1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
— Ты добрая дочь. Будь по твоему.
    
Симонид положил руку дочери на свое плечо, и на некоторое время в комнате наступила тишина.
   
   
    
     
ГЛАВА VIII
     
Духовное или политическое — доводы Симонида
    
    
Симонид поднял отнюдь не утратившие властного выражения глаза.
    
— Эсфирь, — сказал он мягко, — ночь бежит быстро, и чтобы нам хватило сил на то, что ждет впереди, пусть принесут поесть.
    
Она позвонила в колокольчик. Тут же вошел слуга с вином и хлебом, которыми она обнесла присутствующих.
    
— Взаимопонимание, добрый мой господин, — продолжал Симонид, когда все были обслужены, — на мой взгляд, еще не стало полным. Отныне наши жизни будут течь вместе, как реки, слившие свои воды. Я полагаю, течение их будет лучше, если в небе над ними не останется ни одного облака. В прошлый раз ты вышел из моих дверей, получив кажущийся отказ в требованиях, которые я только что признал справедливыми; но это было не так, вовсе не так. Эсфирь свидетель, я узнал тебя, а о том, что я не оставил тебя, пусть скажет Малух.
    
— Малух! — воскликнул Бен-Гур.
    
— Прикованный к креслу, как я, должен иметь много длинных рук, если желает править миром, от которого так жестоко отторгнут. У меня их много, и Малух — один из лучших. А иногда, — он бросил благодарный взгляд на шейха, — я занимаю у других славные сердца, такие, как у Ильдерима Щедрого — добрые и отважные. Пусть он скажет, отрекся ли я от тебя и забывал ли.
    
Бен-Гур взглянул на араба.
    
— Так это он, добрый Ильдерим, он назвал тебе мое имя?
    
Ильдерим утвердительно кивнул, блеснув глазами.
    
— Но господин мой, — продолжал Симонид, — разве можем мы, не испытав человека, сказать, кто он? Я узнал тебя. Я увидел в тебе твоего отца, но не знал, что ты за человек. Бывают люди, для которых состояние оказывается проклятием. Не из них ли ты? Я послал Малуха, и он служил мне глазами и ушами. Не осуждай. Он приносил только добрые вести о тебе.
    
— Я не осуждаю, — искренне ответил Бен-Гур. — Ты поступил мудро.
    
— Мне приятны твои слова, — с чувством сказал купец, — очень приятны. Боязнь непонимания оставила меня. Пусть наши реки текут отныне путем, которые укажет им Бог.
    
Помолчав, он продолжил:
    
— Теперь я на самом деле спокоен. Ткач сидит за работой; снует челнок, растет ткань, и проявляется рисунок на ней; а он мечтает о своем. Так в моих руках росло состояние, и я удивлялся его размерам, не раз спрашивая себя о причинах таких удач. Я видел, что обо всех моих предприятиях печется иная воля. Самумы, погребавшие под песками другие караваны, расчищали дорогу моим. Бури, усыпавшие побережья обломками кораблекрушений, подгоняли в порт мои корабли. Но более всего странно то, что я, так зависимый от других, никогда не бывал обманут своими агентами — никогда. Будто тайные силы служили мне и моим слугам.
    
— Это очень странно, — сказал Бен-Гур.
    
— В конце концов, господин мой, в конце концов, я пришел к тому же мнению, что и ты: в этом промысел Божий. И, как ты, я спрашивал: какова цель? Никакой разум не расходует себя зря; разум Господень не прикладывается без цели. Многие годы я носил этот вопрос в сердце своем, ища ответа. Я был уверен, что если Бог вошел в дела мои, то настанет день, избранный им, когда он покажет мне цель, сделав ее ясной, как беленый дом на холме. И я верю, что он уже сделал это.
    
Бен-Гур слушал, не упуская ни звука.
    
— Много лет назад вместе с семьей — твоя мать была со мной, Эсфирь, прекрасная, как утро над старым Елеоном, — я сидел на обочине дороги, ведущей на север из Иерусалима, близ Гробницы Царей, когда мимо нас проехали три человека на больших белых верблюдах, каких никогда прежде не видели в Святом Городе. Люди были чужестранцами и приехали издалека. Первый из них остановился и спросил меня: «Где рожденный царь Иудейский?» И будто желая усилить мое удивление, добавил: «Мы видели его звезду на востоке и пришли поклониться ему». Я не понял, но пошел за ними к Дамаскским воротам, и каждому встреченному, даже стражам у ворот, они задавали тот же вопрос. Все, кто слышал его, были поражены, как я. Со временем я забыл об этом происшествии, хотя тогда о нем было много разговоров, как о предвестии Мессии. Увы, увы! Какие дети, даже мудрейшие из нас! Когда Бог идет по земле, шаг от шага его могут отделяться веками. Ты видел Балтазара?
    
— И слышал его рассказ, — ответил Бен-Гур.
    
— Чудо! Истинное чудо! — воскликнул Симонид. — Когда он поведал его мне, добрый мой господин, казалось, я слышал долгожданный ответ; промысел Господен открылся мне. Беден будет Царь, когда придет, беден и лишен друзей; ни последователей, ни армии не будет у него, ни городов, ни замков; а перед ним будет царство, которое предстоит воздвигнуть, и Рим, чтобы победить и смести с дороги. Слушай же, слушай, мой господин! Ты полнишься силой, ты искусен во владении оружием, ты обременен богатством — такие возможности дал тебе Господь. Не его ли цель должна стать твоей? Может ли быть человек рожден для большей славы?
    
Всю свою силу вложил Симонид в этот призыв.
    
— Но царство, царство! — требовал Бен-Гур. — Балтазар сказал, что это будет царство душ.
    
Иудейская гордость чуть презрительно искривила губы Симонида, когда он начал ответ:
    
— Балтазар был свидетелем удивительных вещей — чудес, господин мой; когда он говорит об этом, я, полный веры, склоняюсь перед ним. Но он сын Мизраима и даже не прозелит. Вряд ли можно предположить в нем особое знание, у которого мы должны просить совета в делах нашего Израиля. Пророки получали свой свет от самих Небес, как и он — свой; но пророков много, а он — один, и Иегова неизменен в веках. Я не могу не верить пророкам. Принеси Тору, Эсфирь.
    
И продолжал, не дожидаясь:
    
— Можно ли пренебречь свидетельством целого народа, господин мой? Пройди от Тира на северном побережье до столицы Едома в южной пустыне — ты не найдешь ни лепечущего Шиму малыша, ни дающего милостыню в Храме, ни кого бы то ни было из вкусивших от агнца пасхи, кто бы сказал тебе, что царство, которое грядущий Царь воздвигнет для нас, детей Завета, не будет от мира сего, как царство отца нашего Давида. А откуда их вера, спрашиваю я? Сейчас мы увидим.
    
Возвратилась Эсфирь, принеся множество свитков, бережно упакованных в темное полотно, надписанное золотом.
    
— Держи их, дочь, они мне скоро потребуются, — сказал отец тем ласковым тоном, каким всегда обращался к ней, и продолжил.
    
— Господь паствы в книге Еноха, кто он? Кто, если не Царь, о котором мы говорим? Трон воздвигнут для него, он сотрясает землю, и прочие цари падают со своих тронов, и бич Израиля низвергается в печь огненную, пылая там среди столпов огня. И вот последний по времени, но не значению — Ездра, второй Моисей, с его ночными видениями. Спроси его, кто есть лев с человеческим голосом, что говорит орлу, который есть Рим: «Ты любил лжецов, разорял жилища тех, которые приносили пользу, и разрушал стены тех, которые не делали тебе вреда. Поэтому исчезни, чтобы отдохнула вся земля, и освободилась от твоего насилия, и надеялась на суд и милосердие своего Создателя». И с тех пор не стало орла. Воистину, мой господин, этих свидетельств довольно! Но путь к истоку открыт. Обратимся же к нему… Вина, Эсфирь, а потом Тору.
    
— Веришь ли ты пророкам, господин? — спросил он, выпив вина. — Знаю, что веришь, ибо такова была вера всех твоих предков. Эсфирь, дай мне книгу, где содержатся видения Исайи.
    
Он взял один из свитков, развернутый ею, и прочитал:
    
— «Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий; на живущих в стране тени смертной свет воссияет. … Ибо младенец родился нам; Сын дан нам; владычество на раменах Его… Умножению владычества Его и мира нет предела на престоле Давида и в царстве его, чтобы Ему утвердить его и укрепить его судом и правдою отныне и до века». Веришь ли ты пророкам, мой господин?… Теперь, Эсфирь, слово Господа, что пришло к Михею.
    
Она подала требуемый свиток.
    
— «И ты, — читал он, — Вифлеем-Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? Из тебя произойдет Мне Тот, Который должен быть Владыкою в Израиле». Это и был младенец, которого видел Балтазар в пещере и которому поклонился. Веришь ли ты пророкам, мой господин?.. Дай мне, Эсфирь, слова Иеремии.
    
Получив свиток, он читал:
    
— «Вот наступят дни, говорит Господь, когда возвращу Давиду Отрасль праведную, и будет производить суд и правду на земле. В те дни Иуда будет спасен, и Иерусалим будет жить безопасно». Веришь ты пророкам?.. Теперь, дочь, свиток речений сына Иуды, в котором не было порока.
    
Она дала Книгу Даниила.
    
— Слушай, господин мой, — сказал он: «Видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын Человеческий… И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится». Веришь ты пророкам, о мой господин?
    
— Довольно. Я верю, — воскликнул Бен-Гур.
    
— И что же? — спросил Симонид. — Если Царь придет бедным, поможет ли мой господин от дарованного ему?
    
— Помогу ли ему? Последним шекелем и последним дыханием. Но почему ты говоришь, что он придет бедным?
    
— Дай мне, Эсфирь, слово Господа, как оно пришло к Захарии, — сказал Симонид.
    
Она подала свиток.
    
