1 2 3 4 5 6 7 8 

– Ксюша, я вряд ли смогу в этом помочь, – честно признался он. – У меня таких возможностей нет. Я могу, конечно, дать тебе совет, но не уверен, что он окажется полезным. Попробуй вспомнить все, что знаешь об этой истории, и расскажи работникам милиции. Может быть, твоя информация будет важной и поможет им быстро найти преступника. Но это имеет смысл только в том случае, если ты уверена, что убийца не связан с издательством. Потому что если его послал кто-то из «Шерхана», то издательству крышка. И все наши с тобой планы рухнут. Нам ведь нужно, чтобы «Шерхан» процветал и богател, верно? И нам нет никакого смысла подводить под монастырь его руководителей.

– Господи, что же мне делать? – Оксана чуть не плакала. – За что мне такое мучение! Мало того, что я два года его терплю, мало того, что я строю из себя невесть что в постели, только чтобы он не сорвался с крючка, так теперь выясняется, что он готов мной пожертвовать, потому что не хочет платить деньги. Ему деньги дороже меня! Никто еще никогда меня так не унижал.

– Ну-ну, девочка, не надо, – успокаивал ее Вадим. – Никто тебя не унизил. Есипов уверен, что тебе ничто не угрожает, потому и ведет себя так. Если бы он думал, что ты в опасности, уверяю тебя, он говорил бы и поступал совсем по-другому.

– Да плевать я хотела на то, что он думает! – взвилась Оксана. – Тоже мне, мыслитель, Спиноза, Диоген. Для меня важно, что я сама думаю. А я думаю, что этот уголовник через два дня позвонит Кириллу, почует, что дело пахнет керосином, и возьмется за меня. А у меня даже охраны нет. Со мной справиться – раз плюнуть, даже ребенок сумеет.

– Кстати, об уголовнике, – напомнил Вадим. – Почему все-таки ваш милиционер-охранник его пропустил?

– Потому что он пришел с Вовчиком, телохранителем Есипова.

– Ах вон что, – задумчиво протянул Вадим. – Это очень любопытно.

– Что тебе любопытно? – зло всхлипнула Оксана. – Есипов думает только о том, как хапнуть побольше денег, а отдать поменьше. Ты думаешь о том, как бы тебе издательство к рукам прибрать. А обо мне кто-нибудь вообще думает? Кто-нибудь думает о том, что мне страшно, мне плохо, мне противно, мне трудно? Я для вас вещь, предмет неодушевленный, инструмент, при помощи которого вы добиваетесь каждый своего. Какие же вы все сволочи…

Она не выдержала и расплакалась. В этих слезах внезапно выплеснулось все, что копилось так долго, тщательно пряталось в глубине сознания и не находило выхода. Ненависть и отвращение к Кириллу, унизительность притворства в сексуальных экзерсисах, страх перед угрозами невидимого, но зато так хорошо слышимого уголовника. И еще одно. Она больше не могла обманывать сама себя. Она нашла того единственного мужчину, рядом с которым хотела бы провести свою жизнь. Мужчину, ради которого она с удовольствием сидела бы дома, варила борщи, пекла пироги, жарила мясо, пылесосила ковры, мыла окна. Рожала и растила детей. Мужчину, которого она хотела отчаянно, до озноба, до остановки дыхания. Самого умного, самого решительного и в то же время спокойного и рассудительного. И этот мужчина сидел сейчас перед ней на диване и озабоченно рассуждал о связи личного телохранителя генерального директора издательства «Шерхан» с уголовным миром. Больше года она носит в себе тщательно скрываемое чувство к нему, она сумела убедить себя в том, что ей просто кажется, что Вадим – партнер по бизнесу и не надо даже думать о нем как о партнере по сексу, а тем более по жизни. Ее Мужчина еще придет, они встретятся и будут вместе, а Вадима надо выкинуть из головы. Она подсознательно вела себя так, будто видит в нем только друга и партнера, расхаживала перед ним в прозрачном белье, принимала его, лежа в постели, одним словом, всячески демонстрировала, что ничуть не стесняется его, потому что не видит в нем мужчину. А он, глядя на ее стройное, длинноногое обнаженное тело, ни разу не дрогнул лицом, ни разу не показал, что это роскошное тело его хоть каплю интересует. С деловым видом расспрашивал, как она занимается любовью с Есиповым, и давал ей советы, как это нужно делать правильно, чтобы он не заводил себе других баб. Раздевал ее до трусиков и мыл под душем, и при этом руки его не становились потными и горячими. И Оксана твердо поверила, что она Вадиму просто не нравится как женщина. Она не в его вкусе. Она нужна ему только для осуществления задуманной операции с «Шерханом».

Оксана смирилась почти сразу, она, собственно, даже и не предпринимала попыток соблазнить Вадима, затащить его в постель. Задавила в себе все мысли о нем в тот же день, когда случайно оказалась перед ним полуодетой и не заметила в его глазах ни малейшей искорки интереса. А вот теперь все то, что так тщательно скрывалось и подавлялось, выплеснулось наружу. Она боялась, что через два дня ее убьют. И это вмиг сделало ее свободной от всего, в том числе и от собственноручно наложенных запретов на мысли о Вадиме.

– Прости, Ксюша, – говорил Вадим, осторожно гладя ее по волосам, – я не думал, что ты это так воспринимаешь. Ведь то, что мы с тобой пытаемся сделать, это не только для меня. Это и для тебя тоже. Если у нас с тобой все получится, ты будешь счастлива всю оставшуюся жизнь.

– Я не буду счастлива, – пробормотала она сквозь слезы.

– Почему?

– Я не буду счастлива без тебя, – почти выкрикнула она и зарыдала еще горше.

Руки Вадима, обнимавшие ее за плечи, дрогнули, он отстранился и попытался заглянуть в ее залитое слезами покрасневшее лицо.

– Что ты говоришь, Ксюшенька? Зачем ты так говоришь?

– Потому что это правда. Я люблю тебя. И мне никто не нужен, кроме тебя. Я ни с кем не буду счастлива. Только с тобой.

Вадим снял руки с ее плеч, встал и подошел к бару. Налив в стакан на два пальца водки и плеснув тоник, он протянул напиток Оксане.

– На, выпей. Только залпом.

Девушка покорно выпила крепкий коктейль и поставила стакан на пол возле дивана. Она знала, что от слез лицо ее распухло и стало уродливым, но ей было все равно, потому что через два дня ее убьют и никто не может или не хочет ей помочь. Вадим подвинул кресло вплотную к дивану, сел как можно ближе к Оксане и осторожно взял ее за руки.

– Девочка, я благодарен тебе за твои чувства. Наверное, я могу гордиться тем, что меня любит такая замечательная девушка. Я не миллионер, я обыкновенный государственный служащий, и зарплата у меня небольшая. Я не молодой киноактер, не секс-символ, не всемирно известный модельер. Я – никто. И если молодая красавица говорит, что не может быть счастлива ни с кем, кроме меня, это значит очень много. Это, может быть, высшая похвала в моей жизни. Спасибо тебе, Ксюша.

Она все поняла. Она ведь была девушкой очень и очень неглупой. Слегка отодвинувшись, она высвободила руки, достала из кармана халатика платок, вытерла глаза и вымученно улыбнулась жалкой, дрожащей улыбкой.

– Но у тебя есть женщина, которую ты любишь, и все, что ты затеял, ты делаешь ради нее. И, кроме нее, тебе никто не нужен. Правильно? – сказала Оксана охрипшим от рыданий голосом. – А я кажусь тебе смешной и навязчивой. Не бойся, я не буду приставать к тебе. Я бы никогда не сказала тебе, просто я очень испугалась этого уголовника и подумала, что если мне суждено умереть через несколько дней, то… Впрочем, неважно. Мне ничего от тебя не нужно. Я хочу остановиться.

– Чего ты хочешь? – не понял Вадим.

– Остановиться. Прекратить игру. Я не хочу больше жить с Есиповым. Даже видеть его не хочу. Я не хочу ложиться в постель с человеком, для которого деньги важнее меня. И я не хочу быть богатой, чтобы выбирать себе мужа по любви, а не по кошельку, как ты мне обещал. Потому что я хочу быть с тобой, а если это невозможно, то никакое богатство и никакая свобода выбора мужа мне уже не нужны. Если я не могу выбрать тебя, тогда все бессмысленно.

– Но, Ксюша, сейчас еще рано останавливаться. Мы с тобой не готовы. Я ведь объяснял тебе… В конце концов, если ты действительно меня любишь, ты должна подумать и о моих интересах. И не отказываться от помощи, даже если сама ты утратила интерес к делу.

Оксана встала, плотнее запахнула длинный шелковый халат с высокими разрезами, открывающими при каждом шаге красивые длинные ноги, и вышла в ванную. Тщательно умывшись холодной водой, она хотела было нанести на лицо питательный крем, но подумала, что жирный блеск кожи не украсит ее. «А пусть, – с внезапным отчаянием подумала она. – Я ему не нужна. Он меня не хочет. Так какая разница, как я выгляжу? Чем хуже, тем лучше».

Выбрав из выстроенных на полочке кремов самый густой, она стянула волосы на затылке и скрепила их заколкой, туго повязала полиэтиленовую повязку, предохраняющую волосы от попадания на них крема, и наложила на все лицо жирный белый состав. Глаза по контрасту сразу стали казаться почти черными, сверкающими и огромными. Вызывающе вздернув подбородок и распрямив плечи, она вернулась в комнату, но Вадима там не обнаружила. Он был на кухне и, по обыкновению проявляя полную самостоятельность, готовился жарить яичницу с помидорами.

– На твою долю жарить? – спросил он, не оборачиваясь, когда услышал шаги Оксаны у себя за спиной.

– Да, будь добр, – ответила она ровно, будто и не плакала навзрыд совсем недавно.

Есть ей совсем не хотелось, но здоровый аппетит является свидетельством спокойствия духа, тогда как его отсутствие говорило бы о нервозности. Она дала слабину, это было непростительно, но что случилось – то случилось. Больше не случится. Во всяком случае, не на глазах у Вадима.

Налив себе еще одну порцию водки с тоником, она взяла сигарету и уселась на кухне, опершись затылком о стену и закрыв глаза. Все сразу стало скучно и неинтересно. Не нужно. Бессмысленно. Только теперь Оксана поняла, что острый интерес к Вадиму, желание быть с ним рядом, видеться с ним, разговаривать, вместе обсуждать и решать какие-то проблемы придавали смысл ее жизни. Она испытывала ни с чем не сравнимое удовольствие, когда подавляла в себе неприязнь к Есипову, преодолевала отвращение, ложась с ним в постель, потому что знала: это та цена, которую она платит за свою любовь. И чем выше была эта цена, чем сильнее были подавляемые ею чувства, тем лучше, драгоценнее делалось для нее то, за что платилась такая высокая цена. Ведь понятно же, что дешевая ерунда не может стоить так дорого. Вадим придавал ее жизни вкус, цвет, насыщенность. Вадим заставлял ее думать, двигаться вперед, что-то изобретать, стараться, совершенствоваться, учиться чему-то. Ей хотелось нравиться ему. Ей хотелось, чтобы он ее одобрял и хвалил.

А теперь ничто не заставит ее продолжать эту историю с Есиповым и его издательством, историю, которая в одно мгновение стала муторной, скучной, ненужной и отвратительной. Учитывать интересы Вадима? Иными словами, самой заняться устройством и укреплением его будущего благополучия, его счастья с другой женщиной? Ну уж нет. Не дождетесь. Вот пусть другая женщина и помогает ему, пусть она, а не Оксана, распускает слюни и изображает мамочку, когда у Есипова встанет. Что же, Вадим свою красотку бережет, под чужого мужика ради денег не подкладывает, а ее, Оксану, не щадит, тратит направо и налево?

– Она красивая? – спросила она, не открывая глаз.

– Кто?

– Эта женщина, которую ты так любишь.

– Нет, не очень. Для меня она лучше всех, но если судить объективно, то внешность у нее вполне стандартная.

– Сколько ей лет?

– Много.

– Что значит «много»? Тридцать? Тридцать пять?

– Она старше меня. Что означают твои расспросы?

– Ничего. Просто интересно.

Она старше Вадима. И внешность самая обыкновенная. Конечно, такую под Есипова не подложишь. Значит, он эксплуатировал и внешность Оксаны, потому что у его подруги такой внешности нет. Что же у нее есть такое, чего лишена Оксана? Почему эта старуха кажется ему лучше молодой красавицы?

– У тебя что, тоже эдипов комплекс? – ехидно спросила она. – Тоже на старушек тянет, как Есипова? То-то я удивилась, что ты так быстро с ним разобрался и даже правильные советы давал. Теперь мне понятно, откуда ноги растут.

– Ты не права, Ксюша, – мягко ответил он. – Она старше меня всего на три года, ей сорок восемь. И никаких сыновних чувств я к ней не испытываю. Эта женщина была со мной рядом много лет, мы вместе с ней прошли через многие трудности, у нас дети, мы их растим, и мы очень дружим. Она много сделала для меня в свое время, и я считаю себя обязанным обеспечить ей приемлемый уровень существования хотя бы во второй половине жизни. Дети подрастут и сами пробьются, заработают себе на автомобили и квартиры. А она уже ничего не сможет для себя сделать. Это моя забота и моя обязанность.

– Ты хочешь сказать, что тебя держит возле нее чувство долга?

В ней снова вспыхнула надежда. Он не любит свою старую жену, он просто выполняет обязанность. А коль так, ничто не может помешать ему быть с Оксаной. Пусть не жениться на ней, она не настаивает, но просто быть, приходить, пить здесь кофе, ложиться в постель. Пусть он пообещает ей хотя бы это, и она с радостью кинется снова в опасную игру, чтобы заработать деньги и спокойно сидеть дома и варить борщи в ожидании редких визитов Вадима. А может быть, растить его детей…

– Ты можешь называть это как угодно, но я называю это любовью, – сказал он, лишая ее тем самым последних остатков надежды.

Он разложил на две тарелки яичницу с помидорами, посыпал сверху мелко нарубленной зеленью и поставил на стол. Оксана сквозь застилавшие глаза слезы смотрела на красно-желто-зеленую смесь в тарелке, и ей казалось в эту минуту, что вся ее наполненная красками и острыми переживаниями жизнь превратилась в это бесформенное месиво, безжалостно растоптанная и грубо перемешанная.
* * *
– Эти деятели из «Шерхана» – большие мастера прятать концы. Нигде ни один «левый» тираж не засветился. И в налоговой полиции на них ничего нет, ни одной зацепочки, хотя там на издателей большой зуб точили. Точили-точили – а ни на чем не поймали.

Миша Доценко, вплотную занимавшийся убийством в доме переводчика Соловьева, проделал огромную работу, но с места в раскрытии преступления так и не сдвинулся. Версий было несколько: убить хотели Собликову, а Андрей Коренев просто под руку попался; убить хотели Коренева, а Собликова попала в жертвы случайно; убить хотели самого Соловьева; убивать вообще никого не хотели, имела место попытка кражи или, на крайний случай, грабежа. И по каждой из этих версий предстояло собрать и проверить массу сведений.

