1 2 3 4 5 6 7 8 9 
«Разумеется», — ответил Бог.
    
— Он уже я не знаю сколько грядет! — Я подтянула колени к груди. — А я хочу прямо сейчас, сейчас — сегодня! Я вообще больше не хочу просыпаться в этом мире.
    
«Ну, все-таки придется быть немножко потерпеливее, — сказал Бог. — Однако Я не шучу. Он действительно близко».
    
Я глубоко вдохнула.
    
— А как оно все будет, Господи? — сказала я. — Ну, я имею в виду, потом.
    
«Да распрекрасно, — сказал Бог. — В точности так, как ты себе это представляла».
    
— Больше не будет ни болезней, ни голода, ни смерти?
    
«Вот именно», — сказал Бог.
    
— И ты утрешь каждую слезу с каждого лица?
    
«Да».
    
— И мы с папой увидим маму, и все будут жить вечно, и все будет так, как было в самом начале?
    
«Да».
    
— И у меня будет собака, и там будут поля и деревья, и настоящий воздушный шар?
    
«Да, это все тоже», — сказал Бог.
    
— А моя мама будет меня любить?
    
«Да уж наверное».
    
— Скажи, Господи, а ждать еще долго? — спросила я. — Ну подскажи хоть как-нибудь, хоть чуть-чуть!
    
«День и час неведомы никому», — сказал Бог.
    
— Кроме Тебя.
    
«Да… но время-то меняется. Сейчас Я правда не могу дать тебе точного ответа».
    
— Ну, лично я готова, — сказала я. — Когда бы оно ни случилось. Давно уже пора.
    
    
Вечером мы сидели на кухне, читали про падение Иерусалима и ели копчушек с горохом, когда перед домом что-то грохнуло. Папины глаза остановились на середине страницы. Ненадолго задержались на одном месте. А потом снова задвигались.
    
Через минуту послышался еще один удар, но теперь как будто кто-то въехал в забор на машине. Мы услышали смех — визгливый, пронзительный и отрывистый. Что-то прошло по папиному лицу, он отодвинулся от стола.
    
— Не ходи туда! — сказала я и тоже вскочила. Не знаю почему, но мне стало страшно.
    
Но папа пошел. Вышел через заднюю дверь. Через несколько минут я услышала, как скрипнула задняя калитка, крики на улице стали громче, раздался топот бегущих ног.
    
Некоторое время я сидела на диванчике, потом стала ходить. В прихожую, в переднюю комнату и там по кругу. В промежуточную комнату, потом обратно. Я двинулась вверх по лестнице, через площадку, во все спальни по очереди, потом снова вниз.
    
    
Когда часы в прихожей пробили девять, я пошла наверх, легла на папину кровать и стала вдыхать его запах. Подтянула к себе его овечий тулуп. Может, надо все-таки пойти к миссис Пью и сказать, что случилось? Может, позвонить в полицию? Только очень не хотелось двигаться. Я смотрела, как на папином маленьком будильнике сменяются тусклые зеленые цифры, отсчитывая минуты, и думала, как папа смотрит на него каждое утро, когда встает в темноте. Подумала, как он спит вот здесь, положив голову на эту подушку, от которой пахнет его кожей, спит на боку, свернувшись, и что-то начало тянуть в животе и никак не проходило.
    
Когда часы в прихожей пробили десять, я спустилась вниз и позвонила дяде Стэну.
    
— Я не знаю, где папа, — сказала я, когда он снял трубку.
    
— Кто это? — сказал голос дяди Стэна. Он был сонным.
    
— Дядя Стэн?
    
— Это ты, Джудит?
    
— Да, — сказала я и заплакала.
    
— Что случилось? Где твой папа?
    
— Он погнался за мальчишками. Сказал мне сидеть дома. Я не знаю, что с ним случилось.
    
— Когда он ушел?
    
— Очень давно.
    
— Ясно, ясно. Так, оставайся на месте, — сказал дядя Стэн. — Никуда не ходи, я приеду через десять минут, договорились? Я сейчас приеду и позвоню в полицию. Ты не переживай, зайчонок, с твоим папой ничего не случится. Подожди еще чуточку, я сейчас. — Я услышала, как он что-то сказал Маргарет. А потом мне: — Договорились?
    
— Да.
    
— Вот и хорошо. Положи трубку, малыш. Я еду.
    
Я положила трубку, и телефон вдруг зазвонил.
    
— Джудит.
    
Это был папа.
    
— Ты где? — спросила я.
    
— В полицейском участке.
    
— С тобой ничего не случилось?
    
— Нет, все в порядке.
    
Колени подогнулись, и я села на пол.
    
Папа сказал:
    
— Джудит, прости меня. Произошел несчастный случай. Мне придется дать показания, потом я вернусь домой.
    
Папа сказал:
    
— Джудит? Ты меня слышишь?
    
— Да, — сказала я.
    
Вытерла лицо.
    
— Несчастный случай?
    
Молчание.
    
— Нил Льюис попал под машину. Это случилось на склоне холма. — Папин голос звучал как-то странно. — Ничего страшного, он поправится.
    
Трубка была в руке. Рука лежала на колене. Голос сказал издалека:
    
— Он повредил спину. Но он поправится. — Голос говорил еще что-то. Внезапно я услышала: — Джудит?
    
Я подняла трубку к уху:
    
— Да?
    
— Слушай, никуда не ходи. Я скоро приеду, ладно?
    
— Ладно.
    
— С тобой все в порядке?
    
— Да.
    
— Я… ты прости меня. Мне не нужно было выходить.
    
Я услышала какие-то звуки на заднем плане — громкий мужской голос, хлопок двери. Папа сказал:
    
— Мне нужно идти. Я скоро буду дома.
    
Когда папа повесил трубку, я позвонила дяде Стэну, чтобы он не приезжал, но Маргарет сказала:
    
— Он уже уехал, Джудит. Скоро будет. Говоришь, с твоим папой все хорошо?
    
— Да.
    
— Ну, слава тебе господи. За Стэна не переживай. Ты сама-то там как?
    
Дядя Стэн приехал почти сразу. Я услышала, как он стучит в калитку, и пошла открывать.
    
Стэн сказал:
    
— Что это за…
    
— Забор, — сказала я. — Папа построил его, чтобы мальчишки не лезли.
    
— Мальчишки?
    
— Да, они все время стучали нам в дверь. Помните, я вам говорила?
    
Дядя Стэн покачал головой.
    