— Слушай, как Царь вступит в Иерусалим, — и он прочитал: — «Ликуй от радости, дщерь Сиона… се Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной».
    
Бен-Гур отвел взгляд.
    
— Что видишь ты, господин мой?
    
— Рим! — ответил он мрачно, — Рим и его легионы. Я знаю их.
    
— О! — сказал Симонид. — Ты будешь хозяином легионов Царя, для которых будешь избирать из миллионов.
    
— Миллионов! — вскликнул Бен-Гур.
    
— Ты видел кроткого Царя, входящего в свою вотчину, — отвечал Симонид, — видел его по правую руку, а по левую — медные легионы Цезаря, и ты спрашивал: «Что может он?»
    
— Да, я думал об этом.
    
— О господин мой, — продолжал Симонид, — ты не знаешь, как силен наш Израиль. Ты думаешь о нем, как о скорбном старике, рыдающем у рек Вавилона. Но приди в Иерусалим к Пасхе, встань у Колоннады или на улице Менял, и посмотри, каков он. Обещание Господа праотцу Аврааму у Падан-Арам стало законом, и народ наш приумножался — даже в пленении; он рос под пятой египтян; римские когти лишь подогнали его рост, и теперь он воистину народ и сроднение народов. И не только это, господин мой, чтобы узнать меру силы Израиля, ты должен учесть распространение веры, которая приведет тебя в ближние и дальние из всех известных земель. Далее, я знаю, привыкли говорить об Иерусалиме, как об Израиле, но это все равно, что найти вышитые лохмотья и судить по ним о мантии цезаря. Иерусалим — лишь камень Храма, или душа тела. Забудь на минуту о легионах, как ни сильны они, и сочти души верных, что ждут старого клича: «К твоим шатрам, Израиль!» — сочти в Персии — детей тех, кто не вернулся с вернувшимися; сочти братьев, толпящихся на рынках Египта и остальной Африки; сочти еврейских колонистов, отправившихся за счастьем на Запад: в Лодинум и торговые дворы Испании; сочти чистых кровью и прозелитов в Греции и ее островах, в Понте и здесь в Антиохии, а заодно и тех, кого осыпают оскорблениями в тени нечистых стен самого Рима; сочти верующих в Бога обитателей шатров в пустыне, у порога которой мы стоим, и в пустыне за Нилом, за Каспием и дальше в древних землях Гога и Магога; отдели тех, кто ежегодно присылает дары Храму в знак почитания Бога — отдели, чтобы счесть и их. И когда закончишь счет, господин мой, тогда увидишь, сколько мечей ждет тебя; тогда увидишь царство, готовое встретить того, кто «будет производить суд и правду на земле» — в Риме так же, как на Сионе. И вот тебе ответ: Что может Израиль, то может и Царь.
    
Это была величественная и живо написанная картина.
    
На Ильдерима она подействовала, как звук трубы.
    
— О, если бы я мог снова стать молодым! — воскликнул он, вскакивая.
    
Бен-Гур сидел неподвижно. Он понимал, что речь призывает его посвятить жизнь и богатство таинственному Существу, концентрировавшему в себе великие надежды Симонида не в меньшей степени, чем подвижника-египтянина. Идея, как мы знаем, была не нова для него, но являлась уже не раз: при рассказе Малуха в Роще Дафны, потом — более отчетливо, — когда Балтазар излагал свое мнение о грядущем царстве, и потом еще раз во время прогулки по Пальмовому Саду, когда он почти принял решение, если еще не принял его. Тогда она являлась и уходила только идеей, вызывавшей более или менее сильное ответное чувство. Не то теперь. Могучий ум посвятил ей себя, вложил в нее всю свою силу, возвел ее в ранг цели,поражающей возможностями и невыразимой святостью. Это было так, будто распахнулась прежде невидимая дверь и залила Бен-Гура светом, зовущим к служению, которое само по себе — высочайшая мечта, служение, уходящее далеко в будущее и обещающее богатую награду и удовлетворение всех желаний. Недоставало последнего толчка.
    
— Допустим, все это так, о Симонид, — сказал Бен-Гур, — Царь грядет, и царство его будет подобным Соломонову; я готов отдать ему себя самого и все, что имею; более того, я буду исходить из того, что это Божья воля управляла моей жизнью и поразительным ростом твоего состояния; и что же тогда? Будем ли мы и далее подобны слепым строителям? Должны ли ждать, пока явится Царь? Пока пошлет за мной? У тебя — годы и опыт. Ответь.
    
Симонид отвечал, не медля.
    
— У нас нет выбора. Это письмо, — он достал послание Мессалы, — это письмо — сигнал к действию. Союз между Мессалой и Гратусом слишком силен для нас, — у нас нет ни влияния в Риме, ни силы здесь. Промедление — смерть. Чтобы судить об их милосердии, взгляни на меня.
    
Он содрогнулся от ужасного воспоминания.
    
— Добрый мой господин, — продолжал он, овладев собой.
    
— Хватит ли у тебя сил — на это дело?
    
Бен-Гур не понял вопроса.
    
— Я помню, как привлекал меня мир в дни юности, — продолжал Симонид.
    
— Однако, — сказал Бен-Гур, — ты оказался способным на великую жертву.
    
— Да, ради любви.
    
— Разве жизнь не дает другие столь же сильные причины?
    
Симонид вскинул голову.
    
— Есть честолюбие.
    
— Честолюбие запрещено сыну Израиля.
    
— Но что ты скажешь о мести?
    
Искра упала на готовую вспыхнуть страсть; глаза старика сверкнули, руки задрожали, и он выпалил:
    
— Отмщение — право иудея. Таков закон.
    
— Верблюд, собака помнят обиду, — громко выкрикнул Ильдерим.
    
Симонид подхватил нить своей мысли.
    
— Есть труд — труд ради Царя, — который должен быть сделан до его прихода. Мы не сомневаемся, что Израиль станет его правой рукой, но увы — это мирная рука, забывшая оружие. Среди миллионов не соберешь обученного отряда, не найдешь командира. Наемников Ирода я не считаю — они помогут сокрушить нас. Положение таково, какое нужно Риму и к какому вела его политика; но время перемен близко, скоро пастух наденет доспехи и возьмется за копье и меч, а пасущиеся стада превратятся во львов, вышедших на охоту. Кто-то, сын мой, должен занять место у правой руки Царя. Кто это может быть, если не знакомый с делом?
    
Лицо Бен-Гура залилось краской, однако он сказал:
    
— Говори прямо. Дело — одно, а его осуществление — другое.
    
Симонид пригубил принесенного Эсфирью вина и ответил:
    
— Шейх и ты, мой господин, будете вождями, каждый со своим войском. Я останусь здесь, продолжая дела и следя за тем, чтобы весенняя пашня не пересохла. Ты отправишься в Иерусалим, а оттуда в глушь, и начнешь набирать бойцов Израиля, делить их на шатры и сотни, отбирать командиров и обучать их; в тайных местах ты будешь создавать армию, которую я буду обеспечивать. Начав с Переи, ты двинешься затем в Галилею, откуда всего лишь шаг до Иерусалима. В Перее у тебя за спиной будет пустыня и Ильдерим. Он владеет дорогами, и никто не проскользнет по ним без твоего ведома. До времени никто не должен знать о том, что замышляется здесь. Моя роль — служебная. С Ильдеримом я говорил. Что скажешь ты?
    
Бен-Гур взглянул на шейха.
    
— Все так, как он сказал, сын Гура, — отозвался араб. — Я дал слово, и ему этого достаточно; ты получишь клятву, прочно связывающую меня, надежные руки моего племени и все мое, что может тебе понадобиться.
    
Три человека — Симонид, Ильдерим и Эсфирь — не отрываясь, смотрели на Бен-Гура.
    
— Каждому человеку, — отвечал он, сначала печально, — налита чаша удовольствий; рано или поздно он получает ее и пробует или пьет — каждый, но не я. Я вижу, Симонид, и ты, великодушный шейх, куда ведут ваши предложения. Если я приму их и вступлю на этот путь, — прощай мир и связанные с ним надежды! Двери, в которые я мог бы войти, и ворота к спокойной жизни навсегда захлопнутся за мной, ибо на страже их всех стоит Рим; я стану для него вне закона, и его охотники возьмут след; и в глубоких подземельях, в укромнейших пещерах отдаленных гор буду есть я каждую крошку своего хлеба и искать минуту отдыха.
    
Речь была прервана всхлипываниями. Все обернулись к Эсфири, спрятавшей лицо на плече отца.
    
— Я не подумал о тебе, Эсфирь, — мягко сказал Симонид, ибо сам он был глубоко тронут.
    
— Тем лучше, Симонид, — сказал Бен-Гур. — Мужчине легче нести тяжелый рок, когда он знает, что есть кому пожалеть о нем. Позволь мне продолжать.
    
Внимание слушателей вернулось к нему.
    
— Я собирался сказать, — продолжал он, — что выбора нет. Остаться здесь — значит принять позорную смерть. Я берусь за дело немедленно.
    
— Составим ли мы записи? — спросил Симонид, верный деловым привычкам.
    
— Я полагаюсь на ваше слово.
    
— И я, — поддержал Ильдерим.
    
Так просто был заключен договор, изменивший течение жизни Бен-Гура. И почти тут же последний добавил:
    
— Значит, решено.
    
— Да поможет нам Бог Авраама! — воскликнул Симонид.
    
— Только одно, друзья, — уже веселее сказал Бен-Гур. — С вашего позволения, я отложу все дела до конца игр. Маловероятно, чтобы Мессала начал строить козни, не дождавшись ответа прокуратора, а обратное письмо придет не раньше, чем через семь дней. Встреча в цирке — это удовольствие, которое я готов купить ценой любого риска.
    
Довольный Ильдерим согласился немедленно, Симонид же, не забывавший о делах, добавил:
    
— Хорошо, за это время, господин, я смогу послужить тебе. Ты говорил о наследстве Аррия. Это имущество?
    