В первую очередь решили отработать Марину Собликову – все-таки яркое криминальное прошлое и, похоже, настоящее, а также связи, завязанные во время отсидки, и, вполне возможно, сложившиеся там же конфликтные отношения. Миша перелопатил кучу материалов, нашел и опросил великое множество людей, наметил нескольких потенциальных подозреваемых, которые могли возыметь нехорошее желание свести счеты с очаровательной воровкой-взломщицей, убил время на проверку их алиби. На это ушло около десяти дней, а результата не дало. Правда, версия Собликовой была самой трудоемкой, проверка Коренева и Соловьева представлялась намного более легкой работой.

Так оно и оказалось. Еще неделя ушла на прорисовку образов Андрея Коренева и Владимира Соловьева. И опять ничего. Ни явных врагов, ни криминальных связей, ни долгов, ни тяжелых конфликтов. Версия же случайно забредшего в дом грабителя представлялась весьма вероятной, но абсолютно неперспективной с точки зрения возможности раскрытия. Оружие, из которого были застрелены Андрей и Марина, числилось за Министерством обороны и было утрачено в ходе боевых действий в Чечне. Понятно, что оно было кем-то найдено, вовлечено в незаконный оборот и продано неизвестно когда, неизвестно кем и неизвестно кому. Тупик.

– Может быть, все-таки это «Шерхан» решил разделаться с Соловьевым? – предположил Доценко.

– Например, зачем? – удивилась Настя. – Я не вижу причин.

– Они боялись, что Соловьев найдет документ, предприняли ряд попыток его изъять, а когда не сумели, то сочли, что проще убить переводчика.

– Цель со средствами как-то не соотносится, – с сомнением покачала она головой. – Повод уж больно слабенький. И потом, вы обратили внимание, как усиленно руководитель «Шерхана» Кирилл Есипов выгораживал Соловьева, уверял, что тот не мог убить помощника и любовницу из ревности. Он панически боялся, что у Соловьева будут неприятности. Издательство им очень дорожит. Очень. Настолько, что это уже делается просто подозрительным. Кроме того, вы сами, Мишенька, только что сказали мне, что с точки зрения налогов у «Шерхана» все в ажуре. Конечно, им не хотелось бы, чтобы выплыла эта бумажка. Судя по всему, это единственное реальное, хотя и косвенное, доказательство того, что они гонят контрафактные тиражи, не выплачивая за них налогов и не платя гонорара переводчику. Безусловно, это повод для скандала. Но не для убийства же. И последнее: я готова согласиться с тем, что это была попытка убить Соловьева, если вы мне доходчиво объясните, почему она по времени совпала с работой Собликовой по поиску документа. Шерхановцы должны были знать, что Марина еще ищет его. Зачем же они посылают убийцу в эту же ночь? Тем более что убийца скрылся, так и не выполнив своей задачи, Соловьева он не убил, хотя имел для этого все возможности. Глупость ведь несусветная.

– Глупость, – согласился Доценко. – Но все равно у нас выбора нет. Если это был случайный грабитель, мы его никогда не найдем, нечего и время тратить. Остается только искать вокруг издательства. Если уж там мы ничего не найдем, тогда придется признать, что мы проиграли.

– Ладно, – вздохнула Настя. – Пойдем с двух сторон. Вы ищете вокруг издательства, а я попробую еще раз взяться за Соловьева. Все равно нам нужна «Мечта», уж слишком тесно она связана с делом Черкасова.
* * *
Ночью пошел сильный дождь, и после изнурительной жары можно было наконец вздохнуть свободно. От шума дождя Настя проснулась и неожиданно для себя обнаружила, что улыбается. Ночной дождь всегда приводил ее в состояние тихого умиротворения и покоя. Такое чувство она испытывала, только общаясь с женой брата Дашей, которую Алексей называл ходячим транквилизатором.

Она лежала, вытянувшись под одеялом и открыв глаза, и слушала шум дождя. Откуда-то из глубин памяти выплыли строки:

И встать я не встаю, и спать не спится…
И так проходит ночь, и утро настает,
Все говорят: «Весна…» А дождь не устает –
Все продолжает литься! –
И я с тоской смотрю, как он идет…
Настя осторожно вылезла из-под одеяла, стараясь не потревожить сладко посапывающего мужа, нащупала ногами тапочки, накинула халат и вышла на кухню. Сердце колотилось как сумасшедшее, будто она только что пробежала стометровку. По лицу ее блуждала улыбка, глаза сияли. Если бы Алексей в этот момент проснулся и увидел свою жену, он очень удивился бы тому, что она в мгновение ока превратилась почти в красавицу, причем без всяких ухищрений и косметики. Но он крепко спал.
* * *
Она даже не предупредила Соловьева о своем приезде. Она вообще не звонила ему после того разговора с Селуяновым. Просто выпила утром две обычные свои чашки кофе, стакан апельсинового сока, съела гренки с сыром, взяла у Алексея машину и поехала в «Мечту».

Коттеджный городок, умытый ночным дождем и освещаемый ярким солнцем, сверкал как игрушечка. Грязные потеки, оставшиеся от растаявшего после зимы снега, исчезли, деревья в лесу покрылись густой сочной зеленью, и все вокруг было красочным и радостным. Дверь в дом Соловьева была открыта, в холле сидел уже знакомый Насте милиционер, держа в одной руке сигарету, в другой – книжку.

– Здравствуйте, – обрадованно сказал он. – Давно вас не было. В гости приехали?

– Скорее по делу, – ответила она. – Как у вас тут, спокойно?

– Спокойно. Посторонних не было. Скажите, а хозяин знает, что вы – сотрудник?

– Нет, не должен. А почему вы спросили?

– Он вами интересовался. Просил, чтобы я помог вас разыскать. Ну, я, как велели, морду ящиком сделал, якобы не понимаю и не знаю ничего. И сменщика моего он на это дело подбивал. Но майор Селуянов нас проинструктировал, так что вы не волнуйтесь. Вы надолго?

– Как получится. Если не разругаемся в первые же минуты, то часа на два, а то и больше. Вы хотите отъехать куда-то?

– Точно. Сил нет тут сидеть. Владимир Александрович, конечно, человек вежливый, к столу зовет каждый раз, но мне неудобно. Да и не положено. Я бы смотался поесть чего-нибудь горяченького, сигарет купить надо, газеты. Можно?

– Давайте. Только не больше двух часов, хорошо? И подождите на всякий случай минут пятнадцать. Если я за это время не уеду – можете быть свободны.

Соловьева она нашла в кабинете. Владимир сидел за компьютером и, судя по всему, правил собственный текст, так как никакого оригинала на иностранном языке Настя на столе не заметила. Он совсем не ожидал ее увидеть и в первое мгновение даже не справился с собой, вздрогнул и неловко дернул рукой, смахнув со стола несколько листков бумаги.

Настя наклонилась, подняла их, аккуратно сложила на стол, молча обняла Соловьева и поцеловала его в губы.

– Ну что, Соловьев, поговорим о пожаре? – спросила она, отходя от него и усаживаясь на маленький кабинетный диванчик.

– О пожаре? – изумленно повторил он. – О каком пожаре?

– О пожаре далеких дней. Или наш поцелуй был недостаточно долог?

Краска бросилась ему в лицо. Он медленно снял очки и стал тереть пальцами лоб и виски.

Наш поцелуй прощальный был так долог…
На улице среди глубокой ночи –
Пожар далеких дней.
– Ты догадалась, – тихо сказал он. – Впрочем, что ж удивляться, ты должна была догадаться. Может быть, ты вообще единственная, кто мог это заметить.

– Не преувеличивай, любой, кто этим интересуется или занимается профессионально, мог заметить. Другое дело, что такие люди не читают литературу, которую ты переводишь. Для них это слишком примитивно. А те, кто читает боевики и триллеры про ниндзя, якудзa и прочие страсти, вряд ли интересуются японской классической поэзией. Так что вероятность распознавания подделки была достаточно мала. Тебе просто не повезло со мной.

– Но ведь это не преступление.

– Конечно, нет, – успокоила его Настя. – Волноваться не о чем. При условии, что автор поставлен в известность. Поставлен?

– Да, он знает. Собственно, на этом все и построено. Он знает, что его тексты годятся только для употребления в качестве бумаги. Можно отнести в туалет, можно сдать в макулатуру. Он блестящий фантазер, придумщик и знаток специфики, но писать он не может вообще. Совсем не может. Словарный запас – как у десятилетнего ребенка. Этого не смог бы читать даже самый тупой потребитель. Зато он продает свои рукописи по баснословно низкой цене. Фактически даром отдает. Ты, вероятно, знаешь, что за границей цены не такие, как у нас. Там и жилье, и машины намного дешевле, и то, что по нашим меркам считается грошами, для них – очень приличные деньги.

– А ты, Володя? Ты-то зачем это делаешь? Тебе много платят за обработку?

– Прилично. На жизнь хватает. И потом, мне нравится. Ты же знаешь, я всегда был неплохим стилистом, а вот фантазия бедновата, придумать ничего интересного не могу.

Это была правда. Еще тогда, много лет назад, он пытался сочинять рассказы, но его тексты больше напоминали стихотворения в прозе. В них не было ни сюжета, ни характеров, ни конфликтов, ни интриги. Зато были образы, тонкие и необычные сравнения, изящно выстроенные, отточенные фразы, богатый и яркий язык. Соловьев пытался опубликовать свои опусы, но ему везде вежливо и доходчиво объясняли, что это написано непонятно в каком жанре. Не рассказ, не очерк, не новелла. Даже не эссе. Просто нечто художественное.

Когда в издательстве «Шерхан» ему показали рукопись японского автора, Соловьев пришел в ужас. Безграмотный текст, сплошь состоящий из «он сказал», «она подошла», «он ушел», «она взяла». Он сделал над собой усилие и дочитал рукопись до конца и только тогда понял, что за этим беспомощным лингвистическим лепетом скрывается захватывающий сюжет с головокружительными поворотами. Но все нужно было переписывать заново. Причем так, чтобы ни у кого не возникло сомнений, что автор японец, а не американец и не русский. Книге, написанной русским автором про японскую жизнь, цена невелика. Это давно известно.

– Я могу попробовать, – нерешительно сказал он Есипову тогда. – Правда, не уверен, что у меня получится. Но в таком виде это никуда не годится. Вы уже купили рукопись у автора или только взяли на ознакомление?

– Купили, – вздохнул присутствовавший при разговоре Гриша Автаев, коммерческий директор издательства. – Попробуйте, Володя. Жаль будет, если деньги пропадут.

И он попробовал. В рукописи было вполне достаточно экзотических деталей и подробностей, относящихся к японскому укладу и японской культуре, но для стилистики изложения необходимо было имитировать особый аромат, особый флер образов и оборотов. Соловьев пошел по пути заимствований из классической японской поэзии, и именно это придало выходящим из-под его пера романам непередаваемое очарование изысканности.

Рукопись была сдана в издательство, но совершенно неожиданно буквально через неделю после выхода книги позвонил Семен Воронец, главный редактор «Шерхана». И предложил для перевода и обработки еще одну рукопись. Такую же, если не хуже.

– Зачем вы это берете? – недоумевал Соловьев. – Согласен, в первый раз вы не смогли разобраться, потому что у вас под рукой не оказалось переводчика, который посмотрел текст и смог бы его оценить. Но теперь-то вы уже знаете, что этот автор не может считаться писателем.

– Мы рассчитываем на вас, Володя, – просительным голосом заявил Воронец. – С первой рукописью вы справились просто блестяще. Вы можете делать из этого материала бестселлеры. Разумеется, ваш труд будет должным образом оплачен.

И Соловьев взялся за вторую книгу. Потом за третью, за четвертую. Он втянулся, работа ему нравилась, она позволяла быть стилистом и не требовала того, чего он в принципе не умел – создания сюжета и интриги. Это уже было сделано неким безграмотным японцем – мастером по производству захватывающих дух историй. Интенсивность труда у этого сюжетопроизводителя была поистине фантастическая, оказывается, он сочинял свои истории давно, и к тому моменту в его столе лежало десятка три рукописей, которые никому не были нужны, потому что японские издатели отказывались от них, взглянув на первые три строчки. «Это не литература, – говорили они, брезгливо кривясь, – это в лучшем случае сочинение ученика начальной школы, но даже для сочинения здесь многовато грамматических ошибок».

А автор-то был настоящим графоманом. Он сочинял свои истории без конца и не мог остановиться. Он был человеком вообще-то не бедным, много ездил по всему свету, и всюду у него были друзья и родственники, у которых он жил. Жизненных впечатлений, таким образом, у него хватало, а отсюда и рождались идеи, сюжеты, характеры, конфликты. Автор жаждал славы, он хотел видеть свое имя, напечатанное на ярких глянцевых обложках крупными буквами. Он хотел давать интервью в газетах и по телевидению, он мечтал о том, чтобы по его нетленным произведениям снимали фильмы, которые становились бы лауреатами «Оскаров». И не понимал, почему его творения никто не хочет печатать.

Отчаявшись завоевать благосклонность японских издателей, он пытался пристроить свои рукописи в других странах, но там ему объясняли, что могут рассмотреть вопрос только о книге, написанной на общедоступном языке, например, на английском. Чтобы оценить материал, написанный иероглифами, нужен переводчик, а труд переводчика должен быть оплачен. Кому ж охота платить переводчику, если нет гарантии, что вещь стоит того? Вот если бы речь шла о всемирно известном писателе, таком, например, как Мацумото или Ехира, тогда другое дело, потому что это признанные мастера и тут есть уверенность, что произведение хорошее. А если и плохое, то ведь такого масштаба имя само себя продает независимо от уровня написанного.

Автор за собственные деньги заказал перевод одной книги, но качества того, что в результате получилось, оценить не смог – английский он знал очень слабо, только на уровне бытовой разговорной речи, ни писать, ни читать на этом языке не мог. Вероятно, переводчик строго следовал оригиналу, потому что издательство, куда автор принес английский вариант, отказалось от рукописи, прочитав первые несколько страниц.

Неудачи не сломили этого жизнерадостного оптимиста. И он продолжал творить. То ли он твердо верил в свою звезду, то ли просто остановиться не мог. Его произведения больше напоминали очень сжатый пересказ насыщенного событиями кинофильма, но автор этого не понимал. Будучи человеком не особенно образованным и начитанным, он не видел разницы между своими творениями и той литературой, которая издавалась массовыми тиражами, он не замечал убогости своего языка, а если и замечал, то сделать с этим все равно ничего не мог.

И вдруг на горизонте возник российский издатель, который купил «на пробу» одну вещицу. Автор уже ни на что особо не надеялся, поэтому отдал рукопись за сущие гроши, только чтобы обозначить факт продажи. Он бы и задаром отдал, лишь бы напечатали, поскольку был, как уже говорилось, человеком небедным, но до крайности честолюбивым.

