1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
Это  объяснение было правдоподобно, но оно не удовлетворило Родольфа.    

Только  что раздавшийся крик показался ему не только воплем физической боли, но и, если  можно так выразиться, боли душевной.    

Звонок  прозвучал очень громко.    

Сперва  никто на него не отозвался.    

Послышалось  хлопанье дверей; затем за стеклом небольшого оконца, пробитого возле двери, на  которое машинально смотрел Родольф, появились смутные очертания изможденного синевато-бледного  омерзительного лица с копной рыжих с проседью волос и длинной, такого же цвета  бородой.    

Лицо тут  же исчезло.    

Родольф  был ошеломлен.    

Промелькнувшая  в оконце физиономия показалась ему знакомой.    

Эти  блестящие зеленые, как аквамарин, глаза под широкими бровями, рыжими и взъерошенными,  эта мертвенная бледность, этот тонкий нос, похожий на орлиный клюв, с широкими  ноздрями, позволяющими видеть часть носовой перегородки, – все это ясно  напомнило ему некоего аббата Полидори, которого проклинали во время своей  беседы Мэрф и барон фон Граун.    

Хотя  Родольф не видел аббата Полидори шестнадцать или семнадцать лет, у него было  множество причин не забывать его; одно обстоятельство сбивало его с толку:  священник, которого, как ему казалось, он узнал в облике рыжего шарлатана, был  прежде жгучим брюнетом.    

Родольфа  не слишком бы удивило (при условии, что его подозрения были обоснованны), если  бы человек, облеченный саном священника, человек, известный своими дарованиями,  обширными познаниями и редким умом, пал столь низко, что покрыл себя позором, ибо  эти выдающиеся способности, эти обширные познания и редкий ум сочетались у него  с величайшей испорченностью, с разнузданным поведением, порочными наклонностями  и, главное, с таким циничным бахвальством, с таким убийственным презрением к  людям и вещам, что, впав в заслуженную нищету, он не только мог, но и должен  был прибегнуть к самым недостойным ухищрениям и находить своего рода  ироническое, кощунственное удовлетворение в том, что он, человек с поистине  выдающимися дарованиями и умом, он, облеченный саном священника, играет в жизни  роль бесстыдного фигляра.    

Но,  повторяем, хотя они расстались с аббатом Полидори, когда тот был в расцвете сил  и теперь должен был сравняться по возрасту с шарлатаном, между этими двумя  людьми были столь явные различия, что Родольф усомнился в своей догадке.    

– Давно  ли поселился у вас в доме господин Брадаманти? – спросил он г-на Пипле.    

– Около  года тому назад, сударь, и тут же уплатил мне за январь месяц. Жилец он аккуратный  и, главное, вылечил меня от злейшего ревматизма… Но, как я уже говорил вам, у  него есть один недостаток: уж слишком много он зубоскалит и ни к чему не имеет  уважения.    

– В  каком смысле?    

– Я  не невинная девушка, сударь, награжденная за добродетель, – серьезно  проговорил г-н Пипле, – но смеяться можно по-разному.    

– Так,  значит, он весельчак?    

– Дело  не в том, что он человек веселый, как раз наоборот; вид у него как у мертвеца,  и он никогда по-настоящему не смеется… а только на словах; для него нет ничего  святого – ни отца, ни матери, ни бога, ни дьявола, он над всем издевается, даже  над своей водой, своей целебной водой, сударь! Не скрою от вас, иной раз его  шутки так пугают меня, что я весь покрываюсь гусиной кожей. Если ему случается  провести у нас четверть часа, он пускается в непристойные разговоры о полуголых  женщинах, которых повидал в далеких странах… и когда после этого мы с Анастази  остаемся с глазу на глаз… так вот, сударь, я, который за тридцать семь лет  привык нежно любить жену и считаю такое отношение правильным… так вот, мне  начинает казаться, что я меньше люблю ее… Вы будете смеяться надо мной… но  господин Сезар рассказал нам как-то о пиршеставах племенных вождей, на которых  он присутствовал, чтобы проверить, достаточно ли прочны зубы, вставленные им  этим царькам; так вот, после его ухода мне показалось, что пища горчит, и я  потерял всякий аппетит. Наконец, я люблю свое дело, сударь, я горжусь им. Я мог  бы шить новую обувь, как и многие сапожники-честолюбцы, но, по-моему, я приношу  не меньше пользы, подбивая подметки к старым башмакам. Так вот, сударь, бывают  дни, когда насмешки этого дьявола Брадаманти заставляют меня жалеть, что я не  стал первоклассным сапожником, честное слово! А как он говорит о женщинах  какого-нибудь дикого племени, которых близко знавал… Повторяю, сударь, я не  девушка, награжденная за добродетель, но иной раз, черт возьми, я краснею до  корней волос, – прибавил г-н Пипле с видом оскорбленной добродетели.    

– И  госпожа Пипле терпит такие разговоры?    

– Анастази  обожает умных людей, а несмотря на свои вольные речи, господин Сезар очень умен;  вот почему она все ему спускает.    

– Она  сказала мне также о некоторых чудовищных слухах…    

– Сказала?    

– Будьте  покойны, я не болтлив.    

– Так  вот, сударь, я этим слухам не верю и никогда не поверю, и все же помимо моей  воли они приходят мне на ум, а это еще увеличивает странное впечатление от  шуток господина Брадаманти. Словом, сударь, скажу вам положа руку на сердце,  что я ненавижу Кабриона и унесу эту ненависть с собой в могилу. Так вот, иной  раз мне кажется, что я предпочел бы его бесстыдные проделки надо мной и нашими  жильцами насмешкам, которыми сыплет с невозмутимым видом господин Сезар,  неприятно морща губы, что напоминает мне агонию моего дядюшки Русело, который,  хрипя перед смертью, морщил губы в точности как господин Брадаманти.    

Несколько  слов г-на Пипле о постоянной иронии, с которой шарлатан отзывается обо всех и  обо всем и своими горькими шутками отравляет самые скромные радости,  подтвердили первоначальные подозрения Родольфа; в самом деле, стоило аббату  сбросить свойственную ему маску, как он неизменно проявлял самый наглый и  возмутительный скептицизм.    

Твердо  решив выяснить свои сомнения, ибо присутствие аббата могло нарушить его планы,  готовый придать зловещий смысл душераздирающему крику, поразившему его, Родольф  последовал за привратником на следующий этаж, чтобы осмотреть сдаваемую внаем  комнату.    

Квартирку  Хохотушки, находившуюся рядом с этой комнатой, легко было узнать по прелестному  знаку внимания, оставленному ей художником, смертельным врагом г-на Пипле.    

С  полдюжины маленьких толстощеких амуров, весьма изящно и остроумно написанных в  духе Ватто, окружали дверную табличку, держа в руках всякие подходящие к случаю  предметы – кто наперсток, кто ножницы, кто утюг или зеркальце; на  светло-голубом фоне таблички красовалась выведенная розовой краской надпись:  «Мадемуазель Хохотушка, портниха». Вся композиция была обрамлена гирляндой  цветов, выделяющейся на бледно-зеленом фоне Двери.    

Это  очаровательное небольшое панно являло резкий контраст с безобразием стен и  лестницы.    

Рискуя  растравить кровоточащую рану Альфреда, Родольф все же обратился к нему с вопросом:    

– Скажите,  это, очевидно, работа господина Кабриона?    

– Да,  сударь, он отважился испортить эту дверь непристойной мазней, изобразив на ней  голых детей, которых зовут амурами. Без горячих просьб мамзель Хохотушки и  попустительства господина Краснорукого я бы все это соскоблил, а также палитру,  что изображена на двери вашей комнаты.    

В самом  деле, палитра с полным набором красок как бы висела на этой двери.    

Родольф  последовал за привратником в довольно обширную комнату, предшествуемую  крохотной передней и освещенную двумя большими окнами, которые выходили на  улицу Тампль; несколько фантастических набросков, изображенных на ее двери  г-ном Кабрионом, были тщательно сохранены г-ном Жерменом.    

У  Родольфа было достаточно причин, чтобы снять эту комнату, и он вручил  привратнику скромную сумму в сорок су.    

– Комната  мне вполне подходит, а вот и задаток; завтра я велю привезти сюда мебель. Как  по-вашему, мне не надо обращаться к главному съемщику, господину Краснорукому? –  спросил он у привратника.    

– Нет,  сударь, он лишь изредка наведывается к нам: приходит лишь по своим делишкам с  мамашей Бюрет. Все жильцы обращаются непосредственно ко мне; я попрошу вас  только назвать ваше имя.    

– Родольф.    

– Родольф,  а дальше?..    

– Просто  Родольф, господин Пипле.    

– Ваше  дело, сударь; я спросил об этом не из любопытства: каждый волен назваться любым  именем.    

– Скажите,  господин Пипле, не следует ли мне зайти завтра к Морелям и узнать в качестве их  нового соседа, не могу ли я помочь им в чем-нибудь, ведь мой предшественник,  господин Жермен, тоже по мере сил помогал им.    

– Конечно,  сударь; только ваш визит будет ни к чему, ведь их выселяют отсюда, но он им  польстит.    

Затем,  словно осененный внезапной догадкой, г-н Пипле взглянул на своего жильца с гордым,  самодовольным и лукавым видом.    

– Понимаю,  понимаю! – воскликнул он. – Это для начала, чтобы зайти потом  по-соседски к молоденькой швее.    

– Как  раз на это я и рассчитываю.    

– Тут  нет ничего дурного, сударь: таков обычай; и, знаете, мамзель Хохотушка, верно,  услыхала, что кто-то пришел осматривать комнату, и ждет не дождется, чтобы  увидеть нового жильца. Я погромче поверну ключ в замке, а вы не спускайте глаз  с ее двери.    

В самом  деле, Родольф заметил, что дверь, так любезно украшенная амурами в стиле Ватто,  была приоткрыта, и смутно различил за ней вздернутый носик и большие черные  глаза, блестящие и любопытные; но как только он замедлил шаг, дверь сразу  захлопнулась.    

– Я  же говорил, что она поджидает вас! – заметил привратник и, помолчав, добавил:  – Прошу прощения, сударь!.. Я загляну в свою обсерваторию.    

– Какую  обсерваторию?    

– На  самом верху этой приставной лестницы имеется площадка, куда выходит дверь мансарды  Морелей, а за обшивкой их стены я обнаружил небольшое углубление, куда и  складываю всякий хлам. В стене много трещин, вот почему из этого углубления я  вижу и слышу Морелей так же ясно, как будто сижу у них в комнате. Я не шпионю  за ними, помилуй бог! Я просто смотрю на их жизнь, как на мрачную мелодраму.  Зато, вернувшись к себе в привратницкую, я чувствую себя так, словно попал во  дворец. Вот что, сударь, если вам охота поглядеть на них, не то они скоро  уедут… Зрелище это печальное, но любопытное, и, когда заходишь к ним, они ведут  себя как дикари, стесняются, видите ли…    

– Вы  очень любезны, господин Пипле, как-нибудь в другой раз, может быть, завтра я воспользуюсь  вашим предложением.    

– Пожалуйста,  сударь; но сейчас мне надо подняться в свою обсерваторию за куском сафьяна.  Если вы желаете спуститься вниз, я вас догоню.    

И г-н  Пипле стал карабкаться по лестнице, ведущей на мансарду, – восхождение,  довольно опасное в его возрасте.    

Родольф  бросил последний взгляд на дверь мамзель Хохотушки, думая о том, что эта девушка,  бывшая приятельница бедной Певуньи, вероятно, знает, где нашел себе пристанище  сын Грамотея, когда на этаже под ним кто-то вышел от шарлатана; он услышал  легкую женскую поступь и шелест шелкового платья. Родольф задержался, чтобы не  смущать посетительницу.    

Когда  звук ее шагов затих, он продолжил свой путь.    

На  последних ступеньках второго этажа он поднял носовой платок, видимо, принадлежавший  особе, побывавшей у шарлатана.    

Родольф  подошел к одному из узких окон, освещавших лестничную площадку, и рассмотрел  платок, богато отделанный кружевами; на одном из его уголков были вышиты инициалы  Л. и Н., увенчанные герцогской короной.    

Платок  был буквально залит слезами.    

Родольф  хотел было ускорить шаг, чтобы отдать платок потерявшей его особе, но побоялся,  что такая любезность может сойти за проявление непристойного любопытства; он  оставил у себя платок, случайно попав на след какой-то таинственной и,  очевидно, мрачной истории.    

Войдя к  привратнице, он спросил:    

– Скажите,  госпожа Пипле, вы не заметили спустившейся по лестнице женщины?    

– Да,  сударь. От господина Сезара только что вышла красивая, высокая, стройная  женщина под черной вуалью. Мальчишка Хромуля сходил за извозчиком, на котором  она и уехала. Меня удивило, что этот негодник уселся на задок экипажа, быть  может, чтобы посмотреть, где живет эта дама, ведь он любопытен, как сорока, и  проворен, как хорек, несмотря на свою хромую ногу.    

Итак,  подумал Родольф, шарлатан узнает адрес этой женщины. Уж не он ли приказал Хромуле  последовать за незнакомкой?    

– Так  как же, сударь? Подошла вам комната или нет? – спросила привратница.    

– Вполне  подошла; я снял ее и завтра же пришлю свою мебель.    

– Да  благословит вас бог, сударь, за то, что вы зашли к нам. В нашем доме появится  хотя бы один приятный жилец. У вас такой добросердечный вид, что вы сразу  приглянулись Пипле. Вы будете смешить его, как смешил господин Жермен, у  которого всегда находилась для него какая-нибудь шутка; а моему бедному  дорогуше только бы посмеяться; мне кажется поэтому, что не пройдет и месяца,  как вы с ним крепко сдружитесь.    

