1 2 3 4 5 6 7 8 
— Я могу это взять? — спросил он.
    
— Конечно, — сказала я.
    
— А ты покажи Маргарет своего дедушку, — сказала Карен.
    
Обойдя стол, он смущенно протянул мне старую фотографию в рамке.
    
На ней был изображен очень молодой человек. Лет восемнадцати, а то и меньше. Он стоял рядом со скамейкой на фоне подстриженных тисовых деревьев. Место я узнала сразу же: это был фигурный садик в усадьбе. Юноша снял кепку и держал ее в руке; мой внутренний взор тотчас воссоздал порядок его движений — я увидела, как он левой рукой стягивает с головы кепи, а предплечьем правой проводит по лбу, вытирая пот и одновременно поправляя челку. Он чуть задрал подбородок и, стоя против солнца, старался не щуриться, что ему почти удалось. Рукава его рубашки были закатаны выше локтей, а воротник небрежно расстегнут, открывая шею; в то же время я приметила аккуратно отутюженные складки его брюк и отсутствие садовой земли на тяжелых ботинках, которые он, видимо, почистил перед фотосъемкой.
    
— Он еще работал в усадьбе, когда случился пожар?
    
Карен разлила какао по кружкам, и дети присоединились к нам за кухонным столом.
    
— Насколько мне известно, к тому времени его уже взяли в армию. Он потом очень долго — почти пятнадцать лет — не появлялся в здешних местах.
    
Сквозь зернистую поверхность старого фото я вгляделась в эти черты и без труда уловила сходство Амброса Проктора с его собственным внуком. О таких обычно говорят: он славный парнишка.
    
— Знаете, отец очень мало рассказывал мне о своей молодости. Он вообще был человеком сдержанным и молчаливым. А я бы хотела знать о нем больше. К примеру, почему он так поздно женился. Они с моей мамой обвенчались, когда ему было далеко за сорок. Может, у него в прошлом была какая-то несчастная любовь? Но в детстве ты не задаешься такими вопросами, а когда я повзрослела… — Она грустно вздохнула. — Он был очень хорошим отцом. Терпеливым. Добрым. Всегда готовым помочь. Но сейчас мне кажется, что я никогда не знала его по-настоящему.
    
Мое внимание привлекла одна деталь на снимке.
    
— Что это? — спросила я.
    
— Ягдташ, — сказала она, взглянув. — Охотничья сумка для дичи. Например, для фазанов. Ее можно развернуть на земле, чтобы было удобнее складывать птицу. Борта сумки скрепляются замком. Однако я не понимаю, почему ягдташ оказался на этом фото. Отец работал садовником, а не егерем.
    
— Иногда он приносил сестрам фазанов или кроликов, — сказала я.
    
По лицу Карен было видно, как ей приятно узнать новую — пусть даже такую мелкую — подробность из раннего периода отцовской жизни.
    
А я подумала об Аврелиусе и его «наследстве». Выходит, он попал к миссис Лав в охотничьей сумке. Теперь понятно, откуда там взялось перо: прежде в ней носили фазанов. И еще я вспомнила клочок бумаги с кляксой и слова Аврелиуса. «В начале что-то похожее на букву „А“, — говорил он, держа бумагу перед окном. — А вот тут, в самом конце, вроде как „С“. Конечно, за эти годы она поблекла, но если хорошенько вглядеться… Ты видишь буквы?» Я никаких букв тогда не увидела, но, возможно, Аврелиус был прав. Только это было не его собственное имя, а имя его отца: Амброс.
    
    
Я вызвала по телефону такси и от дома Карен поехала в контору мистера Ломакса в Банбери. Адрес у меня сохранился после переписки с ним по поводу Эстер, и все та же Эстер привела меня к нему сейчас.
    
Секретарша не хотела беспокоить своего босса, узнав, что мой визит не был заранее согласован.
    
— Вы же понимаете, сегодня сочельник, — говорила она. — Это не самое подходящее время для деловых бесед.
    
Но я проявила настойчивость:
    
— Передайте мистеру Ломаксу, что Маргарет Ли хочет срочно поговорить об Анджелфилде и о мисс Марч.
    
Всем своим видом говоря: «Тоже мне, велика важность», она исчезла за дверью кабинета и тотчас возникла вновь, с кислой улыбкой пригласив меня войти.
    
Мистер Ломакс-младший был уже далеко не молод. Сейчас он, вероятно, достиг того же возраста, в каком находился мистер Ломакс-старший на момент прибытия в его офис близняшек, нуждавшихся в деньгах для похорон Джона-копуна. Хитроватый блеск в глазах и полуулыбка, мелькнувшая на губах адвоката, когда он пожимал мою руку при знакомстве, свидетельствовали о том, что он воспринимает эту встречу как нечто вроде совещания заговорщиков. На протяжении многих лет он один знал всю правду о мисс Марч и Виде Винтер, унаследовав этот секрет от своего отца вместе с массивным столом вишневого дерева, шеренгой картотечных шкафов и старинными картинами на стенах кабинета. И вот, спустя годы, к нему является человек, приобщенный к той же тайне.
    
— Рад вас видеть, мисс Ли. Чем могу помочь?
    
— Я только что приехала из Анджелфилда. Там сейчас полиция. Они нашли труп под развалинами дома.
    
— Боже мой!
    
— Полицейские, наверно, захотят встретиться с мисс Винтер?
    
При упоминании мною этого имени взгляд адвоката тревожно скользнул по двери, проверяя, плотно ли она закрыта.
    
— Да, согласно закону им потребуются показания владельца дома.
    
— Так я и подумала. Однако она тяжело больна — полагаю, вам это известно.
    
Он кивнул.
    
— Кроме того, ее сестра находится при смерти.
    
Он снова кивнул, не перебивая меня.
    
— При таких обстоятельствах ее надо очень осторожно подготовить к получению еще одного плохого известия. Она не должна узнать об этом от совершенно незнакомого человека. И впоследствии ее нежелательно оставлять одну.
    
— Что вы предлагаете?
    
— Я могу сегодня же вернуться в Йоркшир. Если успею на поезд, отходящий через час, то к вечеру буду на месте. Ее адрес полицейские будут узнавать через вас?
    
— По всей вероятности. Но я найду возможность задержать их как минимум на несколько часов. Этого вам хватит, чтобы их опередить. Я сам отвезу вас на станцию, если не возражаете.
    
В этот момент раздался телефонный звонок. Обменявшись со мной тревожными взглядами, он взял трубку.
    
— Останки?.. Скелет?.. Понимаю… Да, она является владелицей усадьбы… Пожилая женщина со слабым здоровьем… Ее сестра серьезно больна… Летальный исход более чем вероятен в самое ближайшее время… Пожалуй, так будет лучше… Кстати, мне известно, что один человек как раз сегодня собирается ехать к ней… Да, готов поручиться… Безусловно… Договорились.
    
Он сделал запись на листке настольного блокнота, оторвал его и протянул мне. Там были имя и номер телефона.
    
— Он попросил, чтобы вы, прибыв на место, позвонили ему по этому номеру и сообщили, как обстоят дела с пожилой леди. Если она в ближайшие дни не сможет встретиться со следователем, он согласен подождать. Дело не особо срочное — найденные останки пролежали под руинами много лет. Когда, вы сказали, отходит поезд? Нам пора на вокзал.
    
Почти всю дорогу немолодой младший Ломакс вел машину молча, видя, что я погружена в раздумья. Тем не менее чувствовалось, что ему очень хочется о чем-то меня спросить. И наконец он не выдержал.
    
— Тринадцатая сказка… — произнес он. — Не связана ли ваша?..
    
— Я сама хотела бы это знать, — сказала я. — Но увы.
    
Его лицо разочарованно вытянулось.
    
Чуть погодя я в свою очередь задала вопрос:
    
— Вы случайно не знаете человека по имени Аврелиус Лав?
    
— Пекаря? Да, я его знаю. О, этот человек — кулинарный гений!
    
— Давно вы с ним знакомы?
    
Он ответил сразу же, без раздумий:
    
— Собственно, мы с ним учились в одной школе… — На середине этой фразы голос его дрогнул, как будто он только сейчас понял, к чему я клоню.
    
Мой следующий вопрос уже не стал для него сюрпризом.
    
— Когда вы узнали, что мисс Марч — это Вида Винтер? Принимая отцовские дела в порядке наследования?
    
Он слегка замялся.
    
— Нет. Это случилось раньше. Я тогда еще был школьником. Однажды она пришла к нам домой, чтобы поговорить с отцом конфиденциально. Некоторые вещи удобнее обсуждать в домашней обстановка, нежели в офисе. И вот где-то в середине их беседы я вдруг понял, что мисс Марч и есть та самая писательница Вида Винтер… Поверьте, я не подслушивал. Точнее сказать, я подслушивал, но это вышло непреднамеренно. Я просто сидел под столом в гостиной, как в палатке — там скатерть свисает почти до самого пола, — и вдруг вошли они. Я не хотел ставить отца в неудобное положение, вдруг появившись из-под стола, и предпочел просидеть там до конца беседы.
    
Я вспомнила слова мисс Винтер: «Тайны невозможно хранить в доме, где есть дети».
    
Машина остановилась перед местным вокзалом; мистер Ломакс-младший посмотрел на меня со смущенным видом.
    
— Я выдал тайну Аврелиусу, — признался он. — Как-то раз он обмолвился, что его младенцем нашли близ Анджелфилда в ночь, когда сгорел дом. Тут я не удержался и сказал ему, что мисс Аделина Анджелфилд и мисс Вида Винтер — одно и то же лицо. Я сожалею, что так вышло.
    
— Не расстраивайтесь. Сейчас это уже не имеет значения. Я спросила вас только из любопытства.
    
Мне вспомнились письмо мисс Винтер, втянувшее меня в эту историю, и псевдорепортер Аврелиус, безуспешно пытавшийся докопаться до правды.
    
— Если она и догадалась о вашей оплошности, то уже очень давно — десятки лет назад. Можете считать, что она вас простила.
    
Его лицо прояснилось.
    
— Спасибо, что подвезли, — сказала я, покидая машину.
   
   
    
     
Дневник Эстер (часть вторая)
    
    
Перед отправкой поезда я успела позвонить со станции в отцовский магазин. Услышав, что я не явлюсь домой на праздник, отец не мог скрыть своей досады.
    
— Твоя мама будет огорчена, — сказал он.
    
— Неужели?
    
— Разумеется, ее это огорчит.
    
— Я должна вернуться в Йоркшир. Кажется, я нашла Эстер.
    
— Где?
    
— В Анджелфилде. Там раскопали скелет.
    
— Скелет?!
    
— Один из рабочих наткнулся на него в бывшей библиотеке.
    
— О господи!
    
— Полицейские хотят посетить мисс Винтер, чтобы снять показания. А она сидит у постели своей умирающей сестры. Я не могу оставить ее в такой момент. Ей потребуется моя поддержка.
    
— Понимаю, — сказал он серьезно.
    
— Только не говори об этом маме, — заранее предупредила я, — но мисс Винтер и ее сестра — близнецы.
    
В трубке долго стояла тишина. Наконец он сказал:
    
— Будь осторожна, Маргарет.
    
Спустя четверть часа я заняла место у окна в вагоне и извлекла из кармана пальто дневник Эстер.
    * * *
    
     
Я начинаю всерьез интересоваться природой оптических эффектов. Сегодня, сидя в гостиной с миссис Данн и обсуждая меню на будущую неделю, я уловила в зеркале какое-то движение. «Эммелина!» — воскликнула я, возмущенная тем, что она бродит по дому в час, отведенный для прогулок на свежем воздухе. Но я тут же обнаружила свою ошибку, для чего достаточно было посмотреть в окно: Эммелина и ее сестра находились на лужайке перед домом, занятые какой-то — на сей раз вполне безобидной — игрой. Должно быть, замеченное мною движение на самом деле было отразившимся в зеркале солнечным бликом от оконного стекла.
     
Мы воспринимаем видимый мир через призму нашего психического состояния, и не следует недооценивать ту роль, которую психика играет для видимости («для видимости» — вышла нечаянная игра слов; для меня это нехарактерно). Соответственно, причину данной оптической иллюзии надо искать прежде всего в моем психическом состоянии. Беспрестанно натыкаясь на близнецов там, где ты никак не ожидаешь их увидеть, и в то время, когда они должны находиться совсем в другом месте, ты поневоле начинаешь истолковывать каждую тень, зафиксированную периферическим зрением, как свидетельство их присутствия. Вот и в этот раз мое сознание автоматически трансформировало обыкновенный солнечный блик в образ девочки в белом платье, проскользнувшей мимо раскрытой двери гостиной. Во избежание подобных ошибок человек должен научиться воспринимать видимость без предубеждений, отбросив привычные мыслительные шаблоны. Такой подход к оценке зрительных образов представляется чрезвычайно продуктивным и многообещающим. Он гарантирует свежесть восприятия! Он обеспечивает непосредственный контакт с окружающим миром! Недаром в основе многих научных открытий лежит все та же способность по-новому взглянуть на вещи, которые до того на протяжении веков считались самыми обыденными и потому не стоящими внимания. Однако мы не можем руководствоваться этим принципом в повседневной жизни. Только представьте, какие неимоверные мыслительные усилия потребуются для того, чтобы осознавать каждую прожитую минуту как нечто новое и неповторимое! Нет, во имя достижения какой-либо значимой цели нам нужно абстрагироваться от посторонних мелочей; вот почему мы передаем бо́льшую часть оценочных функций тому разделу нашего мозга, который ведает предположениями, допущениями и догадками. Иного пути нет, даже если это порой создает дополнительные помехи, к примеру вынуждая нас принять солнечный блик за девочку в белом платье, при том что эти вещи как нельзя более разнятся по своей сути.
     
