1 2 3 4 5 6 7 
– Назовись  другим именем.    

– Не  выйдет. Я зарегистрировался под своей фамилией, да и по номеру машины узнают.    

– Скажи,  что она твоя жена.    

– Джилл  говорит, один из здешних детективов ее знает.    

Девушка  тем временем повалилась на кровать и, глотая слезы, прислушивалась. В дверь уже  не стучали, а дубасили, потом раздался мужской голос, сердитый и повелительный:    

– Откройте,  не то взломаем дверь!    

В  молчании, последовавшем за этим возгласом, Эмори почувствовал, что в комнате,  кроме людей, есть и другое… над скорчившейся на кровати фигурой нависла пелена,  прозрачная, как лунный луч, отдающая выдохшимся слабым вином, но страшная,  грозящая опутать их всех троих… а у окна, полускрытое колышущимися занавесками,  стояло еще что-то, безликое и неразличимое, но странно знакомое… Две проблемы,  одинаково важные, одновременно встали перед Эмори; все, что произошло затем в  его сознании, заняло по часам не больше десяти секунд.    

Первым  озарением была мысль о том, что всякое самопожертвование – чистая абстракция,  он понял, что ходячие понятия: любовь и ненависть, награда и наказание, имеют к  нему не больше касательства, чем, скажем, день и час. В памяти молниеносно  пронеслась одна история, которую он слышал в университете: некий студент  смошенничал на экзамене, его товарищ в приступе самопожертвования взял вину на  себя, за публичным позором потянулась цепь сожалений и неудач, неблагодарность  истинного виновника переполнила чашу. Он покончил с собой, а много лет спустя  правда всплыла наружу. В то время история эта озадачила Эмори, долго не давала  ему покоя. Теперь он понял, в чем дело: никакими жертвами свободы не купишь.  Самопожертвование, как высокая выборная должность, как унаследованная власть,  для каких-то людей, в какие-то моменты – роскошь, но влечет оно за собой не гарантию,  а ответственность, не спокойствие, а отчаянный риск. Собственной инерцией оно  может толкнуть к гибели, – спадет эмоциональная волна, породившая его, и  человек навсегда останется один на голой скале безнадежности.    

…Эмори  уже знал, что Алек будет втайне ненавидеть его за ту огромную услугу, что он  ему окажет…    

…Все это  Эмори словно прочел на внезапно развернувшемся свитке, а вне его существа,  размышляя о нем, слушали, затаив дыхание, эти две силы: прозрачная пелена,  нависшая над девушкой, и то знакомое Нечто у окна.    

Самопожертвование  по самой своей сути высокомерно и безлично; жертвовать собой следует с  горделивым презрением.    

«Не обо  мне плачь, но о детях своих». Вот в таком духе, подумал Эмори, мог бы говорить  с ним господь.    

К сердцу  его вдруг прихлынула радость, и тут же пелена над кроватью растаяла, как лицо  на киноэкране; подвижная тень у окна – иначе он не сумел бы ее назвать –  задержалась еще на мгновение, а потом ее словно выдуло ветром из комнаты. Он  стиснул кулаки, он ликовал… десять секунд истекли…    

– Делай  все, как я скажу, Алек. Не спорь, понял? Алек молча смотрел на него – воплощенный  страх и отчаяние.    

– У  тебя есть семья, – медленно продолжал Эмори. – У тебя есть семья, и  тебе необходимо выпутаться из этой истории. Слышишь, что я говорю? – Он  повторил еще раз, четко и раздельно: – Ты меня слышишь?    

– Слышу. –  Голос звучал напряженно, глаза не отрывались от глаз Эмори.    

– Алек,  ты сейчас ляжешь в постель, здесь у меня. Если кто войдет, притворись пьяным.  Слушайся меня, а то я, скорей всего, тебя убью.    

Еще  мгновение они смотрели друг на друга. Потом Эмори быстро подошел к комоду, взял  свой бумажник и сделал девушке знак следовать за ним. Алек что-то сказал, Эмори  как будто уловил слово «тюрьма», а потом вместе с Джилл юркнул в ванную и запер  дверь на задвижку.    

– Ты  здесь со мной, – предупредил он строго. – Провела со мной весь вечер.    

Она  всхлипнула и кивнула.    

Тогда он  отпер дверь второй комнаты, и из коридора вошли трое. Комнату сразу залил электрический  свет, он заморгал и зажмурился.    

– Опасную  игру затеяли, молодой человек!    

Эмори  засмеялся.    

– А  дальше?    

Тот, что  вошел первым, сделал знак ражему детине в клетчатом костюме.    

– Действуйте,  Олсон.    

– Понятно,  мистер О’Мэй, – сказал Олсон, кивая. Двое других с любопытством глянули на  свою добычу и удалились, сердито стукнув дверью.    

Ражий  презрительно воззрился на Эмори.    

– Вы  что, про закон Манна не слышали? Это надо же – явиться сюда с ней, – он  ткнул большим пальцем в сторону Джилл, – с нью-йоркским номером на машине,  и в такую гостиницу! – Он покачал головой, давая понять, что долго боролся  за Эмори, но теперь ставит на нем крест.    

– Так  чего вы от нас хотите? – спросил Эмори раздраженно.    

– Одевайтесь,  живо, да скажите вашей приятельнице, пусть заткнет глотку. – Джилл громко  рыдала на постели, но при этих словах утихла и, хмуро собрав одежду, ушла в  ванную.    

Эмори,  натягивая брюки Алека, с удовольствием обнаружил, что ситуация представляется  ему комичной. Этот ражий детина печется о добродетели, смех, да и только!    

– Кто-нибудь  еще здесь есть? – спросил Олсон, напустив на себя вид многоопытного сыщика.    

– Тот  парень, что снял номер, – небрежно ответил Эмори. – Он пьян как  стелька. С шести часов дрыхнет.    

– Ладно,  заглянем и к нему.    

– Как  вы узнали? – полюбопытствовал Эмори.    

– Ночной  дежурный видел, как вы поднимались по лестнице с этой женщиной.    

Эмори  кивнул, из ванной вышла Джилл, полностью, хоть и не слишком аккуратно одетая.    

– Так, –  начал Олсон, доставая блокнот, – запишем, кто вы такие. Только давайте  по-честному, никаких там «Джон Смит» и «Мэри Браун».    

– Минутку, –  спокойно перебил Эмори – Советую вам сбавить тон. Ну, мы попались, так что же  из этого?    

Олсон  сердито выпучил глаза.    

– Фамилия! –  рявкнул он.    

Эмори  назвал свою фамилию и нью-йоркский адрес.    

– А  дамочка?    

– Мисс  Джилл…    

– Эй, –  возмутился Олсон, – вы меня детскими стишками не кормите. Как вас звать?  Сара Мэрфи? Минни Джексон?    

– Ой  господи! – воскликнула девушка, закрыв руками заплаканное лицо. –  Только бы моя мама не узнала! Не хочу, чтобы моя мама узнала!    

– Ну,  долго мне ждать?    

– Полегче, –  прикрикнул Эмори. Минута молчания.    

– Стелла  Роббинс, – пролепетала она наконец. – До востребования, Рагуэй,  Нью-Гэмпшир.    

Олсон  захлопнул блокнот и поглядел на них с глубокомысленным выражением.    

– По  правилам гостиница могла бы передать эти сведения в полицию, и вы бы, как пить  дать, угодили в тюрьму за то, что привезли женщину из одного штата в другой с  безнравственной целью. – Он помолчал, чтобы дать им прочувствовать все  значение этих слов. – Но гостиница проявит к вам снисхождение.    

– Не  хотят в газеты попадать! – яростно выкрикнула Джилл. – Снисхождение,  скажет тоже!    

Эмори  почувствовал себя легким, как пушинка. Он понял, что спасен, и только сейчас до  его сознания дошло, какой гнусной процедуре его могли подвергнуть.    

– Однако, –  продолжал Олсон, – гостиницы решили сообща защищать свои интересы. За последнее  время эти безобразия участились, и у нас есть договоренность с газетами, чтобы  они бесплатно создавали вам кое-какую рекламу. Название отеля не упоминается, а  так, несколько строк, что, мол, у вас в Атлантик-Сити вышли неприятности. Ясно?    

– Ясно.    

– Вы  легко отделались, черт возьми, очень легко, но…    

– Ладно, –  оборвал его Эмори – Пошли отсюда. Напутственных речей нам не требуется.    

Олсон,  пройдя через ванную, для порядка взглянул на неподвижное тело Алека. Потом погасил  свет и первым вышел в коридор. Войдя в лифт, Эмори ощутил соблазн побравировать  – и поддался ему. Он легонько похлопал Олсона по плечу.    

– Будьте  добры, снимите шляпу. В лифте дама. Олсон помедлил, но шляпу снял. Последовали  две малоприятные минуты под лампами вестибюля, когда ночной дежурный и  несколько запоздалых гостей с любопытством глазели на них – безвкусно разодетая  девица с опущенной головой, красивый молодой человек с вызывающе задранным  подбородком: вывод напрашивался сам собой. Потом холодная улица, где соленый  воздух стал еще свежее и резче с приближением утра.    

– Вон  такси, выбирайте любое и катитесь отсюда, – сказал Олсон, указывая на  смутные очертания двух машин, в которых угадывались фигуры спящих шоферов. Он  красноречиво потянулся к карману, но Эмори фыркнул, взял девушку под руку и  пошел прочь.    

– Вы  куда велели ехать? – спросила Джилл, когда они уже мчались по тускло  освещенной улице.    

– На  вокзал.    

– Если  этот тип напишет моей матери…    

– Не  напишет. Никто ничего не узнает… кроме наших друзей и наших врагов.    

Над  морем занимался рассвет.    

– Голубеет, –  сказала она.    

– Несомненно, –  подтвердил он одобрительно, а потом спохватился: – Скоро время завтракать, вам  поесть не хочется?    

