1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
Контрабандисты о чем-то оживленно спорили вполголоса; иногда   говор их становился громче, и до молодой женщины долетали обрывки их речей. Но   и без этого, по тем свирепым взглядам, которые они бросали на нее, было ей   понятно, что говорят о ней.      

— Она, что и говорить!      

— Если бы она, зачем же она торчит здесь у нас на виду?      

— Оплошала, теперь хитрит, — притворяется, что ее   дело — сторона.      

— Подослали женщину, — ну и народ!      

— Говорил я вам, что здешний капитан — пройдоха.      

— Ну, пусть сунутся.      

— А ей нож в горло.      

— Зачем убивать зря?      

— Вернее. Мертвые не болтают.      

День был так ясен, очертания скал и деревьев так отчетливы,   душа молодой женщины была так открыта для радостных восприятий от природы, что   это неожиданное приключение было для нее как внезапный кошмар в полуденной   ясности. Не кажется ли все это? Не слышатся ли ей только эти грозящие речи? И   душа ее упрямо не верила страху, даже и тогда, когда контрабандисты вдруг пошли   к ней. И она сделала несколько шагов им навстречу.      

Трое стали вокруг нее, совсем близко, мальчишка Лансеоль все   держался немного позади их. Старший сказал ей:      

— Ты нас выслеживала, ты навела на нас проклятых   карабинеров, — но ты первая умрешь.      

Глаза молодой женщины были прикованы к кинжалам, которые   были засунуты за их широкие пестрые пояса. Тускло сверкали их изогнутые широкие   рукоятки.      

Ах, милое солнце, золотое в лазури! неужели в последний раз   ты блистаешь, улыбаясь, надо мною! и не сойду на влажный песок взморий, и в дом   мой не вернусь, и милого не поцелую.      

И, побледневшими улыбаясь губами, сказала:      

— Не убивайте меня, добрые люди, и не делайте мне   никакого зла. Я не видела карабинеров и не знаю о них ничего. Я шла своею   дорогою и сбилась с пути. Сама не знаю, как я сюда попала. Но вот я вижу   море, — отпустите меня, добрые люди, я спущусь вниз. Клянусь вам спасением   моей души, я никому не скажу о том, что встретила вас.      

— Болтай себе, — злобно сказал второй   контрабандист, угрюмые глаза которого смотрели из-под низкого упрямого лба   пристально на молодую женщину, — ты нас не обманешь.      

— Я вам пригожусь, — с легкою улыбкою говорила она, —   вы всегда успеете меня убить, — один удар кинжала — не правда ли? —   но вы увидите, что я спасу вас от карабинеров. Мне достаточно сказать им одно   слово, и они уйдут, они меня послушаются.      

Уже почему-то опять не было ей страшно, и кинжалы их   казались ей бутафорскими, и мрачные лица их только забавными. Она любовалась   красивым мальчишкою Лансеолем.      

— Карабинеры! — крикнул вдруг Лансеоль и метнул на   молодую красавицу свирепый взор, такой забавный, что она весело улыбнулась.      

Старый контрабандист схватил ее за руку и потащил за собою.   Все спрятались за выступом скалы и чутко ждали. Чувствовалось приближение   чужой, грозной силы. Еще никого не было видно, только изредка блеснет на солнце   привинченный к карабину плоский нож с двумя остриями.      

С двух сторон сразу показались солдаты с наведенными   карабинами. Контрабандисты приготовились к стрельбе. Лансеоль вынул кинжал и   стал рядом с молодою красавицею. Она повторила:      

— Добрые люди, пустите меня подойти поближе к солдатам.   Они уйдут, как только меня увидят. Пошлите со мною этого мальчугана с кинжалом,   если мне так не верите.      

В это время раздался громкий крик:      

— Эй вы там, выходите, сдавайтесь, не то плохо будет.      

Контрабандисты переглянулись. Быстро заговорили между собою   шепотом. Потом старший шепнул что-то Лансеолю, — и тот весь насторожился и   задрожал от радости.      

— Иди, — коротко сказал старший красавице.      

Она вышла из-за скалы и осмотрелась. Невдалеке за деревом   виднелась чья-то полуспрятанная фигура. Молодая женщина догадалась, что это   офицер, махнула белым платком и пошла к нему.      

Лансеоль шел за нею, сжимая в руке рукоять обнаженного   кинжала. Старый контрабандист крикнул:      

— Только что заметишь, сейчас же всади ей нож между   лопаток.      

