1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– А  вы что же думали, – засмеялся Буйносов. – И заткну. Эх, пивали мы в  прежнее время! Чертям тошно было! Э-э!.. Сережа, Сережа! А ты почему же свою не  выпил?    

– Я…  сейчас, – смутился я, будто бы меня поймали на краже носового  платка. – Дай ветчину прожевать.    

– Не  хами, Сережа, – сказал юбилейный друг. – Не задерживай чарки.    

Я  вспомнил о своей работе.    

– Мне  бы домой нужно!.. Дельце одно.    

К моему  удивлению, возмутился Буйносов.    

– Какое  там еще дельце? Вздор – дельце! А у меня дела нет?! А юбиляру на вечере хлопот  мало? Посидим минутку. Черт с ним, с дельцем.    

«А  действительно, – подумал я, любуясь в зеркало на свои блестящие  глаза. – Черт с ним, с дельцем!..» Вслух сказал:    

– Так  я пальто сниму, что ли. А то жарко.    

– Вот!  Молодец! Хорошо, что не хамишь. Снимай пальто!    

–…И пива  я бы кружку выпил…    

– Вот!  Так. Освежиться нужно.    

Мы  выпили по кружке пива и разнеженно посмотрели друг на друга.    

– Сережа…  милый… – сказал Буйносов. – Я так вас двух люблю, что черт с ней, с  рецензией. Сережа! Стой! Я хочу выпить с тобой на «ты».    

– Да  ведь мы и так на «ты»! – засмеялся я.    

– Э,  черт. Действительно. Ну, давай на «вы» выпьем.    

Затея  показалась такой забавной, что мы решили привести ее в исполнение.    

– Графинчик  водки! – крикнул Буйносов.    

– Водку? –  удивился я. – После пива?    

– Это  освежает. Освежимся!    

– Неужели  водка освежить может? – удивился я.    

– Еще  как! Об этом даже где-то писали… Сгорание углерода и желтков… Не помню.    

– Обедать  будете? – спросил слуга.    

– Как?  Разве уже… обед?..    

– Да-с.  Семь часов.    

Я  вспомнил, что потерял уже свою работу, небольшой сон и ванну. Сердце мое  сжалось, но сейчас же я успокоился, вспомнив, что и Буйносов пропустил срочную  рецензию. Никогда я не чувствовал так остро справедливости пословицы: «На миру  и смерть красна».    

– Семь  часов?! – всплеснул руками юбиляр. – Черт возьми! А мой юбилей?    

Буйносов  сказал:    

– Ну  куда тебе спешить? Времени еще вагон. Посидим! Черт с ней, с рецензией.    

– Да,  брат… – поддержал и я. – Ты посиди с нами. На юбилей еще успеешь.    

– Мне  распорядиться нужно…    

– Распорядись!  Скажи, чтобы дали нам сейчас обед и белого винца.    

Юбиляр  подмигнул.    

– Вот!  Идея… Освежает!    

Лицо его  неожиданно засияло ласковой улыбкой.    

– Люблю  молодцов. Люблю, когда не хамят. Когда нам подали кофе и ликер, я бросил косой  взгляд на Буйносова и сказал юбиляру:    

– Слушай!  Плюнь ты на сегодняшний юбилей. Ведь это пошлятина: соберутся идиоты, будут  говорить тривиальности. Не надо! Посиди с нами. Жена твоя и одна управится.    

– Да  как же: юбилей, а юбиляра нет.    

Буйносов  задергался, заерзал на своем месте, засуетился:    

– Это  хорошо! Это-то и оригинально! Жизнь однообразна! Юбилеи однообразны! А это свежо,  это молодо: юбилей идет своим чередом, а юбиляра нет. Где юбиляр? Да он  променял общество тупиц на двух друзей… которые его искренне любят.    

– Поцелуемся! –  вскричал воодушевленно юбиляр. – Верно! Вот. Будем освежаться бенедиктином.    

– Вот  это яркий человек! Вот это порыв, – воодушевился Буйносов. – В тебе  есть что-то такое… большое, оригинальное. Правда, Сережа?    

– Да…  У него так мило выходит, когда он говорит: «Не хами!»    

– Не  хамите! – с готовностью сказал юбиляр. – Сейчас бы кюрассо был к  месту.    

– Почему?    

– Освежает.    

Я уже  понимал всю беспочвенность и иллюзорность этого слова, но в нем было столько  уюта, столько оправдания каждой новой рюмке, каждой перемене напитка, что  кюрассао был признан единственным могущим освежить нас напитком………………………………………………………..    

……………………………………………………………..    

– Извините,  господа, сейчас гасим свет… Ресторан закрывается.    

– Вздор! –  сказал бывший юбиляр. – Не хами!    

– Извините-с.  Я сейчас счет подам.    

– Ну,  дай нам бутылку вина.    

– Не  могу-с. Буфет закрыт. Буйносов поднял голову и воскликнул:    

– Ах,  черт! А мне ведь сегодня вечером нужно было в театр на премьеру…    

– Завтра  пойдешь. Ну, господа… Куда же мы? Теперь бы нужно освежиться.    

В мою  затуманенную голову давно уже просачивалась мысль, что лучше всего – поехать домой  и хоть отчасти выспаться.    

Мы уже  стояли на улице, осыпаемые липким снегом, и вопросительно поглядывали друг на  друга.    

Есть во  всякой подвыпившей компании такой психологический момент, когда все смертельно  надоедают друг другу и каждый жаждет уйти, убежать от пьяных друзей, приехать  домой, принять ванну, очиститься от ресторанной пьяной грязи, от табачной  копоти, переодеться и лечь в чистую, свежую постель, под толстое уютное одеяло…  Но обыкновенно такой момент всеми упускается. Каждый думает, что его уход  смертельно оскорбит, обездолит других, и поэтому все топчутся на месте, не  зная, что еще устроить, какой еще предпринять шаг в глухую темную полночь.    

Мы  выжидательно обернули друг к другу усталые, истомленные попойкой лица.    

– Пойдем  ко мне, – неожиданно для себя предложил я. – у меня еще есть дома  ликер и вино. Слугу можно заставить сварить кофе.    

– Освежиться? –  спросил юбиляр.    

«Как попутай  заладил, – с отвращением подумал я. – Хоть бы вы все сейчас  провалились – ни капельки бы не огорчился. Все вы виноваты… Не встреть я вас –  все было бы хорошо, и я сейчас бы уже спал».    

Единственное,  что меня утешало, это – что Буйносов не написал рецензии, не попал на премьеру  в театр, а юбиляр пропьянствовал свой юбилей.    

– Ну,  освежаться так освежаться, – со вздохом сказал юбиляр (ему, кажется, очень  не хотелось идти ко мне), – к тебе так к тебе.    