— Вилла в Мизене и дома в Риме.
    
— Тогда я предлагаю продать недвижимость и надежно вложить деньги. Дай мне опись имущества, я оформлю бумаги и отправлю агента. Нужно опередить имперских грабителей, по крайней, мере на этот раз.
    
— Завтра опись будет у тебя.
    
— Тогда, если ни у кого нет других мнений, труд нынешней ночи сделан, — заключил Симонид.
    
Ильдерим, довольно расчесывая бороду, добавил:
    
— И сделан хорошо.
    
— Еще хлеба и вина, Эсфирь. Мы будем счастливы, если шейх Ильдерим останется с нами до завтра, или пока мы не надоедим ему; а ты, мой господин…
    
— Пусть приведут лошадей, — сказал Бен-Гур. — Я вернусь в Сад. Сейчас я могу уехать, не рискуя попасться на глаза врагу, к тому же… — он вглянул на Ильдерима, — четверка будет рада видеть меня.
    
На рассвете он и Малух спешились у входа в шатер.
   
   
    
     
ГЛАВА IX
     
Эсфирь и Бен-Гур
    
    
Следующей ночью, около четырех часов, Бен-Гур стоял на террасе большого склада вместе с Эсфирью. Под ними, на пристани, бегали, носили грузы и кричали люди, чьи согбенные, напряженные фигуры в свете факелов казались работящими гениями восточных сказок. Готовилась к отправлению очередная галера. Симонид еще не вернулся из своей конторы, где отдавал приказ капитану плыть без остановок до Остии, морского порта Рима, высадить там пассажира и уже без спешки следовать до Валенсии на испанском берегу.
    
Пассажиром будет агент, отправляющийся распорядиться наследством дуумвира Аррия. Когда корабль отдаст швартовы и выйдет в плавание, Бен-Гур безвозвратно ступит на путь, назначенный прошлой ночью. Если он намерен расторгнуть договор с Ильдеримом, времени для этого осталось немного. Он свободен, и довольно сказать слово.
    
Такие мысли могли проноситься в эти минуты в его голове. Он стоял, скрестив руки и глядя на сцену внизу, как человек, спорящий сам с собой. Молодой, красивый, богатый, едва покинувший патрицианские круги Рима — нетрудно предположить, что противопоставлялось тяжелому долгу и опасному честолюбию отверженного. Нам ясны все доводы: безнадежность соперничества с цезарем, неуверенность во всем, связанным с Царем и его пришествием; комфорт, почести, положение, покупаемые без труда, как товар на рынке; и сильнее всего — чувство заново обретенного дома и друзей, чье общество сделает дом приятным. Только те, кто долго бывал бесприютен, знают силу последнего соблазна.
    
Добавим, что миру, всегда нашептывающему слабым: «Постой, успокойся,» — помогала сейчас стоящая рядом с Бен-Гуром.
    
— Ты бывала в Риме? — спросил он.
    
— Нет, — ответила Эсфирь.
    
— Хотела бы поехать?
    
— Не думаю.
    
— Почему?
    
— Я боюсь Рима, — отвечала она дрогнувшим голосом.
    
Он взглянул — а точнее, опустил глаза на нее, потому что рядом с ним девушка казалась не больше ребенка. В мерцающем свете, он не различал лица, даже силуэт размывали тени. Он вспомнил Тирзу и почувствовал внезапный прилив нежности — точно так же стояла с ним на крыше потерянная сестра в утро перед случаем с Гратусом. Бедная Тирза! Где она сейчас? Эсфирь находилась в выгодном положении. Пусть не как к сестре, но он никогда не сможет относиться к ней, как к рабыне; а то, что она — рабыня делает его только более внимательным и чутким.
    
— Я не могу думать о Риме, — продолжала она, овладев голосом, — как о городе дворцов и храмов, наполненном людьми; для меня это монстр, завладевший одной из прекраснейших земель и лежащий на ней, высасывая соки — монстр, которому невозможно сопротивляться, хищник, пьяный от крови. Зачем…
    
Она запнулась, опустила глаза, остановилась.
    
— Продолжай, — ободряюще сказал Бен-Гур.
    
Она придвинулась ближе, снова подняла глаза и сказала:
    
— Зачем ты делаешь его своим врагом? Почему не жить с ним в мире? Ты много страдал, но выдержал испытания. Скорбь сократила твою молодость, так неужели ты должен посвятить ей всю жизнь без остатка?
    
Казалось, девичье лицо светлеет и приближается. Он склонился и тихо спросил:
    
— Что бы ты хотела, Эсфирь?
    
Мгновение она колебалась, потом спросила в ответ:
    
— Твоя собственность близ Рима, это дом?
    
— Да.
    
— Красивый?
    
— Прекрасный. Дворец среди садов, фонтаны, укромные уголки, холмы, увитые виноградом и такие высокие, что с них видны Неаполь и Везувий, синий морской простор в белых точках парусов. По соседству находится летняя резиденция цезаря, но в Риме говорят, что вилла Аррия лучше.
    
— А жизнь там спокойная?
    
— Нигде нет таких спокойных солнечных дней и лунных ночей, разве что приедут гости. Теперь, когда старый владелец умер, а я здесь, ничто не нарушает тишину — ничто, кроме шепота слуг, пересвиста птиц да журчания фонтанов; там не бывает перемен, только старые цветы увядают и теряют лепестки, а новые наливаются бутонами и расцветают, да солнечный свет сменяется легкой тенью, когда по небу пробегает облачко. Эта жизнь, Эсфирь, была для меня слишком спокойной. Мне не давало покоя чувство, что я, которому так много нужно сделать, впадаю в ленивые привычки, связываю себя шелковыми цепями и через какое-то время — не слишком долгое — умру, не сделав ничего.
    
Она отвернулась к реке.
    
— Почему ты спросила?
    
— Господин мой…
    
— Нет-нет, Эсфирь, не так. Называй меня другом — братом, если хочешь; я не господин твой и не буду им никогда. Называй меня братом.
    
Он не видел ни краски удовольствия, залившей лицо, ни света глаз, улетевшего в речную темь.
    
— Я не могу понять, — сказала она, — натуру, предпочитающую жизни, которую ты ведешь, жизнь…
    
— Полную насилия и, быть может, крови, — закончил он.
    
— Да, натуру, предпочитающую эту жизнь жизни на прекрасной вилле.
    
— Ты ошибаешься, Эсфирь. Я не предпочитаю. Увы! Римляне не благодушны. Я следую необходимости. Остаться здесь, значит умереть; поехать туда — тоже: отравленный кубок, удар наемного убийцы, или судейский приговор, купленный до суда. Мессала и прокуратор Гратус богаты награбленным состоянием моего отца, и теперь они сильнее стремятся удержать, чем тогда — захватить. Мирное разрешение невозможно, ибо оно открыло бы слишком многое. И значит… значит… О Эсфирь, если бы я мог купить мир, не уверен, что сделал бы это. Я не верю в возможность мира для себя, не верю даже в сонливую сень и сладкий воздух мраморных портиков старой виллы — кто бы ни был там со мной, помогая влачить ношу дней, какой бы ни была ее мирная любовь. Мир невозможен, пока моя семья не найдена. А если я найду их и узнаю, каким страданиям они подверглись, разве не должны быть наказаны виновные? О, если бы я мог уснуть и видеть сны? Но самая великая любовь не защитит меня от мук совести.
    
— И неужели, — спросила она голосом, дрожащим от чувства, — ничего, совсем ничего нельзя сделать?
    
Бен-Гур взял ее за руку.
    
— Тебя так тревожит моя судьба?
    
— Да, — просто ответила она.
    
Ее рука была теплой и такой маленькой, что терялась в его ладони. Он чувствовал ее дрожь. Потом явилась египтянка, столь непохожая на эту малышку, такая высокая, насмешливая, с такими обманчивыми комплиментами, с таким острым умом, такой чудесной красотой и колдовскими манерами. Он поднес руку к губам и опустил снова.
    
— Ты будешь мне второй Тирзой, Эсфирь.
    
— Кто она?
    
— Моя маленькая сестра, похищенная римлянами, которую я должен найти, прежде чем смогу узнать покой и счастье.
    
В это мгновение на террасу упал луч, осветивший слугу, который катил кресло Симонида к двери. Они подошли к купцу.
    
И в это же мгновение швартовы галеры были отданы, она развернулась и в свете факелов, под крики веселых моряков поспешила в море — оставляя Бен-Гура пути ГРЯДУЩЕГО ЦАРЯ.
   
   
    
     
ГЛАВА X
     
Объявление о гонке колесниц
    
    
За сутки до игр, ровно в полдень, все имущество Ильдерима, необходимое для гонок, было доставлено в помещения при цирке. Заодно араб прихватил много другого имущества, а также слуг, хорошо вооруженных телохранителей на конях, заводных лошадей, скот, верблюдов с поклажей; одним словом, переезд из Сада напоминал миграцию целого племени. Встречные на дороге не упускали возможности посмеяться над пестрой процессией, однако шейх, при всей его вспыльчивости, нисколько не обижался на грубость горожан. Если за ним наблюдали, как были основания предполагать, информатор сообщит о полуварварском зрелище прибытия на игры. Римляне будут смеяться, город получит развлечение, но ему-то что? К следующему утру далеко в пустыню уйдет караван, уносящий все, что было ценного в Саду — все кроме того, что может понадобиться для успеха четверки. Фактически он уже в дороге домой; шатры убраны, довар более не существует; через двенадцать часов все будет вне досягаемости возможной погони. Никто не бывает в такой безопасности, как поднимаемый на смех; хитрый араб знал это.
    
Ни он, ни Бен-Гур не переоценивали влияния Мессалы; однако оба полагали, что находятся в относительной безопасности лишь до встречи в цирке; потерпев поражение там, особенно поражение от Бен-Гура, он будет готов на все, даже не ожидая советов Гратуса. Исходя из этого они и составляли свои планы, готовясь к немедленному бегству. Теперь же скакали рядом в прекрасном расположении духа, уверенные в завтрашнем успехе.
    