– Полноте,  вы льстите мне, госпожа Пипле.    

– Нисколько;  я говорю от чистого сердца. А если вы будете милы с Альфредом, я отблагодарю  вас; увидите вашу маленькую квартирку: я как зверь воюю с пылью; а если  пожелаете отобедать с нами в воскресенье, я вам приготовлю такое угощение, что  вы пальчики оближете.    

– Договорились,  госпожа Пипле, вы будете убирать мою комнату; завтра вам привезут мебель, а я  зайду, чтобы проследить за ее расстановкой.    

Родольф  вышел.    

Результаты  его посещения дома на улице Тампль были весьма плодотворны не только для  раскрытия тайны, которую он хотел узнать, но и для благородных целей,  побуждавших его делать добро и предотвращать зло.    

А  результаты эти были таковы.    

Мадемуазель  Хохотушка явно была осведомлена о новом пристанище Франсуа Жермена, сына  Грамотея.    

Молодая  женщина, весьма, напоминавшая, увы, маркизу д’Арвиль, назначила на следующий  день свидание офицеру, которое могло навеки запятнать ее доброе имя.    

А  Родольф по многим причинам относился с глубоким участием к г-ну д’Арвилю, спокойствие  и честь которого были поставлены под угрозу.    

При  посредстве Краснорукого честный и работящий ремесленник, впавший в безысходную  нищету, должен был вскоре оказаться на улице вместе со своей семьей.    

Кроме  того, Сычиха, недавно вышедшая из больницы, куда она попала после происшествия  на аллее Вдов, поддерживала подозрительные сношения с г-жой Бюрет, гадалкой,  дававшей деньги под залог, которая жила на третьем этаже этого же дома.    

Собрав  все эти сведения, Родольф вернулся домой на улицу Плюме; посещение нотариуса  Жака Феррана он решил отложить до следующего дня, ибо в тот вечер ему  предстояло побывать на роскошном балу в посольстве ***.    

Прежде  нежели принять участие с нашим героем в этом празднестве, давайте бросим взгляд  на Тома и Сару, важных действующих лиц этой истории.    

 Глава XII

  ТОМ И САРА    

     

Саре  Сейтон, вдове графа Мак-Грегора, было тогда тридцать семь – тридцать восемь  лет; она принадлежала к знатному шотландскому роду и была дочерью баронета,  проживавшего обычно в своей усадьбе. Оставшись круглой сиротой в возрасте  семнадцати лет, красавица Сара покинула Шотландию вместе с братом Томом  Сейтоном оф Холсбери.    

Нелепые  пророчества крестьянки, бывшей кормилицы Сары, непомерно раздули основные  недостатки девушки – гордость и тщеславие, ибо старуха с глубоким убеждением и  редкой настойчивостью предсказывала ей самый высокий удел… Скажем прямо: удел  королевы.    

Юная  шотландка поверила этим словам кормилицы и в угоду своему славолюбию постоянно  вспоминала, что некая гадалка тоже обещала корону красивой, очаровательной  креолке, которая заняла впоследствии французский трон и была истинной королевой  по обаянию и доброте, тогда как другие бывают королевами по величавости и  благородству осанки.    

Странное  дело! Том Сейтон, такой же суеверный, как и его сестра, поощрял нелепые надежды  Сары и решил посвятить свою жизнь осуществлению ее мечты, мечты столь же блестящей,  сколь и безумной.    

Однако  брат с сестрой не были настолько слепы, чтобы твердо верить предсказаниям кормилицы,  и вопреки своему горделивому презрению к второстепенным королевствам и княжествам  готовы были пренебречь размерами этих владений, лишь бы корона увенчала взбалмошную  головку Сары.    

При  помощи «Готского альманаха» на тысяча восемьсот девятнадцатый год от Рождества  Христова Том Сейтон составил перед своим отъездом из Шотландии нечто вроде  синоптической таблицы всех неженатых королей и принцев Европы с указанием  возраста каждого из них.    

Невзирая  на всю их нелепость, честолюбивые мечты брата с сестрой были лишены неблаговидных  расчетов. Том собирался помочь Саре плести брачные интриги ради заполучения любого  венценосца и способствовать ей во всех поисках, которые могли бы привести их  обоих к желаемому результату; но он скорее убил бы сестру, чем видеть ее  любовницей какого-нибудь принца, даже если бы такая связь сулила ей законный  брак.    

Своеобразный  брачный список, составленный Томом и Сарой по «Готскому альманаху»,  удовлетворил их обоих.    

Особенно  много наследных принцев оказалось в Германском союзе. Сара была протестанткой;  Том знал, с какой легкостью в Германии заключаются морганатические браки, браки  вполне законные, и в крайнем случае готов был дать согласие на такой брачный  союз. Итак, брат и сестра решили отправиться прежде всего в Германию и именно  там приступить к предполагаемой ловле женихов.    

Если  такой проект покажется читателю невероятным, а такие надежды безумными, мы ответим  прежде всего, что безудержное честолюбие, к тому же раздутое суеверием, вряд ли  может претендовать на благоразумие, ибо его привлекает лишь невозможное; стоит  вспомнить, кроме того, некоторые современные факты, начиная с респектабельных морганатических  браков между монархами и нетитулованными особами и кончая любовной одиссеей  мисс Пенелопы и принца Капуанского,[80]  чтобы отказать бредням Тома и Сары в возможности счастливого исхода.    

Добавим,  что чарующая красота сочеталась у Сары с самыми разнообразными талантами и с  силой обольщения, тем более опасной, что, несмотря на свою сухую, холодную  душу, изворотливый и злой ум, глубокую скрытность и цельный, настойчивый  характер, она производила впечатление женщины великодушной, пылкой и страстной.    

При этом  внешность ее была столь же обманчива, как и характер.    

Большие  темные глаза Сары под черными как смоль бровями, то искрометные, то томные,  умели выражать весь пыл страсти, хотя жгучие порывы любви еще ни разу не  заставили биться ее ледяное сердце, а чувственные или сердечные увлечения не  могли нарушить безжалостных расчетов этой хитрой, эгоистичной и честолюбивой  женщины.    

Перебравшись  на континент, Сара решила по совету брата повременить с «военными действиями»  до посещения Парижа, дабы, вращаясь в обществе, прославленном приятностью общения,  непринужденностью, изяществом и вкусом, придать лоск своему воспитанию и  сгладить присущую ей британскую чопорность.    

В высший  парижский свет Сара получила доступ благодаря нескольким рекомендательным,  письмам и милостивому покровительству жены английского посла, а также  престарелого маркиза д’Арвиля, знавшего некогда в Англии отца Тома и Сары.    

Лживые,  холодные, рассудочные люди усваивают с поразительной легкостью не свойственные  им язык и манеры; у них все показное, внешнее, поверхностное, притворное,  наигранное; стоит кому-нибудь разгадать натуру такого сорта людей, чтобы  погубить их в общественном мнении; вот почему своеобразный инстинкт  самосохранения помогает им как нельзя лучше маскировать свою внутреннюю сущность.  Они гримируются и меняют манеры с быстротой и ловкостью заправского актера.    

Короче  говоря, после полугодового пребывания в Париже Сара могла состязаться с заправской  парижанкой благодаря приобретенной ею пикантной живости разговора,  заразительному веселью, простодушному кокетству, наивной игривости взгляда,  одновременно целомудренного и страстного.    

Найдя  свою сестру достаточно хорошо подготовленной, Том отбыл с ней в Германию,  снабженный превосходными рекомендательными письмами.    

Первым  государством Германского союза, находившимся на пути Тома и Сары, было великое  герцогство Герольштейнское, обозначенное следующим образом в непогрешимом «Готском  альманахе» за год 1819:    

     ГЕНЕАЛОГИЯ ЕВРОПЕЙСКИХ  МОНАРХОВ И ИХ СЕМЕЙ

  ГЕРОЛЬШТЕЙН    

     

Великий  герцог Максимилиан-Родольф родился 20 декабря 1764 года и вступил на престол 21  апреля 1785 года после кончины своего отца Карла-Фредерика-Родольфа.    

Сын  герцога Максимилиана-Родольфа родился 17 апреля 1803 года.    

Вдовствующая  великая герцогиня Юдифь потеряла своего супруга великого герцога Карла-Фредерика-Родольфа  21 апреля 1785 года.    

Как  человек здравомыслящий. Том записал во главе своего списка наиболее молодых  наследников престола, с которыми он хотел породниться, полагая, что юность  гораздо легче поддается соблазну, нежели зрелый возраст. Кроме того, как мы уже  говорили, Том и Сара получили самые горячие рекомендации к великому герцогу  Герольштейнскому от престарелого маркиза д’Арвиля, очарованного, как и все,  Сарой, красотой, изяществом и врожденным обаянием, которой он не мог  нахвалиться.    

Согласно  «Готскому альманаху», наследником престола великого герцогства Герольштейнского  был Густав-Родольф; ему едва минуло 18 лет, когда Том и Сара были представлены  его отцу.    

Прибытие  юной шотландки всколыхнуло этот небольшой немецкий двор, спокойный, простой,  строгий, словом, патриархальный. Великий герцог, прекраснейший из людей,  управлял своим государством с мудрой твердостью и отеческой добротой; трудно  было бы найти государство, более процветающее и спокойное, чем это небольшое  княжество, население которого, трудолюбивое, серьезное, воздержанное и  благочестивое, являло собой идеальное воплощение германского характера.    

Жители  Герольштейна были так счастливы, так довольны своим положением, что просвещенному  и заботливому великому герцогу не стоило труда предохранить их от мании конституционных  нововведений.    

Что же  касается современных открытий и идей, могущих оказать глубокое воздействие на  благосостояние и нравы народа, то великий герцог постоянно справлялся о них в  различных европейских странах через своих представителей, у которых, в  сущности, не было иной заботы, как держать его в курсе всевозможных научных  открытий с точки зрения их общественной и практической пользы.    

Мы уже  говорили выше, что великий герцог испытывал чувства любви и признательности к  престарелому маркизу д’Арвилю за огромные услуги, которые тот оказал ему в 1815  году; вот почему благодаря рекомендации этого последнего Том и Сара Сейтон оф  Холсбери были приняты при Герольштейнском дворе с особым почетом и радушием.    

Не  прошло и двух недель после приезда брата с сестрой в Герольштейн, как Сара,  наделенная острой наблюдательностью, без труда разгадала твердый, честный и  открытый характер великого герцога; прежде нежели обольстить сына, что должно  было неминуемо случиться, она задумала, и вполне разумно, удостовериться в  намерениях отца. Великий герцог так безумно любил Родольфа, что сначала Сара  поверила, будто он способен согласиться на мезальянс своего дорогого сына, лишь  бы не видеть его несчастным. Но шотландка вскоре убедилась, что этот столь  нежный отец никогда не отречется от иных принципов и идей, имеющих отношение к  долгу и обязанностям коронованных особ.    

Это не  было гордыней с его стороны, а сознанием своего высокого положения, чувством  чести и здравым смыслом.    

Между  тем человек столь энергичного склада, который бывает тем ласковее и добрее, чем  он тверже и сильнее характером, никогда не уступит в том, что касается его  положения, чести и здравого смысла.    

Столкнувшись  с таким препятствием, Сара уже была готова отказаться от своих замыслов, но,  сообразив, что Родольф еще очень молод, что все хвалят его за мягкость,  доброту, за нрав, одновременно застенчивый и мечтательный, она посчитала юного  герцога человеком слабым, нерешительным и с прежним упорством продолжала добиваться  осуществления своих проектов и надежд.    

В этих  сложных обстоятельствах Сара и ее брат проявили чудеса ловкости.    

Молодая  девушка сумела привлечь на свою сторону всех и, главное, тех женщин, которые  могли приревновать ее или позавидовать ее преимуществам; скромностью и  простотой она заставила их забыть о своих достоинствах и красоте. Вскоре она  стала любимицей не только великого герцога, но и его матери, вдовствующей  великой герцогини Юдифи, которая, вопреки или благодаря своему девяностолетнему  возрасту, до безумия любила все юное и прелестное.    

Том и  Сара не раз заговаривали о своем отъезде. Герольштейнский монарх не желал и  слышать о нем, и, чтобы окончательно привязать к своему двору брата с сестрой,  он попросил баронета Тома Сейтона оф Холсбери принять в ту пору вакантную  должность обер-шталмейстера и упросил Сару не покидать великой герцогини Юдифи,  которая не могла обходиться без нее.    

После  долгих колебаний, которые наталкивались на настоятельные уговоры. Том и Сара  приняли эти блестящие предложения и обосновались при Герольштейнском дворе,  куда они прибыли всего два месяца тому назад.    

Сара  была превосходной певицей: зная вкус великой герцогини к композиторам прежнего  времени и, в частности, к Глюку, она выписала произведения этого знаменитого  композитора и обворожила престарелую герцогиню своей неисчерпаемой любезностью  и тем выдающимся талантом, с которым исполняла его прекрасные старинные  мелодии, такие простые и выразительные.    

Том, со  своей стороны, был весьма полезен великому герцогу в порученной ему должности.  Шотландец превосходно знал лошадей, любил порядок и был человеком твердым; за  короткое время он преобразовал дворцовые конюшни, огромный ущерб которым был  нанесен небрежностью и рутиной.    