Мы  повернули назад и побрели. Буйносов молча, безропотно шел за нами и тяжело  сопел. Идти предстояло далеко, а извозчиков не было. Юбиляр шатался от  усталости, но, тем не менее, в одном подходящем случае показал веселость своего  нрава; именно: разбудил дремавшего ночного сторожа, погрозил ему пальцем,  сказал знаменитое «Не хами!» – и с хохотом побежал за нами…    

– Вот  дурак, – шепнул я Буйносову. – Как так можно свой юбилей пропустить?    

– Да  уж… Не дал Господь умишка человеку.    

«А  тебе, – подумал я, – влетит завтра от редактора… Покажет он, как  рецензии не писать. Будет тебе здорово за то, что я пропустил сегодняшнюю  работу и испортил завтрашнее утречко»……………………………………………………..    

…………………………………………………………………….    

Я долго  возился в передней, пока зажег электричество и разбудил слугу. Буйносов опрокинул  и разбил какую-то вазу, а юбиляр предупредил слугу, чтобы он, вообще, не хамил.    

Было  смертельно скучно и как-то особенно сонно… противно. Заварили кофе, но оно  пахло мылом, а я, кроме того, залил пиджак ликером. Руки сделались липкими, но  идти умыться было лень.    

Юбиляр  сейчас же заснул на новом плюшевом диване. Я надеялся, что Буйносов последует  его примеру (это развязало бы, по крайней мере, мне руки), но Буйносов сидел  запрокинув голову и молчаливо рассматривал потолок.    

– Может,  спать хочешь? – спросил я.    

– Хочу,  но удерживаюсь.    

– Почему?    

– Что  же я за дурак: пил-пил, а теперь вдруг засну – хмель-то весь и выйдет. Лучше уж  я посижу.    

И он  остался сидеть, неподвижный, как китайский идол, как сосуд, хранящий в себе  драгоценную влагу, ни одна капля которой не должна быть потеряна.    

– Ну,  а я пойду спать, – сухо проворчал я. Проснулись поздно.    

Все  смотрели друг на друга с еле скрываемым презрением, ненавистью, отвращением.    

– Здорово  вчера дрызнули, – сказал Буйносов, из которого уже, вероятно, улетучилась  вся драгоценная влага.    

– Сейчас  бы хорошо освежиться!    

Я сделал  мину любезного хозяина, послал за закуской и вином. Уселись трое с помятыми  лицами… Ели лениво, неохотно, устало.    

«Как они  не понимают, что нужно сейчас же встать, уйти и не встречаться! Не встречаться,  по крайней мере, дня три!!!»    

По их  лицам я видел, что они думают то же самое, но ничего нельзя было поделать: вино  спаяло всех трех самым непостижимым, самым отвратительным образом…    

 Один город…    

     

     I    

     

Считается  признаком дурного тона писать о частной жизни лиц, которые еще живы и благополучно  существуют на белом свете.    

То же  самое можно применить и к городам.    

Мне бы  очень не хотелось поставить в неловкое положение тот небольшой городок, о котором  я собираюсь написать. Именно потому, что он еще жив, здоров и ему будет больно  читать о себе такие вещи.    

Поэтому  я полагаю: самое лучшее – не называть его имени. Жители сами догадаются, что  речь идет об их городе, и им будет стыдно. Если же жители других городов,  которых я не имел в виду, примут все на свой счет, я нисколько не буду смущен…  Пусть! На воре шапка горит.    

В том  городе, о котором я хочу писать и который не назову ни за какие коврижки, мне  нужно было пробыть всего один день.    

Подъезжая  к нему, я лениво поинтересовался у соседа по месту в вагоне: что из себя, в сущности,  представляет этот город?    

– Скверный  городишко… Мог бы быть красивым и интересным, но городская дума сделала из него  черт знает что…    

– А  почему?    

Сосед  ехидно подмигнул мне:    

– Покрали  деньги.    

– Кто  покрал?    

– Да  члены думы. А первый вор – городской голова… Такого вора, как ихний городской голова,  и свет не производил! Не только все деньги из кассы покрал, но даже самую кассу  на куски разломал и домой к себе свез.    

– А  чего же ихняя полиция смотрит?    

– Ихняя  полиция? Ха-ха!.. Ихняя полиция… В этом городе такая полиция, что с живого и  мертвого взятки дерет…    

– Ну  уж и с мертвого… – усомнился я.    

– А  ей-богу. Собираются родственники хоронить покойника, а их сейчас за шиворот:  «Стой – куда? Хоронить? А разрешение от департамента торговли и мануфактур  имеешь?» – «Нет». – «Ну, вот видишь… Давай десять рублей поспектакльного  сбору – тогда волоки». И дают.    

– Ну,  это вы, кажется, слишком…    

– Нет,  не слишком! Не слишком… С жидов взяли все, что можно было взять. Теперь русских  стали ловить. Поймают: «Ты жид?» – «Нет, не жид!» – «Нет, жид». –  «Сколько?» – «Десять». – «Подавись!» Всего и разговору.    

– Но  как же при таких порядках могут существовать жители?    

Он опять  ехидно подмигнул мне.    

– Жители?  А вот увидите.    

В этот  момент поезд подошел к городку, имени которого я упорно не хочу называть… Так  как вещей у меня с собой почти не было, я решил до ближайшей гостиницы дойти  пешком. Взял ручной сак и пошел.    

     II    

     

Впереди  меня шел человек простоватой наружности и вел энергичную беседу с бабой в  платке.    

– Да  ты говори толком – сколько хочешь?    

– Да  двадцать же рублей! Слепой, что ли? Чистое золото.    

– Мало  что чистое! Небось украла – дешево досталось! У меня только десятка и есть – хочешь  за десятку?    

Я  приблизился.    

– Да  вот спросим у барина, – сказал простоватый человек. – Нешто за  краденую вещь можно столько просить?    

Баба  подозрительно оглянулась на меня и спрятала золотые часы под платок.    

Простоватый  человек дружелюбно нагнулся ко мне и шепнул:    

– Дура  баба! А не хотелось бы вещицу выпускать… Часы рублей двести стоют, а она двадцать  просит. Десятки только у меня и не хватает… Эх, жалость! – И сказал бабе  громко: – Так не отдашь за десять? Ну и шут с тобой.    

Он  махнул рукой и отошел. А я, оставшись с бабой, решил купить дешевые часы.    

– Вот  что, сударыня, – сказал я. – Если эти часы действительно ваши и если  вы считаете для себя возможным отдать за такую цену…    

Я вынул  бумажник…    

Какой-то  человек, видом похожий на дворника, спешно приближался к нам, размахивая руками  и крича:    

– Постойте!  Обождите, господин!.. Вы, верно, приезжий?    

– Приезжий, –  робко отвечал я.    

– Оно  и видно. Ах ты, старая ведьма! Пошла вон, пока я тебя в участок не отправил! Ну  и жулье же, прости Господи!..    