А переводчик Владимир Соловьев сделал из этого полубезграмотного рассказа настоящую конфетку. И этим было положено начало целой серии книг одного автора, книг, которые пользовались бешеным успехом у российских читателей и прекрасно раскупались, принося прибыль издательству. «Шерхан» приобрел тридцать две рукописи, из которых четырнадцать уже вышли в серии «Восточный бестселлер». Осталось еще восемнадцать, а автор-то продолжает сочинять…

– Теперь я понимаю, почему «Шерхан» так за тебя держится, – заметила Настя. – Деньги в рукописи уже вложены, а кроме тебя, никто не сможет с ними работать. Ты действительно незаменим для них. И понятно, почему они так боялись скандала, который ты мог устроить, уличив их в нарушении твоих прав. Ты из-за этого мог рассердиться и отказаться от сотрудничества с издательством. А я-то все голову ломала, почему они столько усилий приложили, чтобы раздобыть эту случайно попавшую к тебе бумажку. Мне казалось, что цель со средствами не соотносится. Уйдешь ты – найдут другого переводчика. А оказалось, что никакой другой переводчик их в принципе устроить не может. Им нужен только ты. И они вцепились в тебя мертвой хваткой. Володя, они действительно делают «левые» тиражи, я это совершенно случайно обнаружила, просто тебе не хотела говорить.

Она рассказала Соловьеву о том, как купила на Ленинградском вокзале «Клинок» и как сравнивала два экземпляра книги, сидя у себя дома.

– И когда я читала роман, меня не покидало ощущение чего-то давно знакомого, но абсолютно неуловимого, неосязаемого. Знаешь, бывает, уловишь слабый запах, который связан в твоей памяти с детством, и он тут же исчезнет, а ты не можешь понять, то ли тебе почудилось, то ли что… Вдруг ни с того ни с сего вспомнишь что-то из своего детства и долго удивляешься, с чего это такие воспоминания в голову лезут. И здесь было так же. Читаю про разборки между преступными кланами японцев в Америке, а вспоминаю, как мы с тобой ездили за город или на пляж.

– Когда ты догадалась? Давно?

– Только сегодня ночью. Проснулась оттого, что шумел дождь, и вспомнила. «И встать я не встаю, и спать не спится…»

– «И так проходит ночь, и утро настает», – подхватил Соловьев, грустно улыбнувшись. – Аривара Нарихира, девятый век. У тебя хорошая память, Анастасия.

– Хорошая, – согласилась она. – Не жалуюсь. И вот когда я вспомнила это стихотворение, то вспомнила и другие. В «Клинке», например, ты написал: «Человек с грустными глазами – это человек, который в детстве никогда не плакал, когда его ругали и били». Мне это сразу показалось знакомым, но тогда я не уловила, в чем суть. А сегодня ночью сообразила:

Печальным –
(И я был таким)
Становится сердце ребенка, который не плачет,
Хотя и ругают и бьют!
– Исикава Такубоку, – вздохнул Соловьев. – Что ж, раз ты теперь все знаешь, нет смысла отпираться. Спору нет, меня это все не украшает, но ничего плохого на самом деле в этом нет. Я не ворую чужие рукописи, я их переделываю и довожу до совершенства. На книге стоит имя подлинного автора, так что его права не ущемлены.

Он замолчал и отвернулся, глядя в окно. Настя терпеливо выдерживала паузу, мужественно борясь с желанием закурить. Наконец Соловьев снова заговорил:

– Я их ненавижу. Они не зря боялись, что я найду эту проклятую бумажку. Я не намерен спускать им это с рук.

– И для этого ты начал меня разыскивать?

– Я хотел тебя видеть. Я скучал по тебе.

Настя встала с уютного мягкого диванчика и с удовольствием потянулась.

– Не лукавь, Соловьев. Поехали на кухню, я сварю себе кофе, и поговорим о твоих издателях. Гнев твой праведный, спору нет, и ты имеешь полное право начать разбираться с «Шерханом». Только не надо петь мне песни о твоей глубокой и непреходящей любви ко мне. Я все равно тебе не верю.

– Почему?

В голосе его Настя услышала настоящую, неподдельную тоску. Ей стало неловко. В самом деле, почему она так поступает с ним? Почему убедила себя в том, что он не может ее любить? Только потому, что когда-то он не ответил на ее чувство? Нет, скорее тут другое. Одинокий больной человек готов любить кого угодно, кто вносит хоть какое-то тепло в его тоскливое одиночество.

– Не будем об этом, ладно? – мягко сказала она. – Поехали.

Соловьев развернул кресло и направился из кабинета в гостиную.
* * *
Найти оборванную подвеску от галстучной булавки – дело непростое, если не знаешь точно, где ее искать. Коротков и Селуянов внимательно прочитали все документы, связанные с обнаружением трупов восьмерых юношей семитской внешности, и ни одного упоминания о нахождении рядом с трупом маленькой позолоченной подковки с обрывком цепочки не нашли.

– Выходит, или подковку просмотрели, или ее оттуда кто-то унес, – уныло констатировал Николай. – Наищемся мы ее до чувства полного удовлетворения.

– Это точно, – вздохнул Коротков. – Но искать все равно надо. Так что поехали. Начнем с трупов, которые были обнаружены не работниками милиции.

Таких было пять из восьми. Сыщики решили в первую очередь отработать те случаи, когда трупы были найдены детьми, подростками или молодежью. Одним словом, теми, кто вполне мог, не впадая в истерику при виде мертвого тела, проявить любопытство, найти подковку и положить себе в карман. Пять случаев, исходя из этого рассуждения, сократились до трех. Уже легче.

Но легче только относительно. Ибо подковка, найденная ребенком или подростком, вряд ли задержится надолго у одного хозяина. Она станет предметом обмена или вовсе будет потеряна. Зная, каким перипетиям порой подвергаются предметы, проходящие через детские руки, сыщики перевели дух, съели по паре шашлыков и взялись за работу.

Первый случай обнаружения детьми трупа имел место на берегу Москвы-реки. Имена, фамилии и адреса двух друзей-шестиклассников, наткнувшихся на страшную находку, были в материалах дела. Однако родители обоих мальчиков в один голос стали возражать против беседы оперативников с их сыновьями. Дети и без того, как утверждали взрослые, пережили стресс, и нет никакой необходимости травмировать их еще раз.

– Тогда попробуем обойтись без детей, – покладисто согласился Селуянов. – Скажите, пожалуйста, не видели ли вы у своего сына маленькой позолоченной подковки?

– Что вы! – испугалась мать одного из мальчиков, Гены Федотова. – Мой сын не вор. Как вы смеете задавать такие вопросы!

– Разве я сказал, что он ее украл? – невинно удивился Николай. – Я только спросил, не видели ли вы у него подковку.

– Нет, – категорически отрезала женщина.

Разговаривать с ней было трудно, мать мальчика, видимо, имела сильное предубеждение против милиции и ее сотрудников и готова была костьми лечь, но не допустить, чтобы ее нежного мальчугана пытали злые грубые милиционеры. Ничего не добившись, Коротков и Селуянов побрели в направлении школы, где учились Гена Федотов и Вова Молянов.

– Обожаю таких мамаш, – проворчал Юра Коротков. – Для них все, что делают их детки, достойно по меньшей мере Государственной премии. Сынок не может быть плохим по определению. Он будет приносить каждый день полный чемодан дорогих вещей, а маменька сама, без посторонней помощи придумает объяснение, откуда все это берется. Он будет ходить, накачавшись наркотиками, а она будет квохтать над ним, потому что мальчик переутомился в институте, вон бледненький какой и глазки нездоровые. А когда он в конце концов совершит ради денег зверское убийство, потому что не сможет справиться с абстиненцией, а купить наркотики не на что, такая мамочка будет долго удивляться, рвать на себе волосы и кричать, что этого не может быть, что ее мальчик лучше всех на свете и вообще ничто никогда не предвещало.

– Ну, разбрюзжался, – миролюбиво откликнулся Селуянов. – Нормальная мамаша, оберегает маленького сына от травмирующего разговора о трупе, а ты уже такие выводы делаешь. Максималист ты, Юрок.

– О! Чувствуется благотворное влияние леди Валентины! – засмеялся Коротков, дружески обнимая Николая за плечи. – Ты стал всех любить и всем прощать. Когда свадьба?

– Не надейся выпить на халяву. Мы никуда не спешим.

– А что ж так? Вы оба люди свободные, чего тянуть.

– Быстрый ты больно. Мы знакомы-то всего два месяца с небольшим. Вон Аська – яркий пример, с пятнадцати лет с Чистяковым любовь крутила, а поженились только год назад. Зато как удачно. Обзавидуешься, на них глядя.

– Ты на них не равняйся, – вздохнул Коротков. – Аська – она совсем особенная. У нее все не как у людей. А ты, Коляныч, должен брать пример с меня. И не забывать, что с молодой женщиной, которая никогда не была замужем, нельзя слишком долго жить «просто так», это плохо влияет на ее психику и на характер ваших отношений.

Селуянов ничего не ответил, только хмыкнул неопределенно. Они медленно шли по улице к типовому зданию средней школы. До конца уроков оставалось около пятнадцати минут, спешить было некуда.

– Слушай, почему ж так работать не хочется, не знаешь? – задал философский вопрос Николай. – Прямо сил никаких нет. Кажется, сел бы сейчас на скамейку, закрыл глаза и уснул недели на две. Устал я, что ли? Так вроде рано еще.

– Устал, конечно, – согласился Юра. – Ты что, думаешь, нам с тобой только к пенсионному возрасту уставать положено? Я сам иногда еле ноги таскаю. Спим мало, едим кое-как, и все на нервах. Тут кто угодно устанет. Удивляться надо, что мы с тобой вообще еще шевелимся после полутора десятков лет такой изумительной жизни.

– Но Аська же не устает, – упрямо возразил Селуянов. – Тоже спит мало, тоже перекусывает на ходу и нервничает не меньше нашего, а ничто ее не берет. Пашет и пашет как заведенная. Почему так?

– Ну вот ты опять, – с досадой махнул рукой Коротков. – Я же сказал тебе: ты с Аськой не равняйся. Она другая. Она принципиально другая, понимаешь? Для нее нет ничего интереснее и важнее работы, она ею живет и дышит, она работой вся насквозь пропитана. Аська устанет работать только тогда, когда устанет жить. Я не хочу нас с тобой обидеть, мы тоже свою работу любим, но у нас в голове кроме нее варится еще масса других вещей. Вот ты, к примеру, раз в месяц стараешься урвать денек и слетать в Воронеж, с детьми повидаться. У меня тоже семейных проблем выше крыши. И потом, у тебя Валентина, у меня Люся, а Ася на эти глупости не отвлекается и душевные силы на романы не тратит. Я уж не говорю о том, что она моложе нас с тобой.

– Не намного. Кстати, Юрок, у нее же день рождения скоро. Не забыть бы нам с тобой ее поздравить. Какого числа, не помнишь?

– В аккурат в день выборов президента. Не забудем, день получится знаменательный. Что дарить, вот в чем вопрос.

– Да это-то как раз не вопрос. Дата не круглая. Подарим ей пять банок хорошего кофе, пять блоков сигарет и бутылку мартини, который она обожает. И приятно, и полезно.

– Нет, Колян, в тебе романтического полета, – укоризненно усмехнулся Коротков. – Разве можно на день рождения продукты дарить?

– Конечно, можно, – убежденно ответил Николай. – И нужно. Все равно больше нечего. Когда у детей звонок с урока?

– В час пятнадцать. Сейчас выбегут.

Гену Федотова и Вову Молянова из шестого «В» они нашли легко. Мальчишки занимались в секции информатики и после пятого урока не побежали домой, а отправились в школьный буфет поесть, так как занятия в компьютерном классе начинались в два часа. В буфете их и отыскали оперативники. Пацаны оказались маленькими серьезными мужчинами, оба в очках и с выражением непреходящей озабоченности на лицах. Они старательно жевали котлеты с рисом, от одного вида которых, не говоря уж о запахе, можно было рехнуться. Почему-то еще с застойных времен существует традиция кормить в школьных буфетах такой отравой, которую ни в одном другом месте подавать не посмели бы. Наверное, оттого, что дети безответны и едят что дают. В крайнем случае не едят вообще. Но и не жалуются на невкусную пищу.

Появление двух дядек из милиции Гена и Вова восприняли совершенно спокойно, они, похоже, вообще были не из пугливых. Коротков, прежде чем идти в буфет, успел заскочить в учительскую, и две минуты обаятельных улыбок, адресованных женщинам-учителям, сделали свое дело. Стало известно, что Федотов и Молянов – гордость если не всей школы, то, во всяком случае, трех шестых классов, круглые отличники, ведут себя примерно, а на уроках физкультуры являются бессменными чемпионами по бегу и прыжкам в длину. Одним словом, не дети, а мечта семьи и школы.

– А мы думали, вы преступника давно уже нашли, – презрительно заявил оперативникам Гена. – Что ж вы так долго?

– Ну извини, брат, – развел руками Коротков. – Так получилось. Улику одну найти никак не можем, а без нее убийцу ни за что не поймать. Вот пришли к вам посоветоваться, может, подскажете что-нибудь.

– Знаем мы эти приемчики, – тут же откликнулся Вова, поправляя большие очки на тоненьком носике. – Взрослые никогда с нами не советуются. А если говорят, что советуются, это значит, что они сами уже все решили, а теперь хотят нас убедить.

– Напрасно ты так, – покачал головой Селуянов. – Хотя в целом ты, конечно, прав, спорить с этим трудно. Но в данном случае ты ошибся. И без вашей помощи мы ничего решить не можем.

Попытка сыграть на мальчишеском любопытстве успеха не возымела. Коротков и Селуянов держали драматическую паузу в надежде на то, что пацаны не вытерпят и спросят, в чем же дело и чем они могут помочь дяденькам из милиции. Но Гена и Вова невозмутимо ели котлеты и рис грязно-коричневого цвета, не обращая на сыщиков ни малейшего внимания. Коротков понял, что старые, испытанные приемы уже не срабатывают и надо брать инициативу на себя.

– Друзья мои, мы должны найти маленькую подковку. Без этого преступника нам не поймать. Но на месте преступления милиция ее не нашла. А она должна быть. Обязательно должна. И я хочу спросить вас, не видели ли вы ее рядом с тем человеком, которого вы нашли. А если видели, то не знаете ли, куда она делась. Вот, собственно, и все.

– Вот эта?

Вова полез в карман, вытащил руку и разжал ладошку. Маленькая позолоченная подковка с двумя звеньями от разорванной цепочки лежала на ней, как в уютном гнездышке.

– Эта. Где ты ее нашел?

Мальчуган снова сжал ладошку, подковка исчезла.

– Там нашел. Рядом с… Ну, с тем человеком. Я думал, она ничья. Взял на счастье. Все говорят, что подкова счастье приносит.

Коротков оценил ту деликатность, с которой Вова Молянов избежал неприятных слов вроде «покойник», «мертвец», «труп». Он услышал, запомнил и повторил то выражение, которое только что употребил сам Юрий. «Тот человек».

– Ну и как, принесла она тебе удачу?

– Не знаю. У меня и до этого все было в порядке.

– Что ж, будем надеяться, что без нее дела у тебя хуже не пойдут. В конце концов, ты ведь мужчина, должен уметь справляться собственными силами. Верно?

Мальчик поднял на Короткова глаза, ставшие бездонными и огромными.

– Вы ее заберете?

– Да, Вова. Я должен это сделать. Я понимаю, ты привык к ней, она тебе дорога. Но я должен. Пойми меня. И не сердись.

Маленький кулачок сжался еще крепче. По круглой нежной щеке скатилась предательская слеза.

– А если я не отдам?