— Дядя Стэн, — сказала я, — папа только что звонил. С ним все в порядке.
    
Брови дяди Стэна прыгнули вверх.
    
— В порядке?
    
— Да.
    
— Слава тебе господи! А где он?
    
— В полицейском участке.
    
— В полицейском участке?
    
Я кивнула.
    
— Да, — сказала я. — Вот так.
    
— Да ерунда, малыш, главное, он цел и невредим.
    
Глаза у дяди Стэна были стеклянные. Я увидела под курткой пижамные брюки.
    
Мы пошли на кухню. Волосы у дяди Стэна стояли торчком. Он провел ладонью по лицу и сказал:
    
— А почему же твой папа в полицейском участке?
    
Я объяснила, что папа погнался за мальчишками.
    
— Он сказал, что один из них побежал через дорогу и попал под машину.
    
— Боже мой! — сказал дядя Стэн. — Один из тех мальчишек, которые вас доставали?
    
— Да.
    
Я все думала — вспомнит ли он, как я ему говорила, что собираюсь наказать Нила, но он, похоже, не вспомнил, и хорошо. Он сказал:
    
— А давно у вас тут этот забор?
    
Я немного подумала — говорить или нет.
    
— Почти три недели.
    
— Три недели?!
    
Наверное, все-таки не надо было.
    
— Твой папа ничего об этом не говорил.
    
Я пожала плечами.
    
Дядя Стэн оглядел комнату: стол, трюмо, матрас, на котором спал папа, — тот был прислонен к стене. Потом заметил топор над дверью. Лицо его вспыхнуло, он быстро-быстро заморгал, будто пытаясь что-то сообразить.
    
— А в остальном-то папа ведет себя как обычно? — спросил он.
    
— У него на работе неприятности. И мальчишки его достают.
    
Дядя Стэн кивнул.
    
— То, что они натворили в саду, просто ужасно. Все это твой папа когда-то сажал для твоей мамы. Вишня весной была такая красивая. И окно, и входная дверь…
    
— Это еще не все, — сказала я. — Они и перед домом устраивали всякие безобразия, и бросали нам всякое в почтовый ящик, и ездили вокруг папы, и обзывались на улице. Писали гадости на заборе. А однажды вечером я вышла на улицу, и… ну ладно, неважно.
    
Дядя Стэн покачал головой:
    
— Воистину Сатана испытывает нас на твердость.
    
— Я думала, только Бог нас испытывает, — сказала я.
    
Дядя Стэн коротко рассмеялся.
    
— Но этот забор не может стоять там все время, верно? Твой папа не собирается там его оставлять?
    
— Папа считает, что это забор как забор. А вот один дяденька из гражданского суда против.
    
— К вам кто-то приходил?
    
— Да.
    
— Ну и ну. — Дядя Стэн пошарил в кармане, вытащил пачку сигарет.
    
Я как раз собиралась предложить ему чашку чая, когда у дома остановилась машина. Через минуту мы услышали у задней двери голоса. Какой-то мужчина сказал:
    
— Я понимаю, Макферсон, но гнаться за ними, вот так… А что бы вы сделали, если бы их поймали?
    
Папин голос сказал:
    
— Об этом я не успел подумать.
    
Потом открылась дверь, и вошел папа с двумя полицейскими, мужчиной и женщиной, и сначала он сказал:
    
— Джудит.
    
А затем сказал:
    
— Стэн.
    
Я вскочила, а потом замерла, потому что на рубашке у папы была кровь, а рукав свитера был завернут.
    
Дядя Стэн сказал:
    
— Джон, что тут происходит?
    
И мне показалось по его голосу, что он сердится, и это было странно, потому что до этого он говорил совсем не сердито.
    
Папа подошел ко мне и сказал:
    
— Все в порядке. Я отнес Нила в «скорую помощь». Он поправится.
    
А дяде Стэну он ничего не сказал.
    
Я села и стала смотреть на руки.
    
— Ладно, дальше вы сами разберетесь, — сказал полицейский. Посмотрел с подозрением на дядю Стэна, потом повернулся к папе: — Никуда не уезжайте, Макферсон. Нам может понадобиться в ближайшее время еще раз взять у вас показания.
    
Женщина сказала:
    
— Кстати, этот забор не соответствует никаким нормам безопасности.
    
Папа проводил полицейских. Вернувшись в кухню, он бросил свитер в стиральную машину. Дядя Стэн сказал:
    
— Джон, нам нужно поговорить.
    
Папа сказал:
    
— Я понимаю, как все это выглядит, но я тебя уверяю, на самом деле все совсем не так.
    
Дядя Стэн сказал:
    
— Да что не так? Ты вот это-то видел? — Он указал в сторону палисадника. — И это, — он указал на топор, — и до чего ты довел ребенка, и как, прости господи, этот парень попал под машину? Что происходит, Джон? И почему мы ничего об этом не знаем?
    
Папа сказал:
    
— Спасибо, Стэн, что пришел, но сегодня я больше не в состоянии ни о чем говорить. Нам придется отложить разговор на потом.
    
Они посмотрели друг на друга. Потом дядя Стэн вдруг втянул воздух, положил руку мне на макушку и сказал:
    
— Ну ладно. Спокойной ночи, зайчонок. Теперь все будет хорошо.
    
Он взял ключи от машины и пошел вслед за папой к двери. Я слышала — перед тем как выйти, он сказал снова:
    
— Нам нужно поговорить.
    
А папа ответил:
    
— Не сейчас.
    
Потом я услышала, как захлопнулась калитка, а потом входная дверь, и папа вернулся в кухню.
    
Глаза у него были очень яркими и очень темными. Он пододвинул стул, сел передо мной, положил руки на колени. И сказал:
    
— Я вижу, ты очень перепугалась. Прости меня. Я гнался за Нилом Льюисом и другими мальчишками, Нил побежал через дорогу. Я ему ничего не делал. В полиции это знают. Нил в больнице. Его обязательно вылечат.
    
Но я так и не посмотрела на него, тогда он громко вдохнул и сказал:
    
— Прости меня, Джудит. Прости, пожалуйста. Я не должен был выходить. Но сделанного не воротишь. — Он поднял руки, потом уронил обратно на колени. Потом встал. — Ладно, пора спать.
    
Он приготовил мне грелку, как тогда, когда я была маленькой, и сказал:
    
— Идем.
    
Мы вместе поднялись наверх, он положил грелку мне в постель, я легла. Он сел на край кровати. Я посмотрела в окно и порадовалась, что темно и папа не видит моих глаз.
    