Старая  баба запахнулась в платок и испуганно убежала, а мой новый знакомый сострадательно  посмотрел на меня и сказал:    

– Эх  вы! Вот бы и влопались, если бы купили часики. Ведь они медные.    

– А  как же тот человек сам хотел купить…    

– Да  он ее муж. Вместе работают, по уговору. О-о… Тут нужно держать ухо востро!    

Я горячо  поблагодарил своего спасителя, а он добродушно махнул рукой и сказал:    

– Ну  чего там!.. Вы где думаете остановиться?    

– Я…  еще не знаю.    

– У  нас во дворе хорошая гостиница. Чисто и безопасно. А в других гостиницах – не  только обворуют, а еще и придушить могут.    

Я  затрясся от ужаса и еще раз пожал руку моему новому знакомому.    

– Пойдем,  я вас провожу.    

Когда мы  вошли в арку под воротами, с нами столкнулся солидный, изящный господин в цилиндре.    

Он  перевел взгляд с моего провожатого на меня и с неподдельным ужасом всплеснул  руками:    

– Боже  мой! Боже мой! Послушайте, господин… На одну минутку…    

Он  схватил меня за руку и отвел в темный угол.    

– Извините,  что я так… не будучи представленным… Вы, конечно, приезжий? Я это вижу. Скажите  – не приглашал ли вас этот человек в его «гостиницу» и не сулил ли он вам  разных благ?    

– Да…  А что?    

– Мой  долг, долг порядочного человека, предупредить вас: знаете ли вы, что вас хотели  затащить в гнуснейший притон и, напоив, обобрать, избить и выбросить?    

О, я  такие сцены наблюдал неоднократно!.. И всегда при участии этого негодяя,  который вас поджидает у ворот.    

– Господи! –  застонал я. – Какой ужас! Кому же после этого верить?..    

– Совершенно  верно. Для приезжего человека – здесь прямо гибель. Всякая гостиница – клоака…    

– Ах!  Но что же мне делать?    

– Если  бы мое предложение не показалось вам назойливым… я пригласил бы вас к себе. У  меня семейная квартира… Правда, нет той роскоши, как в гостиницах, но моя жена  хорошая хозяйка…    

– Я  не знаю, – горячо воскликнул я, хватая его руку, – чем и  отблагодарить вас за такую любезность к почти незнакомому человеку. Спасибо!    

– О,  не стоит благодарить, – полусмущенно-полусмеясь, покачал головой мой  спаситель. – Интеллигентный человек должен помогать интеллигентному  человеку. Это как масоны… Не правда ли?    

Мы  зашагали по улице, и я, чувствуя искреннюю признательность к этому господину,  взял его под руку.    

На углу  двух улиц к нам приблизился молодой, бледный человек в жокейской шапочке,  уперся руками в бока и сказал, обращаясь к моему спутнику:    

– Здравствуй,  карточный шулер Арефьев! Здравствуй, мерзавец Арефьев, обыгравший меня в своем  притоне. Что я вижу? Ты поймал приезжего и тянешь его на буксире в свою  шулерскую компанию, которую ты выдаешь за свое семейство… По-прежнему ли ты,  Арефьев, торгуешь своей любовницей, выдавая ее за жену, и по-прежнему ли ловишь  доверчивых простачков вроде этого? Ха-ха-ха!    

И  бледный человек разразился саркастическим хохотом. Мой спаситель выдернул свою  руку из моей и принялся улепетывать вдоль по улице, сопровождаемый свистом и  улюлюканьем бледного человека.    

– Ах  мерзавец… – прошептал он, когда господин в цилиндре скрылся из  глаз. – Впрочем, этот город полон негодяями.    

Потом  бледный господин печально улыбнулся.    

– Вероятно, –  сказал он, – вы и меня считаете таким же? О, не протестуйте… Вероятно, около  вокзала с вами уже пытались проделать фокус с помощью медных часов или подкидки  бумажника? И вероятно, вас уже заманивали в какие-нибудь притоны? Я вас  понимаю: это город мошенников и поэтому вы должны бы и ко мне отнестись  недоверчиво.    

     III    

     

Он сел  на ступеньки подъезда и, опустив бледную голову, тяжело закашлялся.    

– Конечно!.. –  сказал он, откашлявшись. – Вы вовсе не обязаны верить незнакомому человеку.  И у меня нет никаких доказательств в пользу моей порядочности. Но я доволен уж  и тем, что вырвал вас из когтей этого негодяя Арефьева! Я не буду приглашать  вас ни в гостиницу, ни к себе, но очень прошу вас – не доверяйте и мне! Вы не  имеете права доверять мне, неизвестному вам, в городе, где все построено на  обмане! Предположим, что я тоже жулик. Но, откровенно говоря, я хотел бы, чтобы  вы скорее уехали из этого города!    

– Почему? –  спросил я.    

– Три  года тому назад я приехал сюда такой же наивный, доверчивый и простой. Через  пять минут я уже был обобран, раздет и вот с тех пор не могу выбраться из этого  города, перебиваясь с хлеба на квас. О, ради Бога не доверяйте мне! Но все-таки  мой вам совет: проваливайте из этого города.    

– Да  я приехал, в сущности, по делам…    

– Дела?  В этом городе? Изумительно!    

– Мне  нужно устроить сделку с купцом Семипядевым по покупке оптом ста бочек масла и  сговориться с адвокатом Бумажкиным по поводу одного взыскания.    

– Что?!!  Вы… без шуток? Скажу заранее, что они вам сделают: от Семипядева вы действительно  получите сто бочек масла, но в бочках вместо масла будут кирпичи, а Бумажкин –  взыскать-то он взыщет, но деньги эти немедленно растратит. Вы их и не  понюхаете… Господи! Сколько с ними уже было этих примеров!    

– Что  же мне делать?    

– В  память того человека, каким я был три года тому назад, – хочу спасти вас.  Кажется, ведь в моем предложении нет подвоха – идите сейчас же на вокзал и  немедленно уезжайте.    

Слова  бледного молодого человека заставили меня призадуматься… Действительно, не лучше  ли поскорее убраться из города, где все так входят в положение приезжего,  хлопочут о нем – и так конкурируют в этом, что приезжий может через час  остаться без сапог.    

– Так  Семипядев и Бумажкин действительно такие? – переспросил я.    

– А  то какие же! Такие. Что мне за расчет врать вам?    

– А  вы меня проводите до вокзала?    

– Так  и быть. Провожу. Если бы вы не подумали, что я способен сейчас же убежать с  вашим саком, я попросил бы у вас его донести до вокзала, чтобы облегчить вас.  Но вы, конечно, должны подумать, что я такой же, как и другие, что я убегу…    

В словах  бледного человека слышалась затаенная горечь…    

Я  вспыхнул, смутился, как школьник, пойманный учителем.    