По дороге к ним присоединился Малух. Верный малый не подавал никаких признаков, позволявших заключить об осведомленности в отношениях между Бен-Гуром и Симонидом или тройственном союзе. Он обменялся обычными приветствиями и извлек какую-то бумагу, говоря шейху:
    
— Вот сообщение организатора игр, только что составленное, где ты найдешь своих лошадей, объявленных к соревнованиям. Здесь также твой номер. Не ожидая до завтра, добрый шейх, я поздравляю тебя с победой.
    
Он подал бумагу, предоставляя арабу ознакомиться с ней, а сам обратился к Бен-Гуру:
    
— И тебе, сын Аррия, мои поздравления. Теперь ничто не помешает твоей встрече с Мессалой. Все условия состязаний соблюдены. Я удостоверился в этом у самого организатора.
    
— Благодарю тебя, Малух, — сказал Бен-Гур.
    
Малух продолжал:
    
— Твой цвет белый, а у Мессалы — алый с золотом. Выбор цвета уже виден: мальчишки торгуют на улицах белыми ленточками; завтра каждый араб и еврей в городе будут носить их. В цирке ты увидишь, что белый честно поделил галереи с красным.
    
— Галереи, но не трибуну над воротами Помпея.
    
— Нет, там будет править алый с золотом. Но если мы победим, — Малух хихикнул, наслаждаясь предвкушением, — если мы победим, как затрясутся вельможи! Они будут ставить, следуя обычному пренебрежению всем неримским, два, три, пять против одного на Мессалу, потому что он римлянин, — понижая голос почти до шепота, он добавил: — не подобает еврею, у которого хорошее место в Храме, вкладывать деньги в такое предприятие, но, скажу по секрету, у меня есть друг за консульской ложей, который будет принимать предложения трех к одному, пяти или десяти — безумие может дойти и до этого. У меня есть распоряжение выделить ему под это до шести; тысяч шекелей.
    
— Нет, Малух, — сказал Бен-Гур, — римлянин будет биться об заклад только на римские деньги. Если ты встретишь своего друга нынче вечером, предоставь ему сестерции в таком количестве, какое сочтешь нужным. И смотри, Малух, пусть он получит указания искать пари с Мессалой и поддерживающими его; четверка Ильдерима против четверки Мессалы.
    
Малух на мгновение задумался.
    
— В результате всеобщий интерес сосредоточится на состязании между вами.
    
— Это именно то, чего я хочу.
    
— Понимаю, понимаю.
    
— Да, Малух, если хочешь послужить мне на совесть, помоги сосредоточить все глаза на нас — Мессале и мне.
    
Малух быстро ответил:
    
— Это можно сделать.
    
— Так пусть это будет сделано, — сказал Бен-Гур.
    
— Тут лучше всего помогут огромные ставки; и если их примут — тем лучше.
    
Малух испытующе смотрел на Бен-Гура.
    
— Разве не вправе я компенсировать награбленное ими? — сказал Бен-Гур, отчасти для себя самого. — Другой возможности не представится. И если я лишу его состояния вместе со славой! Праотец наш Иаков не сочтет себя оскорбленным.
    
Выражение волевой решимости сковало его красивое лицо, придав больше веса последовавшим словам.
    
— Да, так тому и быть. Слушай, Малух! Не экономь сестерции. Поднимай их до талантов, если найдутся готовые принять такой вызов. Пять, десять, двадцать талантов; хоть пятьдесят, если пари будет с самим Мессалой.
    
— Это огромная сумма, — сказал Малух. — Нужно будет обеспечение.
    
— Ты его получишь. Иди к Симониду и скажи, что я хочу это устроить. Скажи ему, что мое сердце жаждет уничтожить врага, и что случай представляет такие превосходные возможности, что я готов играть. С нами Бог наших отцов. Вперед, Малух. Не дай этому случаю ускользнуть.
    
Малух с большим удовольствием раскланялся и тронул коня, но тут же вернулся.
    
— Прости, — сказал он Бен-Гуру. — Еще одно дело. Мне не удалось подобраться к колеснице Мессалы самому, но другой измерил ее за меня. По его докладу, ступица на ладонь выше твоей.
    
— На ладонь! Так много? — ликующе воскликнул Бен-Гур.
    
Затем он наклонился к Малуху.
    
— Ты сын Иуды, Малух, и верен своему роду. Добудь себе место на галерее над Триумфальной Аркой, да как можно ниже. Смотри за поворотами, потому что коль уж за мной преимущество во всем, то… Нет, Малух, не буду говорить. Просто займи там место и смотри внимательно.
    
В этот момент раздался вопль Ильдерима:
    
— Что! Клянусь величием Божиим! Что это?
    
Он толкнул своего коня ближе к Бен-Гуру, указывая пальцем на листок.
    
— Прочти, — сказал Бен-Гур.
    
— Нет, лучше ты.
    
Бен-Гур взял бумагу, подписанную префектом провинции, как организатором игр, и выполняющую функции современной программки. Она сообщала публике, что сначала состоится необычайно пышная процессия, что за процессией последует обычное чествование бога Конса, после чего начнутся игры: бег, прыжки, борьба, кулачный бой — каждый в установленном порядке. Указывались имена атлетов, их национальности и школы; состязания, в которых они принимали участие, завоеванные призы и призы, предлагаемые в данных играх, — в последнем пункте крупными цифрами обозначались суммы денег, что говорило об уходе дней, когда венка из сосны или лавра было довольно для победителя.
    
По этим частям программы Бен-Гур лишь скользнул беглым взглядом. Наконец он дошел до состязаний колесниц. Любители героического спорта заверялись, что им будут показаны Орестеевы игры, невиданные доселе в Антиохии. Город устраивал зрелище в честь консула. Сто тысяч сестерциев и лавровый венок ждали победителя. Далее следовали имена участников. Всего их было шесть — все на четверках; а для большей зрелищности все они будут стартовать одновременно. Далее описывалась каждая четверка.
    
     
I. Четверка Лисиппа Коринфянина — двое серых, гнедой и вороной; выступали в Александрии в прошлом году и в Коринфе, где победили. Возничий Лисипп. Цвет желтый.
     
II. Четверка Мессалы из Рима — двое белых, двое вороных; победители в цирке Максима в прошлом году. Возничий Мессала. Цвета алый с золотом.
     
III. Четверка Клеанта Афинянина — трое серых, один гнедой; победители в Ишмийских играх прошлого года. Возничий Клеант. Цвет зеленый.
     
IV. Четверка Дикея Византийца — два вороных, один серый, один гнедой; победители этого года в Византии. Возничий Дикей. Цвет черный.
     
V. Четверка Адметия Сидонянина — все серые. Трижды выступали в Цезарии и трижды побеждали. Возничий Адметий. Цвет голубой.
     
VI. Четверка Ильдерима, шейха пустыни. Все гнедые; первые состязания. Возничий Бен-Гур, еврей. Цвет белый.
    
    
Возничий Бен-Гур, еврей!
    
    
Почему это имя вместо Аррия?
    
Бен-Гур поднял глаза на Ильдерима. Он понял причину восклицания араба. Оба пришли к одному заключению.
    
Рука Мессалы!
   
   
    
     
ГЛАВА XI
     
Ставки
    
    
Утро еще не успело спуститься на Антиохию, а уж Омфалус близ центра города превратился в бурлящий ключ, из которого во всех направлениях, но преимущественно вниз, к Нимфеуму, и на восток и запад вдоль колоннады Ирода, текли потоки людей, ибо это время было посвящено Бахусу и Аполлону.
    
Нигде это время не могло быть проведено лучше, чем на огромных крытых улицах, представлявших собой буквально многие мили портиков, высеченных из мрамора и отполированных до последней степени совершенства. Тьма была изгнана отовсюду; смех, пение и крики не иссякали, умножаясь эхом в гротах и превращаясь в слитный шум.
    
Множество представленных национальностей могли бы удивить чужака, но не жителя Антиохии. Среди многочисленных миссий великой империи не последними казались смешение людей и знакомство чужестранцев. А значит, люди снимались с места и шли, беря с собой свои костюмы, обычаи, речь и богов; и там, где им нравилось, они останавливались, обзаводились делом, строили дома, возводили алтари и — оставались тем, чем были дома.
    
Была, впрочем, этим вечером одна особенность, которой не упустил бы никакой наблюдатель. Почти на каждом прохожем был цвет того или иного из возничих, объявленных на завтрашние состязания. Иногда это был шарф, иногда значок, часто лента или перо, но в любом случае это означало, за кого болел обладатель; так зеленый цвет был на друзьях Клеанта Афинянина, а черный — приверженцах византийца. Обычай известен едва ли не со времен Ореста и, между прочим, достоин изучения, как одно из чудес истории, иллюстрирующих, на какие крайности может толкать человека глупая прихоть.
    
Наблюдатель, привлеченный цветами болельщиков, вскоре пришел бы к выводу, что преобладают три: зеленый, белый и алый с золотом.
    
Но оставим улицы и перенесемся ненадолго в островной дворец.
    
Пять больших канделябров в салоне только что зажжены. Сборище, преимущественно, то же, что уже описывалось в связи с этим местом. На диване по-прежнему спящая смена кутил и груда одеяний, а от столов доносится тарахтение костей и стук стаканчиков. Однако большая часть компании не занята ничем. Они бродят без цели, зевают до дрожи да останавливаются, чтобы обменяться пустыми замечаниями. Хорошая ли ожидается погода? Закончены ли приготовления? Отличаются ли правила цирка Антиохии от правил римского цирка? На самом деле, молодежь томится. Их нелегкий труд совершен: мы нашли бы их таблички — сумей мы взглянуть на них — исписанными ставками на состязания в беге, борьбе, кулачном бое — на все, кроме гонок колесниц.
    