Вскоре  брата с сестрой одинаково полюбили при этом дворе, где они зажили в холе и  неге. Вкусы монарха повелевают и вкусами подданных. К тому же Саре требовалась  такая сильная поддержка, что она пустила в ход весь свой дар обольщения, чтобы  привлечь на свою сторону как можно больше придворных. Ее лицемерие, облеченное  в самую привлекательную форму, легко обмануло большинство честных немок, и  вскоре всеобщая любовь подтвердила исключительное благоволение к ней великого  герцога.    

Итак,  наша парочка заняла при Герольштейнском дворе прекрасное и почетное положение;  что до Родольфа, то о нем даже не упоминалось. Благодаря счастливой случайности  через несколько дней после приезда Сары юный герцог уехал на смотр войск в  сопровождении адъютанта и своего верного Мэрфа.    

Это  отсутствие вдвойне благоприятствовало видам Сары, позволяя ей сосредоточить внимание  на основных нитях своего матримониального заговора без стеснительного  присутствия юного наследника престола, слишком явное восхищение которого, по  всей вероятности, вызвало бы опасения великого герцога.    

А в  отсутствие своего сына он, к сожалению, не подумал о том, что приблизил к себе  молодую девушку, обладающую редкой красотой и игривым умом, которой придется  постоянно встречаться с Родольфом.    

Сара  осталась внутренне равнодушной к столь трогательному и радушному приему и к тому  благородному доверию, с которым она была введена в эту королевскую семью.    

Ни эта  девушка, ни ее брат ни на минуту не подумали отказался от своих дурных намерений  и сознательно внесли смятение и горе в этот спокойный и счастливый двор. Они  холодно предвидели результаты жестоких раздоров, которые возникнут из-за нее  между отцом и сыном, столь нежно любившими друг друга.    

 Глава XIII

  СЭР ВАЛЬТЕР МЭРФ И АББАТ ПОЛИДОРИ    

     

В  детстве Родольф отличался хрупким телосложением, и его отец принял следующее решение,  с первого взгляда странное, а в сущности вполне разумное.    

Английские  дворяне, живущие в своих поместьях, отличаются прекрасным здоровьем. Это  преимущество зависит в огромной степени от полученного ими воспитания на лоне  природы; суровое и простое, оно прекрасно развивает их физически. Родольф скоро  выйдет из-под опеки женщин; мальчик он изнеженный; если приучить его к жизни  сына английского фермера (с некоторыми поблажками), это закалит, пожалуй, его  слабый организм.    

Герцог  Герольштейнский выписал из Англии человека достойного, который вполне мог  руководить физическим воспитанием наследного принца; итак, это важное дело было  поручено сэру Вальтеру Мэрфу, атлетически сложенному джентльмену из Йоркшира.  Те навыки, которые он привил мальчику, вполне отвечали намерениям великого  герцога.    

Родольф,  освобожденный от всякого этикета, занимался с Мэрфом сельскохозяйственными  работами, доступными ему по возрасту, и вел простую, мужественную и  однообразную жизнь людей, близких к природе; все его удовольствия и развлечения  заключались в физических упражнениях, борьбе, кулачном бое, езде верхом и  охоте.    

На  чистом воздухе, среди лугов, лесов и гор, юный принц, казалось, преобразился и  вырос крепким, как молодой дуб; его несколько болезненная бледность уступила  место здоровому румянцу; по-прежнему стройный и выносливый, он выходил  победителем из самых утомительных испытаний: ловкость, энергия и смелость  восполняли у него недостаток мускульной силы, и вскоре он уже не без успеха  боролся с людьми гораздо старше себя; в это время Родольфу было пятнадцать –  шестнадцать лет.    

Образование  Родольфа неизбежно пострадало от предпочтения, отданного физическому  воспитанию: познания его были весьма ограниченны; но великий герцог думал  вполне резонно, что предъявлять большие требования к уму человека можно лишь  тогда, когда этот ум находит опору в сильном, хорошо развитом теле; тогда  умственные способности, хотя и поздно оплодотворенные образованием, развиваются  чрезвычайно быстро.    

Славный  Вальтер Мэрф не был человеком ученым; он мог дать Родольфу лишь немногие  первоначальные знания; но никто не мог лучше него внушить своему ученику  сознание того, что справедливо, честно, великодушно, и отвращение ко всему  низкому, подлому, мелкому.    

Ненависть  к злу, деятельное и благотворное преклонение перед добром навсегда срослись с  душой Родольфа; позже, в буре страстей эти принципы сильно поколебались, но  никогда не были вырваны из его сердца. Молния поражает, калечит и ломает  дерево, глубоко и крепко укоренившееся в земле, но соки продолжают бурлить в  его корнях, и этот казавшийся засохшим ствол дает вскорости множество зеленых  побегов.    

Если  можно так выразиться, Мэрф дал Родольфу здоровье тела и души; он сделал его человеком  крепким, ловким и смелым, поборником справедливости и добра, ненавистником зла  и всякой скверны.    

Выполнив  столь блестяще свою задачу, эсквайр на некоторое время уехал в Англию, куда его  призывали важные дела, чем очень огорчил Родольфа, нежно любившего его.    

Мэрф  должен был навсегда вернуться с семьей в Герольштейн, как только покончит с делами.  Он надеялся, что его отсутствие продлится самое большее год.    

Уверившись  в добром здоровье Родольфа, великий герцог серьезно подумал о том, чтобы дать  образование своему любимцу.    

Некоему  аббату Сезару Полидори, известному филологу, прекрасному врачу, эрудированному  знатоку точных и естественных наук, было поручено возделать и оплодотворить эту  плодородную, но девственную почву, так прекрасно подготовленную Мэрфом.    

На этот  раз выбор великого герцога оказался весьма неудачным или, вернее, он был жестоко  обманут человеком, который порекомендовал католического священника в качестве  преподавателя для его сына-протестанта. Это новшество многим показалось  чудовищным, более того, его сочли весьма пагубным для образования Родольфа.    

Случай  или, вернее, отвратительный характер аббата частично способствовали осуществлению  этих печальных пророчеств.    

Нечестивец,  мошенник, лицемер, кощунственный хулитель всего святого, человек хитрый и  ловкий, умеющий скрыть свою глубокую безнравственность и отталкивающий скептицизм  под маской сурового благочестия, выставлявший напоказ свое мнимое христианское  смирение, дабы замаскировать свойственную ему пронырливость, и разыгрывавший  искреннее доброжелательство и наивный оптимизм для маскировки вероломства своей  корыстной лести, человек, прекрасно изучивший людей или, точнее, познавший лишь  их худшие стороны и постыдные страсти, аббат Полидори был самым неподходящим  наставником для молодого человека.    

Покинув  с огромным сожалением независимую жизнь, которую он вел до сих пор под  наблюдением Мэрфа, чтобы корпеть над книгами и подчиняться придворному  церемониалу, Родольф возненавидел попервоначалу аббата Полидори.    

Иначе и  быть не могло.    

Уезжая,  бедный эсквайр не без основания сравнил своего ученика с молодым диким жеребенком,  исполненным грации и огня, которого лишили прекрасных лугов, где он весело  резвился на свободе, и, подчинив его удилам и шпорам, направили в иное русло  силы, которыми он пользовался до сих пор лишь для того, чтобы скакать и  резвиться на просторе.    

Родольф  сразу же заявил аббату, что у него нет ни малейшего призвания к занятиям, что  ему необходимо прежде всего упражнять руки и ноги, дышать свежим воздухом,  носиться по полям и холмам; доброе ружье и добрый конь казались ему  предпочтительнее самых прекрасных книг на свете.    

Священник  ответил своему ученику, что он прав: в самом деле, нет ничего скучнее учения,  но вместе с тем нет ничего примитивнее, грубее его излюбленных удовольствий,  достойных лишь тупого немецкого фермера. И аббат нарисовал такую забавную,  такую язвительную картину простой сельской жизни, что Родольфу впервые стало  стыдно, что он находил ее столь счастливой; тут он наивно спросил у священника,  чем же можно занять свое время, если не любишь ни учения, ни охоты, ни вольной  жизни среди природы.    

Аббат  таинственно ответил на это, что впоследствии он все ему объяснит.    

По  правде сказать, надежды священника были в некотором роде столь же честолюбивы,  что и надежды Сары.    

Хотя  великое Герольштейнское герцогство было всего лишь второстепенным государством,  аббат вообразил себе, что со временем станет играть в нем роль Ришелье, и  вознамерился подготовить Родольфа к роли монарха-бездельника.    

Он начал  с того, что посредством поблажек и угодливости постарался понравиться своему  ученику и заставить его позабыть о Мэрфе. Родольф по-прежнему ненавидел науку,  аббат скрыл от великого герцога отвращение юного принца к занятиям; напротив,  он восхвалял его усидчивость, его поразительные успехи; и несколько проверок,  заранее втайне подготовленных с Родольфом, утвердили великого герцога (человека  не слишком образованного) в его доверии к учителю.    

Мало-помалу  чувство отчужденности, которое священник внушил сначала Родольфу, превратилось  со стороны юного принца в развязную фамильярность, отнюдь не похожую на ту серьезную  привязанность, которую он испытывал к Мэрфу.    

Мало-помалу  Родольф оказался связанным с аббатом (правда, по причинам вполне невинным) теми  узами солидарности, которые объединяют двух сообщников. Рано или поздно он поневоле  станет презирать человека с характером и в возрасте аббата, который недостойно  лгал, чтобы скрыть леность своего ученика.    

Аббат  знал это.    

Но он  знал и другое: если Родольф не отшатнется сразу с омерзением от порочного человека,  то постепенно, помимо воли, привыкнет к его острому уму и незаметно для самого  себя будет внимать без возмущения и стыда, как тот высмеивает и поносит те  понятия, перед которыми юноша привык преклоняться.    

Впрочем,  аббат был слишком хитер, чтобы резко оспаривать иные благородные убеждения  Родольфа, плод воспитания Мэрфа. Поиздевавшись всласть над грубым  времяпрепровождением своего ученика на лоне природы, священник сбросил  ненадолго маску непримиримой суровости и пробудил в юноше любопытство  полупризнаниями о сказочной жизни иных королей прежних времен; наконец, уступив  настоятельным просьбам Родольфа, аббат после бесконечных оговорок и несколько  вольных шуток над церемониальной серьезностью, царившей при дворе великого  герцога, воспламенил воображение юного принца красочными рассказами о  празднествах и любовных похождениях, которыми прославились царствования  Людовика XIV, регента, и главным образом Людовика XV – героя Сезара Полидори.    

Он  убеждал несчастного мальчика, слушавшего его с пагубной жадностью, что сладострастие,  даже чрезмерное, не только не развращает принца, богато одаренного от природы,  но, напротив, делает его милосерднее, великодушнее по той простой причине, что  счастье неизменно смягчает, облагораживает человека высокой души.    

Ярким  примером тому служил Людовик XV.    

Да и  наиболее прославленные люди прежних и новых времен, говорил аббат, от Алкивиада  до Морица Саксонского, от Антония до великого Конде, от Цезаря до Вандома,  уделяли много времени изысканнейшему эпикурейству.    

Такие  речи должны были вызвать подлинное потрясение в молодой, горячей и девственной  душе принца; кроме того, аббат красноречиво переводил своему ученику оды  Горация, в которых сей несравненный гений воспевает жизнь, всецело посвященную  любви и утонченным наслаждениям чувственности. И все же иной раз аббат старался  набросить флер на эти опасные теории и баюкал Родольфа пленительными утопиями,  чтобы не покоробить великодушных чувств, глубоко в нем укоренившихся. По его  словам, умный и сладострастный монарх мог облагодетельствовать своих подданных,  научив их наслаждаться жизнью, смягчить их нравы благодаря обретенному таким  образом счастью и пробудить даже в заядлых атеистах религиозное чувство, вызвав  в их душе горячую благодарность к создателю, который с неисчерпаемой щедростью  дарует им земные радости.    

Всегда и  во всем искать наслаждение значило, по мнению аббата, прославлять бога в его  величии и неизреченной милости.    

Эти  теории принесли свои плоды.    

Живя при  строгом и добродетельном дворе, привыкший по примеру монарха к добропорядочным  удовольствиям и к невинным развлечениям, Родольф стал мечтать под влиянием  аббата о безумных ночах в Версале, об оргиях в Шуази, о грубых наслаждениях во  дворце Олений Парк, а также изредка, в силу контраста, о мимолетных  романтических увлечениях.    

Кроме  того, аббат не преминул убедить Родольфа в том, что владетельный князь не  должен производить никаких военных действий, за исключением посылки своих  отрядов для охраны парламента Германского союза.    

Впрочем,  дух времени был явно настроен на мирный лад.    

Проводить  свои дни в упоительном безделье среди женщин и утонченной роскоши, поочередно  переходить от угара страстей к восхитительному наслаждению искусством, искать  иной раз в охоте, не в качестве дикого Немврода, а просвещенного эпикурейца, ту  приятную усталость, которая лишь усиливает прелесть беспечности и лени, –  таково было, по словам аббата, единственное времяпрепровождение,  приличествующее монарху, который (на свое великое счастье!) найдет  премьер-министра, готового взвалить на себя тягостную и скучную ношу государственных  дел.    

Размышляя  об этих возможностях, в которых не было ничего преступного, ибо они не выходили  за пределы роковой неизбежности, Родольф намеревался, когда бог призовет к себе  его батюшку, вести именно тот образ жизни, который аббат Полидори рисовал ему в  столь жизнерадостных, заманчивых красках, и назначить премьер-министром своего  наставника.    

Напомним,  что Родольф нежно любил отца и горько оплакивал бы его кончину, хотя она и  позволила бы ему стать Сарданапалом в миниатюре. Не стоит говорить о том, что  юный принц держал в глубокой тайне эти бурлившие в нем злосчастные чувства.    