— Знаю, — коротко ответил мальчишка, и она   почувствовала на своей шее его близкое, горячее дыхание.      

Офицер увидел платок, которым еще раз махнула молодая   женщина, и вышел из-за своего прикрытия. Он всмотрелся в остановившуюся за   несколько шагов от него красавицу, и на лице его изобразилось чрезвычайное   удивление и взволнованность. Машинальным движением человека, впитавшего в себя   привычки военной дисциплины, он вытянулся и приложил руку к околышу своей   форменной черной шляпы с оранжевым галуном: он узнал королеву Ортруду.   Улыбаясь, Ортруда приложила палец к губам и потом сказала:      

— Капитан, подойдите ко мне.      

Капитан молча повиновался. Королева Ортруда сказала:      

— Я вижу, вы меня узнали. Но не говорите об этом и не   трогайте этих добрых людей. Сегодня они переносят вещи с моего позволения, и я   сама внесу за них пошлину. А теперь уведите ваших людей, дорогой капитан. До   свиданья, желаю вам счастливого пути.      

С застывшим на лице выражением тупого недоумения капитан   отправился исполнять волю королевы. Послышались слова команды, и скоро солдаты,   уже не таясь, спускались в долину.      

— Отчего мы уходим? — спросил молодой лейтенант.      

— Так хочет королева, — досадливо отвечал капитан.      

— Королева! — с удивлением воскликнул лейтенант.      

— Ну да, она была там, — сказал капитан. — Но   вы об этом никому не говорите. Хорошие дела, нечего сказать!      

Королева Ортруда, весело улыбаясь, вернулась к   контрабандистам. Лансеоль шел за нею и ошалелыми от удивления глазами   засматривал в ее лицо.      

— Видите, добрые люди, — сказала Ортруда, — я   сделала, как обещала. Солдаты ушли. Сегодня не вернутся.      

Контрабандисты, дивясь, переглядывались и перешептывались. В   их глазах отражалось выражение суеверного страха. В горной тишине живописною   группою стояли они четверо, и опять королева Ортруда невольно залюбовалась   Лансеолем; он глядел на нее глазами, в которых пылало темное пламя внезапной   юной влюбленности. Она спросила его тихо и торжественно:      

— Милый юноша, ты знаешь, кто я?      

Черноглазый красавец отвечал простодушно:      

— Ты — добрая волшебница или фея этих гор.      

Ортруда удивилась. Остальные трое в лад словам Лансеоля   утвердительно кивали головами. Ортруда опять спросила:      

— Где же я живу, как ты думаешь, милый Лансеоль?      

Мальчишка отвечал:      

— Ты живешь на неприступном верху гор, в лазурном   гроте. К нему можно добраться, только зная волшебное слово. В этом гроте сто   дверей для входа, и все они свободны, и только одна для выхода, да и ту   стережет дракон. Кто к тебе придет, тот погибнет заласканный, зацелованный,   защекотанный.      

Ортруда смеялась. Контрабандисты смотрели на нее. Старший   шептал товарищам:      

— Хорошо, что она смеется, — это к удаче.      

— Лансеоль, — сказала Ортруда, — скажи мне, а   ты хотел бы попасть в мой лазурный грот?      

— О, — воскликнул Лансеоль, — только позови,   а уж я приду!      

Смеялась Ортруда.      

 Глава тридцать седьмая      

       

Скоро королева Ортруда простилась с контрабандистами и   торопливо спускалась вниз к морю. Через полчаса выбранная ею тропинка привела   ее на дорогу, которая шла от какой-то приморской деревни в глубину острова.   Улыбчиво и легко вспоминала Ортруда о своем внезапном приключении.      

Когда-то, в ранней юности, Ортруда очень боялась смерти, —   в те дни, когда еще она не была знакома с Танкредом. Рассказы о кровавых   событиях, вычитанные ею из истории ее государства и из старых хроник ее   королёвского рода, рано приучили ее думать о насильственной смерти. Многие из   ее предков были убиты или на войне, или руками восставших и мстителей; и   Ортруде такой конец ее жизни не казался невероятным. Темное чувство страха,   иногда овладевавшее ею, казалось ей порою зловещим предчувствием.      