Действительно, а если он не отдаст? Силой отнимать, что ли? С ребенком драться? Взывать к его гражданскому сознанию? Пугать традиционными милицейскими страшилками? Бред.

– Я очень тебя прошу, Володя, – тихо сказал Коротков, положив руку на его плечо. – Ты взрослый парень, ты сам должен понимать, как это важно. Я знаю, как больно и трудно расставаться с любимой вещью, к которой привык. В жизни вообще много такого, что больно и трудно, но через это приходится проходить. Только у маленьких детей все легко, просто и весело. А ты уже не маленький, и тебе придется привыкать к утратам. Может быть, эта – первая, но, честное слово, не последняя, и надо учиться переносить это с достоинством и мужеством. Ты сумеешь. Я уверен, что ты сумеешь справиться с этим.

В школьном буфете стояли шум, гам и визг, но вокруг стола, за которым сидели двое мальчишек и двое взрослых, казалось, кто-то воздвиг стеклянный колпак, не пропускающий ни звука. Все четверо молчали, и мир затих, ожидая, когда одиннадцатилетний ребенок примет первое в своей жизни трудное решение, добровольно расставаясь с маленькой позолоченной подковкой, которую он целых три месяца носил «на счастье».

Маленький кулачок медленно разжался. Коротков хотел было просто взять подковку и сунуть в карман, но вовремя спохватился. Нельзя небрежно обращаться с тем, что так дорого мальчику. Он достал полиэтиленовый пакетик, осторожно положил в него подковку, пакетик так же аккуратно засунул в конверт, заклеил его и после этого положил в бумажник. Внезапно Вова сорвался с места и выскочил из буфета. Гена Федотов продолжал сидеть неподвижно, не говоря ни слова.

Оперативники встали.

– Твой товарищ – настоящий мужчина, – очень серьезно сказал Селуянов. – Так ему и передай. Он может гордиться собой. И не оставляй его одного, ему сейчас тяжело, и ты должен как друг его поддержать.

Гена молча кивнул, но с места не сдвинулся.

Юра и Николай быстро уходили подальше от школы. Обоим казалось, что детское горе от первой утраты висит в воздухе и виновники этого горя – они сами.

– Черт, как все-таки тяжело с детьми, – в сердцах бросил Коротков, когда они отошли на два квартала.– Ведь понимаешь, что ерунда, никакой трагедии, подумаешь, подковка какая-то несчастная, а для пацана такое горе, что сердце разрывается. Хоть смейся, хоть плачь.

– И знаешь, что при этом самое смешное? – подхватил Коля. – Вовина мама больше всего боялась, что его травмируют разговоры о трупе, который он нашел. А он и глазом не моргнул. Он еще не понимает, что такое смерть и как это страшно. А из-за подковки расплакался. Вот где для него настоящая травма. У меня такое чувство, будто мы ребенка обокрали.

– Ладно, хватит о грустном. Давай будем радоваться тому, что нам сегодня сказочно повезло. Подковку нашли с первого же захода. Такая удача редко бывает. По нашему сыщицкому счастью, если мы ищем в нескольких местах, то находим всегда в последнем. Куда двигаемся?

– К Черкасову. Покажем ему подковку, а то вдруг окажется, что она вовсе не от его булавки. Слушай, – вдруг спохватился Селуянов, – а мы в ту сторону идем? Мы же машину возле дома Молянова оставили. По-моему, нам надо было от школы поворачивать направо.

– Да? – удивился Коротков. – А мы куда свернули?

– Налево.

– И как это нас угораздило?

– От расстройства, наверное. Не могу видеть детские слезы.

– И я не могу, – вздохнул Юра. – И какая сволочь придумала, что милиционеры в силу своей работы делаются черствыми? По-моему, как раз наоборот. Наверное, к старости я стану совсем сентиментальным. Давай попробуем дворами пройти…
* * *
Перед Михаилом Черкасовым лежала внушительная стопка фотографий всех взрослых обитателей коттеджного городка «Мечта».

– Михаил Ефимович, тот человек, который хочет устроить вам кучу неприятностей, каким-то образом связан с «Мечтой». Или живет там, или просто бывает. Я хочу, чтобы вы внимательно посмотрели фотографии всех, кто там живет. Может быть, вы кого-то из этих людей знаете.

– Я не совсем понимаю, – растерянно ответил Черкасов. – Почему я должен их знать?

– Потому что человек не может хотеть вам зла ни с того ни с сего. Он что-то имеет против вас, а это значит, что вы скорее всего лично с ним знакомы. Конечно, я допускаю, что он может мстить вам за что-то и при этом вы никогда с ним не встречались, но такие случаи крайне редки. Давайте начнем с самого простого: вы с ним знакомы, может быть, раньше были знакомы, но давно не виделись. Посмотрите, пожалуйста, внимательно.

Подковку Черкасов узнал с первого взгляда. И оперативники еще раз убедились в том, что к восьми трупам он не имеет никакого отношения. Если бы имел, история с подковкой вообще не выплыла бы никогда. Он просто «не обнаружил» бы отсутствия подвески на галстучной булавке.

Михаил Ефимович старательно перебрал около шести десятков фотографий, подолгу всматривался в лица.

– Нет. Я никого из них не знаю. Никогда не встречался.

– Вы совершенно уверены? Не ошибаетесь?

– Совершенно уверен. А вы мою фотографию им показывали?

– Показывали, – удрученно ответил Коротков. – Никто из них не признался, что знает вас.

– Ну вот видите, значит, я не ошибся. Послушайте, мне, честно говоря, изрядно надоело здесь сидеть. Вы не можете отпустить меня домой?

– К сожалению, вам придется еще потерпеть. Преступник должен быть уверен, что его замысел удался и мы подозреваем только вас, и больше никого.

– А что будет, если он поймет, что вы поверили в мою невиновность?

– Поймите, Михаил Ефимович, то, что сделал этот человек, требует огромных усилий и злой воли. Все, что он сделал, направлено против вас. Это означает, что он не просто очень хочет вас уничтожить. Это стало смыслом его жизни. И если он поймет, что мы вам поверили, он не остановится. Он все равно будет стараться взвалить на вас вину за тяжкие преступления. А это – новые жертвы. Подумайте о них. Он пытается разыграть карту «маньяк-гомосексуалист с тягой к мальчикам». Если мы сегодня вас отпустим, то завтра или послезавтра мы найдем очередной труп подростка с уликами, прямо указывающими на вас. Вы этого хотите?

Разумеется, этого Черкасов не хотел.
* * *
Найти подходы к сотрудникам МИДа, занимающимся культурными связями с Японией, было непросто. Это были люди занятые и не желающие тратить время на беседы с Московским уголовным розыском, тем более что беседы эти должны были носить какой-то совсем нелепый характер.

Среди чиновников Министерства иностранных дел Насте удалось найти двоих сокурсников, и один из них все-таки добился, чтобы человек, осведомленный в вопросах современной культуры Японии, уделил ей полчаса.

– Накахара? – вздернул брови японист, выслушав Настин вопрос. – Нет, о таком писателе я не слышал. Во всяком случае, в Японии его не знают.

– Тогда я спрошу по-другому. Есть ли сейчас в Японии автор, с успехом пишущий в жанре детектива, боевика или триллера?

– Это есть, – тут же согласился мидовец. – Правда, их немного, по пальцам перечесть можно, такая литература идет вразрез с национальными культурными традициями и считается малопрестижной и предназначенной не для интеллектуальной элиты. Но есть, это несомненно. Недавно там взошла очень яркая звезда, Отори Митио. И практически сразу же завоевал мировую известность. Его переводят на множество языков, фильмы снимают по его книгам. Кстати, расскажу вам забавную вещь. Вы знаете, что индийский кинематограф производит примерно 850 фильмов в год?

– Сколько?! – ужаснулась Настя.

– Восемьсот пятьдесят. Каждый штат имеет свои киностудии и производит кинопродукцию. Вопрос в том, где брать сюжеты. Так они с большим удовольствием используют в качестве первоисточников не только книги, но и зарубежные фильмы. Пару лет назад у нас по телевизору даже показывали один такой шедевр. Полностью передрали «Возвращение в Эдем», слово в слово, только перенесли действие в Индию, и герои соответственно превратились из австралийцев в индусов. А в остальном полная идентичность. Так вот, это я к тому рассказываю, что Отори Митио там очень популярен. Почти по всем его книгам сделаны фильмы, преимущественно в Штатах, в Турции и в Китае. И все до единого фильмы переделаны индусами и выпущены на экраны. Такой товар находит спрос, у него очень динамичное действие, которое происходит практически по всему свету, много европейских персонажей и в то же время любопытная восточная специфика. Не побоюсь утверждать, что Отори Митио – один из самых богатых писателей на сегодняшний день.

– Почему же у нас в России его не издают? – удивилась Настя. – Ведь у нас сейчас большой спрос на такую литературу.

– Вероятно, не по карману, – пояснил мидовец. – Такого класса автор требует огромных гонораров, которых наши российские издатели пока еще не могут платить.

– Но ведь у нас выходят книги Шелдона, Коллинз, Ладлэма. Это тоже авторы с мировым именем, и гонорары у них, надо думать, не маленькие. Неужели у этого японца запросы выше?

– Вполне возможно. А может быть, он просто не хочет иметь дело с российскими издателями. Например, не доверяет качеству перевода или полиграфическое исполнение его не устраивает. Вы меня простите, но я как-то утратил нить нашей беседы, а время между тем идет. Вы что, собственно, узнать хотели? Почему нашими культурными связями с Японией не охвачен известный писатель? Или что-то другое?

– Спасибо, Денис Владимирович, я уже все узнала, – ответила Настя. – Извините, что отняла у вас время.

Прямо из МИДа она помчалась к матери. Надежда Ростиславовна несколько лет работала за границей и имела знакомых по всей Европе. Именно это и было Насте сейчас нужно.

– Мама, мне нужна твоя помощь, – заявила она прямо с порога.

– Разумеется, – улыбнулась мать, – ни в каком другом случае ты к нам не приезжаешь. Родители для того и нужны, чтобы помогать.

– Ну мам…

– Да я не в упрек, Настенька, бог с тобой. Я же знаю, сколько ты работаешь. Так что опять случилось?

– Ты могла бы позвонить своим друзьям за границу и попросить срочно прислать пару книг?

– Каких именно?

– Автор – Отори Митио. Две-три любые его книги. Только на том языке, на каком я сама читаю.

– Это для работы или так, баловство?

– Для работы. Еще мне сказали, что по всем его книгам сняты фильмы, и было бы очень желательно получить видеокассету, хотя бы одну. Мне важно посмотреть, стоит ли в титрах его имя и в каком виде. Является ли он сам автором сценария или упоминается только как автор романа, по которому снят фильм.

– Деточка, ты занялась авторским правом? – изумилась Надежда Ростиславовна. – С каких это пор?

– С тех, мамуля, с каких за это начали убивать. Так ты сделаешь то, о чем я прошу?

– Хорошо. Сейчас я начну дозваниваться, а свою просьбу ты объясняй, пожалуйста, сама.

Мать уселась за телефон, а Настя пошла на кухню, где ее отчим, которого она с самого детства называла папой, занимался починкой развалившейся табуретки, попутно поглядывая в маленький черно-белый телевизор.

– Как живешь, ребенок Настя? – спросил Леонид Петрович.

– Умеренно. Больной скорее жив, чем мертв, – пошутила она.

– Почему одна, без Лешки?

– Незапланированный визит. Еще час назад я не знала, что поеду к вам.

– Что-нибудь случилось?

– Угу. Страшное подозрение на страшное преступление. Пап, дай поесть чего-нибудь голодному ребенку, а?

– На сковородке отбивные, возьми хлеб. Или, может, суп хочешь?

– Нет, суп не хочу. Пап, ты у меня все знаешь, скажи, у криминалистов есть методики установления различий в полиграфической продукции?

– Очень ограниченные. Ты можешь конкретизировать вопрос?

– Меня интересует, можно ли установить различия между книгами, которые были отпечатаны с одних и тех же пленок в одной и той же типографии, но в разное время.

– Практически нет. Если, конечно, использовался разный клей и прочие материалы, то тебе могут сказать, что книги из разных партий. Но ведь разным клеем могут пользоваться и в рамках одного тиража. Один клей закончился, пустили другой. Что тебе нужно-то?

– Мне нужно установить, что одни книги были напечатаны раньше, а другие – позже. Причем значительно позже. Разница во времени доходит до года, а то и больше.

– Должен тебя разочаровать, ребенок. Таких методик у нас пока нет. Думаешь, почему сейчас такая морока с поддельными ценными бумагами? Как раз поэтому. А недавно на концерт одной известной певицы продали ровно в два раза больше билетов, чем мест в зале. То есть на каждое место – по два билета. И отличить настоящий от поддельного, а уж тем более определить, где их печатали, так и не смогли. Если твои книжки делали в одной и той же типографии, то разница только в степени высыхания краски. А этого мы достоверно определять не умеем.

– Жалко, – огорчилась Настя. – А я так надеялась…

– Настя! – послышался из комнаты голос матери.

– Бегу!

Она положила на стол надкушенный бутерброд с отбивной и помчалась в комнату. Через пять минут ей было дано твердое обещание найти книги известного японского автора и снятый по его роману фильм и переслать в Москву с первой же оказией. Голос собеседника, говорившего по-французски с заметным акцентом, показался ей знакомым. Даже не сам голос, а именно акцент, манера произносить слова.

– Кто это был? – спросила она у матери, положив трубку.

– Фернандо. Ты его в прошлом году встречала и по Москве возила, помнишь?

– Конечно. Черт, неудобно как получилось. Я его не узнала и разговаривала как с незнакомым.

– Ничего страшного. А ты ему в тот раз очень понравилась, и он мне сказал, что для тебя готов скупить все книжные магазины Мадрида. Как вы договорились?

– Он записал мой телефон и обещал позвонить, как только будет ясно, с кем и когда он отправит посылку. Какой-то его знакомый как раз послезавтра летит в Москву, и если он успеет купить книги, то с ним и передаст.

– Ну и славно. Ужинать останешься?

– Спасибо, мамуля, я помчусь. Лешка обидится, если я сытая заявлюсь домой.

– Подожди, я тебе с собой кое-что дам.

Надежда Ростиславовна принялась упаковывать в мисочки и пакетики жареное мясо, салат с крабами, большие куски домашнего пирога.

– Да не надо, мам, – пыталась сопротивляться Настя. – У нас все есть. Сами ешьте.

– Надо, – твердо сказала Надежда Ростиславовна. – Я знаю, как вы питаетесь. Еще хорошо, когда Алешенька дома. А когда его нет, ты вообще хватаешь кусок хлеба с сыром – и довольна собой.

– Между прочим, твой любимый Алешенька сегодня дома и приготовит прекрасный ужин, – заявила Настя, быстро дожевывая отбивную.

– Между прочим, – передразнила ее мать, – если бы ты взяла на себя труд хотя бы раз в день звонить домой, ты бы знала, что моего любимого зятя там нет. Ты моталась весь день черт знает где, и он не мог до тебя дозвониться, чтобы сообщить, что должен срочно ехать в Жуковский на два-три дня. Он тебе дома записку оставил и нас с отцом предупредил. Дочь, ну когда ты станешь человеком? Когда ты наконец научишься быть более внимательной если уж не к нам с папой, то хотя бы к собственному мужу? Неужели так трудно позвонить?