Зная,  что любимыми героями великого герцога были Густав-Адольф, Карл XII и Фридрих  Великий (Максимилиан-Родольф имел честь быть близким родственником прусских  королей), Родольф думал, не без основания, что его отец, преклонявшийся перед  этими королями-военачальниками, вечно в походах, вечно в седле и при шпорах,  счел бы своего сына человеком пропащим, если бы заподозрил, что тот может  заменить германскую чопорность, царящую при Герольштейнском дворе, веселыми и  фривольными нравами эпохи Регентства. Так прошли год, полтора года; Мэрф еще не  вернулся, хотя и сообщал о своем скором приезде.    

Преодолев  свое первоначальное отвращение к угодливости аббата, Родольф все же воспользовался  его ученостью и приобрел если не обширные познания, то те поверхностные сведения,  которые помогли ему в сочетании с его врожденным, живым и проницательным умом  сойти за человека гораздо более образованного, чем он был на самом деле, оказав  этим немалую честь заботам своего ментора.    

Мэрф  вернулся из Англии с семьей и прослезился от радости, обняв своего бывшего ученика.    

Несколько  дней спустя достойный эсквайр заметил, что Родольф держится с ним холодно,  скованно и отзывается почти иронически об их суровой жизни на лоне природы.  Мэрф терялся в догадках – он никак не мог понять причины этой глубоко  огорчившей его перемены.    

Уверенный  во врожденной доброте юного принца, взбудораженный тайным предчувствием, Мэрф  подумал, что тот подпал под вредное влияние аббата Полидори; эсквайр  инстинктивно возненавидел священника и дал себе слово внимательно наблюдать за  ним.    

Со своей  стороны, аббат, раздосадованный возвращением Мэрфа, которого он опасался из-за  его доброты, здравого смысла и проницательности, возымел лишь одно желание:  погубить эсквайра во мнении Родольфа.    

Как раз  в это время Том и Сара были представлены великому герцогу и с отменным радушием  приняты при его дворе.    

Перед их  приездом Родольф отправился с адъютантом и Мэрфом в инспекционную поездку,  чтобы произвести осмотр нескольким герольштейнским гарнизонам. Поскольку эта  поездка была военного характера, великий герцог счел излишним посылать с ними  аббата Полидори. К своему великому сожалению, священник узнал, что на несколько  дней Мэрф вернется к своим прежним обязанностям при юном принце.    

Со своей  стороны, эсквайр рассчитывал на этот случай, чтобы окончательно выяснить причину  охлаждения Родольфа.    

Увы,  этот последний уже научился скрывать свои мысли и, считая опасным говорить Мэрфу  о своих проектах, был с ним на редкость мил и сердечен, притворялся, что очень  сожалеет о годах своего отрочества и о прежних сельских забавах, что почти  успокоило его первого наставника.    

Мы  говорим «почти», ибо иные любящие сердца наделены удивительной прозорливостью.  Несмотря на проявления любви со стороны принца, Мэрф смутно чувствовал, что их  разделяет какая-то тайна; напрасно он попробовал выяснить, в чем тут  дело, – все его попытки наталкивались на преждевременное двоедушие  Родольфа.    

Во время  этой отлучки аббат не сидел сложа руки.    

Интриганы  угадывают, узнают себе подобных по некоторым таинственным признакам,  позволяющим им наблюдать друг за другом до тех пор, пока они не решат, что для  них выгоднее – вступить с данным человеком в союз или в открытую вражду.    

Через  несколько дней после прибытия Сары с братом ко двору великого герцога Том подружился  с аббатом Полидори.    

Священник  признался сам себе с отвратительным цинизмом, что естественное, почти непроизвольное  сродство душ влечет его ко всем пройдохам и негодяям; недаром, думал он, еще не  вполне догадываясь о целях Тома и Сары, я испытываю к ним обоим такую горячую  симпатию; они явно лелеют какие-то бесовские замыслы.    

Несколько  вопросов Тома Сейтона о характере и прошлом Родольфа, вопросов незначительных  для человека менее настороженного, чем аббат, просветили его относительно намерений  брата с сестрой; но даже он не мог поверить в столь честолюбивые виды юной  шотландки.    

Приезд  этой очаровательной девушки показался аббату перстом судьбы. Воображение Родольфа  было распалено любовными мечтами; Сара должна была явиться прелестной явью, призванной  заменить столько чудесных грез; ибо, думал аббат, прежде нежели прийти к отбору  в наслаждениях и к разнообразию в страстях, мужчина почти всегда начинает с  единственной романтической привязанности; Людовик XIV и Людовик XV были,  возможно, верны лишь Марии Манчини и Розетте д’Арей.    

По  мнению аббата, то же самое должно было произойти с Родольфом и прекрасной шотландкой.  Несомненно, она приобретет огромное влияние на это сердце, увлеченное чарующей  прелестью первой любви. Направлять это влияние, извлекать из него выгоду и  пользоваться им, чтобы навеки погубить Мэрфа, – таков был план аббата.    

Человек  ловкий, он дал ясно понять обоим честолюбцам, что им придется считаться с ним,  ибо он один отвечает перед великим герцогом за личную жизнь принца.    

Но в первую  очередь надо было опасаться бывшего наставника Родольфа; этот неотесанный,  грубый, напичканный глупыми предрассудками человек имел прежде большое влияние  на Родольфа и мог стать бдительным и опасным стражем: вместо того чтобы с  пониманием отнестись к безумным и прелестным ошибкам молодости, он сочтет своим  долгом воззвать к суровой морали великого герцога.    

Том и  Сара поняли аббата с полуслова, хотя они и не оповещали его о своих тайных замыслах.  По возвращении Родольфа и эсквайра все трое, объединенные общими интересами,  вступили в тайный союз против Мэрфа, самого грозного их врага.    

 Глава XIV

  ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ    

     

Случилось  то, что должно было случиться.    

По  возвращении ко двору Родольф, ежедневно видя Сару, до безумия влюбился в нее.  Вскоре и она призналась ему, что разделяет его чувства, которые, по ее словам,  должны были принести им много горя. Они никогда не будут счастливы: слишком  большое расстояние разделяет их. Поэтому она советовала Родольфу быть как можно  осторожнее, чтобы не вызвать подозрений великого герцога, который будет  неумолим и лишит их единственно возможного счастья – счастья видеться каждый  день.    

Родольф  обещал следить за собой и скрывать свою любовь. Шотландка была слишком самолюбива,  слишком уверена в себе, чтобы выдать, скомпрометировать себя в глазах двора.  Юный принц и сам понимал, что они должны затаить свою любовь; он вел себя так  же осторожно, как и Сара. И некоторое время влюбленные свято хранили свою  тайну.    

Когда же  брат с сестрой увидели, что безумная страсть Родольфа дошла до предела и что с  каждым днем ему все труднее сдерживать свои чувства, которые могли вырваться  наружу и все погубить, они нанесли решительный удар.    

Характер  аббата допускал разговор начистоту, в котором ктому же не было ничего аморального;  Том заговорил первый о необходимости брака Родольфа и Сары; иначе, добавил он  вполне искренне, они с сестрой немедленно покинут Герольштейн. Сара разделяет  любовь принца, но она может быть только женой принца: бесчестью она предпочтет  смерть.    

Эти  притязания ошеломили священника: ему и в голову не приходило, что Сара столь отважна  и честолюбива. Такой брак с его препятствиями и бесчисленными опасностями  показался аббату невозможным; и он откровенно изложил Тому те причины, по  которым великий герцог никогда не согласится на союз наследного принца с Сарой.    

Том  понял эти причины, признал их важность и предложил в качестве mezzo termine[81] – тайный  брак, который станет достоянием гласности лишь после смерти великого герцога.    

Сара  принадлежала к старинному благородному роду; таких мезальянсов немало встречалось  в истории. Том дал аббату, а следовательно, и принцу неделю на размышление; его  сестра не выдержит дольше терзаний неизвестности; если ей суждено отказаться от  любви Родольфа, она примет как можно скорее тягостное решение об отъезде.    

Чтобы  объяснить столь внезапный отъезд, утверждал Том, он отправил на всякий случай  одному из своих английских друзей письмо, которое будет опущено в Лондоне и  получено братом с сестрой в Герольштейне; в этом письме изложены достаточно  веские причины, вменяющие в обязанность Тому и Саре временно покинуть двор  великого герцога.    

Благодаря  своему дурному мнению о роде человеческом аббат на этот раз отгадал истину.    

Он  всегда искал подоплеку самых бескорыстных чувств и, узнав, что Сара хочет  узаконить свою любовь, увидел в этом желании доказательство не добродетели, а  честолюбия; вряд ли бы священник поверил бескорыстию Сары, даже если бы та  пожертвовала своей честью ради Родольфа, как он это думал сначала, предполагая,  что она хочет стать любовницей его ученика. Согласно принципам аббата  торговаться, ставить в любви превыше всего долг – значит не любить. Слаба и  холодна любовь, говорил Полидори, если она тревожится о небе или о земле!    

Убедившись,  что он не ошибся касательно намерений Сары, аббат был озадачен. Впрочем,  желание, выраженное Томом от имени сестры, было вполне добропорядочным. Чего он  добивался? Разрыва или законного брака.    

Несмотря  на весь свой цинизм, священник не посмел бы усомниться в разговоре с Томом в  добропорядочности тех побуждений, которые, казалось, лежали в основе его  просьбы, и сказать ему без обиняков, что они с сестрой действовали весьма  ловко, дабы навязать принцу этот мезальянс.    

У аббата  было три выхода: уведомить великого герцога об этом матримониальном заговоре,  открыть глаза Родольфу на происки Тома и Сары, содействовать этому браку.    

Но  предупредить великого герцога значило навсегда восстановить против себя  наследного принца.    

Осведомить  Родольфа о корыстных намерениях Сары значило встретить тот прием, который  ожидает всякого, кто попытается унизить в глазах влюбленного предмет его  страсти; да и какой жестокий удар он нанесет тщеславию и сердцу принца. Открыть  ему, что любимая зарится не на него самого, а на его высокое положение?! Да и в  какое странное положение попадает он, священник, осуждающий поведение девушки,  которая желает остаться чистой и предоставить права любовницы только законному  супругу?    

Устроив  же это бракосочетание, аббат привяжет к себе принца и его жену узами глубокой  благодарности или по меньшей мере соучастия в опасном предприятии.    

Конечно,  все может открыться, и на него обрушится гнев великого герцога; но брак уже  будет совершен и союз влюбленных вступит в свои права; пройдет время, и молодой  монарх Герольштейна тем теснее сблизится с аббатом, чем больше будет риск,  который тот возьмет на себя, чтобы услужить ему.    

Итак, по  зрелом размышлении аббат решил помочь Саре, правда, с некоторыми оговорками, о  которых мы скажем ниже.    

Страсть  Родольфа достигла апогея; доведенный до крайности как необходимостью сдерживать  свои порывы, так и обольстительным кокетством Сары, страдавшей, казалось, еще  больше, чем он, из-за неодолимых препятствий долга и чести, которые стояли на  пути к их блаженству, юный принц готов был ежеминутно выдать себя.    

Подумать  только, ведь это была его первая любовь, любовь пламенная и наивная, доверчивая  и страстная; Сара прибегала, чтобы разжечь ее, к уловкам самого утонченного  кокетства. Никогда еще целомудренная любовь юноши, исполненного великодушия,  воображения, огня, не подвергалась столь долгим и столь умелым искушениям; ни  одна женщина не была так коварно пленительна: то игрива, то печальна, то  целомудренна, то пламенна, то застенчива, то вызывающе игрива; ее большие  черные глаза, томные, искрометные, зажгли в пылкой душе Родольфа неугасимый  пожар.    

Когда  аббат предложил ему навсегда расстаться с этой восхи тительной девушкой или же  вступить с ней в тайный брак, Родольф бросился ему на шею, назвал его своим  спасителем, своим другом, своим отцом. Будь поблизости храм и священник, юный  принц немедля связал бы себя брачными узами.    

Аббат  пожелал, и не без основания, всем заняться самолично.    

Он нашел  пастора, свидетелей, и бракосочетание (за формальностями которого тщательно  наблюдал Том) было совершено под покровом тайны, во время краткого отсутствия  великого герцога, вызванного на собрание всегерманского парламента.    

Предсказание  шотландской крестьянки сбылось: Сара вышла замуж за наследника престола.    

Не  угасив пламенной страсти Родольфа, брак сделал юношу более осмотрительным и утишил  ту необузданность, которая могла выдать тайну его любви к Саре. Молодая  супружеская чета, охраняемая Томом и аббатом, жила так дружно и так умело  скрывала свои отношения, что они никем не были замечены.    

В  течение первых трех месяцев брака Родольф был счастливейшим из смертных; когда  после первого угара страсти в права вступил разум и Родольф хладнокровно  взглянул на свое положение, он не посетовал на то, что связал себя  нерасторжимыми узами с Сарой, без сожаления отказался от той свободной,  исполненной любви и неги жизни, о которой так горячо мечтал прежде, и стал  строить вместе с женой радужные планы об их будущем царствовании.    

В этой  гипотетической дали роль премьер-министра, на которую зарился in petto[82] аббат,  потеряла всякое значение: эти важные функции Сара желала присвоить себе; она  была натурой слишком властной, чтобы отказаться от претензий на главенство, и  желала править страной вместо Родольфа.    

Событие,  нетерпеливо ожидаемое Сарой, вскоре превратило в бурю царящий при дворе покой.    

Она  забеременела.    