Любовь смягчила этот темный страх, но не истребила его до   конца. Наследственное мужество и гордость королевы заставляли ее не бежать от   опасности. Когда предчувствие убийства опять поднималось порою в ее душе, то   она ясно сознавала в то же время, что покорно и смело взглянет в глаза   неизбежному. Кинжал за ее спиною в руке Лансеоля — это было ее первое   испытание, и ей радостно было вспоминать, что через это испытание она прошла   бестрепетно.      

Утомленная долгою ходьбою и полуденным зноем, она села на   большой плоский камень в тени старого дерева с раскидистыми ветвями и светло-зеленою   тесною тучею радостной листвы. Смотрела по дороге вверх и вниз и точно ждала   чего-то. И как же не дожидаться? В дороге всегда что-нибудь случается.      

Вдали по дороге сверху свивались и кружились тонкие облачка   пыли. Розово-серый все ближе и ближе придвигался зыбкий и странный, из мечты и   праха сотканный призрак. Ортруда внимательно всматривалась в него. Ее зоркие   глаза скоро различили, что это быстро скачут, спускаясь к ней с горы, двое   всадников. И почему-то было понятно, что не мимо, а к ней.      

«Кто?» — быстро подумала она.      

И вдруг ей нетерпеливо захотелось, чтобы это был кто-нибудь   близкий. Ее сердце на краткий миг сладко замерло в блаженстве радостного   ожидания.      

«Мой Танкред?»      

Но нет, не он.      

Все ближе, все отчетливее в полуденной ясности дробится и сыплется   по камням сухой топот копыт. Веет над черною шляпою черный вуаль, колышутся   складки черной одежды. И кто-то за нею юношески тонкий на быстром и легком   скакуне.      

Наконец Ортруда узнала наездницу и обрадовалась ей. Это была   ее постоянная в последнее время спутница, знойно-красивая девушка, Афра   Монигетти. Она принадлежала к одному из древнейших и знатнейших родов страны.   Ее предки всегда занимали высокие должности при королевском дворе, а потому и   Афра получила почетное придворное звание.      

Каприз судьбы рано лишил ее родителей. Она воспитывалась в   семье своего дяди, известного профессора здешнего университета, очень умного   человека и очень насмешливого, искусно скрывавшего свое странное в культурном   человеке пристрастие к Сатане под быстро меняемыми личинами холодного   скептицизма и едкой иронии. В этом доме Афра перевидала много разных людей и   всяких разговоров наслушалась. И теперь она сохраняла многие связи и знакомства   в разных слоях общества. Хотя знания у нее были довольно поверхностные, но она   интересовалась многим и читала многие книги по религии, философии и   общественным наукам. Были многие предметы, любимые ею, и многие ей ненавистные.      

Из людей она любила двух: королеву Ортруду за то, что она   ясная и смелая, словно воплотившая в своем теле пламенную душу светозарного, и   доктора Филиппо Меччио, который занимался политикою и стоял во главе   республиканской партии. Его она любила «за то, что любила». Ненавидела из людей   она одного — принца Танкреда, когда-то и в нее влюбившегося мимоходом. Его   искания встретили в ней суровый отпор.      

Спутник Афры был пятнадцатилетний Астольф Нерита, сын   гофмаршала, мальчишка красивый, страстный и уже влюбленный в Ортруду, —   как и прилично было его званию пажа королевы.      

Афра стремительно спускалась с горы, и уже Ортруда видела   отчетливо, как сыпались по дороге из-под копыт ее коня желтые и розовые камешки   и как на бегу раздувались розовые ноздри разгоряченных скакунов. Ортруда пошла   навстречу всадникам. Сказала:      

— Вот где я. Устала по горам. Одна. И рада очень, что   вижу вас.      

Афра, остановив тяжело водящего боками усталого скакуна,   радостно воскликнула:      

— Наконец-то мы вас нашли! А мы уже начали бояться.      

Ортруда, улыбаясь не то радостно, не то смущенно, сказала:      

— Бог хранит путников. Однако, милая Афра, если бы вы   знали, где я сейчас была и что я видела!      

Она принялась рассказывать о своем приключении с   контрабандистами. Афра слушала ее внимательно и, по-видимому, спокойно, но со   сдержанным волнением. Любовалась Ортрудою. Испытывала нетерпеливое желание   стать перед Ортрудою на колени и целовать нежно и долго пленительные стопы ее   ног, приникнуть к ней близко и в сладком дыхании Ортруды ощутить пламенную душу   возлюбленного, светозарного гения. Она сошла с коня, бросила повод Астольфу. К   ногам Ортруды села. Смотрела снизу вверх в ее лицо, светлыми улыбками легко   озаренное, пронизанное сладкими очарованиями исходящей из трепетной плоти   прелести.      