Почему же такое исключение?
    
Милый читатель, они не нашли никого, кто рискнул бы хоть динарием против Мессалы.
    
А в салоне нет других цветов.
    
Никто не представляет его поражения.
    
Как, — скажут они, — разве он не превосходно тренирован? Не учил ли его имперский ланиста? Разве его кони не пришли первыми в Риме? И потом — ну да! — он римлянин!
    
В углу, развалившимся на диване, можно увидеть самого Мессалу. Вокруг сидят и стоят почитатели, развлекающие его вопросами. Тема, разумеется, одна.
    
Входят Друз и Сесилий.
    
— Ох! — восклицает юный князь, бросаясь на диван у ног Мессалы, — клянусь Бахусом, я устал.
    
— Откуда вы? — спрашивает Мессала.
    
— С улиц; были на Омфалусе и за ним. Реки народу; этот город еще не знал такого. Говорят, завтра в цирке можно будет увидеть весь мир.
    
Мессала презрительно смеется.
    
— Идиоты! Клянусь Поллуксом! Они не видели игр, на которых устроителем — цезарь. Но мой Друз, нашли вы что-нибудь?
    
— Ничего.
    
— Эй, ты забыл, — сказал Сесилий.
    
— Что? — не понял Друз.
    
— Процессию белых.
    
— О великие боги! — восклицает Друз, подскакивая. — Мы встретили шайку белых, и даже со знаменем. Но — ха-ха-ха!
    
Он лениво упал на подушки.
    
— Жестокий Друз — нам любопытно, — говорит Мессала.
    
— Подонки пустыни, мой Мессала, и пожиратели отбросов из Храма Иакова в Иерусалиме. Что мне было делать с ними?
    
— Нет, — говорит Сесилий, — Друз боится насмешек, да я не боюсь, мой Мессала.
    
— Ну так говори ты.
    
— Мы остановили их и…
    
— Предложили поставить, — Друз не пожелал отдавать инициативу своему юному спутнику. — И — ха-ха-ха! Какой-то малый с чересчур тесной кожей на лице вышел вперед и — ха-ха-ха! — сказал: «Да». Я достаю таблички. «На кого ставишь?» «На Бен-Гура, еврея». «Сколько?» Он отвечает «Один… один…» Прости, Мессала. Клянусь Юпитеровым громом, мне нужно отсмеяться! Ха-ха-ха!
    
Слушатели подались вперед.
    
Мессала взглянул на Сесилия.
    
— Один шекель, — сказал тот.
    
— Шекель! Шекель!
    
Взрыв презрительного смеха сопровождал эти слова.
    
— И что же Друз? — спросил Мессала.
    
Выкрики, донесшиеся от дверей, отвлекли внимание туда, и поскольку шум там не прекращался, а, напротив, становился громче, даже Сесилий рванулся прочь, задержавшись лишь чтобы сказать:
    
— Благородный Друз, мой Мессала, убрал табличку и — по терял шекель.
    
— Белый! Белый!
    
— Дайте ему пройти!
    
— Сюда! Сюда!
    
Эти и подобные восклицания наполнили салон, прервав все другие разговоры. Игроки в кости бросили стаканчики; спящие просыпались, терли глаза и впопыхах доставали таблички.
    
— Я предлагаю тебе…
    
— А я…
    
— Я…
    
Так тепло был встречен почтенный еврей, попутчик Бен-Гура от Кипра. Он вошел, серьезный, спокойный, вежливый. Его балахон и тюрбан были белы без единого пятнышка. Кланяясь и улыбаясь, он медленно продвигался к центральному столу. Очутившись там, солидно подобрал балахон, сел и помахал рукой. Блеск камня на пальце немало помог установить молчание.
    
— Римляне, благороднейшие римляне, я приветствую вас! — сказал он.
    
— Проще, ради Юпитера! Кто он? — спросил Друз.
    
— Израильская собака… зовут Санбалат… — поставщик армии; живет в Риме; несметно богат; разбогател, заключая контракты на поставки, которые никогда не выполнялись. Однако, крутится, как паук в паутине. Не зевай, клянусь поясом Венеры, мы должны подцепить его!
    
С этими словами Мессала поднялся и, сопровождаемый Друзом, присоединился к окружающей поставщика толпе.
    
— До меня дошли слухи, — говорил тот, доставая таблички и раскладывая на столе с самым деловым видом, — что во дворце испытывают большие неудобства из-за отсутствия желающих поставить против Мессалы. Богам, знаете ли, нужно делать жертвы; и вот я здесь. Мой цвет вы видите; приступим же к делу. Сначала соотношение, потом суммы. Что вы можете предложить?
    
Слушатели, похоже, растерялись от такого напора.
    
— Торопитесь, — сказал он. — У меня назначена встреча с консулом.
    
Шпора возымела действие.
    
— Два против одного, — выкрикнуло с полдюжины голосов.
    
— Что? — изумился поставщик. — Всего лишь два против одного? И вы — римляне?
    
— Так возьми три.
    
— Три, говорите вы? Но ведь я всего лишь еврейская собака! Дайте мне четыре.
    
— Четыре, — не выдержал насмешки какой-то мальчик.
    
— Пять, дайте мне пять, — немедленно выкрикнул поставщик.
    
Стало очень тихо.
    
— Консул, ваш и мой господин, ждет меня.
    
Бездействие становилось неловким для многих.
    
— Пусть будет пять, — ответил один голос.
    
По рядам прошел радостный шум, потом они раздались, и вышел Мессала.
    
— Пусть будет пять, — сказал он.
    
Санбалат улыбнулся и приготовился писать.
    
— Если цезарь умрет завтра, — сказал он, — империя не останется вдовой. Есть по крайней мере один, у кого станет духа занять его место. Дай мне шесть.
    
— Шесть, — ответил Мессала.
    
Римляне зашумели сильнее.
    
— Пусть будет шесть, — повторил Мессала, — шесть против одного — разница между римлянином и евреем. И получив свое, о ненавистник свинины, не мешкай. Сумму — и быстро. Консул может послать за тобой, и вдовой останешься ты.
    
Санбалат холодно выслушал взрыв смеха, сделал запись и показал Мессале.
    
— Читай, читай! — требовали все.
    
И Мессала прочитал:
    
     
«Гонки колесниц. Мессала из Рима, заключает пари с Санбалатом, также из Рима, что он обойдет Бен-Гура, еврея. Ставится двадцать талантов в соотношении шесть к одному против Санбалата.
     
Свидетели: САНБАЛАТ.»
    
    
Все замерли в немой сцене. Мессала уставился в табличку, а все остальные глаза, широко раскрывшись, глядели на него. Он чувствовал взгляды и быстро соображал. Совсем недавно он стоял на том же месте, так же собрав вокруг соотечественников. Они помнят. Если он откажется подписать, репутация героя потеряна. Но подписать он не может; у него нет сотни талантов, нет и пятой части этой суммы. Вдруг все мысли исчезли, он стоял безмолвный и бледный. Наконец пришла спасительная идея.
    
— Ты, еврей, — сказал он, — где твои двадцать талантов? Покажи.
    
Ироническая улыбка Санбалата стала еще шире.
    
— Вот, — ответил он, протягивая Мессале бумагу.
    
— Читай, читай! — зашумели вокруг.
    
И снова Мессала читал:
    
     
«В Антиохии Таммуза 16й день.
     
Податель сего, Санбалат из Рима, по первому требованию получит от меня пятьдесят талантов в монете цезаря.
     СИМОНИД.»
    
    
— Пятьдесят талантов, пятьдесят талантов! — эхом прокатилось по изумленной толпе.
    
Тут на помощь кинулся Друз.
    
— Клянусь Геркулесом! — кричал он. — бумага лжет, и еврей — лжец. Кто, кроме цезаря, располагает пятидесятые талантами? Долой наглого белого!
    
Крик был гневен и гневно повторен, но Санбалат не трогался с места, и чем дольше он ждал, тем сильнее раздражала римлян его улыбка. Наконец заговорил Мессала.
    
— Тихо! По одному, соотечественники, по одному ради любви к древнему имени римлянина.
    
Передышка вернула ему ощущение превосходства.
    
— Ты, обрезанная собака! — продолжал он, — я дал тебе шесть против одного, не так ли?
    
— Да, — спокойно ответил еврей.
    
— Ну так дай мне назвать сумму.
    
— Изволь, если она не будет слишком мелкой.
    
— Тогда пиши пять вместо двадцати.
    
— Столько у тебя есть?
    
— Клянусь матерью Богов, я покажу тебе расписки.
    
— Нет, слова такого бравого римлянина довольно. Только доведи до ровного счета — я бы написал шесть.
    
— Пиши.
    
Они обменялись расписками.
    
Санбалат немедленно встал и осмотрелся. Улыбку сменила ухмылка. Никто лучше него не знал, с кем он имеет дело.
    
— Римляне, — сказал он, — ставлю пять талантов против пяти талантов, что белый победит. Я против вас всех — если вы осмелитесь.
    
Он снова удивил их.
    
— Что? — воскликнул он громче. — Так значит, завтра в цирке будут говорить, что израильский пес вошел во дворец, полный римской знати, — отрасли цезаря среди прочих — поставил против всех пять талантов, но у них не хватило смелости принять вызов?
    
Это было невыносимо.
    
— Довольно, наглец! — сказал Друз, — пиши и оставь на столе; завтра, если у тебя в самом деле окажется столько денег, чтобы бросить на ветер, я, Друз, обещаю, что твой вызов будет принят.
    
Санбалат снова сделал запись и, встав, сказал, невозмутимый, как прежде:
    
— Смотри, Друз, я оставляю тебе свой вызов. Когда он будет подписан, пошли мне в любой момент до начала гонок. Меня можно будет найти рядом с консулом над воротами Помпея. Мир тебе; мир всем вам.
    
Он поклонился и вышел, не обращая внимания на посылаемые вдогонку издевательства.
    
