1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
      
Низенькое здание с плоской черепичной крышей имело странный китайский вид. Не было обычных решетчатых рам. Вместо них вокруг дома висели бамбуковые занавеси. Как непривычно и как хорошо!
      
Дамы спустились в сад для прогулки. Лилия-красноднев гроздьями ярких цветов густо оплела простую бамбуковую ограду. Такой сад прекрасно подходил к строгому виду павильона для церемоний.
      
Башня ведомства времени находилась совсем рядом, и колокол, отмечавший ход часов, звучал как-то по-особенному… Охваченные любопытством, молоденькие фрейлины (было их примерно двадцать) пошли туда и взобрались на самый верх высокой башни.
      
Стоя у подножия башни, я глядела на них. Они были в придворном наряде: на каждой китайская накидка, несколько тонких платьев одного и того же цвета и пурпурные шаровары. Казалось, они спустились прямо с неба, хотя, пожалуй, нужен был слишком большой полет воображения, чтобы принять их за небесных фей.
      
Были там и другие придворные прислужницы в столь же юном возрасте, но они не посмели подняться на башню вслед за более сановными фрейлинами и лишь завистливо поглядывали вверх. Вид у них был очень забавный.
      
Когда наступили сумерки, пожилые дамы присоединились к молодым и все вместе отправились в управление Левой гвардии. Некоторые из них стали так шумно веселиться, что бывшие там чиновники всерьез рассердились и стали им выговаривать:
      
— Так вести себя не подобает! Пристойно ли дамам взбираться на кресла, предназначенные для верховных сановников? А эти скамьи для высших должностных лиц, вы их опрокинули и попортили…
      
Но дамы не стали слушать.
      
Крыша павильона была по-старинному крыта черепицей, и от этого в нем стояла ужасная жара. Мы проводили все дни на вольном воздухе, не прячась за бамбуковыми шторами, и даже ночью покидали дом, чтобы поспать в саду.
      
С потолка то и дело падали сороконожки. Под застрехами прилепились осиные гнезда. Осы роями кружились вокруг нас, и мы себя не помнили от страха.
      
Придворные сановники навещали нас каждый день и нередко засиживались до поздней ночи.
      
Один из них продекламировал, к нашему общему смеху:
      
— «Кто б поверить мог? 
      [266] Перед храминой Великого совета ныне сад ночных увеселений…»
      
Настала осень, но даже с северной стороны, откуда она пришла, не повеяло на нас холодным ветром. Было все так же душно. Наверно, тесный дом был тому причиной. Лишь цикады стрекотали совсем по-осеннему.
      
На восьмой день седьмой луны государыня должна была вернуться в императорский дворец. Накануне, в ночь праздника Танаба̀та, две звезды, Пастух и Ткачиха, казались ближе друг к другу, чем обычно, может быть, оттого, что здесь в саду и в доме было так тихо…
      
Однажды, в последний день третьей луны, к нам пришли государственный советник Таданобу, второй начальник гвардии Нобука̀та и младший секретарь Митика̀та. Я вышла к ним вместе с другими придворными дамами.
      
Посреди беседы я неожиданно спросила у Таданобу:
      
— Какое стихотворение прочтете вы завтра?
      
        
          
Немного подумав, он ответил мне 
          [267]:
          
В четвертый месяц в нашем мире…
        
      
      
Замечательно! Вспомнить сразу о событии, уже ушедшем в прошлое, и к месту процитировать поэму — этим мог бы гордиться любой! А ведь мужчины не похожи на нас, женщин: нередко умудряются запамятовать даже собственные стихи…
      
Я была восхищена. Но, кроме нас двоих, никто ничего не понял: ни дамы позади бамбуковой занавеси, ни придворные, сидевшие на открытой веранде.
      * * *
      
В начале четвертой луны 
      [268]возле одной из дверей, ведущих в галерею, собралось множество придворных. Сумерки сгустились, и постепенно гости начали покидать нас. Остались только То-но тюдзё (Таданобу), Гэн-но тюдзё (Нобуката) и один куродо шестого ранга. Они беседовали с нами обо всем на свете, читали сутры, декламировали японские стихи…
      
— Уже светает, — сказал кто-то из них. — Пойдем домой.
      
И тогда То-но тюдзё внезапно произнес:
      
Роса на рассвете — слезы разлуки 
      [269]…
      
А Гэн-но тюдзё присоединился к нему, и в два голоса они превосходно прочли поэму о встрече двух звезд в ночь седьмой луны.
      
Что-то ваша Ткачиха очень спешит в этом году, — насмешливо заметила я. — Спутала осень с весною.
      
То-но тюдзё был заметно уязвлен.
      
— Просто мне вдруг пришел в голову один стих из поэмы о разлуке на заре… Больше ничего. А вы уж сразу придрались! В вашем присутствии лучше не припоминать старые стихи. Как раз пожалеешь. И невесело засмеявшись, он попросил: — Не говорите никому. Я стану мишенью для насмешек.
      
Тем временем совсем рассвело.
      
— Такой урод, как я, похожий на бога Кацура̀ги 
      [270], не может здесь долее оставаться, — с этими словами он ударился в бегство.
      
Когда наступил день седьмой луны, я очень хотела напомнить Таданобу об этом случае. Но он получил чин государственного советника. Как могла я с ним увидеться? Думала было передать ему письмо через дворцового служителя, но, к счастью, он сам посетил меня в день праздника Танабата.
      
Я очень обрадовалась. Только вот как мне быть? Прямо, без обиняков, завести речь о том вечере в саду? Тогда Таданобу сразу вспомнит наш разговор. Может быть, лучше вставить какой-нибудь беглый намек? Таданобу склонит голову набок с удивленным видом: что, мол, за странность такая? Вот тут-то я и напомню ему…
      
Но где там! Он помнил все так хорошо, как будто это случилось вчера, и, поймав мой намек на лету, сразу ответил мне без малейшей запинки. Право, он был достоин восхищения.
      
Я несколько месяцев ожидала, когда же наступит праздник Танабата… Должна сознаться, у меня причудливая натура. Но неужели Таданобу все это время держал ответ наготове?
      
Ведь вот Нобуката, бывший с ним тогда, и думать забыл о том разговоре.
      
— Разве вы не помните, — спросил его Таданобу, как тогда на заре она упрекала меня в ошибке?
      
— Правда, правда! — поддакнул Нобуката, посмеиваясь.
      
Все же он большой простак.
      * * *
      
Разговаривая об отношениях между мужчинами и женщинами, мы с Таданобу нередко пользовались терминами игры в шашки «го», как, например:
      
«сделать рискованный ход»,
      
«перекрыть все подступы»,
      
«маневрировать осторожно»,
      
«сбросить все шашки с доски и окончить игру».
      