Тогда у  этой женщины появились новые требования, испугавшие Родольфа; она заявила ему,  проливая притворные слезы, что не может больше выносить то ложное положение, в  котором вынуждена жить, положение, ставшее еще тяжелее из-за ее беременности.    

И она  решительно предложила Родольфу во всем признаться великому герцогу. Конечно,  говорила она, поначалу он вспылит, возмутится, но он так нежно, так слепо любит  своего сына, так привязан к ней, Саре, что гнев его мало-помалу утихнет, и она  займет наконец при Герольштейнском дворе надлежащий ей ранг, и, если так можно  выразиться, займет его вдвойне, ибо родит ребенка наследнику престола.    

Это  притязание привело в ужас Родольфа: он знал, как глубоко любит его отец, но  знал также и непреклонность великого герцога, если дело коснется обязанностей  наследного принца.    

На все  эти возражения у Сары находился ответ.    

«Я ваша  жена перед людьми и богом. Вскоре я уже не смогу скрывать свою беременность, –  жестко говорила она. – Я не хочу краснеть из-за положения, которым  горжусь, и считаю себя вправе выражать свою гордость во всеуслышание».    

Отцовство  еще увеличило нежность, испытываемую Родольфом к Саре. Оказавшись между любовью  к жене и боязнью прогневить отца, он испытывал щемящую душевную боль. Том стоял  на стороне своей сестры.    

«Брак  нерасторжим, – говорил он своему высокородному зятю. – Единственное,  что может сделать великий герцог, – это удалить вас и вашу жену из  Герольштейна. Но он слишком любит вас, чтобы решиться на такую меру; он  предпочтет примириться с тем, чему уже не может помешать».    

Эти рассуждения,  в общем-то вполне резонные, не успокоили тревоги Родольфа. Вскоре Том был  направлен великим герцогом в Австрию для знакомства с тамошними конными заводами.  Это поручение, от которого он не имел права отказаться, должно было занять не  более двух недель; он уехал скрепя сердце в момент, когда решалась судьба его  сестры.    

Эта  последняя была одновременно огорчена и довольна временным отсутствием брата;  правда, она лишилась его советов, зато в случае, если бы их тайна открылась,  Том избежал бы гнева великого герцога.    

Сара  обещала брату изо дня в день держать его в курсе дела, столь важного для них  обоих. На тот случай, если бы их письма попали в чужие руки, они договорились о  специальном шифре.    

Сама эта  предосторожность доказывала, что Сара писала брату отнюдь не о своей любви к  Родольфу. В самом деле, ледяное сердце этой честолюбивой, эгоистичной женщины  не растаяло в огне страстной любви, которую ей удалось разжечь.    

Материнство  было для Сары только одним из средств, помогавшим ей управлять Родольфом, оно  ничуть не смягчило ее несгибаемого характера. Молодость, безумная любовь, неопытность  принца, почти ребенка, коварно поставленного в безвыходное положение братом с  сестрой, не слишком интересовали ее: в своей откровенной переписке с Томом она  с презрением и горечью жаловалась на слабость этого юнца, дрожавшего перед  добродушнейшим из великих князей, который зажился на белом свете.    

Словом,  переписка брата с сестрой выдавала их корыстные, честолюбивые замыслы, их  зловещее нетерпение и обнажало пружины темного заговора, приведшего к женитьбе  Родольфа.    

Несколько  дней спустя после отъезда Тома Сара находилась в кругу вдовствующей герцогини.    

Дамы с  удивлением поглядывали на молодую женщину и перешептывались между собой.    

Невзирая  на свои девяносто лет, великая герцогиня Юдифь прекрасно видела и слышала, вот  почему поведение придворных не ускользнуло от ее внимания. Она жестом подозвала  одну из фрейлин и узнала таким образом, что мадемуазель Сара Сейтон оф Холсбери  кажется им всем менее тонкой и стройной, чем обычно.    

Престарелая  герцогиня обожала свою юную протеже; она готова была бога призвать в свидетели  непорочности Сары. Возмущенная этими недоброжелательными толками, она пожала  плечами и сказала громко из конца в конец гостиной: «Дорогая Сара, послушайте!»    

Сара  встала.    

Ей  пришлось пересечь гостиную, дабы подойти к вдовствующей герцогине, которая из  лучших чувств позвала ее, желая посрамить клеветников и воочию доказать им, что  фигура ее протеже оставалась все такой же тонкой и грациозной.    

Увы!  Самый коварный недруг не придумал бы того, что придумала добросердечная дама,  дабы защитить свою любимицу.    

Сара  приблизилась к ней. Потребовалось глубокое уважение, которым пользовалась великая  герцогиня, чтобы все приближенные подавили шепот удивления и негодования, когда  девушка проходила по гостиной.    

Даже  ненаблюдательные люди обнаружили то, что Сара не желала больше скрывать, хотя  ее беременность была еще не слишком заметна; но честолюбивая женщина разыграла  эту сцену, чтобы заставить Родольфа объявить о своей женитьбе.    

Великая  герцогиня все еще не могла поверить своим глазам.    

«Дорогая  детка, вы отвратительно одеты сегодня. Ведь у вас осиная талия, а из-за этого  платья вы просто неузнаваемы».    

     

Мы  расскажем ниже о последствиях этого открытия, вызвавшего серьезные и даже грозные  события в Герольштейне. Скажем заранее (читатель, вероятно, уже догадался об  этом), что Певунья, иначе говоря, Лилия-Мария, была плодом несчастного брака  Сары и Родольфа и что оба они считали ее умершей.    

Читатель,  верно, не забыл, что после посещения дома на улице Тампль Родольф вернулся к  себе домой и что в тот же вечер он должен был отправиться на бал в посольство  ***.    

Мы  последуем на это празднество за ныне царствующим великим герцогом Герольштейнским  Густавом-Родольфом, путешествующим по Франции под именем графа фон Дюрена.    

 Глава XV

  БАЛ    

     

В  одиннадцать часов вечера швейцар в парадной ливрее распахнул ворота особняка на  улице Плюме, откуда выехала роскошная карета, запряженная двумя великолепными  лошадьми серой масти, с пышными гривами; на козлах, покрытых чехлом с шелковой  бахромой, восседал огромного роста кучер, казавшийся еще внушительней из-за  синего пальто на меху, украшенного по швам серебряной нитью, и с огромным  куньим воротником; на запятках кареты стояли величественный лакей с пудреными волосами,  в сине-желтой, расшитой серебром ливрее и егерь в мундире с серебряным  позументом, как полковой барабанщик, в широкополой шляпе, наполовину скрытой  пучком желтых и синих перьев, и с большими усищами.    

Свет  уличных фонарей озарял внутренность обитой атласом кареты, где можно было различить  Родольфа, сидящего справа, рядом с ним барона фон Грауна, а лицом к нему  верного Мэрфа.    

Из  уважения к монарху, к послу которого Родольф ехал на бал, он прикрепил к своему  фраку лишь осыпанный бриллиантами орден ***.    

Эмалевый  крест на оранжевой ленте командора ордена Золотого Орла Герольштейна поблескивал  на груди сэра Вальтера Мэрфа; барон фон Граун надел тот же орден и, кроме того,  огромное количество иностранных крестов, которые покачивались на золотой  цепочке в промежутке между двумя первыми пуговицами его фрака.    

– Меня  очень порадовали хорошие вести, полученные от госпожи Жорж о моей молоденькой  подопечной с букевальской фермы, – сказал Родольф. – Лечение Давида  буквально сделало чудеса. Если бы не постоянная грусть этой бедной девочки, она  была бы вполне здорова. Да, кстати, о Певунье: признайтесь, доблестный  угольщик, – продолжал Родольф, улыбаясь, – если бы одна из ваших  сомнительных знакомых в Сите увидела вас в этом парадном костюме, она была бы  вне себя от удивления.    

– Полагаю,  монсеньор, вы вызвали бы не меньшую сенсацию, если бы пожелали отправиться  сегодня вечером на улицу Тампль с кратким дружеским визитом к госпоже Пипле,  чтобы немного развеять меланхолию бедного Альфреда, готового всем сердцем  полюбить вас, как об этом говорила вашему высочеству достойная привратница.    

– Монсеньор  так великолепно изобразил нам Альфреда, его парадный зеленый костюм, бессменный  цилиндр и менторский вид, – проговорил барон, – что я так и вижу, как  он восседает в своей темной и закопченной привратницкой. Впрочем, смею  надеяться, ваше величество, что вы удовлетворены указаниями моего тайного  агента. Этот дом на улице Тампль, по-видимому, оправдал ваши ожидания?    

– Да, –  ответил Родольф, – я нашел там даже больше того, что ожидал.    

Он  ненадолго умолк, чтобы прогнать тягостные мысли, вызванные опасениями по поводу  маркизы д’Арвиль.    

– Должен  признаться в своем ребячестве, – продолжал он более веселым тоном, я  нахожу весьма пикантными эти различные роли: сперва я художник по раскраске  вееров, сидящий в притоне на Бобовой улице, сегодня утром я коммивояжер,  угощающий госпожу Пипле стаканчиком черносмородиновой наливки, а вечером один  из тех, кто божией милостью царствует в этом дольнем мире и, получая сорок экю  процентов с капитала, говорит «мои доходы», словно какой-нибудь  миллионер, – заключил в виде отступления Родольф, намекая на весьма  скромные размеры своего государства.    

– Мало  кто из миллионеров, монсеньор, наделен таким редким, таким поразительным здравым  смыслом, как ваш обладатель «сорока экю», – сказал барон.    

– Вы  слишком добры, мой милый фон Граун; право, вы мне льстите, – продолжал  Родольф с наигранным смущением.    

Тут  барон посмотрел на Мэрфа взглядом человека, который понял слишком поздно, что  сказал глупость.    

– Дорогой  фон Граун, – продолжал Родольф с невозмутимой серьезностью, – я,  право, не знаю, как оправдать ваше доброе мнение обо мне, а главное, как  отплатить за вашу любезность.    

– Монсеньор,  умоляю вас, не утруждайте себя, – проговорил барон, упустивший из виду,  что Родольф беспощадно мстил за лесть, которой не выносил.    

– Право,  барон, я не желаю быть в долгу у вас; вот, к сожалению, то единственное, что я  могу сказать в ответ: клянусь честью, вам можно дать самое большее двадцать  лет; даже у Антиноя не было более пленительных черт лица, чем у вас.    

– Прошу  пощады, монсеньор!    

– Взгляните  на него, Мэрф: Аполлон Бельведерский и тот не сравнится с ним по изяществу и  юношеской стройности фигуры.    

– Монсеньор,  я уже давно не делал такой глупости.    

– А  как ему идет эта пурпурная мантия!    

– Монсеньор,  больше со мной этого не случится.    

– А  золотой обруч, что удерживает, не скрывая их, завитки прекрасных черных волос,  спускающихся на его божественную шею.    

– Пощады,  пощады, монсеньор, я, право же, раскаиваюсь, – проговорил несчастный дипломат  с комическим отчаянием.    

(Читатель,  конечно, не забыл, что у пятидесятилетнего барона были пудреные курчавые волосы  с проседью, широкий белый галстук, худое лицо и очки в золотой оправе).    

– Ей-богу,  Мэрф, ему не хватает только серебряного колчана за плечами и лука в руке, чтобы  походить на победителя Пифона.    

– Я  хочу взять его под защиту, монсеньор; не обременяйте его всей этой  мифологией, – проговорил, смеясь, эсквайр, – готов поручиться, что  отныне он воздержится от лести, если новый герольштейнский словарь толкует  таким образом слово «правда».    

– Как,  и ты туда же, старый друг? В такую минуту ты смеешь?..    

– Монсеньор,  мне жаль несчастного барона, и я хочу разделить его участь.    

– Дорогой  придворный угольщик, ваша преданность другу делает вам честь. Но, говоря серьезно,  барон, как вы могли забыть, что я допускаю лесть только со стороны Харнейма и  ему подобных? Скажу справедливости ради, что они неспособны говорить иначе: это  как бы их визитная карточка; но человек с вашим вкусом и умом… фи, барон!    

– Выслушайте  меня, монсеньор, – решительно проговорил барон, – в вашем отвращении  к похвалам есть немалая доля гордыни, да простит мне ваше высочество эти слова.    

– Превосходно,  барон, такой язык мне больше по душе! Объясните, что вы подразумеваете под  этим.    

– Такое  же чувство, монсеньор, испытывает хорошенькая женщина, говоря своим воздыхателям:  «Бог ты мой, мне и самой известно, что я очаровательна; ваши похвалы скучны,  они мне набили оскомину. Зачем утверждать то, что очевидно? Кто станет кричать  на улице: солнце – источник света!»    

– Это  замечание, барон, более остроумно и более опасно. Итак, чтобы продлить ваши  муки, признаюсь вам, что чертов аббат Полидори и тот не сумел бы лучше скрыть  яд лести.    

– Монсеньор,  я умолкаю.    

– Значит,  вы больше не сомневаетесь, ваше высочество, что под обликом шарлатана скрывается  аббат Полидори? – серьезно спросил Мэрф.    

– Не  сомневаюсь, ведь вы были предупреждены, что он недавно обосновался в Париже.    

– Я  позабыл или, точнее, не хотел говорить вам о нем, монсеньор, – грустно  заметил Мэрф, – я же знаю, как вам тягостно вспоминать об этом священнике.    

Лицо  Родольфа снова омрачилось; и, погруженный в печальные думы, он не сказал больше  ни слова до того, как карета въехала во двор посольства.    