За оконным переплетом сияли миллионы звезд, свет лился из них, будто они были дырочками в куске материи, за которой скрывалось что-то удивительное. Я хотела заговорить, но сразу не смогла, потому что в горле все сжалось. Я ждала. Уже решила — не смогу, но тут горло отпустило, и я сказала:
    
— А с тобой все будет в порядке?
    
— Да, — сказал папа; он тоже заговорил не сразу. Я сообразила, что он не сказал: «Да, все с нами будет хорошо», не сказал: «Это дурацкий вопрос».
    
Потом мы целую минуту ничего не говорили, горло мое сжималось все сильнее, даже челюсть заболела.
    
— Тебя посадят в тюрьму? — спросила я.
    
— Нет.
    
Я сказала:
    
— Я за тебя так испугалась.
    
И голос был почти не голос, а шепот.
    
Папа посмотрел вниз. Он сказал:
    
— Прости меня, Джудит. Зря я к ним вышел.
    
Я сказала:
    
— А что теперь будет?
    
И голос был не голос, а выдох.
    
— Ничего. Больше ничего не будет. Произошла неприятная история, но теперь все кончено.
    
Он еще немного посидел со мной, а потом сказал:
    
— Мне завтра рано вставать на работу. Ты тут как, не напугаешься?
    
Я качнула головой, потому что говорить не могла.
    
На миг мне показалось, что он меня сейчас поцелует, но он просто натянул мне одеяло до самого подбородка и пожелал спокойной ночи.
   
   
    
     
Лучший день в моей жизни
    
    
Был один день, когда мне казалось, что папа меня любит. В этот день мы с ним прошли, взявшись за руки, пятнадцать километров.
    
Мы ходили проповедовать, и было лето, и почти настал вечер. Мы были отсюда далеко, в месте, которое называется Молчаливая Долина, где совсем мало домов и очень много деревьев. Мы там редко бываем, потому что людей там живет мало, все дома можно обойти за один день, так что ходим мы туда раз или два в год. В Молчаливой Долине повсюду поля. Они спускаются к реке. Мы тоже пошли к реке, ласточки-береговушки залетали в дыры в крутом берегу. Трава была такая, что ее приходилось раздвигать руками, кое-где были цветы, а еще деревья. День был из тех, когда все вокруг сияет.
    
Моя рука лежала в папиной, а его рука лежала в кармане брюк. Кожа у папы была удивительная. Я чувствовала вены на его руке и волоски на суставах пальцев. Я чувствовала, как движутся мышцы у него на ноге. Помню, я думала: нужно обязательно запомнить это мгновение, тяжелое солнце и папину руку в моей руке. В голове у меня был полный покой, и между нами с папой — тоже, и я вспомнила слова из Писания, как Патриархи ходили с Богом, и подумала: наверное, это было почти так же.
    
Время от времени мимо проносились машины, и шелест, который они оставляли в воздухе, и то, как земля будто бы плескалась нам об ноги, и прохладный травяной запах, и звуки, с которыми земля дышала, и то, как качались вокруг деревья и травы, — от всего этого у меня что-то случилось в животе. Не знаю, как вышло, что мы взялись за руки, но знаю: если бы я заговорила, или нам бы кто-нибудь встретился, или пришлось бы остановиться, или перейти дорогу, или вытряхнуть что-нибудь из ботинка, все бы сразу кончилось.
    
Когда мы дошли до дому, в воздухе кружились мошки. Мы приготовили ужин из того, что осталось со вчера, и съели его, сидя на ступеньках заднего крыльца и глядя, как одна за другой загораются звезды. Я никогда раньше не видела столько звезд, как в ту ночь, а еще они проносились по небосклону — был настоящий звездопад. На улице было так тихо, что я подумала: все остальные тоже, наверное, смотрят, потому что не было слышно обычного — как выносят мусор, как ужинают, как кричат взрослые и верещат дети.
    
Папа сказал мне, что без звезд нас бы не было, что все, что есть во Вселенной, оттуда. Он рассказал, что каждая звезда — как костер, а костры рано или поздно догорают, и на этом кончается жизнь звезды, но, прежде чем умереть, она дает жизнь новым звездам. Папа сказал, что звезды взрываются и возникают черные дыры, а в них такое тяготение, что оттуда уже ничему не вырваться, даже свету, так что звезды из самых ярких предметов на свете превращаются в самые темные. Папа сказал, что звезды на небе постоянно умирают и рождаются.
    
И во мне горел костер, и в папе тоже, и вокруг было жарко. Мы мчались с той же скоростью, что и звезды, хотя и сидели совершенно неподвижно. Я держала в руках что-то огромное, тело мое было для этого слишком мало. Я с такой силой держала глаза открытыми, что их начало жечь. Я так старалась не шевелиться, что в груди сделалось тесно и трудно было дышать.
    
Я сидела неподвижно все время, пока падали звезды, и мы смотрели, как они пересекают небосклон, а потом все кончилось, и через некоторое время я снова смогла сглотнуть, а потом мигнуть, а потом сделать вдох. Мы с папой еще немного посидели на ступеньках, а потом пошли в дом. И этот день был лучшим днем в моей жизни.
   
   
    
     
Темнота
    
    
Я никогда не любила темноту. Думаю, если бы мама была жива, она сидела бы со мной перед сном, или оставляла бы включенным ночник, или делала еще что-нибудь, но папа считает все это баловством, а еще он считает, что нужно Мыслить Здраво и Экономить Электричество.
    
Люди часто говорят, что боятся темноты, а на самом деле они боятся не самой темноты, а того, что прячется в темноте, например привидений или чудовищ. А вот я боюсь именно темноты, потому что в темноте находится Ничто.
    
В ночь, когда Нил попал под машину, папа ушел, и темнота надавила на меня со всех сторон. Она набилась мне в нос, в уши и в рот. Дышать стало очень трудно. Я пыталась улечься то так, то этак. Сказала себе, что не буду разговаривать с Богом. Мне было страшно того, что я могу ему наговорить. Но темнота все давила, и в конце концов я села, откинула одеяло и сказала:
    
— Я же все исправила!
    
Молчание. Тогда я заплакала. И после этого Бог сказал:
    
«Ничего нельзя исправить. Я же тебя предупреждал».
    
— Зачем Ты попустил такое, Господи? — сказала я.
    
А потом утерла слезы.
    
— Нужно сказать папе, что это я во всем виновата, — сказала я. — Он должен знать правду.
    