– Еда…  – Она вдруг рассмеялась. – Из-за еды все и вышло. Мы часа в два ночи  заказали в номер шикарный ужин. Алек не дал официанту на чай, так он, гаденыш,  наверно, и донес.    

Уныние  Джилл рассеялось едва ли не быстрее, чем ночная тьма.    

– Я  вам вот что скажу, – заявила она, – ежели хотите покутить в веселой  компании, держитесь подальше от спиртного, а ежели хотите напиться, держитесь  подальше от спален.    

– Запомню.    

Он  постучал в стекло, и машина остановилась у подъезда ночного ресторана.    

– Алек  вам очень близкий друг? – спросила Джилл, когда они взобрались на высокие  табуреты и облокотились о грязную стойку.    

– Был  когда-то. Теперь, вероятно, больше не захочет и сам не будет понимать почему.    

– Сумасшедшим  надо быть, чтобы этакое взять на себя. Он что, очень важный человек? Важнее  вас?    

Эмори  рассмеялся.    

– Это  покажет будущее, – отвечал он. – В этом и есть самый главный вопрос.    

     РУШАТСЯ НЕСКОЛЬКО ОПОР    

     

Через  два дня, уже снова в Нью-Йорке, Эмори нашел в газете то, что искал, –  коротенькую заметку о том, что мистеру Эмори Блейну, заявившему, будто он  проживает там-то, предложили покинуть отель в Атлантик-Сити, поскольку он  принимал у себя в номере женщину, не являющуюся его женой.    

А  дочитав, он вздрогнул, и пальцы у него задрожали, потому что чуть выше в том же  столбце он увидел другую заметку, подлиннее, которая начиналась словами:    

«Мистер  и миссис Леланд Р. Коннедж объявляют о помолвке своей дочери Розалинды с Дж.  Досоном Райдером из Хартфорда, штат Коннектикут…»    

Он  выронил газету и лег на кровать, изнемогая от дурнотного ужаса. Она ушла из его  жизни – теперь уже окончательно, безвозвратно. До сих пор где-то в глубине его  души еще теплилась надежда, что когда-нибудь он ей понадобится, и она пошлет за  ним, и скажет, что это было ошибкой, что сердце ее ноет от боли, которую она  ему причинила. Не тешить ему себя больше даже темным желанием – не была желанна  ни сегодняшняя Розалинда, что стала старше, черствее, ни та угасшая, сломленная  женщина, которую воображение нет-нет да приводило на порог к нему сорокалетнему.  Эмори нужна была ее молодость – сияющее цветение ее души и тела, все, что  теперь будет ею продано. С этого, дня для Эмори юная Розалинда умерла.    

Через  день он получил письмо от мистера Бартона из Чикаго – в сухих и четких  выражениях тот извещал его, что поскольку еще три трамвайные компании  обанкротились, ни на какие денежные переводы Эмори в ближайшее время  рассчитывать не должен. А в довершение всего пустым воскресным вечером пришла  телеграмма, из которой он узнал, что пять дней назад монсеньер Дарси  скоропостижно скончался в Филадельфии.    

И тогда  он понял, что привиделось ему за занавесками гостиничного номера в  Атлантик-Сити.    

 Глава V: ЭГОИСТ  СТАНОВИТСЯ ЛИЧНОСТЬЮ    

     

     

На сажень в сон я погружен.    

Влеченья, что смирял, теперь    

Из заточенья рвутся вон,    

Как сумрак ломится сквозь дверь.    

Хочу, чтобы помог сыскать    

Мне веру новую рассвет…    

Увы! Уныло все опять!    

Конца завесам ливня нет.    

     

О, встать бы вновь! Когда бы мог    

Стряхнуть я хмеля давний пыл    

И в небе сказочный чертог    

Рассвет, как встарь, нагромоздил!    

Когда б мираж воздушный стать    

Мог символом, что даст ответ! Увы!    

Уныло все опять:    

Конца завесам ливня нет.    

     

Стоя под  стеклянным навесом какого-то театра Эмори увидел, как первые крупные капли  дождя шлепнулись на тротуар и расплылись темными пятнами. Воздух стал серым и  матовым; в доме напротив вдруг возникло освещенное окно, потом еще огонек;  потом целая сотня их замерцала, заплясала вокруг. Под ногами у него  обозначилось желтым подвальное окно с железными шляпками гвоздей, фары  нескольких такси прочертили полосы света по сразу почерневшей мостовой.  Незваный ноябрьский дождь подло украл у дня последний час и снес его в заклад к  старой процентщице – ночи.    

Тишина в  театре у него за спиной взорвалась каким-то странным щелчком, за которым последовал  глухой гул разом задвигавшихся людей и оживленный многоголосый говор. Дневной  спектакль кончился.    

Он  отступил немного в сторону, под дождь, чтобы дать дорогу толпе. Из подъезда  выбежал мальчик, потянул носом свежий, влажный воздух и поднял воротник пальто;  появились три-четыре спешащие пары, появилась небольшая кучка зрителей, и все,  как один, взглядывали сперва на мокрую улицу, потом на повисший в воздухе дождь  и, наконец, на хмурое небо, но вот из дверей густо повалила публика, и он  задохнулся от тяжкого запаха, в котором мешался табачный дух мужчин и  чувственность разогревшейся на женщинах пудры. После густой толпы опять  выходили редкие группки, потом еще человек пять; мужчина на костылях; и,  наконец, стук откидных сидений внутри здания возвестил, что за работу взялись  капельдинеры.    

Нью-Йорк,  казалось, не то чтобы проснулся, а заворочался в постели. Милю пробегали бледные  мужчины, придерживая под подбородком поднятые воротники; в резких взрывах смеха  из универсального магазина высыпал говорливый рой усталых девушек – по три под  одним зонтом; промаршировал отряд полицейских, чудом успевших уже облачиться в  клеенчатые накидки.    

Дождь  словно обострил внутреннее зрение Эмори, и перед ним грозной вереницей прошли  все невзгоды, уготованные в большом городе человеку без денег. Гнусная,  зловонная давка в метро – рекламы лезут в глаза, назойливые, как те невыносимо  скучные люди, которые держат тебя за рукав, норовя рассказать еще один анекдот,  брезгливое ощущение, что вот-вот кто-то на тебя навалится; мужчина, твердо  решивший не уступать место женщине и ненавидящий ее за это, а женщина ненавидя  его за то, что он не встает; в худшем случае – жалкая мешанина из чужого дыхания,  поношенной одежды и запахов еды, в лучшем случае – просто люди, изнывающие от  жары или дрожащие от холода, усталые, озабоченные.    

Он  представил себе комнаты, где живут эти люди, – где на вспученных обоях  бесконечно повторяются крупные подсолнухи по желто-зеленому фону, где цинковые  ванны и темные коридоры, а за домами – голые, без единой травинки дворы; где  даже любовь сведена к совращению – прозаическое убийство за углом, незаконный  младенец этажом выше. И неизменно – зимы в четырех стенах из соображений  экономии и долгие летние месяцы с кошмарами в духоте липких, тесных квартирок…  грязные кафе, где усталые, равнодушные люди кладут в кофе сахар своими уже  облизанными ложками, оставляя в сахарнице твердые коричневые комки.    

Если  где-то собираются одни мужчины или одни женщины, это еще куда ни шло, особенно  противно, когда они оказываются вместе, тут и стыд женщин, которых мужчины  поневоле видят усталыми и нищими, и отвращение, которое усталые, нищие женщины  внушают мужчинам. Тут больше грязи, чем на любом поле сражения, видеть это  тягостнее, чем реальные ужасы – пот и размокшая глина, и смертельная опасность;  это атмосфера, в которой рождение, брак и смерть равно омерзительны и таятся от  глаз.    

Он вспомнил,  как однажды в метро, когда вошел рассыльный с большим погребальным венком из  живых цветов, от их аромата воздух сразу стал легче и все лица в вагоне на  мгновение засветились.    

«Терпеть  не могу бедных, – вдруг подумал он. – Ненавижу их за то, что они  бедные. Когда-то бедность, возможно, была красива, сейчас она отвратительна.  Самое безобразное, что есть на свете. Насколько же чище быть испорченным и  богатым, чем невинным и бедным». Перед глазами у него четко возникла картина, в  свое время показавшаяся ему полной значения. Хорошо одетый молодой человек,  глядя из окна клуба на Пятой авеню, сказал что-то другому, и лицо его выразило  предельную гадливость. Вероятно, подумал Эмори, он тогда сказал: «О господи, до  чего же люди противны!»    

Никогда  раньше Эмори не интересовался бедняками. Теперь он холодно установил, что абсолютно  не способен кому-либо сочувствовать. О’Генри обнаружил в этих людях романтику,  высокие порывы, любовь, ненависть, Эмори же видел только грубое убожество,  грязь и тупость. Он в этом не раскаивался: никогда с тех пор он уже не корил  себя за чувства естественные и искренние. Все свои реакции он принимал как  часть себя, неизменную и вненравственную. Когда-нибудь эта проблема бедности, в  ином, более широком аспекте, подчиненная какой-нибудь более возвышенной, более  благородной позиции, возможно, даже станет его личной проблемой, теперь же она  вызывала только сильнейшую брезгливость.    

Он вышел  на Пятую авеню, увертываясь от черной слепой угрозы зонтов, и, остановившись  перед «Дельмонико», сделал знак автобусу. Застегнув пальто на все пуговицы,  поднялся на империал и ехал под упорным моросящим дождем, снова и снова ощущая  на щеках прохладную влагу. Где-то в его сознании начался разговор, вернее – не  начался, а опять заставил к себе прислушаться. Вели его не два голоса, а один,  который и спрашивал, и сам же отвечал на вопросы.    

Вопрос. –  Ну, как ты расцениваешь положение?    

Ответ. –  А так, что у меня осталось двадцать четыре доллара или около того.    

