1 2 3 4 5 6 7 8 
Обстоятельный  рассказ о том, как обращалась Наталия со своими питомицами, мы отложим до  другого случая.    

Миньона  часто желала быть в обществе со всеми, и ей уступали тем охотнее, что она постепенно  вновь привыкала к Вильгельму, открывала для него свое сердце и вообще  становилась веселее и жизнерадостнее. Быстро уставая на прогулках, она любила  опираться на его руку.    

– Миньона  уже больше не прыгает и не лазает, – говаривала она, – и все же ей  хочется разгуливать по горним высям, шагать с крыши на крышу, с дерева на  дерево. Как мне завидно смотреть на птиц, особливо когда они вьют себе такие  складные и уютные гнезда!    

Вскоре у  Миньоны вошло в привычку звать своего друга в сад. А когда он бывал занят или  куда-то пропадал, Феликсу приходилось его заменять, и если в иные минуты  девочка как будто отрешалась от всего земного, то в другие она особенно крепко  держалась за отца и сына, словно превыше всего боялась разлуки с ними.    

Наталия  была явно озабочена.    

– Мы  надеялись, что от вашего присутствия вновь от – кроется ее доверчивое  сердечко, – сказала она, – а теперь не знаю, правильно ли мы  поступили.    

Она  замолчала, как будто выжидая, что ответит Вильгельм. А ему вдруг пришло в  голову, что при существующих обстоятельствах Миньону глубоко оскорбит его союз  с Терезой; но в своей неуверенности он не решался заговорить об Этом намерении,  не думая, что Наталии оно известно.    

Также  недостало ему душевного равновесия, чтобы поддержать беседу, когда его благородная  приятельница, заговорив о своей сестре, принялась хвалить ее отменные качества  и сожалеть о ее плачевном состоянии. Он был немало смущен, когда Наталия ему  объявила, что вскоре графиня приедет сюда.    

– У  ее супруга одна мечта, – пояснила она, – заменить в общине  скончавшегося графа, своими заботами и трудами укрепляя и развивая это  замечательное начинание. Он едет сюда вместе с женой, чтобы проститься с нами;  затем он посетит различные места, где обосновалась община; по всему видимому,  он встречает к себе такое отношение, как ему желательно, и чуть ли не отваживается  предпринять с моей бедной сестрицей путешествие в Америку, дабы вполне уподобиться  своему предшественнику, а поскольку он почти уверен, что может почитаться  святым, его, чего доброго, манит снискать в конце концов ореол мученика.    

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ    

     

Часто за  это время разговор заходил о фрейлейн Терезе, часто ее поминали мимоходом, и  почти всякий раз Вильгельм собирался признаться своей новой приятельнице, что  он предложил этой превосходной женщине свою руку и сердце. Какое-то безотчетное  чувство удерживало его; он колебался до тех пор, пока Наталия не сказала ему с  обычной своей пленительной скромной и светлой улыбкой:    

– Итак,  приходится мне в конце концов нарушить молчание и насильно вторгнуться в ваше  доверие! Почему вы, друг мой, скрываете от меня столь важное для вас  обстоятельство, которое и мне далеко не безразлично? Вы сделали предложение  моей подруге; мне дано право вмешаться в это дело. Вот мое полномочие! Вот  письмо, которое она шлет вам через меня!    

– Письмо  от Терезы! – вскричал он.    

– Да,  сударь! И судьба ваша решилась счастливо. Позвольте мне поздравить вас и мою подругу.    

Вильгельм  замолчал и уставился в одну точку. Наталия посмотрела на него и увидела, как он  побледнел.    

– Ваша  радость так велика, что она принимает обличив страха и отнимает у вас дар  речи, – продолжала она. – В моем участии не менее сердечности оттого,  что я еще способна говорить. Надеюсь, вы будете мне благодарны, ибо, смею признаться,  я оказала немалое влияние на решение Терезы; она спросила моего совета, а вы,  точно по волшебству, оказались как раз здесь, и мне удалось счастливо разрешить  те немногие сомнения, что еще оставались у моей подруги. Нарочные носились от  нее ко мне и обратно. И вот оно – решение! Вот она – развязка. А теперь  прочитайте все ее письма, ясным, открытым взором загляните в прекрасную душу  своей невесты.    

Вильгельм  развернул письмо, которое она протянула ему незапечатанным, и прочел следующие  ласковые слова:    

«Я ваша,  такая, как я есть, какой вы меня знаете. Я зову вас своим, таким, как вы есть и  каким я вас знаю. С тем, что супружество изменит в нас самих и в наших  отношениях, нам помогут справиться разум, бодрость духа и добрая воля. Нас с  вами соединяет не страсть, а склонность и доверие, а посему мы рискуем меньше,  нежели тысячи других. Вы, конечно, простите меня, если я с душевной теплотой  вспомню своего старого друга; я же, в свой черед, по-матерински прижму к груди  вашего сына. Пожелаете вы сейчас же разделить со мной мое маленькое жилище, так  считайте себя в нем господином и повелителем, а тем временем будет совершена  купчая на поместье. Мне бы хотелось, чтобы никакие новшества не вводились там  без меня, дабы я сразу могла показать, что заслуживаю вашего доверия. Будьте  благополучны, милый, милый мой друг, возлюбленный жених, дорогой мой муж!  Тереза с радостным упованием прижимает вас к своей груди. Моя подруга скажет  вам больше, скажет вам все».    

От этого  письмеца Вильгельму так живо представилась вновь Тереза, что он вполне овладел  собой. Во время чтения различные чувства стремительно сменялись в его душе. С  ужасом уловил он в сердце следы увлечения Наталией; он бранил себя, клеймил  всякую подобную мысль как безрассудство, рисовал себе Терезу во всем ее  совершенстве, вновь перечитывал ее послание и повеселел или, вернее, настолько  взял себя в руки, что мог казаться веселым. Наталия отдала ему письма, которыми  обменивалась с Терезой. Приводим кое-какие выдержки из них.    

По-своему  изобразив своего жениха, Тереза писала далее:    

«Таким я  представляю себе человека, который предлагает мне свою руку. Как он сам думает  о себе, ты узнаешь со временем из тех записей, в коих он вполне откровенно  характеризует себя; я не сомневаюсь, что буду счастлива».    

«Что до  звания, то тебе известно, какого я всегда была мнения на этот предмет.  Некоторые люди крайне чувствительны к несоответствию внешнего положения и не  желают с ним мириться. Я никого не хочу убеждать, равно как и сама хочу  поступать по собственному убеждению. Я не собираюсь подавать пример, ибо сама  следую чужому примеру. Меня пугают лишь внутренние несоответствия, когда сосуд  не отвечает своему содержанию. Много блеска и мало радости, богатство и  скаредность, знатность и грубость, молодость и педантство, чувство и  притворство – вот несоответствия, которые способны меня доконать, как бы ни  обзывал и ни оценивал их свет».    

«В своей  надежде, что мы подойдем друг другу, я опираюсь преимущественно на его сходство,  милая Наталия, с тобой, кого я безмерно ценю и почитаю. Вас роднит благородное  влечение и стремление к совершенству, в силу коего мы сами творим добро,  полагая, что обретаем его извне. Сколько раз я порицала тебя втайне за то, что  ты иначе, чем я, отнеслась к тому или другому человеку, иначе поступила в том  или другом случае, а в итоге по большей части оказывалось, что права была ты.  Ты говорила: «Принимая людей такими, как они есть, мы делаем их только хуже;  относясь к ним так, будто они таковы, какими им надлежит быть, – мы  приводим их к тому, к чему их следует привести». Я прекрасно знаю, что не  способна так думать и поступать. Разумение, порядок, послушание, приказ – это  мое дело. Я хорошо запомнила слова Ярно: «Тереза муштрует своих питомиц, а  Наталия своих воспитывает». Однажды он даже дошел до того, что отказался  признать за мной три прекраснейших качества: веру, надежду и любовь. «Взамен  веры, – говорил он, – она обладает разумением, взамен любви –  постоянством, а взамен надежды – уверенностью». Сама я должна сознаться, прежде  чем узнать тебя, выше всего ставила зоркость и проницательность, лишь твое  присутствие переубедило, возродило и победило меня, и твоей прекрасной,  возвышенной душе я охотно уступаю первенство. И друг мой мне дорог по той же  причине. Его биография – это вечное и безуспешное искание, но движет им не  искание как таковое, а искание на диво простодушное, он надеется получить извне  то, что может исходить лишь от него самого. Итак, дорогая, мне и на сей раз  одна только польза от моей зоркости – я знаю своего супруга лучше, нежели он  знает самого себя, и тем более его уважаю. Я вижу его, но при всем своем  разумении не могу провидеть, что он способен сделать. Когда я думаю о нем, его  образ неизменно сливается с твоим, и я не знаю, чем заслужила близость таких  двух людей. Но я заслужу ее тем, что буду исполнять свой долг и осуществлять  возлагаемые на меня надежды».    

«Вспоминаю  ли я о Лотарио? Очень живо и ежедневно. В том обществе, которым я мысленно себя  окружаю, я пи на миг не могу обойтись без него. О, как я жалею, что этот  превосходный человек, которого со мной породнило прегрешение юности, узами  крови связан с тобой! Такая женщина, как ты, воистину была бы достойнее его,  нежели я. Тебе я могла бы и должна бы уступить его. Будем же для него всем, чем  только возможно, пока он не найдет достойной су «пруги, но и тогда позволь нам  быть и остаться вместе».    

– Что  же мы скажем теперь нашим друзьям? – заговорила Наталия.    

– Ваш  брат ничего об этом не знает?    

– Нет,  так же, как и ваши близкие! На сей раз все слажено нами, женщинами. Не знаю, какими  вздорными выдумками напичкала ее Лидия, но Тереза, как видно, не доверяет  аббату и Ярно. Лидия успела насторожить ее против неких секретных связей и  прожектов, о которых я осведомлена в общих чертах, но глубже вникать в них не  имела поползновения. И вот перед решительным шагом в своей жизни Тереза  пожелала услышать только мое мнение. С братом моим они давно договорились лишь  известить друг друга о своем браке, не прося никакого совета.    

Теперь  Наталия написала брату и попросила Вильгельма присовокупить к письму несколько  слов. Таково было желание Терезы.    

Они уже  собрались запечатать конверт, как вдруг им доложили о приезде Ярно. Его приняли  как нельзя приветливее, он был в самом игривом и веселом расположении духа и,  не утерпев, сразу же объявил:    

– Собственно  говоря, я приехал затем, чтобы сообщить вам весьма неожиданное, но приятное  известие – оно касается нашей Терезы. Вы, прекрасная Наталия, не раз попрекали  нас, что нам до всего дело; но сейчас вы увидите, как полезно иметь повсюду  своих соглядатаев. Ну-ка, догадайтесь, покажите свою проницательность!    

Самодовольный  тон, каким он произнес эти слова, лукавый взгляд, каким окинул Вильгельма и  Наталию, убедили обоих, что тайна их раскрыта.    

Наталия  ответила с улыбкой:    

– Мы  гораздо хитрее, чем вы думаете, и закрепили на бумаге решение загадки еще  раньше, чем нам ее задали.    

С этими  словами она протянула ему письмо к Лотарио, радуясь, что может достойно парировать  приготовленный для их посрамления сюрприз. Несколько удивившись, Ярно взял  листок, едва пробежал его, остолбенел, выронил письмо из рук, вытаращив глаза,  воззрился на обоих с выражением растерянности и даже ужаса, столь непривычным  на его лице, и при этом не произнес ни слова.    

Вильгельм  и Наталия были совсем озадачены. Ярно шагал по комнате взад и вперед.    

– Что  мне сказать? – вскричал он наконец. – И надо ли сказать? Нет, это не  может остаться тайной. Все равно смятения не избежать. Значит, тайна против  тайны! Неожиданность против неожиданности! Тереза вовсе не дочь своей матери!  Запрет снят; я приехал просить вас, чтобы вы приготовили эту благородную  девушку к замужеству с Лотарио.    

Ярно  увидел изумление обоих друзей, увидел, как они стоят, потупив взоры.    

– Такого  рода события очень трудно переносить на людях, – начал он. – То, что  каждому нужно при этом обдумать, лучше всего обдумывается наедине; я, во всяком  случае, прошу часовой передышки.    

Он  устремился в сад, Вильгельм машинально последовал за ним, но на расстоянии.    

По  истечении часа они сошлись опять. Первым заговорил Вильгельм:    

– Раньше,  когда я жил без цели и плана, вел легкую, даже легкомысленную жизнь, дружба,  любовь, увлечение и доверие шли мне навстречу с распростертыми объятиями, даже  стремились ко мне; теперь же, когда пора принимать жизнь всерьез, фортуна, как  видно, намерена отнестись ко мне по-иному. Решение предложить руку Терезе,  пожалуй, было первым, что в чистом виде исходило от меня самого. Продуманно  строил я свой план с полного одобрения разума, а согласие этой превосходной  девушки увенчало все мои надежды. Ныне же волей причудливой судьбы я вынужден  опустить протянутую руку. Тереза издалека подает мне свою, а я, как во сне, не  могу взять ее, и прекрасный образ покидает меня навеки. Так прощай же,  прекрасный образ! Прощайте и вы, образы щедрого блаженства, обступившие его!    

Он  замолчал на миг, глядя в пространство. Ярно хотел что-то сказать, но Вильгельм  перебил его:    

– Позвольте  мне договорить, ибо сейчас на карту поставлена вся моя судьба. В этот миг мне  на помощь приходит впечатление от первой встречи с Лотарио, оставшееся у меня  неизменным. Этот человек заслуживает всемерной привязанности и дружбы, а разве  мыслима дружба без жертв? Ради него мне нетрудно было обманывать незадачливую  девушку, так пусть же ради него у меня хватит силы отказаться от достойнейшей  невесты. Ступайте к нему, расскажите эту необычайную историю и передайте ему,  на что я готов.    

Ярно  ответил:    

– В  подобных случаях я считаю, что главное – не торопиться, и все сладится само  собой. Нам не следует ничего предпринимать без согласия Лотарио! Я поеду к  нему, а вы спокойно дожидайтесь моего возвращения или его писем.    

Он  ускакал прочь, оставив обоих друзей в превеликом унынии. У них было вдоволь  времени, чтобы со всех сто-«рон обсудить происшедшее и высказать свои мнения.  Тут только они спохватились, что приняли на веру удивительное сообщение Ярно,  не осведомившись у него о подробностях* Вильгельм чуть было не усомнился во  всем; но их растерян* ность и даже смятение достигли высших пределов, когда на  «завтра явился гонец от Терезы с нижеследующим неожидан* ным письмом к Наталии:    

«Как это  ни странно, я вынуждена отправить вдогонку первому моему письму второе с  просьбой срочно прислать ко мне моего жениха. Он должен стать моим супругом,  какие бы ни затевались козни с целью отнять его у меня. Передай ему прилагаемое  письмо! Только без свидетелей, кто бы они ни были».    

Письмо к  Вильгельму заключало следующее:    

«Что  подумаете вы о своей Терезе, если она будет горячо ратовать за союз, казалось  бы, решенный лишь по спокойном размышлении? Не задерживаясь, отправляйтесь в  пугь тотчас по получении письма. Приезжайте же, милый, милый друг, втройне  любимый ныне, когда мне грозит потерять вас или хотя бы встретить преграды к  обладанию вами».    

– Что  же делать? – воскликнул Вильгельм, прочитав письмо.    

– Никогда  еще не случалось, чтобы сердце мое и разум так безмолвствовали, как  сейчас, – после раздумия откликнулась Наталия. – Я не знаю, что  делать, что вам посоветовать.    

– Может  ли быть, чтобы сам Лотарио ничего об этом не знал, – гневно воскликнул Вильгельм, –  а зная, был, как и мы, игралищем потаенных козней? Что, если Ярно придумал эту  басню экспромтом, как только прочел наше письмо? Не сказал бы он нам нечто  иное, если бы мы не опередили его? Чего же хотят эти люди? Какие таят  намерения? Что за угрозы подразумевает Тереза? Да, нельзя отрицать, Лотарио  находится в кругу скрытых влияний и связей, я на себе испытал, сколь деятельны  те люди, как в определенном смысле озабочены поведением и судьбой своих  избранников, как умеют управлять ими. Конечная цель этих тайных замыслов мне  непонятна, но последняя их затея – отнять у меня Терезу – слишком для меня  очевидна. С одной стороны, мне, быть может, лишь для видимости рисуют вновь  забрезжившее счастье Лотарио, с другой – я вижу, как моя возлюбленная, моя  обожаемая невеста призывает меня в свои объятия. Как мне быть? От чего  отступиться?    

– Потерпите  немного, дайте подумать! – сказала Наталия. – В этом странном  сплетении событий мне ясно одно: нельзя торопиться, нельзя делать непоправимые  шаги. Нелепой басне, хитроумному замыслу надо противопоставить выдержку и  рассудительность; скоро мы узнаем – сказали нам правду или ложь. Ежели у моего  брата вновь явилась надежда соединиться с Терезой, тогда будет жестокостью  отнять у него счастье в ту минуту, когда оно поманило его.    

Давайте  повременим, пока не выяснится, знает ли сам он об Этом, верит ли, надеется ли.    

К  счастью, в подкрепление ее доводов пришло письмо от Лотарио.    

«Я не  посылаю Ярно назад, – писал он, – одна строка, написанная мною, для  тебя убедительнее пространной речи посланца. Я твердо знаю, что Тереза не дочь  своей матери, и не могу отказаться от надежды обладать ею, пока она сама не  уверится во всем вполне и тогда уже, спокойно поразмыслив, сделает выбор между  мною и нашим другом. Исполни мою просьбу, ни на шаг не отпускай его от себя! От  этого зависит счастье и даже жизнь твоего брата. Обещаю тебе, что эта  неопределенность долго не продлится».    

– Видите,  как обстоит дело! – ласково обратилась она к Вильгельму. – Дайте мне  честное слово, что не вздумаете покинуть этот дом!    

– Даю! –  вскричал он, протягивая ей руку. – Против вашей воли я из этого дома не  уйду. Благодарю господа и моего доброго гения, что на сей раз у меня есть  руководитель, и притом такой, как вы.    

Наталия  описала Терезе весь ход событий, заявила, что пе отпустит их друга от себя, и заодно  переслала ей письмо Лотарио.    

Тереза  отвечала:    

«Меня  крайне удивляет твердая уверенность самого Лотарио, – ведь не стал бы он  до такой степени притворствовать перед собственной сестрой. Я огорчена, до  крайности огорчена. Лучше мне ничего не говорить. А лучше всего приехать к  тебе, только сперва мне нужно пристроить бедняжку Лидию, с которой обходятся  так беспощадно. Боюсь, что всех нас обманывают и будут обманывать, пока не  запутают окончательно. Будь у нашего друга мое умонастроение, он, невзирая ни  на что, улизнул бы от тебя и бросился в объятия своей Терезы, которую тогда  никто не отнял бы у пего; по боюсь, что его я потеряю, а Лотарио не обрету  снова. У Лотарио отнимают Лидию, маня его отдаленной надеждой обладать мною. Не  стану распространяться дальше, чтобы не усугубить путаницу. Время покажет, не  будут ли пока что настолько расстроены, расшатаны, извращены самые прекрасные  отношения, что и после того, как все придет в ясность, ничего не удастся  поправить. Если мой друг пе ухитрится вырваться, я в ближайшие дни приеду к  тебе за ним, чтобы удержать его при себе. Ты удивляешься, каким образом столь  пылкая страсть завладела твоей Терезой. Это не страсть, а уверенность, что,  коль скоро Лотарио не мог стать моим, этот новый друг составит счастье моей  жизни. Скажи ему об этом от имени малыша, который сидел с ним под дубом и  радовался его попечению. Скажи от имени Терезы, которая с открытой душой пошла  навстречу его предложению. Да, прежняя моя мечта о совместной жизни с Лотарио  отодвинулась куда-то далеко, а мечта о том, как я располагала жить с моим новым  другом, поныне стоит передо мной. Неужто меня так мало уважают, если думают,  что мне легко мигом опять переметнуться от одного к другому?»    