Упрек Настя приняла. Он был вполне справедливым. Затолкав продукты в огромную спортивную сумку, которая стала неподъемной, она расцеловала родителей и поплелась к метро, чувствуя себя смертельно усталой.

Глава 17

Теперь путь был только один – копаться в биографии Черкасова, чтобы нащупать человека, который мог так люто его ненавидеть. При этом оперативники понимали, что одних лишь воспоминаний Михаила Ефимовича для этого совершенно недостаточно. Практика показывала, что люди даже под страхом огромных неприятностей могут умалчивать об имевших место конфликтах, не желая рассказывать посторонним истории, в которых сами они выглядят не лучшим образом. Кроме того, есть и такая штука, как вытеснение, когда человек действительно не вспоминает то, о чем ему вспоминать не хочется. Одним словом, помимо Черкасова следовало искать и другие источники информации о его жизни.

Работать с Черкасовым послали Мишу Доценко, а обаятельный улыбчивый Коротков отправился к матери Михаила Ефимовича. Он хорошо помнил выказанное ею при первой встрече активное нежелание говорить о сыне и особых надежд на эту встречу не питал.

Мать Черкасова встретила Юрия холодно и настороженно.

– Вы по-прежнему занимаетесь Михаилом? – спросила она. – Вероятно, он натворил нечто ужасное, раз это тянется так долго. Впрочем, я уже не удивляюсь, от такого, как он, можно ждать чего угодно. Как его только земля носит!

– Вера Васильевна, вы напрасно так говорите. Ваш сын не сделал ничего дурного…

– И я слышу это от работника милиции! – патетически воскликнула Черкасова. – А мы еще удивляемся разгулу преступности. Как же не быть этому разгулу, если сама милиция считает гомосексуализм нормальным явлением!

Юрий понял, что борьба с женщиной предстоит нешуточная. Она твердо стояла на своих позициях, считая гомосексуализм величайшим из грехов, и всех, кто относился к нему более или менее терпимо, готова была приравнивать к убийцам и насильникам.

– Вера Васильевна, я понимаю, что говорить о сыне вам неприятно и тяжело, но я прошу вас пойти мне навстречу. Речь идет о серьезных преступлениях, и ваш рассказ может оказать нам огромную помощь.

– Какие серьезные преступления совершил этот подонок?

– Он ничего не совершил. Напротив, есть некий человек, который хочет свести счеты с вашим сыном и посадить его в тюрьму всерьез и надолго. А если получится, то и под расстрел подвести. И мы хотим установить этого человека.

– То есть вы хотите сказать, что Михаилу кто-то мстит?

– Да, именно это я и хочу сказать.

– Что ж, ничего удивительного. Все эти педерасты – грязная криминальная публика. Ищите среди них – не ошибетесь. Не понимаю, чем я могу вам помочь. Я не виделась с сыном с тех самых пор, как обнаружилась эта гадость. И никаких его знакомых не знаю.

– Мы ищем в среде гомосексуалистов, не сомневайтесь. Но параллельно мы пытаемся узнать как можно больше о всей жизни Михаила. О его школьных и студенческих годах. Может быть, желание отомстить уходит корнями как раз в тот период и никак не связано с его сексуальными наклонностями.

– Чушь, – безапелляционно заявила Вера Васильевна. – Он никогда ни с кем не конфликтовал, пока вел нормальную жизнь, за это я могу поручиться.

– Вот и расскажите мне поподробнее о всей его жизни, – попросил Коротков. – И если у вас есть семейный альбом с фотографиями, давайте вместе его посмотрим.

Черкасова немного смягчилась. Редко кто проявляет интерес к чужим семейным фотографиям, запечатленные на них моменты обычно дороги и памятны только самым близким. Но ведь этим близким не станешь рассказывать все, что касается снимков, – они и без того все знают. А Юрий понял, что разубеждать женщину бесполезно, она никогда не согласится с тем, что сын ее – вовсе не живое олицетворение греха и грязи, и не захочет помочь вытащить его из беды. Значит, надо апеллировать к жалости к невинно загубленным мальчикам. Но об этом говорить не хотелось.

Окидывая исподтишка взглядом однокомнатную квартирку, в которой Черкасова жила вместе со своей бывшей снохой, Юра думал о том, что эта совместная жизнь вряд ли была легкой и безоблачной. Шестидесятитрехлетняя Черкасова с жестким, неуступчивым характером, раз и навсегда отрекшаяся от единственного сына, и незамужняя (то есть разведенная) женщина тридцати пяти лет, которой нужно как-то устраивать свою личную жизнь. У них совсем разный круг общения, совсем разные интересы и привычки, а они вынуждены ютиться под боком друг у друга в одной комнате и в маленькой шестиметровой кухне. Судя по мебели и вещам, они не бедствуют, бывшая жена Черкасова зарабатывает неплохо, но ей, наверное, не совсем понятно, почему она должна на свои деньги содержать бывшую свекровь-пенсионерку. С другой стороны, жила она в квартире именно свекрови, потому что когда-то, потрясенная зрелищем собственного мужа в объятиях собственного родного брата, наотрез отказалась судиться с ним из-за жилплощади и, мгновенно собрав вещи, юркнула под крыло Веры Васильевны и там зализывала раны. А когда спохватилась, прошло уже много времени, и, наверное, не нашлось мужества сказать пожилой женщине о том, что надо бы им разъехаться и жить отдельно. Ведь свекровь так страдала, а, кроме снохи, у нее никого из близких в Москве нет.

Вера Васильевна принесла и разложила на столе альбомы с фотографиями. Часть снимков была вставлена в держатели на плотных серых страницах альбомов, но большинство фотографий просто лежало между страницами.

– Это мой муж. – Черкасова показала на снимок красивого статного мужчины в военной форме. – Он умер давно, Мише было семь лет. На этом снимке Ефиму двадцать три года, он только-только с войны вернулся.

Двадцать три! А Коротков, глядя на мужественное лицо и наполовину седые волосы, подумал, что отцу Черкасова на этой фотографии лет тридцать пять. Впрочем, война не проходит бесследно.

– Мы с ним тогда еще знакомы не были, Ефим ведь был старше меня на десять лет. Мы познакомились только в пятьдесят втором, когда мне уже было двадцать лет, а ему – тридцать.

– Михаил очень на него похож, – заметил Коротков, но по тому, как сжались в узкую полоску губы Веры Васильевны, понял, что реплика была неудачной. В самом деле, какое может быть сходство между бравым героем войны, настоящим мужчиной, мужем и отцом, и каким-то жалким, отвратительным гомосексуалистом?

Дальше пошли младенческие и школьные фотографии Черкасова. Судя по ним, у мальчика с раннего детства имелся лишний вес, он был рыхловатым, хотя и рослым, поэтому полнота сходила за плечистость и массивность. Миша в третьем классе… В шестом… В седьмом… На пионерском сборе… На субботнике… С матерью в Крыму… Миша взрослел, черты лица становились четче и определеннее, он все больше делался похожим на того Черкасова, которого Коротков знал сейчас.

А вот и студенческие годы. Миша-первокурсник, сияет, прижимая к груди зачетку.

– Это он сдал первую сессию, – пояснила Вера Васильевна. – На одни пятерки. Такой был счастливый! А вот на этом снимке он с однокурсниками на картошке.

Коротков взял большую, восемнадцать на двадцать четыре, фотографию и стал внимательно рассматривать молодые веселые лица. Ребята в джинсах, спортивных брюках, свитерах позируют перед объективом, обнявшись за плечи и хохоча. Рядом с Черкасовым – симпатичная стройная девушка, черноволосая, с короткой стрижкой и большими темными глазами.

– Это его девушка? – спросил Коротков, указывая на хорошенькую брюнетку.

– Это Ниночка, – вздохнула Вера Васильевна. – Миша долго за ней ухаживал, до четвертого курса.

– А что потом? Они расстались?

– Да, когда Миша бросил институт. До сих пор не могу понять, почему он это сделал.

Вот это номер! Выходит, Вера Васильевна не знала, что ее сын не по собственному желанию оставил учебу. Его выгнали со скандалом за связь с первокурсником. Как же Мише удалось скрыть от матери? Наверное, он очень постарался не травмировать ее. Можно представить, чего ему это стоило, ведь такие скандалы комсомольские организации страсть как любили доводить до сведения всех кого ни попадя, в том числе и сообщая по месту жительства и по месту работы родителей. Коротков живо представил себе, как Черкасов просил, умолял, унижался, может быть, даже давал взятки, только чтобы мать ни о чем не узнала.

– Как фамилия Нины, не помните?

– Нет. Собственно, я, кажется, и не знала ее фамилии. Просто Нина, и все. Она была из очень хорошей семьи, такая славная девочка, добрая, веселая. Я надеялась…

Вера Васильевна вздохнула, и губы ее снова превратились в узкую полоску.

– Вот эти фотографии сделаны на свадьбе Миши и Оленьки. Остальное вам неинтересно, более поздних Мишиных снимков у меня нет.

Коротков попросил дать ему групповой студенческий снимок и распрощался с матерью Михаила Черкасова.
* * *
Теперь нужно было отыскать Нину – девушку, за которой ухаживал Черкасов во время учебы в Плехановском институте. И Коротков снова отправился на квартиру, где прятали Михаила Ефимовича. К его удивлению, к вопросам о Нине Черкасов отнесся без энтузиазма, было видно, что разговор ему неприятен и тягостен.

– Не тревожьте ее, – сердито сказал он. – Она тут ни при чем.

– Но вы хотя бы знаете, где она сейчас, чем занимается? – настаивал Коротков.

– Нет. Вы должны понимать, что тот скандал ее очень травмировал. Я старался больше никогда не попадаться ей на глаза.

– Назовите мне ее фамилию.

– Нет. Я прошу вас, пожалуйста… Мне невыносимо думать, что вы будете расспрашивать ее обо мне. Не делайте ей больно.

– Но, Михаил Ефимович, прошло столько лет. Она наверняка уже все забыла, а если и не забыла, то, во всяком случае, это не может ее травмировать. Поймите же, если она была вашей подругой достаточно долго, то вполне может знать, кто из ваших знакомых затаил на вас зло. Более того, я допускаю, что она знала это, но по каким-то причинам от вас скрывала, чтобы вас не огорчать. Может быть, у нее были поклонники, которые ревновали ее к вам. Может быть, вы ненароком кого-то обидели и сами этого не заметили, а она знала, что этот человек носит камень за пазухой.

– Нет. Юрий Викторович, попробуйте понять, что ей пришлось пережить. Мы встречались с ней целых два года, весь курс знал о том, что у нас роман, мы ни от кого не скрывались, всегда были вместе. И вдруг оказалось, что я… Да, меня выгнали, но она-то осталась. И каждый день ловила на себе косые, насмешливые или даже презрительные взгляды, мол, связалась с «голубым», два года жила с ним и не распознала. Мол, думала, что он тебя любит, а он плевать на тебя хотел, ему мальчиков подавай, а ты для него была – так, временная замена, суррогат. Нина была сильной девушкой, но всякой силе и мужеству есть предел. Я не знаю, на сколько ее хватило, но не исключено, что она не выдержала и ушла из института. Наверное, она как-то устроила свою жизнь, сумела забыть ту боль, которую я ей причинил, но я не хочу, чтобы по моей инициативе и с моей подачи вы снова начали ворошить это. Пощадите ее.

Коротков и Доценко бились с Черкасовым целый час, но он твердо стоял на своем. Фамилии Нины он так и не назвал. Юрий оставил Мишу Доценко работать с Черкасовым, копаться в воспоминаниях, а сам, захватив фотографию студентов на картошке, отправился в академию с длинным названием, которая когда-то называлась Институтом народного хозяйства имени Г. В. Плеханова.

На другой день ему удалось получить список студентов того курса, на котором учился Михаил Черкасов. Среди них было семь девушек по имени Нина. И предстояло разыскать каждую из них. Коротков подумал, что в деле Черкасова они все время увязают в каких-то бесконечных проверках. Как пошло с самого начала, как началось с длинных списков фамилий тех, кто брал напрокат видеокассеты, так и продолжается. Теперь вот Нин этих искать… Ну почему Черкасов такой упрямый! Ему бы в других случаях деликатность и щепетильность проявлять. Что-то у него сердце не дрогнуло вывезти из квартиры труп мертвого Олега Бутенко и бросить в лесу. «Скорую» не вызвал, в милицию не сообщил. Вывез и бросил, как на помойку выкинул. Зато потом плакал горючими слезами, когда узнал, что, по предположениям оперативников, Олега убили. А Ниночку свою щадит. Тоже еще джентльмен выискался. Но не бить же его, коль отказывается отвечать на вопрос. А может быть, он и не деликатничает вовсе, а просто пытается что-то скрыть? Тогда тем более давить нельзя. Надо искать самим.

Однако поиск девушек, учившихся когда-то в Плехановском институте и носивших имя Нина, обещал превратиться в мероприятие затяжное. Только две из них были москвичками, остальные приехали учиться из разных концов огромного и многонационального СССР. И наверняка все они уже успели выйти замуж и сменить фамилии, не говоря уж о месте жительства.

Естественно, начать следовало с двух москвичек, их было легче искать. Одна Нина уже давно уехала из России и основала вместе с мужем собственную фирму на Кипре. Вторая работала в подмосковном Щелкове начальником финансово-экономического отдела крупного завода. Вот к ней-то и помчался на своей старенькой чихающей машине Юра Коротков.

– Черкасов? Да, помню, – кивнула Нина Кривцова, выслушав Юрин вопрос. – Это тот, которого выгнали за гомосексуализм, правильно?

– Он самый. Вы хорошо его знали?

– Нет, совсем почти не знала. То есть знала, что на курсе есть такой студент и как он выглядит, но в одной компании мы не были.

– А его девушку вы знали? Ее, кажется, тоже звали Ниной.

– Что вы, – рассмеялась Кривцова. – Ее звали совсем не так. Конечно, я ее знала. После того как Черкасова выгнали, она стала знаменитостью, на нее только что пальцем не показывали.

– Погодите, – насторожился Коротков, – я не уверен, что мы говорим об одной и той же студентке. Мне сказали, что ее звали Ниной.

Он достал большую групповую фотографию и показал Кривцовой.

– Вот это – Михаил Черкасов. А вот черненькая девушка рядом с ним. Вы о ней говорите?

– О ней. Какая же это Нина?

– А кто это?

– Это Яна. Яна Бергер.

