять колпак. Следовало дать знать о  своем присутствии. Для этого был только один способ. Он спрятался за занавеску  и издал очень громкий звук:    

Кхе-хм!    

В том, что леди вздрогнула, услышав этот неожиданный звук,  нельзя было сомневаться, ибо она попятилась в не освещенный ночником угол  комнаты; в том, что она убедила себя, будто это ей почудилось, тоже нельзя было  сомневаться, ибо, когда мистер Пиквик подумал, не упала ли она от испуга в  обморок, и осмелился выглянуть еще раз, она по-прежнему задумчиво смотрела в  огонь.    

«В высшей степени необычайная женщина», — подумал  мистер Пиквик, снова исчезая за занавеской.    

— Кхе-хм!    

На сей раз звуки, — напоминающие те, коим, как сообщают  нам легенды, свирепый великан Бландербор давал сигнал накрывать на стол, —  были слишком отчетливы, чтобы можно было снова принять их за игру воображения.    

— Боже мой! — воскликнула леди средних лет. —  Что это?    

— Это… это… только джентльмен, сударыня, — сказал  мистер Пиквик из-за занавески.    

— Джентльмен! — с ужасом взвизгнула леди.    

«Все кончено!» — подумал мистер Пиквик.    

— Чужой мужчина! — возопила леди.    

Еще секунда — и весь дом всполошится. Ее юбки зашуршали,  когда она мотнулась к двери.    

— Сударыня! — сказал мистер Пиквик, в порыве  отчаяния высовывая голову. — Сударыня!    

Хотя мистер Пиквик не преследовал никакой определенной цели,  высовывая голову, однако это немедленно произвело благоприятный эффект. Леди,  как мы уже заявили, находилась у двери. Ей стоило только переступить порог,  чтобы выйти на лестницу, и совершенно несомненно, что в этот момент она бы это  сделала, если бы внезапно появившийся ночной колпак мистера Пиквика не отогнал  ее в самый дальний угол комнаты, где она и остановилась, дико взирая на мистера  Пиквика, в то время как мистер Пиквик в свою очередь дико взирал на нее.    

— Негодный! — сказала леди, закрывая лицо  руками. — Что вам здесь нужно?    

— Ничего, сударыня! Решительно ничего, сударыня, с  жаром ответил мистер Пиквик.    

Ничего! — повторила леди, поднимая взор.    

— Ничего, сударыня, клянусь честью! — сказал  мистер Пиквик, так энергически мотая головой, что кисточка ночного колпака  пустилась в пляс. Сударыня, я готов провалиться сквозь землю от смущения,  потому что принужден разговаривать с леди, не снимая ночного колпака (тут леди  поспешно сорвала свой), но я не могу его снять, сударыня (при этом мистер  Пиквик дернул его изо всех сил в подтверждение своих слов). Теперь мне ясно,  сударыня, что я по ошибке принял эту спальню за свою. Я не провел здесь и пяти  минут, сударыня, когда вы внезапно вошли.    

— Если эта невероятная история действительно правдива,  сэр, — сказала леди, громко всхлипывая, — вы немедленно удалитесь.    

— Удаляюсь, сударыня, с величайшим  удовольствием, — ответил мистер Пиквик.    

— Немедленно, сэр, — сказала леди.    

— Конечно, сударыня! — поспешно согласился мистер  Пиквик. — Конечно, сударыня! Я… я очень сожалею, сударыня, —  продолжал мистер Пиквик, появляясь из-за кровати, — что помимо своей воли  был виновником этой тревоги и волнения, глубоко сожалею, сударыня.    

Леди указала на дверь. Одна из превосходных черт характера  мистера Пиквика великолепно проявилась в этот момент при крайне тяжелых  обстоятельствах. Хотя впопыхах он надел шляпу поверх ночного колпака, на манер  ночного сторожа былых времен, хотя башмаки и гетры он держал в руке, а фрак и  жилет перебросил через руку, — ничто не могло сломить его природную  вежливость.    

— Я чрезвычайно сожалею, сударыня, — сказал мистер  Пиквик, низко кланяясь.    

— В таком случае вы немедленно удалитесь из этой  комнаты, — сказала леди.