– Я  полагаюсь на вас, – сказала Наталия, протягивая Вильгельму письмо  Терезы. – Вы от меня не сбежите. Подумайте, что счастье моей жизни у вас в  руках! Наши существования – мое и брата – так тесно связаны и сплетены между  собой, что всякая его боль отзывается у меня, всякая радость составляет мое  счастье. Скажу по совести, лишь через него я узнала, что сердце может испытать  умиление и восторг, что на свете бывает радость и любовь и такое чувство, которое  дает удовлетворение выше всякой меры.    

Она  остановилась, Вильгельм схватил ее руку и воскликнул:    

– Договаривайте  же! Настал час полной взаимной доверенности; никогда еще нам не было так нужно  по-настоящему узнать друг друга.    

– Да,  друг мой! – ответила она, улыбнувшись с присущей ей спокойной, ласковой,  неподражаемой величавостью. – Пожалуй, с моей стороны ко времени будет вам  признаться: все, что книги и люди называют любовью, представлялось мне только  лишь сказкой.    

– Вы  не любили? – воскликнул Вильгельм.    

– Никогда  или всегда, – отвечала Наталия.    

 ГЛАВА ПЯТАЯ    

     

Во время  этого разговора они бродили взад и вперед по саду, и Наталия срывала необыкновенного  вида цветы, которые были совершенно незнакомы Вильгельму, и он спрашивал их  названия.    

– Вы,  верно, не подозреваете, для кого я собираю букет? – сказала Наталия. –  Он предназначен моему дядюшке, которого мы сейчас проведаем. Солнце как раз  ярко светит в Залу Прошедшего, вот я и спешу повести вас туда, а я никогда не  бываю там без тех цветов, которые особенно нравились дяде. Это был удивительный  человек, весьма своеобразный в своих восприятиях. К определенным растениям и  животным, людям и местностям и даже к некоторым породам камней он питал особое  тяготение, иногда трудно объяснимое. «Ежели бы я смолоду не старался побороть  себя самого, пе стремился к широкому всестороннему развитию своего ума, из меня  вышел бы самый ограниченный и пренесносный человек, ибо ничего нет  отвратительнее узкой своеобычности интересов у того, от кого следует требовать  честной, достойной деятельности». Тем пе менее сам он сознавался, что не мог бы  жить и дышать, если бы время от времени не давал себе поблажки и не наслаждался  вволю тем, что не всегда сам счел бы извинительным и похвальным. «Моя ли  вина, – говаривал он, – если мне так и не удалось вполне согласовать  свои склонности и свой разум». В подобных случаях он обычно подтрунивал надо  мной, говоря: «Наталию можно при жизни причислить к праведникам, ибо природа ее  требует лишь того, что желательно и потребно свету».    

Тут они  как раз вернулись к главному зданию. Широким коридором она провела его к двери,  перед которой лежали два гранитных сфинкса. Сама дверь, на египетский лад,  слегка суживалась кверху, и ее медные створки приуготовляли к строгому и даже  страшному зрелищу. Как же приятна была неожиданность, когда опасение  разрешалось чистейшей радостью, ибо посетитель вступал в залу, где искусство и  жизнь вытесняли всякую мысль о смерти и могиле. В стенах были сделаны  углубления для стоявших там саркофагов, в колоннах между ними имелись ниши,  украшенные погребальными урнами и вазами, остальные поверхности стен и свода  сплошь были поделены на поля различных размеров, где в обрамлении веселых и  пестрых гирлянд, венков и орнаментов помещались веселые и глубокомысленные  картины. Отдельные архитектурные детали были облицованы прекрасным мрамором,  желтым с красноватым оттенком, голубые полосы удачного химического состава под  лазурный камень, радуя глаз в силу контраста, сообщали всему вкупе цельность и  связность. Роскошь этого убранства была выдержана в безупречных архитектонических  соотношениях, и каждый входящий как бы возносился над самим собой, через  гармоническую стройность искусства впервые познавая, что такое человек и чем он  может быть.    

Напротив  двери была изваяна из мрамора статуя почтенного мужа, который покоился на  великолепном саркофаге, опершись на подушку. Перед собой он держал свиток и как  бы углубился в него с безмолвным вниманием. Свиток был расположен таким  образом, чтобы каждый свободно мог прочитать начертанные на нем слова, они  гласили: «Помни о жизни!»[75]    

Убрав  увядший букет, Наталия положила свежий перед изваянием дяди; ибо статуя изображала  его, и Вильгельму показалось, что он узнает черты старого вельможи, которого  видел тогда в лесу.    

– Мы  провели здесь немало часов, покуда длилось сооружение залы, – пояснила  Наталия. – В последние годы своей жизни дядя привлек к работе искусных  живописцев и не знал лучше удовольствия, чем придумывать и подбирать рисунки и  картоны для этой росписи.    

Вильгельм  не мог наглядеться на окружающие его предметы.    

– Сколько  жизни в этой Зале Прошедшего, – вскричал он, – с тем же основанием  можно назвать ее Злой Настоящего и Грядущего. Так все было и так все будет!  Преходящи лишь те, что наслаждаются и созерцают. Вот этот образ матери,  прижимающей к груди свое дитя, переживет много поколений счастливых матерей.  Быть может, через ряд столетий какой-нибудь отец порадуется, глядя на  бородатого мужчину, который, откинув степенность, резвится со своим малышом. Во  все века в такой же стыдливой позе будет сидеть невеста и, затаив свои желания,  будет ждать, чтобы ее утешили и ободрили; так же нетерпеливо будет томиться на  пороге жених, прислушиваясь, можно ли ему войти.    

Взгляд  Вильгельма блуждал по бесчисленным картинам. От присущего ребенку первого  радостного стремления не оставлять праздной и упражнять в игре каждую мышцу  своего тельца – до спокойной и строгой отрешенности мудреца здесь можно было в стройной  и живой последовательности наблюдать, как ни одного своего врожденного влечения  и дарования человек не оставляет праздным, из каждого извлекает пользу.    

От  первого робкого самопознания, когда девушка медлит вынуть кувшин из прозрачной  воды, любуясь своим отражением, до тех высоких торжеств, когда короли и народы  у алтаря призывают богов в свидетели своих союзов, все здесь было показано  убедительно и ярко. Вся твердь земная и весь небесный свод окружали здесь  созерцателя, и, помимо мыслей, что внушали эти рукотворные образы, помимо  ощущений, которые они вызывали, тут присутствовало еще нечто иное,  захватывавшее всего человека целиком. Вильгельм тоже это почувствовал, хоть и  безотчетно.    

– Что  же это такое, что независимо от внутреннего смысла, вне всякого сочувствия к  человеческим делам и судьбам так сильно и вместе с тем отрадно действует на  меня? – восклицал он. – Оно исходит от всего в целом, оно исходит от  каждой частицы, и мне непостижимо первое, и мне не вполне доступно второе!  Какое волшебство чудится мне в этих плоскостях, в этих линиях, этой высоте и  широте, в этих камнях и красках. Почему даже при поверхностном взгляде так  радуют эти образы, просто как украшения? Да, я чувствую, здесь можно пробыть  долго, отдохнуть, все охватить взором и ощутить счастье, чувствуя и думая нечто  совсем иное, чем го, что видно взору.    

Конечно,  если бы нам удалось описать, как счастливо было все расположено, как через подобие  или противопоставление, однотонность или пестроту все оказывалось на своем  месте, все было именно таким, как ему быть определено, все производило вполне  отчетливое впечатление совершенства, тогда мы перенесли бы читателя в такое  место, которое оп не скоро пожелал бы покинуть.    

Четыре  больших мраморных канделябра стояли в углах залы, четыре поменьше были поставлены  посередине вокруг саркофага превосходной работы, по величине могущего вместить  юное существо среднего роста.    

Наталия  остановилась возле этой гробницы и, положив ча нее руку, промолвила:    

– Мой  дорогой дядя питал большое пристрастие к этому творению древности. Он говаривал  иногда: «Опадает не только первый цвет, который вы можете схоронить там,  наверху, в тесных вместилищах, но и плоды, что висят на ветках и долгое время  подают нам радужные надежды, а между тем червь исподтишка готовит им раннюю  зрелость и погибель». Боюсь я, – заключила она, – дядино прорицание  относилось к милой девочке, которая мало-помалу ускользает от нас и тянется к  этому мирному обиталищу.    

Когда  они собрались уходить, Наталия сказала:    

– Вот  на что я еще хочу обратить ваше внимание. Посмотрите наверх, на полукруглые отверстия  по обе стороны залы! Здесь могут скрытно помещаться хоры певчих, а на медных  украшениях под карнизом укрепляются ковры, которые дядя завещал развешивать при  каждом погребении. Он не мог жить без музыки. Особливо без пения, но у него  была одна странность – он не любил видеть певчих. «Нас развращает театр, где  музыка прежде всего споспешествует утехе для глаз, – говаривал он, –  она сопровождает движение, а не чувствования. При ораториях и концертах нам  всегда мешает вид музыкантов; истинная музыка назначена только для слуха. Хороший  голос обобщеннее всего, что можно себе представить, и когда ограниченная особь,  от которой он исходит, маячит перед глазами, разрушается непосредственное  впечатление от этой обобщенности. Я желаю видеть каждого, с кем говорю, ибо это  отдельный человек, чей облик и натура придают разговору цену или обесценивают  его; но кто поет, для меня должен быть невидим, его облик не должен ни  подкупать, ни обманывать меня. Здесь голос говорит слуху, не душа душе, не  многообразный мир глазу, не небо человеку». При исполнении инструментальной  музыки он тоже предпочитал, чтобы оркестр был по возможности скрыт, ибо  механические усилия и вызванные необходимостью странные ужимки музыкантов рассеивают  и смущают слушателя. Поэтому он имел обыкновение внимать музыке, закрыв глаза,  дабы все свое существо сосредоточить на чистом наслаждении слуха.    

Они уже  выходили из залы, когда услыхали стремительный детский топот по коридору и  выкрики Феликса:    

– Нет,  я! Нет, я!    

Миньона  первая ворвалась в дверь; она запыхалась так, что не могла слова вымолвить, а  Феликс еще издалека кричал:    

– Маменька  Тереза тут!    

Как  видно, дети бежали взапуски, поспорив, кто первый принесет новость. Миньона лежала  в объятиях Наталии, сердце у нее бешено колотилось.    

– Гадкая  девочка! Ты забыла, что тебе запрещены быстрые движения? – выговаривала ей  Наталия. – Видишь, как у тебя бьется сердце!    

– Пускай  оно разорвется! – с глубоким вздохом произнесла Миньона. – Оно бьется  слишком долго.    

     

Не  успели все опомниться от растерянности и даже смятения, когда появилась Тереза.  Бросившись к Наталии, она обняла и ее, и бедную девочку. Затем обернулась к  Вильгельму, посмотрела на него своим ясным взглядом и спросила:    

– Как  дела, друг мой? Вы не дали сбить себя с толку?    

Он  сделал шаг по направлению к ней, она кинулась к нему и повисла у него на шее.    

– О,  моя Тереза! – воскликнул он.    

– Мой  друг, мой возлюбленный! Мой супруг! Да, я навек твоя! – восклицала она,  осыпая его горячими поцелуями.    

Феликс  теребил ее за платье и кричал:    

– Маменька  Тереза, я тоже здесь!    

Наталия  стояла, глядя в пространство; Миньона внезапно схватилась левой рукой за сердце,  порывисто вытянула правую руку и с криком замертво упала к ногам Наталии.    

Велик  был общий испуг: ни биение сердца, ни пульс не прощупывались. Вильгельм взял  девочку на руки и поспешно понес наверх. Безжизненное тело свисало у него с  плеча. Приход лекаря дал мало утешения: и он, и уже знакомый нам молодой хирург  старались тщетно. Вернуть милое создание к жизни не удалось.    

Наталия  сделала знак Терезе. Та взяла своего друга за руку и увела его из комнаты. Он  не произносил ни слова и боялся встретиться с ней взглядом. Так сидели они  рядом на той самой софе, где первый раз он застал Наталию. С быстротой молнии  проносились у него в мыслях превратности судеб, вернее, он не мыслил, а терпел,  как душу ему терзало то, что он не в силах был отогнать. Бывают в жизни минуты,  когда события, подобно ткацким челнокам-самолетам, снуют перед нами взад и  вперед, неудержимо завершая ту ткань, которой в той или иной степени сами мы  заложили и укрепили основу.    

– Друг  мой! Возлюбленный! – промолвила Тереза, прерывая молчание и беря его за  руку. – Нам надо в эту минуту крепко держаться друг друга, как, без  сомнения, еще не раз придется в подобных случаях. Такие события в жизни нужно  переносить вдвоем. Подумай, друг мой, почувствуй, что ты не одинок, докажи, что  ты любишь свою Терезу, для начала приобщив ее своему горю.    

Она  обняла его и нежно привлекла к себе на грудь; он Крепко стиснул ее в объятиях.    

– Бедная  девочка в тяжелые минуты искала защиты и прибежища у моего непостоянного  сердца, – воскликнул Вильгельм. – Так пусть же постоянство твоего  сердца будет мне поддержкой в этот страшный час.    

Они  сидели, крепко обнявшись, он чувствовал, как у его груди бьется ее сердце, но  на душе у него было пусто и мертво; лишь образы Миньоны и Наталии, точно тени,  витали перед его мысленным взором.    

Вошла  Наталия.    

– Благослови  и соедини нас в эту скорбную минуту! – воскликнула Тереза.    

Вильгельм  спрятал лицо на плече Терезы. На свое счастье, он мог плакать. Он не слышал,  как вошла Наталия, не видел ее, лишь при звуке ее голоса слезы сильнее полились  у него из глаз.    

– Я  не стану разобщать то, что связал господь, – с улыбкой промолвила  Наталия, – но и соединить вас я не могу, как не могу назвать похвальным,  что горе и взаимное влечение, как видно, совсем вытеснили из ваших сердец  память о моем брате.    

При этих  словах Вильгельм вырвался из объятий Терезы.    

– Куда  вы? – в один голос воскликнули обе женщины.    

– Я  хочу видеть убитое мною дитя! – выкрикнул он. – Зрелище несчастья  менее мучительно, чем мысль о нем, которая впивается в душу. Пойдемте посмотрим  на отлетевшего ангела. Ясный лик его покажет нам, что он умиротворен!    

Будучи  не в силах удержать потрясенного юношу, обе подруги поспешили следом, но добрый  врач вышел им навстречу вместе с хирургом и, не позволив приблизиться к  опочившей, сказал:    

– Воздержитесь  от этого горестного созерцания и дозвольте мне в меру моего искусства продлить  век останкам Этого удивительного существа. На этом дорогом нам создании я хочу  немедля применить прекрасное искусство не только бальзамировать тело, но и  придать ему видимость жизни. Предвидя ее кончину, я все подготовил и надеюсь  преуспеть при содействии моего помощника. Дайте мне jee- сколько дней срока и  не пытайтесь вновь увидеть милое дитя, доколе мы не перенесем его в Залу  Прошедшего.    

В руках  у молодого хирурга была та же диковинная сумка с инструментами.    

– От  кого она досталась ему? – спросил Вильгельм у врача.    

– Мне  она хорошо знакома, – вставила Наталия. – Он получил ее от своего  отца, который перевязывал вас тогда, в лесу.    

– Так,  значит, я не ошибся, – вскричав Вильгельм, – я сразу же признал  ленту! Уступите мне ее! Она первая навела меня на след моей благодетельницы.  Сколько радостей и горестей перевидал такой вот неодушевленный предмет.  Скольким страданиям была свидетельницей эта лента, а нити ее все еще крепки.  Скольких людей провожала она в последний путь, а краски ее еще не поблекли. Она  причастна к прекраснейшим мгновениям моей жизни, когда я, израненный, лежал на  земле и ваш сердобольный образ явился передо мной, а девочка с окровавленными  волосами была полна нежнейшей заботы о моей жизни, мы же оплакиваем ныне ее  безвременную смерть.    

Друзьям  не дали времени поговорить об этих печальных событиях и рассказать фрейлейн  Терезе о бедной девочке и вероятной причине ее внезапной смерти, – лакей  доложил о приезде посторонних лиц, которые на поверку оказались отнюдь не  посторонними.    

В  комнату вошли Лотарио, Ярно и аббат.    

Наталия  поспешила навстречу брату; остальные мгновенно смолкли.    

Тереза с  улыбкой обратилась к Лотарио:    

– Вряд  ли вы ожидали увидеть меня здесь. Как бы то ни было, нам не стоило встречаться  в такую минуту, тем не менее я от души говорю вам – добро пожаловать после  столь долгой разлуки.    

Протянув  ей руку, Лотарио ответил:    

– Раз  уж нам судьба страдать и отказаться от счастья, пусть хоть это будет в  присутствии того, кто нам всего желанней и дороже. Я не смею воздействовать на  ваш выбор, а мое мнение о вашем сердце, вашем разуме и здравом смысле  по-прежнему настолько высоко, что я охотно вверяю вам судьбу мою и моего друга.    

Разговор  тотчас же перешел на общие, можно сказать, даже незначительные предметы. Вскоре  общество собралось совершить прогулку, разбившись на пары. Наталия пошла с Лотарио,  Тереза с аббатом, а Вильгельм остался в замке с Ярно.    

Появление  трех приятелей в ту минуту, когда тяжкое горе легло на сердце Вильгельма,  вместо того чтобы его рассеять, только вызвало в нем раздражение и усугубило  гнетущее состояние его духа; он был полон досады и недоверия и не мог, не желал  это скрыть, когда Ярно спросил у него, почему он так угрюмо молчалив.    

– Мудрено  ли? – возмутился Вильгельм, – Лотарио является сюда со своими  приспешниками, и трудно поверить, чтобы таинственные силы башни, и без того  столь неуемные, не воздействовали на нас именно теперь для достижения через  наше посредство невесть какой непонятной цели, связанной с нами же: насколько я  успел узнать этих благочестивых мужей, они неизменно питают похвальное намерение  разъединять связанное и связывать разъединенное. Что за хитросплетения  получаются из этого, навеки остается загадкой для нашего нечестивого взора.    

– Вы  язвительны с досады, это неплохо, – заметил Ярно, – когда вы  окончательно выйдете из себя, будет еще лучше.    

– Этого  ждать недолго, – заявил Вильгельм, – боюсь, что природное и привитое  мне терпение на сей раз решено раздразнить до крайности.    

– Покуда  станет ясно, к чему приведут наши замыслы, мне, пожалуй, не мешает рассказать  вам кое-что о башне, которая, как видно, внушает вам большое недоверие, –  сказал Ярно.    

– Дело  ваше, – ответил Вильгельм, – если вы думаете отвлечь меня этим, но  душа моя полна стольких забот, что навряд ли мне удастся уделить должное  внимание сим назидательным историям.    