Все окна  этого огромного особняка ярко сияли в темноте ночи; лакеи в парадной ливрее  стояли шпалерой от колоннады перед входом и передних до залов ожидания, где  находились камердинеры: зрелище было величественное, царственное.    

Граф ***  с графиней любезно ожидали Родольфа в первом салоне, когда он появился в сопровождении  эсквайра Мэрфа и барона фон Грауна.    

В ту  пору Родольфу было тридцать шесть лет; и хотя молодость его уже миновала, безупречная  правильность черт лица и благожелательное достоинство, с которым он держался, невольно  бросались в глаза, даже если бы его августейший ранг и не придавал блеска этим  преимуществам.    

Родольф,  вошедший в первый салон посольства, казался другим человеком: в нем не было  ничего от буяна с быстрой и решительной походкой, художника по расписке вееров  и победителя Поножовщика; в нем не было ничего и от насмешника коммивояжера, с  готовностью внимавшего невзгодам г-жи Пипле. Это был принц крови в самом  высоком, поэтическом смысле слова.    

У  Родольфа прямая, гордая посадка головы; вьющиеся каштановые волосы обрамляют  его широкий, открытый, благородный лоб; взгляд у него ласковый, исполненный  достоинства; когда он обращается к кому-нибудь с присущим ему остроумием, в его  тонкой чарующей улыбке обнажаются два ряда жемчужных зубов, белизну которых  оттеняют темные тонкие усы; такого же цвета бакенбарды обрамляют безупречный  овал его бледного лица вплоть до слегка выступающего вперед подбородка с  ямочкой.    

Родольф  одет очень просто: белый жилет, белый галстук, сверкающий на груди усыпанный  бриллиантами орден и синий фрак, который облегает его стройную, изящную, гибкую  фигуру; наконец, мужественные, решительные манеры смягчают то, что могло бы  показаться слащавым в его обаятельном облике. Родольф так редко бывал в свете и  держался с такой царственной непринужденностью, что его прибытие вызвало  сенсацию, взгляды всех собравшихся обратились к нему, когда он вошел в первый  салон посольства всопровождении Мэрфа и барона фон Грауна.    

Атташе  посольства, которому было поручено следить за его прибытием, тотчас же отправился  предупредить графиню ***, и она вместе с мужем поспешила навстречу Родольфу.    

– Не  знаю, ваше высочество, как выразить вам мою признательность за любезность,  какую вы оказали нам сегодня, почтив нас своим присутствием, – сказала  графиня ***.    

– Вы  же знаете, графиня, что я всегда рад случаю засвидетельствовать вам свое  почтение и выразить господину послу мою сердечную к нему привязанность; ведь мы  с вами старые знакомые, граф.    

– Вы  очень добры, ваше высочество, что не забыли о нашем знакомстве и дали мне новый  повод вспомнить о ваших милостях.    

– Уверяю  вас, граф, не моя вина в том, что иные воспоминания всегда живы у меня в памяти;  я наделен счастливым даром не забывать того, что было у меня наиболее приятного  в жизни.    

– Право  же, ваше высочество, это неоценимое преимущество, – заметила, улыбаясь,  графиня ***.    

– Не  правда ли, сударыня? Вот почему спустя много лет я буду иметь удовольствие –  очень надеюсь на это – напомнить вам сегодняшний день, а также вкус и  редкостную изысканность, которые царят на этом балу… Ибо, скажу вам откровенно  на ушко, вы одна умеете давать такие празднества.    

– Монсеньор!..    

– И  это не все; скажите мне, господин посол, почему женщины кажутся у вас красивее,  чем на других приемах?    

– Потому,  ваше высочество, что вы распространяете на них ту благосклонность, которую  проявляете к нам.    

– Разрешите  не согласиться с вами, граф, мне кажется, что это полностью зависит от вашей  жены.    

– Не  будете ли вы так добры, ваше высочество, объяснить мне этот феномен? –  улыбаясь, спросила графиня.    

– Все  очень просто, сударыня; вы умеете принимать всех этих дам с такой безукоризненной  учтивостью, с таким восхитительным радушием, вы говорите каждой из них  что-нибудь такое приятное, лестное, что даже те женщины, которые не вполне… да,  не вполне заслуживают столь любезных похвал, – сказал Родольф с лукавой  улыбкой, – приходят в восторг от них, а те, что заслуживают таких  комплиментов, бывают в не меньшем восторге из-за того, что вы сумели оценить их  красоту. От этой невинной радости расцветают все лица; счастье делает привлекательными  даже дурнушек, вот почему, графиня, дамы всегда кажутся у вас красивее, чем на  других приемах. Уверен, что господин посол согласится со мной.    

– Вы  привели столько убедительных доводов в пользу своего мнения, ваше высочество,  что я готов присоединиться к нему.    

– Что  до меня, монсеньор, я принимаю ваше объяснение с благодарностью и удовольствием,  словно это правда, а не лесть, хотя и рискую стать такой же хорошенькой, как те  женщины, которые не вполне, да, не вполне заслуживают похвал.    

– Чтобы  убедить вас, сударыня, в истинности моих слов, давайте понаблюдаем за действием  комплиментов на выражение лиц присутствующих дам.    

– Но,  монсеньор, можно ли расставлять им такую ловушку?! – возразила, смеясь,  графиня.    

– Хорошо,  сударыня, я отказываюсь от своего намерения, но при условии, что вы разрешите  предложить вам руку. Я наслышан о некоем волшебном саде, цветущем в январе  месяце… Не будете ли вы так добры показать мне это чудо из «Тысячи и одной  ночи»?    

– С  величайшим удовольствием, ваше высочество; но то, что вы слышали о нашем саде,  сильно преувеличено. Впрочем, вы сами будете судить о нем, если только ваша  обычная снисходительность не введет вас в заблуждение.    

Родольф  предложил руку графине *** и прошел вместе с ней в другие салоны, в то время  как посол беседовал с бароном фон Грауном и с Мэрфом, с которыми был давно  знаком.    

 Глава XVI

  ЗИМНИЙ САД    

     

Трудно  было бы найти что-нибудь более феерическое, более достойное сказок «Тысячи и  одной ночи», чем зимний сад, о котором Родольф говорил с графиней ***.    

Представьте  себе великолепную галерею, откуда вы попадаете на площадку сорока туазов длины  и тридцати ширины, над которой навис застекленный, словно невесомый свод,  достигающий пятидесяти футов от пола. Зеркальные стены этой площадки в форме  параллелограмма, в глубине которых как бы пересекаются крохотные зеленые ромбы  камышовых трельяжей, напоминают благодаря игре света и тени ажурную беседку;  вдоль стен выстроились апельсиновые деревья и кусты камелии, не уступающие по  размерам тем, что находятся в Тюильри; первые усыпаны плодами, сверкающими, как  золотые яблоки, среди глянцевитой темно-зеленой листвы, вторые пестрят  пурпурными, белыми и розовыми цветами.    

Но это  лишь обрамление сада.    

Пять или  шесть куп деревьев и кустов, привезенных из Индии и тропиков, растут в глубоких  впадинах, вокруг которых петляют аллеи, выложенные прелестной ракушечной  мозаикой; аллеи эти достаточно широки, чтобы три-четыре человека могли гулять  по ним, взявшись за руки.    

Невозможно  описать впечатление, которое производила в разгар зимы, и притом среди бала,  эта роскошная экзотическая растительность.    

Здесь  огромные банановые деревья почти достигают вершины застекленного свода, смешивая  свои широкие лоснящиеся листья с остроконечными листьями огромных магнолий, где  уже расцветают прекрасные душистые цветы, из чашечек которых, пурпурных сверху  и серебристых внутри, торчат золотые тычинки; дальше растут финиковые пальмы  Леванта, красные веерники, индийские смоковницы; все эти густолиственные,  мощные деревья как бы дополняют буйство окружающей их пышной яркой зелени,  которая словно позаимствовала свое великолепие у изумруда, ибо ее крепкие,  плотные и гладкие побеги приобретают иной раз искрометные металлические  оттенки.    

А каких  только здесь нет вьющихся растений! Они карабкаются по трельяжам гирляндами  цветов и листьев, повисают между апельсиновыми и иными деревьями, спиралью  взбираются по их стволам и, образуя непроходимую чащу, поднимаются до верха  застекленного свода; страстоцветы, прозванные крылатыми, кавалерники, усыпанные  большими пурпурными цветами в голубых прожилках с лиловато-черным пестиком,  ниспадают оттуда гигантскими каскадами, цепляясь своими тонкими усиками за  стреловидные листья алоэ, точно снова хотят подняться ввысь.    

Пушистый  индийский жасмин с удлиненными светло-желтыми цветами переплелся с другой  лианой, покрытой сочными белыми цветами, которые распространяют вокруг пряный  аромат; обе они, не разжимая объятий, украшают своей зеленой бахромой с  золотыми и серебряными колокольчиками листья индийской смоковницы.    

Дальше  взвиваются и зелеными струями падают вниз бесчисленные побеги ласточника, чьи  листья и зонтичные цветы по двадцати звездочек в каждом так компактны и  глянцевиты, что их можно принять за букеты из розовой эмали, окруженные  маленькими зелеными листочками.    

Купы  деревьев и кустов окружены бордюрами трансваальского вереска, голландских  тюльпанов, константинопольских нарциссов, персидских гиацинтов, цикламенов,  ирисов, образующими нечто вроде естественного ковра, где соседствуют во всем  своем великолепии самые разнообразные краски и оттенки.    

Наполовину  скрытые среди листвы китайские фонарики из прозрачного шелка, одни голубые,  другие бледно-розовые, освещают зимний сад.    

Невозможно  описать таинственный мягкий свет, создаваемый их лучами, свет пленительный,  сказочный, который напоминает голубоватую прозрачность ясной летней ночи и алые  отблески северной зари.    

В эту  огромную теплицу ведет приподнятая над ней длинная галерея, сверкающая золотом,  зеркалами, хрусталем, сияние которой обрамляет, если так можно выразиться,  сумеречный сад, где неясно вырисовываются высокие деревья, видимые в ее широкие  просветы, наполовину затянутые малиновым бархатом.    

Заглянув  в один из них, можно подумать, что перед вами расстилается среди спокойной  светлой ночи экзотический пейзаж.    

Если же  смотреть из глубины сада, где под сенью зелени и цветов стоят огромные диваны,  галерея являет собой резкий контраст с мягким полумраком оранжереи.    

Глаз  различает, как в окутывающей их золотистой дымке играют и переливаются, словно  на ожившей картине, разнообразные красочные ткани женских платьев, как искрятся  бриллианты и другие драгоценные камни.    

Звуки  оркестра, ослабленные расстоянием и веселым, невнятным шумом галереи, замирают  в неподвижной листве высоких экзотических деревьев.    

Прогуливаясь  по этому саду, гости невольно понижали голос, слышался лишь звук легких шагов и  шуршание атласных платьев; этот воздух, одновременно легкий, теплый и напоенный  запахом множества благовонных растений, эта тихая, далекая музыка погружали вас  в сладостный душевный покой.    

Сидя на  обитом шелком диване в укромном уголке этого Эдема, двое счастливых влюбленных,  опьяненные страстью, гармонией и ароматами, не могли бы найти более волшебной  рамки для своей пламенной и недавно зародившейся любви, ибо, увы, месяц или два  законного спокойного счастья беспощадно превращает двух любовников в холодную  супружескую чету.    

Войдя в  этот восхитительный зимний сад, Родольф невольно вскрикнул от удивления.    

– Право,  сударыня, я никогда не подумал бы, что подобное чудо возможно. Этот сад не  только воплощение роскоши и вкуса, он – сама поэзия; вместо того чтобы писать  поэмы или картины, как крупный мастер, вы создаете то, о чем они вряд ли  осмелились бы мечтать, – сказал он графине ***.    

– Вы  очень любезны, ваше высочество.    

– Признайтесь  же, сударыня, что мастер, который сумел бы передать эту чарующую картину с ее  поразительными красками и контрастами, то ласкающими глаз, то навевающими сладостный  покой, признайтесь же, что такой художник или поэт создал бы замечательное  произведение искусства, лишь воспроизведя то, что сотворили вы.    

– Похвалы,  подсказанные снисходительностью вашего высочества, тем более опасны, что они  очаровывают тебя своим остроумием и ты помимо воли внимаешь им с огромным  удовольствием. Но взгляните, монсеньор, на эту прелестную молодую женщину. Согласитесь,  ваше высочество, что маркиза д’Арвиль хороша в любой рамке. Сколько в ней  изящества! Разве она не выигрывает по сравнению с холодной красавицей, которая  сопровождает ее?    

Графиня  Сара Мак-Грегор и маркиза д’Арвиль как раз спускались по ступеням, которые вели  из галереи в зимний сад.    

 Глава XVII

  СВИДАНИЕ    

     

Лестные  отзывы графини *** о г-же д’Арвиль не были преувеличены.    

Не  хватает слов, чтобы передать тонкую, пленительную красоту этой женщины, находившейся  во цвете лет, красоту, тем более редкостную, что она заключалась не столько в  правильности черт лица, сколько в невыразимой его прелести, которая как бы  скромно пряталась за трогательным выражением доброты.    

Мы  делаем упор на слова «доброта», ибо обычно не доброта ценится в лице двадцатилетней  женщины, красивой, остроумной, окруженной поклонением и любовью, как г-жа  д’Арвиль, которая невольно привлекала сердце своим мягким, бесхитростным  характером, не вязавшимся с успехом, которым она пользовалась в свете, отчасти,  надо признаться, из-за родовитости и богатства мужа.    

Попробуем  пояснить эту мысль.    