Астольф, стоя немного в стороне, держал за поводья обеих   лошадей. Смотрел на Ортруду сияющими глазами. Завидовал тому мальчишке в горах,   который так близко и свободно стоял за ее спиною и даже, может быть, держал ее   за тонкий локоть обнаженной руки. Завидовал Афре, которая сидит у милых ног и в   милое так близко смотрит лицо. И досадовал на нее, — зачем к Ортрудиным   ногам она прижалась и закрыла их складками своего черного платья.      

Ортруда сказала задумчиво, вспоминая о Лансеоле, улыбаясь   своим воспоминаниям:      

— Какой красивый мальчишка! Дикий, страстный, такой   ловкий, в своих живописных лохмотьях. И этот острый, блестящий, беспощадный   кинжал в его сильной руке. Ах, если бы ты, Афра, видела, как он сжимал рукоятку   своего кинжала, как он крался за мною, гибкий, как дикая кошка, какими он   смотрел на меня горящими, как у волчонка, глазами, как горячо дышал прямо в мою   шею! А потом с какою очаровательною наивностью он рассказывал мне про   зачарованный лазурный грот, в котором я живу! И эти добрые люди, простодушные,   как и этот ребенок, думали так же, как и он.      

Осторожно, каким-то неверным звуком, точно хитро искушая   Ортруду, спросила ее Афра, внимательно и печально глядя в ее мечтательные глаза   — глаза истинной царицы зачарованных стран:      

— Государыня, а имя того дракона, который стережет ваш   лазурный грот, вы знаете? И знаете, чего он хочет? Чего он ждет? Чему он   радуется и чего боится?      

Не поворачивая к ней головы, глядя прямо перед собою,   тихо-тихо, точно сама себе отвечая, сказала Ортруда, улыбаясь печально:      

— Дракон, стерегущий так прилежно мой лазурный грот,   кто он и чего он хочет? Ах, я не знаю! Но чувствую давно его ровное еще дыхание   и роковую его ко мне близость. Тяжелый взор его не смыкающихся ни на одну   минуту очей, змеиных очей, все чаще тяготеет на мне. Может быть, близок день,   когда моей крови захочет дикий зверь и положит косматую, громадную лапу на мою   грудь, и вопьются в мое сердце его когти, острые и беспощадные.      

Странно и неверно улыбаясь, тихо и нерешительно сказала   Афра:      

— Говорят… Вздорные, может быть, слухи… Говорят, народ   так беден, так много земли в руках у немногих богатых землевладельцев, рабочие   на фабриках и в шахтах получают так мало, — и те, и другие мало надеются   на парламент! В Пальме говорят все чаще, что возможно восстание. И скоро.      

Ортруда слушала молча. Когда Афра остановилась, Ортруда   вопросительно взглянула на нее, чувствуя в ее словах недоговоренность. Афра   продолжала еще тише и нерешительнее:      

— Быть может, эти добрые люди, которых вы сегодня   встретили, занимаются иногда тайною перевозкою оружия из-за границы.      

— О! — живо воскликнула Ортруда. — В тех   мешках, которые я у них видела, не могло быть ружей или пулеметов. Они были для   этого слишком малы.      

Афра спокойно возразила:      

— Могли быть патроны.      

Ортруда засмеялась. Сказала:      

— Это было бы недурно.      

Потом, наклонясь к уху Афры, шепнула:      

— Я тоже не очень верю в парламент.      

Афра улыбнулась. Ортруда продолжала громко:      

— Но этот мальчишка Лансеоль! Его лицо снова и снова   вспоминается мне, неотвязчивым наваждением знойной красоты, ранней страсти. О,   пусть бы смерть пришла ко мне в таком прекрасном облике, — я сказала бы ей   радостно: здравствуй, милая смерть!      

— Нет, государыня, — страстно возразила   Афра, — не обрадовала бы ее красота того, кто жаждет жизни, так жаждет,   как вы и как я.      