– Ваше  приятное расположение духа не отпугнет меня от намерения просветить вас на этот  предмет. Вы считаете, что я малый смышленый, мне же хочется быть в ваших глазах  и честным малым, а главное, на сей раз я только исполняю поручение.    

– Лучше  бы вы по собственному почину и по доброй воле решили меня просветить, – заявил  Вильгельм. – И раз я не могу слушать вас без недоверия, зачем мне вообще  выслушивать вас?    

– Коль  скоро у меня сейчас нет дела важнее, нежели тешить вас сказками, так и у вас,  надо думать, найдется время приклонить к ним слух; чтобы вы слушали  внимательнее, скажу вам сразу: все виденное вами в башне, собственно, лишь  наследие юношеского увлечения, которое поначалу почти всем посвященным внушало  самые уважительные чувства, а ныне обычно вызывает лишь усмешку.    

– Значит,  этими высокими символами и словами попросту играют, – вскричал  Вильгельм, – нас торжественно вводят в помещение, вселяющее благоговейный  трепет, поражают нас загадочными видениями, вручают нам свитки с премудрыми,  замысловатыми изречениями, в которых мы, правда, мало что можем уразуметь,  сообщают нам, что доселе мы были только учениками, выдают нам аттестат, хотя мы  не стали ни на волос умнее…    

– Пергамент  при вас? – спросил Ярно. – Он содержит много ценного, ибо те  изречения общего характера взяты не с потолка; конечно, они представляются  пустыми и темными тому, кто не может связать их с личным опытом. Дайте же мне  так называемое Наставление, ежели оно у вас недалеко.    

– Еще  бы, совсем близко, – отвечал Вильгельм, – такой талисман надо постоянно  носить на груди.    

– Ну,  кто знает, не придет ли время, когда для его содержания найдется место у вас в  сердце и в голове, – с улыбкой заметил Ярно.    

Ярно  заглянул в свиток и пробежал глазами первую его половину.    

– Здесь  речь идет о развитии художественного вкуса, Это пускай обсуждают другие; во  второй части говорится о жизни, и тут я более сведущ.    

Он начал  читать отдельные места, перемежая их соответствующими замечаниями и рассказами.    

– Склонность  молодежи к тайне, к торжественным действиям и к громким словам чрезвычайно  велика и нередко служит признаком незаурядной натуры. В эти годы человека, хоть  смутно и неясно, тянет к чему-то, что затронуло и потрясло бы все его существо.  Юноша, предчувствуя многое, думает много обрести, познав тайну, и, много вкладывая  в тайну, считает, что действовать нужно через тайну. Такое умонастроение аббат  поддерживал в одном молодом обществе, частью исходя из своих принципов, частью  по склонности и привычке, ибо в свое время был связан с неким обществом,  которое многое вершило втайне. Мне такой образ действий был не по душе. Я был  старше других, смолоду смотрел окрест ясным взглядом и во всем добивался  ясности; превыше всего желал я познать мир, каков он есть, и заразил Этой  страстью лучших из своих собратьев, так что все наше образование чуть было не  пошло по неверному пути – мы подмечали теперь только пороки и ограниченность  ближних, а себя мнили безупречными созданиями. Аббат пришел пам па помощь,  объяснив, что не следует наблюдать людей, ие думая об их развитии. Да и самих  себя мы, пожалуй, способны наблюдать и познавать только лишь в деятельности. Он  советовал нам сохранить первоначальные формы нашего Общества, вследствие чего в  наших собраниях оставались теперь следы прежнего устава, первоначальные  мистические веяния сказывались на структуре целого, в дальнейшем символически  уподобившегося ремеслу, которое возвысилось до искусства. Отсюда и появились  названия учеников, подмастерьев и мастеров. Мы желали смотреть на все своими  глазами и создать собственный архив познавания мира; отсюда возникли  многочисленные исповеди, которые мы частично писали сами, частично побуждали  писать других, из чего затем составлялись «Годы учения». Отнюдь не все люди пекутся  о своем развитии; многим требуется лишь своего рода домашнее средство для  укрепления здоровья, рецепты, как достичь богатства и всяческого благополучия.  Всех, кто не научился мыслить самостоятельно, мы либо дурачили разными  мистификациями и фокусами, либо попросту отстраняли. Лишь тех напутствовали мы  на свой лад, кто живо чувствовал и ясно сознавал, к чему он рожден, и кто  достаточно был искушен, чтобы легко и радостно идти своей дорогой.    

– Значит,  со мной вы зря поторопились, – заметил Вильгельм, – именно с той  минуты мне уже совсем непонятно, что я могу, чего хочу и в чем мой долг!    

– Мы  неповинны в этом замешательстве, дай бог, чтобы счастливый случай помог нам  выйти из него; а пока слушайте: «Тот, в ком многое еще надо развивать, с  опозданием познает себя и мир. Мало таких, что богаты умом и способны к  действию. Ум расширяет кругозор человека, но парализует волю, действие  животворит, но ограничивает».    

– Прошу  вас, перестаньте читать эти загадочные речения, – перебил Вильгельм. –  Они и без того уже совсем запутали меня.    

– Тогда  я ограничусь рассказом, – согласился Ярно, наполовину скатав свиток и лишь  время от времени заглядвпшя в него. – Лично я меньше всего принес пользы и  обществу и людям; я очень плохой учитель, мне невмоготу смотреть на чьи-то  беспомощные попытки, я непременно окликну заблудшего, будь он даже лунатик, и  тем поставлю его под угрозу тут же сломать шею. В этом вопросе я никак не мог  поладить с аббатом; он утверждает, что от ошибок можно излечиться, только  ошибаясь. По поводу вас мы тоже часто спорили: вы очень полюбились ему, а  привлечь его особое внимание – дело непростое. Вы должны признать, что, где бы  мы с вами ни встречались, я всегда говорил вам чистую правду.    

– Вы  не слишком меня щадили, – ответил Вильгельм, – и, как видно, остались  верны своим принципам.    

– Что  же тут щадить, если разносторонне одаренный молодой человек явно идет по неверному  пути? – возразил Ярно.    

– Простите,  но вы слишком уж сурово отказали мпе в каких бы то ни было актерских способностях, –  сказал Вильгельм, – однако сознаюсь вам, хоть я и окончательно поставил  крест на театре, про себя мне невозможно признать свою полную бездарность.    

– А  я про себя вывел такое заключение, – подхватил Ярно, – кто умеет  играть лишь самого себя, тот не актер. Кто и внутренне и внешне не может  перевоплощаться во множество образов, не заслуживает этого звания. Вы, к  призеру, превосходно сыграли Гамлета и еще несколько ролей, где ваша натура,  ваш облик и настроение минуты благоприятствовали вам. Этого было бы, на худой  конец, достаточно для любительского театра и для каждого актера, который не  видит для себя иного пути. «Следует опасаться такого таланта, в котором не  имеешь надежды достичь совершенства, – продолжал Ярно, заглянув в  свиток. – Сколько пи старайся, но в конце концов, полностью осознав все  значение мастерства, горько пожалеешь о времени и силах, загубленных на жалкие  потуги».    

– Бога  ради, не читайте! – взмолился Вильгельм. – Говорите, рассказывайте,  вразумляйте меня! Значит* аббат помог мне сыграть Гамлета, прислав актера на  роль призрака?    

– Да,  он утверждал, что это единственный способ излечить вас, ежели вы излечимы.    

– И  потому оставил мне покрывало и заклинал меня бежать?    

– Да,  он даже надеялся, что представлением «Гамлета» исчерпается весь ваш пыл. После  этого вы не пожелаете переступить порог театра – утверждал он; я полагал  противное и оказался прав. Мы поспорили с ним в самый вечер представления.    

– Вы  видели мою игру?    

– Ну,  разумеется!    

– А  кто же исполнял роль призрака?    

– Этого  я не знаю доподлинно, не то сам аббат, не то его брат-близнец, скорее всего последний,  он повыше ростом.    

– Значит,  у вас друг от друга тоже есть тайны?    

– У  друзей могут и должны быть тайны друг от друга, но один для другого они не  составляют тайны.    

– У  меня полный разброд в мыслях от одного только воспоминания об этой неразберихе.  Скажите, что же представляет собой человек, коему я стольким обязан и могу  предъявить столько упреков?    

– Вот  за что мы так ценим его и что дало ему некую власть над всеми нами, –  начал Ярно, – за независимый и зоркий взгляд, дарованный ему природой,  которым он улавливает все силы, присущие человеку и способные развиваться  каждая по-своему. Люди, даже самые лучшие, всегда ограниченны; каждый ценит в  себе и в другом лишь определенные качества, и лишь их поощряет, и лишь их  развитию способствует. Аббат действует прямо противоположным образом, все его  интересует, все радует, все он желает понять, всему помочь.    

Но тут  мне надо снова заглянуть в свиток! – вставил Ярно. – «Только вся  совокупность людей составляет человечество, только все силы, взятые вместе,  составляют мир. Между собой они часто приходят в столкновение и стремятся  уничтожить друг друга, но природа связует их и воссоздает снова. От  неосмысленной животной тяги к ремеслу до высшего проявления одухотворенного  искусства, от лепета и радостных возгласов ребенка до великолепного мастерства  певца и оратора, от мальчишеских драк до чудовищных средств обороны и захвата  государств, от мелкого благоволения и мимолетной влюбленности до пылкой страсти  и крепчайших уз, от простейшего ощущения чувственного бытия до тончайшего  предчувствия и чаяния духовного существования в отдаленном будущем, – все  это и еще немало другого заложено в человеке и ждет своего совершенствования,  но не в одном, а и во многих. Каждый задаток важен и требует развития. Если  кто-то способствует только прекрасному, а другой – только полезному, они лишь  вместе составят человека. Полезное помогает само себе, ибо оно зарождается в  гуще народа и никто без него не обходится, прекрасное же требует помощи, ибо  немногие творят его, а нуждаются в нем многие».    

– Перестаньте! –  вскричал Вильгельм. – Я все это уже читал.    

– Еще  несколько строк, – возразил Ярно, – в них сказывается весь аббат:  «Одна сила господствует над другой, но ни одна из них не может создать другую;  в каждом задатке заложена только своя сила совершенствования, а понимают это очень  немногие из тех людей, что берутся учить и действовать».    

– Я  тоже этого не понимаю, – признался Вильгельм.    

– Обо  всем здесь изложенном вы еще не раз услышите от аббата. Итак, постараемся  всегда ясно видеть и запоминать, чем мы одарены и что можем в себе развить;  постараемся быть справедливыми к людям, ибо мы заслуживаем уважения лишь в той  мере, в какой сами способны отдавать должное другим.    

– Бога  ради, довольно сентенций! Я чувствую по себе – это негодное лекарство для раненого  сердца. Лучше скажите мне со всей своей жестокой откровенностью, чего вы от  меня ждете и как, каким образом хотите пожертвовать мною?    

– Смею  вас уверить, что впредь вам придется избавить нас от всяческих подозрений. Ваше  дело – обдумывать и выбирать, а наше – быть вам в помощь. Человек не может быть  счастлив, доколе его неограниченные стремления сами пе поставят себе предела.  Опирайтесь не на меня, а на аббата; думайте не о себе, а о том, что вас  окружает. Так, например, научитесь видеть превосходные качества Лотарио,  видеть, сколь нераздельны между собой его воззрения и труды, сколь упорно он  идет вперед, расширяя поле своей деятельности и каждого увлекая за собой. Где  бы он ни был, всюду с ним входит целый мир, его присутствие воодушевляет и  живит. А взгляните на нашего почтенного лекаря. Это натура прямо  противоположная. Если Лотарио своей деятельностью охватывает целое и дальнее,  то доктор обращает свой проницательный взор лишь на ближайшие предметы, он  скорее способствует деятельности, нежели действует сам; его следует уподобить  хорошему хозяину, чьи труды незаметны и кто радеет об одном: чтобы каждый действовал  исправно в кругу своих обязанностей. Его знание – это постоянное накопление и  расходование. Он получает и раздает по мелочам. Лотарио мог бы, пожалуй, в один  день разрушить все, над чем тот трудился годами, но Лотарио также способен,  пожалуй, за один день наделить других достаточной силой, чтобы стократно  восстановить разрушенное.    

– Невеселое  занятие думать об очевидных чужих преимуществах в ту минуту, когда никак не поладишь  сам с собой, – заметил Вильгельм, – такие размышления подходят  человеку спокойному, а не тому, кто обуреваем страстью и сомнениями.    

– Спокойно  и разумно размышлять нехудо в любое время, и, привыкая думать о чужих  преимуществах, мы неприметно ставим на должное место собственные преимущества и  тем самым без труда отказываемся от неподходящей нам деятельности, к которой  влечет нас фантазия. Постарайтесь очистить душу от всяческих подозрений и  опасений! Вот идет аббат, будьте приветливы с ним; скоро вы узнаете, сколь  многим еще обязаны ему. Эдакий хитрец! Глядите, как он выступает между Наталией  и Терезой; бьюсь об заклад, у него наготове какой-то хитроумный замысел. Он  охотно играет роль провидения и любит при случае устраивать свадьбы.    

Мудрые и  добрые речи Ярно не могли смягчить возбужденно-раздраженное состояние  Вильгельма, который счел весьма нетактичным и несвоевременным намек приятеля на  такого рода обстоятельства, и хотя с улыбкой, но не без досады ответил:    

– Лучше  бы любитель устраивать свадьбы предоставил Это дело самим любящим,    

 ГЛАВА ШЕСТАЯ    

     

Все  общество сошлось снова, и наши приятели были вынуждены прервать разговор. Вскоре  доложили о курьере, желавшем вручить письмо в собственные руки Лотарио; его  ввели; это был мужчина крепкий и ловкий на вид, одетый в богатую и красивую  ливрею. Вильгельм подумал, что видел его раньше, и не ошибся, – этого  самого человека он когда – то посылал вдогонку Филине и мнимой Марнане, но тот  так и не воротился. Только было Вильгельм собрался с ним заговорить, как Лотарио,  прочитав письмо, строго и даже сердито спросил:    

– Как  звать твоего господина?    

– На  этот вопрос я никак не могу ответить, – почтительно произнес курьер, –  смею надеяться, в письме сказано все, что потребно; устно мне ничего не велено  передавать.    

– Допустим, –  улыбаясь, заметил Лотарио, – и раз твой господин не побоялся прислать мне  такое дурашливое письмо – что ж, прошу его пожаловать.    

– Он  не преминет прибыть, – с поклоном заявил курьер и удалился.    

•-  Выслушайте это бестолковое и глупое послание, – указал Лотарио. «Поелику  изо всех гостей, – пишет незнакомец, – дух веселья – гость  наиприятнейший, а поелику при мне он состоит постоянным попутчиком, то для меня  нет сомнения, что визит, который я намерен нанести вашей милости, не будет  принят неблагожелательно. Напротив того, я лелею надежду доставить полное  удовольствие всему сиятельному семейству, а засим вновь удалиться, с чем имею  быть, и прочее и прочее, граф Улитконог».    

– Фамилия  незнакомая, – заметил аббат.    

– Возможно,  это какой-то викариатный граф,[76]-  предположил Ярно.    

– Разгадка  проста, – вставила Наталия, – готова поспорить, это братец Фридрих;  после смерти дядюшки он все грозится навестить нас.    

– Угадала,  прекрасная и мудрая сестричка, – послышался голос, и в ту же минуту из ближних  кустов появился резвый юнец приятной наружности.    

Вильгельм  так и ахнул.    

– Как! –  вскричал он. – Наш белокурый плутишка и здесь настиг меня?    

Фридрих  насторожился, взглянул на Вильгельма и воскликнул в свой черед:    

– Право  же, я не так бы удивился, если бы знаменитые пирамиды, что столь прочно стоят  на земле Египта, или гробница царя Мавзола,[77]  которой, по слухам, больше не существует, вдруг очутились бы здесь, в  дядюшкином саду, вместо вас, моего старинного друга и многократного  благодетеля. Вас я приветствую с особой почтительностью и сердечностью.    

Поздоровавшись  и перецеловавшись со всеми подряд, он вновь кинулся к Вильгельму, восклицая:    

– Смотрите  мне, держите в холе этого героя, этого полководца и театрального философа. При  первом нашем Знакомстве я прескверно причесал его, сознаюсь честно, орудуя  железным гребнем, а он потом уберег меня от свирепой порки. Он великодушен, как  Сципион, щедр, как Александр; случается, бывает влюблен, но не питает ненависти  к соперникам. Он не только благотворил своим врагам, а это считается самой  плохой услугой, какую лишь можно придумать, – нет, приятелям, увозящим его  возлюбленную, он посылает вслед хороших и верных слуг, дабы не преткнулись они  пятой о камень.    

В таком  роде он молол без остановки, и никто не мог бы пресечь его болтовню, отвечать  ему в тон тоже никто не был способен, а потому говорил почти что он один.    

– Не  удивляйтесь моей необычайной начитанности в творениях духовных и светских сочинителей,  скоро вы узнаете, как я постиг всю эту премудрость.    

Его  пытались расспросить, как он живет, откуда явился; но он так увлекся  назидательными изречениями, стародавними сказаниями, что не спешил с  вразумительным ответом.    

Наталия  шепнула Терезе:    

– От  его балагурства у меня сжимается сердце; готова поклясться, что ему самому  совсем не весело.    

Не  встречая, кроме отдельных ответных шуток Ярно, подобающего отклика своему паясничанью,  Фридрих заявил:    

– В  таком серьезном семействе мне ничего не остается, как посерьезнеть самому, а  ввиду того, что при столь затруднительных обстоятельствах бремя моих грехов  тяжким гнетом ложится мне на душу, я немедля готов в оных покаяться по  совокупности, однако вы, милостивые мои государи и государыни, из сего ни  единого слова не узнаете. Исповедь мою услышит один лишь этот вот благородный  мой друг, более или менее осведомленный о перипетиях моей жизни, тем паче что  он один имеет некоторое право на спрос. Неужто вам не любопытно узнать, как и  где? Кто? Когда и почему? – обратился он к Вильгельму. – Как обстоит  дело со спряжением греческого глагола phileo, philo[78] и с производными этого  прельстительнейшего из глаголов.    

С тем он  схватил Вильгельма под руку и повлек за собой, обнимая и целуя его на все лады.    

Едва  придя в комнату Вильгельма, Фридрих обнаружил на подоконнике ножичек с надписью  «Помни обо мне».    

– Хорошо  же вы сберегаете свои сокровища, – заметил он. – Ведь это ножик  Филины, который она подарила вам в тот день, когда я так драл вам волосы.  Надеюсь, беря его в руки, вы прилежно поминали нашу красавицу, и смею вас  заверить, она тоже вас не забыла, и, не вытрави я давно уже из сердца малейший  след ревности, меня брала бы зависть при виде вас.    

– Не  упоминайте больше эту тварь! – отрезал Вильгельм. – Не скрою, я долго  не мог избавиться от воспоминания о приятностях ее общества, только и всего.    

– Фу!  Постыдитесь! – вскричал Фридрих. – Можно ли отрекаться от  возлюбленной, а ваша любовь была столь полновластна, что лучше и не пожелаешь.  Дня не проходило, чтобы вы не делали ей подарка, а уж если немец дарит, значит,  любит. Мне ничего не оставалось, как утащить ее у вас, и красному офицерику это  в конце концов удалось.    