В. –  У тебя еще есть поместье в Лейк-Джинева.    

О. –  Его я намерен сохранить.    

В. –  Прожить сумеешь?    

О. –  Не представляю, чтобы не сумел. В книгах люди всегда наживают богатства, а я  убедился, что могу делать все, что делают герои книг. Собственно, я только это  и умею делать.    

В. –  Нельзя ли поточнее?    

О. –  Я еще не знаю, что буду делать, – и не так уж стремлюсь узнать. Завтра я  навсегда уезжаю из Нью-Йорка. Нехороший город, если только не оседлать его.    

В. –  Тебе нужно очень много денег?    

О. –  Нет, я просто боюсь бедности.    

В. –  Очень боишься?    

О. –  Боюсь, но чисто пассивно.    

В. –  Куда тебя несет течением?    

О. –  А я почем знаю?    

В. –  И тебе все равно?    

О. –  В общем, да. Я не хочу совершать морального самоубийства.    

В. –  Хоть какие-то интересы у тебя остались?    

О. –  Никаких. И не осталось добродетели, которую можно бы потерять. Как остывающий  чайник отдает тепло, так мы на протяжении всего отрочества и юности отдаем  калории добродетели. Это и называется непосредственностью.    

В. –  Любопытная мысль.    

О. –  Вот почему свихнувшийся «хороший человек» всегда привлекает людей. Они становятся  в круг и буквально греются о калории добродетели, которые он отдает. Сара в  простоте душевной сказала что-то смешное, и на всех лицах появляется приторная  улыбка: «Как она невинна, бедняжка!» Но Сара уловила приторность и никогда не  повторит то же словечко. Однако после этого ей станет похолоднее.    

В. –  И твои калории ты все растерял?    

О. –  Все до единой. Я сам уже начинаю греться около чужой добродетели.    

В. –  Ты порочен?    

О. –  Вероятно. Не уверен. Я уже не могу с уверенностью отличить добро от зла.    

В. –  Это само по себе плохой признак?    

О. –  Не обязательно.    

В. –  В чем же ты усмотрел бы доказательство порочности?    

О. –  В том, что стал бы окончательно неискренним – называл бы себя «не таким уж  плохим человеком», воображал, что жалею об утраченной молодости, когда на самом  деле жалею только о том, как приятно было ее утрачивать. Молодость – как  тарелка, горой полная сластей. Люди сентиментальные уверяют, что хотели бы  вернуться в то простое, чистое состояние, в котором пребывали до того, как  съели сласти. Это неверно. Они хотели бы снова испытать приятные вкусовые  ощущения. Замужней женщине не хочется снова стать девушкой – ей хочется снова  пережить медовый месяц. Я не хочу вернуть свою невинность. Я хочу снова  ощутить, как приятно было ее терять.    

В. –  Куда тебя сносит течением?    

Этот  диалог несуразно вмешался в его обычное состояние духа – несуразную смесь из  желаний, забот, впечатлений извне и физических ощущений.    

Сто  двадцать седьмая улица… Или Сто тридцать седьмая? Двойка и тройка похожи – впрочем,  не очень. Сиденье отсырело… Это одежда впитывает влагу из сиденья или сиденье  впитывает сухость из одежды?.. Не сиди на мокрой земле, схватишь аппендицит,  так говорила мать Фрогги Паркера. Ну, это мне уже не грозит… Я предъявлю иск  Пароходной компании, сказала Беатриса, а четвертой частью их акций владеет мой  дядя – интересно, попала Беатриса в рай?.. Едва ли. Он сам – вот бессмертие  Беатрисы и еще увлечения многих умерших мужчин, которые ни разу о нем и не  подумали… Ну, если не аппендицит, так, может быть, инфлюэнца… Что? Сто  двадцатая улица? Значит, тогда была Сто вторая – один, ноль, два, а не один,  два, семь. Розалинда не похожа на Беатрису, Элинор похожа, только она отчаяннее  и умнее. Квартиры здесь дорогие – наверно, полтораста долларов в месяц, а то и  двести. В Миннеаполисе дядя за весь огромный дом платил только сто в месяц.  Вопрос: лестница на второй этаж была, как войдешь, слева или справа? В «Униви  12» она, во всяком случае, была прямо вперед и налево. Какая грязная река –  подойти поближе, посмотреть, правда ли, грязная, – во Франции все реки  бурые или черные, так и у нас на Юге. Двадцать четыре доллара – это четыреста  восемьдесят пончиков. Можно прожить на них три месяца, а спать на скамейке в  парке. Где-то сейчас Джилл – Джилл Бейн, Фейн, Сейн – о черт, шея затекла,  ужасно неудобно сидеть. Ни малейшего желания переспать с Джилл, и что хорошего  нашел в ней Алек? У Алека грубые вкусы по части женщин. Мой вкус куда лучше.  Изабелла, Клара, Розалинда, Элинор – истые американки. Элинор – подающий,  скорее всего, левша. Розалинда – отбивающий, удар у нее замечательный. Клара,  пожалуй, первая база. Как-то сейчас выглядит труп Хамберда… Не будь я  инструктором по штыковому бою, я попал бы на позиции на три месяца раньше,  вероятно, был бы убит. Где тут этот чертов звонок…    

На  Риверсайд-Драйв номера улиц едва проглядывали сквозь сетку дождя и мокрые  деревья, но один он наконец разглядел – Сто двадцать седьмая. Он сошел с  автобуса и, сам не зная зачем, свернул под гору по извилистой дороге, которая  вывела его к реке, там, где за длинным молом приютилась стоянка мелких судов –  моторок, каноэ, гребных шлюпок, парусников. Он пошел вдоль берега на север,  перескочил через низкую проволочную ограду и очутился на большом дворе,  примыкающем к пристани. Вокруг было множество лодок, ждущих ремонта, пахло  опилками, краской и, едва уловимо и пресно, – Гудзоном. Сквозь густую мглу  к нему приблизился какой-то человек.    

– Пропуск  есть?    

– Нет.  А это частное владение?    

– Это  яхт-клуб «Гудзон».    

– Вот  как, я не знал. Я просто хотел отдохнуть.    

– Ну…  – начал тот с сомнением в голосе.    

– Если  скажете, я уйду.    

Сторож  проворчал что-то, не означавшее ни «да» ни «нет», и прошел мимо. Эмори сел на  перевернутую лодку и, наклонившись вперед, подпер щеку ладонью.    

– Все  эти напасти, того и гляди, сделают из меня совсем никудышного человека, –  проговорил он медленно.    

     В ЧАСЫ УПАДКА    

     

Под  непрестанно моросящим дождем Эмори вяло оглянулся на реку своей жизни, на все  ее сверкающие излучины и грязные отмели. Страх все еще владел им – не  физический страх, но страх перед людьми, перед предрассудками, нуждой,  однообразием. Однако в глубине своей усталой души он спрашивал себя, в самом ли  деле он настолько хуже других. Он знал, что с помощью двух-трех софизмов сумеет  прийти к выводу, что его слабость обусловлена просто средой и обстоятельствами,  что еще не раз, когда он начнет яростно обличать свой эгоизм, какой-то голос  вкрадчиво шепнет: «Нет, гений!» Это было одним из проявлений страха – этот  голос, нашептывающий, что нельзя быть одновременно великим и добрым, что гениальность  – единственно возможное сочетание необъяснимых изломов и бороздок в его  сознании, что всякая дисциплина сведет ее к нулю. Сильнее любого отдельно  взятого порока или недостатка он презирал самого себя, с отвращением сознавая,  что и завтра, и через тысячу дней он будет пыжиться в ответ на комплимент и  обижаться на неодобрительное слово, как третьестепенный музыкант или  первоклассный актер. Он стыдился того, что очень простые и честные люди обычно  относились к нему с недоверием; что он часто проявлял жестокость к тем, кто  готов был в нем раствориться, – к нескольким девушкам и кое-кому из мужчин  в студенческие годы, что он оказал дурное влияние на людей, время от времени  пускавшихся следом за ним в теоретические похождения, из которых он один  выходил невредимым.    

Обычно в  такие вечера – а за последнее время их было много – ему помогали избавиться от  этого изнурительного самокопания мысли о детях и о безграничных возможностях, в  них заложенных. Он весь обращался в слух, когда в доме напротив просыпался в испуге  младенец и ночная тишина звенела тоненьким плачем. Он содрогался от ужаса –  неужели это его мрачное отчаяние легло тенью на крошечную душу? Дрожь пробирала  его. Что, если настанет день, когда равновесие нарушится и он превратится в  чудовище, которое пугает детей, во мраке пробирается в комнаты, общается с  призраками, что поверяют жуткие тайны безумцам, обитающим на темных просторах  луны…    

     

Улыбка  тронула его губы.    

«Слишком  ты поглощен самим собой», – сказал кто-то. И еще:    

«Ступай,  займись настоящим делом».    

«Перестань  терзаться…»    

Когда-нибудь  он, возможно, и ответит:    

«Да, в  молодости я, пожалуй, был эгоистом, но скоро понял, что слишком много думать о  себе не полезно».    

     

Внезапно  его захлестнуло желание послать все к черту и исчезнуть – не покончить с собой,  как подобает джентльмену, а спокойно и сладостно скрыться от людских глаз. Он  вообразил себя в глинобитном доме в Мексике, – полулежит на тахте,  покрытой коврами, в тонких изящных пальцах зажата папироса, рядом гитары  наигрывают печальную мелодию, рожденную в Кастилии в незапамятные времена, и  девушка с оливковой кожей и карминовыми губами гладит его по волосам. Здесь он  мог бы жить день за днем, избавленный от добра и зла, от мук совести и от  любого бога (кроме экзотического мексиканского бога, который и сам не без греха  и не в меру привержен восточным благовониям), избавленный от успеха, и надежды,  и бедности, блаженно скользя вниз по наклонной дороге, что спускается, в конце  концов, всего лишь к искусственному озеру смерти.    