Временами у миссис Данн случаются помрачения рассудка. Вот и сегодня она, похоже, мало что усвоила из нашего разговора о меню, и завтра придется обсуждать этот вопрос повторно.
    
    * * *
    
     
Я составила план, предполагающий непосредственное привлечение к моей деятельности доктора Модсли.
     
Сегодня я подробно изложила ему результаты своих наблюдений за Аделиной, заметив, что данный тип психического расстройства не встречался мне ни на практике, ни в специальной литературе. Дабы не быть голословной, я сослалась на ряд научных трудов по психологии и физиологии близнецов, а также на исследования более общего характера, и, судя по выражению лица доктора, он был весьма впечатлен. Смею надеяться, что теперь у него сложилось более благоприятное представление о моих способностях и эрудиции. Когда выяснилось, что одна из упомянутых мною работ ему неизвестна, я в порядке ознакомления резюмировала ее основные идеи, попутно отметив в ней ряд противоречий и указав пути их преодоления, а напоследок представила собственные выводы и рекомендации.
     
Выслушав мою речь, доктор с улыбкой предложил: «А почему бы вам самой не взяться за написание книги?» Таким образом он, сам того не подозревая, перевел беседу в нужное мне русло.
     
Прежде всего я обратила его внимание на то, какой превосходный материал для научного исследования наличествует здесь, в Анджелфилде, и выразила готовность ежедневно уделять несколько часов составлению отчетов о моих наблюдениях за близнецами. Я бегло перечислила эксперименты и тесты, которые можно было бы осуществить для проверки моей гипотезы. И конечно же, я не забыла сказать о том, какой резонанс в научных кругах может получить такое исследование после опубликования его результатов. После этого я посетовала на отсутствие у меня ученой степени, без которой — при всем моем практическом опыте — я вряд ли смогу заинтересовать своим предложением издателей. В заключение я призналась, что, будучи всего лишь слабой женщиной, никогда не рискну в одиночку взяться за столь амбициозный проект. Это под силу только мужчине — настоящему интеллектуалу, обладающему необходимыми знаниями, научным чутьем и аналитическим складом ума. Только такой мужчина смог бы, при моей всемерной поддержке, довести это дело до успешного завершения.
     
Таким образом я навела доктора на мысль о большом и серьезном исследовании, в результате получив то, к чему стремилась: мы с ним будем работать вместе.
    
    * * *
    
     
Состояние психики миссис Данн начинает вызывать у меня серьезные опасения. Я запираю двери; она их отпирает. Я отдергиваю портьеры на окнах; она их снова задергивает. И мои книги продолжают перемещаться с места на место! Она пытается уклониться от ответственности, ссылаясь на то, что в доме якобы водятся призраки.
     
По случайному совпадению как раз в тот самый день, когда она упомянула некие потусторонние силы, бесследно исчезла книга, которую я дочитала только до середины, а на ее место была подброшена повесть Генри Джеймса. Я не могу заподозрить в этой подмене полуграмотную миссис Данн, которая вряд ли способна на шутки, — во всяком случае не на шутки с таким подтекстом. Ибо сюжет книги представляет собой на редкость глупую историю с участием гувернантки и двух детей, преследуемых призраками.[23] Надо заметить, что в этом произведении мистер Джеймс сумел в полной мере продемонстрировать масштабы своего невежества. Он мало что знает о детях и ровным счетом ничего не знает о гувернантках.
    
    * * *
    
     
Итак, дело сделано. Наш эксперимент начался.
     
Разделение близнецов отразилось на них очень болезненно, и, если бы я не знала, что это делается для их же блага, я могла бы счесть свой поступок жестоким. Эммелина рыдает в затяжной истерике. Интересно, как обстоят дела с Аделиной? Ее психика должна подвергнуться особенно глубокой перестройке по мере того, как она будет привыкать к жизни отдельно от сестры. Об ее состоянии я узнаю завтра при встрече с доктором.
    
    * * *
    
     
Работа над проектом занимает все больше времени, но при этом я не забываю и о других делах. Сегодня на улице перед почтовой конторой я встретила школьную учительницу и воспользовалась случаем, чтобы рассказать ей о прогульщике, из-за которого у меня ранее случился неприятный разговор с садовником Джоном. Не вдаваясь в детали этой истории, я посоветовала учительнице обратиться ко мне, если мальчик вновь пропустит уроки без уважительной причины. Со слов учительницы я поняла, что подобные вещи не являются здесь чем-то исключительным — ей нередко приходится вести занятия в полупустом классе, особенно в уборочный сезон, когда дети выходят на полевые работы вместе с родителями. В свою очередь я заметила, что сейчас не уборочный сезон и что мальчик работал не у себя в огороде, а пропалывал клумбу в усадьбе, что в корне меняет дело. Когда же она поинтересовалась именем прогульщика, я оказалась в нелепом положении, не имея возможности конкретизировать свою информацию. Упоминание в качестве приметы широкополой шляпы ничего не дало, поскольку дети не ходят на занятия в шляпах. Я, конечно, могу повторно расспросить Джона, однако сомневаюсь, что узнаю от него что-нибудь новое.
    
    * * *
    
     
В последнее время я веду дневник нерегулярно. Далеко за полночь завершая составление ежедневных отчетов о состоянии Эммелины, я, как правило, чувствую себя настолько утомленной, что не нахожу сил для записей личного характера. Между тем для меня очень важно зафиксировать события этих дней и недель, когда мы с доктором проводим исключительно важное исследование, чтобы и многие годы спустя дневниковые записи помогали мне воскрешать в памяти этот удивительный период моей жизни. Не исключено, что наши с доктором совместные усилия станут трамплином для новых свершений, ибо такая высокоинтеллектуальная работа доставляет мне ни с чем не сравнимое наслаждение. Не далее как сегодня утром у нас с доктором Модсли состоялась чрезвычайно волнительная дискуссия на тему употребления Эммелиной личных местоимений. После долгого перерыва она вновь начала разговаривать, и ее способность к вербальному общению улучшается буквально с каждым днем. В то же время один из дефектов ее речи пока не поддается исправлению: она продолжает говорить о себе в первом лице множественного числа. «Мы пошли в лес», — к примеру, говорит она. Я ее поправляю: «Я пошла в лес». Она, как попугайчик, послушно повторяет эту фразу с местоимением «я», но уже в следующем предложении звучит: «Мы видели котенка в саду» или что-нибудь в том же роде.
     
Нас с доктором очень заинтересовала эта особенность. Не исключено, что это всего лишь укоренившийся речевой навык, автоматически перенесенный ею в английскую речь из псевдоязыка близнецов, — простая ошибка, которая постепенно исправится сама собой. Или же восприятие себя как частицы целого, каковым ей представляются близнецы, так прочно закрепилось в ее сознании, что она даже в мыслях или речи не может полностью отделить себя от сестры? Я рассказала доктору о вымышленных друзьях, которыми обзаводятся некоторые дефективные дети, и мы вместе рассмотрели такую вероятность применительно к данному случаю. Что если у ребенка, очень привязанного к своему близнецу, их разделение вызывает психическую травму, после которой травмированное сознание пытается найти компенсацию в сотворении воображаемого близнеца взамен реального? Мы так и не пришли к удовлетворительному выводу на сей счет, однако расстались с чувством глубокого удовлетворения, поскольку в нашем проекте наметилось еще одно перспективное направление: лингвистическое.
     
     
Занимаясь с Эммелиной, продвигая наше исследование и одновременно выполняя свои обязанности по хозяйству, я обнаружила, что у меня остается слишком мало времени на сон. Даже при моих запасах жизненной энергии, постоянно пополняемых за счет здоровой диеты и соблюдения правильного режима, дефицит сна все чаще дает себя знать. Порой я забываю, куда положила ту или иную вещь, и это меня очень раздражает. А когда я открываю книгу, чтобы по привычке немного почитать перед сном, позиция закладки указывает на то, что предыдущей ночью я просмотрела несколько последних страниц бессознательно, поскольку не могу вспомнить их содержание. Все эти мелкие неприятности наряду с хронической усталостью являются той ценой, которую я плачу за огромное удовольствие, получаемое от совместной с доктором работы над проектом.
     
Впрочем, я собиралась писать не об этом. Я хочу написать о самой работе, но не о конкретных достижениях, и без того детально отраженных в отчетах, а об удивительной гармонии наших с ним мыслительных процессов и о редкостном взаимопонимании, которое иной раз позволяет нам обходиться минимальным количеством слов. Например, когда мы составляли схему изменения периодов сна и бодрствования у наших подопечных и доктор захотел привлечь мое внимание к какой-то детали, ему даже не пришлось подавать голос — я просто почувствовала на себе его взгляд, почувствовала его разум, взывающий к моему разуму, и я повернулась к нему, готовая услышать его замечание.
     
Скептики могут назвать это простым совпадением или заподозрить меня в попытке раздуть частный случай до масштабов закономерности, однако опыт нашей деятельности привел меня к твердому убеждению, что, когда два человека — два истинных интеллектуала — тесно сотрудничают при осуществлении совместного проекта, между ними устанавливается особого рода мысленный контакт, заметно повышающий эффективность их работы. В процессе выполнения общей задачи каждый из нас постоянно настроен на волну другого и чрезвычайно восприимчив к его малейшим движениям, мгновенно и безошибочно истолковывая их смысл. Нам даже необязательно видеть сами эти движения. В этой связи могу привести один эпизод, незначительный сам по себе, но стоящий в ряду множества ему подобных. Сегодня утром я просматривала записи доктора, пытаясь на их основании выстроить поведенческую модель Аделины, и, потянувшись за карандашом, чтобы сделать пометку на полях, вдруг почувствовала, как рука доктора скользнула по моей руке и передала мне искомую письменную принадлежность. Я повернула голову, чтобы его поблагодарить, но он был целиком погружен в изучение бумаг, явно не осознавая, что сейчас произошло. Вот так мы работаем вместе с доктором: в единении разумов и единении рук, предугадывая мысли и желания друг друга. И даже разделенные расстоянием (как это бывает в течение большей части дня), мы все время думаем о нашем совместном исследовании или об иных, более широких аспектах науки и жизни, каковое обстоятельство еще раз подчеркивает, насколько удачно мы подходим друг другу в качестве партнеров.
     
Однако время уже очень позднее, и, хотя я могла бы еще многое поведать о радостях этого соавторства, мне давно уже пора в постель.
    
    * * *
    
     
Вот уже почти неделя, как я не сделала ни одной записи в дневнике, но теперь я не могу сослаться на занятость или усталость. Дело в том, что мой дневник пропал.
     
Я неоднократно беседовала с Эммелиной по этому поводу — то доброжелательно, то строго, то обещая сладости, то грозя наказанием (увы, здесь я отступила от своих воспитательных принципов, но похищение дневника — это слишком серьезный проступок, затрагивающий меня лично). Несмотря ни на что, Эммелина продолжает отрицать свою вину. Она так упорствует в этом отрицании, что иной человек, незнакомый со всеми обстоятельствами дела, мог бы поверить в ее невиновность. Я и сама крайне удивлена этим поступком, зная характер Эммелины и учитывая те положительные сдвиги в ее поведении, которые наметились в ходе нашего эксперимента. Это тем более странно, что она не умеет читать и не проявляет интереса к мыслям и переживаниям других людей, если только они не имеют прямого отношения к ней. Зачем ей понадобился дневник? По всей вероятности, Эммелину прельстил блестящий замочек — я давно уже отметила ее тягу ко всем ярким вещам и в этом ей не препятствую, полагая данное увлечение безвредным. Но сейчас она меня очень расстроила и разочаровала.
     
В иной ситуации категорического отрицания Эммелиной своей вины было бы достаточно для того, чтобы уверить меня в ее непричастности к исчезновению дневника. Но факты говорят о том, что это не мог сделать никто другой.
     
Джон? Миссис Данн? Даже если бы слуги и захотели украсть мой дневник (чему я отказываюсь верить), они просто не смогли бы этого сделать — я хорошо помню, что никто из них в то время не приближался к моей комнате. На всякий случай я решила это уточнить и в ходе бесед с ними осторожно навела справки: Джон подтвердил, что миссис Данн все утро провела на кухне («гремела сковородками, как черти в аду», по его выражению), а экономка припомнила, что Джон тогда же работал в каретном сарае, и тоже далеко не бесшумно («знай чего-то лупил молотком по железу»).
     