Натура  слишком гордая, слишком одаренная, чтобы кокетством завлекать мужчин, г-жа  д’Арвиль бывала так чистосердечно тронута их вниманием, словно не вполне  заслуживала его; внимание это пробуждало в ней не гордость, а радость;  равнодушная к похвалам, она ценила превыше всего доброе к себе отношение и  прекрасно умела отличить лесть от проявления искренней приязни.    

Наделенная  ясным, тонким, а порой и лукавым умом, она умела беззлобно высмеять множество  самодовольных людей, которые постоянно выставляют напоказ одни свою благодушную  физиономию счастливых дураков, другие – надутую физиономию спесивых глупцов…  «Эти люди, – шутливо говорила г-жа д’Арвиль, – проводят жизнь как бы  танцуя в одиночку перед невидимым зеркалом и сочувственно улыбаясь ему».    

Зато  застенчивые, сдержанные, самолюбивые люди вызывали неизменный интерес г-жи  д’Арвиль.    

Это  краткое вступление поможет читателю понять все своеобразие красоты маркизы.    

У нее  безукоризненный цвет лица с нежным румянцем; длинные локоны светло-каштановых  волос касаются округлых плеч, крепких и гладких, как белый мрамор. Невозможно  описать ангельскую прелесть ее больших серых глаз, опушенных длинными черными  ресницами. Алый рот ее так же выразителен, как и чарующий взгляд, а трогательному,  задушевному разговору вторит ласковое и грустное выражение лица. Не будем  говорить ни об ее безупречной фигуре, ни о редкой изысканности всего ее облика.  В тот вечер на маркизе было платье из белого крепа, украшенное веточкой  камелии, в чашечке которой сверкали, наподобие капель росы, полускрытые в ней  бриллианты; венок таких же цветов осенял ее чистый белый лоб.    

Холодная  красота графини Мак-Грегор еще больше подчеркивала обаяние и женственность  маркизы д’Арвиль.    

В свои  тридцать пять лет Сара казалась самое большее тридцатилетней. Нет ничего полезнее  для тела, чем холодный эгоизм; человек долго сохраняет молодость с этим куском  льда в груди.    

Иные  сухие, черствые души не доступны волнениям, от которых изнашивается и блекнет  лицо, они ощущают лишь уколы уязвленной гордости или обманутого честолюбия –  огорчения, которые не слишком влияют на здоровье тела.    

Моложавость  Сары лишь подтверждает наши слова.    

Если не  считать известной полноты, которая придавала ее фигуре, менее стройной, чем у  г-жи д’Арвиль, сладострастную томность, Сара блистала свежестью молодости; мало  кто мог выдержать обманчивый огонь сверкающих черных глаз графини, но влажные  губы выдавали ее решительную и плотоядную натуру.    

Голубоватые  жилки на висках и шее проступали сквозь молочную белизну ее тонкой, словно  прозрачной, кожи.    

На  графине Мак-Грегор было муаровое платье соломенного цвета и в тон ему шелковая  туника; простой венок из вечнозеленых листьев, оттенком напоминающих бирюзу,  прекрасно гармонировал с ее черными как смоль волосами, разделенными на прямой  пробор. Эта строгая прическа придавала нечто античное властному и чувственному  профилю этой женщины с орлиным носом.    

Немало  людей, введенных в заблуждение собственной внешностью, рассматривают ее как  явное доказательство своего будущего призвания. Один находит у себя чрезвычайно  воинственный вид, он воюет; другой – вид поэта, он слагает стихи; третий – вид  конспиратора, он конспирирует; четвертый – вид политика, он политиканствует;  пятый – вид проповедника, он проповедует. Сара находила, и не без основания,  что у нее царственный вид, и, поверив некогда предсказаниям кормилицы, была  по-прежнему убеждена в своей высокой судьбе.    

Спускаясь  по ступенькам лестницы в зимний сад, маркиза с Сарой увидели там Родольфа; но  герцог, очевидно, не заметил их, ибо находился на повороте аллеи.    

– Герцог  так увлечен разговором с супругой посла, – сказала г-жа д’Арвиль, –  что даже не обратил на нас внимания…    

– Вы  ошибаетесь, дорогая Клеманс, – возразила графиня, которая была близкой  приятельницей г-жи д’Арвиль, – герцог прекрасно видел нас, но он меня  боится… Его неприязнь ко мне так и не прошла.    

– Я  отказываюсь понимать то упорство, с которым он избегает вас; я часто журила его  за столь странное поведение с таким давним другом. «Мы с графиней Сарой смертельные  враги, – ответил он шутливо, – я дал обет никогда не, разговаривать с  ней, и, по-видимому, обет этот священный, если я отказываю себе в удовольствии  беседовать с такой любезной особой». И хотя, дорогая Сара, слова герцога  удивили меня, пришлось удовлетвориться ими.[83]    

– Уверяю  вас, что причина нашей жестокой ссоры, ссоры полушутливой, полусерьезной, самая  невинная; если бы в этом деле не было замешено третье лицо, я давным-давно  открыла бы вам эту великую тайну. Но что с вами, дорогое дитя? Вы чем-то озабочены?    

– Пустяки…  в этой галерее было так жарко, что у меня разболелась голова; давайте посидим  здесь, и, надеюсь, моя головная боль пройдет…    

– Вы  правы, вот как раз уединенный уголок, где вы будете скрыты от глаз тех, кого  опечалит ваше отсутствие… – заметила Сара, улыбаясь и делая ударение на  последних словах.    

Обе дамы  сели на диван.    

– Я  сказала «тех, кого опечалит ваше отсутствие», дорогая Клеманс… Вы должны  быть благодарны мне за сдержанность.    

Молодая  женщина слегка покраснела, опустила голову и ничего не сказала в ответ.    

– Вы  слишком сдержанны со мной, – проговорила Сара тоном дружеского  упрека. – Разве вы не доверяете мне, детка? Да, для меня вы девочка, ведь  я вам в матери гожусь.    

– Как  вы могли подумать, что я не доверяю вам? – с грустью молвила маркиза. –  Разве я не сказала вам того, в чем не смела признаться самой себе?    

– Превосходно.  Так что же… давайте поговорим о нем, значит, вы решили довести его до отчаяния,  до самоубийства?    

– Ах! –  с ужасом воскликнула г-жа д’Арвиль. – Что вы такое говорите?    

– Вы  еще не знаете его, бедное дитя!.. Он человек с холодным, решительным  характером, для которого жизнь мало что значит. Он был всегда очень несчастлив…  и можно подумать, что вас забавляет мучить его.    

– Боже  мой, как вы могли это подумать?    

– Быть  может, сами того не желая, вы мучаете его… О, если бы вы знали, как впечатлительны,  как болезненно чувствительны те, кого нещадно била жизнь! Послушайте, я только  что видела слезы на его глазах.    

– Возможно  ли?!    

– Да…  и это среди бела дня; он рискует стать посмешищем, если его тяжкое горе будет замечено  в свете. Поверьте, надо очень любить, чтобы так страдать… и, главное, даже не  пытаться скрыть своих страданий!..    

– Умоляю,  не говорите со мной об этом, – растроганно молвила г-жа д’Арвиль, –  вы глубоко огорчили меня… Я и сама прекрасно знаю это выражение мягкой и  безропотной скорби… Увы, меня погубила жалость к нему, – невольно  вырвалось у г-жи д’Арвиль.    

Сара  сделала вид, что не поняла значения этих последних слов.    

– Не  преувеличивайте!.. – сказала она. – Считать себя погибшей из-за того,  что вы принимаете ухаживания мужчины, который по своей скромности, сдержанности  даже не хочет быть представленным вашему мужу из боязни скомпрометировать вас,  ибо господин Шарль Робер человек чести! А сколько в нем такта, сердечности. Я с  такой горячностью защищаю его, потому что вы познакомились с ним в моем доме и  у меня с ним встречались. Уважение, которое он питает к вам, так же велико, как  и его привязанность…    

– Я  никогда не сомневалась в его душевных качествах: вы так много говорили о нем  хорошего!.. Но особенно тронули меня его несчастья.    

– Признайтесь  же, что он заслуживает и оправдывает это участие… Да к тому же разве такое  прекрасное лицо не есть отражение великой души? Со своим высоким ростом,  стройным станом он напоминает мне рыцарей средних веков. Я видела его однажды в  военной форме: какой у него был величественный вид! Если бы принадлежность к  дворянству зависела от достоинств и внешности человека, он был бы не господином  Шарлем Робером, а князем или пэром. С каким блеском он мог бы представлять  знатнейшие фамилии Франции!    

– Вы  знаете, Сара, что родовитость весьма мало трогает меня; не вы ли упрекали меня  в том, что я республиканка? – заметила с улыбкой г-жа д’Арвиль.    

– Конечно,  я всегда считала, как и вы, что господин Шарль Робер не нуждается в титулах,  чтобы пленять сердца; а как он музыкален, какой у него дивный голос! Как он  скрашивал наши утренние домашние концерты! Помните тот день, когда вы впервые  спели с ним дуэт? Сколько экспрессии, сколько чувства он вкладывал в свою  партию!..    

– Пожалуйста, –  сказала г-жа д’Арвиль после долгой паузы, – переменим тему разговора.    

– Почему?    

– Меня  очень опечалили ваши слова о его мрачном настроении.    

– Уверяю  вас, что в порыве отчаяния человек с таким горячим, страстным темпераментом  может найти в смерти конец своим…    

– О,  умоляю вас, замолчите, замолчите! – воскликнула г-жа д’Арвиль, прерывая  Сару. – Впрочем, такая мысль и мне приходила в голову.    

Опять  наступила пауза.    

– Прошу  вас, давайте поговорим о ком-нибудь другом… хотя бы о вашем смертельном враге,  продолжала маркиза с наигранным весельем, – да, поговорим о герцоге,  которого я давно не видела. Знаете, он обаятельнейший человек, Несмотря на свой  почти королевский титул. Хотя я и республиканка, но считаю, что в обществе мало  таких обворожительных мужчин, как он.    

Сара  украдкой бросила на г-жу д’Арвиль испытующий, подозрительныйвзгляд.    

– Признайтесь,  дорогая Клеманс, – оживленно заметила она, – что вы очень  непостоянны. Вспомните, ваш интерес к герцогу не раз уступал место странной к  нему неприязни; несколько месяцев тому назад, когда он только что приехал в  Париж, вы были в таком восторге от него, что, говоря между нами… я испугалась  за покой вашего сердечка…    

– Зато  благодаря вам, – проговорила с улыбкой г-жа д’Арвиль, – мой интерес к  нему был недолговечен, вы прекрасно сыграли роль его смертельного врага, вы  сделали мне такие признания о герцоге… что, сознаюсь вам, охлаждение сменило  былой интерес, из-за которого вы опасались за покой моего сердца; кстати  сказать, он и не думал нарушать его: незадолго до ваших признаний герцог,  продолжавший по-дружески посещать моего мужа, почти совсем отказался от чести  наносить мне визиты.    

– Скажите,  вашего мужа как будто нет на этом празднестве? – спросила Сара.    

– Нет,  он не пожелал выезжать сегодня, – смущенно ответила г-жа д’Арвиль.    

– Мне  кажется, он все меньше и меньше бывает в свете?    

– Да…  иногда он предпочитает оставаться дома.    

Маркиза  была в явном замешательстве, и Сара заметила это.    

– В  последний раз, когда я видела его, он показался мне побледневшим.    

– Да…  Ему немного нездоровилось…    

– Скажите,  дорогая Клеманс, хотите, я буду вполне откровенна с вами?    

– Прошу  вас…    

– Когда  разговор заходит о вашем муже, вы впадаете в какое-то странное беспокойство.    

– Я…  Откуда вы это взяли?    

– Видите  ли, на вашем личике появляется… Боже мой, как бы это выразить поточнее… Нечто  вроде… боязливого отвращения.    

Сара с  ударением произнесла последние слова, как бы стараясь проникнуть в мысли Клеманс.    

Сначала  г-жа д’Арвиль противопоставила инквизиторскому взгляду Сары безучастно-холодное  выражение лица, однако последняя уловила нервное, еле заметное подергивание нижней  губы молодой женщины.    

Не желая  продолжать свой допрос из боязни вызвать недоверие подруги, графиня поспешила  заметить, чтобы сбить ее с толку;    

– Да,  нечто вроде боязливого отвращения, какое внушает обыкновенно ревнивый ворчун.    

При этом  объяснении легкое подергивание нижней губки г-жи д’Арвиль прекратилось: она  испытала, видимо, огромное облегчение.    

– Да  нет же, мой муж не ревнивец и не ворчун…    

Наступила  пауза, видимо, маркиза искала предлога переменить неприятный ей разговор.    

– Боже  мой! А вот и этот несносный герцог де Люсене, один из друзей моего мужа… Только  бы он не заметил нас! Откуда он взялся? Я полагала, что он за тридевять земель  отсюда.    

– В  самом деле, поговаривали о том, будто он уехал на Восток, на год или два; а  между тем прошло едва пять месяцев, как он покинул Париж. Это внезапное  появление должно было немало расстроить герцогиню де Люсене, хотя герцог и не  слишком навязчивый муж, – проговорила Сара с недоброй усмешкой. –  Впрочем, не только ее огорчит это досадное возвращение… Господин де Сен-Реми  разделит ее горе.    

– Не  надо злословить, дорогая Сара; скажите лучше, что… все будут недовольны его возвращением…  Господин де Люсене настолько неприятный человек, что вы могли отнести это,  замечание ко всем нам.    