Сколько  есть на свете мест, где можно с приятностью идти ко дну, – Порт-Саид,  Шанхай, некоторые уголки Туркестана, Константинополь, Южные моря – все края  печальной, завораживающей музыки и многих ароматов, где наслаждение может стать  укладом и смыслом жизни, где тени ночного неба и закаты отражают только  состояния страсти – краски маков и губ.    

     МЫСЛИ, МЫСЛИ    

     

Когда-то  он безошибочно чуял зло, как лошадь ночью чует впереди сломанный мост. Но  остроногий дьявол в комнате Фебы обернулся всего лишь светящейся пеленой над  Джилл. Инстинктом он улавливал зловоние бедности, но уже не мог добраться  глубже – до зла гордыни и похоти.    

Не  осталось мудрецов, не осталось героев; Бэрн Холидэй исчез, словно никогда и не  жил, монсеньер умер; Эмори одолел сотни книг, сотни лживых вымыслов; он долго и  жадно прислушивался к людям, которые притворялись, что знают, а не знали  ничего. Мистические откровения святых, некогда наполнявшие его благоговением,  теперь слегка ему претили. Байроны и Бруки, бросавшие жизни вызов с горных  вершин, оказались на поверку позерами и фланерами, в лучшем случае принимавшими  видимость мужества за реальную мудрость. Скопившееся в нем разочарование было  словно пышное, старое как мир шествие пророков, философов, мучеников, святых,  ученых, Дон Жуанов, иезуитов, пуритан, Фаустов, поэтов, пацифистов, подобно  питомцам колледжа, явившимся в парадных мантиях на встречу однокашников, они  проходили перед ним: так некогда их мечты, их личности и идеи по очереди  отбрасывали яркие отблески на его душу; каждый из них в свое время пытался  прославить жизнь и утвердить первостепенную значимость человека; каждый  похвалялся, что сумел связать прошлое с собственными шаткими построениями;  каждый в конечном счете исходил из готовой мизансцены и из театральной  условности, состоящей в том, что человек, алчущий веры, питает свой ум той  пищей, что ближе и доступней.    

Женщины,  от которых он так многого ждал, чью красоту он надеялся выразить в формах искусства,  чьи непостижимые инстинкты, божественно противоречивые и невнятные, мечтал увековечить  на основе опыта, стали всего лишь истоками собственного потомства. Изабелла,  Клара, Розалинда, Элинор – самая их красота, на которую слетались мужчины,  лишила их возможности обогатить его чем-либо, кроме сердечной тоски да  странички, растерянно исписанной словами.    

Утрату веры  в помощь извне Эмори обосновывал несколькими смелыми силлогизмами. Допустим,  что его поколение, хоть и поредевшее после этой викторианской войны, и  травмированное ею, призвано наследовать прогресс. Но даже если отбросить мелкие  расхождения в выводах, временами приводящие к смерти нескольких миллионов  молодых мужчин, однако же поддающиеся объяснению, если признать, что в конечном  счете Бернард Шоу и Бернгарди, Бонар Лоу и Бетман-Хольвег[26] равноправные наследники  прогресса хотя бы потому, что все они выступали против мракобесия, – если  отбросить антитезы и взять этих людей, этих властителей дум, по отдельности, –  с отвращением замечаешь, до чего непоследователен и противоречив каждый из них.    

Вот, к  примеру, Торнтон Хэнкок – его уважает половина образованных людей во всем мире,  он авторитет в вопросах жизни, человек, следующий собственному кодексу и  верящий в него, наставник наставников, советчик президентов, – а ведь  Эмори знал, что в глубине души этот человек равнялся на священника другой  церкви.    

А у  монсеньера, на которого полагался сам кардинал, бывали минуты странных и  страшных колебаний, необъяснимых в религии, которая даже безверие объясняет  формулами собственной веры: если ты усомнился в существовании дьявола, это  дьявол внушил тебе сомнение в том, что он существует. Эмори сам видел, как  монсеньер, чтобы спастись от этого наваждения, ходил в гости к тупым  филистерам, запоем читал дешевые романы, глушил себя повседневными делами.    

И  монсеньер, это Эмори тоже знал, был пусть поумнее, почище, но, ненамного старше  его самого.    

Эмори  остался один – из маленького загона он вырвался в большой лабиринт. Он был там,  где был Гете, когда начинал «Фауста», где был Конрад, когда писал «Каприз  Олмейера»[27].    

Эмори  подумал, что есть две категории людей, которые, в силу природной ясности мышления  или в силу разочарования, покидают загон и стремятся в лабиринт. Во-первых, это  люди, подобные Платону и Уэллсу, отмеченные своеобразной полуосознанной  ортодоксальностью, приемлющие для себя только то, что считают приемлемым для  всех, неисправимые романтики: им, как они ни стараются, никогда не войти в  лабиринт в числе отважных душ. А во-вторых, это бесстрашные бунтари,  первооткрыватели – Сэмюел Батлер, Ренан, Вольтер, – которые продвигаются  намного медленнее, но заходят намного дальше – не по пути пессимистической  умозрительной философии, но в неустанных попытках утвердить реальную ценность  жизни…    

Эмори  прервал себя. Впервые в жизни он четко ощутил недоверие к каким бы то ни было  обобщениям и афоризмам. Слишком они опасны, слишком легко воспринимаются  общественным сознанием. А между тем именно в таком виде серьезные идеи обычно  лет через тридцать доходят до публики. Бенсон и Честертон популяризировали  Гюисманса и Ньюмена[28];  Шоу завернул в глянцевую обложку Ницше, Ибсена и Шопенгауэра. Рядовой человек  знакомится с выводами умерших гениев по ловким парадоксам и назидательным  афоризмам, созданным кем-то другим.    

Жизнь –  чертова неразбериха… футбол, в котором все игроки «вне игры», а судьи нет, и  каждый кричит, что судья был бы на его стороне…    

Прогресс  – лабиринт… Человек врывается в него как слепой, а потом выбегает обратно как  безумный, вопя, что нашел его, вот он, незримый король, – elan vital[29] – принцип  эволюции… и пишет книгу, развязывает войну, основывает школу…    

Эмори,  даже не будь он эгоистом, начал бы поиски истины с себя самого. Для себя он – самый  наглядный пример, вот он сидит под дождем – человеческая особь, наделенная  полом и гордостью, волею случая и собственным темпераментом отторгнутая от  блага любви и отцовства, сохраненная, чтобы участвовать в формировании сознания  всего человечества…    

С  чувством вины, одиночества, утраты всех иллюзий подошел он к входу в лабиринт.    

Новый  рассвет повис над рекой, запоздалое такси промчалось по набережной, его непогашенные  фары горели, как глаза на лице, побелевшем после ночного кутежа. Вдали печально  прогудел пароход.    

     МОНСЕНЬЕР    

     

Эмори  все думал о том, как доволен остался бы монсеньер своими похоронами. То был апофеоз  католичества и обрядности. Торжественную мессу служил епископ О’Нийл, последнее  отпущение грехов прочел над покойным сам кардинал. Все были здесь, –  Торнтон Хэнкок, миссис Лоренс, послы, итальянский и английский, без счета  друзей и духовенства – но неумолимые ножницы перерезали все эти нити, которые  монсеньер собрал в своей руке. Эмори в безутешном горе смотрел, как он лежит в  гробу, с руками, сложенными поверх алого облачения. Лицо его не изменилось и не  выражало ни боли, ни страха, – ведь он ни минуты не знал, что умирает. Для  Эмори это был все тот же милый старый друг, и не для него одного – в церкви  было полно людей с растерянными, подавленными лицами, и больше всех, казалось,  были удручены самые высокопоставленные.    

Кардинал,  подобный архангелу в ризах и в митре, покропил святой водой, загудел орган, и  певчие запели «Requiem Eternam»[30]Все  эти люди горевали потому, что при жизни монсеньера в той или иной мере  полагались на него. Горе их было больше, чем грусть о его «чуть надтреснутом  голосе или чуть припадающей походке», как выразил это Уэллс. Эти люди опирались  на веру монсеньера, на его дар не падать духом, видеть в религии и свет, и  тени, видеть всякий свет и всякие тени лишь как грани бога. Когда он был  близко, люди переставали бояться.    

Из  попытки Эмори принести себя в жертву родилось только твердое понимание того,  что никаких иллюзий у него не осталось, а из похорон монсеньера родился  романтический эльф, готовый вместе с Эмори вступить в лабиринт. Он обрел нечто  такое, в чем всегда ощущал, всегда будет ощущать потребность, – не  вызывать восхищение, чего прежде опасался, не вызывать любовь, в чем сумел себя  убедить, но стать нужным другим, стать необходимым, он вспомнил, какая спокойная  сила исходила от Бэрна.    

Жизнь  раскрывалась в одном из своих поразительных озарений, и Эмори разом и бесповоротно  отбросил старый афоризм, которым не прочь бывал лениво себя потешить: «Очень  мало что имеет значение, а большого значения не имеет ничто».    

Сейчас,  напротив, он ощущал сильнейшее желание вливать в людей уверенность и силы.    

     ТОЛСТЯК В КОНСЕРВАХ    

     

В тот  день, когда Эмори пустился пешком в Принстон, небо было как бесцветный свод, прохладное,  высокое, не таящее угрозы дождя. Пасмурный день, самая бесплотная погода, день  для мечтаний, далеких надежд, ясных видений. День, словно созданный для тех  чистых построений и абстрактных истин, что испаряются на солнце либо тонут в  издевательском смехе при свете луны. Деревья и облака были прорисованы с  классической четкостью, деревенские звуки сливались в единый гул,  металлический, как труба, беззвучный, как греческая урна у Китса.    