– Вы  были тот офицер, которого мы застали у Филины и с кем она уехала?    

– Тот  самый, кого вы приняли за Мариану. Мы немало смеялись этой ошибке, –  ответил Фридрих.    

– Какая  жестокость оставить меня при таких подозрениях! – воскликнул Вильгельм.    

– И  вдобавок тут же взять в услужение курьера, которого вы послали догнать  нас, – подхватил Фридрих, – он дельный малый и все это время  неотступно находился при нас. А Филину я по-прежнему люблю до безумия. Она меня  совершенно околдовала, так что я, можно сказать, уподобился мифологическим  персонажам и каждый день боюсь превращения.    

– Объясните  мне одно – откуда у вас такая обширная ученость? – спросил  Вильгельм. – Я не могу надивиться усвоенной вами странной привычке то и  дело ссылаться на старинные легенды и сказания.    

– Учился  я и стал не на шутку учен самым веселым манером, – сказал Фридрих. –  Филина ныне со мной, мы сняли у арендатора старинный замок в дворянском  поместье, где и ведем превеселую жизнь шаловливых кобальдов. Там мы нашли  библиотеку малого объема, но отменного содержания, куда входит Библия in folio,[79] хроника  Готфрида, два тома «Theatrum Europaeum», «Асеrrа philologica»[80], Грифиусовы[81] творения и  еще несколько менее фундаментальных трудов. Перебесившись, мы стали временами  скучать, взялись за чтение, но не успели оглянуться, как заскучали еще пуще.  Наконец Филину осенила блестящая идея разложить все книги на большом столе;  усевшись друг против друга, мы стали попеременно читать друг другу только  отдельные места из разных книг. Вот это было веселье! Мы будто попали в  настоящее хорошее общество, где считается неприличным подолгу задерживаться на  одном предмете беседы или чересчур углубляться в него; мы будто очутились в  очень оживленном обществе, где один перебивает другого. Так мы развлекаемся  регулярно каждый день и мало-помалу становимся до того учены, что сами себе  дивимся. Для нас уже нет ничего нового под солнцем, наша премудрость ко всему  способна подобрать примеры. Мы всячески разнообразим свою методу обучения.  Иногда мы читаем по старым неисправным песочным часам, где песок высыпается в  несколько минут. Быстро переворачивает их второй чтец и начинает новую книгу, а  едва песок очутится в нижней склянке, как другой принимается бубнить свое, так  мы и обучаемся на самый что ни на есть академический лад, с той разницей, что  часы занятий у нас короче, а предмет их куда разнообразней.    

– Такое  ребячество мне вполне понятно, особливо когда сойдется столь игривая  парочка, – сказал Вильгельм, – но чтобы эта ветреная парочка так  долго была неразлучна – вот чего я никак не могу понять.    

– В  этом-то все наше счастье и несчастье, – вскричал Фридрих. – Филина не  может показываться на люди, да и сама на себя глядеть не может – она в  положении. Смешней и уродливей ее никого на свете не сыщешь. Незадолго до моего  отъезда она невзначай подошла к зеркалу. «Тьфу ты, черт! – воскликнула  она, отворачиваясь. – Вылитая госпожа Мелина! Гаже некуда! Вот уж мерзкая  образина!»    

– Должен  сознаться, что вы оба вместе в качестве отца и матери должны представлять довольно  комическое зрелище, – улыбаясь, промолвил Вильгельм.    

– Мне  как-то уж очень глупо оказаться отцом, – изрек Фридрих. – Она это  утверждает, да и по времени как будто сходится. Поначалу меня сильно смущал  пресловутый визит, который она нанесла вам после «Гамлета»…    

– Какой  визит?    

– Неужто  вы окончательно проспали воспоминание о нем? Обольстительным и осязаемым  призраком той ночи, коли вам это еще неизвестно, была Филина. Конечно, эта  история для меня не слишком сладкое приданое, но кто не хочет мириться с такими  делами, тому нельзя и любить. Отцовство вообще основывается только на  убеждении; я убежден, значит – я отец. Как видите, я умею, где надобно,  пользоваться логикой. И ежели ребенок, едва появившись на свет, не умрет со  смеху, из него выйдет пускай не полезный, зато приятный гражданин мира.    

Пока  приятели весело болтали о легкомысленных предметах, остальное общество завело  серьезный разговор. Не успели Фридрих и Вильгельм удалиться, как аббат, будто  невзначай, увел друзей в садовый павильон и, когда все расселись, начал свой  доклад.    

– Ранее  мы кратко заявили, что фрейлейн Тереза не дочь своей матери, – сказал  он, – ныне же приспела необходимость объясниться подробно. Вот та история,  которую я обязуюсь затем всесторонне доказать и подтвердить.    

Первые  годы своего супружества госпожа фон ** прожила с мужем в добром согласии; одно  лишь удручало супругов: всякий раз, как появлялась надежда на потомство, дети  рождались мертвыми; при третьих родах врачи даже пророчили матери смерть,  решительно заявив, что четвертых она не переживет. Поневоле пришлось искать  какой-то выход; расторгнуть брачный союз они не желали, ибо с точки зрения  общепринятых понятий все у них было ладно. Госпожа фон ** стала искать  возмещения материнского счастья, которого была лишена, поощряя свои таланты,  блистая в свете и теша свое тщеславие. Она спокойно относилась к увлечению мужа  особой, которая ведала их хозяйством и обладала красивой наружностью, а также  положительным нравом. Госпожа фон ** не замедлила поспособствовать тому, что  славная девушка отдалась отцу Терезы, продолжая вести хозяйство и, пожалуй,  больше прежнего показывая хозяйке дома услужливость и почтительность.    

Некоторое  время спустя она забеременела, что навело обоих супругов на одинаковые мысли,  хоть и по совершенно разным побуждениям. Господин фон ** желал по закону  признать своим дитя своей возлюбленной, а госпожа фон **, досадуя, что по  нескромности врача состояние ее здоровья было разглашено среди соседей,  рассчитывала через подставного младенца рассеять унизительные толки и своей  уступчивостью сохранить главенство в доме, которое, в силу обстоятельств,  боялась утратить. Она была более скрытной, нежели ее супруг, и, угадав, о чем  он мечтает, не опередила его, но облегчила ему признание. Поставив свои  условия, она добилась почти всего, чего требовала; так возникло завещание, где  почти не было проявлено заботы о ребенке; старик врач успел умереть, взамен его  был приглашен другой – человек молодой, деятельный и сметливый. Его щедро  наградили, и он даже мог поставить себе в заслугу старание оспорить и исправить  неуместный, поспешный диагноз покойного коллеги. Настоящая мать отнюдь не противилась,  все на славу разыграли комедию: Тереза появилась на свет, была признана дочерью  своей мачехи, меж тем как настоящая мать пала жертвой подтасовки – она слишком  рано поднялась с постели и умерла, оставив неутешным своего почтенного друга.    

А  госпожа фон ** вполне достигла своей цели – она имела в глазах света премилое  дитя, которым кичилась сверх меры, а заодно была избавлена от соперницы, чье  положение все же внушало ей зависть и чьего влияния, по меньшей мере в будущем,  она втайне опасалась; она осыпала ребенка нежностями, а в интимные минуты умела  так расположить к себе супруга живейшим участием к его утрате, что он, можно  сказать, всецело, подчинился ей, отдал в ее руки судьбу свою и своего ребенка и  лишь незадолго до кончины, и то главным образом через посредство подросшей  дочери, стал снова хозяином дома. Вот, прекрасная Тереза, какова тайна, которую  отец ваш, заболев, должно быть, жаждал вам открыть. Я же хотел обстоятельно изложить  вам все это, пользуясь отсутствием среди нас молодого человека, который, в силу  удивительнейшего стечения обстоятельств, стал вашим женихом. Вот бумаги,  неопровержимо доказывающие правоту моих слов. Из них вы узнаете также, что я  уже давно напал на след этого открытия и лишь теперь мог добиться полной  уверенности, а другу моему не смел даже намекнуть на возможность счастья, ибо  ему слишком тяжело было бы перенести вторичную утрату надежды. Поймете вы и  раздражение Лидии: признаюсь откровенно, я отнюдь не поощрял склонности нашего  друга к этой милой девице с тех пор, как вновь мог помышлять о его союзе с  Терезой.    

Выслушав  этот рассказ, никто не промолвил ни слова. Спустя несколько дней женщины  возвратили бумаги и более о них не упоминали.    

В доме и  без того было достаточно способов занять общество, когда все собирались вместе;  да и окружающая местность была достаточно привлекательна, чтобы обозревать ее  то поодиночке, то в компании, пешком ли, верхом ли или в коляске. При одном из  таких случаев Ярно выполнил взятое на себя поручение, показал Вильгельму  бумаги, но прямо не потребовал от него никакого решения.    

– В  тех крайне сложных обстоятельствах, в какие я попал, – заявил  Вильгельм, – мне остается лишь повторить вам то, что я сразу же и,  конечно, от чистого сердца сказал в присутствии Наталии: Лотарио и его друзья  вправе потребовать от меня любых жертв, следственно, я отдаю в ваши руки свои  притязания па Терезу, а вы взамен сделаете так, чтобы я получил отставку по  всей форме. О, друг мой, чтобы решиться, мне не о чем долго думать, за эти дни  я успел почувствовать, что Терезе трудно проявлять хотя бы проблеск той  горячности, с какой она сперва встретила меня здесь. Я лишился ее благоволения  или, вернее, никогда пе пользовался им.    

– Столь  запутанные случаи надо разрешать без спешки, молча и терпеливо, – заметил  Ярно, – а многословие только порождает неловкость и смущение.    

– На  мой взгляд, именно в этом случае возможно самое спокойное и прямое решение, –  возразил Вильгельм. – Меня частенько упрекали за то, что я не в меру  склонен к сомнениям и колебаниям; почему же ныне, когда я полон решимости,  против меня грешат тем же, что прежде вменяли мне в вину? Уж не потому ли мир  так усердно нас воспитывает, чтобы мы почувствовали, сколь мало сам он  поддается воспитанию? Так порадуйте меня поскорее, помогите найти выход из  щекотливого положения, в которое я угодил с самыми благими намерениями.    

Невзирая  на его просьбу, он несколько дней ничего се слышал об этом деле, не замечал новых  перемен в своих друзьях; разговоры обычно касались общих и безразличных  предметов.    

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ    

     

Однажды,  когда Наталия, Ярно и Вильгельм сидели втроем, Наталия обратилась к Ярно:    

– Вы  чем-то озабочены – я уже который день это замечаю.    

– Я  и вправду озабочен, – отвечал ей друг. – Мне предстоит важное дело,  оио давно подготовлялось нами, а теперь нужно без отлагательств приступить к  нему. Вы в основном осведомлены об ртом деле, а при пашем друге я, конечно,  могу говорить открыто, ибо он сам волен принять в нем участие или нет. Меня вы  уже недолго будете видеть – я намереваюсь плыть в Америку.[82]    

– В  Америку? – с улыбкой переспросил Вильгельм. – Я не считал, что вы  способны на такую авантюру, а тем паче, что вы пожелаете взять меня в спутники!    

– Когда  вы вполне познакомитесь с нашим замыслом, вы будете отзываться о нем менее  пренебрежительно, и, может статься, он увлечет и вас. Выслушайте меня! Надо  хоть мало-мальски быть осведомленным в делах политических, дабы приметить, что  нас ждут большие перемены: собственность почти нигде не надежна.    

– Я  не составил себе ясного понятия о делах политических, – вставил  Вильгельм, – а недавно всерьез занялся своей собственностью. Пожалуй, мне  следовало бы подольше не думать о ней, нбо, как видно, заботы об ее сохранности  настраивают человека на ипохондрический лад.    

– Дослушайте  меня до конца! – потребовал Ярно. – Заботы пристали пожилым, дабы молодежь  некоторый срок могла жить беспечно. Равновесие в человеческих делах  устанавливается, увы, лишь посредством контрастов. По нынешним временам никак  не рекомендуется иметь владения только лишь в одном месте, одним людям  доверять свои деньги, а с другой стороны – трудно будет повсеместно надзирать  за ними; по этой причине мы нашли иной выход: паша старая башня положит начало  компании, которая распространится по всем частям света, и вступить в нее могут  представители любой части света. Мы страхуем существование друг друга на тот  случай, ежели революция в какой-нибудь стране лишит кого-либо из нас его владений.  С этой целью я и направляюсь в Америку, дабы воспользоваться добрыми  отношениями, кои завязал там наш друг. Аббат собирается поехать в Россию. А  вам, коли вы согласны примкнуть к нашему Обществу, предоставляется выбор либо  помогать Лотарио в Германии, либо отправиться со мной. Я полагаю, вам следует  выбрать второе, ибо совершить большое путешествие весьма полезно для молодого  человека.    

Вильгельм  собрался с духом и ответил:    

– Подобное  предложение стоит всемерно обдумать, ибо моим девизом вскоре будет: чем дальше  прочь, тем лучше. Надеюсь, вы подробнее познакомите меня со своим прожектом.  Быть может, тому виной мое незнание света, но мне кажется, такой союз встретит  непреодолимые трудности.    

– Трудности  в большинстве своем облегчаются тем, что доселе еще нас мало, людей честных,  разумных и решительных, связанных неким общим духом, из коего только и может  вырасти дух общественный, – ответил Ярно.    

Фридрих  все время молча слушал, а теперь подал голос:    

– Ежели  вы меня попросите по-хорошему, я тоже примкну к вам.    

Ярно  покачал головой.    

– Что,  собственно, вы имеете против меня? – не сдавался Фридрих. – В новой  колонии потребуются молодые колонисты, а их я приведу с собой, и притом  превеселых, смею вас уверить. Кроме того, я знаю славную молодую девицу,  которая здесь больше не к месту, – милую, прелестную Лидию. Куда бедной  крошке деваться со своим горем и злосчастием, коли ей не удастся бросить их в  пучину вод и коли хороший человек не пожалеет ее? Я думаю, что вы, друг моей  юности, привыкнув утешать покинутых, решитесь я на этот шаг; каждый возьмет под  руки свою красотку, и мы последуем за старым приятелем.    

Это  предложение разозлило Вильгельма. Он ответил с напускным спокойствием:    

– Я  даже и не знаю, свободна ли она. И будучи вообще незадачлив в сватовстве, я не  собираюсь делать новую попытку.    

– Братец  Фридрих, – вставила Наталия. – Сам поступая легкомысленно, ты склонен  считать, что и другие разделяют твое умонастроение. Друг наш достоин женского  сердца, которое всецело принадлежало бы ему, а не билось бы подле него чуждыми  ему воспоминаниями; только ради столь разумной и чистой натуры, как Тереза,  можно присоветовать ему пойти на такой риск!    

– Что  там риск! – вскричал Фридрих. – В любви всё риск. В беседке ли или  перед алтарем, с объятиями или с обручальными кольцами, под стрекот сверчка или  под трубы и литавры – риск один, а решает все случай.    

– Я  всегда замечала, что наши принципы – лишь дополнение к нашему бытию, –  заявила Наталия. – Мы куда как охотно облекаем свои недостатки в тогу  обязательного закона. Смотри только, на какой путь увлечет тебя красотка,  которая так неотразимо тебя пленила и привязала к себе.    

– Она  сама сейчас на очень хорошем пути, – ответил Фридрих, – на пути к  святости. Правда, путь этот окольный, но тем он веселее и вернее; им прошла и  Мария Магдалина, и бог весть сколько еще других! Кстати, сестрица, когда речь  заходит о любви, тебе бы лучше помолчать. По-моему, ты выйдешь замуж не раньше,  чем где-то будет недоставать невесты, и ты с присущим добросердечием поспешишь  стать дополнением к чьему-то бытию. А пока что дай нам сторговаться с этим  продавцом душ и договориться, каков будет состав путешественников.    

– Вы  опоздали со своими планами, – заявил Ярно, – » судьба Лидии  обеспечена.    

– Каким  образом? – спросил Фридрих.    

– Я  сам сделал ей предложение, – отвечал Ярно.    

– Ну,  дружище, и выкинули же вы штуку! – воскликнул Фридрих. – Ежели  рассматривать ее как существительное, можно подобрать к ней разные  прилагательные, а следственно, ежели рассматривать ее как подлежащее, можно  подобрать к ней разные сказуемые.    

– Признаться  откровенно, – вставила Наталия, – опасное предприятие – завладеть  девушкой, когда она доведена до отчаяния любовью к другому.    

– Я  на это отважился, – ответил Ярно, – при известных условиях она будет  моей. И, верьте мне, в мире нет ничего ценнее сердца, способного на любовь и  страсть. Неважно, любило ли оно, любит ли еще. Та любовь, которой любят  другого, для меня, пожалуй, привлекательнее той, которой мог быть любим я сам.  Я вижу силу и мощь прекрасного сердца, и себялюбие не омрачает мне чистоту  созерцания.    

– Вы  уже говорили с Лидией в последние дни? – спросила Наталия.    

Ярно  кивнул, улыбнувшись. Наталия покачала головой и промолвила, вставая:    

– Я,  право, отказываюсь руководить вами. Но меня-то вы уж не проведете.    

Она  собралась удалиться, когда вошел аббат с письмом в руке и сказал, обращаясь к  ней:    

– Останьтесь!  Я получил одно предложение, и ваш совет будет тут весьма кстати. Друг вашего  покойного дядюшки, маркиз, которого мы ожидали с некоторых пор, прибудет, на  этих днях. Он пишет мне, что оказался менее силен в немецком языке, чем  полагал, а посему ему необходим компаньон, в совершенстве владеющий этим языком  и наделенный рядом других познаний; намереваясь завязать по преимуществу  научные, а не политические знакомства, он крайне нуждается в такого рода  переводчике. Я не вижу никого более подходящего для этой роли, нежели наш  молодой друг. Он знает язык, обладает обширными сведениями и сам почерпнет  немалую пользу из поездки по Германии в таком хорошем обществе и при таких  благоприятных обстоятельствах. Кто не знает своего отечества, у того нет мерила  для чужих стран. Что вы скажете на это, друзья? Что скажете вы, Наталия?    

Никто не  нашел, что возразить против этого предложения. Ярно, как видно, не считал помехой  даже свой план совместного путешествия в Америку, ибо все равно не собирался  ехать немедленно. Наталия промолчала, а Фридрих привел много различных  поговорок о пользе путешествий.    

Вильгельм  был в душе до того возмущен новым предложением, что едва мог скрыть свою  досаду. Он с полной очевидностью усмотрел тут сговор возможно скорее избавиться  от него, и, что всего обиднее, делалось это вполне открыто, без малейшего  старания пощадить его. Вместе с тем подозрения, которые разбудила в нем Лидия,  да и собственные впечатления наново ожили в его душе, а естественный тон, каким  все было изложено устами Ярно, представился ему искусной игрой.    

Он  сдержался и ответил:    

– Во  всяком случае, это приглашение следует трезво продумать.    

– Но  здесь нужно быстро решиться, – заметил аббат.    

– К  этому я пока что не готов, – ответил Вильгельм. – Нам лучше дождаться  гостя и посмотреть, подойдем ли мы с ним друг другу. Но главное мое условие  должно быть оговорено заранее – я хочу повсюду возить с собой моего Феликса.    

– Такое  условие вряд ли будет принято, – возразил аббат.    

– А  я не вижу, почему кто бы то ни было имеет право диктовать мне условия! –  воскликнул Вильгельм. – И почему я нуждаюсь в обществе какого-то  итальянца, чтобы узнать свое отечество?    