Никто не понимал нас.
      
Но когда мы вели с Таданобу такой секретный разговор, Нобуката всегда вмешивался.
      
— Что такое? Что такое? — приставал он к нам с расспросами.
      
Я отказалась объяснить. Тогда он пошел к Таданобу с упреками.
      
— Очень дурно с вашей стороны. Почему вы не хотите посвятить меня в вашу тайну? — обиженно говорил он.
      
Таданобу по дружбе уступил его настояниям, и Нобуката немедленно захотел показать мне, что ему все известно. Он пришел к нам и вызвал меня.
      
— Есть ли здесь шашечная доска? — спросил он. — Я, право, играю не хуже, чем господин То-но тюдзё. Не отвергайте мои таланты.
      
— Если я позволю шашкам любого игрока вторгаться на мое поле, ответила я, — не скажут ли обо мне, что нет у меня в игре твердых правил?
      
Нобуката рассказал обо всем Таданобу, и тот остался очень доволен мной.
      
— Удачно нашлась, — заметил он.
      
Что ни говори, а я люблю людей, которые не забывают прошлого.
      
Однажды, после того как было решено возвести Таданобу в чин советника, я сказала в присутствии императора:
      
— Господин То-но тюдзё превосходно декламирует китайские стихи. Кто же теперь прочтет нам: «Сяо в стране Гуйцзи проезжал мимо древнего храма 
      [271]…» Ах, если бы помедлить еще немного с его назначением! Жаль с ним расставаться.
      
Государь засмеялся:
      
— Хорошо, я скажу ему, о чем ты просила, и отменю назначение.
      
Но все же Таданобу стал советником, и мне, по правде говоря, очень его не хватало.
      
Нобуката явился ко мне с видом победителя, он ведь был уверен, что ни в чем не уступает Таданобу. Но я стала говорить ему:
      
— Господин советник может неповторимо оригинальным образом продекламировать стихотворение о ранней седине: «Он не достиг еще и тридцати 
      [272]…»
      
— Ну и что же? Я не уступаю Таданобу в искусстве декламации. Даже превосхожу его. Вот послушайте! И он начал распевно скандировать стихи.
      
— Нет уж, никакого сравнения, — заметила я.
      
— Жестокие слова! Почему же я не могу декламировать так же хорошо, как Таданобу?
      
— Когда он читает стихи о ранней седине в тридцать лет, — ответила я, — его голос полон особого очарования.
      
Услышав это, Нобуката покинул меня с досадливым смешком.
      
Некоторое время спустя Таданобу посетил караульню дворцовой гвардии.
      
Нобуката отозвал его в сторону.
      
— Вот как меня упрекнула Сёнагон. — И он передал ему мои слова. Прошу вас, научите меня декламировать несколько строк из той китайской поэмы… — попросил он.
      
Таданобу улыбнулся и дал согласие.
      
Я ничего об этом не знала.
      
Вдруг слышу, какой-то человек подошел к моим покоям и читает стихи, прекрасно имитируя манеру Таданобу.
      
— Кто это? — воскликнула я.
      
— Вы изумлены, — ответил мне смеющийся голос. — Вчера господин советник посетил караульню дворцовой гвардии и преподал мне урок декламации. Я в точности перенял его манеру. Вы спросили меня: «Кто это?» — голосом, полным восхищения… Согласитесь, хорошо? поддразнивал меня Нобуката.
      
Мне понравилось, что он приложил столько труда. Он даже выучил ту самую поэму, которую я так любила. Я вышла к нему и вступила с ним в разговор.
      
— Я обязан моим искусством господину советнику, — сказал Нобуката. Готов поклониться ему до земли!
      
Я частенько приказывала служанке говорить гостям, будто отбыла во дворец, хотя на самом деле находилась у себя в комнате. Но только услышу, что ката скандирует стихи о ранней седине, как сейчас велю объявить:
      
— Госпожа у себя дома.
      
Я доставила несколько веселых минут государю, рассказав ей эту историю.
      
Однажды, когда император уединился по случаю Дня удаления от скверны, Нобуката приказал одному из младших начальников Правой гвардии по имени Мицу… (не знаю, как там дальше) принести мне записку. Она была набросана на сложенном вдвое листке бумаги Митиноку.
      
«Я думал навестить вас сегодня, — говорилось в ней, — но мне помешал День удаления. Хотите ли вновь послушать стихи: „Он не достиг еще и тридцати…“?»
      
Я ответила ему:
      
«Но вы давно оставили позади этот рубеж. Наверное, вам столько же лет, сколько было Чжу Май-чэню 
      [273], когда он увещевал свою жену».
      
Нобуката снова обиделся и даже пожаловался государю, а государь, в свою очередь, рассказал об этом императрице.
      
— Откуда Сёнагон знает эту историю? — удивился государь. — Чжу Май-чэню было тогда под сорок, и Нобуката уязвлен. Говорит: «Она меня очень больно задела…»
      
«Нобуката совсем рассудка лишился», — подумала я.
    
    
      
        
162. «Госпожа Кокидэ̀н 
        [274]» — так стали именовать новую императорскую наложницу…
      
      
«Госпожа Кокидэн» — так стали именовать новую императорскую наложницу, дочь генерала Левой гвардии Ка̀нъина. В услужении у нее находилась некая Сакё, которой звалась Утифу̀си 
      [275], что значит «Отдохновение».
      
Злые языки говорили:
      
— Нобуката захаживает к этой Саке.
      
Однажды Нобуката пришел во дворец императрицы.
      
— Я с охотой нес бы здесь иногда ночную стражу, — сказал он, — но некоторые придворные дамы обращаются со мной не так, как подобало бы, и потому, государыня, я стал нерадив… Вот если бы мне отвели особые служебные покои, я бы усерднейшим образом исполнял свои обязанности.
      
— Правда, правда, — согласились с ним дамы.
      
— Разумеется, для любого приятно иметь такое место во дворце, где можно найти отдохновение и прилечь. Тогда уж от вас отбоя не будет, не то что теперь, — ввернула я.
      
— Никогда больше не буду ни о чем вам рассказывать. Я-то считал вас своим другом, а вы делаете скверные намеки, как завзятая сплетница, воскликнул Нобуката всерьез обиженным тоном.
      
— Это, право, странно! Я ничего особенного не сказала. Что дурного могли вы найти в моих словах? — возразила я и подтолкнула даму, сидевшую возле меня.
      
— А почему вы так вспылили из-за безобидного замечания? Значит, за вами что-то водится, — весело засмеялась дама.
      
— Это Сёнагон подучила вас, — гневно бросил ей Нобуката.
      
— Я сплетнями не занимаюсь. И не люблю их слушать от других людей, вы это знаете, — сказала я и, оскорбленная, скрылась позади занавеса.
      