Таким образом, исключив этих двоих из круга подозреваемых, я вынуждена признать, что кражу совершила Эммелина.
     
Я прекрасно это понимаю, но все равно не могу избавиться от сомнений. Стоит мне только вспомнить ее лицо — такое невинное и такое расстроенное из-за того, что ее обвиняют, — и я снова и снова задаюсь вопросом: не могла ли я упустить из виду какой-то дополнительный фактор, имеющий влияние на все эти события? Рассматривая происходящее в таком аспекте, я ощущаю непонятную тревогу: мне начинает казаться, что некая невидимая сила целенаправленно препятствует осуществлению всех моих планов. Эта сила противостоит мне с той самой минуты, как я впервые появилась в усадьбе! Она делает все, чтобы расстроить любое мое начинание! Я несколько раз перепроверила ход своих логических рассуждений и не нашла в них ни единого изъяна, однако сомнения продолжают меня преследовать… Что же это такое? Что я никак не могу увидеть?
     
Перечитывая сейчас предыдущий абзац, я удивляюсь собственной растерянности и неуверенному тону, что мне ни в коей мере не свойственно. Полагаю, причиной тому была хроническая усталость. Воспаленный разум зачастую блуждает в непродуктивных сферах, но выход из этого состояния прост: надо всего лишь как следует выспаться.
     
Впрочем, теперь все уже позади. Я пишу эти строки в своем нашедшемся дневнике. Строгие меры дали результат. Для начала я заперла Эммелину в спальне на четыре часа, а днем позже увеличила срок изоляции до шести часов и предупредила, что в следующий раз он составит уже все восемь. Вечером второго дня, отперев ее спальню, я спустилась вниз и обнаружила дневник на столе в классной комнате. Ей каким-то образом удалось проскользнуть мимо меня незамеченной; правда, я ненадолго заглянула в библиотеку (это рядом с классной комнатой), но дверь в коридор оставалась открытой. Как бы то ни было, дневник возвращен, а что до сомнений — в чем тут, собственно говоря, сомневаться?
    
    * * *
    
     
Я ужасно устала, но никак не могу уснуть. За моей дверью слышны чьи-то легкие шаги, я встаю с постели и выглядываю в коридор — там никого нет.
    
    * * *
    
     
Признаться, меня очень обеспокоил — и продолжает беспокоить сейчас — тот факт, что мой дневник на протяжении нескольких дней находился в чужих руках. Мне мучительна сама мысль, что кто-то посторонний мог прочесть мои записи. Я беспрестанно думаю о том, как этот чужак мог бы истолковать те или иные места в дневнике, ибо, когда я пишу только для самой себя, едва поспевая за ходом своих мыслей, я порой проявляю небрежность в подборе выражений, которые посторонний читатель может понять превратно. Оценивая некоторые из описанных мною эпизодов (к примеру, доктор и карандаш — пустяк, вряд ли стоивший упоминания в дневнике), я сознаю, что при взгляде со стороны они могут предстать в искаженном свете, и подумываю о том, чтобы вырвать и уничтожить эти страницы. Однако я не хочу этого делать, поскольку они мне дороги — именно их я с наибольшим удовольствием буду перечитывать много лет спустя, вспоминая о счастливых временах работы над нашим совместным проектом.
     
Кто сказал, что сугубо научная близость не может быть источником наслаждения? Разве наука и наслаждение так уж несовместны?
     
Пожалуй, будет лучше, если я перестану вести дневник, потому что, когда я пишу (в том числе и сейчас, когда я пишу эту самую фразу и это самое слово), меня не покидает ощущение присутствия невидимого читателя, который заглядывает через мое плечо, следит за движением моего пера, коверкает написанные мною слова и извращает их смысл, беззастенчиво копаясь в сокровенных тайниках моей души.
     
Это воистину невыносимо: представлять себя самого в ином, непривычном тебе свете, даже если ты прекрасно понимаешь, что это — ложный свет.
     
Здесь я прекращаю свои записи.
    
   
  
  
   
    
Финал
   
   
    
     
Призрак в истории
    
    
Яв задумчивости подняла глаза, дочитав последнюю страницу дневника Эстер. Еще в процессе чтения я отметила про себя некоторые существенные моменты и теперь, закрыв дневник, смогла осмыслить их уже более обстоятельно.
    
«Ого» — подумала я вскоре.
    
Спустя еще пару минут:
    
«Ого!»
    
И наконец:
    
«ОГО!»
    
Как мне описать свое открытие? Все началось со случайного «А что если…», с нелепого предположения, с сумасбродной идеи: «Это невероятно!.. Хотя нельзя исключать полностью… Однако же это абсурд! Взять для начала хотя бы такой эпизод…»
    
И тут, уже начав выстраивать длинный ряд контраргументов, я споткнулась на ровном месте. Ибо догадка, только что представлявшаяся мне абсурдной, вдруг обернулась откровением, и мой разум с поразительной быстротой и готовностью переориентировался на новую версию событий. За один момент — момент головокружительной, калейдоскопической встряски — история, которую мне поведала мисс Винтер, распалась на части и затем вновь сложилась, но уже по-другому. Каждое отдельное событие, каждая деталь — все это осталось неизменным, но история в целом обрела совершенно иной вид. Как это бывает на картинке-шутке, взглянув на которую под одним углом, ты видишь юную девушку, а взглянув под другим — старую каргу. Или на листах с вроде бы хаотичной россыпью точек, в которой при некотором усилии воображения можно увидеть лицо клоуна или фасад Руанского собора. Истина все время была где-то рядом, но я до сих пор ее не замечала.
    
За моментом открытия последовал час напряженных раздумий. Эпизод за эпизодом, в разных ракурсах, я пересмотрела всю известную мне часть истории — все, что мне было рассказано, и все, что я смогла узнать самостоятельно. «Да», — сказала я себе, разобрав один эпизод, и взялась за следующий. И снова «да». И этот, и этот, и этот… Мое открытие вдохнуло жизнь в эту историю. Она вдруг облеклась в плоть и кровь. И сразу же все в ней начало приобретать завершенность: сглаживались шероховатости, заполнялись пробелы, возникали логические связи. Загадки разъяснились, и тайны перестали быть тайнами.
    
Наконец-то за всеми наплетенными кружевами слов, за дымовыми завесами, зеркалами-ловушками и причудливыми миражами я разглядела правду.
    * * *
    
Теперь я знала, кто резвился посреди поля в тот день, когда Эстер подумала, что видит привидение.
    
Я знала, кем был тот мальчишка в саду.
    
Я знала, кто ударил скрипкой по голове миссис Модсли.
    
Я знала, кто убил Джона-копуна.
    
Я знала, кого пыталась выкопать из-под земли Эммелина.
    
Теперь все объяснилось. Эммелина, разговаривавшая сама с собой за закрытой дверью, когда ее сестра была перевезена в дом доктора. «Джен Эйр» — книга, периодически возникавшая и исчезавшая по ходу истории, подобно серебряной нити, вплетенной в полотно гобелена. Блуждающая закладка в книгах Эстер, подброшенная повесть Генри Джеймса, пропажа и возвращение дневника. Странное решение Джона-копуна, взявшегося обучать фигурной стрижке кустов ту самую девочку, которая в прошлом жестоко изуродовала его любимый сад.
    
Я разгадала тайну «девочки из мглы», а также то, как и почему она из этой мглы вышла. Я поняла, каким образом дикарка Аделина уступила место Виде Винтер.
    
«Я расскажу вам историю о близнецах», — сказала мисс Винтер во время нашей первой встречи, когда я уже была готова ее покинуть. Неожиданная перекличка этих слов с моей собственной историей сразу и накрепко привязала меня к истории мисс Винтер.
    
«Давным-давно жили-были две девочки…»
    
Но теперь я знала, что это лишь часть правды.
    
В тот же самый вечер мисс Винтер дала мне подсказку, но тогда я пропустила ее мимо ушей.
    
«Вы верите в привидения? — спросила она. — Я хочу рассказать вам историю о привидении».
    
А я ей ответила: «В другой раз».
    
И все же она рассказала мне именно историю о привидении.
    
Давным-давно жили-были две девочки…
    
Или такой вариант: «Давным-давно жили-были три девочки».
    
    
Давным-давно стоял себе дом, и в доме том жило-было привидение.
    
Как это водится у привидений, оно было невидимым, но так или иначе выказывало свое присутствие. Ибо кто-то периодически затворял двери, оставленные открытыми, или, напротив, распахивал закрытые двери. Кто-то мог промелькнуть за вашей спиной, на миг отразившись в зеркале. Какой-то очень подозрительный сквозняк колыхал портьеры в комнатах с плотно закрытыми окнами. Маленький призрак был повинен в таинственных перемещениях книг и в странном поведении закладки, нередко оказывавшейся не на той странице, где ее оставил читатель. Это рука привидения взяла дневник Эстер в одном месте и спрятала его в другом, а позднее та же рука возвратила дневник его хозяйке. Если вам по выходе из комнаты в коридор вдруг мерещилась босая пятка, исчезающая за поворотом, это значило, что привидение находится неподалеку. А когда у вас в пустой комнате возникало чувство, будто за вами кто-то следит, можно было не сомневаться, что в этой пустоте затаился маленький призрак.
    
Имеющий глаза мог по целому ряду примет догадаться о наличии в доме привидения, но само оно — или, правильнее сказать, она, поскольку это был призрак девочки, — неизменно оставалось вне поля зрения.
    
Девочка-привидение вела себя тихо и скромно. Она ходила босиком, на цыпочках, и шаг ее был неслышен; в то же время она легко различала по звуку шагов каждого обитателя дома, как различала по скрипу каждую дверь и каждую половицу на любом из этажей. Ей были ведомы темные закоулки и укромные местечки во всех частях здания. Она обследовала все щели за шкафами и между стеллажами книг, изучила тыльные стороны всех диванных спинок и пыльные пространства под всеми кроватями. В ее сознании дом представлял собой хитроумную комбинацию из доброй сотни тайных убежищ и путей сообщения между ними.
    
Изабелла и Чарли никогда не замечали привидения. Жившие в собственном мире, где напрочь отсутствовали здравый смысл и логика, они были не из тех, кого может заинтересовать или смутить что-нибудь необъяснимое. Утери, поломки и произвольные перемещения различных вещей были естественными элементами их повседневной жизни. Чья-то тень, упавшая на ковер, представлялась им просто еще одной тенью и не стоила того, чтобы уделять ей внимание; в сущности, для них любые тени были только продолжением сумрака, наполнявшего их разум и души. Маленький домашний призрак был не более чем соринкой в уголке глаза, затерявшимся в подсознании пустяковым вопросом, лишней тенью, прилепившейся к ним без их ведома. Девочка-привидение подчищала остатки их трапез, согревалась у тлеющих углей камина после их отхода ко сну и мгновенно исчезала в захламленных недрах их просторного обиталища, едва заслышав чье-либо приближение.
    
Она была тайной этого дома.
    
И, подобно всем тайнам, она имела своих хранителей.
    
Подслеповатая экономка, как это ни странно, видела призрачную девочку вполне отчетливо. И это было очень кстати. Без ее содействия трудно было бы рассчитывать на недоеденные куски хлеба или ломтики сыра, регулярно оставляемые на полке кладовой и шедшие в пищу призраку. Ибо речь идет не о бестелесной, эфемерной субстанции, а о существе со вполне реальным желудком, который нужно было время от времени чем-нибудь наполнять.
    
Но девочка-привидение не была нахлебницей. Она честно отрабатывала свое пропитание. В усадьбе жил еще один человек, наделенный способностью видеть невидимое, и этот человек — он был садовником — ничего не имел против лишней пары рабочих рук. По саду привидение блуждало в мятой шляпе с широкими полями и старых штанах садовника Джона, подрезанных внизу и снабженных подтяжками. Блуждания эти, надо признать, были весьма продуктивными. Благодаря неустанному попечению призрачной садовницы под землей бурно шли в рост клубни картофеля, а над землей вызревали крупные сочные ягоды, урожай которых в положенный срок собирали ее проворные руки. Ее чудесное влияние распространялось не только на съедобные плоды, но и на розы, которые цвели пышнее, чем когда-либо прежде. Позднее ей стало известно о сокровенном желании самшитовых и тисовых кустов стать геометрическими фигурами. И вот уже ее стараниями ветви и листья кустов оформились в ровные плоскости, четкие углы и математически выверенные закругления.
    
В саду или на кухне ей не было нужды прятаться. Экономка и садовник были ее союзниками, защитниками и хранителями. Они передали ей свои знания об усадьбе и научили ее быть острожной. Они ее кормили. Они о ней заботились. Когда же в доме обосновалась посторонняя личность, обладавшая не в меру цепким зрением и затеявшая борьбу с полумраком и повсеместное запирание дверей, хранители забеспокоились о судьбе девочки-привидения.
    