Несмотря на поздний час, история колоссального пари облетела весь город. Бен-Гур, ложась спать рядом с лошадьми, услышал и о ставках, и о том, что Мессала рискнул всем своим состоянием.
    
Никогда он не засыпал так спокойно, как в эту ночь.
   
   
    
     
ГЛАВА XII
     
Цирк
    
    
Цирк Антиохии, стоящий на правом берегу реки почти напротив острова, в плане ничем не отличался от других строений этого рода.
    
Игры были в полном смысле подарком публике, то есть вход для всех был свободный, и как ни огромно было сооружение, страх не достать места был столь велик, что еще за день до открытия игр множество народа собралось в округе, раскинув временный лагерь, напоминавший стоянку целой армии.
    
Ровно в полночь открыли входы, и толпа рванулась внутрь, занимая места, с которых их обладателей могло согнать только землетрясение или армия с копьями наперевес. Люди провели ночь на скамьях, там же позавтракали, и закрытие игр застало их там же и столь же жадными до зрелищ, как в самом начале.
    
Чистая публика, заказавшая специальные места, двинулась к цирку после первого часа утра; среди нее выделялись своими паланкинами и ливрейными слугами самые знатные и богатые.
    
Ко второму часу из города текла бесконечная и неисчислимая человеческая река.
    
Как только гномон официальных часов в цитадели указал половину второго часа, легион при всех регалиях и с развернутыми штандартами спустился с горы Сульфия; и когда замыкающая шеренга последней когорты вошла на мост, Антиохия обезлюдела совершенно — цирк не мог вместить всех, но тем не менее все отправились к цирку.
    
Великое сборище на берегу наблюдало отправление консула с острова на государственной барже. Встреча сановника легионом на краткий миг переместила внимание с цирка на себя.
    
К третьему часу публика собралась, трубы призвали к тишине, и немедленно взгляды ста тысяч зрителей обратились к сооружению, образующему восточную часть здания.
    
Его основание членилось посредине сводчатым проходом, именуемым воротами Помпея, над которым, на трибуне, пышно украшенной военными штандартами, торжественно восседал консул. По обе стороны ворот основание делилось на стойла, называемые карцерами, каждый из которых запирался массивными воротами на лепных колоннах. Над стойлами лежал карниз с низкой балюстрадой, за которым амфитеатром поднимались места, занятые разодетой знатью. Сооружение занимало всю ширину цирка, а по бокам его возвышались башни, помимо чисто декоративных функций несущие велариум, или пурпурный навес, натянутый между ними и затеняющий весь этот сектор, — целесообразность чего становилась тем очевиднее, чем выше поднималось солнце.
    
Описанное строение, между прочим, может весьма облегчить читателю понимание остального внутреннего устройства цирка. Ему достаточно представить себя сидящим вместе с консулом на трибуне, лицом на запад, где все оказывается у него на виду.
    
Посмотрев направо или налево, он увидит главные входы, очень просторные и охраняемые башнями и воротами.
    
Прямо под ним находится арена — площадка определенных размеров, посыпанная мелким белым песком. Там пройдут все испытания, кроме состязаний в беге.
    
Дальше на запад стоит мраморный пьедестал, несущий три конических колонны из серого камня, покрытые обильной резьбой. Многие глаза будут устремлены на эти колонны, ибо это первый пункт, обозначающий начало и конец состязаний колесниц. За пьедесталом, оставляя проход и пространство для алтаря, тянется стена десяти-двенадцати футов толщиной и пяти-шести высотой, простирающаяся ровно на две сотни ярдов, или один олимпийский стадий. У дальнего, или западного конца стены находится еще один пьедестал с колоннами, обозначающий второй пункт.
    
Колесницы выйдут на старт справа от первого пункта и будут двигаться, оставляя стену слева от себя. Таким образом, начальная и конечная точки находятся как раз напротив консульской трибуны, что делает его место самым удобным в цирке.
    
Теперь, если читатель, который по-прежнему предполагается сидящим над воротами Помпея, поднимет взгляд от наземной планировки, первым, что привлечет его внимание, будет обозначение внешней границы беговой дорожки — массивная гладкая стена пятнадцати-двадцати футов высотой с такой же балюстрадой, как над карцерами, или стойлами на востоке. Этот балкон прерывается в трех местах, чтобы обеспечить проходы — два на севере и один на западе; последний богато украшен и называется Триумфальной аркой, потому что по завершении игр через него выходят победители, увенчанные и сопровождаемые эскортом.
    
На западе балкон полукольцом охватывает конец дорожки, и над ним надстроены две галереи.
    
Сразу за балюстрадой расположены первые скамьи, за которыми возвышаются следующие ряды, представляющие сейчас несравненное зрелище — огромное пространство, красное и блестящее от человеческих лиц и расцвеченное пестрыми одеждами.
    
Западные секторы, начиная от линии, где кончается тент, занимает обычная публика.
    
Получив полное представление об интерьере цирка в момент, когда прозвучали трубы, читатель должен теперь представить себе огромное количество народа, замершего и затаившего дыхание в ожидании начала.
    
От ворот Помпея на востоке раздается согласное пение голосов и музыкальных инструментов. Вот выходит хор, открывающий процессию и игры; за ним, в мантиях и гирляндах, шествуют организатор и городские власти, дающие праздник; далее — боги на больших носилках или четырехколесных, богато украшенных тележках; за ними — участники соревнований, каждый в том костюме, в котором будет бежать, бороться, прыгать, биться на кулаках или править колесницей.
    
Зрелище прекрасное и впечатляющее. Перед шествием, как буруны перед носом лодки, бежит волна приветственных криков, и если немые боги никак не реагируют на встречу, то организатор и его товарищи не столь равнодушны.
    
Атлеты встречаются еще более бурно, ибо среди зрителей нет ни одного, кто не поставил бы на них хоть грош. И примечательно, как по мере прохождения выявляются фавориты — либо имена их громче слышатся в общем реве, либо они богаче награждаются падающими с балкона венками и гирляндами.
    
Если для кого-то сравнительная популярность разных видов состязаний среди публики еще оставалась вопросом, то теперь он разрешен. К великолепию колесниц и потрясающей красоте лошадей возничие добавляют свои мужественные фигуры, завершающие очарование зрелища. Их короткие туники без рукавов сшиты из тончайшего полотна назначенных цветов. Всадники сопровождают каждого, за исключением Бен-Гура, который по какой-то причине — вероятно, из-за недоверчивости — предпочел ехать один; на головах у всех, кроме него, — шлемы. Когда колесницы приближаются, зрители встают на скамьи, шум нарастает, и чуткое ухо может различить в нем пронзительный женский и детский визг; летящие с балконов цветы превращаются в ливень, до краев заливающий колесницы. Даже лошадям достается немалая толика приветствий, к которым они не менее восприимчивы, чем их хозяева.
    
Очень скоро выясняется, как и с участниками других состязаний, что одни пользуются большей популярностью, чем другие; а затем следует открытие, что почти каждый из занимающих скамьи, — женщины и дети равно, как мужчины, — носит цвета, чаще всего обозначенные лентой на груди или в волосах: зеленый, голубой, а в основной массе — белый либо алый с золотом.
    
На современных бегах, где делаются ставки, предпочтение отдается качеству лошадиных статей; здесь, однако, все определяет национальность. Если византиец или сидонец получили малую поддержку, причиной того — малое представительство на скамьях их городов. С другой стороны, греки, хоть их и много, разделились между коринфянином и афинянином, из-за чего так мало зеленого и желтого. Алый с золотом Мессалы был бы не в лучшем положении, если бы граждане Антиохии, чье лизоблюдство вошло в поговорку, не присоединились к римлянам, избрав цвета их фаворита. Остались сирийцы, евреи и арабы, чья вера в благородную кровь шейховой четверки, смешавшись с ненавистью к римлянам, которых они более всего на свете хотели бы увидеть побежденными и униженными, облачилась в белое и составила самую шумную, да, пожалуй, и самую многочисленную фракцию.
    
Когда колесницы выходят на беговую дорожку, возбуждение нарастает; у второго пункта, где, особенно на галереях, белый цвет доминирует, люди расходуют весь остаток цветов и сотрясают воздух криками:
    
— Мессала! Мессала!
    
— Бен-Гур! Бен-Гур!
    
Когда процессия минует, болельщики садятся на свои места и возобновляют разговоры.
    
— Клянусь Бахусом! Разве он не красив? — восклицает женщина, чей романтизм выдает развевающаяся в волосах лента.
    
— А как великолепна колесница! — отвечает сосед той же ориентации. — Сплошные слоновая кость и золото. Клянусь Юпитером, он победит!
    
Скамья за ними придерживается иного мнения.
    
— Сто шекелей на еврея!
    
Голос высок и пронзителен.
    
— Не будь опрометчив, — шепчет осторожный друг. — Дети Иакова не сильны в играх гоев, которые слишком часто мерзки в глазах Господа.
    
— Верно, но видел ли ты такое хладнокровие? А какие у него руки!
    
— А какие кони, — поддерживает третий.
    
— И, между прочим, — добавляет четвертый, — говорят, что он владеет всеми римскими штучками.
    
Апологию завершает женщина:
    
— Да, и он даже красивее римлянина.
    
Так ободренный, энтузиаст кричит снова:
    
— Сто шекелей на еврея!
    
— Глупец, — отвечает антиохиец со скамьи далеко впереди. — Известно ли тебе, что против него поставлено пятьдесят талантов, шесть к одному, на Мессалу? Спрячь свои шекели, пока Авраам не разорвал тебя, поднявшись из гроба.
    
— Ха-ха, антиохский осел! Перестань вопить. Ты-то знаешь, что ставил сам Мессала?
    
Таков был ответ.
    
И таковы были не всегда добродушные перепалки.
    
Когда, наконец, шествие закончилось и было снова поглощено воротами Помпея, Бен-Гур знал, что молитва его услышана.
    