– Но мне сказали, что ее имя – Нина, – упорствовал Коротков, уже понимая, что все кончилось. Он испытывал такое облегчение, такую ни с чем не сравнимую радость от неожиданно наступившей развязки, что даже боялся сам себе признаться в удаче. «Так не бывает, – мелькало у него в голове, – я сплю, и мне это снится».
* * *
Сыщики занимаются одновременно несколькими преступлениями, это в порядке вещей. И Миша Доценко наряду с работой по делу Черкасова имел множество других заданий, в том числе и связанных с отработкой издательства «Шерхан». Начинать принято обычно с самого слабого звена, и таким звеном ему представлялась любовница генерального директора издательства Кирилла Есипова. Прежде чем знакомиться с ней, Доценко решил присмотреться к девушке со стороны и, может быть, для начала вступить в контакт с кем-нибудь из ее окружения, чтобы побольше узнать об Оксане, собрать предварительную информацию и на ее основе разработать комбинацию «вхождения в доверие». Первые два дня наблюдения за длинноногой манекенщицей ничего интересного не принесли. Оксана выходила из дома только после обеда, встречалась с Есиповым, ездила на репетиции, съемки и показы, вечером снова встречалась с Есиповым. В первый день она ночевала у него, во второй день – у себя. Зато на третий день Доценко увидел ее вместе с сотрудником налоговой полиции Устиновым, с тем самым, у которого Миша пытался выяснить финансовые дела «Шерхана». Это обстоятельство Доценко обрадовало. Видимо, интерес уголовного розыска к издательству не остался без внимания налоговой полиции, и они со своей стороны тоже начали оперативную разработку. Более того, тот факт, что налоговая полиция, как и сам Доценко, начала именно с Оксаны, свидетельствовал о том, что и они считают девушку самым слабым, а потому и самым перспективным звеном для получения информации.

– Налоговая полиция? – задумчиво откликнулась Настя, когда Доценко сообщил ей о том, что видел Оксану вместе с Устиновым. – Это очень любопытно. Надо мне с ним встретиться. Именно с налогами-то у них самые большие проблемы, если я вообще что-то в этой жизни понимаю. Пожалуй, я смогу быть полезной товарищу Устинову, и будем надеяться, что и он меня чем-нибудь порадует.

Но ее ждало разочарование. Устинов страшно удивился ее визиту и еще больше – ее вопросам.

– Но ваш сотрудник уже приходил ко мне, – недоуменно сказал он. – И я объяснил ему, что, к сожалению, на «Шерхан» у меня ничего нет. Кроме большого острого зуба, конечно, – добавил он с улыбкой. – Они очень чисто работают, подкопаться невозможно. Я говорил вашему товарищу, кажется, его фамилия Доценко… Доценко? Я не ошибся? Так вот, я говорил ему, что приложил в свое время немало усилий к тому, чтобы подкопаться под издательство, но ничего у меня не вышло. И больше я им не занимаюсь. До поры до времени, конечно.

– Извините, – пробормотала Настя, – я просто подумала, что, может быть, у вас появилось что-то новое. Они ведь почти наверняка гонят «левые» тиражи, и в больших количествах. Неужели вы даже этого не выявили?

– Увы, – развел руками Устинов. – Уверяю вас, это первое, что в свое время пришло мне в голову. Я ведь тоже не с улицы пришел и в издательском деле кое-что понимаю. «Левые» тиражи я как раз в первую очередь и проверял. Нет там ничего. Не стану давать голову на отсечение, что в «Шерхане» работают сплошь честные ребята, но грубых и явных нарушений у них нет, это совершенно точно. А откуда у вас подозрения на «левые» тиражи?

Настя в этот момент стала казаться сама себе глупой, наивной и чрезмерно мнительной. Ну куда она полезла? Ее дело – трупы, убийства. Месть, ревность, корысть, зависть и прочие сильные эмоции. Финансовыми документами, счетами, платежными поручениями, товарно-транспортными накладными она никогда не занималась и ничего в них не понимала. А уж тем более полиграфия и издательское дело… Есть специалисты, которые собаку на этом съели, и если они говорят, что ничего нет, во всяком случае такого, за что можно реально зацепиться и вытянуть за уши уголовное дело, значит – нет. И нечего ей играть в Эркюля Пуаро и по совместительству в мисс Марпл.

– Видите ли, я немного знакома с одним из переводчиков, работающим на «Шерхан», поэтому знаю, что по крайней мере одна книга была выпущена ими в реализацию после того, как истек срок их прав на перевод. Вот и все. Но я, наверное, что-то не так поняла.

– Скорее всего, – согласился Устинов. – Такое впечатление часто складывается, когда изготовление тиража по тем или иным причинам задержалось. Срок по договору течет, а тираж не готов. Его привозят из типографии буквально за месяц-другой до истечения срока авторского договора, естественно, что за такой короткий срок издательство не успевает полностью продать книги. Если строго следовать букве закона, это, конечно, нарушение, потому что право на распространение тиража у издательства кончается одновременно со всеми остальными правами, переданными им автором или переводчиком. Но в этих случаях мы, разумеется, закрываем глаза. Тираж был отпечатан законно и в оговоренных размерах, с прибыли уплачен налог, а то, что изготовление тиража задержалось – форс-мажорные обстоятельства. Например, в типографии случился пожар или транспорт, которым книги перевозили, попал в аварию. Издательство и без того терпит убытки, за что ж его еще дополнительно наказывать, запрещая распространять тираж? Несправедливо. Или вы так не считаете?

– Вы правы. Об этом я как-то не подумала, – призналась Настя.

– А об этом никто не думает, если не занимается издательскими проблемами, – уколол ее Устинов. – Уверяю вас, множество вещей, которые на взгляд дилетанта выглядят как нарушение, на самом деле имеют свои вполне законные основания и объяснения. Вы уж мне поверьте.

«Ну и ладно, – думала Настя, возвращаясь на работу. – Ну и пусть у налоговой полиции на них ничего нет. Все равно я их выведу на чистую воду. Потому что я уже знаю, какую игру они ведут. Все их деньги распиханы по банкам в Европе и Америке, но я докажу, откуда эти деньги берутся. Потому что деньги это такие огромные, что за них, уж точно, можно пойти на убийство. И прибыли от «левых» тиражей – просто детский лепет по сравнению с этими суммами. А главное – по сравнению с тайной, за сохранение которой они выплачиваются».

– Мне придется огорчить вас, Мишенька, – сказала она Доценко, когда тот вечером появился на Петровке. – Вы обознались. Устинов с любовницей Есипова не знаком и вообще «Шерханом» не занимается. Вы хорошо разглядели того мужчину, которого видели с Оксаной?

– Да, мне казалось, что это именно Устинов, – растерялся Доценко. – Конечно, я стоял довольно далеко… Неужели ошибся?

– Выходит, что так, – кивнула она. – Вспомните, как много похожих друг на друга мальчиков проходят у нас по делу Черкасова. Тот, кто хорошо их знает, конечно, их не перепутает, а тот, кто видел один-два раза, вполне может принять одного за другого. Внешность людей на самом деле не так уж разнообразна, как мы порой думаем, и ошибки в узнавании случаются чаще, чем хотелось бы. Не расстраивайтесь. Кстати, этого мужчину, похожего на Устинова, надо обязательно найти. Это подход к Оксане, а может быть, и зацепка, если она изменяет Есипову, но не хочет, чтобы Кирилл об этом узнал.

«Найти мужчину, похожего на Устинова» означало, что нужно снова день и ночь следить за Оксаной, пока она вновь не встретится с этим своим знакомым. Легче сказать, чем сделать. Потому что время неумолимо идет, преступление не раскрывается, зато совершаются новые убийства, по которым нужно работать, а личный состав оперативных подразделений почему-то не имеет привычки размножаться простым делением. Людей остается все столько же, а работы становится все больше. В этих условиях тратить время и силы на тупое хождение по пятам за красивой манекенщицей в ожидании, пока она не встретится с одним из своих знакомых – непростительная глупость и непроизводительные трудозатраты. Ситуацию надо было брать под контроль и полностью управлять ею, только тогда появлялась хоть какая-то надежда что-нибудь успеть в разумные сроки.

Занимаясь отработкой связей и окружения Марины Собликовой по кличке Газель, Миша Доценко нашел одного толкового паренька, который знал, конечно, что воровать некрасиво, но знанием этим пренебрегал, ибо обладал и другим не менее полезным знанием: если дружить с милицией, ну, по крайней мере не ссориться с ней в открытую, то можно и воровать, если не наглеть при этом. Паренек этот со странной кличкой Икона, никоим образом не связанной с его воровскими пристрастиями, поломавшись для виду, согласился работать на Доценко, правда, при этом честно предупредил, что состоит на связи еще у двух оперативников, один из которых работал в окружном Управлении внутренних дел, а другой – в министерстве.

– Многостаночник, значит, – усмехнулся Миша. – План перевыполняешь? Или придуриваешься?

– А вы попробуйте, – нахально предложил Икона. – На мою работу рекламаций не поступало.

– Ну, раз не поступало, тогда узнай мне, будь добр, через кого Газель нашла свою последнюю работу. Сделаешь?

– Постараюсь, – деловито кивнул Икона.

На другой день он сообщил, что Муся-Газель взялась за работу с подачи своего старого знакомого и подельника Гусько. Зная нравы, царящие в воровской среде, Миша не стал даже и пытаться вербовать Гусько. Одно дело – молодой шустрый Икона, криминальное становление которого пришлось на времена беспредела, когда рухнули традиции, позабылись обычаи и нравы, и совсем другое дело – Гусько, сорокашестилетний матерый вор, имеющий за плечами пять ходок, выросший в тот период, когда традиции еще соблюдались и нравы были крепки. Такого, как Гусько, хрен завербуешь. Но зато на чисто человеческое понимание с его стороны рассчитывать вполне можно было. Особенно если в меру прогнуться.

Прогибаться Доценко умел. Он не стал ломиться в квартиру, где жил у своей любовницы рецидивист Гусько, а вежливо подошел к нему в скверике, куда вор вышел вполне мирно погулять с собакой – изящным игривым фокстерьером. Представился по всей форме, даже удостоверение показал. И начал чуть не плакать, чем поверг опытного домушника в полное изумление. Миша голосом, полным трагизма и с трудом сдерживаемого волнения, рассказывал Гусько, как тяжело стало работать в милиции, как уходят из органов самые лучшие и опытные, как зашиваются и ничего не успевают те немногие, кто остается на практической работе. Какие гады теперь стали прокуроры и судьи, потому что сыщики из кожи вон лезут, чтобы преступников найти, а прокуроры и судьи их отпускают под залог или вообще арестовывать не дают. Все они взяточники и сволочи, и никому теперь ничего не нужно и не интересно. Вот и пришла оперативникам в голову мысль призвать на помощь преступный мир. Не так, конечно, грубо, как вы, уважаемый господин Гусько, подумали. Нет. Не стукачество и доносительство имеется в виду. Я, видите ли, занят по службе тем, что ищу убийцу Муси-Газели. Вы ведь ее хорошо знали, не отрицайте, и вам ее смерть не может быть безразлична. Вы все-таки были ее учителем в нелегком воровском деле и в определенном смысле – опекуном и покровителем. Так вот я подумал, что вы, если захотите, можете очень нам помочь. Я верю, что Мусю-Газель не братва порешила. И очень сильные у меня подозрения, что убийцу подослали те люди, которые и наняли ее на последнюю работу. А если и не они, то они ребята денежные и со связями, им убийцу-то найти проще, чем нам, нищим и голодным милиционерам. И надо бы издательских деятелей на эти поиски сподвигнуть. А, господин Гусько? Как вам такая идейка?

Идейка господину Гусько не понравилась, но Миша проявил достойную похвалы твердость, через два слова на третье напоминая уважаемому рецидивисту, что ведь это он свел Мусю с издателями, стало быть, и на нем самом лежит изрядная доля ответственности за ее гибель. Не унюхал запаха жареного, не проинтуичил, что задание-то может оказаться смертельно опасным. А она, молодая да глупая, своему наставнику доверилась.

Одним словом, уговорил Миша его. И на следующий день вор-рецидивист Гусько отправился к генеральному директору издательства «Шерхан». Доценко уже имел более или менее верное представление о том, что из себя представляет Кирилл Есипов. И попросил Гусько обязательно припугнуть его смертью Оксаны, да не простой, а в страшных мучениях. Но самое главное – Гусько должен был появиться у Есипова только тогда, когда весь диалог сможет услышать прелестная манекенщица.

– Ну, это уж вы хватили, – попытался сопротивляться рецидивист, зорко наблюдая за тем, чтобы игривая девочка-фокстерьерочка не позволяла себе ничего лишнего с соседскими псами. – Я вам что, провидец? Столько всего подгадывать…

– Не прибедняйтесь, – миролюбиво заметил Миша. – Личный телохранитель Есипова – ваш приятель, это мы уже давно выяснили. С его помощью вы сможете подгадать все, что угодно. Надо сделать так, как я сказал, Василий Платонович, иначе я буду думать о вас нехорошо. Можно даже сказать, плохо буду о вас думать.

– Это как же? – заинтересовался Гусько.

– А так, что, если вы не выполните мою просьбу, значит, вы не заинтересованы найти убийцу Муси. Дальше все просто. Раз не заинтересованы, значит, хотите его покрывать и от нас спасти. Значит, вы его знаете, он – кто-то из ваших. Может быть, даже вы сами, потому что Муся стала любовницей хозяина того дома, где выполняла свое последнее задание и где ее убили. А вы когда-то жили с ней в любви и, можно сказать, сексуальном согласии. Правда, это было давно, но ведь было, это все знают, а старая любовь, как известно, не ржавеет. Ну и так далее… Понятно?

– Понял, – буркнул Гусько. – Когда надо-то?

– Вчера, – вздохнул Доценко.

– Ох, е-мое… Ладно.

Таким образом, все необходимые шаги были предприняты, и Мише оставалось только ждать, когда сработает принцип домино и реакция от первого толчка приведет к падению последней костяшки. Ждать пришлось недолго. Человек, похожий на Устинова, появился возле дома, где жила Оксана, в тот же вечер, из чего Миша Доценко сделал вполне обоснованный вывод о том, что к этому человеку девушка привыкла бросаться в случае несчастий или просто каких-то осложнений. Визит его длился около трех часов, после чего человек, похожий на Устинова, сел в такси и уехал. Дело было поздним вечером, видимость оставляла желать лучшего, и сходство объекта с сотрудником налоговой полиции уже казалось Мише сомнительным. В чем-то похож, а в чем-то вроде бы и нет. Проследовав за такси до конечного пункта, где объект расплатился и вышел, Миша записал адрес и отправился звонить. Уже через десять минут он получил ответ, который заставил его сильно удивиться. В этом доме жил сотрудник налоговой полиции Устинов. Значит, Доценко не обознался и не ошибся, это действительно его он видел с Оксаной тогда. Но почему он скрывает, что разрабатывает издательство? Не доверяет профессионализму оперативников с Петровки, боится, что они своими грубыми, неосторожными или просто глупыми действиями сорвут ему разработку? Очень может быть.

Ему, видно, удалось полностью втереться в доверие к любовнице Есипова, коль она зовет его на помощь в случае опасности.

Миша посмотрел на часы, подумал пару минут, потом решительно опустил в прорезь телефона-автомата еще один жетон. Он звонил Насте.