Здесь вот что важно: они ее очень любили.
    
Но откуда она появилась в усадьбе? Какова была ее история? Как известно, призраки нигде не появляются просто так, без всякой причины. Они водятся только в тех домах, которые считают своими собственными. Вот и призрачная девочка считала этот дом своим. И живших здесь людей она считала своей семьей. И хотя она была никем и даже не имела имени, садовник и экономка прекрасно знали, кто она такая. Ее история яснее ясного отражалась в ее густых волосах медно-красного цвета и в ярких изумрудных глазах.
    
На этом этапе анализа у меня возникла заминка. Если рассуждать логически, привидение должно было иметь поразительное внешнее сходство с девочками-близнецами. В ином случае как бы оно смогло просуществовать здесь так долго, оставаясь незамеченным? Три девочки с одинаковыми рыжими гривами и ярко-зелеными глазами. Наличие родственных связей между близнецами и призраком не подлежало сомнению.
    
«Я появилась на свет как побочная линия сюжета», — сказала мне мисс Винтер. Она поведала мне историю о том, как Изабелла отправилась на пикник, где встретила Роланда, чтобы позднее выйти за него замуж, оставив своего брата томиться и буйствовать в тисках темной, отнюдь не братской страсти. Покинутый сестрой, Чарли пустился во все тяжкие, вымещая свою ярость и ревность на ком попало. Его жертвами становились дочери аристократов и лавочников, банкиров и трубочистов — их социальный статус не имел для него никакого значения. С их согласия или без оного, Чарли набрасывался на девиц в попытках обрести хотя бы кратковременное забвение.
    
Изабелла родила близняшек в лондонской больнице. Девочки ничем не походили на мужа своей матери. Рыжие волосы — точь-в-точь как у их дяди. Зеленые глаза — точь-в-точь как у их дяди.
    
А вот и побочная линия: примерно в то же самое время где-то на сеновале или на койке в убогом деревенском домишке разрешилась от бремени другая женщина. Это не могла быть дочь аристократа или банкира — люди этого круга знают, как улаживать такие проблемы. Скорее всего, это была какая-то бедная женщина из самых низов. У нее тоже родилась девочка. Рыжие волосы, зеленые глаза.
    
Дитя ярости. Дитя насилия. Дитя Чарли.
    
Давным-давно стоял себе дом под названием Анджелфилд-Хаус.
    
В том доме жили-были двое близняшек.
    
И вот однажды в Анджелфилд явилась их кузина. Точнее говоря, единокровная сестра.
    
    
Я сидела в поезде с закрытым дневником Эстер на коленях. Прилив симпатии, которую я начала испытывать к мисс Винтер, резко сошел на нет, когда я вспомнила другую историю с незаконнорожденным ребенком. Аврелиус. И вот уже на смену симпатии пришел гнев. Почему его отделили от матери? Почему бросили? Почему обрекли на полное одиночество в этом мире, лишив даже собственной истории?
    
Затем я подумала о белом тенте на развалинах усадьбы, останки под которым, как я теперь знала, принадлежали отнюдь не Эстер.
    
Все нити сходились к ночи пожара. Поджог, убийство, брошенный ребенок.
    
    
Поезд прибыл в Харрогейт, и, сойдя на платформу, я с изумлением обнаружила, что стою по щиколотку в снегу. На протяжении последнего часа, безотрывно глядя в окно вагона, я на самом деле не видела ничего, за этим окном происходившего.
    
Примерно час назад, сразу после посетившего меня откровения, я подумала, что теперь знаю все.
    
Догадавшись, что в Анджелфилде было не две девочки, а три, я решила, что теперь держу в руке ключ ко всей истории.
    
Но в итоге размышлений я поняла, что, не зная всех обстоятельств того ночного пожара в усадьбе, я, по сути, не знала ничего.
   
   
    
     
Останки
    
    
Был канун Рождества; вечерело; шел сильный снег. Первый таксист не рискнул везти меня так далеко в такую погоду; второй также отказался, но третий, хоть и безразличный с виду, был, вероятно, тронут отчаянностью моей просьбы и, пожав плечами, пригласил меня садиться.
    
— Попытка не пытка, — мрачно сказал он.
    
Мы выехали из города; снег продолжал валить хлопьями, устилая каждый дюйм земли, накрывая белыми шапками живые изгороди и облепляя ветви деревьев. Проехав последнюю деревушку, а затем и последнюю уединенную ферму, мы очутились посреди белой пустоты. Местами дорога впереди исчезала, сливаясь с поверхностью окружающей равнины, и я вжалась в сиденье, с тревогой ожидая, что вот-вот водитель признает попытку неудавшейся и повернет назад. Помогло мое знание местности и постоянные уверения, что мы едем правильно. Я сама выскочила из машины, чтобы открыть ворота посреди поля, и спустя еще несколько минут мы добрались-таки до въезда в усадьбу мисс Винтер.
    
— Надеюсь, вы не заблудитесь на обратном пути, — сказала я.
    
— Да уж как-нибудь выберусь, — буркнул водитель, сопроводив эти слова новым пожатием плеч.
    
Как я и предполагала, ворота оказались запертыми. Не желая вызывать у таксиста подозрения, я сделала вид, что ищу ключи в сумке, и рылась в ней все то время, пока он разворачивал машину. Лишь дождавшись, когда он отъедет подальше, я перелезла через ворота, пользуясь поперечными перекладинами как лесенкой.
    
Задняя дверь была не заперта. Я стянула ботинки, отряхнула снег с пальто и повесила его на крючок. Пройдя через пустую кухню, я направилась прямиком в комнату Эммелины, где рассчитывала застать мисс Винтер. Разжигая в себе злость, я готовилась бросить ей в лицо вопросы и обвинения касательно судьбы Аврелиуса и той женщины, чьи останки шестьдесят лет пролежали в руинах Анджелфилда. Хотя внутри меня бушевала буря, продвигалась я в полной тишине: ковры легко поглощали звук моей поступи.
    
Не постучавшись, я толкнула дверь и вошла в спальню.
    
Шторы на окне были задернуты. Мисс Винтер сидела у постели Эммелины. При моем появлении она вздрогнула и подняла на меня странно мерцающий взгляд.
    
— Останки! — громким шепотом выпалила я. — В Анджелфилде нашли скелет!
    
Я вся обратилась в зрение и слух, нетерпеливо дожидаясь ее реакции, вольного или невольного признания вины. Не важно в какой форме, будь то слово или жест. Я готовилась уловить малейший признак.
    
Между тем в атмосфере комнаты присутствовало нечто, настойчиво пытавшееся отвлечь мое внимание.
    
— Останки? — переспросила мисс Винтер.
    
Ее лицо было белее мела, а в глазах распахнулась безбрежная океанская ширь, способная поглотить без остатка всю мою ярость, даже того не почувствовав.
    
— Ох, — сказала она.
    
«Ох». Какое богатство значений в одном-единственном слоге! Страх. Отчаяние. Сожаление и покорность судьбе. Было там и облегчение, но какое-то безрадостное. И еще горе: очень давнее и глубокое.
    
А затем все то же назойливое отвлекающее нечто так разрослось в моем сознании, что в нем уже не осталось места для чего-либо иного. Что это было? Оно явно не имело отношения к драме с найденными останками. Оно было здесь еще до моего вторжения. Секунду-другую я пребывала в растерянности, после чего все мелкие детали, которые я машинально подметила, входя сюда, объединились в цельную картину. Атмосфера в комнате. Задернутые шторы. Водянистая прозрачность глаз мисс Винтер. И наконец бесследное исчезновение того стального стержня, который до сих пор казался мне основой ее сущности.
    
Теперь мое внимание сосредоточилось на одной вещи: я старалась расслышать дыхание Эммелины — знакомый звук легких волн, перекатывающих морскую гальку. Но я ничего не услышала.
    
— О нет! Она…
    
Я опустилась на колени рядом с постелью.
    
— Да, — тихо произнесла мисс Винтер. — Она ушла. Несколько минут назад.
    
Я всмотрелась в пустое лицо Эммелины. Никаких изменений. Ее шрамы не утратили свой багровый цвет; линия ее губ была все так же перекошена; ее глаза оставались такими же зелеными. Я дотронулась до вывернутой, испещренной пятнами кисти: кожа ее была еще теплой. Действительно ли она умерла, покинула нас безвозвратно? Мне было трудно в это поверить. Быть может, она ушла не совсем, оставив что-то после себя в нашем мире? Неужели нет никакого заклинания, волшебного талисмана, магического средства, способного ее вернуть? Неужели мои слова уже не смогут ее догнать?
    
Теплота ее руки — вот что дало мне надежду на то, что она еще может меня услышать. Это тепло пробудило во мне слова, которые нетерпеливо вырвались из моей груди и зазвучали у самого уха Эммелины:
    
— Найди мою сестру, Эммелина. Пожалуйста, найди ее. Передай, что я ее жду. Скажи ей… — Мое горло было слишком узко, чтобы свободно пропустить поток рвавшихся из меня слов; я уже ими захлебывалась. — Скажи, что я по ней тоскую! Скажи, что я ужасно одинока! — Слова стремительно уносились к границе между мирами, вдогонку за Эммелиной. — Скажи ей, что я не могу больше ждать! Скажи ей, пусть она придет!
    
Но я опоздала. Мы с ней уже находились по разные стороны границы, невидимой и неумолимой, о которую с налету, как птицы об оконное стекло, разбивались мои слова.
    
— Бедное дитя…
    
На плечо мне легко опустилась рука мисс Винтер и оставалась там все то время, что я кричала и плакала над бесполезно погибающими словами.
    
Понемногу слезы высохли. У меня осталось еще несколько слов, готовых последовать за своими собратьями.
    
— Мы были близнецами, — сказала я. — Она была здесь — смотрите…
    
Я задрала край джемпера и повернулась к ней правым боком. Мой шрам. Мой полумесяц. Серебристо-розовый, перламутрово-полупрозрачный. Линия раздела.
    
— Она была здесь. В этом месте мы с ней соединялись. Но нас разделили. И она умерла. Она не смогла жить отдельно от меня.
    
Я почувствовала, как пальцы мисс Винтер скользнули по полумесяцу на моем боку; глаза ее были полны сострадания.
    
— Дело в том… (вот они, самые последние из всех слов, после которых мне уже не надо будет ничего говорить), — что я тоже не могу жить отдельно от нее.
    
— Дитя… — Взгляд мисс Винтер держал меня на своих океанских волнах.
    
Я перестала думать. Поверхность моего сознания обрела гладкую неподвижность. Но под этой поверхностью, в глубине, нарастало беспокойство. Это напоминало мощное подводное течение. Много лет разбитый бурей корабль пролежал на дне с грузом истлевших останков. И вдруг он сдвинулся с места. Я его потревожила, и он своим движением породил водоворот — тучи песка и мути поднялись со дна, яростно кружась в темных глубинах.
    
Все это время я оставалась под магией взгляда мисс Винтер.
    
И вот медленно, очень медленно, муть стала оседать, и глубинное волнение ослабевало — медленно, очень медленно. И наконец потревоженные останки вновь упокоились в своем подводном саркофаге.
    
— Однажды вы спросили меня про мою историю, — напомнила я.
    
— И вы сказали, что у вас ее нет.
    
— Теперь вы знаете, что она есть.
    
— Я никогда в этом не сомневалась. — На лице ее промелькнула слабая улыбка. — Приглашая вас сюда, я уже имела представление о вашей истории. Я прочла ваш очерк о братьях Ландье. Хорошая работа. Вы были очень убедительны в описании подсознательной связи между братьями. Я сразу подумала: тут есть что-то личное. И по мере чтения вашего очерка во мне росла уверенность, что у вас есть близнец. Вот почему я выбрала вас на роль своего биографа. Потому что если бы я после стольких лет вранья начала обманывать и вас — просто по инерции, — вы смогли бы меня уличить.
    
— И я действительно вас уличила.
    
Она кивнула — спокойно, без удивления.
    
— Давно пора. Что вы теперь знаете?
    
— То, что вы мне рассказали. Побочная линия сюжета, как вы это именуете. Вы рассказали мне историю Изабеллы и ее близнецов. А побочная линия — это Чарли и его извращения на стороне. Вы неоднократно упоминали «Джен Эйр» как намек. Книга о чужой девочке в семействе. О бедной родственнице, лишившейся матери. Но я до сих пор не знаю, кто ваша мать, и каким образом вы очутились в Анджелфилде.
    
Она печально покачала головой.
    
— Все, кто мог знать ответы на эти вопросы, уже давно мертвы, Маргарет.
    
— А сами вы не помните?
    