Погода  привела Эмори в столь созерцательное настроение, что он причинил немалую досаду  нескольким автомобилистам, – чтобы не наехать на него, им пришлось  значительно сбавить скорость. Так глубоко он ушел в свои мысли, что не очень  удивился, когда какая-то машина затормозила рядом с ним и чей-то голос окликнул  его – проявление человечности, почти небывалое в радиусе пятидесяти миль от  Манхэттена. Подняв голову, он увидел роскошный автомобиль, в котором сидели  двое немолодых мужчин: один – маленький человечек с озабоченным лицом, по всей  видимости, паразитирующий на втором – крупном, внушительном, в очках-консервах.    

– Хотите,  подвезем? – спросил паразитирующий, уголком глаза взглянув на  внушительного, словно по привычке испрашивая у него молчаливого подтверждения.    

– Еще  бы не хотеть. Спасибо.    

Шофер  распахнул дверцу, и Эмори, усевшись посередине заднего сиденья, с интересом пригляделся  к своим спутникам. Он решил, что отличительная черта толстяка – безграничная  уверенность в себе, притом что все окружающее вызывает у него смертельную скуку.  Его лицо, в той части, что не была скрыта очками, принадлежало к разряду  «сильных»; подбородок утопал в респектабельных валиках жира; выше имелись  длинные тонкие губы и черновой набросок римского носа, ниже плечи без борьбы  давали себя поглотить мощной массе груди и живота. Одет он был превосходно и  строго. Эмори заметил, что он почти все время смотрит в затылок шоферу, словно  упорно, но тщетно стараясь решить какую-то сложную шевелюрную проблему.    

Второй,  маленький, был примечателен лишь тем, что без остатка растворялся в первом. Человечек  секретарского типа, из тех, что к сорока годам заводят себе визитные карточки  со словами «Помощник президента» и без вздоха обрекают себя до конца дней на  второстепенные роли.    

– Далеко  путь держите? – спросил человечек безразлично-любезным тоном.    

– Да  не близко.    

– Решили  пройтись для моциона?    

– Нет, –  деловито ответил Эмори. – Я иду пешком, потому что на проезд у меня нет  денег.    

– Вот  как. – И после паузы: – Ищете работы? А работы, между прочим, сколько  угодно, – продолжал он неодобрительно. – Уши вянут слушать эти толки  о безработице. Особенно не хватает рабочих рук на Западе. – Слово «Запад»  он подчеркнул, широко поведя рукой справа налево. Эмори вежливо кивнул.    

– Специальность  у вас есть?    

Нет,  специальности нет.    

– Служили  клерком?    

Нет,  клерком Эмори не служил.    

– Чем  бы вы ни занимались, – сказал человечек, словно согласившись с доводами  Эмори, – сейчас время великих возможностей, блестящих деловых  перспектив. – Он опять взглянул на толстяка, – так адвокат, когда  тянет жилы из свидетеля, невольно взглядывает на присяжных.    

Эмори  решил, что нужно что-то ответить, но хоть убей не мог придумать ничего, кроме  фразы:    

– Я,  конечно, хочу нажить много денег. Человечек посмеялся невесело, но старательно.    

– Этого  сейчас хотят все, а вот поработать ради этого никто не хочет.    

– Ну  что ж, вполне естественная, здравая точка зрения. Почти всякий нормальный  человек хочет разбогатеть без особых усилий, это только в проблемных пьесах  финансисты «идут на все ради миллиона». А вас разве не прельщают незаработанные  деньги?    

– Разумеется,  нет! – возмутился человечек.    

– Однако, –  продолжал Эмори, пропустив его слова мимо ушей, – поскольку в настоящее  время я очень беден, я в некотором роде склоняюсь к социализму.    

Оба  спутника с любопытством на него поглядели.    

– Эти  террористы с бомбами… – Человечек умолк, потому что из чрева толстяка  прозвучало гулко и внушительно:    

– Если  б я думал, что вы бросаете бомбы, я бы вас доставил прямо в тюрьму в Ньюарке.  Вот мое мнение о социалистах.    

Эмори  рассмеялся.    

– Вы  кто? – вопросил толстяк. – Салонный большевик? Идеалист? Большой  разницы я, кстати сказать, между ними не вижу. Идеалисты – бездельники, только  и могут, что писать чепуху, которая вводит в соблазн неимущих иммигрантов.    

– Что  ж, – сказал Эмори, – если быть идеалистом и безопасно, и прибыльно,  почему не попробовать.    

– С  вами-то что стряслось? Потеряли работу?    

– Не  совсем, а впрочем, можно сказать и так.    

– Какая  была работа?    

– Писал  тексты для рекламного агентства.    

– Реклама  – дело денежное. Эмори скромно улыбнулся.    

– Да,  я согласен, в конце концов оно может стать денежным. Таланты у нас теперь не умирают  с голоду. Даже искусство ест досыта. Художники рисуют вам обложки для журналов,  пишут вам тексты реклам, сочиняют рэгтаймы для ваших театров. Переведя печать  на коммерческие рельсы, вы обеспечили безвредное, приличное занятие каждому  гению, который мог бы заговорить собственным голосом. Но берегитесь художника,  который в то же время интеллигент. Художника, которого не подстричь под общую  гребенку, – такого, как Руссо, или Толстой, или Сэмюел Батлер, или Эмори  Блейн.    

– Это  еще кто? – подозрительно спросил человечек.    

– Это, –  сказал Эмори, – это один интеллигент, еще не очень широко известный.    

Человечек  посмеялся своим старательным смехом и разом умолк под пылающим взглядом Эмори.    

– Чему  вы смеетесь?    

– Ох  уж эти интеллигенты…    

– А  вам понятно, что означает это слово? Человечек беспокойно заморгал.    

– Обычно  оно означает…    

– Оно  всегда означает: умный и широко образованный, – перебил его Эмори. –  Активно осведомленный в истории человечества. – Он намеренно говорил очень  грубо. Он обратился к толстяку: – Этот молодой человек, – он указал на  секретаря большим пальцем и назвал его «молодым человеком», как слугу называют  «бой» безотносительно возраста, – весьма смутно представляет себе истинное  значение многих заезженных слов – явление довольно обычное.    

– Вы  против контроля капитала над прессой? – спросил толстяк, уставившись на  него очками.    

– Да,  я против того, чтобы проделывать за других всю умственную работу. У меня сложилось  впечатление, что цель бизнеса состоит в том, чтобы выжимать максимум работы,  безобразно низко оплачиваемой, из дураков, которые на это идут.    

– Ну,  знаете ли, – возразил толстяк, – рабочим-то платят немало, с этим вы  не можете не согласиться – и рабочий день шесть часов, а то и пять, просто  смешно. А если он член профсоюза, его вообще не заставишь работать как следует.    

– Вы  сами в этом виноваты, – стоял на своем Эмори. – Вы никогда не идете  на уступки, пока их не вырвут у вас силой.    

– Кто  это мы?    

– Ваш  класс, тот класс, к которому и я принадлежал до недавнего времени. Те, кого  отцовское наследство, или собственное упорство, или смекалка, или нечестность,  привели в ряды имущего класса.    

– Вы  что же, воображаете, что вон тот рабочий, что ремонтирует дорогу, охотнее  расстался бы со своими деньгами, если бы они у него были?    

– Нет,  но при чем это здесь? Собеседник его помолчал, подумал.    

– Пожалуй  что, ни при чем. А какая-то связь все-таки есть.    

– Мало  того, – продолжал Эмори, – он повел бы себя хуже. У низших классов  более узкий кругозор, они менее гибки, и, как индивидуумы, более эгоистичны, и,  уж конечно, более тупы. Но все это не имеет ни малейшего отношения к  интересующему нас вопросу.    

– А  в чем же именно состоит вопрос, который нас интересует?    

Здесь  Эмори пришлось призадуматься, прежде чем решить, в чем состоит этот вопрос.    

     ЭМОРИ ПРИДУМАЛ НОВЫЙ  ОБОРОТ РЕЧИ    

     

– Когда  умный и неплохо образованный человек попадает в лапы к жизни, – начал  Эмори медленно, – другими словами, когда он женится, он в девяти случаях из  десяти становится консерватором во всем, что касается существующих социальных  условий. Пусть он отзывчивый, добрый, даже по-своему справедливый, все равно  главная его забота – добывать деньги и держаться за свое место под солнцем.  Жена подстегивает его – от десяти тысяч в год к двадцати тысячам в год, а потом  еще и еще, без конца крутить педали в помещении без окон. Он погиб! Жизнь  заглотнула его! Он уже ничего не видит вокруг! У него душа женатого человека.    

Эмори  умолк и подумал, что последняя фраза прозвучала неплохо.    

– Есть,  правда, люди, – продолжал он, – которым удается избежать этого  рабства. Либо их жены не заражены честолюбием; либо они вычитали в какой-нибудь  «опасной книге» особенно полюбившуюся им мысль, либо они, как я, например, уже  начали было крутить педали, но получили по шапке. Так или иначе, это те  конгрессмены, что не берут взяток, те президенты, что не занимаются  политиканством, те писатели, ораторы, ученые, государственные деятели, что не  пожелали стать всего лишь источником земных благ для нескольких женщин и детей.    

– Это  и есть радикалы?    

– Да, –  сказал Эмори. – Есть разновидности – вплоть до такого трезвого критика,  как старый Торнтон Хэнкок. Так вот, у этого человека с душой неженатого нет  прямой власти, так как, к несчастью, человек с душой женатого в ходе своей  погони за деньгами прибрал к рукам серьезную газету, популярный журнал,  влиятельный еженедельник – все для того, чтобы миссис Газета, миссис Журнал,  миссис Еженедельник могла обзавестись более шикарным лимузином, чем тот, каким  владеет нефтяное семейство в доме напротив или цементное семейство в доме за  углом.    

– А  чем это плохо?    

– Тем,  что богачи становятся охранителями общественного сознания, а человек, владеющий  деньгами при одной социальной системе, конечно же, не станет рисковать  благополучием своей семьи и не допустит, чтобы в его газете появились  требования изменить эту систему.    