– Забавно, – сказала она, выслушав сжатый до нескольких фраз Мишин рассказ. – Хотелось бы знать, Оксана бросилась к Устинову за помощью как к другу или как к работнику правоохранительных органов? Если она знает, что Устинов работает в налоговой полиции, и обратилась к нему сейчас потому, что он имеет выходы на нас, стало быть, она сознательно сотрудничает с ним против руководителей «Шерхана» и против собственного любовника. Это говорит о серьезной длительной агентурной разработке, в которую мы с вами, Мишенька, попытались влезть немытыми лапами. Понятно, что он ни слова нам не сказал, клялся и божился, что «Шерхан» чист аки дитя новорожденное. А вот если девушка не знает, кто он такой и чем занимается, тогда у меня появляется масса вопросов. Каким образом ему удается вытягивать из нее информацию об издательских делах, если он, к примеру, художник, бухгалтер или слесарь? Кем-то же он должен быть в ее глазах. И под каким-то предлогом тянуть из нее сведения. Но самое главное даже не это. Если Оксана является для него просто источником обрывочной информации, если он не осуществлял по этому делу вербовку, то чего он так за него цепляется? Ну и сказал бы нам с вами честно, что, мол, периодически пытается кое-что нащупать, отдельные сведения уже есть, но пока еще недостаточно для развернутого наступления по всему фронту. Для чего он тут тайны мадридского двора развел, как вы думаете?

– Я думаю, что он все про них знает, Анастасия Павловна. И очень этим знанием дорожит.

– Вот и мне так кажется. Спасибо, Мишенька, что позвонили, завтра утром увидимся и доложим Колобку.

Наутро они все рассказали полковнику Гордееву.

– Да врет он, – решительно махнул рукой Виктор Алексеевич. – Врет и не краснеет. Он наверняка в сговоре с «Шерханом», покрывает их налоговые махинации и берет от них за это ежемесячно зарплату, по своим размерам больше похожую на взятку. Оксана, разумеется, прекрасно обо всем этом знает, потому и кинулась к Устинову, когда урки пригрозили ее убить, если Есипов денег не даст, а Есипов как раз и не собирается их давать. Девочка испугалась и кинулась за помощью к единственному знакомому, но надежному представителю правоохранительных структур. Как, похоже?

– Похоже, – согласилась Настя. – Но вы не обидитесь, если мы с Мишей это проверим?

– Валяйте, – кивнул полковник. – Ни в грош меня, старика, не ставите. Ну, проверяйте, коль не уверены.

Настя вместе с Доценко отправилась в фотолабораторию, куда Миша отдал проявлять пленку, отснятую накануне во время наблюдения за Оксаной. Для осуществления задуманного им нужны были фотографии Устинова.

– Нет, Мишенька, я, наверное, тупая, но чего-то я в этой жизни недопонимаю, – сказала Настя, когда они спускались по лестнице. – Если руководители «Шерхана» так давно и тесно завязаны с налоговой полицией и с Устиновым, то каким образом могло сработать мое вранье о том, что я работаю в фирме юристом? Я не могу этого понять. Как только случилась беда в доме у Соловьева, Устинов должен был как нормальный профессионал, к тому же заинтересованный в оказании помощи издательству, взять у них всю информацию, которая могла пригодиться. Он должен был попросить их назвать весь круг знакомых Соловьева, а они в свою очередь обязательно упомянули бы меня. И все. Через два часа господин Устинов доложил бы им, проверив по своим каналам, что Анастасия Каменская, дочь профессора Каменской, у которой в свое время учился в аспирантуре Соловьев, работает не в фирме, а в уголовном розыске. Почему же этого не случилось? Почему недавно в ресторане, когда мы случайно встретились с Есиповым, он разговаривал со мной как с бизнес-дамой и сестрой банкира Каменского?

– Может быть, Устинов не настолько профессионален, как мы с вами думаем? – предположил Доценко.

– Может быть, но вряд ли. Тут что-то другое.

Взяв фотографии, Миша отправился в издательство, попросил пригласить по очереди Есипова, Автаева и Воронца и перед каждым из них поставил задачу опознать среди нескольких снимков фотографию мужчины, который был на дне рождения у Соловьева. В предварительно заготовленном конверте у Доценко лежало семь снимков, в том числе фотографии Устинова и соседа Соловьева из коттеджа номер 12 Евгения Якимова. Результаты были совершенно одинаковые. Все трое вспомнили и указали на снимок Якимова и ни один из них не отреагировал на фотографию сотрудника налоговой полиции. Ни дрожащих пальцев, ни побледневших или покрасневших лиц, ни внезапно охрипших голосов, ни вырвавшегося непроизвольно возгласа. Ничего. Они его не знали. Вот это было уже совсем непонятно.

Выходя из здания, где располагался офис издательства «Шерхан», Доценко чуть не сбил с ног Оксану, которая шла ему навстречу, но, казалось, ничего вокруг себя не видела. На лице у девушки была написана такая острая, мучительная тревога, что Доценко даже испытал угрызения совести, ведь он знал, что эта тревога вызвана угрозой убить Оксану, если Есипов не даст требуемых денег. Конечно, никто ее трогать не собирается, все это блеф, который должен был вызвать определенную реакцию и уже принес свои результаты, но девушка-то этого не знает. А срок выплаты наступит уже завтра.

Доценко схватил почти бегущую девушку за руку.

– Оксана, подождите.

– Да?

Она резко остановилась, но глаза ее были устремлены вперед, словно мысленно она все еще продолжала бежать.

– Что вы хотите? – недовольно спросила она, нахмурившись. Потом узнала Мишу, и лицо ее внезапно смягчилось. – Вы из милиции, да? Вы меня уже допрашивали после убийства в доме у переводчика.

– Совершенно верно, – лучезарно улыбнулся Миша. – Как приятно, что вы меня помните. А у меня к вам дело.

– У меня к вам тоже. Где мы можем поговорить?

– Я не знаю, – развел руками Доценко, оглядываясь. – Вы здесь бываете, как я понимаю, довольно часто, так что это вы должны мне сказать, где здесь можно поговорить.

– Здесь – нигде, – отрезала Оксана. – Вы на машине?

– Нет. Я на метро приехал.

– Не возражаете поехать ко мне домой?

– А может, лучше ко мне на работу? – предложил Доценко.

– Мне все равно. Можно к вам на работу. Пошли.

Она решительно развернулась и двинулась в сторону двери, ведущей на улицу. Михаил и опомниться не успел, как она остановила частника, и через несколько секунд они уже ехали в чьем-то зеленом «Форде» в сторону Садового кольца.
* * *
– Вы должны мне помочь, – начала Оксана, едва переступив порог кабинета, в котором, к счастью, никого не оказалось, и Миша мог рассчитывать на спокойную беседу с глазу на глаз. – Потому что от Есипова, как я теперь поняла, помощи не дождешься.

– Я вас слушаю.

– Вчера к Кириллу приходил какой-то уголовник. Насколько я поняла, он связан с той девицей, которую убили в доме у переводчика…

Миша отдал должное Оксане. Вчерашние события она изложила последовательно и лаконично, не упуская главного и не увязая в лишних деталях, загромождающих повествование.

– Кирилл не собирается ничего предпринимать, чтобы найти убийцу, он хочет попытаться обмануть этого уголовника. А я не так наивна и знаю, что шуточки с уголовниками обычно плохо кончаются. Они вовсе не глупее нас, и напрасно Кирилл думает, что сможет его одурачить.

– Оксана, что я могу для вас сделать? Для того чтобы Кириллу не пришлось платить деньги, нужно не позднее завтрашнего полудня назвать имя убийцы, верно ведь? Мы бьемся над этим убийством целый месяц и ничего пока не сумели. Как я могу вам обещать, что завтра к обеду буду знать имя преступника? Это нереально, поймите.

– Хорошо, пусть нереально. Не надо называть имя, заставьте Кирилла отдать им деньги. Пусть он не валяет дурака, пусть не пытается их обмануть. Они же убьют меня, как вы не понимаете! А я со своей стороны расскажу вам все, что знаю, отвечу на любые ваши вопросы, даже на неприятные, потому что хочу, чтобы вы поскорее поймали этого убийцу.

– Ответить на все наши вопросы, даже на неприятные, – это мужественное решение. Вы сами его приняли?

Возникла пауза, потом Оксана медленно опустила глаза, обвела взглядом пустой стол с поцарапанной полированной крышкой, взмахнула ресницами и уставилась на Доценко в упор.

– Нет. Это решение я приняла не сама. Мне его подсказали.

– Я могу узнать – кто?

– Можете. Мой знакомый.

– У него есть фамилия?

– И даже имя. – Губы Оксаны дрогнули в грустной улыбке. – Вадим Устинов.

– Кто он? Где работает? Чем занимается?

– Не знаю. Референтом в какой-то правительственной структуре, я в этом плохо разбираюсь.

– И что же он вам посоветовал?

– Он посоветовал прийти к вам и предложить ответить на любые вопросы, которые могут помочь найти убийцу.

– Это мудрый совет, – одобрительно кивнул Доценко. – Господин Устинов – ваш родственник? Друг?

– Друг.

– Как давно вы знакомы?

– Какое это имеет значение?

– Имеет. Возможно, он тоже обладает какой-то полезной для нас информацией, если знаком с вами достаточно давно. Тогда мы и его попросим ответить на наши вопросы.

– Он ничего не знает. Он общается только со мной. Ни с кем из работников издательства он не знаком.

– Вы в этом уверены?

– Совершенно уверена.

– Хорошо, начнем с самого начала. Когда вы узнали о существовании Марины Собликовой по кличке Газель?

– Когда ее убили.

– А с Андреем Кореневым вы были знакомы?

– Конечно. Я видела его сначала, когда он работал водителем-курьером, а потом – в доме у Соловьева, когда он стал работать его помощником. Только я не знала, что его фамилия Коренев. Андрей, и все.

– А когда вы услышали впервые его фамилию?

– Когда разговаривала с ним по телефону. Кирилл вышел по делу, оставил меня в машине одну и сотового телефона не взял. Пока его не было, раздался звонок, и мужской голос попросил передать, что звонил Коренев. Я фамилию запомнила и Кириллу передала, но с самим Андреем ее не связала.

– А что было дальше?

– А дальше я поняла, что в доме у Соловьева что-то ищут.

Снова пауза, на этот раз наполненная электрическими разрядами. Оксана отвела глаза и стала разглядывать грязные потеки на давно не мытом оконном стекле.

– И? – не выдержал Доценко.

– И я рассказала об этом Устинову. Это его очень заинтересовало.

– Оксана, вы понимаете, что говорите? Вы отдаете себе отчет в том, что сейчас происходит в этом кабинете?

– Да.

Она смотрела прямо в глаза Доценко, неестественно спокойная, словно окаменевшая. Зрачки расширены, губы плотно сжаты, щеки ввалились.

– Да, я понимаю. Очень хорошо понимаю.

– Вы не будете потом жалеть о том, что рассказали мне об этом?

– Я буду жалеть только о том, что не сделала этого раньше.

– Он вас чем-то обидел?

– Он меня унизил. Не стесняйтесь, Михаил Александрович, спрашивайте. Я же обещала ответить на все ваши вопросы. Даже на неприятные.
* * *
Дальше все стало раскручиваться с молниеносной быстротой. Эксперты, выезжавшие на место происшествия в дом Соловьева, обнаружили и зафиксировали следы колес автомашины, которая парковалась неподалеку от машины Марины Собликовой. Чтобы не спугнуть Устинова раньше времени, сравнение следов от его машины с уже имеющимися образцами провели негласно, просто чтобы быть уверенными. Никаких сомнений не осталось, это именно его автомобиль стоял в ту ночь рядом с машиной Газели. А из того, что поведала им Оксана, стало ясно, что произошло и почему Устинов так яростно уверял сотрудников уголовного розыска в том, что издательство «Шерхан» не имеет перед государством долгов в виде неуплаченных налогов.

Он уже два года подбирался к «Шерхану». Но совсем не потому, что хотел вывести издателей на чистую воду и привлечь к ответственности. Нет. Он хотел, чтобы издательство прочно встало на ноги, стало мощным, крупным и богатым. Он подсказывал через Оксану разные ходы, советовал, как укрыться от налогов, подбрасывал плодотворные идеи, позволяющие увеличить продаваемость книг. Он вел в своем департаменте полиграфическую линию и держал в руках все нити, ведущие к «Шерхану». Устинов поставил перед собой задачу: еще пять лет, пока не представится возможность выйти на пенсию, прикрывать издательство, подчищая все концы, собирать на него компромат, учитывая каждую контрафактную книгу, каждый тираж, выпущенный в нарушение авторского договора, а потом, через пять лет, явиться к руководителям издательства. Господь учил: надо делиться. И перед «Шерханом», к тому времени богатейшим издательством России, встанет неприятная дилемма: или уступить львиную долю доходов Вадиму Устинову, или всем дружною толпою идти на скамью подсудимых за уклонение от уплаты налогов и нарушение авторских прав. И первое все-таки лучше, чем второе, тем более что значительная часть высоких доходов существует благодаря фантазии и изобретательности самого Устинова.

Узнав от Оксаны, что вокруг дома переводчика Соловьева идет какая-то возня, он решил сам посмотреть. Ведь он в отличие от Оксаны прекрасно понимал, какого рода должен быть документ, чтобы издатели так убивались в попытках его найти. Такой документ был ему самому позарез нужен. И не только для того, чтобы положить еще один кирпичик в воздвигаемое им здание вечной тюрьмы для «Шерхана», но и для того, чтобы документ не попал в руки Соловьева. Возникни скандал – и все пропало. Издателей могут лишить лицензии, выплывут «левые» тиражи и нарушения договоров, и государство не моргнув глазом сделает то, что собирался через три года сделать сам Устинов. Этого нельзя было допустить. И Вадим решил провести предварительную разведку, чтобы при первой же возможности постараться добыть документ, который никак не могут найти люди из «Шерхана». Приехал ночью, чтобы оглядеться на местности, не попадаясь никому на глаза. Нашел коттедж Соловьева, поднялся на крыльцо и заметил, что входная дверь приоткрыта. Не смог справиться с любопытством и вошел в дом. Дальше все известно.
* * *
История Вадима Устинова, рассказанная Мишей Доценко в кабинете полковника Гордеева, вызвала шок и оторопь. Но не у всех. Когда Миша закончил, возникла пауза, внезапно прерванная звонким хохотом.

– Анастасия, изволь объясниться, – строго сказал Виктор Алексеевич. – Не вижу ничего смешного в том, что сотрудник налоговой полиции оказался подонком и убийцей.

– Я не над этим, – всхлипывала от смеха Настя. – Я подумала, что он ведь не знал истинных размеров тех доходов, которые получали руководители «Шерхана». У них на зарубежных счетах должны такие деньги лежать, что можно умом тронуться. Устинов вряд ли знал о них. Представляю, что с ним будет, когда он поймет, чего на самом деле лишился.

– Очень смешно, – недовольно фыркнул полковник. – Чувство юмора у тебя, дорогая моя, очень уж специфическое.

– Извините, – пробормотала Настя, с трудом взяв себя в руки.

– Ну, успокоилась? Теперь отвечай, какие это неучтенные доходы ты имела в виду, когда говорила про зарубежные счета «Шерхана».

– Дикая история. Поверить невозможно. Но факты налицо.

– Ладно, не пугай.