«Не надо, — сказал Бог. — Тогда он возненавидит тебя еще сильнее. Уж Я-то знаю».
    
Я немного подумала.
    
— Ты никогда от этого не устаешь? — спросила я наконец.
    
— Отчего?
    
— От того, что Ты всегда прав.
    
«Вот если от чего Я никогда не устаю, — сказал Бог, — так это от собственной правоты».
   
   
    
     
Конец Джудит Макферсон
    
    
Перед самым рассветом мне приснилось, что я попала в Красу Земель. Было темно, я от кого-то убегала, слышала за спиной топот ног и время от времени крики: «Вон она!»
    
Я не могла понять, откуда они знают, где я, потому что я не оставляла следов и не издавала никаких звуков. А потом увидела след яркой пыли, а может быть — праха, сияющий в темноте; пыль сыпалась из моего кармана, из того, куда я положила камень, который подарил мне старик, и я сунула руку в карман, а там ничего, только дыра, и из этой дыры летит блестящая пыль.
    
Я сорвала куртку, отшвырнула в сторону и побежала еще быстрее, но след тянулся за мной и дальше. Я споткнулась, упала, снова поднялась, а потом бежала с разной скоростью: минуту быстро — и тогда холмы и поля вокруг подпрыгивали то так, то этак, как бывает, когда вас подбрасывает на спине у лошади, а еще так бывает в очень старых фильмах про ковбоев и индейцев, — а следующую медленно, и все утекало вспять, будто мед или сгущенка, и это было еще хуже, потому что никак не удавалось заставить ноги двигаться быстрее.
    
Но как бы я ни бежала, пыль все сыпалась, и я подумала: какой, видимо, этот камень огромный, даже больше Вселенной, а я и не знала. Я бежала и бежала, пытаясь вспомнить, где земля превращается в половицы, но там, где дюны вроде бы должны были закончиться, начались новые дюны, а там, где холмы должны были прекратиться, были новые холмы. Краса Земель тянулась дальше и дальше, как я когда-то это себе и представляла, только теперь мне хотелось, чтобы она кончилась, хотелось добраться до двери, или до радиатора, или до края ковра.
    
Пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание, я нагнулась и тут поняла, почему пыль все сыплется и сыплется: это я набита этой пылью, или прахом, я сделана из него, и во мне повсюду — дырки. И тогда я побежала дальше, уже зная, что скоро от меня ничего не останется, только чистилки для трубок, вата и кусочек фетра.
   
   
    
     
В самый темный час
    
    
— Нил Льюис получил травму и некоторое время не будет ходить в школу. — Миссис Пирс стояла перед своим столом.
    
— А что с ним случилось, мисс? Что с ним случилось?
    
— Он попал под машину. Мистер Уильямс сказал мне, что он в больнице и его обязательно вылечат.
    
— А когда это произошло? — спросила Джемма.
    
— Прошлым вечером, — сказала миссис Пирс.
    
— А когда он снова придет в школу? — спросил Люк.
    
— Пока трудно сказать наверняка, — сказала миссис Пирс. — Хорошо, что скоро Рождество; за каникулы он успеет поправиться.
    
Весь остаток дня я пыталась понять, смотрит миссис Пирс на меня или нет. Кажется, не смотрела, но сказать наверняка было трудно.
    
Вечером, когда я свернула на нашу улицу, на всех елках, стоящих в окнах, которые выходят на улицу, горели огоньки. Комнаты казались теплыми. У меня все болело, я натянула шарф до самых ушей. Не знаю почему, то ли я слишком много плакала накануне, то ли простудилась.
    
— Как школа? — спросил папа, вернувшись домой.
    
— Нормально.
    
— А-а.
    
— Да. Миссис Пирс сказала, что Нил попал под машину. И придет в школу только после каникул.
    
— Понятно, — сказал он.
    
— А как там на работе, нормально?
    
— Порядок.
    
Обычно он никогда не употребляет этого слова.
    
Потом мы читали Библию, и тут за домом задребезжал мусорный бачок. Папа вскочил. Подошел к окну, посмотрел направо, потом налево. Вернулся к столу, улыбнулся и сказал: «Кошка». Перевернул страницу, потом перевернул обратно. Спросил:
    
— Где мы остановились?
    
Я посмотрела на него.
    
— Здесь, — сказала я.
    
— А, да.
    
Он начал читать. Но прочел всего стихов десять, потом остановился, не дочитав предложения, снял очки, положил на стол. И сказал:
    
— Пожалуй, на сегодня хватит.
    
— Мы же не дочитали до конца главы.
    
— Значит, самое время прерваться, — сказал папа. — Можем осмыслить прочитанное и предположить, что будет дальше.
    
Он встал из-за стола и больше не вернулся.
    
    
Уже поздно ночью я услышала голоса. Сначала я подумала, что они раздаются с улицы, но потом сообразила, что не с улицы, а снизу. Я выбралась на площадку.
    
Спустившись до половины, я увидела, что из-под дверей промежуточной комнаты пробивается свет. В комнате звучал голос дяди Стэна. Он говорил:
    
— Разве можно было брать все в свои руки?
    
— А что я, по-вашему, должен был делать? — сказал папа. — Если бы я не услышал, как они разбили окно, еще неизвестно, чем бы все кончилось. Там был бензин, понимаете? Я знал, что от них можно ждать чего угодно.
    
— Я понимаю, — сказал дядя Стэн. — Но…
    
— Нет, не понимаешь, — сказал папа. — И не поймешь, пока сам не окажешься на моем месте. Да, я знаю, что здесь сказано, но когда доходит до дела, все выглядит совсем иначе; и не надо мне ничего цитировать.
    
— От твоих действий серьезно пострадал маленький мальчик, — сказал голос Альфа.
    
— Я уже все объяснил, — сказал папа.
    
— Ты испытываешь угрызения совести? — сказал Альф.
    
— Этот «маленький мальчик» — отпетый хулиган, — сказал папа. — Он уже месяца два как портит мне жизнь, и…
    
— Я спросил, испытываешь ли ты угрызения совести, — сказал Альф.
    
Минуту стояло молчание, я слышала, как в прихожей тикают часы, как воет ветер в водостоке и как стучит мое сердце. А потом папин голос сказал:
    
— Знаешь, Альф, не испытываю.
    
И желудок у меня прыгнул вверх, а потом вниз, и я закрыла глаза.
    