Через несколько дней Нобуката вновь напал на меня с упреками:
      
— Вы хотели публично осрамить меня! А ведь это пустая сплетня. Придворные пустили ее про меня, чтобы посмеяться.
      
— Ах так! Значит, незачем винить меня одну. Удивляюсь вам, — ответила я.
      
После нашего разговора Нобуката перестал посещать эту Саке и порвал с ней.
    
    
      
        
163. То, что напоминает прошлое, но уже ни к чему не пригодно
      
      
Узорная циновка с потрепанными краями, из которых вылезают нитки.
      
Ширмы с картинами в китайском стиле, почерневшие и порванные.
      
Художник, потерявший зрение.
      
Накладные волосы длиной в семь-восемь ся̀ку 
      [276], когда они начали рыжеть.
      
Ткань цвета пурпурного винограда, когда она выцвела.
      
Любитель легких похождений, когда он стар и немощен.
      
Сад ценителя утонченной красоты, где все деревья были уничтожены огнем. Еще остается пруд, но ряска и водяные травы уже начали глушить его…
    
    
      
        
164. То, что внушает опасения
      
      
Зять с изменчивым сердцем, который проводит все ночи вдали от своей жены.
      
Щедрый на посулы, но лживый человек, когда он, делая вид, что готов услужить вам, берется за какое-нибудь очень важное поручение.
      
Корабль с поднятыми парусами, когда бушует ветер.
      
Старик лет семидесяти-восьмидесяти, который занедужил и уже много дней не чувствует облегчения.
    
    
      
        
165. Сутры
      
      
Сутра лотоса во время «Непрерывных чтений».
    
    
      
        
166. To, что далеко, хотя и близко
      
      
Празднества в честь богов 
      [277], совершаемые перед дворцом.
      
Отношения между братьями, сестрами и другими родственниками в недружной семье.
      
Извилистая дорога, ведущая к храму Курама̀.
      
Последний день двенадцатой луны и первый день Нового года.
    
    
      
        
167. То, что близко, хотя и далеко
      
      
Обитель райского блаженства.
      
След от корабля.
      
Отношения между мужчиной и женщиной.
    
    
      
        
168. Колодцы
      
      
Колодец Хориканэ̀ — «Трудно копать». Таманоѝ — «Яшмовый колодец». Хасириѝ — «Бегущая вода». Как замечательно, что колодец этот находится на «Заставе встреч».
      
Яманоѝ — «Горный колодец». Хотела бы я знать почему с давних пор его поминают в стихах. «Мелкий тот колодец», — говорят о мелком чувстве!
      
Про колодец А̀сука поют: «Вода свежа и холодна…» Чудесная похвала!
      
Колодец Тину̀ки — «Тысячекратно пробитый».
      
Колодец Сёсё — «Младший военачальник», Сакураѝ — «Колодец вишневых цветов», Кисакима̀ти — «Селенье императрицы».
    
    
      
        
169. Равнины
      
      
Прежде всего, разумеется, равнина Са̀га.
      
Равнины Ина̀ми, Ка̀та, Кома̀.
      
Тобухѝ-но — «Поле летающих огней».
      
Равнины Симэ̀дзи, Ка̀суга.
      
Равнина Сакэ̀… Красивое имя, но не пойму, отчего ее так назвали.
      
Равнины Мия̀ги, Ава̀дзу, О̀но, Мураса̀ки.
    
    
      
        
170. Куродо шестого ранга
      
      
Куродо шестого ранга не может рассчитывать на блестящую карьеру. Выйдя в отставку с повышением в ранге, он обычно получает ничего не значащее звание: почетный правитель такой-то провинции или еще что-нибудь в этом роде.
      
Живет он в маленьком тесном домишке с дощатой кровлей. Иногда он возводит вокруг него узорную ограду из кипарисовых планок. Построит сарай для экипажей. Быки его привязаны к невысоким деревцам прямо перед домом, там их и кормят травой.
      
Двор у него чисто убран, а в доме тростниковые занавеси подхвачены шнурами из пурпурной кожи, скользящие двери обтянуты материей…
      
Вечером он отдает приказ:
      
— Заприте ворота покрепче!
      
Виды на будущее у него самые скромные, но сколько притязаний! Все напоказ, а это не вызывает сочувствия.
      
Зачем такому, как он, собственный дом? Жил бы у отца или тестя. Или поселился бы в доме дяди или старшего брата, пока владелец в отъезде. А если родных нет, то, может быть, кто-нибудь из близких друзей, отправляясь служить в провинцию, уступит за ненадобностью свое опустевшее жилище.
      
Предположим, и это не удалось. Но всегда можно устроиться на время в одной из многочисленных служебных построек, принадлежащих членам императорской семьи. А уж когда он дождется хорошего местечка, тогда можно не торопясь подыскать себе подходящий дом по своему вкусу.
    
    
      
        
171. Мне нравится, если дом, где женщина живет в одиночестве…
      
      
Мне нравится, если дом, где женщина живет в одиночестве, имеет ветхий, заброшенный вид. Пусть обвалится ограда. Пусть водяные травы заглушат пруд зарастет полынью, а сквозь песок на дорожках бьются зеленые стебли…
      
Сколько в этом печали и сколько красоты!
      
Мне претит дом, где одинокая женщина с видом опытной хозяйки хлопочет о том, чтобы все починить и подправить, где ограда крепка и ворота на запоре.
    
    
      
        
172. Вернувшись на время к себе домой, придворная дама…
      
      
Вернувшись на время к себе домой, придворная дама чувствует себя хорошо и свободно только тогда, когда живы ее родители — и отец, и мать. Пускай к ней зачастят гости, пусть в доме слышится говор многих голосов, а на дворе громко ржут кони, пусть не смолкает шумная суматоха, все равно родители не скажут ей ни слова упрека.
      
Но если их уже нет на свете, картина другая.
      
Предположим, к ней является гость тайно или открыто.
      
— А я и не знал, что вы здесь, у себя дома, — говорит он.
      
Или спрашивает:
      
— Когда вы возвратитесь во дворец?
      
А отчего бы и возлюбленному, тому, по ком она тоскует, не навестить ее?
      
Ворота открываются со стуком, и хозяин дома приметно недоволен… Не слишком ли много шума?.. Почему гость задержался до поздней ночи?
      
— Заперты ли главные ворота? — спрашивает он.
      
— Нет, в доме еще чужой человек, — с досадой отвечает сторож.
      
— Так смотри же запри их покрепче сразу, как только гость отбудет. Теперь развелось много воров. Осторожней с огнем! — приказывает хозяин.
      
Дама чувствует себя очень неловко, ведь гость все слышал.
      