— Вот, мы жаждем жизни, — тихо говорила   Ортруда, — и она приходит к нам очаровательная и увлекает нас в сладкое   кружение любви и восторга. Но стоит за порогом снова из мертвых воскресший   прекрасный обольститель, зовущий к познанию истины. И я зову: о, приди ко мне   на заре утренней или вечерней, приди ко мне, светоносный, озари предо мною мир,   дай мне понять вечный сон тихо возрастающих деревьев, и сонную, благоуханную   любовь розы, и слепую любовь птиц, — и умереть!      

С неожиданною нежностью сказала Ортруда это страшное для   людей слово — умереть. И грустны и нежны были ее глаза.      

— Правда, государыня, — полувопросом сказала   Афра, — что любовь всегда приводит к нам печаль и легкий призрак смерти.   Когда истинно любим, не боимся умереть. И, может быть, их три сестры   роковые, — сон, смерть, любовь.      

— Да, — сказала Ортруда, — ирония судьбы в   том, чтобы это было так.      

Ортруда и Афра спустились по дороге почти к самому морю.   Тихо шли тихим берегом. Тихо говорили о том, что волнует душу.      

Успокоены были волны, и смутный гул их был ровен и   благостен. Переливами лазурных красок сияла поверхность моря до тонкой черты   горизонта, где иная, светлая, восходила над морем лазурь, объемля мир   безмерностью высокой синевы. Зеленовато-белые скалы сверкали на солнце. То   убегали от воды, то к самому придвигались пенистому шуму легких волн. Ярко   белел в синеве морской чей-то близкий, быстрый по легкому ветру парус.      

Ортруда говорила:      

— Я счастлива, Афра. Мне кажется иногда, что уж я   достигла вершины счастья, и уже идти выше нельзя, — некуда и незачем.   Сесть бы мне в лодку, наставить бы парус, в открытое море уплыть бы, утонуть бы   в лазурной бесконечности, — умереть бы мне теперь, в эти минуты, умереть   бы мне безмерно счастливою, любимою, молодою и прекрасною.      

И на лице Афры были восторг и страдание.      

 Глава тридцать восьмая      

       

За скалою, на повороте дороги, Ортруда и Афра увидели совсем   близко деревню. За зеленою листвою деревьев весело краснели ее черепитчатые   кровли. Пыль крутилась по дороге порою, а когда она падала, гладкие, крупные   плиты деревенской улицы блестели на солнце и казались почти белыми. Вниз от   деревни к морю и по другую сторону вверх у скатов скал лепились виноградники.   Вдали виднелись островерхие башенки сельской церкви — там, на скале, за   домами, — и она казалась легкою, светлою, задумчивою. Казалось, что от нее   и к ней были быстрые полеты острокрылых птиц и тревожные их вскрики.      

Несколько поодаль от деревни, ближе к берегу залива, стоял   красивый школьный домик. Распахнув широко все свои окна, занавесив их от   знойных взоров Дракона белизною навесов и стены все изукрасив разноцветным   узором изразцов, он казался игрушкою, даром чьей-то прихотливой и щедрой руки.   Веселая роща зеленела около школы, закрывая школу от деревни и от пыльной   дороги.      

В заливе купались дети перед тем, как опять идти в школу   после двухчасового обеденного перерыва. Слышны были еще издалека их голоса и   серебряно-звонкие смехи. В лазури ясных волн кипело золото их гибких тел, и   брызги от их проворных ног были радужною пеною. Чья-то лодка шла к берегу   качаясь, потому что кудрявый шалун ухватился за ее борт и влез отдохнуть на ее   влажном и теплом дне.      

В государстве Соединенных Островов, где любили детей очень,   школы для них устраивали красивые и удобные. Заботились о том, чтобы в школьных   зданиях было много воздуха и света. Двери их никогда не запирались перед   родителями и родными школьников, и даже перед посторонними. Когда ожидался   интересный урок, то часто и старые приходили послушать. Учебные пособия и   книги, какие бывали в школе, не томились в тесных шкапах праздною скукою   ожидания того часа в году, когда их достанет учитель: школы были как   музеи, — правда, иногда довольно бедные, население Соединенных Островов не   было богато, — и были назначены часы, когда можно было смотреть карты и   картины, перелистывать справочники и брать для чтения книги.      

Да и что же двери и стены! Теплый, мягкий климат Соединенных   Островов давал возможность заниматься с детьми чаще на открытом воздухе, чем в   стенах, — и рощи около этой школы слышали больше уроков, чем увешанные   таблицами стены ее классной комнаты.      