— Я всего лишь человек. Как и все прочие люди, я не помню своего появления на свет. Мы начинаем себя осознавать много позже, уже выйдя из младенческого возраста, когда наше рождение представляется нам чем-то бесконечно далеким, случившимся в самом начале времен. Мы живем, как зрители, которые опоздали к началу спектакля и стараются по ходу действия догадаться о событиях пропущенного ими первого акта. Много раз я подходила к начальному рубежу моей памяти и вглядывалась во тьму по ту сторону. Но у того рубежа витают не только воспоминания — это царство фантасмагорий. Там гнездятся кошмары одинокого ребенка. Сказки и небылицы, охотно принимаемые на веру сознанием, которое жаждет иметь свою историю. Фантазии, порожденные буйным воображением девочки-сироты в безнадежной попытке объяснить необъяснимое. Какую бы историю я ни отыскала на той границе забвения, я даже не пытаюсь уверить себя, что это правда.
    
— Все дети мифологизируют свое появление на свет.
    
— Именно так. И я могу быть уверена только в том, что мне сказал Джон-копун.
    
— А что он вам сказал?
    
— Что я появилась, как сорняк на грядке меж двух кустов клубники.
    
И она рассказала мне эту историю.
    * * *
    
Кто-то повадился воровать клубнику. Не птицы-вредители, после которых на кустах находят исклеванные остатки ягод. И не близнецы, которые попутно истоптали бы все грядки. Нет, здесь орудовал какой-то легконогий вор, бравший по ягодке в разных местах. Очень аккуратно, не повреждая при этом кусты. Иной садовник мог бы и не обнаружить хищение. Чуть погодя Джон заметил лужицу воды под садовым краном. Из крана тонкой струйкой текла вода. Джон довернул его на пол-оборота, озадаченно поскреб затылок и вернулся к своим делам. Но теперь он был начеку.
    
Днем позже он застал вора на месте преступления. На клубничной грядке сидело маленькое пугало, ростом ему по колено, в несоразмерно большой шляпе, закрывавшей половину его лица. При появлении Джона пугало пустилось наутек. Однако уже на следующий день оно выказало отчаянную отвагу, торопливо пожирая ягоды прямо на глазах у садовника, которому пришлось прогонять его криком и взмахами рук. Джон терялся в догадках. У кого в деревне мог быть такой ребенок — очень маленький и очень голодный? Кто из местных жителей мог посмотреть сквозь пальцы на то, как его дитя ворует фрукты в чужих садах? Перебрав в уме кандидатуры, он так не нашел никого подходящего.
    
Вскоре он обнаружил следы постороннего присутствия в сарае. Кипа старых газет лежала не там, где он их оставил, а большая плетеная корзина — он это отлично помнил — раньше занимала место у стены в ряду ей подобных.
    
В тот вечер он, прежде чем уйти в дом, повесил на дверь сарая замок.
    
Проходя мимо крана, он снова увидел бегущую струйку. В раздражении Джон туго, изо всех сил, завернул кран — на четверть оборота больше обычного. «Пусть теперь попробует», — подумал он.
    
Среди ночи он проснулся и не сразу понял причину охватившего его беспокойства. «А где он теперь будет ночевать, если не сможет пролезть в сарай и устроить постель из старых газет в плетеной корзине? — спрашивал Джона внутренний голос. — А как он сможет попить воды, если кран слишком туго завернут?» Ворча на самого себя за эту полуночную блажь, он открыл окно, чтобы проверить, какая стоит погода. Период ночных заморозков уже миновал, но для этого времени года было весьма прохладно. А насколько сильнее мерзнет тот, кто вдобавок еще и голоден? А насколько страшнее кажется тьма, если тебе всего год и неделя от роду?
    
Джон покачал головой и закрыл окно. Да разве кто-нибудь из деревенских допустит, чтобы их ребенок остался на ночь здесь, в этом саду? Разумеется, нет. И тем не менее в пять утра он уже был на ногах. Он прошелся по саду, осмотрел грядки и фигурные кусты, составляя план работ на предстоящий день. В течение всего утра он то и дело поглядывал на клубнику, но маленькое пугало в шляпе не появлялось.
    
— Что с тобой нынче? — поинтересовалась Миссиз, когда он в молчаливой задумчивости сидел над чашкой кофе за кухонным столом.
    
— Ничего, — сказал Джон.
    
Он допил кофе и вернулся в сад. Здесь он первым делом осмотрел все ягодные кусты.
    
Ничего.
    
Когда настало время второго завтрака, он обнаружил у себя отсутствие аппетита и съел только половину сандвича, оставив другую половину на перевернутой кадке рядом с водопроводным краном. Чуть погодя, обзывая себя «старым дурнем», он присовокупил к этому и печенье. Он отвернул тугой кран (что оказалось нелегко даже для взрослого мужчины), наполнил водой лейку, полил ближайшие грядки и вновь подставил лейку под кран. Струя звонко била в жестяное дно, и звук этот разносился по всему саду. Джон демонстративно не глядел по сторонам.
    
Затем он отошел на десяток шагов, присел на корточки спиной к крану и принялся чистить пустые горшки из-под рассады. Дело, безусловно, полезное: если горшки не очищать в период между посадками, растения могут подхватить какую-нибудь заразу.
    
Позади него тихонько скрипнул отворачиваемый кран.
    
Джон никак не среагировал. Методично орудуя щеткой, он дочистил горшок и отложил его в сторону.
    
Его дальнейшие действия были стремительны, как у охотящейся лисицы. Секунда — и он на ногах, другая — и он уже возле водопроводного крана.
    
Впрочем, ему не было нужды так сильно спешить.
    
Застигнутое врасплох пугало кинулось прочь, но тут же споткнулось и упало. Оно успело подняться и пробежать еще несколько шагов, прежде чем упасть снова. Джон схватил его, поднял за шиворот — весу в нем было как в котенке — и повернул лицом к себе. При этом старая шляпа слетела с головы мальца.
    
Тот был кожа да кости — миниатюрный живой скелет. Гноящиеся глаза, слипшиеся от грязи волосы, жуткая вонь. И два багровых пятна на впалых щеках. Джон потрогал его лоб: горячий, как сковородка. Занеся мальца в сарай, Джон обратил внимание на его распухшие, все в ссадинах, босые ноги. На одной ступне из-под слоя грязи сочился гной — вероятно, воспаление от глубокой занозы. Ребенка била дрожь. Полный набор: лихорадка, боль, голод, страх. Если бы Джону попалось дикое животное в таком состоянии, он просто взял бы ружье и пристрелил его из жалости.
    
Заперев свою добычу в сарае, он отправился за Миссиз. Та явилась и приступила к процессу опознания. Разглядывая ребенка, она слишком близко к нему наклонилась и получила в нос такой заряд зловония, что невольно сделала пару шагов назад.
    
— Нет, я не знаю, чей он. Может, если его немного отмыть…
    
— Предлагаешь окунуть его в бадью с дождевой водой?
    
— Скажешь тоже, в бадью! Я помою его в лохани на кухне.
    
В доме они первым делом сняли с него вонючее тряпье.
    
— Это надо сжечь, — сказала Миссиз, вышвыривая тряпки на улицу.
    
Тело его сплошь покрывала корка грязи. Вода в лохани моментально почернела. Чтобы сменить ее, дите извлекли и поставили на пол кухни; оно стояло нетвердо, в основном опираясь на более здоровую ногу. Голое, с бегущими по коже коричневыми струйками, выпирающими ребрами и тонкими, как хворостины, конечностями.
    
Экономка и садовник посмотрели на него, затем переглянулись.
    
— Джон, у меня слабые глаза. Скажи мне, ты видишь то же, что и я?
    
— Да уж… — промолвил Джон.
    
— А малец-то оказался девчонкой!
    
Они кипятили воду кастрюля за кастрюлей, отскребали грязь мочалкой, мылили голову, выковыривали затвердевшую грязь из-под ногтей. Когда с мытьем было покончено, они пинцетом вытащили занозу из ступни — девочка вздрогнула, но не закричала. Они перевязали ранку на ноге, осторожно втерли подогретое касторовое масло в гнойники вокруг глаз, обработали лосьоном следы блошиных укусов, смазали вазелином потрескавшиеся губы. Они приложили прохладные фланельки к ее лбу и горящим щекам. Наконец они завернули ее в чистое полотенце и усадили к столу, где Миссиз принялась ложечкой вливать ей в рот ступ, тогда как Джон чистил для нее яблоко.
    
Девочка, давясь, торопливо проглатывала суп и кусочки яблока, а когда Миссиз намазала маслом ломтик хлеба, она набросилась на него с воистину волчьей жадностью.
    
Теперь они смогли ее как следует рассмотреть. Глаза девочки, промытые и очищенные от коросты, сверкнули осколками изумрудной зелени. Волосы, высыхая, приобретали яркий медно-красный оттенок. Высокие скулы резко выделялись на худом изможденном личике.
    
— Ты подумала о том же, что и я? — спросил Джон.
    
— Да уж… — промолвила Миссиз.
    
— Скажем ему об этом?
    
— Нет.
    
— Но она явно из их семьи. Ее место здесь.
    
— Это верно.
    
Оба ненадолго задумались.
    
— Как насчет доктора?
    
Лихорадочные пятна на щеках девочки были уже не столь яркими. Миссиз потрогала ее лоб. Жар начал спадать.
    
— Поглядим, как пойдут дела. Если что, завтра утром вызовем доктора.
    
— Оно бы лучше обойтись без него.
    
— Да уж. Оно бы лучше.
    * * *
    
— Вот так все решилось, — сказала мисс Винтер. — Я была оставлена в доме.
    
— А как они вас назвали?
    
— Миссиз пыталась приучить меня к имени Мэри, но это ей не удалось. Джон прозвал меня Тенью, потому что я следовала за ним как тень. Он научил меня читать, пользуясь вместо букваря каталогами семян, а позднее я уже сама добралась до библиотеки. Эммелина никак меня не называла, не видя в этом необходимости, поскольку я всегда была рядом. Имена нужны только для отсутствующих.
    
Какое-то время я молча обдумывала ее рассказ. Дитя-призрак. Без матери. Без имени. Дитя, само существование которого скрывалось от окружающих. Тут нельзя было не посочувствовать. И все же…
    
— А как насчет Аврелиуса? Вы же сами знали, каково это — расти без матери! Почему вы его бросили? Те останки в Анджелфилде… Я полагаю, это Аделина убила Джона-копуна, но что с ней случилось после этого? И что произошло в ночь пожара?
    
Мы беседовали в темноте, и я не видела выражения лица мисс Винтер, но мне показалось, что она вздрогнула, посмотрев на застывшую в постели фигуру.
    
— Будьте добры, прикройте ее лицо простыней. Я расскажу вам историю о младенце. Я расскажу вам о пожаре. Но сначала позовите, пожалуйста, Джудит. Она еще не знает о случившемся. Пусть свяжется с доктором Клифтоном. Предстоят хлопоты.
    
    
Явившись в комнату умершей, Джудит первым делом позаботилась о живых. Взглянув на бескровное лицо мисс Винтер, она настояла, чтобы та легла в постель и приняла лекарство. Мы вместе докатили коляску до ее спальни; Джудит помогла ей переодеться в ночную сорочку, а я тем временем согрела воду и приготовила грелку.
    
— Я позвоню доктору Клифтону, — сказала Джудит. — Вы пока посидите с мисс Винтер?
    
Через несколько минут она показалась в дверном проеме и знаком пригласила меня выйти в смежную комнату.
    
— Я не смогла дозвониться, — сказала она шепотом. — В трубке тишина. Должно быть, снегопад оборвал провода.
    
Мы были отрезаны от мира.
    
Я вспомнила о листке с именем и телефонным номером, лежавшем в моей сумке, и почувствовала облегчение.
    
Мы договорились, что я останусь сиделкой при мисс Винтер на первую половину ночи, а Джудит отправится в спальню Эммелины, сделает все, что положено делать в таких случаях, и сменит меня, когда придет время давать мисс Винтер очередную дозу лекарства.
    
Нам предстояла очень долгая ночь.
   
   
    
     
Младенец
    
    
Тело мисс Винтер на ее узкой кровати обозначалось едва заметным холмиком под одеялом. Дышала она медленно и осторожно, словно опасаясь выдать свое присутствие кому-то затаившемуся в засаде поблизости. Настольная лампа освещала сбоку ее острую скулу и белую дугу лба, оставляя глаз в темном провале тени.
    
На спинке стула я обнаружила золотистую шелковую шаль. Я накинула ее на абажур, чтобы смягчить и рассеять слишком резкий свет, падавший на ее лицо.
    
В комнате было тихо; я сидела и смотрела на нее, а когда она заговорила, я еле расслышала ее шепот.
    
— Сказать правду? Что ж, попробуем…
    
Слова отделялись от ее губ и, слабо вибрируя, зависали в воздухе. Но вот они нашли верное направление, и рассказ начался.
    * * *
    
Я не была добра с Амбросом. Хотя могла бы. И даже, пожалуй, должна была. В любой другой обстановке это выглядело бы вполне естественно: он был видным парнем, высоким и сильным, и его волосы красиво отливали золотом в лучах солнца. Я знала, что нравлюсь ему, и он не был мне безразличен. Но я не дала волю этому чувству. Я целиком посвятила себя Эммелине.
    