– О,  что вы! Как можно говорить так… Чтобы доказать, что я этого не думаю, –  нате, возьмите сак… Хотя мне и неловко затруднять вас…    

Бледный  человек взял сак, покачал печально головой и вдруг бросился опрометью бежать по  пустынной улице, стараясь избежать как можно скорее моего растерянного взгляда…    

     * * *    

     

Когда я  брал на вокзале билет, кассир обсчитал меня на двугривенный.    

Едучи  обратно, я задумался о судьбах этого города, который только и можно встретить  на святой Руси…    

Как  кончит этот город? Плохо кончит.    

Будет,  вероятно, так: чужестранцы перестанут туда ездить, а, туземцы украдут друг у  друга все, что у них было, сдерут один у другого кожу взятками, поборами и  обманом, а потом, когда проживут все это, – поумирают с голоду.    

Неприятно  говорить людям правду в глаза. И меня сначала смущало то, что жители этого города  получат книгу с моим рассказом, прочтут и будут чрезвычайно обижены.    

Но потом  я успокоился. Наверное, ни одна книга с моим рассказом не дойдет до них, так  как будет утащена почтовыми чиновниками на ихней же городской почте.    

 Костя Зиберов    

     

     I    

     

В Одессе  мне пришлось прожить недолго, и все-таки я успел составить об этом городе самое  лестное для него мнение. Тамошняя жизнь мне очень понравилась, улицы, бульвары  и море привели меня в восхищение, а об одесситах я увез самые лучшие, тихие,  дружеские воспоминания.    

Костя  Зиберов навсегда останется в моей памяти как символ яркого, блещущего, переливающегося  разными цветами пятна на тусклом фоне жизни, пятна – рассыпавшегося целым каскадом  красивых золотых искр.    

Впервые я  увидел Костю Зиберова в Александровском парке. Я скромно сидел за столиком,  допивая бутылку белого вина и меланхолично, со свойственным петербуржцу мелким  скептицизмом посматривая на открытую сцену.    

Когда  показался Костя Зиберов, он сразу привлек мое внимание. Одет он был в синий пиджак,  серые брюки, белый жилет и на груди имел прекрасный лиловый галстук – костюм  немного пестрый с точки зрения чопорного франта, но чрезвычайно шедший к  смуглому красивому лицу Кости Зиберова. Черные кудри Кости прикрывала элегантная  панама, поля которой были спущены и бросали прозрачную темную тень на  прекрасные Костины глаза.    

Ботинки  у него были желтые, с модными тупыми носками.    

Костя,  легко скользя между занятыми публикой столиками, приблизился к одному свободному,  по соседству со мной, сел за него и громко постучал палкой с серебряным  набалдашником.    

Метрдотель  подобострастно склонился над ним.    

«Эге! –  подумал я. – Этот господин пришел с серьезными намерениями… Я уверен,  сейчас появится две-три этуали и веселый кутеж протянется до утра. Будет от  него хозяину нажива».    

Действительно,  палкой он постучал так громко и заложил ногу за ногу так решительно – будто бы  хотел потребовать все самое лучшее, что есть в погребе, в кухне и на сцене.    

– Что  позволите? – замотал невидимым хвостом метрдотель.    

Костя  поднял на него рассеянные, томные глаза.    

– А?  Дайте-ка мне… стакан чаю с лимоном. Только покрепче!    

Нигде не  умеют с таким толком тратить деньги, как в Одессе. Каждый гривенник тратится  там ясно, наглядно, вкусно, с блеском и экстравагантностью, которых петербуржцу  никогда не достичь, даже истратив сто рублей.    

Бутылка  дешевого белого вина, поданная одесситу в серебряном ведре со льдом, и пятиалтынный,  врученный за это лакею на чай, произведет всегда более громкое, более  потрясающее по своей шикарности впечатление, чем пара бутылок шампанского  петербуржца… Потому что петербуржцу не важно, будет ли вино стоять на его столе  или на стуле в двух шагах от него, прикрытое до неузнаваемости белой салфеткой,  не важно – считают ли это вино принадлежащим ему или его соседу, и не важно –  видел ли кто-нибудь, когда он сунул лакею в ладонь два рубля на чай.    

С рублем  в кармане одессит проведет праздничный день так полно, разнообразно, блестяще и  весело, как не приснится жителю другого города и с десятком рублей. С самого  утра одессит посидит в кафе, потом пойдет на бульвар послушать музыку и выпить  бокал пива, поедет куда-нибудь на Фонтан к знакомым; вернувшись, съест пару  бутербродов в Квисисане, а вечером он сидит в парке, пьет свой «стакан чаю, но  покрепче» и слушает пение шикарных шансонеток, изредка мелодично подпевая им.    

И все  это он делает с таким независимым видом, будто он мог бы на Фонтан поехать и в  автомобиле, но для курьеза хочет испытать и трамвайную езду… На бульваре он мог  бы плотно пообедать с бутылочкой бургундского, но доктора строго-настрого  запретили ему излишествовать в пище… И вечером в парке – что стоило бы ему  пригласить к своему обильному столу пару певиц, но зачем? Все это одно и то же,  все это надоело, всем этим он пресытился.    

Вид у  него – принца, путешествующего инкогнито, колоссально богатого, но который  избрал себе, разочаровавшись жизнью, странную забаву: имея в кармане сотенные  билеты, тратить пятачки и гривенники, иногда торгуясь даже в самых безнадежных  случаях.    

     II    

     

Когда  Костя Зиберов потребовал стакан чаю, я, будучи еще мало знаком с одесской  жизнью, подумал:    

«Вероятно,  он стесняется и не хочет устраивать сразу шум и треск, предпочитая начать со  скромного стакана чаю…»    

Но Костя  и кончил этим стаканом. Вместе с последним номером программы на сцене Костя  допил остатки холодного чаю и опять громко постучал палкой по столу.    

– Что  прикажете?    

– Человек!  Счет!    

– Один  стакан чаю-с. Пятнадцать копеек.    

Боюсь,  что, если бы Косте подали счет, он подписал бы его. Но счета ему не подали, и  он, вынув из кармана двугривенный, с громким звоном бросил его на блюдце.    

– Возьмите.  Сдачи не надо!    

И с  развинченными манерами неисправимого кутилы и расточителя, просадившего не одно  наследство, Костя вышел из сада.    

Расплатившись,  ушел и я.    

В конке нам  пришлось сидеть рядом.    

Костя  приветливо взглянул на меня и со свойственной всем южанам общительностью спросил:    

– Далеко  изволите ехать?    

С такими  вопросами обращаются обыкновенно пассажиры поездов, идущих без пересадки дня  два-три. Когда предстоит совместный трехдневный путь, интересно ознакомиться с  соседями и узнать их планы, намерения.    

Костя  попытался сделать это, хотя мы должны были расстаться через двадцать минут.    

– На  Преображенскую, – отвечал я.    