– Потому  что молодому человеку всегда есть* смысл состоять при ком-то, – промолвил  аббат веско и внушительно.    

Почувствовав,  что далее он не в силах владеть собой, ибо только присутствие Наталии несколько  умиротворяло его, Вильгельм проговорил торопливо:    

– Прошу  дать мне еще короткий срок на размышление, и смею надеяться,' что вскоре станет  очевидно, есть ли мне смысл и впредь состоять при ком-то или же сердце и ум  безоговорочно повелевают мне вырваться из всяческих пут, грозящих навеки обречь  меня на унизительное рабство.    

Так  говорил он в сильнейшем возбуждении. Только встретив взгляд Наталии, он  несколько успокоился, ибо в эту критическую минуту ее прекрасный образ, ее  нравственная высота с особой силой поразили его душу.    

«Да, –  мысленно твердил он, оставшись один, – сознайся, ты любишь ее и чувствуешь  вновь, что значит любить всеми силами души. Так я любил Мариану и жестоко в ней  ошибался; я любил Филину и поневоле ее презирал. Аврелию я уважал, но не мог ее  полюбить; я чтил Терезу, и отеческая любовь приняла облик склонности к ней; а  сейчас, когда в твоем сердце все чувствования соединились в единое чувство,  долженствующее дать человеку счастье, сейчас ты вынужден бежать! Ах, почему от  этого чувства, от этого убеждения неотделима властная жажда обладания? И почему  без обладания именно это чувство и эта уверенность убивают всякую иную  возможность счастья? Будешь ли ты впредь радоваться солнцу и миру, людям и  любым сокровищам? Не будешь ли ты постоянно повторять: «Наталии нет здесь!» И  все же, увы, Наталия будет неотступно с тобой. Закроешь ты глаза, и она явится  тебе, откроешь их – и она будет парить перед тобой, заслоняя все предметы,  подобно видению, что оставляет в глазах ослепительная картина. Разве мимолетный  образ амазонки еще прежде не стоял неотступно перед твоим мысленным взором, а  ведь ты тогда ее только видел, ты не знал ее. Ныне же, когда ты узнал ее и был  так близок к ней, когда она показала тебе столько участия, ныне ее достоинства  еще глубже запечатлелись в твоей душе, чем некогда ее образ в твоем сознании.  Страшно всегда искать, но куда страшнее найти и быть вынуждену расстаться. Чего  мне ждать отныне? Чего доискиваться? В каком краю, в каком городе хранится  сокровище, равное этому? Стоит ли странствовать, чтобы всегда находить худшее?  Неужто жизнь подобна ристалищу, где надо тот же час поворачивать вспять, едва  достигнув предела? Неужто добро и совершенство высится подобно твердой неподвижной  цели, от которой надо столь же стремительно скакать прочь на быстрых конях,  едва нам покажется, что она достигнута. А между тем всякий, кто льстится на  мирские блага, может приобрести их в разных странах света, а то и попросту па  базаре или на ярмарке).    

– Иди  сюда, милый малыш! – крикнул он сыну, прибежавшему в эту минуту. –  Будь и навеки останься всем для меня! Ты был мне дан взамен твоей возлюбленной  матери, теперь ты должен заменить вторую мать, которую я предназначал  тебе, – тебе надлежит восполнить еще больший пробел. Займи мое сердце,  займи мой ум своей красотой, своей ласковостью, своей любознательностью и  своими дарованиями.    

Мальчик  был занят новой игрушкой, отец помог ему лучше, правильнее, целесообразнее  приспособить ее, но мальчик сразу же потерял к ней интерес.    

– Ты  истинный человек! Идем, сын мой! Идем, брат мой! Давай вместе, бродя по свету,  играть без цели, как умеем!    

Решение  удалиться, взять с собой ребенка и отвлечься мирскими делами прочно утвердилось  в нем. Он написал Вернеру с просьбой о деньгах и кредитных письмах и отправш  Фридрихова курьера, строго наказав ему воротиться как можно скорее. Как ни был  он раздражен против остальных друзей, отношение его к Наталии сохранилось во  всей чистоте. Он поверил ей свое намерение. Она подтвердила, что он может и  должен ехать, и хотя наружное равнодушие с ее стороны огорчило его, он был  вполне утешен ее приветливостью и ее присутствием. Она назвала города, где ему  следовало побывать и где он мог познакомиться кое с кем из ее приятелей и приятельниц.  Курьер воротился и привез все, чего требовал Вильгельм, хотя Вернер явно не был  доволен его новой авантюрой.    

«Мои  надежды, что ты образумишься, снова отсрочены на неопределенное время, –  писал он, – где это все вы там витаете? И куда девалась та женщина, на чью  хозяйственную помощь ты мне подал надежду? Да и прочих друзей что-то не видно;  вся деловая канитель свалена на меня и на судейского чиновника. Счастье еще,  что он такой же хороший юрист, как я финансист, и что обоим нам не привыкать с  чем-то возиться. Прощай, надо простить тебе твои сумасбродства – без них наши  дела так бы не процветали в этих краях».    

По  внешним обстоятельствам ему теперь смело можно было уехать, но душевно он был  связан двумя препятствиями. Ему решительно не желали показать тело Миньоны до  погребального обряда, который собирался совершить аббат, но к торжеству этому  еще не все было готово. Кроме того, врача загадочным письмом вызвал сельский  священник. Речь шла о старом арфисте, об участи которого Вильгельм хотел  получить более точные сведения.    

В таком  состоянии он и ночью и днем не знал ни душевного, ни телесного покоя. Когда все  погружалось в сон, он без устали бродил по дому. Присутствие знакомых с детства  произведений искусства и влекло и отталкивало его. Ни за что из окружающего он  не мог ухватиться, ни от чего отвлечься: все напоминало ему обо всем; он  обозревал кольцо своей жизни, но, увы, оно лежало перед ним разломанное и,  казалось, не сомкнётся уже вовек. Произведения искусства, проданные его отцом,  как будто служили знамением того, что и он частью отторгнут от спокойного и  надежного владения заманчивыми благами мира, частью лишен их по своей или чужой  вине. Он так глубоко погружался в эти странные и печальные думы, что порой  самому себе начинал казаться призраком, и хотя воспринимал на ощупь окружающее  предметы, все же не мог отрешиться от сомнения, жив ли он, тут ли он.    

Лишь  жгучая боль, которая пронизывала его минутами при мысли, что он должен кощунственно,  но неизбежно бросить все обретенное и вновь дарованное ему, лишь застилавшие  глаза слезы возвращали его к сознанию своего бытия. Тщетно приводил он себе на  память, сколь счастливо, в сущности, нынешнее его положение.    

«Значит,  все ни к чему, раз нет того единственного, что челе веку дороже всего!» – мысленно  восклицал он.    

Аббат  сообщил присутствующим о прибытии маркиза.    

– Хоть  вы, очевидно, намерены уехать вдвоем с сыном, – обратился он к  Вильгельму, – все же познакомьтесь с этим человеком: где бы вы с ним ни  встретились, в случае чего он может быть вам полезен.    

Появился  маркиз; это был человек средних лет, статный и привлекательный ломбардец.  Юношей он в армии свел знакомство с дядюшкой, который был много старше годами,  а затем их связывали деловые интересы; они вместе объездили пол-Италии, и  большая часть тех произведений, которые маркиз вновь увидел здесь, были найдены  и куплены в его присутствии при памятных ему счастливых обстоятельствах.    

Итальянцам,  более нежели другим народам, свойственно благоговение перед высотой искусства;  каждый из них, чем бы он ни занимался, желает, чтобы его величали художником, мастером,  профессором, и уж одна эта претензия на звание показывает, что ему недостаточно  быть подражателем или приобретать ремесленные навыки; по его разумению, каждый  должен быть способен размышлять над тем, что делает, устанавливать свои правила  и уметь разъяснить себе и другим, почему надо действовать так, а не иначе.    

Маркиз  был растроган созерцанием этой драгоценной коллекции без самого коллекционера и  обрадован, что дух друга говорит ему устами его достойных наследников. Они  вместе осмотрели все многообразное собрание и с большим удовлетворением  убедились, что вполне понимают друг друга. Говорили преимущественно маркиз и  аббат; Наталия будго вновь была перенесена в общество дяди и с легкостью  воспринимала их мнения и понятия; Вильгельму приходилось все переводить на  театральный язык, дабы понять хоть что – либо. Острословие Фридриха удавалось  обуздать с великим трудом. Ярно редко присоединялся к остальным.    

В ответ  на замечание, что прекрасные творения стали редки в нынешний век, маркиз сказал:    

– Нелегко  в полной мере понять, как воздействуют на художника обстоятельства, да и при  величайшей гениальности, при неоспоримом таланте по-прежнему безграничны  требования, которые он должен себе ставить, невообразимо усердие, потребное для  его развития. Если же обстоятельства оказывают на него мало действия, если он  понимает, что угодить миру не так уж трудно, и сам добивается лишь легкой,  приятной и покойной видимости, так было бы только удивительно, если бы  себялюбие и тяготение к удобствам жизни не удержали его на уровне посредственности;  странно было бы, если бы он не предпочел обменивать свой ходкий товар на деньги  и похвалы, а избрал правильный путь, который с большей или меньшей вероятностью  обрек бы его на мученическое прозябание. Оттого-то художники нашего времени  вечно обещают, никогда не исполняя. Они стремятся соблазнить, никогда не  удовлетворяя; все у них лишь намечено, а нигде не найдешь ни основы, ни  осуществления. Но стоит некоторое время спокойно побродить по художественной  галерее и понаблюдать, какие произведения привлекают толпу, какие ее восхищают,  какие оставляют равнодушной, – и вы мало радости почерпнете в настоящем и  мало надежды на будущее.    

– Да, –  подтвердил аббат, – таким образом любители искусства и художники  воспитывают друг друга; любитель ищет лишь общего неопределенного наслаждения;  он хочет, чтобы творение искусства нравилось ему примерно так же, как нравится  творение природы; люди полагают, что органы, посредством коих мы наслаждаемся  творениями искусства, развились сами собой, как язык и нёбо, и судят о творении  искусства, как о кушанье. Им непонятно, что возвыситься до истинного  наслаждения искусством можно, лишь обладая совсем особой культурой. Самое  трудное, на мой взгляд, это умение обособляться, которому должен научиться  человек, если он вообще помышляет о своем развитии; оттого мы так часто  сталкиваемся с однобокой культурой, притязающей судить о целом.    

– Мне  не очень понятен смысл ваших слов, – вставил Ярно, подходя к собеседникам.    

– Нелегкое  дело вразумительно истолковать их вкратце, – ответил аббат. – Скажу  одно, ежели человек претендует на разнообразную деятельность или на  разнообразие наслаждений, он должен развить в себе разнообразные органы, как бы  независимые друг от друга. Кто хочет творить или наслаждаться во всю полноту  человеческой природы, кто хочет включить в такого рода наслаждение все, что  находится вне его, тот будет тратить свое время на вечно не удовлетворенное  стремление. Трудное дело, хоть и естественное с виду, созерцать прекрасную  статую, превосходную картину как таковую, слушать пение ради пепия,  восторгаться актером в актере, ценить здание его соразмерности и долговечности  ради. А вместо этого мы видим, что люди в большинстве своем смотрят на  признанные создания искусства, как на мягкую глину. В угоду их вкусам, мнениям  и капризам изваянный мрамор должен мигом менять свою форму, крепко сбитое  здание должно расшириться или сжаться, картина обязана поучать, спектакль  исправлять, и из всего нужно сделать все. На самом же деле люди по большей  части аморфны и бессильны придать образ себе и своему существу, вот они и  стараются отнять образ у предметов, дабы все обратить в рыхлую, расплывчатую  массу, к которой принадлежат они сами. В конце концов они сводят все к  пресловутому эффекту, все у них относительно, все и становится относительным,  исключая глупость и пошлость, которые забирают абсолютную власть.    

– Я  понимаю вас, вернее, вижу, как все вами сказанное совпадает с теми принципами,  коих вы так крепко держитесь, – заметил Ярно, – однако я не способен  так сурово судить горемычное человечество. Правда, я знаю немало таких людей,  которые при виде величайших творений искусства и природы первым делом вспоминают  свои жалкие нужды и, отправляясь в оперу, берут с собой свою совесть и мораль,  созерцая стройную колоннаду, не отрешаются от любви и ненависти, а все  прекрасное и великое, что может быть привнесено им извне, умаляют по мере сил,  дабы хоть как-то связать его со своей убогой сущностью.    

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ    

     

Вечером  аббат пригласил обитателей замка на погребение Миньоны. Все общество направилось  в Залу Прошедшего,[83]  ныне удивительным образом освещенную и украшенную. Стены были почти сверху  донизу завешены небесно-голубыми коврами, так что виднелись лишь цоколи и  фризы. В четырех канделябрах по углам горели огромные восковые факелы и  соответственно меньшие – в четырех малых, окружавших саркофаг посреди залы.  Возле него стояли четыре мальг чика в небесно-голубых с серебром одеждах и  большими опахалами из страусовых перьев словно овевали фигуру, которая  покоилась на саркофаге. Все уселись, и два незримых хора сладкозвучно  вопросили:    

«Кого  принесли вы в наш мирный приют?»    

А  четверо детей неясными голосами отвечали:    

«Мы  принесли усталую подругу детских игр, пусть среди вас покоится она, доколе не  воскресит ее ликующий призыв сестер небесных».    

Хор    

Привет  тебе, первенец юности в нашем кругу! Скорбный тебе наш привет! Ни отрок, ни  девушка пусть не стремятся вслед за тобой. Старцам одним подобает охотно, без  грусти, вступать в этот тихий покой, и строгий их круг пусть лелеет милое,  милое наше дитя!    

Мальчики    

Увы, как  горестно нести ее сюда! Увы, рок ей судил остаться здесь навеки! И мы хотим  остаться с нею и плакать, плакать у ее гробницы!    

Хор    

Взгляните  на эти могучие крылья! Взгляните на легкий и светлый покров! Вокруг молодого  чела блестит золотая повязка. Взгляните, как ясен и величав ее лик!    

Мальчики    

Увы,  крылья уже не поднимут ее! Легкими волнами не будут струиться покровы! Когда мы  венчали розами ее головку, она приветно и нежно смотрела на нас.    

Хор    

Воззрите  ввысь духовными очами! Пускай живет в вас творческая сила, что жизнь над  звездами возносит, ибо жизнь и выше и прекраснее всего!    

Мальчики    

Увы! Мы  здесь утратили подругу, она не бродит боле по садам, цветов не собирает на  лугу. Плачьте, мы оставляем ее здесь! Плачьте, мы хотим остаться с нею!    

Хор    

Дети!  Воротитесь к жизни! Слезы вам осушит свежий ветер, что играет над извивами ручья.  Бегите мрака ночи! День, радость, бытие – удел живых.    

Мальчики    

Воспрянем  и вернемся к жизни! Пусть день дарует радость и работу, а вечер принесет покой  и сон ночной вселит в нас силы.    

Хор    

Дети, к  жизни торопитесь воспарить! В светлом одеянии красоты да встретит вас любовь с  небесным взором, с венцом бессмертия вокруг главы!    

Мальчики  удалились, аббат поднялся с кресла и встал позади гроба.    

– Волеизъявлением  человека, соорудившего это тихое жилище, каждому новому пришельцу должен быть  оказан торжественный прием, – начал он. – После него, строителя Этого  дома, создателя этого пристанища, мы принесли сюда молодой чужеземный цветок,  и, следовательно, это тесное пространство вмещает ныне две совсем различных  жертвы суровой, самовластной и неумолимой богини смерти. Согласно строгим  законам вступаем мы в жизнь, сосчитаны дни, кои дают нам созреть для созерцания  света, но для продолжительности жизни законов нет. Слабенькая жизненная нить  растягивается в непредвиденную длину, а крепчайшую насильственно перерезают  поясницы Парки, которая, как видно, любит забавляться противоречиями. Мы мало  чем можем помянуть дитя, которое погребаем сейчас. Родителей ее мы не знаем, а  годы ее жизни можем определить лишь наугад. Столь глубоко и замкнуто было  сердце бедняжки, что нам дано только догадываться об ее сокровенных  чувствованиях; все в ней было облечепо туманом, все лишено ясности, кроме любви  к человеку, который вырвал ее из рук жестокого варвара. Эта нежная  привязанность, эта горячая благодарность, казалось, были пламенем, снедавшим  соки ее жизни; умение врача не могло спасти эту прекрасную жизнь, дружеская  забота оказалась бессильна ее продлить. Но искусство, бессильное удержать  отлетающий дух, применило все средства, дабы сохранить тело, оградить его от  тления. Бальзамический состав пропитал все сосуды и ныне, заменив кровь,  окрашивает преждевременно поблекшие щеки. Подойдите ближе, друзья, и посмотрите  на чудо искусства и старания!    

Он  поднял покров: девочка в своих ангельских одеждах точно почивала, приняв грациозную  позу. Все подошли я дивились этому подобию жизни. Только Вильгельм не встал с  кресла, не в силах овладеть собой; он не смел осмыслить, что ощущал, каждая  мысль грозила разрушить его ощущения.    

Из  внимания к маркизу речь была произнесена по-французски. Гость подошел вместе с  остальными и пристально вглядывался в усопшую. Аббат продолжал:    

– Но  это замкнутое для людей чуткое сердце было неизменно с благоговением обращено к  своему богу. Казалось, в ее натуре заложено смирение и даже склонность к  самоуничижению! Свято придерживалась она католической веры, в которой была  рождена и воспитана. Часто она кротко выражала желание покоиться в освященной  земле, и мы, следуя церковным правилам, освятили это мраморное вместилище и  горсть земли, положенную в ее изголовье. Как истово лобызала она в последние  свои мгновения образ распятого, множеством точек умело наколотый на ее нежной  руке!    

Говоря  это, аббат обнажил правую руку покойницы, и на белой коже обнаружилось голубоватое  распятье, окруженное различными письменами и знаками.    

Маркиз  низко наклонился над телом и разглядывал эту новую неожиданность.    

– О,  боже! – воскликнул он и, выпрямившись, воздел руки к небу. – Бедное  дитя! Несчастная племянница! Вот где я вновь нашел тебя! Какая горькая отрада,  давно уже утратив надежду свидеться с тобой, обрести твое милое возлюбленное  тело, которое мы почитали добычей озерных рыб, обрести тебя хотя и мертвой, но  неприкосновенной. Я оказался свидетелем твоих похорон, которые прекрасны  внешним великолепием и еще прекраснее присутствием хороших людей, кои провожают  тебя к месту вечного упокоения. Когда я буду в силах говорить, я выражу им свою  благодарность, – добавил он срывающимся голосом.    

Слезы  помешали ему вымолвить еще хоть слово.    

Нажав  скрытую пружину, аббат опустил тело в недра мрамора. Четверо юношей, одетых,  как были одеты мальчики, выступили из-за ковров и, покрывая гроб массивной,  богато украшенной крышкой, запели:    

Юноши    

Ныне  надежно укрыто сокровище наше, образ прекрасный минувшего! В мраморе этом оно  почиет нетленным, таким да пребудет оно в ваших сердцах! В жизнь воротитесь  скорее, несите с собой святую и строгую правду, ибо лишь правда святая – залог  вечной жизни.    