Глаза Востока обращены к состязанию между ним и Мессалой.
   
   
    
     
ГЛАВА XIII
     
Старт
    
    
К трем часам по современному стилю вся программа, за исключением гонок колесниц, была завершена. Организатор, мудро заботясь об удобстве зрителей, выбрал это время для перерыва. Немедленно были открыты вомитории, и все, кто мог, поспешили к портику, где расположились рестораторы. Те | же, кто остался на своих местах, зевали, сплетничали, обсуждали соревнования и ставки и, забыв все прочие разграничения, разделились на два класса: выигравших счастливчиков и мрачных проигравших.
    
Впрочем, показался и третий класс, состоявший из тех, кто интересовался только гонками и выбрал время перерыва,; чтобы занять резервированные места. Среди последних был и Симонид с друзьями, чьи места находились напротив консульской ложи.
    
Кресло купца привлекло интерес зрителей. Кто-то назвал имя. Подхваченное, оно побежало по трибунам, люди карабкались на скамьи, чтобы взглянуть на того, о ком ходили рассказы, так перемешавшие удачу с несчастьем, как ни в какой другой известной Востоку истории.
    
Ильдерима тоже узнали и тепло приветствовали, но никто не знал ни Балтазара, ни двух женщин, следовавших за ним, закутавшись в покрывала.
    
Народ почтительно дал дорогу, и распорядители усадили вновь прибывших у балюстрады над ареной. Позаботившись заранее о комфорте, они воспользовались теперь подушками и скамеечками для ног.
    
Женщинами были Ира и Эсфирь.
    
Будучи усажена, последняя бросила испуганный взгляд на цирк и плотнее завернулась в покрывало, тогда как египтянка, дав покрывалу упасть на плечи, подставила себя взглядам окружающих и сама оглядывалась с непринужденностью женщины, давно и часто бывающей в обществе.
    
Не успели наши знакомые осмотреться, как появились работники, натягивающие поперек арены от балкона к балкону мелованую веревку.
    
Почти одновременно шесть человек вошли через ворота Помпея и заняли посты у каждого из занятых стойл, что вызвало гул голосов по всему цирку.
    
— Смотри, смотри! Зеленый идет к четвертому справа — афинянин там.
    
— А Мессала… да, номер два.
    
— Коринфянин…
    
— Смотри за белым! Смотри, он проходит… номер один. Первый слева.
    
— Нет, там остановился черный. Белый у второго номера.
    
— Точно.
    
Пока зрители определяли стойла своих фаворитов, египтянка обратилась к Эсфири:
    
— Ты когда-нибудь видела Мессалу?
    
Еврейка вздрогнула, давая отрицательный ответ. Если римлянин не был врагом ее отца, то врагом Бен-Гура, во всяком случае.
    
— Он прекрасен, как Аполлон.
    
Глаза Иры сверкнули, и она тряхнула усыпанным драгоценностями веером. Эсфирь взглянула на нее, подумав: «Неужели красивее Бен-Гура?» В следующее мгновение она услышала, как Ильдерим говорит ее отцу: «Да, его стойло второе слева», и подумав, что речь идет о Бен-Гуре, взглянула в ту сторону. Скользнув быстрым взглядом по окованным створкам, она спряталась под покрывало и забормотала молитву.
    
Подошел Санбалат.
    
— Я только от стойл, шейх, — сказал он, почтительно кланяясь Ильдериму. — Лошади в прекрасном состоянии.
    
— Если их обойдут, — ответил Ильдерим, — молю Бога, чтобы не Мессала.
    
Обратившись к Симониду, Санбалат протянул табличку, говоря:
    
— Я и тебе принес кое-что интересное. Ты помнишь, я говорил о пари, заключенном с Мессалой вчера вечером, и о том, что оставил второе предложение для подписи. Вот оно.
    
Симонид взял табличку и внимательно прочитал запись.
    
— Да, — сказал он, — от них приходили узнать, хранится ли у меня столько твоих денег. Береги табличку. Если проиграешь, ты знаешь, куда идти; если же выиграешь, — он нахмурился, — будь начеку. Смотри, чтобы подписавшие не исчезли; стребуй с них до последнего шекеля. Они бы нам не простили.
    
— Положись на меня, — сказал поставщик.
    
— Не желаешь ли сесть с нами? — спросил Симонид.
    
— Ты очень добр, — был ответ, — но если я оставлю консула, молодые римляне места себе не найдут. Мир тебе; мир вам всем.
    
Наконец, перерыв закончился.
    
Протрубили трубы, и отлучавшиеся бросились на свои места. В это же время несколько служителей вскарабкались на разграничительную стену, подошли к табло у второго пункта и вывесили там семь деревянных шаров, затем вернулись к первому пункту и на табло близ него подвесили символические изображения дельфинов.
    
— Зачем эти шары и рыбы, шейх? — спросил Балтазар.
    
— Ты никогда не был на гонках?
    
— Никогда прежде; и не совсем понимаю, зачем пришел сегодня.
    
— Они для счета. В конце каждого круга будут снимать по одному шару и рыбе.
    
Приготовления были закончены, и рядом с организатором поднялся пышно одетый трубач, готовый дать сигнал. Шум на трибунах немедленно стих. Все лица обратились к востоку, все глаза сосредоточились на воротах шести стойл, за которыми ожидали участники гонок.
    
Необычайный румянец на лице свидетельствовал о том, что даже Симонид поддался общему возбуждению. Ильдерим яростно дергал бороду.
    
— Теперь следи за римлянином, — сказала египтянка Эсфири, которая, не слушая, закутавшись в покрывало, с колотящимся сердцем ждала появления Бен-Гура.
    
Коротко и резко пропела труба, стартеры — по одному на колесницу — выпрыгнули из-за колонн первого пункта, готовые прийти на помощь, если какая-то из четверок окажется неуправляемой.
    
Снова пропела труба, и по этому знаку привратники распахнули створки.
    
Первыми появились всадники — пять, поскольку Бен-Гур отказался от помощника. Веревка опустилась, пропуская их, и поднялась снова. Привратники крикнули внутрь и тут же из стойл ядрами вылетели шесть четверок; зрители поднялись на ноги, они вскакивали на скамьи и наполняли цирк и воздух над ним воплями и визгом. Наступил момент, которого ждали так долго, момент, о котором говорили и мечтали с самого объявления игр.
    
— Вон он, смотри! — кричала Ира, указывая на Мессалу.
    
— Вижу, — отвечала Эсфирь, глядя на Бен-Гура.
    
Покрывало было сброшено. На мгновение маленькая еврейка забыла страх. Ей стало понятно, почему мужчины, рискуя жизнью перед множеством глаз, смеются над смертью или даже вовсе забывают о ней.
    
Однако состязание еще не началось, участники должны были благополучно достичь веревки.
    
Веревка натягивалась для того, чтобы выравнять стартующих. Если кто-то врежется в нее, трудно представить, к какой мешанине людей, коней и колесниц это приведет; с другой стороны, промедливший рисковал отстать в самом начале и безусловно, терял преимущество, к которому стремились все — позицию у ограничительной стены на внутренней стороне дорожки.
    
Зрители прекрасно знали об этом опасном испытании; и если верно мнение Нестора, высказанное, когда он передавал вожжи своему сыну:
    
     
      
«Не мощный, но искусный приз возьмет,
      
Он мудростию скорость превзойдет»,
     
    
    
то они справедливо полагали, что в этом первом эпизоде должен сразу же заявить себя будущий победитель.
    
Перед соперниками простиралась арена, но все они стремились к веревке во-первых, и во вторых — к желанной внутренней линии. Шесть четверок неслись в одну точку, и столкновение казалось неминуемым. Но не только это. Что, если организатор, в последний момент неудовлетворенный стартом, не даст сигнал опустить веревку? Или опоздает подать сигнал?
    
Гонщикам нужно было преодолеть двести пятьдесят футов. Здесь требовались быстрый глаз, твердая рука и безошибочное решение. Если кто-то оглянется! задумается! упустит вожжи! А как влечет к себе переполненный балкон! Рассчитывая на естественный импульс бросить единственный взгляд — только один — ради любопытства или тщеславия, злоба незамедлительно могла бы проявить свое искусство; а дружба и любовь также могли бы оказаться столь же смертоносными, как злоба.
    
Четверки одновременно приблизились к веревке. Трубач возле организатора отчаянно протрубил. Его не услышали в двадцати футах, однако веревка была брошена, и едва коснулась земли, как по ней ударили копыта скакунов Мессалы. Потрясая бичом, дав вожжи, римлянин с торжествующим криком захватил стену.
    
— Юпитер с нами! Юпитер с нами! — орала римская партия.
    
Когда Мессала поворачивал, львиная голова на конце его оси поддела переднюю ногу правой пристяжной афинянина, бросив животное на коренника. Четверка смешалась. Тысячи затаили дыхание в ужасе, и лишь над консульской ложей летели крики.
    
— Юпитер с нами! — вопил Друз.
    
— Он побеждает! Юпитер с нами! — отвечали его товарищи, видя, как несется вперед Мессала.
    
С табличкой в руке обернулся к ним Санбалат; треск, раздавшийся внизу, не дал ему заговорить и заставил посмотреть на арену.
    
После того, как Мессала проехал, справа от афинянина оставался только коринфянин, и неудачник попытался вывернуть в эту сторону. Но тут проезжавший слева византиец стукнулся о его колесницу, сбив возничего с ног. Треск, крик ярости и страха, и несчастный Клеант упал под копыта собственных коней — ужасное зрелище, заставившее Эсфирь закрыть руками глаза.
    
Вперед пронеслись коринфянин, византиец и сидонец. Санбалат взглянул на Бен-Гура и снова повернулся к Друзу и его компании.
    
— Сто сестерциев на еврея! — крикнул он, обращаясь к римлянам.
    
— Принято! — ответил Друз.
    