– Хорошая  улица. Прекрасная… Мне хотя нужно через две улицы слезать, но я провожу вас до  Преображенской. Кстати, зайду в Квисисану закусить… Вы приезжий?    

Как-то  случилось, что зашли мы вместе, каким-то образом вышло, что съели мы салат, котлет  и выпили две бутылки вина, и еще вышло так, что заплатил я. Правда, Костя очень  горячо спорил, желая взять эти расходы на себя, я горячо возражал, но наконец,  когда мое упорство было сломлено, я согласился:    

– Ну  хорошо, сегодня платите вы, а следующий раз я.    

Костя  тогда сказал, добродушно пожав плечами:    

– Ну,  ладно. Платите вы, если уж так хотите. А следующий раз заплачу уж я.    

Когда мы  вышли, Костя, держа меня под руку, восхищенно говорил:    

– Так  ты, значит, петербуржец… Вот оно что. Очень рад! Я все собирался в Петербург,  да все как-то не мог собраться. Хочешь, приеду теперь, а?    

– Приезжай, –  согласился я.    

– Право,  приеду. Все-таки свой человек теперь есть в столице.    

     III    

     

Я думал,  что Костя Зиберов говорил о своем приезде в Петербург просто так, чтобы сказать  мне что-нибудь приятное и удовлетворить палящую, ненасытную жажду общительности  и дружелюбия. Так, один господин из Кишинева, встретив меня случайно в  Петербурге и познакомившись, пригласил к себе в Кишинев «денька на два». И он  знал прекрасно, что никогда я к нему не приеду, и все-таки приглашал, а я был  твердо уверен, что нет такой силы, которая повлекла бы меня за тысячи верст к  еле знакомому человеку «денька на два» – и все-таки я обещал. Впрочем, сейчас  же мы оба и забыли об этом.    

Но Костя  Зиберов сдержал свое обещание: он приехал в Петербург.    

Никогда  я не видел интереснее, забавнее и курьезнее зрелища, чем Костя Зиберов в Петербурге.    

Среди  горячей, сверкающей декоративной природы юга Костя Зиберов был красив, уместен  и законен со своим ярким, живописным костюмом, размашистыми жестами,  неожиданными оборотами языка и болезненным влечением к знакомству и дружбе. В  Петербурге он казался сверкающим павлином среди скромных серых воробьев. Все  пугались его яркости, стремительности, дружелюбия и шумливости…    

Он  поселился у меня.    

В первый  день мы пошли обедать в один из ближайших ресторанов и произвели там фурор…  Блестящий костюм Кости, его походка разочарованного миллионера и властный стук  палкой по столу собрали у нашего стола целую группу: двух метрдотелей,  мальчишку и четырех лакеев.    

– Что  изволите приказать, ваше сиятельство?    

Его  сиятельство с брезгливой миной взял карточку, скептически взглянул на нее и  проворчал:    

– Воображаю…  Чем вы тут накормите!..    

– Помилуйте-с…  Все оставались довольны…    

– Да…  знаем мы… Все вы так говорите! Он наклонился ко мне и шепнул:    

– Нам  хватит на обед и вино? Я, признаться, не при деньгах.    

– Не  беспокойся, – улыбнулся я. – Распоряжайся.    

Костя  оживился и сразу дал почувствовать метрдотелю, что с ним нужно держать ухо  востро и накормить нас нужно по-княжески.    

Он  забросал метрдотеля самыми необычными названиями вин, ошеломил его какими-то тефтелями,  «которые у вас, наверное, делают черт знает как!», и, успокоившись немного,  обратился ко мне:    

– С  кем это ты сейчас раскланялся?    

– Это  скульптор. Князь Трубецкой.    

– Как?!  И ты говоришь об этом так спокойно? Ты с ним знаком?    

– Да, –  сказал я. – Знаком. А что?    

– Чего  же ты молчал все время? – ахнул Зиберов. – Вот чудак! Приехал в  Одессу и молчит.    

– А  чего ж мне. Не бродить же мне было с утра до вечера по одесским улицам, крича  до хрипоты: «А я знаком с князем Паоло Трубецким!»    

Тут же я  вспомнил, как Костя прожужжал мне уши тем, что он знаком с известным борцом –  каким-то Кара-Меметом, и даже как-то, расщедрившись, дал мне благосклонное  обещание познакомить меня с ним.    

Известность  его прельщала. Чья-нибудь слава туманила ему голову, и знакомство с популярным  человеком доставляло ему вакхическую радость.    

Пришлось  познакомить его и с Трубецким.    

Разговор  их чрезвычайно меня позабавил.    

– Так  вы, значит, и есть тот самый Трубецкой? – лихорадочно спросил Костя.    

– Тот  самый и есть, – улыбнулся князь.    

– А  я представлял вас совсем другим. Думал – вы с большой бородой.    

– Напрасно!    

– Ну  что – трудно, вообще, лепить?    

– Сущие  пустяки. Привычка, и больше ничего.    

В этом  месте Косте Зиберову захотелось сказать князю что-нибудь приятное.    

– Отчего  вы никогда не приедете в Одессу?    

– А  что?    

– Помилуйте!  Прекрасный город! Море, вообще, суша… Вас бы там встретили по-царски. Помилуйте  – князь Трубецкой!    

– Merci, –  скромно поклонился князь.    

– Да  чего там! Конечно, приезжайте. Прямо ко мне… У меня можете и остановиться.    

– К  сожалению, я не знаю – что же я там буду делать?    

– Господи!  Мало ли… Право, приезжайте. Беру с вас слово… Стаканчик вина можно вам  предложить? Я так рад, право…    

Глаза  Кости затуманились. Наступал тот психологический момент, когда Костя должен был  предложить князю выпить с ним на «ты».    

     IV    

     

Вечером  Костя изъявил желание повеселиться, и я повез его в летний «Буфф».    

У кассы  театра я остановился.    

– Зачем? –  удивился Костя.    

– Билеты  взять!    

– Вот  чепуха! С какой стати платить! Нам и так дадут места.    

– Да  с какой же стати…    

Костя  властно взял меня под руку:    

– Пойдем!    

Он вел  меня, глядя рассеянно, задумчиво прямо перед собою.    

У входа  человек нерешительно остановил его:    

– Ваши  билеты, господа!    

Костя  очнулся, вышел из задумчивости, обернул к привратнику изумленно-оскорбленное  лицо и процедил сквозь зубы, с непередаваемым выражением презрения, исказившим  его красивое лицо:    

– Бол-ван!    

– Извините-с, –  засуетился привратник. – Я не знал… Пожалуйте! Программу не прикажете ли?    

В саду  Костя быстро ориентировался. Он повлек меня за кулисы, отыскал какого-то режиссера  или управляющего и потребовал:    

– Два  места в партере поближе.    

– Для  кого?    

– Как?! –  изумился Костя, указывая на меня. – Вы его не знаете? Этого человека не  знаете?! Полноте! Вы должны бы дать ему два постоянных места, а не спрашивать –  для кого? Вы только и держитесь прессой, пресса создает вам успех, а вы  спрашиваете – для кого?    