Ортруда остановилась на дороге близ деревни. Сказала Афре:      

— Этот домик за рощею, мне кажется, школа. Мне хочется   зайти в нее. Астольф пока отправится верхом домой и приведет мою лошадь, а мы   зайдем в школу. Или нет, Астольф, пусть лучше пришлют коляску.      

Астольф вскочил на лошадь и быстро умчался, уводя с собою и   лошадь Афры. Афра улыбалась как-то нерешительно. Точно хотела возразить что-то.   Но сказала:      

— Конечно, отчего же не зайти, если вам это угодно. Вы   отдохнете. Если не боитесь неприятных встреч.      

— Почему неприятных? — возразила Ортруда. — Я   люблю моих добрых соотечественников. Притом же здесь, кажется, некого   встретить, кроме детей да их учительницы. Здесь, как и в горах, меня не узнают,   и все это будет забавно и весело.      

— Да, — сказала Афра, — все равно, этикет   давно и основательно забыт. Старые дамы в Пальме будут иметь еще один повод для   того, чтобы осторожно и почтительно побрюзжать.      

— О, что мне до того! — спокойно сказала   Ортруда. — Я давно догадываюсь, что титулованные дамы-патронессы Дома   Любви Христовой и их почтенные мужья меня сильно недолюбливают.      

— Ее величество, — начала Афра.      

Ортруда живо перебила ее:      

— О, я знаю, что мама любит меня очень. Это в ней   уживается — пристрастие ко всему этому ее антуражу и нежная любовь ко мне. А я,   милая Афра, люблю простую жизнь и простых людей. Как дочь немецкого пастора, я   люблю идиллии.      

— Иногда, — возразила Афра. — Но когда бушует   буря и молнии пересекаются в небе, тогда в королевском замке просыпается в   чьей-то груди дикая душа валкирии; прекрасная женщина, красотою подобная   Деннице, бежит, неистовая, разметав свои косы, на верх северной башни, там   сбрасывает свои одежды и стоит нагая, поднявши напряженные стройные руки.   Тогда, как и теперь, она меньше всего думает о том, что скажут о ней в Пальме.      

— Пусть говорят, что хотят, — спокойно ответила   Ортруда. — Как растение чувствует себя хорошо только в своей почве, так и   я весела и счастлива совсем только среди моих гор и полей.      

Ортруда и Афра были уже совсем близко от школы, как вдруг   услышали они, кто-то недалеко от них крикнул:      

— Королева!      

Точно это было магическое слово, внезапно преобразившее все   окрест. Еще никого не было видно, кроме плещущихся в воде детей, но уже   чувствовалось, как прозрачная волна смятения обежала тихую дотоле деревню и ее   дремотные виноградники и поля. То здесь, то там возникали крики и шумы,   кружились топоты бегущих ног, и в легких вздохах ветра чудилась чья-то   задыхающаяся торопливость. По деревне из дома в дом бежали радостные крики:      

— Наша Ортруда пришла к нам!      

— Она там, около школы.      

— Она одета по-нашему.      

— Она идет пешком, с какою-то знатною барышнею.      

— И ноги у нее в пыли.      

— Идите скорее, пока она не вошла в школу.      

— Сейчас за нею приедет золотая карета.      

И бежали по тропинкам, еще издали жадно всматриваясь в   Ортруду.      

Ортруда сказала досадливо:      

— Нас узнали.      

— Что же делать! — ответила Афра, слегка   улыбаясь. — Такова доля королев. Портреты вашего величества висят во всех   школах на самом видном месте.      

Скоро на площадке перед школою собралась толпа крестьянок и   крестьян. Простодушно глазели, вполголоса обмениваясь впечатлениями.   Простосердечно радовались чему-то. Дети, выскочив на песочный берег, быстро   накинули на себя свои легонькие одежды, и сбежались пестрою толпою к школьному   порогу. Знали, что это — королева. Но были веселые, подвижные, крикливые, как   шныряющие над ними птицы.      

Торопливо пришла, — почти прибежала, —   учительница. Это была очень молоденькая, хорошенькая, миленькая и, судя по   слишком простодушному лицу, глупенькая девушка. В такой же одежде, какую носят   местные крестьянки. Ее темные, с легким золотистым оттенком, волосы, схваченные   тонкою легкою сетью и едва, наскоро сложенные, были еще мокры, и капли воды,   светлые на золотистой, загорелой коже, зыбко дрожали на тонких руках и на   подъемах быстрых ног.      