Незримый  хор подхватил последние слова, но никто из присутствующих не внял утешительным  словам, каждый был слишком поглощен удивительными открытиями и собственными  переживаниями. Аббат и Наталия сопровождали маркиза, а Вильгельма – Тереза и  Лотарио; и лишь когда отзвучали песнопения – печали и думы, размышления и  любопытство с такой силой вновь обрушились на них, что им страстно захотелось  вернуться в ту, другую стихию,    

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ    

     

Маркиз  избегал говорить о происшедшем, но втайне вел долгие беседы с аббатом. Когда  общество собиралось вместе, он часто просил музыки. Его желание спешили  исполнить, ибо каждый рад был уклониться от разговоров. Так прошло несколько  дней, пока не стало очевидно, что маркиз собирается в дорогу. Однажды он сказал  Вильгельму:    

– Я  не хочу тревожить прах бедной девочки, пускай покоится в том краю, где она  любила и страдала, но от друзей ее я требую обещания посетить меня в ее  отчизне, там, где бедняжка родилась и росла; они должны увидеть те изваяния и  колонны, о которых у нее сохранилось смутное представление.    

Я повезу  вас в те бухты, где она любила сбирать камушки. Надеюсь, вы, милый юноша, не  посмеете уклониться от признательности семейства, столь многим вам обязанного.  Завтра я уезжаю. Всю историю я поверил аббату, оп передаст ее вам; он был ко  мне снисходителен, когда скорбь прерывала мой рассказ, и, как третье лицо, он  более связно изложит цепь событий. Ежели вы захотите принять предложение аббата  и сопутствовать мне в поездке по Германии – милости прошу! И мальчика своего  вам незачем оставлять тут. Стоит ему причинить нам малейшее беспокойство, как  мы приведем себе на память ваше попечение о моей бедной племяннице.    

В тот же  вечер неожиданно пожаловала графиня. Когда она появилась, Вильгельм затрепетал  всем телом, а ей, хоть она и была предупреждена, пришлось опереться на сестру,  которая поспешила подать ей стул. Как непривычно прост был ее наряд, как  изменился ее облик! Вильгельм не смел на нее взглянуть; она приветливо с ним  поздоровалась, и несколько общих фраз не могли скрыть ее мысли и ощущения.  Маркиз рано отправился спать, остальному же обществу не хотелось расставаться.  Аббат достал какую-то рукопись.    

– Я  сразу же закрепил на бумаге доверенную мне удивительную историю, – сказал  он, – меньше всего следует жалеть чернила и перо, записывая подробности  примечательных событий.    

Графине  объяснили, о чем идет речь, и аббат приступил к чтению:    

«Хоть я  и вдоволь повидал свет, но мало встречал людей, достоинствами могущих сравниться  с моим отцом, – так говорил маркиз, – характер у него был благородный  и прямой, круг понятий широк и, можно сказать, возвышен; к себе он был строг,  во всех его замыслах чувствовалась неуклонная последовательность, во всех  действиях – постоянная размеренность. С одной стороны, это помогало общаться с  ним и вести дела, с другой же – именно эти качества мешали ему ужиться в мире,  ибо он требовал и от государства и от соседей, от детей и челяди соблюдения тех  же законов, которые предписал сам себе. Самые умеренные его требования  отягчались его строгостью, и никогда не бывал он вполне удовлетворен, потому  что все получалось не так, как он задумал. Я наблюдал его в те минуты, когда он  сооружал дворец, разбивал сад, приобретал превосходио расположенное новое  большое поместье и при этом неизбежно пребывал в мрачной уверенности, что рок  судил ему обуздывать себя и терпеть. В поведении своем он проявлял величайшее  достоинство, в шутках показывал превосходство своего ума; ему было несносно  малейшее порицание; лишь раз за всю мою жизнь видел я, как он потерял над собой  власть, – это было, когда он услышал насмешку над каким-то своим  начинанием. В таком же духе распоряжался он своими детьми и своим имуществом.  Старшего моего брата воспитывали как будущего наследника больших владений; мне  было определено духовное поприще, а младшему из нас – военная карьера. Я был  живой, пылкой, деятельной, подвижной натурой, ловкой во всякого рода телесных  упражнениях. Младший скорее тяготел к мечтательному покою, к наукам, к музыке и  поэзии. Лишь после жестокой борьбы, окончательно убедившись, что иной выход невозможен,  отец неохотно дозволил нам обменяться призваниями, и хотя видел, сколь довольны  мы оба, никак не мог успокоиться и не переставал твердить, что не будет от  этого проку. С годами он все более устранялся от людей и под конец жил почти  совсем один. Единственное его общество составлял старый приятель, который  служил в немецких войсках, потерял в походах жену и привез с собой дочку лет  десяти. Он приобрел по соседству приличное имение, навещал моего отца в  определенные дни и часы недели, а иногда привозил с собой и дочку. Он ни в чем  не прекословил отцу, который под конец вполне свыихя с ним и терпел его как  единственного сносного собеседника. Правда, после смерти отца мы обнаружили,  что наш старик отменно обеспечил своего знакомца, не терявшего даром времени;  тот расширил свои владения, а дочь его могла рассчитывать на хорошее приданое.  Девушка выросла редкостной красавицей, старший брат часто подтрунивал надо  мной, советуя к ней присвататься.    

Тем  временем брат Августин, проводя жизнь в монастыре, впал в очень странное состояние;  он услаждал себя благочестивой мечтательностью, теми полудуховными,  полуфизическими ощущениями, которые то возносили его на небеса, то низвергали в  бездну бессилия и бесплодной тоски. При жизни отца ни о каких переменах нельзя  было даже помыслить, да и что могли мы пожелать или предложить? После смерти  отца брат усердно навещал нас; состояние его духа, вначале столь сильно нас  огорчавшее, мало-помалу менялось к лучшему. Как видно, разум одержал верх.  Однако, чем крепче уповал он добиться полного исцеления и умиротворения на  прямом пути природы, тем настойчивее требовал от нас, чтобы мы разрешили его от  обета; он дал нам понять, что имеет виды на соседку нашу, Сперату.    

Старший  брат, столько выстрадав от суровости отца, не мог остаться равнодушен к душевному  состоянию младшего. Мы поговорили с духовником нашей семьи, почтенным старцем,  открыли ему двоякие намерения нашего брата и попросили подготовить и ускорить  это дело. Против своего обыкновения, он колебался, и, когда брат стал торопить  нас, а мы принялись настойчиво упрашивать патера, – он наконец поневоле  решился поведать нам необычайную историю.    

Оказалось,  что Сперата нам сестра, как по отцу, так и по матери; чувственное влечение  вновь обуяло старика в те преклонные годы, когда супружеские права обычно сами  собой упраздняются; над подобным случаем незадолго до того потешалась вся  округа, и отец, не желая, в свой черед, выставлять себя на осмеяние, решил  столь же тщательно утаить поздний плод законной любви, как обычно скрываюг  ранние случайные плоды увлечения. Наша мать тайно разрешилась от бремени.  Ребенка отослали в деревню, и старинный друг дома, один только вместе с  духовником посвященный в тайну, без долгих уговоров согласился выдать девочку  за свою дочь. Духовник только выговорил себе право в случае крайности открыть  тайну. Отец умер, хрупкая девочка жила под присмотром одной старухи; мы знали,  что пение и музыка уже открыли доступ к ней нашему брату, и он упорно  настаивал, чтобы мы разрешили его прежние узы и помогли заключить новые. Нужно  было не медля осведомить его, в каком опасном положении он находится. Он  посмотрел на нас безумным и презрительным взглядом.    

– Приберегите  свои нелепые сказки для детей и легковерных глупцов! – вскричал он. –  Вам не вырвать из моего сердца Сперату – она моя. Сейчас же отрекитесь от этой  дикой фантасмагории, ею меня не запугать. Сперата не сестра мне, а жена!    

И он с  восторгом описал нам, как эта чудесная девушка вывела его из противоестественного  отчуждения от людей и вернула в настоящую жизнь, как, подобно двум голосам,  созвучны две их души и как благословляет он свои муки и заблуждения за то, что  они доселе держали его вдалеке от всех женщин и теперь он может безраздельно  принадлежать пленительнейшей девушке в мире.    

Мы  ужаснулись этому открытию и, оплакивая его положение, не знали, как нам быть. А  он с горячностью твердил, что Сперата носит под сердцем его дитя. Духовник наш сделал  все, что повелевал ему долг, и тем только усугубил беду. Брат яростно восстал  против отношений природы и религии, нравственных нрав и гражданских законов.  Для него не было ничего священнее, чем его отношение к Сперате, ничего  достойнее, чем зваться отцом и супругом.    

– Это  одно согласно с природой! – восклицал он. – Все прочее – предрассудки  и домыслы. Разве не было благородных пародов, допускавших брачный союз с  сестрой? Не называйте мне ваших богов, – восклицал он, – вы поминаете  их лишь для того, чтобы дурачить нас, совращать с пути, начертанного природой,  и постыдным насилием возводить в преступление благороднейшие порывы. К  величайшему смятению ума, к постыдному надругательству над телом вынуждаете вы  ведомую на заклание жертву, которую хороните заживо.    

Я вправе  поднять голос, ибо выстрадал все – от высочайшей, сладчайшей полноты блаженства  до страшных, выжженных пустынь бессилия, одиночества, отрешения и отчаяния, от  высочайших предчувствий неземного бытия до полнейшего неверия, неверия в самого  себя. Я испил весь этот ужасный осадок на дне кубка, с краев ласкающего вкус, и  душа моя была отравлена до самых своих глубин. Ныне, когда милосердная природа  исцелила меня величайшим своим даром – любовью, когда на груди пленительной  девушки я вновь ощутил, что я существую, что существует она, что мы с пей едины  и что из этой живой связи возникнет третья жизнь и улыбнется нам, – тут-то  вы выпускаете на волю пламень ваших преисподних, ваших чистилищ, могущий  опалить лишь больное воображение, – и противопоставляете его живому,  истинному, несокрушимому блаженству чистой любви! Придите к нам, под сень тех  кипарисов, что возносят свои строгие вершины к небу. Найдите нас в той роще,  где вокруг цветут лимоны и померанцы, где стройный мирт протягивает к нам  нежные лепестки, а потом попытайтесь запугать нас своими темными, серыми  сетями, сплетенными человеком.    

Так он  долгое время упрямо отказывался верить нашему рассказу, а под конец, когда мы  поклялись, что говорим истинную правду, и сам духовник поддержал нас, брат, не  поколебавшись и тут, воскликнул:    

– Не  спрашивайте эхо ваших монастырских сводов, ваши замшелые пергаменты, ваши путаные  измышления и предписания, спросите свое сердце и природу – она вас научит, чего  вам страшиться, строжайше перстом своим укажет, что ею навеки и нерушимо  предано проклятию. Взгляните на лилии – не из одного ли стебля вырастает супруг  и супруга? Не соединяет ли их цветок, породивший обоих, а разве ли* лия не  символ невинности и союз брата и сестры у нее неплоден? Природа открыто отринет  то, что ей противно; творение, коему быть не должно, не может возникнуть,  творение, которое живет не по праву, обречено рано погибнуть. Бесплодие, жалкое  прозябание, довременное разрушение – вот недобрые приметы ее суровости. Она  карает сразу и прямо* Вот! Оглядитесь и вы тут же увидите, на чем лежит ее  запрет и проклятие. И в монастырской тиши, и в шуме света освящены и почтены  тысячи поступков, проклятых ею. На вольготную праздность, как и на чрезмерный  труд, на избыток и произвол, как и на стеснение и скудость, она взирает ниц  печальными очами, она зовет к умеренности, правильны все ее побуждения и  спокойны ее действия. Кто страдал, как я, – тот вправе быть свободен.  Сперата – моя. Одна лишь смерть отнимет ее у меня. Как мне сохранить ее, как  стать счастливым – это уж не ваша забота. А я сейчас же еду к ней, чтобы больше  с ней не разлучаться.    

Он хотел  сесть в лодку, чтобы переправиться к ней; мы удержали его, умоляя не совершать  шага, который повлечет за собой ужасные последствия. Пускай подумает, что живет  он не в свободном мире своих мыслей и понятий, а в государстве, чьи законы и  установления обрели непреложность законов природы. Мы вынуждены были обещать  духовнику, что не выпустим брата из глаз, а тем паче из замка, после чего тот  удалился, обещав возвратиться через несколько дней. Случилось то, чего мы  ожидали; брат наш был силен разумом, но слаб сердцем; в нем ожили прежние  религиозные чувства, и мучительные сомнения овладели им. Он провел ужасные два  дня и две ночи; духовник снова пришел ему на помощь, но тщетно. Не связанный  путами свободный разум оправдывал его, а чувство, вера, все привычные понятия  говорили ему, что он преступник.    

Однажды  утром мы нашли его комнату пустой, на столе лежала записка, в которой он заявлял,  что считает себя вправе вырваться на свободу, раз мы насильно держим его в  плену; он уходит, он спешит к Сперате и надеется бежать вместе с ней; ежели их  попытаются разлучить, он решится на все.    

Мы  немало испугались, однако духовник просил нас успокоиться. За бедным нашим братом  следили зорко; вместо того чтобы переправить его на другой берег, гребцы  отвезли его в монастырь. Утомившись сорокачасовым бдением, он заснул, как  только челнок принялся качать его при лунном свете, а проснулся, лишь увидев,  что находится в руках своих духовных братьев, и опомнился, лишь услышав, как  захлопнулась за ним монастырская дверь.    

Мы были  глубоко потрясены участью брата и приступили с горькими упреками к духовнику;  но почтенный старец постарался успокоить нас, пользуясь доводами хирурга, что  наша жалость погубила бы несчастного страдальца. Он же, священнослужитель,  действовал не по собственному почину, а по приказу епископа и высокого Совета.  Их намерения были – избежать публичного соблазна, замять этот прискорбный  случай, прикрыв его негласной епитимьей. Сперату решено было пощадить, утаив от  нее, что возлюбленный ее приходится ей братом. Ее поручили заботам священника,  которому она еще раньше открыла свое положение. Ее беременность и роды удалось  скрыть. Она по-матерински радовалась своему младенцу. Как и большинство девушек  у нас, она не умела ни писать, ни разбирать писаное и потому внушала патеру,  что говорить от нее возлюбленному. А патер, считая, что обязан щадить кормящую  мать благочестивой ложью, приносил ей вести от нашего брата, которого не видал  в глаза, его именем заклинал быть спокойной, просил думать* о себе и о ребенке  и вручить в руки божии попечение о будущем.    

Сперата  была набожна от природы. А положение ее и одиночество усугубляли эту черту,  чему способствовал и священник, дабы мало-помалу приготовить ее к вечной  разлуке. Едва только дитя отлучили от груди, едва патер почел Сперату  достаточно окрепшей телесно, чтобы терпеть душевные муки, как начал  устрашающими красками рисовать ей любовную связь с духовным лицом, которую  изображал как грех против природы, все равно что кровосмешение, ибо у него  явилась странная мысль приравнять силу ее раскаяния к тому, что она испытала  бы, узнав истинную суть своего прегрешения. Он наполнил ее душу таким  сокрушением и смятением, так возвеличил в ее глазах идею церкви и ее владыки,  показал, как страшно для спасения душ человеческих потворствовать провинившимся  в подобных случаях и, чего доброго, награждать их законным союзом; он показал  ей, сколь целительно во благовремении искупить покаянием подобный грех и  стяжать венец блаженства, так что она как бедная грешница добровольно подставила  голову под топор и теперь уже слезно молила навеки разлучить ее с возлюбленным.  Добившись от нее столь многого, ей дозволили свободно, хоть и под надзором,  проживать либо дома, либо в монастыре, по собственному усмотрению.    

Девочка  ее подрастала и вскоре обнаружила необыкновенное свойство натуры. Она рано  стала бегать и двигаться с большим проворством и ловкостью, вскоре начала  премило петь и самостоятельно научилась играть на лютне. Только речь давалась  ей нелегко, но затруднение происходило не столько от неисправности голосового  аппарата, сколько от особенности ее мышления. Несчастная мать с тягостным  чувством смотрела на свое дитя; уговоры патера внесли такой сумбур в ее представления,  что, не будучи безумной, она находилась в крайне неуравновешенном состоянии.  Проступок ее казался ей чем дальше, тем отвратительнее и достойнее кары. Оттого  что священник часто уподоблял его кровосмешению, эта мысль так глубоко засела в  ней и вызвала такой ужас, словно ей была известна истина. А духовник очень  гордился своей выдумкой, хоть и терзал ею сердце бедной женщины. Горестно было  смотреть, как мать в любви своей всей душой стремилась радоваться бытию ребенка  и при этом боролась со страшной мыслью, что ему не следовало быть. Иногда эти  два чувства боролись между собой, иногда ужас побеждал любовь.    

Ребенка  давно уже взяли у нее и отдали на воспитание хорошим людям, жившим близ озера.  Тут-то, пользуясь большей свободой, девочка обнаружила особое пристрастие к  лазанию. Ее неудержимо влекло взбираться на верхушки высоких деревьев, бегать  по бортам кораблей и подражать самым головоломным фокусам канатных плясунов,  изредка навещавших эти места.    

Чтобы  легче было упражняться, она любила меняться платьем с мальчиками, и, хотя приемные  родители считали Это крайне неприличным и непозволительным, мы старались, в чем  можно, потворствовать ей.    

Увлекшись  своими необычайными похождениями и кунштюками, она порой забиралась очень  далеко, плутала где – то, подолгу отсутствовала, но всегда возвращалась назад.  Воротившись, она обычно усаживалась под колоннами одной из соседних вилл; ее  теперь уже не искали, ее поджидали. Она, как видно, отдыхала на ступенях  портала, потом забегала в большую залу, рассматривала статуи, и, если ее ие  упрашивали остаться, спешила домой.    

В конце  концов наши ожидания были обмануты и поблажки наказаны. Девочка однажды не  вернулась, и только шляпка ее плавала по воде неподалеку от того места, где  горный поток впадает в озеро. По общему мнению, девочка сорвалась, прыгая между  скалами, но, сколько ни искали, тела ее не нашли.    

Из  неосторожной болтовни подруг Сперата скоро узнала о смерти своего ребенка; с  виду она оставалась спокойной и веселой и недвусмысленно давала понять, какое  это благо, что господь прибрал бедное создание, не попустив ему то ли  претерпеть, то ли посеять вокруг еще более жестокие беды.    

По этому  случаю пошли всякие россказни о наших водах. Толковали, что озеро каждый год  требует себе невинное дитя; мертвых тел оно не терпит и рано или поздно  выбрасывает их на берег; пусть даже самая мелкая косточка опустилась на дно –  все равно она выплывет наверх. Рассказывали, будто одна неутешная мать, чье  дитя утонуло в озере, молила господа и его угодников даровать ей хотя бы кости  для погребения; и что же, с первой бурей на берег выбросило череп, со второй –  скелет, а когда все кости были собраны, она увязала их в платок и понесла в  церковь. Но, – о, чудо! – когда она вошла в храм, узел стал делаться  все тяжелее, а под конец, когда она положила его на ступени алтаря, ребенок  закричал и, всем на диво, выбрался из платка; недоставало только косточки  мизинца с правой руки, впрочем, мать, усердно все обыскав, нашла ее под конец,  и косточка эта хранится в церкви, как память, среди других реликвий.    