Потом повисла тишина, только шуршала бумага и потрескивал огонь, а потом дядя Стэн сказал:
    
— Очень прискорбно это слышать, Джон. — И по голосу было слышно, что он действительно огорчен. — Мне кажется, ты просто не понимаешь, что вел себя совершенно недопустимо; мне кажется, ты просто утратил ясность мысли.
    
Альф сказал:
    
— Полагаю, придется поставить тебе на вид твое поведение, Джон. В смысле, какой пример ты подаешь другим?
    
— Что дурного в том, что я защищаю свою семью? — сказал папа. — По-моему, это совершенно естественно.
    
— Тот, у кого есть вера, оставляет это в руках Господа, — сказал Стэн. — Верить — значит не сомневаться, не роптать, не допытываться почему.
    
Прошла минута, прежде чем они заговорили снова. И тогда папа что-то сказал тихим голосом, таким, что я не расслышала, а Стэн сказал:
    
— Ах, Джон. Ну зачем ты вспоминаешь про это? — И голос звучал так, будто папа его ударил.
    
Папа сказал:
    
— А что, разве с ней было не так? Она не сомневалась, не роптала, не допытывалась почему!
    
Снова стало тихо, а потом Альф сказал:
    
— Сара веровала истово, Джон. Этого никто не отрицает.
    
И я закрыла глаза и прижалась затылком к перилам, потому что Сарой звали мою маму.
    
— Истово веровала… — Папин голос взмыл, потом замер.
    
Стало тихо. Потом дядя Стэн сказал:
    
— Джон, разве ты не видишь, что мы пытаемся тебе помочь, что мы хотим тебе только добра?
    
Папа сказал:
    
— Знаешь, Стэн, сейчас, вот прямо сейчас, я в этом не уверен.
    
Меня окатило волной жара, потом холода. Захотелось в туалет.
    
И опять стало тихо. Потом Альф сказал:
    
— Мы будем молиться за тебя.
    
Стэн сказал:
    
— Каков порядок, ты знаешь. Если в течение двадцати дней мы ничего от тебя не услышим…
    
И папа тихо ответил:
    
— Да, я знаю.
    
А потом дверь внезапно распахнулась и в прихожую выплеснулся свет, и я чуть не полетела кувырком, пытаясь побыстрее взбежать наверх. Я скорчилась на площадке и услышала шаги в направлении входной двери. Папа вышел с гостями на улицу, я слышала, как он задвинул засов на калитке, потом запер ее, вернулся в дом, запер входную дверь и пошел в кухню.
    
Я почти час ждала, когда он ляжет спать, но он все не ложился, и тогда я снова спустилась до середины лестницы. Свет в прихожей уже не горел, но под дверью промежуточной комнаты была полоска света. Я спустилась по самому краю ступенек, где они не скрипели, а потом пошла по плиткам к двери, наклонилась и заглянула в замочную скважину. Папа сидел в кресле перед камином и держал мамину фотографию в серебряной рамке. Он смотрел на огонь и не издавал ни звука, и по щекам у него текли слезы. А он не мешал им течь, не утирал их.
   
   
    
     
Величайшее испытание
    
    
Мама с папой приготовили для меня комнату еще до того, как я родилась. Мама украсила ее, сшила занавески, сделала абажур в форме воздушного шара, а папа сделал мне кроватку и сундучок. Они очень хотели ребенка, и когда выяснилось, что мама беременна, жизнь казалась им прекрасной. А потом все пошло не так.
    
Во время родов у мамы началось кровотечение. Врачи сказали, что ей необходимо сделать переливание крови, иначе она умрет, но мама знала, что Бог этого не одобряет. Она знала, что нельзя принимать чужую кровь в свое тело, потому что кровь дает жизнь и принадлежит Богу. Врачи этого не поняли и отказались ей помочь. Некоторые очень рассердились. «Спасите ребенка», — сказала мама. Один врач согласился на это; другие просто не стали ничего делать.
    
Пожертвовать жизнью ради веры — это и есть величайшее испытание. Мама верила так, что отдала за веру свою жизнь. Она увидела меня и была счастлива. Сказала папе, что они снова встретятся в лучшем мире. Потом она умерла. Ей было не страшно, потому что Бог обещал ее воскресить. И папе было не страшно, потому что он тоже знал про это обещание. Но думаю, что он рассердился, и точно знаю, что он очень тосковал.
    
Дом и сад он сохранил точно такими же, как было при маме. Он поливал зимние розы, подрезал вишню и дипсис. Он протирал и чистил ее вещи и относился к ним очень бережно. Но он перестал улыбаться, перестал смеяться и перестал строить планы.
    
Я спросила у Бога: это я виновата в том, что мама умерла? — и Он ответил: да. Но я это и так знала. Это было видно всякий раз, как папа на меня сердился.
    
— А что я могу с этим сделать? — спросила я у Бога.
    
«Ничего, Я же тебе уже говорил. Сделать дело — невелика хитрость, а вот исправить содеянное — это совсем другой разговор».
   
   
    
     
Расплата
    
    
Был последний день четверти. Мы сняли со стен свои работы, вырвали из тетрадок чистые страницы и сложили их в стопку — пригодятся на черновики. Днем все пошли в актовый зал петь рождественские песенки, а я скрестила руки, опустила на них голову и закрыла глаза. Впервые в жизни в школе мне было лучше, чем дома.
    
Раздался какой-то звук — я подняла голову. Миссис Пирс закрывала дверь. Она сказала:
    
— Пять минут они там без меня обойдутся.
    
И села рядом со мной.
    
— Джудит, надеюсь, ты не против, но мне хотелось поговорить с тобой, прямо сегодня, а если не сейчас, другого случая не будет. Ты ни о чем не рассказываешь, но я очень тревожусь за тебя в последнее время и хотела проверить, как у тебя дела. Что сказал твой папа, когда я попросила его прийти ко мне?
    
Я сглотнула.
    
— Сказал, что придет, — сказала я. — Только не сразу, он сейчас очень занят.
    
Миссис Пирс сказала:
    
— Очень жаль. А я так надеялась… — Она вздохнула и сказала: — Джудит, возьми это письмо. Я попрошу тебя передать его твоему папе. Скажи: очень важно, чтобы он его прочитал. — Она посмотрела на меня. — Договорились?
    
Я закусила губу и кивнула. Тогда она вынула из кармана листок бумаги и подтолкнула ко мне. И сказала:
    
— Джудит, вот мой телефон. Я обычно не даю своего номера ученикам, но если тебе понадобится в каникулы с кем-то поговорить, позвони мне, пожалуйста.
    
— Спасибо, — сказала я.
    