Домашние слуги то и дело заглядывают в покои: скоро ли отправится восвояси господин гость? Люди из свиты гостя прекрасно это видят и потешаются без всякого стеснения. Они даже начинают передразнивать хозяина… О, если бы хозяин услышал их, в какой гнев он пришел бы!
      
Может быть, гость и виду не подаст, но если он неглубоко любит, то закается приходить в такой дом.
      
Равнодушный человек скажет даме:
      
— Уже поздно. В самом деле, опасно оставлять ворота открытыми… — и уйдет с усмешкой.
      
Но тот, кто любит по-настоящему, медлит до первых проблесков утра, как дама ни торопит его: «Уже пора!»
      
Сторож поневоле бродит вокруг дозором. Начинает светать, и он громко негодует, как будто случилось нечто неслыханное.
      
— Страшное дело! Ворота с самого вечера стояли настежь!..
      
И бесцеремонно запирает их, когда ночь уже минула.
      
Как это неприятно!
      
Да, в этом случае даме приходится нелегко даже в доме собственных родителей. И тем более в доме у свекра и свекрови или у своего старшего брата, который не слишком дружелюбно к ней расположен.
      
Как хорошо жить в таком доме, где никто не заботится о воротах ни в середине ночи, ни на заре, где можно принять любого гостя, будь он принц крови или придворный вельможа! Оставив открытыми решетки окон, проводишь с ним всю зимнюю ночь, а когда он уходит на заре, смотришь ему вслед долгим взглядом. Предрассветная луна сияет в небе, усиливая очарование этой минуты.
      
Но вот, играя на флейте, возлюбленный исчез вдали, а дама не может сразу позабыться сном. Она беседует с другими женщинами, читает стихи сама и слушает их, пока неприметно ее не склонит в дремоту.
    
    
      
        
173. «В каком-то месте один человек не из молодых аристократов…»
      
      
«В каком-то месте один человек не из молодых аристократов, но прославленный светский любезник с утонченной душой, посетил в пору „долгого месяца 
      [278]“ некую даму, — умолчу о ее имени…
      
Предрассветная луна была подернута туманной дымкой. Настал миг разлуки.
      
В проникновенных словах он заверил даму, что эта ночь будет вечно жить в его воспоминаниях, и наконец неохотно покинул ее. А она не спускала с него глаз, пока он не скрылся вдали. Это было волнующе прекрасно!
      
Но мужчина только сделал вид, что ушел, а сам спрятался в густой тени, позади решетчатой ограды.
      
Ему хотелось еще раз сказать даме, что он не в силах расстаться с ней.
      
А она, устремив свои взоры вдаль, тихим голосом повторяла старые стихи:
      
Луна предрассветная в небе 
      [279].
      
О, если б всегда…
      
Накладные волосы съехали с макушки набок и повисли прядями длиной в пять вершков. И словно вдруг зажгли лампу, кое-где засветились отраженным светом луны красноватые пятна залысин…
      
Пораженный неожиданностью, мужчина потихоньку убежал».
      
Вот какую историю рассказали мне.
    
    
      
        
174. Как это прекрасно, когда снег не ляжет за ночь высокими буграми…
      
      
Как это прекрасно, когда снег не ляжет за ночь высокими буграми, но лишь припорошит землю тонким слоем
      
А если повсюду вырастут горы снега, находишь особую приятность в задушевном разговоре с двумя-тремя придворными дамами, близкими тебе по духу.
      
В сгустившихся сумерках сидим вокруг жаровни возле самой веранды. Лампы зажигать не надо. Все освещено белым отблеском снегов. Разгребая угли щипцами, мы рассказываем друг другу всевозможные истории, потешные или трогательные.
      
Кажется, уже минули первые часы ночи, как вдруг слышим шаги.
      
«Странно! Кто бы это мог быть?» — вглядываемся мы в темноту.
      
Появляется человек, который иногда неожиданно посещает нас в подобных случаях.
      
— Я все думал о том, как вы, дамы, любуетесь снегом, — говорит он, но дела весь день задерживали меня в присутственных местах.
      
И тогда одна из дам, возможно, произнесет слова из какого-нибудь старого стихотворения, к примеру:
      
Тот, кто пришел бы сегодня 
      [280]…
      
И пойдет легкий разговор о событиях нынешнего дня и о тысяче других вещей.
      
Гостю предложили круглую подушку, но он уселся на краю веранды, свесив ногу. И дамы позади бамбуковой шторы, и гость на открытой веранде не устают беседовать, пока на рассвете не зазвонит колокол.
      
Гость торопится уйти до того, как займется день.
      
Снег засыпал вершину горы 
      [281]… декламирует он на прощанье. Чудесная минута!
      
Если б не он, мы, женщины, вряд ли провели бы эту снежную ночь без сна до самого утра, и красота ее не показалась бы нам столь необычной.
      
А после его ухода мы еще долго говорим о том, какой он изысканно утонченный кавалер.
    
    
      
        
175. В царствование императора Мурака̀ми…
      
      
В царствование императора Мураками однажды выпало много снега. По приказу государя насыпали снег горкой на поднос, а сверху воткнули ветку цветущей сливы. В небе ярко сияла луна.
      
— Прочти нам стихи, подходящие к этому случаю, повелел император даме-куродо Хёэ̀. — Любопытно, что ты выберешь.
      
Снег, и луна, и цветы 
      [282]… продекламировала она, к большому удовольствию государя.
      
В другой раз, когда госпожа Хёэ сопровождала его, государь остановился на миг в зале для старших придворных, где в то время никого не случилось. Он заметил, что над большой четырехугольной жаровней вьется дымок.
      
— Посмотри, что там горит, — повелел он.
      
Дама Хёэ пошла взглянуть и, вернувшись, прочла стихотворение одного поэта:
      
        
          
Пенистый вьется след 
          [283]
          
Это рыбачка плывет домой…
          
Смотришь — до боли в очах.
          
Нет, лягушка упала в очаг!
          
Это курится легкий дымок.
        
      
      
В самом деле, лягушка случайно прыгнула в жаровню и горела в ее огне.
    
    
      
        
176. Однажды госпожа Миарэ̀-но сэ̀дзи 
        [284]…
      
      
Однажды госпожа Миарэ-но сэдзи изготовила в подарок императору несколько очень красивых кукол наподобие придворных пажей. Ростом в пять вершков, они были наряжены в парадные одежды, волосы расчесаны на прямой пробор и закручены локонами на висках.
      
Написав на каждой кукле ее имя, она преподнесла их императору.
      
Государю особенно понравилась та, что была названа «принц Томоа̀кира» 
      [285].
    
    
      
        
177. Когда я впервые поступила на службу 
        [286]во дворец…
      
      
Когда я впервые поступила на службу во дворец, любая безделица смущала меня до того, что слезы подступали к глазам, Приходила я только на ночные дежурства 
      [287]и даже в потемках норовила спрятаться позади церемониального занавеса высотой в три сяку.
      