– Однако  же они появляются.    

– Где?  В дешевых изданиях, которых никто не читает. В паршивых журнальчиках на скверной  бумаге.    

– Ладно,  давайте дальше.    

– Так  вот, я утверждаю, что в результате ряда условий, из которых главное – семья,  есть умные люди двух видов. Одни принимают человеческую природу такой, как она  есть, используя в своих целях и ее робость, и слабость, и силу. А противостоит  им человек с душой неженатого – тот непрерывно ищет новые системы, способные  контролировать или обуздывать человеческую природу. Ему приходится труднее.  Сложна не жизнь, а задача направлять и контролировать ее. В этом и состоит его  цель. Он – элемент прогресса, а человек с душой женатого – нет.    

Толстяк  извлек на свет три толстые сигары и, как на блюде, предложил их спутникам на своей  огромной ладони. Человечек сигару взял. Эмори покачал головой и потянулся за  сигаретой.    

– Поговорите  еще, – сказал толстяк. – Мне давно хотелось послушать вашего брата.    

     НА ПЕРВУЮ СКОРОСТЬ    

     

– Современная  жизнь, – снова заговорил Эмори, – меняется уже не от века к веку, а  от года к году, в десять раз быстрее, чем когда-либо раньше. Население в  некоторых странах удвоилось, цивилизации все больше сближаются, экономическая  взаимозависимость, расовый вопрос, а мы – мы топчемся ни месте. Я считаю, что  нам нужно двигаться гораздо быстрее. – Последние слова он слегка  подчеркнул, и шофер бессознательно прибавил скорость. Эмори и толстяк рассмеялись,  человечек, чуть отстав, рассмеялся тоже.    

– У  всех детей, – сказал Эмори, – должны быть для начала равные шансы.  Если отец на первых ступенях воспитания может дать ребенку физическую закалку,  а мать – привить ему начатки здравого смысла, это и должно стать его  наследством. Если отец не в силах дать ему физическую закалку, если мать в те  годы, когда она должна была готовиться к воспитанию детей, только гонялась за  мужчинами, – тем хуже для ребенка. Не надо дарить ему искусственные  подпорки в виде денег, обучать в этих отвратных частных школах, протаскивать  через университет… у всех детей должны быть равные шансы.    

– Понятно, –  сказал толстяк, и очки его не выразили ни одобрения, ни протеста.    

– А  еще я попробовал бы передать всю промышленность в собственность государства.    

– Пробовали.  Не получается.    

– Вернее  – пока не получилось. Будь у нас государственная собственность, лучшие аналитические  умы в государственном аппарате работали бы не только для себя. Вместо Бэрлсонов  у нас были бы Маккеи. В казначействе у нас были бы Морганы; торговлей между  штатами ведали бы Хиллы. В сенате заседали бы лучшие юристы.    

– Они  не стали бы работать в полную силу задаром. Макаду…    

– Нет, –  Эмори покачал головой, – деньги не единственный стимул, который выявляет  лучшее в человеке, даже в Америке.    

– А  сами только что говорили, что единственный.    

– Сейчас  – да. Но если бы частная собственность была ограничена законом, лучшие люди  устремились бы в погоню за единственной другой наградой, способной привлечь  человечество, – за почетом.    

Толстяк  насмешливо фыркнул.    

– Глупее  этого вы еще ничего не сказали.    

– Это  не глупо. Это вполне вероятно. Если б вы учились в колледже, вы бы не могли не  заметить, что некоторые богатые студенты учились ради всяких мелких почестей  вдвое прилежнее, чем те, которым приходилось еще и зарабатывать.    

– Ребячество,  детская игра, – издевался его противник.    

– Ничего  подобного – или тогда мы все, значит, дети. Вы когда-нибудь видели взрослого человека,  который стремится стать членом тайного общества? Или недавно разбогатевшую  семью, которая мечтает быть принятой в широко известный клуб? У них при одном  упоминании этих мест глаза разгораются. Что человека можно заставить работать,  только если держать у него перед глазами золото, – это не аксиома, а  наслоение. Мы так давно это делаем, что уже забыли, что есть и иные пути. В  мире, который мы создали, это стало необходимостью. Уверяю вас, – Эмори  все больше воодушевлялся, – если взять десять человек, застрахованных и от  богатства, и от голода, и предложить им на выбор – работать по пять часов в  день за зеленый бант или по десять часов в день за синий, девять из них стали  бы состязаться за синий. Инстинкту соперничества не хватает только эмблемы.  Если эмблема – большой дом, они будут трудиться не покладая рук ради самого  большого дома. Если это всего лишь синий бант, я, черт возьми, уверен, что они  будут стараться не меньше.    

– Не  согласен.    

– Я  знаю. – Эмори грустно покивал головой. – Но сейчас это уже не так  важно. Думаю, что недалеко то время, когда эти люди сами возьмут у вас то, что  им нужно.    

Человечек  злобно прошипел:    

– Пулеметы?    

– Вы  же и научили их пускать в ход пулеметы. Толстяк покачал головой.    

– У  нас в стране достаточно собственников, они этого не допустят.    

Эмори  пожалел, что не знает процентного отношения американцев, владеющих и не владеющих  собственностью, и решил переменить тему.    

Но  толстяк был задет за живое.    

– Когда  вы говорите «взять», вы касаетесь опасной темы.    

– А  как иначе им получить свое? Сколько лет народ кормили обещаниями. Социализм –  это, может быть, и не шаг вперед, но угроза красного флага, безусловно, есть  движущая сила всякой реформы. Чтобы к вам прислушались, нужно пустить пыль в  глаза.    

– Примером  благотворного насилия, надо думать, служит для вас Россия?    

– Пожалуй, –  признал Эмори. – Разумеется, там хватают через край, как было и во время  французской революции, но я не сомневаюсь, что это интереснейший эксперимент и  проделать его стоило.    

– А  умеренность вы не цените?    

– Умеренных  вы не желаете слушать, да и время их прошло. Дело в том, что с народом произошло  нечто поразительное, какое бывает раз в сто лет: он ухватился за идею.    

– Какую  именно?    

– Что  ум и способности у людей бывают разные, а вот желудки у всех в основном одинаковые.    

     ЧЕЛОВЕЧКУ ТОЖЕ  ДОСТАЕТСЯ    

     

– Если  бы взять все деньги, существующие в мире… – глубокомысленно произнес человечек, –  и разделить их на рав…    

– А,  бросьте! – отмахнулся Эмори и, даже не взглянув на его возмущенную  физиономию, продолжал свое. – Человеческий желудок… – но тут толстяк  раздраженно перебил его:    

– Я  слушал вас внимательно, но очень прошу, не касайтесь желудков. Мой мне сегодня  с утра не дает покоя. В общем, с половиной того, что вы тут наговорили, я не  согласен. В основе всех ваших рассуждений – государственная собственность, а  государственный аппарат – рассадник коррупции. Не станут люди работать ради  синих бантов. Чепуха это.    

Когда он  умолк, человечек уверенно кивнул и заговорил снова, словно решив на этот раз не  дать себя сбить с толку.    

– Есть  вещи, заложенные в самой природе человека, – изрек он с умным  видом. – Так было всегда и всегда будет, и изменить это невозможно.    

Эмори  беспомощно перевел взгляд с него на толстяка.    

– Вот,  слышали? Ну как тут не отчаяться в прогрессе? Нет, вы только послушайте! Да я  могу с ходу назвать вам десятки природных явлений, которые человеческая воля  изменила, десятки инстинктов, которые цивилизация убила или обезвредила. То,  что сказал сейчас этот человек, тысячелетиями служило последним прибежищем для  болванов всего мира. Ведь этим сводятся на нет усилия всех ученых,  государственных деятелей, моралистов, реформаторов, врачей и философов, которые  когда-либо посвящали свою жизнь служению человечеству. Это отрицание всего, что  есть в человеческой природе достойного. Каждого гражданина, достигшего  двадцатипятилетнего возраста, который всерьез это утверждает, надо лишать права  голоса.    

Человечек,  побагровев от ярости, откинулся на спинку сиденья. Эмори продолжал, обращаясь к  толстяку:    

– Полуграмотные,  косные люди, такие, как этот ваш приятель, только воображают, что способны  думать, а на самом деле какой вопрос ни возьми, в голове у них полнейшая  путаница из готовых штампов… То это «бесчеловечная жестокость пруссаков», то  «немцев надо истребить – всех до единого». Вечно они толкуют, что «дела сейчас  плохи», но притом «нет у них веры в этих идеалистов». Сегодня Вильсон у них  «мечтатель, оторванный от практической жизни», – а через год они осыпают  его бранью за то, что он пытается претворить свои мечты в жизнь. Мыслить четко,  логически они не умеют, умеют только тупо противиться любой перемене. Они считают,  что необразованным людям не следует много платить за работу, но не понимают,  что если не платить прилично необразованным людям, их дети тоже останутся без  образования, и так мы и будем ходить по кругу. Вот он – великий класс, средняя  буржуазия!    

Толстяк,  расплывшись в улыбке, пригнулся к своему секретарю.    

– Здорово  он вас честит, Гарвин. Ну, и как оно?    

Человечек  попытался улыбнуться и сделать вид, будто все эти нелепости и слушать не стоит.  Но Эмори еще не кончил.    

– Теория,  согласно которой народ способен сам собой управлять, упирается в этого  человека. Если возможно научить его мыслить четко, сжато и логично, освободить  его от привычки прятаться за трюизмы, предрассудки и сентиментальный вздор,  тогда я – воинствующий социалист. Если это невозможно, тогда, думается мне, не  так уж важно, что станется с человеком и с обществом сейчас или когда бы то ни  было.    

– Слушать  вас интересно и забавно, – сказал толстяк. – Вы очень молоды.    