— Собственно, — сказала она, — в новом году, вне зависимости от того, удастся мне переговорить с твоим отцом или нет, я в любом случае найду способ тебе помочь. Что-то уж очень сложное происходит у тебя в головке, и мы явно могли бы облегчить тебе жизнь, если бы знали, в чем дело.
    
— Вы это о чем? — спросила я, и мне стало страшно.
    
— Ну, тебе тут не о чем волноваться, — сказала она. — Просто попросим знающих людей тебе помочь.
    
Я не знала, о чем это она, да и не хотела знать.
    
Она встала из-за парты и сказала:
    
— Они через минуту закончат. Мне пора.
    
Я посмотрела на листок бумаги, и тут вдруг на глаза навернулись слезы, а сердце заколотилось.
    
— Миссис Пирс, — сказала я.
    
— Да, Джудит?
    
— Мне действительно нужно сказать вам одну вещь, только я не знаю, смогу ли…
    
«Прекрати!» — сказал Бог. Но я уже начала.
    
Миссис Пирс вернулась к парте.
    
— Да, Джудит? Я тебя слушаю.
    
В голове все поплыло.
    
— А если я скажу вам, что сделала одну очень плохую вещь… непростительную…
    
— Джудит…
    
— Нет! — сказала я. — Если я правда сделала что-то очень плохое…
    
Миссис Пирс положила руку мне на плечо. И сказала негромко:
    
— Джудит, не думай, что я как-то там наплевательски отношусь к твоим словам, но я убеждена, что ты просто не можешь сделать ничего очень плохого.
    
— Могу! — сказала я. — Причем такое, что вам даже и не представить!
    
И я заплакала.
    
Она подождала, потом дала мне бумажный платочек, а потом сказала:
    
— И ты не можешь мне об этом рассказать?
    
Я покачала головой.
    
— А с папой ты об этом говорила?
    
Я покачала головой.
    
— Он меня предупреждал… он мне сказал, что добра из этого не выйдет, а я ему не поверила…
    
Щеки у миссис Пирс вспыхнули. Она покачала головой, а потом сказала:
    
— Джудит, я позвоню твоему отцу. Чем скорее мы с ним все это обсудим, тем лучше.
    
Когда она это сказала, я стала дышать часто-часто, и тогда она положила руку мне на плечо и сказала:
    
— Джудит, я прошу тебя, не переживай. Я уверена: что бы ты ни сделала, намерения у тебя были самые лучшие, и твой папа это обязательно поймет. Мне просто необходимо с ним поговорить.
    
    
В тот же день миссис Пирс прочитала нам последнюю главу из «Паутинки Шарлотты», где Шарлотта умирает, но умирает счастливой, ведь она сделала все, что могла, чтобы спасти Уилбура, а люди считают, что произошло чудо. Конечно же, настоящее чудо в том, как трудно Шарлотте было это сделать, но, хотя она умерла, она сделала то, что должна была. Потом миссис Пирс стояла у своего стола, а мы все проходили мимо, и она говорила:
    
— Удачных каникул! Не объедайтесь в Рождество. Чтобы в следующей четверти все были в отличной форме!
    
А когда я проходила мимо, она сказала:
    
— Помни, о чем мы говорили, Джудит.
    
Я кивнула.
    
Придя домой, я сожгла письмо миссис Пирс в печке; я была очень рада, что сожгла его, не прочитав, а то при мысли, что будет, если его прочтет папа, мне делалось так страшно, что и не вообразить. А вот телефон миссис Пирс я засунула за заднюю обложку дневника. Потом я поднялась наверх, легла на кровать и стала отсчитывать дни — сколько их осталось до возвращения в школу; еще я подумала, как это странно, что мне хочется в школу. Потом я замерзла и залезла под одеяло.
    
Через некоторое время к дому подъехала машина. Я услышала, как хлопнула дверца, потом скрипнула калитка и мужской голос сказал:
    
— Тихо.
    
Я встала и выглянула в окно, но тот, кто пришел, уже открывал входную дверь, и я подскочила, потому что дверь грохнула об стену. Кто-то сказал: «Не надо, давай я», — и, судя по голосу, это был Майк.
    
Я выскочила на площадку, побежала вниз. Но на середине лестницы я замерла, и сердце мое замерло тоже, потому что это действительно был Майк, и одной рукой он поддерживал какого-то человека, похожего на папу, но я не могла точно сказать, папа это или нет, потому что этот человек, похожий на папу, закинул руку Майку на плечо, а лицо у него выглядело так, будто его сдвинули на сторону, и на нем была кровь, а глаз у него вспух и свернулся в клубок, как зародыш.
    
Майк увидел меня и сказал:
    
— Ого-го! — А потом сказал: — Всё путем, малыш. Твой папа просто упал с лестницы. Это скоро заживет. Сбегай намочи пару полотенец холодной водой, ага?
    
Я, видимо, не двинулась с места, потому что Майк сказал:
    
— Давай, малыш, беги живее.
    
Но я так и не двинулась с места, пока человек, похожий на папу, не сказал:
    
— Со мной все в порядке, Джудит.
    
И голос у него тоже был немножко похож на папин, только говорил он вроде как с набитым ртом.
    
Я побежала наверх, в ванную, и стала мочить полотенце под краном. Когда я намочила его до половины, ноги мои посадили меня на край ванны и я поняла, что папа не падал ни с какой лестницы, что все это как-то связано с тем, что случилось с Нилом Льюисом, и у меня почти не осталось сомнений, что все это с папой сделал человек, и человек этот — Дуг Льюис.
    
Я встала, закрыла кран и понесла полотенце вниз. Папа сидел у стола, рядом стоял таз. Майк промакивал папе глаз ватой, и каждый раз, когда Майк до него дотрагивался, папина голова дергалась назад. Я положила полотенце на стол, и Майк сказал:
    
— Вот и умничка. Папа скоро будет как новенький. Ты бы организовала нам чайку, ага?
    
Я подошла к раковине и услышала, как Майк сказал совсем тихо:
    
— Ты бы все-таки позволил мне отвезти тебя в больницу.
    
Папа что-то ответил и сплюнул в таз.
    
Я принесла две чашки чая, поставила их на стол, но Майк, похоже, забыл про свою просьбу. Он закончил с папиным глазом и сказал:
    
— Подними рубаху.
    
Папа поднял, и я увидела у него на животе кровь и красный след, похожий по форме на подошву ботинка.
    