Через  пять минут мы сидели в креслах третьего ряда.    

Первое  действие Костя просмотрел с пренебрежительной гримасой, мрачно, а в середине  второго действия возмутился.    

– Черт  знает что! – громко воскликнул он. – Какую дрянь преподносят публике…  Только деньги даром берут.    

– Замолчи, –  прошептал я. – Ну, чего там…    

– Не  замолчу я! Хор отвратительный, режиссерская часть хромает и певицы безголосые…  Да у нас бы в Одессе пяти минут не прожила такая оперетка!    

В  третьем акте Костя выразил еще более недвусмысленное неудовольствие и даже  попытался намекнуть, что мы можем потребовать возврата напрасно брошенных  денег.    

– Да  ведь мы не платили, – возразил я.    

– Мало  что – не платили… Так они этим и пользуются? Зрители, после Костиной критики,  вероятно, нашли, что никогда им не случалось видеть более шикарного,  изысканного посетителя, чем Костя…    

     * * *    

     

Прожил  Костя у меня неделю. Денег у меня он брал мало – на самое необходимое – и  тратил их с таким вкусом, что все относились к нему подобострастно и  почтительно, а на меня не обращали никакого внимания… Он был так ослепителен,  что я все время являлся серым, однотонным контрастом ему. Уезжая, взял у меня  на дорогу.    

– Были  деньги, – небрежно улыбнулся он своими прекрасными губами, – да вчера  как раз просвистел их все в «Аквариуме». Безобразие, в сущности. Посмотри-ка  счет какой!..    

Он вынул  из кармана измятый счет и показал итог: 242 р. 40 к.    

Меня  удивило, что отдельные строчки, когда я бросил на счет быстрый взгляд, были  такого содержания:    

     

Шницель  по-гамбур………………….1р.    

Водка  и бутер…………………………..70 к.    

Папиро…………………………………….20  к.    

Сифон………………………………………50  к.    

     

И, кроме  того, мне показалось, что первые две цифры итога 242 р. 40 к. были написаны  более темными чернилами, чем последующие три.    

Но я  ничего не сказал, сочувственно покачал головой, обнял на прощанье Костю  Зиберова, сердечно простился с ним и – он уехал в свою веселую Одессу.    

Очень  часто вспоминал я Костю Зиберова и, сказать ли правду, частенько скучаю по  Косте Зиберове…    

 Смерч    

     

     I    

     

Услышав  звонок в передней, кухарка вышла из кухни, открыла парадную дверь и впустила  Кирилла Бревкова, пришедшего в гости к хозяину дома Терентьеву.    

Кирилл  Бревков имел рост высокий, голос очень громкий, смеющийся и лицо веселое, открытое,  украшенное светло-красным носом и парой сияющих, как звезды, глаз.    

При  одном взгляде на этот треугольник, углы которого составляли два глаза и нос –  можно было безошибочно определить, что Кирилл Бревков живет на земле  беззаботно, радостно, много ест, много говорит и всюду находит себе материал  для веселья, заливаясь всю жизнь счастливым безыдейным смехом, столь редким в  наш сухой век…    

– Здравствуй,  Пелагея! Как поживаешь?    

– Спасибо,  барин. Пожалуйте.    

– Постой,  постой… Э! Да что это с тобой, матушка, такое?!    

Он взял  руками пылающее от кухонного жара лицо Пелагеи и повернул его к свету.    

– Да  ведь на тебе, матушка, лица нет!! Ты больна?    

– Н-нет! –  испуганно прошептала Пелагея. – А рази – что?    

– Да  ведь ты же бледна как смерть… Краше в гроб кладут! Тифом была больна, что ли?    

Багровая  Пелагея действительно побледнела и вздрогнула.    

– Неужто  хворая?!    

– Матушка!  Да ведь ежели так с тобой, не знаючи, встретиться – так тебя за привидение, за  русалку примешь! Сама белая-белая, а глаза горят лихорадочным блеском!  Похудела, осунулась…    

Кухарка  охнула, всплеснула толстыми руками и с громким топотом убежала в кухню, а Кирилл  Бревков посмотрел ей вслед смеющимся, лучезарным взглядом и вошел в гостиную.    

Его  встретил 12-летний Гриша. Вежливо поклонившись, он сказал:    

– Драсте,  Кирилла Ваныч. Папа сейчас выйдет. Напустив на себя серьезный, мрачный вид,  Кирилл Бревков на цыпочках подошел к Грише, сделал заговорщицкое лицо и шепнул:    

– Папаше  признались?    

– В  чем?    

– Насчет  недопущения к экзамену?    

Гриша  растерянно взглянул в сверкающие глаза Бревкова.    

– Какое  недопущение? Я допущен.    

– Да-а? –  протянул Кирилл Бревков. – Вы так думаете? Ну, что ж – поздравляю! Блажен,  кто верует…    

Хе-хе!..    

Он сел в  кресло и преувеличенно грустно опустил голову.    

– Жаль  мне вас, Гришенька… Влопались вы в историю!    

– В  ка… кую?!..    

– А  в такую, что я сегодня видел вашего директора Уругваева. «Как идет у  вас, – спрашиваю, – Терентьев Григорий?» – «Отвратительно, –  говорит. – На совете постановили не допустить его к экзаменам!» Вот оно  что, молодой человек!    

Если бы  Гриша был наблюдательнее, он заметил бы, как дрожали полные губы Бревкова и  каким весельем сверкали его бриллиантовые глазки… Но Грише было не до этого.    

Он тихо  побрел в детскую, спрятав голову в узкие плечи и шепча под нос:    

– Господи!    

     II    

     

В  гостиную вышел сам Терентьев и облобызался с гостем.    

– Здорово,  Кирилл! Сейчас и жена выйдет. Вышла и жена.    

Она была  худощавая, тонкогубая, с прической, взбитой высоко-высоко над желтым лбом.    

– Анна  Евграфовна! Неизмеримо рад видеть вас! Ручку-с! Давно вернулись из Москвы?    

– Позавчера.    

Она  оглядела мужчин пытливым взором и с деланным равнодушием спросила:    

– Ну  а вы, господа, как проводили без меня время? Кирилл Бревков хотел заявить, что  он не виделся с мужем со времени ее отъезда, но пытливое лицо Анны Евграфовны  показалось ему таким забавным, что он ухмыльнулся и загадочно сказал:    

– Было  всего!    

– Да? –  криво улыбнулась Анна Евграфовна. – Вот как!    

– Кстати! –  обернулся к мужу Бревков. – Вчера я встретился с той полькой!    

– С  какой? – удивился Терентьев.    

– Ну  с этой, знаешь… Станиславой. Которой ты платье тогда токайским облил.  Вспоминали тебя.    