– Я  не злословлю, нет!.. Я только передаю то, что слышала. Говорят, кроме того, что  господин де Сен-Реми, этот законодатель мод, который покорил все светское  общество своим великолепием, почти разорен, хотя и продолжает вести столь же  роскошный образ жизни; зато госпожа де Люсене несметно богата.    

– Какой  ужас!..    

– Повторяю,  я передаю лишь то, что говорят другие… Боже мой! Герцог нас заметил. Он  направляется к нам, придется смириться. Какая досада, я не знаю человека более  несносного, чем он. Порой он держится так вульгарно, так громогласно хохочет  над своими глупыми анекдотами, поднимает такой шум, что у собеседника голова  идет кругом; если у вас имеется флакон или веер, которыми вы дорожите, смело защищайте  их от его посягательств, ибо он ломает все, к чему ни прикоснется, и делает это  с видом бесшабашным и самодовольным.    

Герцог  де Люсене принадлежал к одному из знатнейших родов Франции; человек еще не  старый, с лицом, которое могло бы показаться приятным, если бы не причудливый,  непомерной длины нос, герцог с его порывистым, неусидчивым характером, громким  голосом и оглушительным смехом отличался к тому же шутками такого сомнительного  свойства, выходками столь бесцеремонными и неожиданными, что приходилось  постоянно вспоминать о его титуле, дабы не удивляться, встречая его в самом  изысканном обществе, и не осуждать тех, кто терпеливо сносил свойственные ему  эксцентричные выходки, которые пользовались всепрощением и безнаказанностью  благодаря давней к ним привычке. И все же от него бежали как от чумы, хотя он и  не был лишен остроумия, проглядывавшего иной раз в потоке его слов. Он был  одним из тех людей, которых так и подмывает натравить на самых смешных или  ненавистных вам субъектов.    

Поведение  г-жи де Люсене, одной из обаятельнейших и модных парижанок, хотя ей уже  стукнуло тридцать, нередко служило причиной сплетен; но в свете готовы были  извинить ее за легкомыслие из-за странностей супруга.    

Упомянем  еще одно неприятное свойство герцога – несдержанность и немыслимый цинизм при  упоминании о нелепых болезнях или немыслимых увечьях, которые он приписывал  людям смеха ради и тут же при всем обществе во всеуслышание выражал им свое  соболезнование. Как человек безупречно смелый, он был готов искупить свои оскорбительные  выходки и не раз наносил и получал сабельные удары, что, однако, не послужило  ему к исправлению.    

Предуведомив  обо всем этом читателя, мы дадим ему послушать, что говорит своим крикливым,  пронзительным голосом г-н де Люсене, который, едва завидев г-жу д’Арвиль и  Сару, возопил:    

– Вот  те на, вот те на! Что это такое! Что я вижу? Как, самая хорошенькая женщина на  балу держится в стороне от общества! Да разве это допустимо? Я вовремя вернулся  от антиподов, чтобы положить конец этому скандалу! Предупреждаю, если вы,  маркиза, будете избегать всеобщего восхищения, я закричу во всю глотку, я  объявлю об исчезновении лучшего украшения этого празднества!    

В  заключение своей тирады г-н де Люсене развалился на диване рядом с маркизой;  после чего он закинул левую ногу на правую и схватился рукой за свой башмак.    

– Как,  сударь, вы уже вернулись из Константинополя? – проговорила г-жа д’Арвиль,  нетерпеливо отодвигаясь от герцога.    

– Уже!  Вы говорите то, что подумала моя жена, уверен в этом, ибо она не пожелала сопровождать  меня сегодня вечером в честь моего возвращения в свет. Вот и приезжайте  невзначай к своим друзьям, чтобы они обдавали вас таким холодным душем!    

– Почему  бы вам было не проявлять своей любезности… там, откуда вы приехали? – проговорила  г-жа д’Арвиль с полуулыбкой.    

– Иначе  говоря, оставаться в отсутствии, не так ли? Какие мерзости, какие гадости вы говорите! –  вскричал г-н де Люсене, ставя ноги на пол и ударяя по своей шляпе, словно по  баскскому барабану.    

– Ради  всего святого, сударь, не кричите так громко и сидите смирно, иначе вы вынудите  нас уйти отсюда, – с досадой молвила г-жа д’Арвиль.    

– Превосходно,  значит, вы хотите опереться на мою руку и пройти по галерее?    

– С  вами? Нет, конечно. Будьте осторожны, прошу вас, не трогайте этого букета,  умоляю, оставьте в покое и мой веер, – не то сломаете его по своему  обыкновению.    

– Какие  пустяки! Поверьте, я и так сломал их немало, особенно хорош был один, китайский,  который госпожа де Водемон подарила моей жене.    

Произнося  эти успокоительные слова, г-н де Люсене теребил густые стебли ползучего растения.  Дело кончилось тем, что оно оторвалось от дерева, служившего ему опорой, и  рухнуло на герцога.    

Из-под  этого зеленого покрова раздались взрывы смеха, да такие безумные, визгливые,  оглушительные, что г-жа д’Арвиль сбежала бы от своего несносного соседа, если  бы не заметила в эту минуту г-на Шарля Робера («офицера», как называла его г-жа  Пипле), который направлялся к ним с противоположного конца аллеи. Могло  показаться, будто она идет ему навстречу, и, испугавшись этого, молодая женщина  осталась рядом с г-ном де Люсене.    

– Скажите,  госпожа Мак-Грегор, ведь я в точности походил на бога Пана, на наяду, лешего,  дикаря под обрушившейся на меня листвой? – спросил г-н де Люсене,  обращаясь к Саре, возле которой он неожиданно очутился. – Кстати, о  дикаре, я должен рассказать вам чрезвычайно неприличную историю… Представьте  себе, что на Таити…    

– Герцог, –  ледяным тоном прервала его Сара.    

– Так  вот же, я не расскажу вам этой истории; приберегу ее для госпожи де Фонбон, она  как раз идет к нам.    

Это была  пятидесятилетняя коротышка, очень претенциозная и очень смешная, с тройным  подбородком, которая вечно закатывала глаза, говоря о своей душе, о томлении  своей души, о запросах своей души, о порывах своей души. В этот вечер на ее  голове красовался безвкуснейший тюрбан из ткани медного цвета в мелкий зеленый  горошек.    

– Я  оставляю свою историю для госпожи де Фонбон, – воскликнул, герцог.    

– В  чем дело, герцог? – спросила г-жа де Фонбон, жеманясь, воркуя и  подмаргивая, как говорят в народе.    

– А  дело в том, сударыня, что эта история в высшей степени неприличная,  непристойная и ни с чем не сообразная.    

– Ах,  боже мой! Но кто же посмеет… рассказать ее? Кто же позволит себе?..    

– Я,  сударыня; моя история вогнала бы в краску даже старика Шамборана. Но я знаю  ваши вкусы… Послушайте-ка…    

– Сударь…    

– Так  нет же, вы не услышите моей истории, не услышите! И знаете из-за чего? Вы  обычно так хорошо одеваетесь, с таким вкусом, с таким изяществом, а сегодня  вечером на вас тюрбан, похожий, разрешите сказать, на старую форму для торта,  изъеденную ярь-медянкой.    

И герцог  громко расхохотался.    

– Если  вы приехали с Востока для того, чтобы возобновить ваши дурацкие выходки, которые  прощаются вам лишь потому, что голова у вас не в порядке, – раздраженно  проговорила толстуха, – все пожалеют о вашем возвращении, сударь.    

И она  величественно удалилась.    

– Как  мне хочется сбросить тюрбан с этой противной жеманницы! – сказал г-н де Люсене. –  Прямо руки чешутся, но я уважаю ее: она одинока на белом свете… Ха-ха-ха! А вот  и господин Шарль Робер, – воскликнул г-н де Люсене, – я встречал его  на пиренейских водах… Он поразительный малый, поет как лебедь. Увидите,  маркиза, как я его разыграю. Хотите, я вам представлю его?    

– Сидите  смирно и оставьте нас в покое, – сказала Сара.    

Пока Шарль  Робер медленно шел по аллее, делая вид, что любуется оранжерейными цветами, г-н  де Люсене ловко завладел флаконом Сары и в полном молчании, с чрезвычайным усердием  старался отвинтить пробку этой прелестной вещицы.    

Господин  Шарль Робер подходил все ближе; его высокая фигура была безукоризненно  пропорциональна, черты лица отличались редкой правильностью, костюм  исключительной элегантностью; однако его лицу и манерам не хватало изящества,  обаяния, изысканности; походка была напряженная, чопорная, руки и ноги большие  и неуклюжие. Как только он увидел г-жу д’Арвиль, незначительность его лица  сразу исчезла, сменившись глубокой меланхолией, слишком внезапной, чтобы ее  нельзя было заподозрить в наигранности; однако сделано это было безупречно. Вид  у г-на Робера был такой несчастный, такой безутешный, когда он подходил к г-же  д’Арвиль, что она невольно подумала о зловещих словах Сары насчет трагического  шага, на который может толкнуть его любовь.    

– Ба,  да это вы, сударь, здравствуйте! – обратился к нему г-н де Люсене. –  Я не имел удовольствия видеть вас со времени нашей встречи на пиренейских  водах. Но что это с вами? Вид у вас совершенно больной!    

Тут г-н  Шарль Робер бросил долгий горестный взгляд на г-жу д’Арвиль и ответил герцогу с  подчеркнутой печалью в голосе:    

– Я  и в самом деле болен, сударь.    

– Боже  мой, боже мой, вы так и не смогли отделаться от своих утренних рвот? –  спросил г-н де Люсене с видом искреннего участия.    

Вопрос  этот был столь неожидан, столь нелеп, что на мгновение г-н Шарль Робер растерялся;  затем лоб его покраснел от гнева и он ответил г-ну де Люсене, твердым,  отрывистым голосом:    

– Если  вас так интересует мое здоровье, сударь, я надеюсь, что вы завтра же зайдете  справиться о нем?    

– Ну  конечно, мой милый… конечно, завтра же пришлю к вам… – высокомерно ответил  герцог.    

Сделав  полупоклон, г-н Шарль Робер удалился.    

– Забавнее  всего, что он так же здоров, как турецкий султан, – сказал г-н де Люсене,  снова развалясь на диване рядом с Сарой, – если только я не попал в точку,  сам того не подозревая. Скажите-ка, госпожа Мак-Грегор, разве у этого молодца  такой вид, словно его рвет по утрам?    

Сара  резко повернулась спиной к г-ну де Люсене, ничего ему не ответив.    

Вся эта  сцена разыгралась с молниеносной быстротой.    

Сара с  трудом подавила взрыв смеха.    

Госпожа  д’Арвиль жестоко страдала, думая о тягостном положение человека, которому был  задан столь нелепый вопрос в присутствии любимой женщины; она пришла в ужас при  мысли о возможной дуэли и под влиянием необоримого чувства жалости неожиданно  встала, взяла под руку Сару и догнала г-на Шарля Робера, который был вне себя  от гнева.    

– Завтра  в час дня… я приду… – сказала она тихо проходя мимо него.    

Затем  она вернулась с графиней на галерею и покинула бал.    

 Глава XVIII

  АНГЕЛ МОЙ, КАК ТЫ ПОЗДНО ПРИЕХАЛА!    

     

Отправляясь  на это празднество, чтобы выполнить долг вежливости, Родольф намеревался  выяснить, кроме того, насколько обоснованны его опасения относительно г-жи  д’Арвиль, и узнать, была ли она героиней рассказа г-жи Пипле.    

Покинув  вместе с графиней *** зимний сад, Родольф напрасно обошел несколько салонов в  надежде встретить г-жу д’Арвиль. Он возвращался в оранжерею, когда,  задержавшись на первой ступеньке лестницы, оказался свидетелем мимолетной  сцены, которая произошла между г-жой д’Арвиль и г-ном Шарлем Робером после  отвратительной шутки герцога де Люсене. Родольф заметил многозначительные  взгляды, которыми они обменялись. Предчувствие подсказало ему, что этот высокий  красивый молодой человек и есть тот самый офицер, о котором ему говорила г-жа  Пипле. Желая убедиться в этом, он вернулся в галерею.    

Оркестр  заиграл вальс; вскоре он увидел г-на Шарля Робера, стоявшего в проеме одной из  дверей. Казалось, он был вдвойне доволен – и своим ответом г-ну де Люсене  (Шарль Робер был человеком весьма храбрым, несмотря на свои причуды), и  свиданием, которое назначила ему на следующий, день г-жа д’Арвиль: он был  уверен, что на этот раз она не обманет его.    

Родольф  разыскал Мэрфа.    

– Видишь  высокого блондина вон там, среди кучки людей?    

– Господина,  явно довольного самим собой? Да, монсеньор.    

– Незаметно  подойди к нему и скажи так тихо, чтобы он один услышал тебя: «Ангел мой, как ты  поздно приехала!»    

Эсквайр  с недоумением взглянул на Родольфа.    

– Вы  не шутите, монсеньор?    

– Отнюдь  нет.    

– Я  ничего не понимаю, но готов повиноваться.    

До  окончания вальса достойному Мэрфу удалось встать за спиной г-на Шарля Робера.    

Родольф  занял наблюдательный пост, откуда он мог прекрасно видеть, чем закончится этот  опыт, и стал внимательно следить за Мэрфом.    

Не  прошло и секунды, как г-н Шарль Робер резко обернулся, Мэрф и глазом не  моргнул; конечно же этот высокий лысый мужчина с серьезным внушительным видом  был последним человеком, которому офицер мог приписать фразу, напомнившую ему  досадное недоразумение, героиней которого была г-жа Пипле.    

По  окончании вальса Мэрф подошел к Родольфу.