Папа поднес руку к глазу, дотронулся до него. Отвел руку, а потом дотронулся снова, будто бы забыл, что секунду назад уже это делал. Когда Майк закончил перевязку, папа лег на диван. Лицо у него было белым, а руки и ноги как у тряпичной куклы. Майк сказал:
    
— Завтра заеду после работы, привезу продуктов.
    
Папа поднял руку, но Майк сказал:
    
— Джон, мне не требуется на это твое позволение. — И папина рука упала обратно, а Майк сказал: — Придется тебе хоть раз позволить кому-то о тебе позаботиться. — Потом он обнял меня рукой за плечи и прижал к себе. И сказал: — Ты уж проследи, чтобы он больше не ввязывался ни в какие переделки. Проследишь, Фред?
    
А потом сказал совсем другим голосом:
    
— Он поправится, Джудит; папа твой — крепкий орешек.
    
Только папа не выглядел крепким. Он выглядел неживым.
    
    
В комнате ни звука. За окном свет уличных фонарей расплескался по черному палисаднику и по сломанной вишне. Челюсть свело — слова не выговоришь. И я сказала в голове:
    
«Это все из-за Нила, да? Из-за того, что я с ним сделала».
    
«Око за око, — сказал голос. — Зуб за зуб. Жизнь за жизнь».
    
Я заплакала.
    
«Но папа же не умер, — сказала я. И затряслась всем телом. — Ну почему Ты его не уберег?»
    
Бог сказал:
    
«Мои пути неисповедимы».
    
Я сказала:
    
«Очень удобно быть неисповедимым, да?»
   
   
    
     
Рыба с жареной картошкой
    
    
Когда на следующее утро я спустилась вниз, папа сидел перед печкой. В этот день он так там и сидел, встал, только чтобы приготовить ужин. Я спросила:
    
— Может, позвонить Элси или Мэй, чтобы они к нам пришли?
    
Но он покачал головой.
    
Весь следующий день он тоже просидел перед печкой. Он не брился, не переодевался и, похоже, почти не спал, потому что его глаз — тот, который было видно, — совсем покраснел. Я не могла спросить, собирается ли он звонить дяде Стэну, — ведь тогда пришлось бы сознаться, что я слышала их разговор, — но когда он отключил телефон, у меня обмякли коленки, и я спросила:
    
— А если нам понадобится кому-нибудь позвонить?
    
— Тогда и включим.
    
Это меня обрадовало, потому что теперь миссис Пирс не сможет до нас дозвониться, но меня тревожило то, что папа не хочет звонить дяде Стэну.
    
«Ничего, позвонит, — сказала я себе. — Нил ведь больше не стучит в дверь, папа теперь успокоится. И очень скоро позвонит дяде Стэну».
    
Я весь день почти не отходила от папы — вдруг он позвонит, пока меня не будет.
    
В следующие дни папино тело постепенно меняло цвет на самые разные оттенки синего, желтого и зеленого. Пришел врач, посмотрел на его глаз и сказал: папе повезло, глаз он не потеряет, но лучше бы он сразу обратился в больницу. Каждый день после работы приходил Майк и сидел с папой. В четверг он оставил на столе конверт, папа заметил тот, когда Майк уже выходил в дверь, велел мне догнать Майка и отдать конверт, но Майк не взял.
    
Дни без уроков казались очень длинными. Я писала дневник. Подкармливала горчичные семечки «Жидким удобрением для рассады», которое мне дала миссис Пью. К Красе Земель притрагиваться не решалась. Однажды утром мне так надоело, что с семечками ничего не происходит, что я расковыряла землю в горшке, рассыпала по тарелке и попыталась их отыскать. Те, которые нашлись, выглядели точно так же, как и тогда, когда мне их подарил брат Майклс.
    
Иногда я ходила в гости к миссис Пью. Она показывала мне фотографии — они с мистером Пью плавают в бассейне, — учила играть на пианино «Собачий вальс», а еще я держала Оскара, завернутого в одеяло, пока она давала ему таблетки от глистов, но все это время стоило подумать про папу, и сразу делалось больно в животе, и хотя хорошо было иногда выбираться из дома, еще лучше было возвращаться назад.
    
Папа спал или сидел, закрыв глаза, перед каминной решеткой — одно от другого не отличишь. Он не говорил: «Не хлопай дверью», не говорил: «Так ты ешь или играешься?», не замечал, когда я слишком громко разговариваю, хотя я делала это нарочно, чтобы проверить, обратит ли он внимание. Взгляд его скользил по предметам, он их как будто не замечал. В восемь часов вечера он ложился спать. Когда я утром спускалась вниз, он еще спал. Вставал, только чтобы заварить чаю, а так сидел и смотрел камину в раскрытый рот, с его черным языком и черным провалом с бахромой из золы и почерневшими внутренностями, будто там был спрятан какой-то важный секрет.
    
Каждый вечер мы ели картошку с беконом или сосисками — готовила я, потому что папа сказал, что я прекрасно справлюсь, и каждый раз что-нибудь да выходило не так, но папа не замечал. Мы больше не молились, не читали и не осмысляли Библию, хотя что касается осмысления — этим я занималась за двоих.
    
В воскресенье папа снял с глаза повязку и сел читать газету, поэтому после ужина я убрала со стола тарелки и принесла Библии. И сказала:
    
— Мы уже несколько дней не читали.
    
Папа минуту-другую смотрел на Библии, потом громко втянул воздух через нос, как бывает, когда просыпаешься. А потом сказал тихо:
    
— Я сейчас не могу, Джудит.
    
Меня лизнуло жаром, я будто бы падала.
    
— Но это же важное дело! — сказала я. — Сегодня воскресенье, а мы даже не пошли на собрание! И Библию не изучали уже сто лет!
    
Папа поднял брови и покачал головой:
    
— Мне сейчас на этом просто не сосредоточиться, Джудит.
    
От этих его слов мне стало просто жутко. Я сказала:
    
— Это ты о чем?
    
— Мне нужно немного вздохнуть.
    
— Вздохнуть?
    
Он опустил голову:
    
— Детям не понять некоторые вещи, они слишком сложные.
    
— Я пойму, — сказала я. — Ты только скажи!
    
Но он только поднялся и сел ко мне спиной.
    
— Ты как хочешь, а я буду читать, — сказала я. — Буду читать за двоих.
    
Папа сказал громко:
    
— Мне не нужно, чтобы за меня кто-то читал!
    
Я было подумала, что он сейчас рассердится, но лицо у него тут же опять разгладилось, и он сказал:
    
— Я просто должен передохнуть.
    