При этом  Бревков многозначительно подмигнул Терентьеву одной стороной своего подвижного  лица. Но Терентьеву не нужно было и этого подмигивания. Терентьев знал своего  веселого, замысловатого друга и сейчас же решил, что он, Терентьев, не ударит  перед ним лицом в грязь.    

Он  сделал фальшиво-испуганные глаза и погрозил Бревкову пальцем:    

– Кирилл!  Ведь ты же дал слово молчать! Кирилл расцвел. Мистификация получилась хоть  куда.    

– Молчать?  Но я знаю, что Анна Евграфовна женщина передовая и простит мужчинам их  маленькие шалости. Тем более – больших денег это не стоило. Сколько ты тогда  заплатил? Сто сорок?    

– Сто  сорок, – подтвердил Терентьев. – Да на чай десять рублей.    

Жена  переводила взоры с одного весельчака на другого и наконец убежденно  воскликнула:    

– Да  вы врете! Хотите подшутить надо мной. Дразнитесь.    

Бревков  никогда не мог примириться с тем, чтобы его шутки так легко разгадывались.    

– Мы  шутим? Ха-ха! Ну, хорошо! Да-с, Анна Евграфовна, мы шутим! Не придавайте нашим  словам значения…    

Он  помолчал и затем обернулся к Терентьеву:    

– А  знаешь, насчет этой испанки Морениты ты оказался прав!    

Терентьев  никогда не знал никакой испанки Морениты, но вместе с тем счел необходимым  обрадоваться:    

– Видишь!  Я говорил, что буду прав.    

– Да,  да, – медленно кивнул головой Кирилл. – Она сейчас же от тебя и  поехала к этому жонглеру. Ха-ха! А ведь как уверяла тебя в своих чувствах.    

Бревков  ударил себя ладонью по лбу.    

– Кстати!  Все собираюсь спросить тебя: это ты засунул мне в карман тогда утром желтый  шелковый чулок?    

– Так  он был у тебя? – захохотал Терентьев. – А мы-то его искали…    

Жена  сидела не шевелясь, опустив глаза.    

– Вы  это серьезно… господа? – спросила она странно спокойным тоном.    

Кирилл  Бревков вздрогнул:    

– О  черт возьми! Я, кажется, наболтал лишнего! Простите, сударыня. При вас не  следовало вспоминать о таких вещах…    

Она  вскочила.    

– Вы  эт-то серь-ез-но?!    

В тоне  ее было что-то такое, отчего муж поежился и рассмеялся бледным смехом.    

– Милая,  но неужели ты не видишь, что мы шутим с самого начала? Никуда я не ездил и все  время сидел дома. И с Кириллом не виделся…    

Муж  думал, что Бревков тоже сейчас расхохочется и успокоит жену. Но Бревков был не  такой.    

– Неужели  вы так близко принимаете это к сердцу, Анна Евграфовна? Ну что здесь, в сущности,  ужасного? Все мужья это делают и остаются по-прежнему любящими мужьями. Из-за мимолетной  встречи с какой-нибудь канатной плясуньей не стоит…    

Жена  закрыла лицо руками, заплакала и сказала сквозь рыдания:    

– Вы  негодяи! Развратные подлецы…    

– Кирилл! –  вскочил с места Терентьев. – Перестань. Довольно! Аничка… Ведь он же это  нарочно…    

– Не  смей ко мне прикасаться, негодяй! Я тебе не испанка!    

– Сударыня! –  сказал Бревков. – Он больше не будет, он исправится…    

Анна  Евграфовна оттолкнула мужа и ушла в спальню, хлопнув дверью.    

– Началась  история! – сказал муж, обескураженно почесав затылок. – И нужно было  тебе выдумать такую чепуху!..    

Сидя в  кресле, Кирилл Бревков хохотал, как ребенок…    

     III    

     

– Анюта!  А Анюта!.. Отвори мне. Ну, брось глупить. Мы же шутили…    

Молчание  было ответом Терентьеву.    

– Анюта,  Аня! Что ты там делаешь? Открой! Кирилл хотел подтрунить над тобой, а ты и поверила…  Ха-ха.    

– Не  лги! Хоть теперь не лги… в память наших прежних отношений. Все равно твои  жалкие оправдания не помогут…    

За  дверью послышались рыдания. Потом все стихло. Потом дверь распахнулась и из  спальни вышла Анна Евграфовна, в шляпе, с чемоданчиком в руках.    

– Я  уезжаю к тете. Потрудитесь не разыскивать меня – это ничему не поможет.  Приготовьте Гришу ко всему этому. Мне было бы тяжело его видеть. Прощайте,  Бревков.    

– Анна  Евграфовна, – кинулся к ней Кирилл. – Неужели вы поверили? Мы же  шутили!!    

Она  слабо улыбнулась и покачала головой.    

– Не  лгите, Бревков. Дружба великое дело, но за негодяев заступаться не следует.    

– Анна  Евграфовна…    

– Прочь!!  Довольно.    

Она  отстранила мужа и вышла из комнаты, высоко подняв голову (еще 10 минут тому  назад она решила выйти из «этого дома» с «высоко поднятой головой»).    

– Чтоб  тебя черти взяли, Бревков, – вырвалось у мужа совершенно искренно. –  Ты еще что?! Тебе еще чего надо?    

– Чего? –  прищурилась вошедшая Пелагея. – А того, что изверги вы все, кровопийцы.  Вам бы только вдовью кровь пить, чтобы вдове скорее в могилушку снизойти. Этого  вам надо?! Да?! Пожалуйте расчет.    

– С  ума ты сошла? Кто твою кровь пьет?    

– Да  уж поверьте!.. Посторонние люди-человеки замечают… Уходили вы меня, чтоб вам ни  дна ни покрышки! Может, мне и жить-то через вас неделька-другая осталась, да  чтоб я молчала?! Нет в вас жалости! Как же – пожалеете вы! Посторонний человек  пожалеет, это верно… «бледненькая вы, Пелагея Васильевна, скажет, хворенькая»…  А вам – что? Работает на вас дура – и хорошо. Хы! хы!    

Она села  на пол и залилась слезами.    

– Вон! –  закричал Терентьев. – Вот тебе деньги, вот паспорт и проваливай. Э… да ну  вас всех к черту!    

Терентьев  схватил шляпу, нахлобучил ее на глаза и убежал. Слышно было, как в передней  хлопнула дверь. Пелагея тоже поднялась с пола и ушла. Уходя, поклонилась  Кириллу и сказала:    

– Балдарим  покорно, батюшка! Хуть ты вдову пожалел!    

Изумленный  Кирилл почесал затылок и, бормоча что-то под нос, стал прохаживаться по опустевшей  комнате…    

     IV    

     

В  детской послышался шорох.    

Крадучись,  вышел маленький Гриша, увидев Бревкова, отскочил, бросил на пол какую-то  бумажку и помчался к выходу.    