— Я недостаточно хорош для тебя, да? — однажды спросил он напрямик.
    
Я сделала вид, что его не слышу, но он был настойчив.
    
— Если я тебе не пара, скажи это мне в лицо!
    
— Ты даже не умеешь читать и писать, — сказала я. — Ты неграмотен.
    
Он улыбнулся, взял карандаш с подоконника и начал выводить буквы на каком-то подвернувшемся под руку бумажном клочке. Дело продвигалось медленно, буквы клонились из стороны в сторону, но разобрать их было можно: «Амброс». Закончив, он с гордостью показал мне свое написанное имя.
    
Я выхватила у него бумагу и, скатав в шарик, бросила ее на пол кухни.
    
Он перестал приходить на ежедневные чаепития. Я пила чай в одиночестве, без привычной сигареты, сидя в старом кресле Миссиз и прислушиваясь к его шагам и звяканью лопаты снаружи. Ближе к вечеру он появлялся в дверях и вручал мне птицу или кролика — молча, с каменным лицом, отводя глаза. Он поставил крест на ухаживании. Как-то раз, прибираясь на кухне, я нашла в углу скомканную бумажку с его именем. Мне стало стыдно за себя, и я, вместо того чтобы выбросить этот клочок, зачем-то сунула его в висевшую за дверью охотничью сумку, в которой он обычно приносил дичь.
    
Когда я поняла, что Эммелина беременна? Это случилось через несколько месяцев после того, как юнец перестал пить со мной чай. Я догадалась об этом раньше, чем сама Эммелина; она была не из тех, кто следит за изменениями в собственном организме или думает о последствиях своих действий. Я расспросила ее об Амбросе. Пришлось потратить много времени и сил, пока она поняла, о чем именно ее спрашивают; при этом она совершенно не могла взять в толк, почему я сержусь.
    
— Он был такой грустный. Ты его обидела.
    
Вот и весь ответ, какой мне удалось из нее вытянуть. О юнце она говорила с сочувствием, а ко мне обращалась с мягким упреком.
    
— Ты хоть понимаешь, что у тебя будет ребенок? — спросила я.
    
Облачко изумления легко проскользнуло по ее лицу и тотчас растаяло. Казалось, ничто не могло поколебать ее безмятежное спокойствие.
    
Я уволила Амброса. Я выдала ему плату до конца недели и сказала, что больше не нуждаюсь в его услугах. Я избегала смотреть на него в ходе разговора. Я ничего ему не объяснила. Он ничего не спрашивал.
    
— Можешь идти, — объявила я. — Прямо сейчас.
    
Однако это было не в его правилах. На момент моего появления он был занят посадкой картошки и теперь довел до конца рядок, а затем тщательно очистил садовые инструменты, как его учил Джон, и отнес их в сарай. Покончив с этим, он постучал в дверь кухни.
    
— А где вы будете брать мясо? Ты хоть знаешь, как зарезать курицу?
    
Я покачала головой.
    
— Идем, — позвал он, и я последовала за ним к птичнику. — Это надо делать быстро, — пояснял он. — Быстро и чисто. Не задумываясь.
    
Он поймал одну из бродивших у нас под ногами птиц, зажал ее под мышкой и показал жестом, как надо сворачивать шею.
    
— Понятно?
    
Я кивнула.
    
— Тогда попробуй сама.
    
Он отпустил курицу, которая, хлопая крыльями, приземлилась среди своих товарок и вскоре затерялась в птичьей толчее.
    
— Что, прямо сейчас?
    
— А что вы будете есть сегодня на ужин?
    
Куры бродили по загону, поклевывая семечки; их рыжие перья блестели на солнце. Я попыталась схватить одну из них, но та ускользнула. Я бросилась на другую, и с тем же успехом. Третья попытка оказалась более удачной: я неловко, за ногу, поймала курицу, которая закудахтала и панически забила крыльями. Удивляясь про себя, как это юнец так легко с ними справляется, я в результате упорной борьбы зажала жертву у себя под мышкой и нащупала пальцами ее шею.
    
— Быстро и чисто, — напомнил юнец, наблюдавший за моими действиями. По его голосу чувствовалось, что он сомневается в моих способностях.
    
Я собиралась убить птицу. Я настроилась убить птицу. И я стиснула ее шею. Но мои пальцы подчинились мне лишь отчасти. Сдавленный вопль вырвался из куриного нутра, и я, растерявшись, ослабила хватку. В следующую секунду птица вырвалась у меня из-под мышки, но моя рука инстинктивно продолжала сжимать ее горло. Курица отчаянно молотила воздух крыльями и ногами, пытаясь освободиться, и это ей почти удалось.
    
Стремительным движением юнец выхватил у меня курицу, и в тот же миг с ней было покончено.
    
Он протянул мне тушку, и я заставила себя ее взять — теплую, тяжелую, безжизненную.
    
Солнце золотило его волосы. Он посмотрел на меня, и взгляд этот был хуже любых бьющих крыльев и царапающих когтей. Хуже мертвой тушки у меня в руках.
    
Не говоря ни слова, он повернулся и пошел прочь.
    
    
Мне не было дела до этого юнца. Мое сердце принадлежало не мне, и так было всегда.
    
Я любила Эммелину.
    
Я знала, что она тоже меня любит. Однако Аделину она любила гораздо больше.
    
Это очень тяжко — любить одного из близнецов. Когда Аделина была с ней, Эммелина во мне не нуждалась, и я жила на обочине мира близняшек — пария, ничтожное существо, обреченное на роль стороннего наблюдателя.
    
Только когда Аделина надолго исчезла из дому, в сердце Эммелины нашлось местечко и для меня. Ее горе обернулось для меня радостью. Я, как могла, старалась ее развлечь, принося ей подарки — серебряные нити и прочие яркие вещицы, — и понемногу мне удалось избавить ее от чувства одиночества. Она почти забыла о своей потере, найдя новую подругу в моем лице. Мы с ней играли в карты у камина, пели, болтали о том о сем. Мы были счастливы вместе.
    
А потом Аделина вернулась. Свирепым ураганом она ворвалась в дом, и с момента ее появления наш с Эммелиной маленький мирок разрушился, и я вновь очутилась на той же обочине.
    
Это было несправедливо. Эммелина любила Аделину, хотя та избивала ее и таскала за волосы. Эммелина любила Аделину, хотя та могла оставить ее и исчезнуть надолго неизвестно куда. Что бы ни вытворяла Аделина, это не сказывалось на отношении к ней сестры, ибо любовь Эммелины была абсолютной и неизменной. А я? Мои волосы были такими же рыжими, как у Аделины. У меня были такие же зеленые глаза. В отсутствие Аделины я могла обмануть любого, выдавая себя за нее. Любого, но только не Эммелину. Ее сердце знало правду.
    
    
Эммелина разрешилась от бремени в январе.
    
Никто ничего не узнал. По мере того как она полнела, она становилась все более ленивой, и потому ее ничуть не тяготило вынужденное затворничество. Поминутно зевая, она перемещалась из библиотеки в кухню, а оттуда в свою спальню, и этого жизненного пространства ей было вполне достаточно. Ее исчезновение из виду осталось никем не замеченным. Да и кто мог это заметить? Единственным посетителем усадьбы был мистер Ломакс, который приезжал в заранее известные дни и часы, и мне не составляло труда убрать Эммелину с глаз подальше к тому моменту, когда он должен был постучаться в дверь.
    
Мы почти не общались с другими людьми. Недостатка в овощах и мясе мы не испытывали: мне по-прежнему было не в радость убивать кур, но я все же научилась делать это быстро и чисто. Что до остальных продуктов, то за молоком и сыром я сама ходила на ближайшую ферму, а прочее еженедельно — утром в среду — доставлял из магазина мальчишка-велосипедист. Я встречала посыльного на аллее перед домом, забирала привезенную корзинку и, наградив за труды мелкой монетой, отпускала его восвояси. Я подумала, что для предосторожности не помешает, если чужие будут хотя бы изредка видеть вторую близняшку. И однажды, когда Аделина вела себя достаточно спокойно, я дала ей монету и отправила навстречу мальчишке. Я представила себе, как он, вернувшись в магазин, сообщает: «Нынче ко мне выходила другая сестра — ну та, чокнутая». Интересно, что подумал доктор, когда эта новость достигла его ушей? Но вскоре я уже не могла использовать Аделину подобным образом. Беременность Эммелины очень странно повлияла на вторую близняшку: впервые в жизни у нее пробудился зверский аппетит. Как следствие, этот ходячий мешок с костями в короткий срок обзавелся округлыми формами и весьма пышным бюстом. Иной раз — особенно в полумраке, глядя под определенным углом, — даже я затруднялась определить, кто из них кто. И тогда мне пришлось время от времени самой превращаться в «другую сестру». Растрепав свои волосы, загрязнив ногти и придав лицу диковатое выражение, я шла по аллее навстречу юному велосипедисту. Быстрота и развинченность моей походки убеждали его в том, что это «чокнутая». Я видела, как его пальцы нервно теребят руль. Искоса поглядывая на меня, он протягивал корзинку с продуктами и, поспешно сунув в карман монету, что было силы налегал на педали. А когда неделю спустя я встречала его уже в своем нормальном виде, мальчишка улыбался мне с видимым облегчением.
    
Скрыть беременность было не трудно. Гораздо больше меня тревожили предстоящие роды. Я имела лишь смутное представление о родовых муках. Мать Изабеллы не пережила свои вторые роды, и мысль об этом преследовала меня постоянно. Мне было страшно подумать о том, что Эммелина будет страдать и что ее жизнь подвергнется опасности. С доктором мы не ладили, и я не хотела допускать его в усадьбу. Стоило ему увидеть Изабеллу, как он тут же засадил ее в психушку. Это не должно было повториться с Эммелиной. Позднее он разъединил Эммелину и Аделину. Это не должно было повториться с Эммелиной и мной. Кроме того, визит доктора повлек бы за собой массу других проблем. Мне удалось его обмануть, внушив, что пресловутая «девочка из мглы» вышла на волю, чудесным образом прорвав оболочку той бессловесной куклы, которая некогда провела два с лишним месяца в его доме. Однако, обнаружив в усадьбе трех девочек, он бы тотчас раскрыл обман. Если бы все ограничилось только одним визитом во время родов, я могла бы запереть Аделину в бывшей детской и скрыть ее существование от доктора. Но потом, когда всей округе станет известно, что в Анджелфилде появился младенец, любопытствующим визитерам уже не будет конца. В таких условиях сохранить тайну не удастся.
    
Я видела всю сложность моего положения. Я сознавала себя членом этой семьи; я знала, что этот дом — мой дом. Я не имела другого дома, кроме Анджелфилда; не имела другой любви, кроме Эммелины; не имела другой жизни, кроме жизни здесь. Однако у меня не было иллюзий относительно того, насколько призрачными будут выглядеть мои права и претензии в глазах окружающих. На кого я могла рассчитывать? Доктор вряд ли выступит в мою поддержку, а мистер Ломакс, который до сих пор был со мной добр, наверняка изменит свое отношение, узнав, что я выдавала себя за Аделину. Привязанность ко мне Эммелины и моя привязанность к ней в этой ситуации вряд ли будут приняты в расчет.
    
Между тем Эммелина провела эти месяцы затворничества в обычном для нее безмятежном и бездумном состоянии. Для меня же это было время мучительных сомнений и колебаний. Как поступить, чтобы не навредить Эммелине и при этом не пострадать самой? И каждый день я откладывала окончательное решение на завтра. В первые месяцы я была уверена, что выход найдется сам собой. Разве я не решила все другие проблемы, несмотря ни на что? Значит, и эта решится, дайте срок. Но время шло, проблема назревала, а решения не было. Порой я была уже готова схватить пальто и мчаться к доктору, чтобы выложить ему всю правду, но уже в следующую минуту меня останавливала другая мысль: сделать это означало разоблачить себя со всеми вытекающими последствиями, включая, вполне вероятно, изгнание из Анджелфилда. «Завтра, — говорила я себе, вешая пальто обратно на крючок. — Я подумаю об этом завтра».
    
И вот настал момент, когда откладывать на завтра было уже поздно.
    
Среди ночи меня разбудил пронзительный крик. Эммелина!
    
Но это кричала не Эммелина. Эммелина, лежа в своей постели, пыхтела и тяжело дышала; она всхрапывала, как животное, и обливалась потом; она выпучила глаза и оскалила зубы; но при всем том — не кричала. Она проглатывала свою боль, и та внутри нее обращалась в силу. Разбудивший меня крик, как и последующую серию воплей, издавала Аделина; и так продолжалось вплоть до утра, когда Эммелина разрешилась от бремени мальчиком.
    
Это произошло седьмого января.
    
Эммелина заснула; она улыбалась во сне.
    