Однажды государыня стала показывать мне картины, но я едва осмеливалась протягивать за ними руку, такая напала на меня робость.
      
— Здесь изображено то-то, а вот здесь то-то, — объясняла мне императрица.
      
Как нарочно, лампа, поставленная на высокое подножие, бросала вокруг яркий свет. Каждая прядь волос на голове была видна яснее, чем днем… С трудом борясь со смущением, я рассматривала картины.
      
Стояла холодная пора. Руки государыни только чуть-чуть выглядывали из рукавов, розовые, как лепестки сливы. Полная изумления и восторга, я глядела на императрицу. Для меня, непривычной к дворцу простушки, было непонятно, как могут такие небесные существа обитать на нашей земле!
      
На рассвете я хотела как можно скорее ускользнуть к себе в свою комнату, но государыня шутливо заметила:
      
— Даже бог Кацураги помедлил бы еще мгновение!
      
Что было делать! Я повиновалась, но так опустила голову, чтобы государыня не могла увидеть мое лицо. Мало того, я не подняла верхнюю створку ситоми.
      
Старшая фрейлина заметила это и велела:
      
— Поднимите створку!
      
Одна из придворных дам хотела было выполнить приказ, но государыня удержала ее:
      
— Не надо!
      
Дама с улыбкой вернулась на свое место. Императрица начала задавать мне разные вопросы. Долго она беседовала со мной и наконец молвила:
      
— Наверно, тебе уже не терпится уйти к себе. Ну хорошо, ступай, но вечером приходи пораньше.
      
Я на коленях выползла из покоев императрицы, а вернувшись к себе, первым делом подняла створку ситоми.
      
Ночью выпало много снега. Ограда была поставлена слишком близко к дворцу Токадэн, не давая простору взгляду, и все же картина снежного утра была великолепна.
      
В течение дня мне несколько раз приносили записки от императрицы:
      
«Приходи, не дожидаясь вечера. Все небо затянуто снеговыми тучами, темно и сумрачно, никто не увидит твоего лица».
      
Фрейлина, в ведении которой находились наши покой стала бранить меня:
      
— Что за нелепость! Почему ты весь день сидишь взаперти? Если тебя, новенькую, государыня сразу призывает перед свои очи, значит, такова ее высочайшая воля. Как можно противиться — это неслыханная дерзость!
      
Она всячески меня торопила. Я пошла к государыне почти в каком-то бесчувствии, до того мне было тяжело…
      
Но помню, кровли ночных сторожек были густо устланы снегом. Непривычная красота этого зрелища восхитила меня.
      
В покоях императрицы открытый очаг, как всегда, был доверху полон горячих углей, но никто за ним не присматривал.
      
Возле государыни находились лишь фрейлины высшего ранга, которым надлежит прислуживать ей за трапезой. Сама императрица сидела перед круглой жаровней из ароматного дерева чэнь 
      [288], покрытой лаком в золотую крапинку с узором в виде пятнистой коры старого ствола груши.
      
В смежном покое перед длинной четырехугольной жаровней тесными рядами сидели придворные дамы, — китайские накидки спущены с плеч и волнами сбегают на пол. Я от души позавидовала им. Как свободно они держат себя во дворце, где все для них привычно! Без тени смущения встанут, чтобы принять письмо, присланное императрице, снова вернутся на свое место, разговаривают, смеются…
      
Да смогу ли я когда-нибудь войти в их общество и держаться столь же уверенно? Эта мысль смутила меня вконец.
      
А в самом дальнем углу три-четыре дамы разглядывали картины 
      [289]…
      
Вскоре послышались крики скороходов, сгонявших людей с дороги.
      
— Его светлость канцлер пожаловал, — воскликнула одна из дам и они спешно стали прибирать разбросанные вещи.
      
«Как бы убежать отсюда?» — подумала я, но, словно окаменев, приросла к месту и лишь слегка отодвинулась назад. Но мне нестерпимо хотелось взглянуть на канцлера, и я прильнула глазом к щели между полотнищами занавеса. Но оказалось, что это прибыл сын канцлера — дайнагон Корэтика̀. Пурпур его кафтана и шаровар чудесно выделялся на фоне белого снега.
      
Стоя возле одной из колонн, Корэтика сказал:
      
— И вчера и сегодня у меня Дни удаления от скверны, я не должен был бы покидать мой дом, но идет сильный снег, и я тревожился о вас…
      
— Ведь, кажется, все дороги замело… Как же ты добрался сюда? спросила императрица.
      
— Я надеялся «тронуть сердце твое» 
      [290], — засмеялся Корэтика.
      
Кто бы мог сравниться красотой с императрицей и ее старшим братом? «Словно беседуют между собой герои романа», — думала я.
      
На государыне были белоснежные одежды, а поверх них еще одна — из алой китайской парчи. Длинные волосы рассыпаны по плечам… Казалось, она сошла с картины. Я в жизни не видела ничего похожего и не знала, наяву я или грежу.
      
Дайнагон Корэтика шутил с дамами. Они непринужденно отвечали ему, а если он нарочно придумывал какую-нибудь небылицу, смело вступали с ним в спор. У меня голова кругом пошла от изумления. То и дело моя щеки заливал румянец.
      
Между тем дайнагон отведал фруктов и сладостей и предложил их императрице.
      
Должно быть, он полюбопытствовал: «Кто там прячется позади занавеса?» — и, получив ответ, захотел побеседовать со мной.
      
Дайнагон встал с места, но не ушел, как я ожидала, а направился в глубь покоев, сел поблизости от меня и начал задавать мне вопросы о разных событиях моей прошлой жизни.
      
— Правдивы ли слухи? Так было на самом деле?
      
Я была в полном смятении даже тогда, когда он был вдали от меня и нас разделял занавес. Что же сталось со мной, когда я увидела дайнагона прямо перед собой, лицом к лицу? Чувства меня почти оставили, я была как во сне.
      
Прежде я ездила иногда смотреть на императорский кортеж. Случалось, что дайнагон Корэтика бросит беглый взгляд на мой экипаж, но я торопилась опустить внутренние занавески и прикрывалась веером из страха, что сквозь плетеные шторы все же будет заметен мой силуэт.
      
Как плохо я знала самое себя! Ведь я совсем не гожусь для придворной жизни.
      
«И зачем только я пришла служить сюда?» — с отчаянием думала я, обливаясь холодным потом, и не могла вымолвить ни слова в ответ.
      
Дайнагон взял у меня из рук веер — мое последнее средство спасения.
      
Волосы мои упали на лоб спутанными прядями. В моей растерянности я, наверно, выглядела настоящим пугалом.
      