Такого  рода рассказы западали в душу несчастной матери, поощряя полет ее воображения и  усугубляя сердечную тревогу. Она уверила себя, что дитя искупило свою и  родительскую вину, что проклятие и кара, тяготевшие на них, отныне окончательно  сняты; теперь остается лишь пайти кости ребенка, дабы отвезти их в Рим, и тогда  дитя, вновь облекшись своей цветущей плотью, восстанет перед всем народом на  ступенях большого алтаря в соборе святого Петра. Собственными глазами узрит оно  отца и мать, и, убедившись в благоволении господа и святых угодников, папа под  громкие клики народа отпустит родителям их грех, простит их и сочетает брачными  узами.    

Отныне  ее взор и внимание были неотступно обращены на озеро и на берег. Когда вочью  волны плескались в свете луны, ей чудилось, что каждый искристый гребень  выносит на поверхность ее дитя, и кому-нибудь для вида приходилось бежать за  ним на берег.    

Днем  она, не зная устали, бродила по тем местам, где отлогий песчаный берег  спускается к озеру, и собирала в корзинку все кости, какие находила; никто не  смел сказать ей, что это кости животных; крупные она зарывала в песок, мелкие  брала с собой. В этом занятии проходила ее жизнь. Священник, неуклонным  исполнением своего долга доведший ее до такого состояния, оберегал теперь ее, как  умел. Его стараниями она слыла в округе не блажной, а блаженной; при виде нее  люди молитвенно складывали руки, а дети целовали ей руку.    

Старой  ее приятельнице и провожатой духовник согласился отпустить грех пособничества  злополучному союзу лишь на одном условии: чтобы она неотступно сопровождала  бедняжку всю дальнейшую жизнь, и та на редкость терпеливо и старательно до  конца исполнила свой долг.    

Мы между  тем не выпускали из виду своего брата; ни врачи, ни духовенство его монастыря  не позволяли нам показываться ему, однако, желая убедить нас в том, что живет  он на свой лад хорошо, нам дали разрешение когда угодно наблюдать за ним в  саду, в монастырских переходах и даже сквозь окошко в потолке его кельи.    

После  периодов отчаяния и смятения, которые я опускаю, брат впал в странное состояние  душевного покоя и телесного беспокойства. Он присаживался, только когда, взяв в  руки арфу, играл на ней, чаще всего сопровождая игру пением. Впрочем, он больше  находился в движении и всегда был сговорчив и уступчив, ибо все его страсти как  бы растворились во всеобъемлющем страхе смерти, Его моягио было подвигнуть на  что угодно, напугав опасной болезнью или смертью.    

Помимо  той странности, что он без устали ходил взад и вперед по монастырю и недвусмысленно  намекал, насколько приятнее было бы бродить по горам и долам, он еще говорил о  видении, которое Есегда его пугало. По его словам, когда бы он ни проснулся в  ночи, в ногах его кровати неизменно стоит красивый мальчик и грозит ему  блестящим ножом. Его переселили в другую келью, однако от твердил, что и там, и  в любом закоулке монастыря мальчик подстерегает его. Это непрерывное блуждание  становилось все беспокойнее, а потом уж монахи припомнили, что в ту пору он  чаще обычного стоял у окна и смотрел на другой берег озера.    

Тем временем  бедную нашу сестру совсем извела единственная ее забота и одно неизменное  занятие, и врач порекомендовал постепенно подмешивать к собранным ею костям  косточки детского скелета и тем укрепить ее надежду. Попытка была рискованная,  но обещала, по крайней мере, что после того, как все части скелета будут  собраны, бедняжку можно будет отвлечь от вечных поисков, посулив ей путешествие  в Рим.    

Так и  сделали; верная спутница неприметно подмешала данные ей кости к найденным, и  несказанный восторг охватил бедную страдалицу, когда кости были постепенно  собраны и оставалось только определить, каких недостает. С великим тщанием  лентами и нитками прикрепила она каяедую кость, куда положено, а промежутки  заполнила шелками и вышивками, как украшают мощи святых.    

Так были  соединены все части скелета, не хватало лишь нескольких косточек от конечностей.  Однажды утром, когда она еще спала, доктор пришел осведомиться о ее  самочувствии, старуха достала священные останки из ларца, стоявшего в спальне,  желая показать, чем столь усердно занимается больная. Вскоре оба услышали, как  она спрыгнула с постели; подняв платок, она увидела, что ларец пуст. Она  бросилась на колени, и вошедшие услышали ее жаркую благодарственную молитву.    

– Да!  Это правда, – восклицала она, – это был не сон, а явь! Радуйтесь со  мной, друзья мои! Я снова видела живой милую, славную мою крошку! Она встала,  сбросила покрывало с лица и светом своим озарила горницу; красота ее воссияла,  и как ни хотела она, но не могла ступить на землю. Ее, словно пушинку, вознесло  ввысь! Она не успела даже протянуть мне руку. Тогда она позвала меня за собой и  указала путь, каким мне идти. Я последую за ней, последую скоро, я это  чувствую, и мне от этого легко на душе. Скорби как не бывало, и одно лишь  созерцание воскресшей из мертвых было мне предвкушением небесного блаженства.    

С того  часа вся душа ее преисполнилась радостных чаяний, ничто земное не привлекало ее  внимания, она почти не вкушала пищи, и дух ее мало-помалу отрешался от телесных  уз. В конце концов ее однажды нашли без сознания и без кровинки в лице; она не  открывала глаз, она была то, что мы называем мертва.    

Молва об  ее видении быстро распространилась в народе, а благоговейное чувство, которое  она внушала при жизни, по смерти ее не замедлило превратиться в убеждение, что  ее должно почитать праведницей и даже святой.    

Когда ее  собрались хоронить, люди толпами с невообразимым одушевлением стекались ко  гробу; каждый хотел коснуться ее руки или, по крайней мере, одежды. В этом  страстном порыве многие недужные переставали ощущать терзавшую их боль и,  почитая себя исцеленными, во всеуслышание объявляли об этом, славили господа и  новую его угодницу.    

Духовенству  пришлось выставить тело в часовне, люди требовали, чтобы их допустили поклониться  усопшей, приток народа был невообразимый. У жителей горных краев и без того особо  развито религиозное чувство, а тут они дружно прихлынули из своих долин;  молитвы, чудеса и поклонение множились день ото дня. Епископские указы, имевшие  целью ограничить, а затем и упразднить этот новый культ, так и не могли быть  выполнены; при каждой попытке пресечения народ возмущался и готов был  употребить силу против каждого маловера.    

– Ведь  обитал же святой Боромео[84]  среди наших предков, и матери его дано было счастье дожить до того, как он был  причислен к лику святых. Ведь воздвигнуто на скале близ Ароны гигантское его  изображение, дабы воочию показать нам его духовное величие. Ведь живут еще  среди нас его потомки. И ведь обещал господь вновь и вновь творить чудеса среди  верующих.    

Когда по  прошествии нескольких дней тело не обнаружило признаков разложения, а скорее  даже побелело и стало как был прозрачным, вера в народе еще окрепла, и среди  толпы участились случаи исцеления, которые самый придирчивый наблюдатель не мог  ни объяснить, ни счесть прямым обманом. Весь округ волновался, и кто не  приходил сам, тот долгое время ни о чем другом не слышал.    

В  монастыре, где обитал мой брат, как и повсюду, шли толки об этих чудесах, и  никто не остерегался говорить о них в его присутствии, ибо обычно ничто его не  трогало, а история его жизни никому не была известна. На сей раз он, как видно,  расслышал все очень точно и бегство свое скрыл столь искусно, что никто так и  не узнал, каким способом он выбрался из монастыря. Впоследствии стало известно,  что он переправился на тот берег с несколькими паломниками, а гребцов, не  заметивших в нем ничего странного, просил только быть как можно осторожнее,  чтобы лодка, чего доброго, не перевернулась. Глубокой ночью добрался он до  часовни, где его злосчастная возлюбленная вкушала отдых от своих страданий;  малочисленные богомольцы преклоняли колени по углам; в головах гроба сидела  старая приятельница усопшей; он подошел к ней, поклонился и спросил, как  поживает ее госпожа.    

– Вы  сами видите, – отвечала та не без смущения.    

Он  искоса посмотрел на покойницу. После минутного колебания взял ее руку,  испугавшись холодного прикосновения, тотчас выпустил ее, тревожно огляделся и  сказал старухе:    

– Я  не могу сейчас остаться при ней, мне предстоит еще очень долгий путь. Но я  ворочусь вовремя; скажи ей это* когда она проснется.    

Так он  ушел; мы не сразу узнали об этом событии, начали доискиваться, куда он девался,  но тщетно! Непостижимо, как мог он одолеть горы и долины. Наконец много времени  спустя в Граубюндене мы напали на его след, но с большим опозданием, след вновь  затерялся.    

Мы  подозревали, что он направился в Германию, однако война совершенно стерла столь  слабые приметы»,    

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ    

     

Аббат  окончил чтение, все слушали его со слезами. Графиня не отрывала платка от глаз,  под конец она встала и вместе с Наталией покинула комнату. Все остальные  молчали; тогда заговорил аббат:    

– Теперь  встает вопрос, допустить ли, чтобы добрейший маркиз уехал, не узнав нашей тайны.  Ибо кто может усом- виться в том, что Августин и наш арфист – одно лицо? Надо  обдумать, как нам поступить, памятуя о несчастном страдальце и обо всей семье.  Мой совет не действовать сгоряча, а подождать, какие вести привезет нам врач,  возвращение которого мы ожидаем нынче.    

Все  согласились с аббатом, и он продолжал:    

– При  этом возникает еще один вопрос, его, пожалуй, следует решить скорее: маркиз безмерно  растроган радушием, которое его бедная племянница встретила у нас и особливо у  нашего молодого друга. Мне пришлось обстоятельно дважды рассказать ему всю  историю, и он выразил живейшую признательность. «Молодой человек отказался  ехать со мной, еще не зная, какие отношения нас связывают, – заявил  он. – Теперь я уже не чужой ему, чьи привычки и причуды могут его  коробить, а свой и даже родной, и ежели раньше сын его, которого он не хотел  оставить, был помехой для нашего совместного путешествия, пускай отныне Этот  мальчуган станет чудесным звеном, еще крепче соединяющим нас. Помимо  благодарности, коей я обязан вашему другу, он может быть мне полезен в пути;  ежели я привезу его с собой на родину, мой старший брат с радостью примет его.  И не должно ему пренебрегать наследством своей питомицы, ибо, по тайному  уговору нашего отца с его другом, состояние, завещанное им дочери, переходило к  нам, а мы, конечно, не станем отнимать у благодетеля нашей племянницы то, что  он заслужил.    

Взяв  руку Вильгельма, Тереза промолвила:    

– Вот  мы и вновь убеждаемся на прекрасном примере, что бескорыстное благодеяние влечет  за собой наивысшую, прекраснейшую награду. Последуйте нежданному призыву и,  оказывая маркизу двойную услугу, спешите посетить ту прекрасную страну, которая  не раз влекла к себе ваше воображение и ваше сердце.    

– Я  всецело предаюсь руководству моих друзей, – ответил Вильгельм, – в  нашем мире тщетно отстаивать собственную волю. Я упускаю то, что хотел  удержать, а неожиданная награда сама идет ко мне.    

Пожав  руку Терезы, Вильгельм высвободился от ее пожатия.    

– Я  всецело предоставляю вам решать мою участь, – обратился он к аббату, –  раз мне не надобно расставаться с моим Феликсом, я рад буду ехать куда угодно и  делать все, что друзья почтут правильпым.    

В ответ  на это заявление аббат тотчас начертал свой план.    

– Пускай  маркиз уезжает, – сказал он, – а Вильгельм должен дождаться известия  от врача и, после того как мы решим, что делать, пусть едет следом вместе с  Феликсом.    

Маркизу  же он рекомендовал осмотреть покамест достопримечательности города, дабы не  задерживаться сборами в путь молодого друга. Маркиз отбыл, многократно повторив  свою признательность, веским доказательством коей явились оставленные им дары,  украшения, резные камни и расшитые ткани.    

Вильгельм  совсем уже собрался в дорогу, и теперь никто не знал, как поступить дальше,  потому что от врача не было никаких известий и приходилось опасаться, что  несчастного арфиста постигла беда, как раз в то время, когда явилась надежда  решительно улучшить его положение. Был послан курьер, но едва он уехал, как под  вечер прибыл врач с незнакомцем внушительного, строгого и примечательного вида.  Никто его не знал. Новоприбывшие некоторое время молчали, наконец незнакомец  приблизился к Вильгельму и, протянув ему руку, спросил:    

– Неужто  вы не узнаете старого друга?    

Это был  голос арфиста, но от прежнего его облика не осталось ни следа. Он был в обычном  дорожном платье, опрятном и пристойном, кудри старательно причесаны, борода исчезла,  но более всего изменился он от того, что выразительные его черты утратили  отпечаток старости.    

Вильгельм  обнял его с величайшей радостью; он был представлен всем остальным и вел себя  вполне разумно, не подозревая, сколь многое узнали о нем присутствующие  незадолго до того.    

– Надеюсь,  вы будете снисходительны к человеку, с виду взрослому, но после длительного  недуга вступающему в мир несмышленым младенцем, – непринужденно заявил  он. – Вот этому доброму другу я обязан тем, что вновь могу явиться в человеческом  обществе.    

Все  приветствовали его, а врач сразу же предложил пойти погулять, чтобы пресечь  этот разговор, переведя его на безразличные темы.    

Когда  друзья остались одни, врач сообщил следующее:    

– Исцелить  этого человека нам помог удивительнейший случай. Мы долго пользовали его  нравственно и физически по нашей методе; все шло до известной степени успешно,  однако страх смерти не оставлял его, а внять нашим просьбам – * пожертвовать  бородой и длинной хламидой – он никак не соглашался. Впрочем, он стал принимать  больше участия в мирских делах, а понятия его и даже песни заметно приблизились  к жизни. Вам известно, каким неожиданным письмом вызвал меня отсюда священник.  Я приехал и застал в нашем больном большую перемену: он добровольно расстался с  бородой, позволил подстричь свои кудри на общепринятый манер, потребовал себе  обычную одежду и как будто сразу стал другим человеком. Нам не терпелось узнать  причину такого превращения, но приступить с расспросами к нему самому мы не решались,  пока случайно не обнаружилось одно странное обстоятельство. Из домашней аптеки  священника исчезла склянка жидкого опия. Мы нашли нужным произвести строжайшее  дознание, каждый старался обелить себя, между домочадцами вспыхивали бурные  перебранки. Наконец явился этот человек с признанием, что склянка находится у  него. Его спросили, не пил ли он из нее, он сказал: «Нет! – И продолжал: –  Ей я обязан возвращением разума. В вашей власти отнять у меня этот пузырек и  вернуть меня навеки в прежнее состояние. Сознание того, как хорошо, когда  смерть кончает земные муки, впервые толкнуло меня на путь исцеления; отсюда  выросла мысль окончить их добровольной смертью, и с этим намерением я взял  склянку. Возможность вмиг прекратить мои великие страдания придала мне силы  терпеть их; и вот с тех пор, как у меня есть этот талисман, близость смерти  влечет меня назад к жизни. Не бойтесь, – добавил он, – я не  воспользуюсь ядом. Лучше возьмите на себя смелость вы, знатоки человеческого  сердца, позвольте мне быть независимым от жизни и тем самым укрепить мою  зависимость от жизни».    

По  зрелом размышлении мы решили более не настаивать, и теперь сн носит при себе в  закупоренном флакончике этот яд как своеобразное противоядие.    

Врачу  рассказали обо всем, что обнаружилось за это время, сговорившись хранить глубокое  молчание при Августине. Аббат дал себе слово не отпускать его пи на шаг и вести  далее по благому пути, на который он вступил.    

Между  тем Вильгельм должен был вместе с маркизом совершить путешествие по Германии.  Если удастся вновь внушить Августину любовь к отечеству, тогда близким его  откроют все обстоятельства и Вильгельм привезет его в родной дом.    

Вильгельм  закончил приготовления к путешествию, и хотя поначалу казалось непонятным,  почему Августин обрадовался, услышав о скором отъезде своего старого друга и  благодетеля, аббат вскоре обнаружил причину столь странного душевного движения.  Августин не мог преодолеть давшш страх перед Феликсом и желал, чтобы мальчика  поскорое увезли.    

Постепенно  съехалось такое множество гостей, что их едва удавалось разместить в самом  замке и во флигелях, тем более что заблаговременно не были сделаны  приготовления к приему такого большого общества. Завтракали и обедали все  вместе и старались себя уверить, что живут в приятнейшем согласии, однако же  втайне не прочь были оказаться врозь. Тереза выезжала верхом – иногда с  Лотарио, но чаще одна; успев свести знакомство со всеми помещиками и помещицами  в округе, она придерживалась, надо думать не без основания, того хозяйственного  принципа, что с соседями и с соседками надо быть в добром согласии и постоянно  оказывать взаимные одолжения. О союзе ее с Лотарио даже и речь не заходила,  обеим сестрам было о чем потолковать друг с другом; аббат искал общества  арфиста, Фридрих не отходил от Вильгельма, а Феликс сновал всюду, где ему было хорошо.    

Во время  прогулок общество обычно разбивалось на пары, а когда приходилось быть вместе,  все тотчас искали прибежища в музыке, всех связующей, обособляя каждого.    

Неожиданно  общество увеличилось прибытием графа, который хотел увезти супругу и сказать  торжественное прости своей мирской родне. Ярно поспешил встретить его у самой  кареты, и когда новоприбывший спросил, что за общество застанет он здесь, на  Ярно, как всякий раз при виде графа, напал озорной стих.    

– Вы  застанете здесь всю знать мира, – ответил он, – итальянских и  французских маркизов, лордов и баронов, недоставало только графа.    

С тем  они поднялись по лестнице, и Вильгельм первым встретился им в аванзале.    

– Милорд,  я весьма рад столь неожиданно возобновить даше знакомство, – обратился к  нему граф на французском языке, вглядевшись в него. – Если я не ошибаюсь,  мне случалось видеть вас в свите припца.    

– Я  имел тогда счастье свидетельствовать свое почтение вашему  превосходительству, – отвечал Вильгельм, – однако вы оказываете мне  чрезмерную честь, принимая меня за англичанина, и притом высокопоставленного, я  немец и…    

–…притом  весьма достойный молодой человек, – вставил Ярно.    

Граф с  улыбкой посмотрел на Вильгельма и собрался было что-то ответить, но тут подоспели  остальные и радушно приветствовали его. Пришлось извиниться, что нет  возможности сразу отвести ему приличную комнату, обещав без промедления  приготовить таковую.    

– Так,  так! – заметил он с улыбкой. – Я вижу, квартирмейстерские обязанности  отданы на волю случая. А чего не добьешься предусмотрительностью и  распорядительностью! Но, прошу вас, не вздумайте для меня хоть туфель стронуть  с места, иначе, я вижу, не оберешься беспорядка. Всем будет неудобно, а ради  меня никто не должен терпеть даже час неудобства. Вы были свидетелем, –  обратился он к Ярно, – и вы также, мистер, – повернулся он к  Вильгельму, – сколько людей я тогда с удобством разместил у себя в замке.  Дайте мне список господ и слуг, укажите, как все сейчас расквартированы, я  составлю план дислокации, и каждый без особых хлопот получит просторное жилище,  да еще останется место для случайно завернувшего к нам гостя.    