— Еще сто на еврея! — орал Санбалат.
    
Похоже, его никто не слышал. Он крикнул снова, но происходящее внизу притягивало все взгляды, а взбудораженные глотки были заняты криками: «Мессала! Мессала! Юпитер с нами!»
    
Когда еврейка осмелилась открыть глаза, группа работников убирала обломки колесницы, другая группа уносила человека, а скамьи, занятые греками, изрыгали проклятия и молитвы о мести. Вдруг руки девушки упали; Бен-Гур, невредимый, несся в своей колеснице впереди рядом с римлянином! За ними тесной группой следовали сидонец, коринфянин и византиец.
    
Гонка началась; души гонщиков рвались вперед, а над ними склонились мириады.
   
   
    
     
ГЛАВА XIV
     
Гонка
    
    
Когда началась борьба за позицию, Бен-Гур, как мы видели, был крайним слева. В первое мгновение он, как и остальные, был полуослеплен светом арены, но сумел рассмотреть соперников и оценить их намерения. На Мессалу, который был для него больше, чем соперник, еврей бросил только один взгляд. Бесстрастная надменность патрицианского лица была прежней, прежней была и итальянская красота, подчеркнутая шлемом; но он увидел не только это — быть может, сыграло роль ревнивое воображение или медная тень, упавшая на черты, только ему показалось, что сама душа проступила будто сквозь темное стекло: жестокая, коварная, готовая на все, не столь возбужденная, сколь решившаяся — душа в бдительном и целеустремленном напряжении.
    
За то малое время, пока взгляд бежал к собственной четверке, Бен-Гур почувствовал, что его решимость утвердилась до той же степени. Любой ценой он унизит врага! Приз, друзья, ставки, честь — все, что могло привлекать в гонках, было забыто. Даже ради сохранения жизни он не отступил бы. Но это была не эмоция, не ослепляющий толчок крови от сердца к мозгу и обратно, не импульс отдаться Фортуне — напротив. У него был план, и, уверенный в своих силах, он был как никогда внимателен и готов к действию.
    
Еще не проделав половины пути по арене, он понял, что бросок Мессалы, если не будет столкновения и веревка упадет вовремя, даст ему место у стены; в том, что веревка упадет, он не сомневался; более того, внезапным озарением он постиг уверенность Мессалы, что веревка упадет именно в последний момент; более чем по-римски, если официальное лицо поможет соотечественнику, который не только очень популярен, но и так много поставил на успех. Не было другого объяснения той уверенности, с которой Мессала бросил коней вперед, когда остальные соперники придерживали свои четверки — никакого, кроме безумия.
    
Одно дело — видеть неизбежное, и другое — подчиниться ему. Бен-Гур на время уступил стену.
    
Веревка упала, и все четверки, кроме его, рванулись вперед, подгоняемые голосами и бичами. Он повернул направо и, пустив арабов в карьер, ринулся наперерез соперникам под таким углом, чтобы, затратив наименьшее время, получить наибольшее преимущество. Так что пока зрители содрогались от несчастья с афинянином, а сидонец, византиец и коринфянин употребляли все свое искусство, чтобы не запутаться в обломках, Бен-Гур обогнул свалку и вышел на дорожку голова в голову с Мессалой, хотя и слева от него. Поразительное искусство возничего, сменившего позицию с крайней левой на правую без заметного отставания, не ускользнуло от острых глаз скамей: по цирку прокатились раз и еще раз долгие аплодисменты. Тогда Эсфирь сжала руки в радостном удивлении; тогда Санбалат, улыбаясь, предложил свою сотню сестерциев, а потом еще раз, но не нашел ответа; тогда римляне начали сомневаться, решив, что Мессала встретил равного, если не лучшего, — в израильтянине!
    
И вот, разделяемые только узким зазором между колесницами, враги приближались ко второму пункту.
    
Пьедестал трех колонн с востока представлял собой полукруглую стену, которую точными параллелями огибали беговая дорожка и балкон. Выполнение этого поворота справедливо считалось одним из наиболее показательных испытаний возничего: именно его не выдержал Орест. Невольным выражением интереса зрителей послужила воцарившаяся над цирком тишина, в которой впервые с начала гонки отчетливо слышен был стук колесниц. Здесь, казалось, Мессала заметил Бен-Гура и узнал его; и тут же наглость римлянина выплеснулась совершенно неожиданным образом.
    
— Эрос умер, царствуй, Марс! — крикнул он, и умелая рука взметнула бич. — Эрос умер, царствуй, Марс! — повторил он и опустил на несущихся вперед арабов Бен-Гура удар, какого они еще не знали.
    
Удар видели все в цирке, и изумление было всеобщим. Тишина стала еще глубже, на скамьях за консулом даже самые отчаянные затаили дыхание, ожидая исхода. Это продолжалось всего мгновение: с балкона обрушился гром возмущенных криков.
    
Четверка в ужасе рванула вперед. До сих пор они не знали человеческой руки, кроме руки любящей; они росли в такой нежной заботе, что их доверие к человеку могло бы послужить уроком людям. Как могли поступить столь тонкие натуры при таком унижении, если не прыгнуть вперед, будто от самой смерти?
    
И они рванули, будто превратившись в сгусток бешенства, и колесница прыгнула вслед за ними. Безусловно, всяким опыт идет нам на пользу. Откуда у Бен-Гура большие руки и мощный захват, которые так помогли ему сейчас? Откуда, если не от весла, которое так часто приходилось вырывать из хищных волн? И что этот рывок колесницы по сравнению с вылетающей из-под ног палубой при таранных ударах? Он устоял на ногах, отпустил вожжи и успокаивающе заговорил с лошадьми, стараясь только вписать их в опасный поворот, и прежде, чем успокоились трибуны, сумел снова овладеть четверкой. И не только это: у первого пункта он снова был плечом к плечу с Мессалой, и теперь все, кроме римлян, болели за него. Столь ясно выражались чувства, столь отчаянным было их проявление, что Мессала, при всей своей наглости, почувствовал, что повторить трюк было бы небезопасно.
    
Пока колесницы огибали постамент, Эсфирь успела рассмотреть лицо Бен-Гура — чуть побледневшее, чуть выше поднятое, оно, впрочем, было спокойным и даже умиротворенным.
    
Тут же на западное табло взобрался человек и снял шар. На восточном табло стало меньше дельфином.
    
Так же исчезли второй шар и второй дельфин. Потом третьи. Сделано три круга, а Мессала по-прежнему удерживает внутреннюю позицию, по-прежнему Бен-Гур идет голова в голову с ним; по-прежнему остальные участники следуют за ними. Состязание становится похожим на двойную гонку, какие стали приобретать популярность в Риме в последнее правление: Мессала и Бен-Гур в первом, а Коринфянин, Сидонец и Византиец во втором старте. Тем временем служителям удалось вернуть зрителей на места, хотя шум не утихал.
    
На пятом круге сидонцу удалось занять позицию слева от Бен-Гура, тут же потерянную.
    
На шестой круг вышли в прежнем порядке. Постепенно скорость увеличивалась. Постепенно разогревалась кровь участников. Люди и животные, казалось, равно сознавали, что близится решающее напряжение сил, близится время победителю заявить о себе.
    
Интерес, с самого начала сосредоточившийся преимущественно на борьбе между римлянином и евреем, при явной симпатии к последнему, превратился в страстную его поддержку. На всех скамьях зрители замерли, подавшись вперед, лишь поворачивая головы вслед колесницам. Ильдерим перестал расчесывать бороду, и Эсфирь забыла свои страхи.
    
— Сто сестерциев на еврея! — кричал Санбалат римлянам под консульским тентом.
    
Ответа не было.
    
— Талант — пять, десять — выбирайте!
    
Он вызывающе потрясал табличками.
    
— Я принимаю твои сестерции, — ответил юный римлянин, готовясь писать.
    
— Не делай этого, — вмешался его друг.
    
— Почему?
    
— Мессала достиг максимальной скорости. Смотри, как он перегнулся вперед, и вожжи болтаются, как ленты. А теперь посмотри на еврея.
    
Первый перевел взгляд.
    
— Клянусь Геркулесом! — ответил он. — Собака сдерживает изо всех сил. Я вижу, вижу. Если боги не помогут нашему другу, израильтянин обойдет его. Нет. Смотри! Юпитер с нами, Юпитер с нами!
    
Крик, вырвавшихся из всех латинских глоток, потряс веларий над головой консула.
    
Если Мессала действительно достиг максимальной скорости, это возымело действие: медленно, но уверенно он начал выходить вперед. Его кони бежали, низко опустив головы, с балкона казалось, что их тела стелются по земле; ноздри выворачивались, показывая красную плоть, глаза вылезали из орбит. Добрые скакуны неслись из последних сил. Как долго они выдержат такой темп? Шестой круг только начинался. Они неслись вперед. У второго пункта Бен-Гур пристроился за римской колесницей.
    
Радость болельщиков Мессалы достигла предела; они визжали и выли, потрясая своими цветами; Санбалат заполнял табличку за табличкой.
    
Малух на нижней галерее над Триумфальной аркой с трудом сдерживал возбуждение. Он помнил смутный намек Бен-Гура о чем-то, что должно произойти на повороте у западных колонн. Сделано пять кругов, но ничего не происходит; он говорил себе: это будет на шестом круге, но что это? Бен-Гур едва удерживается в хвосте врага.
    
На восточном балконе группа Симонида сидит тихо. Голова купца низко склонена. Ильдерим рвет бороду, опустив брови так низко, что лишь редкое сверкание свидетельствует о наличии у него глаз. Эсфирь едва дышит. Только Ира выглядит довольной.
    
Шестой круг. Мессала лидирует, следом за ним летит колесница Бен-Гур, так близко, что повторяется старая история:
    
     
      
Первым несется Евмел на феретских конях;
      
Следом за ним Диомед на троянских, не в силах догнать;
      
В спину Евмела, горячие, дышат они,