Как я надеялась, что Корэтика быстро уйдет! А он вертел в руках мой веер, любопытствуя, кто нарисовал на нем картинки, и не торопился вернуть его. Поневоле я сидела, низко опустив голову, и прижимала рукав к лицу так крепко, что белила сыпались кусками, испещрив и мой шлейф, и китайскую накидку, а мое лицо стало пятнистым.
      
Императрица, должно быть, поняла, как мучительно я хотела, чтобы Корэтика поскорей ушел от меня. Она позвала его:
      
— Взгляни-ка, чьей рукой это писано, по-твоему?
      
— Велите передать мне книгу, я посмотрю.
      
— О нет, иди сюда!
      
— Не могу, Сёнагон поймала меня и не отпускает, — отозвался дайнагон.
      
Эта шутка в новомодном духе светской молодежи не подходила ни к моему возрасту, ни к положению в обществе, и мне стало не по себе.
      
Государыня держала в руках книгу, где что-то было написано скорописной вязью.
      
— В самом деле, чья же это кисть? — спросил Корэтика. — Покажите Сёнагон. Она, я уверен, может узнать любой почерк.
      
Он придумывал одну нелепицу за другой, лишь бы принудить меня к ответу.
      
Уж, казалось бы, одного дайнагона было достаточно, чтобы вогнать меня в смятение! Вдруг опять послышались крики скороходов. Прибыл новый важный гость, тоже в придворном кафтане. Он затмил дайнагона роскошью своего наряда. Гость этот так и сыпал забавными шутками и заставил придворных дам смеяться до слез.
      
Дамы со своей стороны рассказывали ему истории о придворных сановниках. А мне казалось, что я слышу о деяниях богов в человеческом образе, о небожителях, спустившихся на землю. Но прошло время, я привыкла к службе при дворе и поняла, что речь шла о самых обычных вещах. Без сомнения, эти дамы, столь непринужденно беседовавшие с самим канцлером, смущались не меньше моего, когда впервые покинули свой родной дом, но постепенно привыкли к дворцовому этикету и приобрели светские манеры.
      
Государыня стала вновь беседовать со мной и, между прочим, спросила:
      
— Любишь ли ты меня?
      
— Разве можно не любить вас… — начала было я, но в эту самую минуту кто-то громко чихнул в Столовом зале 
      [291].
      
— Ах, как грустно! — воскликнула государыня. — Значит, ты мне сказала неправду. Ну хорошо, пусть будет так. — И она удалилась в самую глубину покоя.
      
Но как я могла солгать? Разве любовь к ней, которая жила в моей душе, можно было назвать, не погрешив против правды, обычным неглубоким чувством?
      
«Какой ужас! Чей-то нос — вот кто солгал!» — подумала я. Но кто же, кто позволил себе такой скверный поступок? Обычно, когда меня разбирает желание чихнуть, я удерживаюсь, как могу, из страха, что кому-нибудь покажется, будто я уличила его во лжи, и тем самым я причиню ему огорчение.
      
А уж чихнуть в такую минуту — это непростительная гадость! Я впервые была при дворе и не умела удачным ответом загладить неловкость.
      
Между тем уже начало светать, и я пошла к себе, но не успела прийти в свою комнату, как служанка принесла мне письмо, написанное изящным почерком на тонком листке бумаги светло-зеленого цвета.
      
Я открыла его и прочла:
      
        
          
Скажи, каким путем,
          
Как я могла бы догадаться,
          
Где истина, где ложь,
          
Когда б не обличил обмана
          
С высот небесных бог Тада̀су 
          [292]?
        
      
      
На меня нахлынуло смешанное чувство восторга и отчаяния. «Ах, если бы узнать, которая из женщин так унизила меня прошлой ночью?» — вновь вознегодовала я.
      
— Передай государыне вот что, слово в слово, ничего не изменяя, сказала я служанке:
      
        
          
Пусть мелкую любовь,
          
Пожалуй, назовут обманом,
          
Но обвинил меня
          
Не светлый бог — носитель правды,
          
А только чей-то лживый нос!
        
      
      
Какую страшную беду может наслать демон Сикѝ 
      [293]!
      
Долго еще я не могла успокоиться и мучительно ломала голову, кто же, в самом деле, сыграл со мной эту скверную шутку!
    
    
      
        
178. Кто выглядит самодовольным
      
      
Тот, кто первым чихнет в новогодний день 
      [294]. Человек из хорошего общества особенно не возликует… Но уж всякая мелкота!
      
Тот, кому удалось, победив многих соперников, добиться, чтобы сын его получил звание куродо.
      
А также тот, кто в дни раздачи официальных постов назначен губернатором самой лучшей провинции. Все поздравляют его с большой удачей, а он отвечает:
      
— Да что вы! Это полное крушение моей карьеры.
      
Вид у него, между прочим, как нельзя более самодовольный!
      
Молодого человека избрали из множества женихов, он принят зятем в знатную семью и, как видно, упоен счастьем: «Вот я какой!»
      
Провинциальный губернатор, назначенный членом Государственного совета, ликует куда больше, чем обрадовался бы любой придворный на его месте. Видно, что он считает себя важной персоной, такое самодовольство написано на его лице!
    
    
      
        
179. Высокий сан, что ни говори, превосходная вещь!
      
      
Высокий сан, что ни говори, превосходная вещь!
      
Человек не изменился, он всё тот же, но его презирали как ничтожество, пока он числился чинушей пятого ранга или придворным служителем низшего разбора. Но вот он получил звание тюнагона, дайнагона или министра, и люди преклоняются и заискивают перед ним так, что дальше некуда!
      
Даже и провинциальные губернаторы, соответственно своему положению в обществе, внушают почтение! Послужит такой в нескольких провинциях — и, смотришь, его назначат помощником правителя Дадза̀йфу 
      [295], возведут в четвёртый или третий ранг, а уж тогда придворная знать будет относиться к нему с заметным уважением.
      
Женщинам приходится хуже.
      
Бывает, правда, что кормилице императора пожалуют звание старшей фрейлины и она станет важной особой третьего ранга, но её цветущие годы позади, и в будущем жизнь уже ничего не сулит ей.
      
Да и к тому же много ли женщин удостоились этой чести?
      
Девушки из более или менее родовитых семей считают, что достигли вершины счастья, если выйдут замуж за какого-нибудь губернатора и похоронят себя в глуши.
      
Случается, конечно, что дочь простолюдина станет супругой придворного сановника или дочь придворного сановника — императрицей. Завидная судьба! Но если мужчина ещё в юных летах сам, своими силами сумеет возвыситься, насколько же более завиден его жребий!
      
Когда придворный священник (или как он там именует себя) проходит мимо, разве он привлекает чьи-либо взоры? Пусть он замечательно читает сутры, пусть он даже хорош собой, но всё равно женщины презирают его, простого монаха, ставят ни во что.
      