– Есть в славной стране Японии бездарный писатель. То есть выдумщик и мастер интриги он блестящий, а вот грамотешки не хватает, пишет с ошибками, и словарный запас как у младенца. Естественно, общей культуры нет, образования нет и так далее. Зато честолюбия навалом. И хочется ему славы – просто смерть. Причем не для богатства, он человек и без того достаточно состоятельный. Он даже готов приплатить, только чтобы ему славу устроили. И пишет этот человек свои произведения, а никто их печатать не хочет. Безграмотно, говорят, нечитабельно, не литература это, а детский беспомощный лепет. Он уж куда только со своими нетленками не толкался – нигде не берут. И вот нашелся добрый дядя из России, который купил у писателя на пробу одну рукопись. Фактически даром взял. Показал дядя-издатель рукопись переводчику, тот и говорит, мол, плохо это, нечитабельно, хотя и закручено здорово, и характеры есть, и интриги. И попросил издатель переводчика поработать над текстом в смысле стиля и культуры изложения. И родился на русском языке первый бестселлер из новой «восточной» серии. Зачитаешься. Дальше рассказывать?

– И твой Соловьев все его рукописи заново переписал? – почему-то с ужасом спросил Коротков.

– Еще не все, – усмехнулась Настя. – Он их много написал, штук тридцать, наверное. Издатели их все купили, Соловьев перевел и переделал примерно половину. Так что работы впереди – непочатый край, начать и кончить.

– Теперь понятно, почему они так за него переживали, боялись, что мы его станем подозревать в убийстве любовницы и помощника, – протянул Коротков.– Конечно, куда ж им без него?

– Вот-вот, – кивнула Настя. – Но это как раз не самое интересное. Дальше-то еще лучше было. Узнав, как удачно идет обработка его рукописей, автор-графоман рождает идею. Впрочем, не знаю, может быть, идея и не ему принадлежит, а кому-то другому. Рукопись, обретшая приличный вид, переводится с русского на английский или еще на какой-нибудь распространенный язык и запускается на мировую арену. Но уже под другим именем. Русские переводы публикуются под псевдонимом А. Накахара, а все остальные – под подлинным именем автора, Отори Митио. Улавливаете, в чем фокус?

– Вообще-то не очень, – признался Селуянов. – А в чем?

– А в том, чтобы завоевать мировую славу. Честолюбивый он, я ведь уже говорила. И ничего в этой жизни, кроме мировой славы, ему не нужно. Человек, чьи книги выходят на русском языке под именем Накахара, не имеет ничего общего со звездой мировой величины Отори Митио, чьи книги завоевали международное признание, переведены на десятки языков, продаются миллионными тиражами всюду, кроме, естественно, России, а по каждому из опубликованных романов снято как минимум по две экранизации – одна на какой-нибудь американской или европейской киностудии, другая – на Востоке, в Индии или в Китае. Вот и представьте, сколько гениальный автор с этого имеет. Но поскольку без помощи издательства «Шерхан» и конкретно Владимира Соловьева все это сделать совершенно невозможно, то господин Отори Митио отстегивает почти девяносто процентов своих гонораров тем, чьими усилиями создаются его произведения в пристойном литературном виде. То есть издательству «Шерхан» и человеку, переводившему книги с русского языка еще на какой-нибудь.

– На бред похоже, – с сомнением покачал головой Коротков.

– Ага, – с готовностью согласилась Настя. – Очень похоже. Поэтому я проявила чудеса расторопности и добыла несколько книг Отори Митио на английском и французском языках, а также два фильма, снятые по его книгам. И поскольку с русскоязычным вариантом его творчества я уже хорошо знакома, остальное было легко и просто. В титрах фильмов он значится только как автор романа, по которому сделана экранизация.

– И что это означает?

– Что он не участвует в написании сценария. Потому что абсолютно безграмотен, пишет с ошибками и имеет бедный словарный запас. Только этого никто еще не понял, потому что господин Митио оберегает свою репутацию. Нагнал вокруг своего имени таинственного тумана, уехал из Японии, чтобы никто его не спросил, почему отсутствуют рукописи его бессмертных творений на родном языке. Но во всем этом самое пикантное – то, что Соловьев со всех этих бешеных гонораров не имеет ни копейки. Соловьев, человек, чьим трудом фактически создана рукопись, человек, сделавший из краткого рассказика настоящую литературу, наполнив ее образами, чувствами, переживаниями, – этот человек оказался выброшенным из процесса всеобщей дележки. Вот об этих деньгах я говорила, когда смеялась. О них Устинов вряд ли знал. Потому что Оксана о них не знала, а все, что касалось издательства, он узнавал только от нее.

– Так ты говоришь, непереведенных романов еще много осталось? – задумчиво переспросил Гордеев.

– Достаточно. Десятка полтора, а то и больше. Японец-то продолжает творить, все не уймется никак.

– И каждый из них – миллионные тиражи и парочка экранизаций?

– В общем, да. Виктор Алексеевич…

– Вот именно, деточка. Мы должны были об этом сразу подумать. Редко что в нашей жизни случается вовремя. А уж когда два раза подряд – тогда это совсем нехорошо.

Глава 18

Это был уже пятый по счету вуз, куда пришла Настя Каменская со своим странным вопросом: когда в соответствии с учебным планом у них сдают криминологию. В четырех предыдущих учебных заведениях, где готовили юристов, этот предмет сдавали во время летней сессии, а если подозрения Насти по поводу странной шпаргалки, обнаруженной случайно в бумагах Соловьева, верны, то экзамен должен был состояться зимой.

Девушка в учебном отделе смотрела на Настю с нескрываемым любопытством.

– Что же это за преступление такое, что вы нашим учебным планом интересуетесь? – спросила она, доставая из несгораемого шкафа толстые папки.

– Да так, – неопределенно улыбнулась Настя. – Вы разве наизусть не знаете, какой предмет когда сдают?

– Что вы! – замахала руками инспектор учебного отдела. – У нас учебный план почти каждый год меняют. В этом году криминологию третьекурсники сдают летом, это я точно помню, потому что мы уже расписание экзаменов на летнюю сессию составили. А в позапрошлом году вполне могло быть, что и зимой. Если вводятся новые предметы или меняется количество часов, отводимых на дисциплину, то и расстановка экзаменов может измениться. И потом, у очников, вечерников и заочников расписание разное. Вас какой год интересует?

– Девяносто третий – девяносто четвертый.

– Сейчас посмотрю. Да, в том учебном году криминологию на вечернем отделении сдавали зимой. А очники и заочники – летом. Этого достаточно или что-нибудь еще нужно?

– Нужно. Мне нужен пофамильный список всего курса, который сдавал криминологию в ту зимнюю сессию.

– Ничего себе! – охнула инспектор. – Их же триста человек.

– Что поделать, – вздохнула Настя. – Вы говорите, это был третий курс?

– Да. Сейчас они на пятом, через неделю у них госэкзамены начинаются. Вы можете подождать минут десять? У меня все списки в компьютере, я распечатаю. Вам алфавитный список курса или с разбивкой по группам?

– Нет, по группам не надо.

Девушка принялась усердно щелкать клавишами. Настя терпеливо ждала, примостившись в уголке на колченогом стуле, который каждую секунду грозил развалиться под ней при малейшем неосторожном движении. Внезапно ее осенило.

– Скажите, а экзаменационные билеты у вас сохранились?

– Конечно. Мы обязательно по одному экземпляру оставляем. Достать?

– Если не трудно.

Это, разумеется, была простая вежливость. Даже если бы оказалось, что достать эти старые билеты трудно, Настя все равно настояла бы на своем. Это был хоть и микроскопический, но шанс, позволяющий избежать нудной проверки всех трехсот человек.

Пока принтер натужно скрипел, распечатывая триста фамилий, инспектор достала папку с подшитыми в нее копиями экзаменационных билетов.

– Вам любые билеты по криминологии или именно с той сессии?

– Именно с той.

Экземпляр был совсем «слепой», наверное, четвертый или пятый, сделанный на машинке под копирку. Настя быстро пробежала глазами вопросы и на второй странице нашла то, что искала. Билет номер 17. Первый вопрос: «Основные приемы анализа уголовной статистики». Второй вопрос: «Предмет криминологии как науки». Искомый студент был человеком предусмотрительным, готовил шпаргалки не на отдельные вопросы, а на билет целиком. Потому два крошечных листочка и оказались сколоты скрепкой, чтобы лежали вместе.

– Вот, пожалуйста. – Инспектор протянула Насте длинную бумажную ленту распечатки. – Это все?

– Вы меня простите, – покаянно сказала Настя, – но я, кажется, поторопилась. Это далеко не все. Теперь мне еще нужны экзаменационные ведомости.

– Господи! – всплеснула руками инспектор. – А это-то зачем? Вы что, подозреваете, что кто-то из наших преподавателей берет взятки за хорошие оценки на экзаменах?

– Ну что вы, – успокоила ее Настя. – Ни в коем случае. Мне нужно найти всех студентов того курса, которые вытащили на экзамене семнадцатый билет. Только и всего.

– А что это за билет? – живо заинтересовалась девушка. – Какой-то особенный?

– Пока не знаю. Может, и особенный. Если мне повезет. Так как насчет ведомостей?

Девушка снова полезла в огромный несгораемый шкаф и через некоторое время извлекла на свет божий очередную папку. Свободного стола в комнате не было, и Насте пришлось выписывать фамилии, положив то и дело норовящую закрыться толстую папку-скоросшиватель к себе на колени. Всего на курсе было десять групп. Десять человек, по одному из каждой учебной группы, вытащили на экзамене семнадцатый билет с вопросами по статистике и предмету криминологии. Что ж, десять – это не триста. Намного легче. Но легче только в том случае, если Настина догадка верна. Если же она в очередной раз ошиблась, то симпатичная десятка снова превращалась в огромные неуправляемые три сотни. Не хотелось бы…

Догадка же ее была проста, но, по большому счету, не очень-то правдоподобна и убедительна. Вытащив билет, студент садится за стол готовиться и ухитряется достать из кармана или из портфеля нужную шпаргалку. Подготовив ответ и написав его на отдельных листах, как и положено, он шпаргалку прячет. Маловероятно, что он старательно засовывает ее туда же, откуда вытащил. Обычно просто кладет куда-нибудь поближе, но так, чтобы не привлекать внимания преподавателя-экзаменатора. Например, в нагрудный карман пиджака, сделав вид, что достает носовой платок или прячет авторучку. Либо засовывает листочки в принесенную из библиотеки программу курса – программами на экзамене пользоваться разрешают. Иными словами, отработанная, использованная шпаргалка в девяти случаях из десяти оказывается лежащей отдельно от всех остальных шпаргалок, заготовленных к экзамену. Это и был тот шанс, на который так надеялась Настя. Если же случайно потерянная шпаргалка не лежала отдельно, то вся затея теряла смысл. Тогда придется проверять весь курс.

Выписав из экзаменационных ведомостей десять фамилий, она внимательно перечитала получившийся список. Нет, похоже, идея-то оказалась плодотворной. Одна фамилия была знакомой. Совсем недавно она фигурировала в отчете Селуянова.
* * *
Случай с Вадимом Устиновым был тем классическим случаем, когда оперативники точно знают, кто убийца, а доказать ничего не могут. Подобраться к Устинову оказалось практически невозможно. Что можно ему предъявить? Только то, что его автомобиль какое-то время находился рядом с машиной Марины Собликовой на дороге неподалеку от коттеджного городка «Мечта». Это что, основание для обвинения в убийстве? Да ничуть. На найденном в лесу оружии отпечатков пальцев Устинова не было.

И никаким способом «привязать» этот пистолет к сотруднику налоговой полиции было невозможно. Приезжал он в «Мечту»? Ну, допустим, приезжал. Зачем? Узнал, что «Шерхан» затеял какую-то возню вокруг дома ведущего переводчика издательства. А почему бы ему и не приехать? Имеет право. Он ведет оперативную разработку издательства «Шерхан», вступил в доверительные отношения с человеком, приближенным к руководству издательства, – с любовницей генерального директора. Она периодически давала ему информацию. Нормально? Вполне. Почему не признался оперативникам с Петровки, что работает по издательству? Опять же имеет право. На то она и оперативная работа, чтобы не трубить о ней направо и налево. Почему ночью приехал? А кто сказал, что ночью? Вечером приезжал, хотел зайти к переводчику Соловьеву, познакомиться, но передумал, решил не торопиться. Отложил визит до следующего раза. Что еще вы имеете мне сказать, господа?

В замечательных книгах Рекса Стаута про гениального сыщика Ниро Вульфа все было бы куда как проще. Вульф собрал бы в своем кабинете всех участников, вовлеченных в дело, сел в свое знаменитое красное кожаное кресло и в деталях рассказал бы, как, по его представлениям, все происходило. И истинный виновник обязательно выдал бы себя неосторожным жестом или словом, а приглашенный для участия в торжествах полицейский немедленно арестовал бы его на глазах у изумленной публики.

Показания манекенщицы Оксаны Бойко, искренние и подробные, не могли ни в чем уличить Устинова. И даже ее рассказ о том, как и когда он планировал прибрать издательство к рукам, оставался пустым сотрясением воздуха, потому что Устинов этого не подтверждал. Да, он говорил об этом Оксане, но говорил только для того, чтобы заинтересовать ее будущими деньгами и заставить сотрудничать. На самом деле он вовсе не собирался этого делать, это была хитрая легенда. И поди-ка докажи, что это не так.

Доказывать было нечем. Нужно было, чтобы Устинов признался в убийстве, но делать этого он, разумеется, не станет, он же не идиот. На худой конец сгодился бы и свидетель, который видел его стреляющим в Собликову и Коренева. Но свидетеля такого не было.

Как ни грустно в этом признаваться, убийство в доме Соловьева обещало остаться «висяком». Убийца известен, а преступление считается нераскрытым. Вот такие парадоксы следственно-оперативной жизни…

Зато благодаря работе, проделанной в ходе раскрытия этого преступления, выявились факты и обстоятельства, совершенно по-иному освещающие жизнь Владимира Александровича Соловьева. Ибо один из десяти студентов-вечерников, кому предположительно принадлежала случайно найденная шпаргалка по криминологии, был не кем иным, как двоюродным братом некоего Мешкова, состоящего в штате издательства «Шерхан» и более известного как Вовчик, личный телохранитель Кирилла Есипова. Кузен Мешкова, Георгий Шикеринец, в вечернее время учился в юридическом вузе, а в дневное служил в должности милиционера полка патрульно-постовой службы. Личное дело его хранилось в ГУВД, и достаточно было одного взгляда на написанную им собственноручно автобиографию, чтобы утвердиться в подозрениях о том, чьей рукой была написана злополучная шпаргалка. Конечно, взгляд оперативника – не источник доказательств, и автобиография Георгия Шикеринца была изъята из дела и направлена на экспертизу вместе с клочками бумаги, на которых записаны отрывочные фразы о статистике и предмете криминологии. Эксперты скорого ответа не обещали, впрочем, как и всегда, но особой спешки и не было.

– Каким образом я, по-твоему, должен посылать это на экспертизу? – спросил Настю следователь городской прокуратуры Ольшанский. – В рамках какого уголовного дела?

Вопрос был закономерным. Для того чтобы эксперты могли работать, нужно было возбужденное уголовное дело. А ведь никакого дела по факту нападения на Соловьева не было ни два года назад, ни сейчас. И как его возбудить, это дело, если сам Соловьев молчит, как воды в рот набрал, и не желает вступать ни в какие разговоры о причинах своей внезапной тяжкой болезни?