Я принялась обмывать младенца. Почувствовав теплую воду, он широко открыл глаза и уставился на меня с удивлением.
    
Занялся рассвет.
    
Время решений пришло и ушло; никакого решения так и не было принято, однако грозившая катастрофа миновала, и мы были спасены.
    
Жизнь могла продолжаться.
   
   
    
     
Пожар
    
    
Мисс Винтер, похоже, предчувствовала появление Джудит: войдя в спальню, та застала нас в молчании. Она принесла мне на подносе чашку какао и предложила сменить меня у постели, если я слишком устала.
    
— Нет, спасибо, я в порядке, — сказала я.
    
Мисс Винтер отказалась от предложения экономки принять обезболивающее — белые таблетки, лежавшие на столике рядом с кроватью.
    
Когда Джудит вышла, мисс Винтер утомленно прикрыла глаза.
    
— Как ведет себя волк? — спросила я.
    
— Сидит тихо в уголке, — сказала она. — А почему бы и нет? Он уверен в победе и ждет своего часа. Он знает, что, когда этот час настанет, я не буду сопротивляться. Мы с ним пришли к соглашению.
    
— Какому соглашению?
    
— Сперва он позволит мне закончить мою историю, а потом я позволю ему прикончить меня.
    
И она начала рассказывать историю о пожаре, а волк тихо сидел в уголке и вел счет произнесенным словам.
    * * *
    
До рождения ребенка я мало думала о нем как таковом. Мои размышления на эту тему касались прежде всего способов, как скрыть младенца от посторонних и устроить его дальнейшую судьбу. Я решила, что некоторое время мы будем сохранять его существование в тайне, а затем, когда он немного подрастет, объявим его приемным сиротой, нашим дальним родственником. Разумеется, среди местных пойдут всякие сплетни насчет его происхождения; ну и пусть себе болтают — главное, чтобы они не знали наверняка. Планируя будущее младенца, я воспринимала его самого отвлеченно — просто как очередную проблему, которую предстояло разрешить. Я не задумывалась о том, что он моя родня, моя плоть и кровь. Я не готовилась его полюбить.
    
Он принадлежал Эммелине, и этого было достаточно. Он также принадлежал Амбросу, хотя об этом я старалась не вспоминать. Но при этом он теперь принадлежал и мне. Я восхищалась его кожей цвета жемчуга, розовым бутончиком его губ, неуверенными движениями крохотных ручек. Меня переполняло страстное желание сберечь его ради Эммелины, сберечь Эммелину ради него, сберечь их обоих ради себя самой. Я не могла наглядеться на Эммелину с младенцем. Они были восхитительны. Я должна была защитить их любой ценой. И, как вскоре выяснилось, они действительно нуждались в защите.
    
Аделина страшно ревновала Эммелину к младенцу. Ревновала гораздо сильнее, чем к Эстер или ко мне. Этого и следовало ожидать: Эммелине нравилась Эстер, Эммелина любила меня, но ни одна из этих привязанностей не посягала на верховенство ее любви к Аделине. А вот младенец — это совсем другое дело. Для Эммелины он был превыше всего.
    
Меня не должна была удивить эта ненависть. Я знала, какие уродливые формы может принимать гнев Аделины; я видела, сколь дикой может быть ее жестокость. И все же в тот день, когда я впервые поняла, как далеко она способна зайти, мне было нелегко в это поверить. Однажды, проходя мимо спальни Эммелины, я тихонько приоткрыла дверь, дабы убедиться, что она еще спит. В комнате находилась Аделина; она стояла, склонившись над колыбелью рядом с кроватью сестры, и что-то в ее позе вызвало у меня тревогу. Услышав мои шаги, она вздрогнула, повернулась и быстро покинула спальню. В руках она держала маленькую подушку.
    
Я бросилась к колыбели. Ребенок спокойно спал, откинув в сторону одну ручку, дыша легко и чисто, как дышат младенцы.
    
Спасен!
    
До следующего раза.
    
Я начала следить за Аделиной. Пригодился мой давний опыт призрачного обитания в стенах этого дома: я знала все ходы и укрытия, я наблюдала за ней через дырочки в портьерах и сквозь ветви тисовых кустов. Ее поведение ставило меня в тупик. Внутри и вне дома, независимо от времени суток и погоды, она выполняла одни и те же бессмысленные действия, словно подчинялась невесть откуда исходившим приказам. Одно из таких действий привлекло мое внимание особо. Один, два, а то и три раза на дню она заходила в каретный сарай и появлялась оттуда с канистрой бензина, которую относила в гостиную, в библиотеку или в сад и там припрятывала. Она действовала с виду осознанно и целеустремленно, но при том вряд ли ясно понимала, что делает. Дождавшись ее ухода, я убирала канистры обратно в сарай. Интересно, как она потом воспринимала их исчезновение? Быть может, она считала канистры способными перемещаться самостоятельно, по их собственной воле? Или, может, она успевала забыть о недавнем переносе канистр и считала смутные воспоминания об этом лишь своим замыслом, который еще только предстояло осуществить? Во всяком случае, она не казалась озадаченной их отсутствием в тех местах, где они были оставлены ею накануне, а просто заново направлялась в сарай и деловито перетаскивала оттуда «своенравные» емкости, пряча их в разных укромных уголках.
    
Выслеживание Аделины и возвращение бензина на место отнимало у меня добрую половину дня. Однажды, не рискнув надолго оставить без присмотру спящих Эммелину и младенца, я перепрятала одну из канистр тут же в библиотеке, за рядом книг на верхней полке. Мне подумалось, что так оно будет надежнее, поскольку, относя канистры обратно в сарай, я создавала предпосылки для того, чтобы эта дурацкая карусель крутилась до бесконечности. Только удалив один за другим сами объекты ее нездорового интереса, я могла положить этому конец.
    
Слежка за ней меня измотала, тогда как Аделина не ведала усталости. Спала она очень мало и могла подняться в любой час ночи. Я же буквально валилась с ног. Однажды вечером Эммелина рано легла в постель; ребенок, как обычно, находился рядом с ней в колыбели. Накануне весь день у него побаливал живот; он был беспокоен и криклив, но сейчас почувствовал себя лучше и крепко заснул.
    
Я задернула шторы.
    
Пора было пойти проверить Аделину. Я очень устала от постоянного напряжения. Следя за Эммелиной и ее дитем, когда они спали, и следя за Аделиной, когда они бодрствовали, я сама хронически не высыпалась. В спальне было так тихо и покойно. Ровное дыхание Эммелины действовало на меня расслабляюще. А рядом с ней едва слышно дышал младенец. Я вслушивалась в умиротворяющую гармонию их дыхания и представила себе (к тому времени я завела привычку мысленно облекать в слова любые свои ощущения), как их дыхание проникает в меня и сливается с моим дыханием, словно мы трое — я, Эммелина и младенец — являемся одним целым. Убаюканная этой мыслью, я незаметно погрузилась в сон вслед за ними.
    
Что-то меня разбудило. Подобно кошке, я насторожилась еще до того, как открыла глаза. Я не пошевелилась, продолжая дышать ровно и наблюдая за Аделиной сквозь ресницы.
    
Она извлекла младенца из колыбели и направилась к выходу из спальни. Я могла бы остановить ее, подав голос. Но я этого не сделала. Будучи остановлена сейчас, она отложила бы исполнение своего плана, а я хотела выяснить, в чем этот план состоит, чтобы пресечь его раз и навсегда. Ребенок зашевелился у нее в руках, начиная просыпаться. Он привык только к рукам Эммелины, и его не могло обмануть никакое близнецовое сходство.
    
Я последовала за ней вниз по лестнице до библиотеки. Дверь последней она оставила приоткрытой, что позволило мне следить за ее действиями. Она положила ребенка на стол рядом со стопкой моих любимых книг, которые я постоянно перечитывала и потому не убирала на полки. Я видела, как младенец сучит ножками под одеялом, и слышала его приглушенное кряхтение. Он уже пробудился.
    
Аделина стояла на коленях перед камином. Она хватала куски угля из ящика и сложенные у стены поленья и запихивала все это в очаг. Она не умела правильно разводить огонь. В свое время Миссиз научила меня, как надо укладывать бумагу, щепки, поленья и уголь, чтобы огонь быстро разгорелся. До сей поры все попытки Аделины самостоятельно затопить камин оканчивались ничем.
    
Мало-помалу до меня доходила суть ее замысла.
    
У нее не должно было получиться. Зола в очаге едва теплилась и не могла воспламенить уголь и дрова, а спички и щепу для растопки я прятала в надежном месте. Однако я не была полностью уверена. Ее яростное стремление возжечь пламя вполне могло заменить отсутствующую растопку. Она казалась способной взглядом высекать искры. Наполнявшая ее существо разрушительная энергия была столь велика, что при очень сильном желании Аделина могла бы, наверное, поджечь и воду.
    
С ужасом я увидела, как она кладет на кучку углей в камине младенца, по-прежнему с головой завернутого в одеяло.
    
Затем она огляделась по сторонам, как будто что-то искала, и быстро пошла к двери. Когда та распахнулась, я отскочила в тень. Аделина меня не заметила. Ее интересовало что-то другое. Она проследовала по коридору и свернула в проход под лестницей.
    
Я бросилась к очагу, вынула младенца из одеяла и, завернув вместо него изъеденный молью валик от мягкого кресла, положила этот сверток обратно на угли. Но у меня уже не было времени уйти. В коридоре послышались шаги и дребезжание влачимой по полу канистры с бензином, дверь распахнулась, и я едва успела скрыться в нише между стеллажами.
    
«Тихо, только не плачь», — мысленно просила я ребенка, прижимая его к себе, чтобы он не замерз без одеяла.
    
Аделина остановилась перед камином и уставилась на него, склонив голову набок. Неужели она заметила подмену? Как оказалось, нет. Она оглядела комнату, снова что-то разыскивая. Что на этот раз?
    
Малыш задергался у меня в руках и напряг спину — признак того, что он был готов расплакаться. Я перехватила его поудобнее, пристроив голову у себя на плече и чувствуя его дыхание на своей шее. «Не кричи. Прошу тебя, не кричи».
    
Он успокоился; я снова посмотрела на Аделину.
    
Мои книги. Она брала их со стола. Те самые книги, мимо которых я не могла пройти без того, чтобы не открыть одну из них ради удовольствия прочесть хоть несколько слов в качестве своеобразного обмена приветствиями. Как странно было видеть их в руках Аделины! Она и книги — вещи несовместимые. Зачем они ей понадобились? Когда она открыла первую книгу, меня на мгновение посетила шальная мысль, что она сейчас и вправду начнет ее читать…
    
Она захватила в горсть страницы и выдрала их из книги, рассыпая по поверхности стола; часть страниц упала на пол. Затем она принялась хватать их обеими руками и сминать в неплотные бумажные комки. Очень быстро. Она была как смерч! И вот уже мои аккуратные томики превратились в гору скомканной бумаги. Кто бы мог подумать, что ее так много всего лишь в нескольких книгах! Я хотела закричать, но не смогла. Все слова, все эти прекрасные слова, были разорваны и смяты, и я, стоя в тени книжных шкафов, лишилась дара речи.
    
Она принялась охапками перетаскивать бумажную груду к камину, наваливая ее поверх одеяльца, пока очаг не был доверху забит останками книг. «Джен Эйр», «Грозовой перевал», «Женщина в белом»… Иные бумажные комки скатывались сверху и падали на ковер, присоединяясь к тем, что она рассыпала в процессе переноски.
    
Один такой комок подкатился к моим ногам, и я, на секунду присев, молча его подобрала.
    
При виде этих исковерканных, бессмысленно разбегающихся в стороны или наползающих друг на друга слов мне стало плохо.
    
Гнев подхватил меня, ослепшую и задыхающуюся, как подхватывает волна жертву кораблекрушения; рев штормового моря раздавался в моей голове. Я была готова закричать, выскочить из своего укрытия и наброситься на бесноватую тварь, но в руках у меня было сокровище Эммелины, и потому я стояла и смотрела, дрожа и беззвучно плача, на то, как ее сестра уничтожала сокровище, принадлежавшее мне.
    
Наконец она удовлетворилась своим погребальным костром — гора бумаги в очаге сама по себе выглядела монументом безумию. «Все вверх тормашками», — как сказала бы Миссиз. Чтобы огонь в очаге нормально разгорелся, бумага должна быть внизу. Но даже если бы Аделина сложила все, как полагается, это не имело значения: у нее не было спичек, чтобы поджечь бумагу. И даже имея спички, она не достигла бы своей цели, поскольку мальчик, ее предполагаемая жертва, находился у меня в руках. Величайшим безумием с ее стороны было думать, что я позволю ей это сделать, что я не смогу спасти ребенка, которого она собралась сжечь заживо. Неужели эта бестия и вправду верила, что сможет вернуть любовь своей сестры, убив ее дитя?
    
Младенец снова завертелся и открыл рот, готовый заплакать. Что делать?
    