Но если он будет возведён в высокий сан епископа или старшего епископа, перед ним трепетно благоговеют, словно новый Будда явлен во плоти. Кто может тогда сравниться с ним?
    
    
      
        
180. Внушительная особа — муж кормилицы
      
      
Внушительная особа — муж кормилицы. С этим спорить не приходится, особенно если молочный сын кормилицы — микадо или принц крови.
      
Но не будем залетать так высоко.
      
В домах провинциальных губернаторов (скажем, к примеру) мужа кормилицы терпят как неизбежную напасть и всячески ублажают. А он с самоуверенным видом творит все, что ему заблагорассудится, словно ребенок — его собственный.
      
Девочку он еще оставит в покое, но если это мальчик… Тут уж он не отходит от ребенка, и горе тому, кто хоть малость поперечит молодому господину! Муж кормилицы сразу же начнет отчитывать и бранить дерзкого.
      
И так как не находится человека, чтобы напрямик высказать этому непрошеному пестуну все, что на сердце накипело, он напускает на себя важный вид, словно никто ему не указ.
      
И понятно, при таком воспитании ребенок уже в младенческих летах несколько испорчен и избалован.
      
Если кормилица с ребенком спит в покоях своей госпожи, то муж кормилицы принужден проводить ночи один. Конечно, он может пойти куда-нибудь в другое место, и тогда жена устроит ему сцену ревности, как неверному изменнику.
      
Но предположим, он силком заставит свою жену лечь с ним. Госпожа начнет звать её к ребенку: «Поди-ка сюда, поди на минутку!» Кормилице придется темной зимней ночью ощупью пробираться в спальню своей госпожи — невеселое дело!
      
В самых знатных домах та же картина, только, пожалуй, неприятностей там побольше.
    
    
      
        
181. Болезни
      
      
Грудная болезнь. Недуги, насланные злыми духами.
      
Берибери.
      
Болезни, причину которых трудно разгадать, но она отнимают охоту к еде.
    
    
      
        
182. У девушки лет восемнадцати-девятнадцати прекрасные волосы…
      
      
У девушки лет восемнадцати-девятнадцати прекрасные волосы падают до земли ровной, густой волной…
      
Девушка пухленькая, миловидная, необычайно белое личико радует взгляд.
      
Но у нее отчаянно болят зубы! Пряди волос, в беспорядке сбегающие со лба, спутались и намокли от слез. А девушка, не замечая этого, прижимает руку к своей покрасневшей щеке. До чего же она хороша!
    
    
      
        
183. Во время восьмой луны я видела молодую женщину…
      
      
Во время восьмой луны я видела молодую женщину, страдавшую от жестокой боли в груди. Белое платье мягко струилось на ней, складчатые штаны хакама — были надеты с умелым изяществом, верхняя одежда цвета астры-сион пленяла красотой.
      
Придворные дамы — подруги больной — приходили ней целыми группами, а у входа в ее покои собралось множество знатных юношей.
      
— Какая жалость! Часто ли она от этого страдает? — спрашивали они с довольно равнодушным видом.
      
А тот кто любил ее, искренне тревожился о ней, но любовь их была тайной, вот почему, боясь чужих глаз, он лишь стоял поодаль и не смел к ней приблизиться.
      
Больная дама связала сзади в пучок свои прекрасные длинные волосы и села на постели, жалуясь, что ее мутит. Но все равно она была так прелестна!
      
Императрица, узнав о том, как она страдает, прислала придворного священника с очень красивым голосом, чтобы читать сутры. Позади церемониального занавеса устроили для него сиденье.
      
В тесную комнату, где и пошевелиться-то негде, пришли толпой придворные дамы, желавшие послушать чтение. Не отгороженные ничем, они были открыты для постороннего взгляда, и священник, возглашая молитвы, не раз украдкой на них посматривал, что, боюсь я, могло навлечь на него небесную кару.
    
    
      
        
184. Одиноко живущий искатель любовных приключений…
      
      
Одиноко живущий искатель любовных приключений провел где-то ночь и вернулся домой на рассвете. Он не ложится отдохнуть, хотя его клонит в сон, но вынимает тушечницу, заботливо растирает тушь и, не позволяя своей кисти небрежно бежать по бумаге, вкладывает душу и сердце в послание любви для той, которую только что покинул.
      
Как он хорош в своей свободной позе!
      
На нем легкая белая одежда, а поверх нее другая — цвета желтой керрии или пурпурно-алая. Рукава белой одежды увлажнены росой, и он, кончая писать, невольно бросает на них долгий взгляд… Наконец письмо готово, но он не отдает его первому попавшемуся слуге, а выбирает достойного посланца — какого-нибудь юного пажа — и шепчет ему на ухо свой наказ. Паж уходит, господин задумчиво смотрит ему вслед и тихонько повторяет про себя подходящие к его настроению стихи из разных сутр.
      
Тут служанка говорит ему, что в глубине покоев готовы для него завтрак и умывание. Он входит в дом, но, опершись на столик для письма, пробегает глазами книги китайской поэзии и громко скандирует захватившие его стихи.
      
Но вот он омыл руки, надел на себя лишь один кафтан без других одежд и начинает читать на память шестой свиток Сутры лотоса, — похвальное благочестие.
      
В это время возвращается посланный (как видно, дама жила неподалеку) и подает тайный знак господину, Тот сразу прерывает молитвы и всей душой предается чтению ответного письма, а это, думается мне, греховный поступок.
    
    
      
        
185. В знойный летний полдень…
      
      
В знойный летний полдень не знаешь, что делать с собой. Даже веер обдает тебя неприятно теплым ветерком… Сколько ни обмахивайся, нет облегчения. Торопишься, задыхаясь от жары, смочить руки ледяной водой, как вдруг приносят послание, написанное на ослепительно-алом листке бумаги, оно привязано к стеблю гвоздики в полном цвету.
      
Возьмешь послание — и на тебя нахлынут мысли: «Да, неподдельна любовь того, кто в такую жару взял на себя труд написать эти строки!»
      
В порыве радости отброшен и позабыт веер, почти бессильный навеять прохладу…
    
    
      
        
186. В южных или, может быть, восточных покоях…
      
      
В южных или, может быть, восточных покоях, выходящих на открытую веранду, доски пола так блестят, что в них все отражается, как в зеркале. Возле веранды постелены свежие нарядные циновки и установлен церемониальный занавес высотой в три сяку. В эту летнюю ночь его легкий шелк словно навевает прохладу… Стоит чуть-чуть дернуть занавес, как он скользит в сторожу и открывает глазам даже больше, чем ожидалось.
      