Ярно  тотчас напросился к графу в адъютанты, доставил ему все нужные сведения и, по  своему обычаю, потешался над стариком, норовя сбить его с толку. Но граф не  замедлил добиться полного торжества. Все гости были размещены, он приказал в  его присутствии надписать имена на всех дверях, и, надо признаться, цель была  достигнута без особых хлопот и перемен.    

Кстати,  Ярно изловчился поселить вместе людей, связанных в то время взаимным интересом.    

После  того как все утряслось, граф сказал Ярно:    

– Помогите  мне разобраться, кто этот молодой человек, – вы зовете его Мейстер, и он  как будто немец.    

Ярно  промолчал, отлично понимая, что граф принадлежит к тём людям, которые спрашивают,  чтобы показать собственную осведомленность. И правда, тот, не дожидаясь ответа,  продолжал:    

– Вы  давеча представили мне его, отменно аттестовав от имени принца. Допустим, его  мать была немкой, но поручусь, что отец у него англичанин, и притом знатного  рода. Кто подсчитает, сколько английской крови за последние тридцать лет  примешалось к немецкой! Я не буду настаивать, мало ли у всех у вас таких  семенных тайн, но меня-то уж не проведешь.    

Он тут  же стал вспоминать множество событий, якобы происшедших с Вильгельмом у него в  замке; Ярно снова промолчал, хотя граф совсем запутался, то и дело смешивая  Вильгельма с молодым англичанином из свиты принца. Когда-то у бедного старика  была превосходная память, и он по сей день хвастался, что может вспомнить  мельчайшие события своей юности, и с тем же апломбом выдавал за достоверность  нелепицу, смесь былей с небылицами, состряпанную его воображением по вине  заметно слабеющей памяти. Впрочем, он стал очень кроток и приветлив, своим  присутствием благотворно влияя на общество. Он любил, когда вслух читали  назидательные книги, даже затевал салонные игры; сам в них не принимал участия,  но усердно ими командовал, а когда люди удивлялись, как он снисходит до этого,  объяснял, что человека, удалившегося от важных мирских дел, меньше всего унижает  обращение к делам ничтожным.    

Во время  этих игр Вильгельму не раз случалось пережить минуты смущения и досады: легкомысленный  Фридрих пользовался любым случаем, чтобы намекнуть на чувства Вильгельма к  Наталии. Как он доискался до этого? Что дало ему Это право? Ведь остальные  могли подумать, что, проводя с ним много времени, Вильгельм сделал ему столь  неосторожное и неуместное признание.    

Однажды  за игрой царило особо бурное веселье, как вдруг дверь распахнулась и вбежал  Августин. Вид его был страшен – лицо бледное, взгляд дикий, он пытался  говорить, но язык ему не повиновался. Лотарио и Ярно, заподозрив возврат  безумия, бросились к нему, чтобы удержать его.    

Сперва  глухо и прерывисто, а потом громко и надрывно он принялся выкрикивать:    

– Не  меня держите! Бегите! Помогите! Спасите ребенка! Феликс отравлен!    

Его  отпустили, он ринулся в дверь, и все общество в ужасе бросилось вслед за ним.  Позвали врача, Августин устремился в комнату аббата, ребенок был там, он  испугался и смутился, когда ему еще издали закричали:    

– Что  ты натворил?    

– Папенька,  милый! – крикнул Феликс. – Я не пил из бутылки, я пил из стакана, мне  очень хотелось пить!    

Августин  всплеснул реками и с криком: «Он погиб!» – протиснулся сквозь толпу и бросился  прочь.    

     

На столе  оказался стакан миндального молока, а рядом наполовину пустой графин; явился  врач, узнал то, что другим было известно, и с ужасом обнаружил лежащую на столе  хорошо знакомую пустую склянку от жидкого опия; он велел принести уксуса и  пустил в ход все свое искусство.    

Наталия  приказала перенести мальчика в другую комнату и с тревогой хлопотала около него.  Аббат побежал разыскивать Августина, чтобы добиться от него объяснения. Так же  тщетно искал его несчастный отец, а когда воротился, увидел на всех лицах  тревогу и озабоченность.    

Врач тем  временем исследовал миндальное молоко в стакане, где оказалась огромная примесь  опия; ребенок лежал в постели, вид у него был совсем больной. Он просил отца,  чтобы ему только ничего больше не давали глотать, чтобы его перестали мучить.  Лотарио разослал своих слуг и сам ускакал на розыски Августина. Наталия сидела  с ребенком, он нашел прибежище у нее на коленях и трогательно просил ее  заступничества, просил дать ему кусочек сахара, потому что уксус очень кислый!  Врач разрешил дать; ребенок ужасающе возбужден, пусть хоть немного успокоится,  сказал он, все, что нужно, сделано, он постарается сделать все, что возможно.  Граф как будто нехотя приблизился к ребенку, со строгой и даже торжественной  миной возложил на него руки, поднял взор горе и на несколько мгновений замер в  этой позе. Лежавший в кресле безутешный Вильгельм вскочил, бросил Наталии  исполненный отчаяния взгляд и вышел из комнаты.    

Вскоре  после него удалился и граф.    

– Мне  непонятно, как это у ребенка не видно ни малейших признаков тяжелого состояния, –  помолчав, промолвил врач. – В каждом выпитом глотке содержалась чудовищная  доза опия, а между тем я не нахожу у него более частого пульса, чем можно  приписать моим снадобьям и страху, какой вы нагнали на ребенка.    

Вскоре  явился Ярно с известием, что Августина нашли на чердаке в луже собственной крови,  рядом валялась бритва, по-видимому, он перерезал себе горло. Врач бросился туда  и столкнулся с людьми, несшими тело вниз по лестнице. Его положили на кровать и  тщательно обследовали: разрез затронул дыхательное горло, сильная потеря крови  привела к обмороку, однако вскоре стало очевидно, что жизнь в нем не погасла и  есть еще надежда. Врач привел тело в надлежащее положение, соединил разрезанные  ткани и наложил повязку. Ночь для всех прошла без сна и в тревоге. Ребенок не  же* лал расставаться с Наталией.    

Вильгельм  сидел перед ней на скамеечке, ноги мальчика покоились у него на коленях, голова  и грудь – у нее, – так делили они отрадную ношу и горестные заботы, до  рассвета пребывая в неудобной и печальной позе: Наталия протянула руку  Вильгельму, они не произносили ни слова, только глядели на ребенка и друг на  друга. Лотарио и Ярно сидели на другом конце комнаты и вели между собой очень  важный разговор, который мы гут же охотно пересказали бы нашим читателям, не будь  мы так озабочены происходящими событиями. Мальчик сладко спал, рано утром  проснулся очень веселый, вскочил и потребовал хлеба с маслом.    

Едва  только Августин несколько оправился, от него попытались добиться хоть  каких-нибудь объяснений. Не без труда и лишь постепенно удалось у него  выведать, что вследствие пресловутой графской дислокации он попал в одну  комнату с аббатом и нашел рукопись, а в ней историю своей жизни; ужас его не  знал границ, и тут он окончательно убедился, что дальше жить не может: тотчас  же решил он, как всегда, прибегнуть к опию, вылил его в стакан с миндальным  молоком и все же, поднося к губам, содрогнулся, отставил стакан, чтобы еще раз  пробежаться по саду и посмотреть на божий свет, а воротясь, увидел мальчика,  который заново наполнял выпитый им стакан.    

Несчастного  умоляли успокоиться, он судорожно схватил руку Вильгельма.    

– Увы! –  говорил он. – Почему я раньше не покинул тебя! Ведь знал же я, что погублю  мальчика, а он погубит меня.    

– Мальчик  жив! – перебил его Вильгельм.    

Врач,  внимательно слушавший, спросил Августина, весь ли напиток был отравлен.    

– Нет  – только стакан! – отвечал тот.    

– Значит,  по счастливому случаю ребенок пил из графина! – воскликнул врач. –  Добрый гений отвел его руку от смерти, бывшей наготове.    

– Нет,  нет! – выкрикнул Вильгельм, закрыв глаза руками. – Как страшно это  слушать! Мальчик сказал определенно, что пил не из бутылки, а из стакана.  Здоровый вид его обманчив. Он умрет у нас на глазах.    

Вильгельм  бросился прочь, врач сошел вниз и, лаская мальчика, спросил его:    

– Правда  ведь, Феликс, ты пил из бутылки, а не из стакана?    

Ребенок  расплакался.    

Доктор  шепотом объяснил Наталии, как обстоит дело; она тоже напрасно пыталась выведать  у ребенка правду, он только плакал еще пуще, пока не заснул в слезах.    

Вильгельм  бодрствовал при нем, ночь прошла спокойно. Наутро Августина нашли в постели  мертвым; он обманул внимание своих стражей притворным покоем, но, потихоньку  распустив повязку, истек кровью. Наталия пошла гулять с ребенком; он был весел,  как в самые свои счастливые дни.    

– Вот  ты добрая! – говорил ей Феликс. – Ты не бранишься, не бьешь меня! Я  только тебе скажу, я пил из бутылки! Маменька Аврелия всегда била меня по  пальцам, когда я хватался за графин. Папа был такой сердитый, я думал, он меня  побьет.    

Как на  крыльях, летела Наталия к замку. Вильгельм, все еще озабоченный, шел ей навстречу.    

– Счастливый  отец! – громко крикнула она, подняла ребенка и бросила ему на руки. –  Вот тебе твой сын! Он пил из бутылки, непослушание спасло его!    

О  счастливом исходе рассказали графу, тот слушал с улыбкой затаенной и скромной  уверенности, с какой терпят заблуждения хороших людей. Обычно столь догадливый  Ярно на сей раз не понимал, чем объяснить такое непоколебимое самодовольство,  пока окольными путями не дознался вот до чего: граф убежден, что мальчик в  самом деле принял яд, но он молитвой и наложением рук чудесно спас ему жизнь.    

Затем оп  решил тут же уехать и, как всегда, собрался в один миг. При прощании красавица  графиня, держа руку сестры, схватила руку Вильгельма, крепким пожатием соединила  все четыре руки, быстро повернулась и вспрыгнула в карету.    

Такое  нагромождение страшных и необычайных событий поневоле изменило общий строй  жизни, привело его в полное расстройство, сообщив всему дому какую-то  лихорадочную суету. Часы сна и бодрствования, еды, питья и совместного  времяпрепровождения сдвинулись и перемешались. Кроме Терезы, все были выбиты из  колеи. Мужчины пытались восстановить бодрость духа спиртными напитками и,  поднимая себе настроение искусственным путем, лишали себя настоящей веселости и  жизнерадостности.    

Вильгельм  был сам не свой, разнородные чувства раздирали его душу. После всех ужасных  неожиданностей, пережитых им, у него не стало сил побороть страсть, всецело  завладевшую его сердцем. Феликс был ему возвращен, а он чувствовал себя  обездоленным. Кредитные письма от Вернера пришли в срок, все было готово для  путешествия, недоставало лишь решимости уехать. Все понуждало его к этому  путешествию, он мог предполагать, что Лотарио и Тереза только и ждут его  отъезда, чтобы обвенчаться. Ярно, против своего обыкновения, как-то присмирел,  словно бы утратил привычную веселость. По счастью, врач в известной степени  вывел нашего друга из затруднения, объявив его больным и прописав ему  лекарство.    

Общество  постоянно собиралось по вечерам; Фридрих, присяжный балагур, по своему обычаю,  выпив лишнего и овладев разговором, смешил остальных сотнями цитат и  проказливых намеков, а нередко и смущал их, позволяя себе думать вслух.    

В  болезнь своего друга он, как видно, не слишком верил. Однажды, когда все были в  сборе, он громко спросил:    

– Доктор,  как вы называете недуг, который напал на доброго нашего друга? Неужто к нему не  подходит ни одно из трех тысяч названий, которыми вы прикрываете свое  невежество? Однако в» подобных примерах как будто недостатка не было! Такого  рода казус имел место не то в египетской, не то в вавилонской истории! –  выспренним тоном закончил он.    

Присутствующие  переглядывались и улыбались.    

– Как  же звали того царя? – выкрикнул шалун и помедлил одно мгновение. –  Если вы не желаете мне помочь, – продолжал он, – я сам приду себе на  помощь.    

Распахнув  дверь, он показал на большую картину, висевшую в аванзале. – Как зовут  того козлобородого в короне, который сокрушается о больном сыне в ногах  кровати? Как зовут красотку, которая входит в покой, неся в своем  целомудренно-лукавом взоре яд вместе с противоядием! Как зовется тот  горе-лекарь, которого осенило лишь в этот миг и он впервые в жизни прописывает  дельный рецепт, дает лекарство, излечивающее радикально, притом столь же вкусное,  сколь и целительное?    

Он еще  долго пустословил в том же роде. Остальные по мере сил старались скрыть смущение  под принужденной улыбкой. Легкая краска проступила на щеках Наталии, выдавая  волнение сердца. На ее счастье, она прогуливалась по комнате вместе с Ярно;  приблизясь к двери, она ловко вы* Скользнула вон, несколько раз прошлась по  аванзале и удалилась к себе в комнату.    

Все  молчали. Фридрих принялся приплясывать, напевая:    

     

Будет чудо вам дано!    

Что свершилось – свершено,    

Что сказалось – верен сказ,    

Близок час:    

Чудо – вот оно![85]    

     

Тереза  последовала за Наталией, Фридрих подвел врача к картине в аванзале, произнес шутовской  дифирамб врачебному искусству и улизнул прочь.    

Лотарио  все время стоял в оконной амбразуре и, не шевелясь, смотрел в сад. Вильгельм  был в ужасающем состоянии. Даже оказавшись наедине с другом, он некоторое время  не произносил ни слова: беглым взглядом окидывал он свою жизнь; всмотревшись  под конец в нынешнее свое положение, он содрогнулся, вскочил с места и  воскликнул:    

– Ежели  я повинен в том, что творится, что происходит со мной и с вами, тогда покарайте  меня! В довершение всех моих бед, лишите меня своей дружбы и пустите безутешным  мыкаться по свету, где мне давно бы пора сгинуть. Но ежели вы увидите во мне  жертву случайного и жестокого сплетения обстоятельств, из которого я не мог  выпутаться, тогда благословите меня в дорогу вашей любовью и дружбой, –  долее я не могу мешкать. Настанет час, когда я осмелюсь вам сказать, что  произошло во мне за последние дни. Быть может, я потому и наказан, что раньше  не разоблачил себя перед вами, потому что я колебался показать себя вам, каков  я есть; вы бы мне помогли, вовремя вызволили бы меня. Вновь и вновь открываются  у меня глаза на себя самого, но всякий раз слишком поздно, всякий раз  понапрасну. Как заслужил я обличительные слова Ярно! Как был уверен, что  проникся ими, как надеялся, что они мне помогут завоевать себе новую жизнь. А  имел ли я на это силы и право? Напрасно мы, люди, клянем самих себя, клянем  свою судьбу. Мы жалки и обречены на жалкое прозябание, и не все ли равно,  собственная ли вина, веление ли свыше или случай, добродетель или порок,  мудрость или безумие ввергают нас в погибель? Прощайте, больше минуты не  пробуду я в доме, где не по своей вине так чудовищно нарушил закон  гостеприимства. Болтливость вашего брата непростительна, она доводит мое горе  до высшего предела, до отчаяния.    

– А  что, если, – промолвил Лотарио, беря его руку, – ваш союз с моей  сестрой был тем тайным условием, на котором Тереза решила отдать мне свою руку?  Вот какое возмещение придумала для вас эта благородная девушка: она поклялась,  что только двойной четой, в один день, пойдем мы к алтарю. «Он разумом избрал  меня, – сказала она, – а сердцем тянется к Наталии, и мой разум  придет на помощь его сердцу». Мы договорились наблюдать за Наталией и за вами,  и после того, как мы доверились аббату, он взял с нас слово ни шагу не сделать,  чтобы способствовать этому союзу, – пускай все идет своим ходом. Так мы и  поступали. Природа взяла свое, а озорник-братец лишь стряхнул созревший плод.  Раз уж мы неисповедимыми путями сошлись вместе, не будем вести заурядную жизнь;  будем вместе деятельны на достойный лад! Трудно даже вообразить, что может  образованный человек сделать для себя и для других, коль скоро не власти ради  почувствует потребность опекать многих, побудит их вовремя делать то, что они  сами рады бы сделать, и поведет к целям, которые они чаще всего ясно видят  перед собой, только идут к ним неверными путями. Заключим же на этом союз! Это  не пустая мечта, это мысль вполне осуществимая, и хорошие люди нередко  осуществляют ее, хоть и не до конца отдавая себе в том отчет. Живой тому пример  – моя сестра Наталия. Навсегда останется недосягаемым образ действий, внушенный  природой этой прекрасной душе. Да, она заслуживает чести быть названа так  преимущественно перед многими другими, смею сказать, даже перед нашей благородной  тетушкой, которая в ту пору, когда наш славный доктор так озаглавил ее  рукопись, была прекраснейшей натурой, какую мы только знали в нашем кругу. Тем  временем подросла Наталия, и человечество радуется такому явлению.    

Он  собрался продолжать, но в комнату с громкими воз* гласами вбежал Фридрих.    

– Каких  венцов я достоин? Чем вы меня наградите? – восклицал он. – Сплетайте  мирты и лавры, плющ, дубовые листья, самые свежие, какие найдете, –  столько заслуг вам нужпо увенчать в моем лице. Наталия твоя! Я чародей,  открывший этот клад!    

– Он  бредит, и я ухожу, – вымолвил Вильгельм.    

– Ты  говоришь то, что тебе поручено? – спросил барон, удерживая Вильгельма.    

– Я  говорю своею волею и властью, – ответил Фридрих, – и божьей милостью,  если угодно; такой я был сват, такой я теперь посланец; я подслушивал под  дверью, она без утайки открылась аббату.    

– Бесстыдник! –  произнес Лотарио. – Кто велел тебе подслушивать?    

– А  кто велит ей запираться? – возразил Фридрих. – Я слышал все в  точности. Наталия очень волновалась. В ту ночь, когда, казалось, ребенок так  болен, когда он покоился наполовину у нее на коленях, а ты делил с ней милую  ношу, в полном отчаянии сидя перед ней, – она дала себе обет, ежели  ребенок умрет, признаться тебе в любви и самой предложить свою руку; ныне,  когда ребенок жив, зачем ей менять свои намерения? Что обещано в такую минуту,  от того потом не отрекаются при любых условиях. Сейчас явится поп, полагая, что  принес невесть какую новость.    

В  комнату вошел аббат.    

– Нам  все известно! – крикнул ему навстречу Фридрих. – Будьте кратки, ваш  приход – чистая формальность, ни для чего другого такие господа и не требуются.    

– Он  подслушивал, – пояснил барон.    

– Какое  неприличие! – вскричал аббат.    

– Не  тяните! – перебил Фридрих. – Какие предстоят церемонии? Их можно  перечесть по пальцам. Вы отправитесь путешествовать, приглашение маркиза  пришлось всем очень кстати. Как только вы перевалите через Альпы, все уладится  наилучшим образом; какую бы причуду вы себе ни позволили, люди будут вам только  признательны, вы доставляте им развлечение, за которое не надобно платить. Это  будет как бы всенародный карнавал; все сословия могут принимать в нем участие.    

– Вы  успели снискать себе огромную популярность такими народными праздниками, –  заметил аббат, – а мне, как видно, нынче не придется вставить слово.    

– Если  я привираю, так вразумите меня! – заявил Фридрих. – Идемте, идемте  живее! Нам не терпится посмотреть на нее и порадоваться.