Нужно было срочно переместить его в безопасное место, чтобы уже потом разделаться с Аделиной. Мой мозг лихорадочно работал, выдвигая один план за другим. Любовь Эммелины к сестре исчезнет, как только она узнает, что та пыталась сделать с ее сыном. Мы сообщим полиции, что Аделина убила Джона-копуна, и ее арестуют. Нет, лучше мы скажем Аделине, что, если она не покинет Анджелфилд, мы сдадим ее полиции… Нет, не годится. И тут меня осенило! Мы сами покинем Анджелфилд. Именно так! Эммелина и я вместе с младенцем уедем отсюда и начнем новую жизнь втроем — без Аделины, без Анджелфилда, сами по себе.
    
Все было так просто, что я удивилась, почему мне раньше не приходила в голову эта мысль. Я столь живо и ярко представила себе наше будущее, что оно на миг показалось мне реальнее настоящего.
    
А между тем я уже на кухне. Ребенок помещен в охотничью сумку вместе со скомканной страницей из «Джен Эйр» и взятой мною со стола серебряной ложкой — на удачу.[24]
    
Куда теперь? Младенца надо спрятать неподалеку от дома, в месте, где ему не будет угрожать опасность и где достаточно тепло, чтобы он мог спокойно провести несколько минут, пока я буду объясняться с Эммелиной и убеждать ее последовать за мной…
    
Сарай не подходит: Аделина периодически там появляется. Часовня — то, что нужно! В часовню Аделина не заходит никогда.
    
Я бегу по аллее к часовне. Там на сиденьях в переднем ряду лежат подушечки для коленопреклонений во время молитвы. Я сооружаю из них подобие постели и кладу на нее сумку с младенцем.
    
Теперь надо спешить обратно в дом.
    
Я уже приближаюсь ко входу, когда мой план разбивается вдребезги — вслед за осколками стекла, вылетающими из окон библиотеки, внутри которой зловеще сияет живой огонь. В пустом оконном проеме я вижу всплески жидкого пламени от взрывающихся канистр с бензином. И еще я вижу две фигуры.
    
Эммелина!
    
Я вбегаю в дом; запах дыма чувствуется уже в холле, хотя его каменные стены и пол пока еще прохладны, да и пищи для огня здесь найдется немного. В дверях библиотеки я останавливаюсь, чтобы оглядеться: языки пламени бегут вверх по шторам; стеллажи пылают; жерло камина превратилось в настоящий ад. В центре комнаты я замечаю близняшек и на мгновение застываю, пораженная увиденным. Ибо Эммелина — пассивная и покорная Эммелина — теперь отвечает ударом на удар, пинком на пинок, укусом на укус. Прежде она никогда не сопротивлялась своей сестре, но сейчас она сражается с ней что есть сил. Сражается за своего ребенка.
    
А вокруг них и над их головами проносятся струи огня от все новых взрывающихся канистр.
    
Я открываю рот и хочу крикнуть Эммелине, что ее ребенок цел, но захлебываюсь раскаленным воздухом.
    
Я прыгаю через огонь, обхожу огонь, увертываюсь от падающего сверху огня, попутно руками сбивая огонь со своей одежды. Добравшись до центра комнаты, я не могу разглядеть сестер и слепо шарю в дыму. При моем прикосновении они вздрагивают и расцепляются. В какой-то миг я четко вижу Эммелину и она видит меня. Я хватаю ее за руку и тащу прочь из библиотеки, через пламя к двери. Но когда Эммелина понимает, что я делаю — увожу ее из огня в безопасное место, — она резко останавливается. Я тяну сильнее, она упирается.
    
— Он спасен, — говорю я хрипло, но достаточно внятно.
    
Почему она меня не понимает?
    
Я повторяю:
    
— Младенец. Я его спасла.
    
Слышит ли она меня? Она упорно противится, и вдруг ее рука выскальзывает из моей. Где же она? Все затянуто дымом.
    
Я снова иду в пламя, натыкаюсь на нее, хватаю и тащу назад.
    
Однако она не желает идти со мной и рвется в библиотеку.
    
Почему?
    
Она накрепко связана со своей сестрой.
    
Она связана.
    
Вслепую, задыхаясь, я следую за ней.
    
Я должна разорвать эту связь.
    
Закрыв глаза и выставив вперед руки, я бросаюсь в библиотеку. Мои руки находят ее, цепляются и не дают ей идти дальше. Я не позволю ей умереть. Я спасу ее. Преодолевая ее сопротивление, я рывком вытаскиваю ее в коридор.
    
Дверь библиотеки сделана из дуба. Это очень толстая и прочная дверь — такая не сразу поддастся огню. Я захлопываю дверь позади нас. Но она делает шаг и протягивает руку с намерением ее открыть. То, что тянет ее назад, сильнее любого огня.
    
В замке торчит ключ, которым не пользовались со времен Эстер. Он раскалился докрасна и прожигает мою руку, когда я его поворачиваю. Я совершенно не чувствую боли, но зато успеваю ощутить запах горелого мяса, когда ключ впивается в мою ладонь. Эммелина также дотягивается до ключа, чтобы отпереть дверь. Обжегшись о раскаленный металл, она испытывает шок, и в этот момент мне удается отвести ее руку.
    
Дикий вопль звучит у меня в ушах. Неужели так может кричать человек? Или это шум разрастающегося пожара? Я даже не в состоянии понять, откуда исходит этот звук: из запертой комнаты или из моей собственной груди. Начавшись с резкой гортанной ноты, он нарастает и на пике интенсивности поднимается до пронзительного визга, но и после этого — когда, казалось бы, уже не хватит никакого дыхания — тянется и тянется утробно низким воем, безграничным, заполняющим собой и поглощающим этот мир.
    
Наконец этот звук гаснет; теперь слышен только рев бушующего пламени.
    
Вот мы на улице. Идет дождь. Мы падаем на мокрую траву и катаемся по ней, чтобы погасить тлеющие волосы и одежду. Прохладная влага приносит облегчение обожженной коже. Потом мы замираем, лежа на земле лицами вверх. Я ловлю ртом капли дождя. Они текут по лицу, промывают глаза, и я снова обретаю способность видеть. Никогда прежде я не видела такого неба: густо-синего, с проносящимися в вышине аспидно-черными тучами и падающими наземь серебристыми лезвиями дождевых струй, а на этом фоне — ярко-оранжевое зарево пылающего дома, фонтан огня. Небо рассекает зигзаг молнии, за ним еще и еще.
    
Младенец. Я должна сказать Эммелине о младенце. Она будет счастлива узнать, что я его спасла. Это все поправит.
    
Я поворачиваю голову к ней и собираюсь заговорить. Ее лицо…
    
Ее бедное прекрасное лицо превратилось в красно-черную маску, месиво из копоти, ожогов и потеков крови.
    
Ее зеленые глаза пусты, ничего не видят и не узнают.
    
Я смотрю на это лицо и не нахожу в нем знакомых черт.
    
— Эммелина? — шепчу я. — Эммелина?
    
Она не откликается.
    
Мое сердце готово разорваться. Что я наделала? Неужели?.. Возможно ли?..
    
Я страшусь узнать правду.
    
Я страшусь незнания.
    
— Аделина? — спрашиваю я дрожащим голосом.
    
Но она — этот человек, этот некто, та или не та, одна либо другая, моя любимая или чудовище, эта не-знаю-кто, — она молчит.
    
Приближаются люди. На аллее слышны голоса, тревожно перекликающиеся в ночи.
    
Я поспешно отползаю в сторону, укрываясь за кустами. Увидев, что люди нашли лежащую в траве девушку, я оставляю ее на их попечение и бегу к часовне. Здесь я перекидываю через плечо ремень сумки с младенцем и, прижимая ее к себе, покидаю усадьбу.
    
В лесу темно и тихо. Кроны деревьев замедляют падение дождевых капель, с легким шелестом стекающих с ветвей на листву подлеска. Ребенок хнычет, но потом успокаивается и засыпает. Я направляюсь к домику на другом краю леса. Мне хорошо знаком этот дом. Я часто бродила в его окрестностях, еще будучи привидением. Здесь живет одинокая женщина. Много раз я подглядывала в окошко, когда она что-то делала по хозяйству, вязала или пекла, и она всегда казалась мне очень милой и славной. Читая в книгах про добрых старушек или фей-крестных, я неизменно представляла их с лицом этой женщины.
    
Я решила оставить ребенка у нее. Заглянув в окно, я вижу ее на обычном месте, в кресле перед камином. С задумчивым видом она распускает вязанье — просто тянет за нитку, а спицы лежат на столике рядом с ней. Под навесом крыльца есть сухое местечко. Я кладу туда сумку с младенцем и, спрятавшись за ближайшим деревом, жду.
    
Женщина открывает дверь. Она берет ребенка. Едва увидев выражение ее лица, я понимаю, что с ней он будет в безопасности. Она озирается. Смотрит в мою сторону, как будто что-то заметив. Может, я нечаянно качнула ветку, выдав свое местонахождение? Мне приходит в голову мысль выйти из-за дерева. Могу ли я довериться этой женщине? Пока я колеблюсь, ветер меняет направление и доносит до меня запах дыма. Она тоже улавливает этот запах, смотрит в небо, а затем поворачивает голову в сторону Анджелфилд-Хауса, над которым поднимается темный столб. Похоже, ее осеняет догадка. Она подносит сумку с младенцем к лицу и принюхивается. Сумка наверняка пахнет гарью после того, как соприкасалась с моей одеждой. Еще раз взглянув на столб дыма вдали, женщина перешагивает через порог и закрывает дверь.
    
Я остаюсь одна.
    
Без имени.
    
Без дома.
    
Без семьи.
    
Я никто и ничто.
    
Мне некуда идти.
    
У меня нет родни.
    
Я гляжу на свою обожженную руку, но не ощущаю боли.
    
Что же я такое? Да жива ли я вообще?
    
Я могу идти в любом направлении, но иду обратно к Анджелфилду. Это единственное место, которое я знаю.
    
Выйдя из-за деревьев на лужайку перед домом, я вижу пожарную машину. Деревенские жители с закопченными лицами, держа в руках ведра, стоят поодаль и наблюдают битву профессионалов с огнем. Некоторые женщины зачарованно следят за поднимающимися к небу клубами дыма. Тут же стоит карета «скорой помощи». Доктор Модсли склонился над лежащей на траве фигурой.
    
Меня никто не замечает.
    
Невидимая, я стою на открытом месте чуть в стороне от всей этой бурной деятельности. Быть может, я и вправду ничто. Может, люди просто неспособны меня увидеть. Может, я погибла в огне и сама пока еще этого не осознаю. Может, я окончательно превратилась в то, чем была всегда: в привидение.
    
Но вот одна из женщин случайно бросает взгляд в мою сторону.
    
— Гляньте-ка! — кричит она, указывая на меня пальцем. — Вот и вторая!
    
Ее соседки поворачиваются ко мне, а одна из них бежит с этим сообщением к мужчинам. Они отрываются от созерцания пожара и также смотрят на меня.
    
— Слава богу! — восклицает кто-то.
    
Я открываю рот, чтобы сказать хоть что-нибудь. Но это у меня не получается. Я стою, совершая движения губами, но не произнося ни единого слова, ни единого звука.
    
— Не пытайтесь разговаривать, — говорит доктор Модсли. Он уже рядом со мной.
    
Я смотрю на тело посреди лужайки.
    
— Она будет жить, — говорит доктор.
    
Я смотрю на дом.
    
Пламя. Мои книги. Это непереносимо. Я вспоминаю страницу из «Джен Эйр» — комок слов, спасенный мною из огня. Эти слова я оставила вместе с младенцем.
    
Я начинаю плакать.
    
— Она в шоке, — говорит доктор одной из женщин. — Укройте ее чем-нибудь теплым и побудьте с ней, пока мы занимаемся ее сестрой.
    
Женщина приближается ко мне и кудахчет слова утешения. Она снимает свой плащ и накидывает его мне на плечи осторожно и ласково, как будто укутывая ребенка. При этом она продолжает кудахтать:
    
— Ничего, вот увидишь, все обойдется, твою сестру вылечат… Ах ты, бедняжка.
    
Санитары перекладывают тело с травы на носилки и помещают его в карету «скорой помощи». Затем они помогают мне забраться туда же и усаживают рядом с носилками. Они везут нас в больницу.
    
Она смотрит в пространство широко открытыми, пустыми глазами. Я отворачиваюсь. Санитар склоняется над ней и, удостоверившись, что она дышит, обращается ко мне:
    
— Что с вашей рукой?
    
Я инстинктивно сжимаю левой рукой свою правую кисть, тогда как мое сознание по-прежнему не реагирует на боль.
    
Он берет меня за руку, и я позволяю ему разжать мои пальцы. Раскаленный ключ оставил глубокую отметину на моей ладони.
    
— Это заживет, — успокаивает санитар, — не беспокойтесь. Кстати, вы Аделина или Эммелина?