– Это  может означать только одно – что современный опыт еще не успел ни развратить  меня, ни запугать. Я владею самым ценным опытом, опытом истории, потому что,  хоть и учился в колледже, сумел получить хорошее образование.    

– Язык  у вас неплохо подвешен.    

– Не  все это чепуха! – страстно воскликнул Эмори. – Сегодня я в первый раз  в жизни ратовал за социализм. Другой панацеи я не знаю. Я неспокоен. Все мое  поколение неспокойно. Мне осточертела система, при которой кто богаче, тому  достается самая прекрасная девушка, при которой художник без постоянного дохода  вынужден продавать свой талант пуговичному фабриканту. Даже не будь у меня  таланта, я бы не захотел трудиться десять лет, обреченный либо на безбрачие,  либо на тайные связи, ради того, чтобы сынок богача мог кататься в автомобиле.    

– Но  если вы не уверены…    

– Все  равно! – вскричал Эмори. – Хуже моего положения ничего не придумаешь.  Революция могла бы вынести меня на поверхность. Да, я, конечно, эгоист. Я  чувствую, что при всех этих обветшалых системах был как рыба, вынутая из воды.  Из всего моего выпуска в колледже только я и еще каких-нибудь два десятка  человек получили приличное образование. А они там принимали в футбольную  команду любого идиота-зубрилу, а меня считали недостойным этой чести, потому,  видите ли, что какой-то выживший из ума старикашка считал, что мы все должны  усвоить коническое сечение. Армия мне глубоко противна. Деловая жизнь тоже. Я  влюблен во всякую перемену и убил в себе совесть.    

– И  будете кричать на всех перекрестках, что нам следует двигаться быстрее.    

– Это  хотя бы бесспорно, – не сдавался Эмори. – Реформы не будут поспевать  за требованиями цивилизации, если их не подгонять. Политика невмешательства –  это все равно как баловать ребенка, уверяя, что в конце концов он станет  порядочным человеком. Да, станет – если его принудить.    

– Но  вы сами не верите во все эти социалистические бредни.    

– Не  знаю. До разговора с вами я об этом серьезно не задумывался. Во многом из того,  что я сказал, я не уверен.    

– Вы  меня удивляете, – сказал толстяк. – А впрочем, все вы такие. Говорят,  Бернард Шоу, несмотря на все свои доктрины, самый прижимистый из драматургов,  когда дело касается гонорара. Не уступит ни фартинга.    

– Что  ж, – сказал Эмори, – я просто констатирую; что во мне говорит  пытливый ум беспокойного поколения, и я имею все основания поставить свой ум и  перо на службу радикалам. Даже если бы в глубине души я считал, что все мы –  слепые атомы в мире, который теснее, чем размах маятника, я и мне подобные  стали бы бороться против отжившего, пытаться на худой конец заменить старые  прописи новыми. В разное время мне начинало казаться, что я правильно смотрю на  жизнь, но верить очень трудно. Одно я знаю. Если не посвятить жизнь поискам  святого Грааля, можно провести ее не без приятности, в преданье.    

Минуту  оба молчали, потом толстяк спросил:    

– Вы  в каком университете учились?    

– В  Принстоне.    

Толстяк  как-то сразу оживился. Выражение его очков слегка изменилось.    

– У  меня сын был в Принстоне.    

– В  самом деле?    

– Может  быть, вы его знали. Его звали Джесси Ферренби. Он убит во Франции, в прошлом  году.    

– Я  очень хорошо его знал. Могу даже сказать, что он был одним из моих ближайших друзей.    

– Он  был… хороший мальчик. Мы с ним были очень дружны.    

Теперь  Эмори заметил сходство между отцом и погибшим сыном, и ему уже казалось, что он  с самого начала уловил в лице толстяка что-то знакомое. Джесси Ферренби, тот,  что завоевал корону, которой он сам домогался. Как давно это было. Какими они  были детьми, лезли из кожи вон ради синих бантов…    

Автомобиль  замедлил ход у въезда в обширное владение, обсаженное густой изгородью и  обнесенное высокой железной оградой.    

– Может,  заедете ко мне позавтракать?    

– Большое  спасибо, мистер Ферренби, но я спешу.    

Толстяк  протянул ему руку. Эмори было ясно, что тот факт, что он знал Джесси, намного перевесил  неодобрение, которое он заслужил своими еретическими взглядами. Как могущественны  призраки! Даже человечек пожелал пожать ему руку.    

– До  свидания! – крикнул толстяк, когда машина стала сворачивать в  ворота. – Желаю удачи вам и неудачи вашим теориям.    

– И  вам того же, сэр! – отозвался Эмори, улыбаясь, и помахал ему вслед.    

     «ОТ КАМЕЛЬКА, ИЗ  КОМНАТЫ УЮТНОЙ…»    

     

До  Принстона оставалось еще восемь часов ходьбы, когда Эмори сел отдохнуть у  дороги и окинул взглядом тронутую морозцем окрестность. Природа, думалось ему,  если понимать ее как нечто в общем-то грубое, состоящее по преимуществу из  полевых цветов, которые при ближайшем рассмотрении оказываются поблекшими, и  муравьев, вечно снующих по травинкам, таит в себе одни разочарования; куда  предпочтительнее природа в виде неба, водного простора и далеких горизонтов.  Сейчас мороз, предвестник зимы, будоражил его, вызвал в памяти отчаянную  схватку между командами Сент-Реджиса и Гротона, с которой прошла целая вечность  – семь лет, и осенний день во Франции год назад, когда он залег со своим  взводом высокой траве и выжидал, прежде чем тронуть за плечо пулеметчика. Он  видел обе картины разом, и обе воскрешали в душе наивный восторг – две игры, в  которых ему довелось участвовать, по-разному азартные, но равно далекие от  Розалинды и от темы лабиринтов, к чему в конечном счете свелась его жизнь.    

«Я  эгоист», – подумал он.    

«Это  свойство не изменится от того, что я буду „видеть чужие страдания“, или  „потеряю родителей“, или стану „помогать людям“.    

«Эгоизм  – не просто часть моего существа. Это его самая живучая часть.    

Внести в  мою жизнь какую-то устойчивость и равновесие я могу не освободившись от эгоизма,  а скорее шагнув за его пределы.    

Нет тех  достоинств неэгоистичной натуры, которые я не мог бы использовать. Я могу принести  жертву, проявить сострадание, сделать другу подарок, претерпеть за друга, отдать  жизнь за друга – все потому, что для меня это может оказаться лучшим способом  самовыражения; но простой человеческой доброты во мне нет ни капли».    

Проблема  зла для Эмори претворилась в проблему пола. Он уже начал отождествлять зло с  фаллическим культом у Брука и раннего Уэллса. Неразрывно связанной со злом  оказалась красота – красота, как непрестанное волнение крови, мягкая в голосе  Элинор, в старой песне ночною порой, безоглядно бушующая, как цепь водопадов,  полуритм, полутьма. Эмори помнил, что всякий раз, как он с вожделением тянулся  к ней, она поворачивалась к нему лицом, перекошенным безобразной гримасой зла.  Красота большого искусства, красота радости, в первую очередь – красота  женщины.    

Слишком  много в ней общего с развратом и пороком. Слабость часто бывает красива, но  добра в ней нет никогда. И в том новом одиночестве, на которое он обрек себя во  имя еще неясной великой цели, красота не должна главенствовать; иначе,  оставаясь сама по себе гармоничной, она прозвучит диссонансом.    

В  каком-то смысле это постепенное отречение от красоты было следующим шагом после  окончательной потери иллюзий. Он чувствовал, что оставляет позади всякую  надежду стать определенного типа художником. Казалось настолько важнее стать  определенного склада человеком.    

Мысль  его сделала крутой поворот, и он поймал себя на том, что думает о католической  церкви. У него сложилось убеждение, что тем, кому нужна ортодоксальная религия,  недостает чего-то важного, а религия для Эмори означала католичество. Вполне  возможно, что это не более чем пустой ритуал, но, видимо, это единственная  неизменно действенная защита от падения нравственности. Пока у широких масс не  удастся воспитать нравственные критерии, кто-то должен кричать им «Нельзя!». И,  однако, принять это для себя он считал пока невозможным. Для этого требовалось  время и отсутствие нажима со стороны. Требовалось сохранить идею в чистом виде  без внешних украшений, до конца осознать направление и силу этого нового  разбега.    

     

После  трех часов целительную прелесть осеннего дня сменило золотое великолепие. Еще  позднее он прошел сквозь ноющую боль заката, когда даже облака словно исходили  кровью, и в сумерки оказался возле кладбища. Там темно и тихо пахло цветами, в  небе чуть наметился лунный серп, шевелились тени. Внезапно у него возникло  желание отомкнуть ржавую железную дверь склепа, встроенного в склон  холма, – склепа, чисто вымытого дождем, поросшего поздними немощными  водянисто-голубыми цветами, может быть, выросшими из чьих-то мертвых глаз, липкими  на ощупь, издающими запах гнили.    

Эмори  захотелось почувствовать, что значит «Уильям Дэйфилд, 1864».    

Он  подумал, почему это могилы наводят людей на мысль о тщете жизни. Сам он не  видел ничего безнадежного в том, что какое-то время прожил на свете. Все эти  поверженные колонны, сцепленные руки, голубки и ангелы дышали романтикой  прошлого. Он подумал, что было бы приятно, если бы через сто лет кто-то молодой  стал гадать, какие у него были глаза, карие или синие, и от души понадеялся,  что его могила будет производить впечатление очень, очень давнишней. Странным  показалось, почему из длинного ряда надгробий солдатам Гражданской войны только  два или три вызвали у него мысль об умершей любви и умерших любовниках, хотя  они были точь-в-точь такие же, как и остальные, во всем, вплоть до облепившего  их желтоватого мха.    