Молодая госпожа спит на своем ложе в тонком платье из шелка-сырца и алых шароварах. Она набросила себе на ноги ночную одежду темно-лилового цвета, еще тугую от крахмала.
      
При свете подвешенной к карнизу лампы видно, что на расстоянии примерно двух колонн от ложа госпожи высоко подняты бамбуковые шторы. Две придворных дамы несут там ночную службу. Несколько служанок дремлют, прислонившись спиной к низкой загородке — нагэси, отделяющей покои от веранды, а подальше, позади опущенных штор, спят, сбившись вместе, другие служанки.
      
На дне курильницы еще тлеет огонек. Тихая и грустная струйка аромата родит в сердце щемящее чувство одиночества.
      
Уж далеко за полночь раздается негромкий стук в рота. И, как всегда, наперсница госпожи, посвященная в тайны ее сердца, выходит на стук и, загораживая собой гостя от любопытных глаз, с настороженным видом ведет его в покои к госпоже.
      
Странная сцена для такого дома!
      
Кто-то возле влюбленной пары прекрасно играет на цитре, но так тихо трогает струны легким прикосновением пальцев, что еле-еле слышишь музыку даже в те минуты, когда замирает звук речей… Как хорошо!
    
    
      
        
187. В доме поблизости от большой улицы…
      
      
В доме поблизости от большой улицы слышно, как некий господин, проезжающий мимо в экипаже, поднимает занавески, чтобы полюбоваться предрассветной луной, и мелодичным голосом напевает китайские стихи:
      
Путник идет вдаль 
      [296]при свете ущербной луны…
      
Чудесно также, когда такой утонченный любитель поэзии скандирует стихи, сидя верхом на коне.
      
Однажды я услышала, что к звукам прекрасных стихов примешивается хлопанье щитков от дорожной грязи, висящих на боках у коня.
      
«Кто ж это следует мимо?» — подумала я и, отложив в сторону работу, выглянула наружу…
      
Но кого я увидела! Это был простой мужлан. Какое досадное разочарование!
    
    
      
        
188. То, что может сразу уронить в общем мнении
      
      
Когда кто-нибудь (хоть мужчина, хоть женщина) невзначай употребит низкое слово, это всегда плохо. Удивительное дело, но иногда одно лишь слово может выдать человека с головой. Станет ясно, какого он воспитания и круга.
      
Поверьте, я не считаю мою речь особенно изысканной. Разве я всегда могу решить, что хорошо, что худо? Оставлю это на суд других, а сама доверюсь только моему внутреннему чувству.
      
Если человек хорошо знает, что данное словечко ошибочно или вульгарно, и все же сознательно вставит его в разговор, то в этом нет еще ничего страшного. А вот когда он сам на свой лад, без всякого зазрения совести, коверкает слова и искажает их смысл — это отвратительно!
      
Неприятно также, когда почтенный старец или сановный господин (от кого, казалось бы, никак нельзя этого ожидать) вдруг по какой-то прихоти начинает отпускать слова самого дурного деревенского пошиба.
      
Когда придворные дамы зрелых лет употребляют неверные или пошлые слова, то молодые дамы, вполне естественно, слушают их с чувством неловкости.
      
Дурная привычка — произвольно выбрасывать слова, нужные для связи. Например: «запаздывая приездом, известите меня»… Это плохо в разговоре и еще хуже в письмах.
      
Нечего и говорить о том, как оскорбляет глаза роман, переписанный небрежно, с ошибками… Становится жаль его автора.
      
Иные люди произносят «экипаж» как «екипаж». И, пожалуй, все теперь говорят «будующий» вместо «будущий».
    
    
      
        
189. Очень дурно, если мужчины, навещая придворных дам…
      
      
Очень дурно, если мужчины, навещая придворных дам, принимаются за еду в женских покоях. Достойны осуждения и те, кто их угощает.
      
Нередко дама старается принудить своего возлюбленного к еде: «Ну еще чуточку!»
      
Понятно, мужчина не может загородить рукой рот и отвернуться в сторону, словно его берет отвращение. Хочешь не хочешь, а приходится отведать.
      
По-моему, не следует предлагать гостю даже чашки риса с горячей водой, хотя бы он явился вконец пьяным поздней ночью. Возможно, он сочтет даму бессердечной — и больше не придет… Что ж, пусть будет так!
      
Но если придворная дама находится не во дворце, а у себя дома и слуги вынесут для гостя угощение из кухонной службы, это еще куда ни шло… И все же не совсем хорошо!
    
    
      
        
190. Ветер
      
      
Внезапный вихрь.
      
Мягкий, дышащий влагой ветер, что во время третьей луны тихо веет в вечерних сумерках.
    
    
      
        
191. Ветер восьмой и девятой луны…
      
      
Ветер восьмой и девятой луны, налетающий вместе с дождем, тревожит печалью сердце. Струи дождя хлещут вкось. Я люблю смотреть, как люди накидывают поверх тонких одежд из шелка-сырца подбитые ватой ночные одежды, еще хранящие с самого лета слабый запах пота.
      
В эту пору года даже легкий шелк кажется жаркий и душным, хочется сбросить его. Невольно удивляешься, когда же это набежала такая прохлада?
      
На рассвете поднимешь створку ситоми и откроешь боковую дверь, порывистый ветер обдает колючим холодком, чудесное ощущение!
    
    
      
        
192. В конце девятой луны и в начале десятой…
      
      
В конце девятой луны и в начале десятой небо затянуто тучами, желтые листья с шуршаньем и шорохом сыплются на землю, душа стеснена печалью.
      
Быстрее всех облетают листья вяза и вишни-сакуры.
      
Как хорош во время десятой луны сад, где растут густые купы деревьев!
    
    
      
        
193. На другой день после того, как бушевал осенний вихрь…
      
      
На другой день после того, как бушевал осенний вихрь, «прочесывающий травы на полях» 
      [297], повсюду видишь грустные картины. В саду повалены в беспорядке решетчатые и плетеные ограды. А что сделалось с посаженной там рощицей! Сердцу больно.
      
Упали большие деревья, поломаны и разбросаны ветки, но самая горестная неожиданность: они примяли под собой цветы хаги и оминаэси.
      
Когда под тихим дуновением ветра один листок за другим влетает в отверстия оконной решетки, трудно поверить, что этот самый ветер так яростно бушевал вчера.
      
Помню, наутро после бури я видела одну даму… Должно быть, ей всю ночь не давал покоя шум вихря, она долго томилась без сна на своем ложе и наконец, Покинув спальные покои, появилась у самого выхода на веранду.
      
Дама казалась настоящей красавицей… На ней была нижняя одежда из густо-лилового шелка, матового, словно подернутого дымкой, а сверху другая — из парчи желто-багрового цвета осенних листьев, и еще одна из тончайшей прозрачной ткани.