– Куда  ты? – крикнул ему вслед Бревков. Гриша взвизгнул на ходу:    

– Убегаю!  В Америку.    

Кирилл  поднял бумажку и прочел:    

«В  смерти моей прошу никого не винить. Виноват директор Уругваев. Уезжаю с Митей Косых  в Америку. Примечание: не знал, как начинаются записки, и потому написал про  смерть. А вообще едим в Америку. Ученик 2-го класса Григо. Терентьев».    

     * * *    

     

Кирилл  еще минут пять бродил по пустой квартире. Потом ему сделалось жутко.    

Он  оделся, вышел, запер на ключ наружную дверь и, отдавая ключ дворнику, сообщил  ему:    

– Терентьевы  уехали за границу, а все вещи подарили тебе за верную службу. Старайся, Никифор!    

И пошел  по улице, усмехаясь.    

 С корнем    

     

     I    

     

– Удивительная  женщина! – прошептал Туркин. – Я ее иногда даже боюсь.    

– Почему  боишься?    

– Бог  ее знает почему. В ней есть что-то нездешнее.    

– Где  она?    

– Вон,  видишь… На диване комочек. В ней есть чтото грешное, экзотическое – это стручковый  перец, но формы какой-то странной… необычной.    

– Нездешней? –  спросил Потылицын.    

– Нездешней.  Пойдем, я вас познакомлю. Она тобой интересовалась. Спрашивала.    

Туркин  схватил Потылицына под руку и, лавируя между группами гостей, подтащил его к  пестрому комочку, свернувшемуся в углу дивана.    

Комочек  звякнул, развернулся, и рука, закованная в полсотни колец и десяток браслетов,  поднялась, как змея, из целой тучи шелка и кружев.    

– Айя! –  сказал Туркин. – Я привел тебе моего друга, Потылицына. Ты, Потылицын, не  удивляйся, что мы с Айей на «ты» – она всех просит называть ее так. Айя стоит  за простоту.    

Даже при  самом поверхностном взгляде на Айю этого нельзя было сказать: невероятно  странную прическу, сооруженную из волос, падавших на глаза, обхватывал золотой  обруч, белое лицо и красные губы сверкали в этой чудовищной рамке, как кусок  сахара, политый кровью. Нельзя сказать, чтобы на этой Айе было надето простое  человеческое платье: просто она была обшита несколькими кусками газа  терракотового цвета и окована с ног до головы золотыми цепочками, привесками и  браслетами – браслеты на руках, браслеты на ногах, ожерелье в виде браслета –  на шее. А от браслета на руке шли тоненькие цепочки, придерживавшие кольца на  пальцах, так что вся рука была скована хрупкими кандалами.    

При  каждом движении Айя вся тихонько позвякивала и шелестела.    

– Знакомьтесь  со мной, – сказала Айя. – Вас зовут, я знаю – Потылицын, а меня Айя.  Думаю, что через час мы будем на «ты». Так проще.    

– Айя… –  нерешительно сказал Потылицын. – Айя… А дальше как, по отечеству?..    

– Никак.  Просто Айя.    

Айя  взяла руку Потылицына, осмотрела ладонь этой руки и уверенно сказала:    

– Мы  с вами где-то встречались. Вы помните?    

– Нет…  кажется, не помню. Не встречались.    

– Встречались, –  уверенно сказала Айя. – В Египте.    

– В  Египте? Да я там никогда не был.    

– О…  будто это так важно – не были! Мы с вами всетаки встречались, – капризно  протянула Айя. – Не теперь, так раньше.    

– Да  я и раньше там не был.    

– Раньше?  Откуда вы знаете, что было раньше… когда не было смокингов и автомобилей. Вы  ведь нездешний.    

– Да,  я сам с юга. Родители мои…    

– Вы  нездешний! У вас нечеловеческое выражение глаз. Может быть, вы когда-нибудь  были ящерицей.    

– Может  быть, – нерешительно сказал Потылицын. – Мне об этом неизвестно.    

– Дайте-ка  еще раз вашу руку, – сказала Айя. – У вас на душе есть преступление.    

– Что  вы! Да я…    

– Тссс…  Не надо быть таким шумным. Посидим помолчим.    

Эта  просьба относилась, очевидно, только к Потылицыну, потому что Айя позвякала с  минуту и, усевшись поудобнее, сказала:    

– Что  бы вы сделали, если бы были королем всего мира?    

«Повесил  бы тебя», – подумал Потылицын, а вслух сказал:    

– Что  бы я сделал? Не знаю. Особенного тут ничего не сделаешь.    

– А  если бы я была королевой, – приказала бы уничтожить все часы на земном  шаре. Часы – это господа, мы – рабы, и мы стонем под их игом. Тик-так, тик-так!  Прислушайтесь – это свист бича.    

– Ну  уничтожили бы вы часы, а дни остались бы. День сменяется ночью – те же часы.    

– В  моем королевстве была бы абсолютная ночь. Мы жили бы под землей и уничтожили бы  время. Нет времени – и мы бессмертны. Из всего моего королевства я бы сделала  бесконечный темный коридор.    

«Пожалуй,  сделай тебя королевой, – подумал Потылицын, – ты еще и не такую штуку  выкинешь… С тебя станется».    

А Айя в  это время говорила задумчиво и трогательно:    

– Ах,  я так понимаю римских цезарей. Ванна из свежей человеческой крови утром – это запас  нескольких жизней на целый день! Возрождение через смерть прекрасных молодых  детей… Розовый огонь на свежем сером пепле…    

– Где  ваш муж служил? – нервно спросил Потылицын.    

– Директор  металлургического общест… Ах, мой муж! Иногда я слышу около себя шелест – это  он издали думает обо мне.    

– Нездешний  шелест? – спросил Потылицын.    

– Да…  Нездешний. Это вы очень хорошо сказали. Шелест… Выродившийся гром, раб,  сверженный с небес и закованный в шелковые оковы. Вы никогда не были убиты  молнией?    

Потылицын  украдкой пожал плечами и уверенно признался:    

– Был.    

– Как  это хорошо! Быть убитым молнией – это небесная смерть. Рана в борьбе с небесным  Воином.    

     II    

     

Потылицын  потер ладони одна о другую, взглянул на Айю и заметил будто вскользь:    

– Вы  были когда-то женой вождя негритянского племени?    

– Почему? –  спросила Айя умирающим шепотом.    

– Потому  что вы серая. Вы под пеплом… даже сейчас. Я уверен, вы родились от Вулкана.  Вышли из кратера вместе с пеплом.    

– Ах, –  сказала Айя, – вы, пожалуй, правы больше чем нужно. Не нужно быть правым.  Кратер…    

– А  когда вы смеетесь, – заметил деловито Потылицын, – вы напоминаете  самку суслика.    

– Суслик  смеется перед опасностью, – покачала головой, позвякивая, Айя.