     

Далеко  за полночь он различил впереди башни и шпили Принстона, кое-где освещенные окна  и вдруг, из прозрачного мрака – колокольный звон. Звон этот длился, как  бесконечное сновидение, дух прошлого, благословляющий новое поколение,  избранную молодежь из мира, полного пороков и заблуждений, которую все еще  вскармливают на ошибках и полузабытых мечтах давно умерших государственных  мужей и поэтов. Новое поколение, день за днем, ночь за ночью, как в полусне  выкрикивающее старые лозунги, приобщаемое к старым символам веры, обреченное  рано или поздно по зову любви и честолюбия окунуться в грязную серую сутолоку,  новое поколение, еще больше, чем предыдущее, зараженное страхом перед бедностью  и поклонением успеху, обнаружившее, что все боги умерли, все войны отгремели,  всякая вера подорвана…    

Жалея  их, Эмори не жалел себя. Он чувствовал, что какое бы поприще ни ждало его –  искусство, политика, религия, – теперь он в безопасности, свободен от  всяческой истерии, способен принять то, что приемлемо, скитаться, расти,  бунтовать, крепко спать по ночам…    

Он не  носил в сердце бога, во взглядах его все еще царил хаос по-прежнему была при  нем и боль воспоминаний, и сожаление об ушедшей юности, и все же воды  разочарований не начисто оголили его душу – осталось чувство ответственности и  любовь к жизни, где-то слабо шевелились старые честолюбивые замыслы и  несбывшиеся надежды. Но – ах, Розалинда, Розалинда!    

– Все  это в лучшем случае слабое возмещение, – произнес он печально.    

И он не  мог бы сказать, почему бороться стоит, почему он твердо решил без остатка  тратить себя и наследие тех выдающихся людей, которых встретил на своем пути.    

Он  простер руки к сияющему хрустальному небу.    

– Я  знаю себя, – воскликнул он, – но и только!    

     

 Объяснение автора    

     

Я не  хочу рассказывать о себе, так как – признаюсь – я уже сделал это в своей книге.  Фактически на её написание ушло три месяца; на замысел – три минуты; на сбор  материала – вся моя жизнь. Идея её написания возникла в первых числах июля  прошлого года, в качестве замены чересчур бурному образу жизни.    

Всю свою  теорию творчества я могу сформулировать в одном предложении: «Автор должен  писать для молодежи своего поколения, для критиков следующего и для профессоров  всех последующих».    

Итак,  господа, прошу вас рассматривать все коктейли, упомянутые в этой книге, как выпитые  мною за здоровье членов Американской ассоциации книгопродавцов.    

Май  1920,    

искренне  Ваш, Ф. Скотт Фицдджеральд.    

[этот  текст прилагался к третьему изданию «По эту сторону рая»]    

     

Перевод  А. Руднева. The Author's apology.    

     

Екатерина Бачурина «Я  хочу рассказать вам о книге…»    

     

Дорогой  друг! Я хочу рассказать тебе о книге Фрэнсиса Скотта Фицджеральда «По эту сторону  рая». Читал ли ты ее? Если нет, то послушай меня. Почему-то, не знаю почему, но  книга эта не стала популярна, как другие книги Фицджеральда, может быть, именно  поэтому ты и не прочитал ее? Вот ты спрашиваешь, почему она не популярна, а  знаешь, по-моему, ее просто никто не понимает. Помнишь замечательные слова  Уайльда о том, что ненависть девятнадцатого века к реализму похожа на ненависть  Калибана, увидевшего себя в зеркале? Вот и наш мир увидел себя в этой книге,  как в зеркале, и разъярился. Это первое большое произведение, написанное Фицджеральдом.  Он был молод, беспечен и потрясающе талантлив, поэтому первый свой роман он написал  о себе, о своем времени и о месте человека в этой жизни. «Писать нужно для  молодежи собственного поколения, которое придет на смену, и для профессоров  всех поколений,» – слова самого Фицджеральда.    

Мне  кажется, что главный герой – это сам автор, это его поколение, это каждый  человек, это я и ты. Когда я читала книгу в первый раз, я почему-то увидела в  Эмори идеал, когда я читала книгу в седьмой раз, я увидела в нем себя.    

Каждый  год я перечитываю роман, и каждый год я вижу в характере Эмори все больше и  больше знакомых черт. Ты знаешь, все мои друзья и враги, все мои соседи и  товарищи похожи на него. Один улыбается, как Эмори, второй говорит, как Эмори,  а я, я живу, как Эмори. Он – это я, а я – это он. Странно, правда? Боюсь, ты не  понимаешь меня, так ведь? Да не возражай, я это знаю. Все довольно-таки просто:  ты не знаешь, кто такой Эмори.    

Эгоизм,  позерство, лень – вот главные его черты. Он личность. В нем есть острота ума,  но нет смекалки, есть тщеславие, но нет гордости. Он не способен сильно любить,  ему по-настоящему никто не нужен, но он не способен и предавать. Что ж, никто  из нас не способен на сильную любовь. Видел ли ты когда-нибудь таких  влюбленных, которые любили бы друг друга три года подряд? Хотя бы три года? Я  не видела. Любовь, если она вообще существует, не продолжается дольше, чем  один-два месяца. А если мы любим всего два месяца, можно ли назвать такую  любовь сильной? И вспомни, я ведь не говорила тебе, что Эмори неспособен  любить, нет, он любил, но любил по-настоящему, так, как любили бы ты или я – не  со страстью, но увлеченно.    

Все же я  не буду утверждать, что Эмори – точная копия каждого из нас. Этого просто не может  быть. Но Фицджеральд проделал огромную работу: он собрал в своем Эмори всех  молодых людей на свете. Получается, что он скрестил между собой миллионы  характеров и вывел портрет Молодого Человека на все времена.    

Знаешь,  существует фраза о том, что юность всегда бессердечна, а бессердечный человек  просто обязан быть эгоистом, ведь так? Вот эту-то бессердечную и эгоистичную  юность и изобразил Фицджеральд в своем романе. Юность всегда в поиске, юность  всегда в дороге. И еще, ты слышал о «потерянном поколении»? Так говорят о  молодежи десятых и двадцатых годов нашего с тобой века. Они были в дороге. Они  были в поиске, как и положено юности, но они потеряли себя. Их надежды, мечты и  планы сжевала война. Их пуританскую мораль смял декаданс, их будущим была  вторая мировая война. Они, как и Эмори, потеряли себя, в них остались лишь  пустота и неверие. Ты знаешь, я боюсь, что и со мной случится такое. Я боюсь,  что, разочаровавшись в жизни, я тоже стану себе не нужна, а если ты не нужен  себе, есть ли тогда смысл жить?    

Мир,  который построил себе Эмори, развалился на его глазах, что происходит с каждым  молодым человеком. Это пора взросления. Все мы пройдем через это, а выжив, либо  потеряем себя, либо станем такими же машинами, как люди вокруг нас. Я боюсь  этого, а ты? А самое страшное, что оба финала одинаково нелепы. Превратившись в  машины, мы никогда не будем счастливы, как не бывают счастливы будильники и  гаечные ключи. Потеряв себя, мы тоже не будем счастливы, так как счастье – это  гармония, а о какой гармонии может идти речь, если мы не единое целое, а лишь  часть того, чем были раньше. Это закон. Хорошо жить, если ты его не знаешь. Если  ты обыватель, не думающий и не страдающий вместе с миром – ты не поймешь сути,  но если в тебе все же есть зачатки того, что обычно принято называть думой, то,  прочитав Фицджеральда, ты поймешь, что у нас нет будущего.    

«По эту  сторону рая» – это не просто книга, это, как и «Мастер и Маргарита» Булгакова –  необъятное пространство. Обе книги можно бесконечно продолжать как в одну, так  и в другую сторону, как придумать что-то новое в начале, так и продолжать с  конца.    

Книга –  крик поколения. Отчаянный крик людей, не надеющихся ни на что. Эмори – это путь  взросления человечества. Путь, через который пройдем все мы – от человека,  начинающего думать (12-15 лет), до человека, начинающего жить (здесь нет  определенного возрастного порога, для каждого человека – он свой).    

Книга –  крик поколения, понимающего, что нельзя жить прошлым. «…дух прошлого, благословляющий  новое поколение, избранную молодежь из мира, полного пороков и заблуждений, которую  все еще вскармливают на наших ошибках и полузабытых мечтах давно умерших государственных  деятелей и поэтов. Новое поколение, день за днем, ночь за ночью, как в полусне  выкрикивающие старые лозунги, приобщаемые к старым символам веры; обреченное  рано или поздно по зову любви и честолюбия окунуться в грязную серую сутолоку,  заряженное страхом перед будущим и поклонением к успеху…». Новое поколение… Оно  ведь каждый раз новое – в двадцатых – свое, в шестидесятых – свое, и сейчас, в  девяностых – тоже свое. Но неужели в шестидесятых или тридцатых люди думали  иначе, чем сейчас? Неужели тогда они ратовали за иное? Все течет, ничто не  меняется! Все мы всегда боролись за одно, искали одного, мечтали о том же. Молодежь  снова и снова ищет свободы, каждый раз думая, что делает это в первый раз. И мы  не можем сказать, почему бороться стоит, почему мы решаем тратить себя без  остатка, сгореть, любить, бунтовать и возрождаться из пепла. Мы, новое  поколение, понявшие, что все боги умерли, все войны отгремели, всякая вера  подорвана. Мы! Неужели нам с тобой нужно другое, не то, за что боролись, будучи  молодыми, наши дедушки и бабушки?    

Книга  Фицджеральда – на все времена, для всех молодых. Это мы, это наши печали, это  наше будущее.    

Путь  становления личности – основная идея романа.    

Ты  знаешь, как заканчивается эта книга? Она заканчивается фразой «Я знаю себя, но  и только!» Вдумайся, прочитай еще раз, а теперь скажи мне, для чего ты живешь?  Ну, почему ты опустил глаза? Не плачь, не нужно плакать!