Я все-таки почитала — про Исполинов и потоп, и как Бог уничтожил все живое. Мы так давно не читали, что я забыла, где мы остановились в прошлый раз, и начала с того места, где раскрылась Библия, — а раскрылась она на Книге Бытия, хотя вообще-то сейчас было не очень кстати читать про потоп, да и начинать с середины главы — не лучшее дело. Я обрадовалась — и еще больше удивилась, когда папа вдруг прервал меня и спросил:
    
— Хочешь рыбы с жареной картошкой?
    
— Чего? — сказала я.
    
— Я спросил, хочешь ли ты рыбы с картошкой.
    
Я подумала — он меня, наверное, испытывает, но он все смотрел на меня и, похоже, никакого подвоха в этом не было, просто вид у него был ужасно усталый.
    
— Да, — сказала я наконец.
    
Мы надели пальто и пошли под дождем вниз с холма в кафе «Коррини». Папа в первый раз вышел из дому, он постоянно поддергивал воротник и все время дрожал.
    
Когда мы вошли в кафе, в яркий свет, папа начал моргать, и все стали на него таращиться. Папа сказал: «Рыбу с картошкой, пожалуйста», и тетенька сгребла с поддона картофельные ломтики, насыпала в фунтик, завернула и сказала: «Три фунта». Ей пришлось подождать, пока освободится касса, и пока она ждала, дяденька, который как раз что-то пробивал на кассе, поднял глаза на папу, а потом сразу же их опустил.
    
Папа купил в винном магазине четыре банки пива, а потом мы пошли домой. Я держала кулек с рыбой и картошкой обеими руками, и шуршание, запах и тяжесть были почти непереносимыми. Когда мы пришли домой, я начала есть прямо из кулька, и так быстро, что внутри образовался комок, пришлось подождать, пока он протолкнется дальше, и только потом можно было продолжать. Картофельные ломтики были пышными и хрустящими, а рыба распадалась на сочные кусочки. Панировка хрустела, а потом из-под нее вытекал сок. Было так вкусно, что на глазах выступили слезы. Папа не ругал меня, что я ем так быстро, что не взяла тарелку и что хватаю еду руками. Осталась едва половина, когда я вдруг поняла, что сам-то он не ест. Я сказала:
    
— А ты хочешь?
    
— Нет, это тебе, — сказал он.
    
Но мне вдруг расхотелось есть дальше.
    
— Во, смотри, — сказала я, зажала два ломтика над верхней губой и скорчила свирепую рожу.
    
Папа глотнул из банки, улыбнулся, а потом опять уставился в камин. Мне даже захотелось, чтобы он меня поругал за то, что я играю с едой.
    
Я вытащила ломтик картошки изо рта, посмотрела на газету. И сказала:
    
— У тебя все хорошо?
    
— А с чего бы нет?
    
Вообще-то много с чего, но как-то так получалось, что ни об одной из причин не заговоришь вслух.
    
— Не знаю, — сказала я.
    
Потом посмотрела на часы. Начало одиннадцатого. Папа даже не заметил, что пора спать.
    
— Посмотри на часы! — сказала я.
    
— А, ну да.
    
Я встала.
    
— Спасибо за угощение.
    
Он так и не посмотрел на меня.
    
— Да не за что.
    
Я сказала:
    
— Я тогда, наверное, пойду спать, да?
    
— Да пора бы.
    
— Тогда спокойной ночи.
    
— Спокойной ночи.
    
Я дошла до двери, а дойдя, рассмеялась и сказала:
    
— Так у тебя, значит, все хорошо, да?
    
По лицу его что-то промелькнуло. Он сказал:
    
— Разумеется, у меня все хорошо!
    
И в этот миг он почти стал похож на самого себя.
    
— Ну и здорово, — сказала я, и мне вдруг стало лучше, чем было весь этот день.
   
   
    
     
Посетители
    
    
За два дня до Рождества пришли Элси и Мэй, постучали в калитку. Я бы и не услышала, если бы была дома, но погода стояла солнечная, поэтому я была в саду.
    
— Ку-ку! — прокричала Мэй.
    
— Приве-е-тик! — прокричала Элси.
    
— Ого-го! — откликнулась я.
    
— Джудит! — крикнули они хором. — Как ты там живешь, лапушка?
    
Голоса звучали как-то неуверенно; я и забыла, что до того они не видели забора.
    
— Нормально! — ответила я. — Подождите, я схожу за ключом.
    
— Мы соскучились! — сказала Элси.
    
— Подождите! — сказала я. — Я сейчас!
    
— Дай мне, пожалуйста, ключ, — сказала я папе, когда вошла в кухню. — Там у калитки Элси и Мэй.
    
— А. — Папа дотронулся до глаз. Потом покачал головой и сказал: — Мне сейчас не до того.
    
Я уставилась на него.
    
— Но это же Элси и Мэй, — сказала я.
    
— Я знаю, кто это, и я сказал: мне сейчас не до того. Скажи им, что я нездоров.
    
Я посмотрела на него.
    
— Но ты ведь здоров, — сказала я ни с того ни с сего. В голове мелькнула белая вспышка. — Все с тобой нормально.
    
Папа сказал очень тихо:
    
— Я не собираюсь с тобой пререкаться. Скажи, что я им очень признателен за заботу, но сейчас я не хочу никого видеть.
    
Я дышала очень часто.
    
— Но мы уже сто лет никого не видели! — сказала я. Голос дрожал и прозвучал слишком громко. — А что, если я хочу с ними повидаться? Я тут тоже живу!
    
Папа вскочил со стула.
    
— Я сейчас не хочу никого видеть, Джудит, ясно? Я не хочу никого видеть!
    
Я постояла немного, потом выбежала из комнаты. В прихожей перевела дыхание и вытерла лицо. Потом открыла входную дверь, подошла к забору, окликнула Элси и Мэй и сказала, что папа плохо себя чувствует.
    
— Ах ты господи… но ты-то в порядке, куколка? — заворковали они.
    
— Да. — Я прислонилась головой к забору.
    
— А, понятно…
    
Минуту-другую стояло молчание.
    
— Может, тебе что-нибудь принести?
    
— Нет. Спасибо.
    
Я закрыла глаза.
    
— Ну тогда, ладно… мы, пожалуй, пойдем — скоро увидимся, на собрании.
    
— Да.
    
— Передай папе, что мы его любим.
    
— Скажи, что мы все время о нем думаем.
    
— Пока-пока, лапушка.