Королева Ортруда, сидевшая на скамье у дверей школы,   приветливо улыбалась ей. Девушка стремительно добежала, остановилась, низко   поклонилась Ортруде, и назвала себя:      

— Учительница здешней школы, Альдонса Жорис, дочь   крестьянина этой деревни.      

Она смотрела спокойно и весело и не казалась смущенною.   Ортруде нравилась ее спокойная непринужденность и та простодушная   откровенность, с которою Альдонса отвечала на ее первые вопросы. Был урок   пения, и Ортруда не без удовольствия слушала пискливый и крикливый хорик, в   котором недостаток искусства заменялся избытком усердия и детской веселости.   При том же, влюбленная в свои мечты, она едва вслушивалась в детское пение,   милое, но несколько смешное, потому что без низких голосов, — она мечтала   о Светозарном и еще о Танкреде, которого все еще любила нежно и страстно.      

Детей отпустили. Ортруда сказала Альдонсе ласково:      

— Где вы живете, милая? Покажите мне вашу квартиру.      

Альдонса радостно улыбнулась. Сказала:      

— Прежде я жила у моих родителей. Но в прошлом году они   умерли, и я живу здесь, при школе. Вот здесь.      

Она показала крыльцо на боковой стороне дома. Ортруда и Афра   вошли в квартиру Альдонсы. Бедная, чистая, трогательно-простая обстановка.      

Ортруда вздохнула от невольной жалости. Ах, зачем не все   живут в чертогах! Для чего есть на свете бедные жилища, плохая одежда! И   бедность, и несовершенства жизни, зачем вы, когда мать-земля так щедра и   плодоносна!      

Небогатое население Соединенных Островов не могло тратить на   школы много. Королева Ортруда знала, как мало получают сельские учительницы.   Почти все они были из местных жительниц, и замуж выходили за своих же. Они не   были барышнями, приехавшими из городов, чтобы способствовать поднятию народных   масс. В государстве Соединенных Островов они жили общею с народом жизнью. И   только потому, что школьные дома были поместительнее других зданий,   принадлежавших сельским коммунам, школы естественно служили местом собраний и митингов,   а в избирательные периоды около них сосредоточивалась агитация политических   партий.      

Скоро Ортруда различила лежащую на этой бедной обстановке   знакомую королеве и издавно привычную ей печать праздничной счастливости. Видно   было, что Альдонса старательно убирает свои комнаты, — может быть, для   кого-то. В глиняных вазочках, расписанных пестро, но красиво, яркие благоухали   цветы. Травы были брошены на пол, и пол был празднично чист, — сама   Альдонса прилежно мыла его каждое утро. Белые занавесочки, картиночки на   стенах. Светло, бело и розово.      

Набожна Альдонса, — как и все крестьяне Соединенных   Островов, — в ее комнате образа висят и крестики, — стоит у стены   каменная Мадонна, грубо сделанная, но сладко благословляющая на любовь и на   печали; в углу темнеет деревянное распятие, — у ног Мадонны, у ног Христа   цветы живые и бумажные пестрые гирлянды. На столе книжки, издания Дома Любви   Христовой. А вот на кровати из-под подушки зачем же виден прочитанный   наполовину роман Пьера Луиса? Ну, это, конечно, привез милый, когда ездил в   город покупать соль или гвозди.      

Краснела, краснела Альдонса, когда жестокая Афра вытащила   из-под подушки книжку в желтой обложке и, медленно перелистывая ее, сказала:      

— Что-то скажет здешний священник, когда войдет к   Альдонсе Жорис и увидит эту книжку?      

— Альдонса ее спрячет, — сказала, улыбаясь,   Ортруда и спросила: — Ты счастлива здесь, Альдонса?      

— О, да, ваше величество! — живо ответила   Альдонса. — Я здесь очень счастлива. Люди ко мне ласковы. Дети такие   милые. И море близко.      

Глаза Альдонсы блестели, как блестят они только у   влюбленных. Видно было, что слова о детях, о море — это так только, потому что   прячется знойный бес сладострастия, за всякие прячется личины. И как было   Ортруде, все еще влюбленной, не догадаться о том, что влюбленная стоит перед   нею! Ортруда, улыбаясь, спросила:      

— У тебя, Альдонса, есть друг, не правда ли? Ведь я   угадала верно?      

Багряно краснея, улыбнулась Альдонса, и еле слышно шепнула:      

— Да, есть.      

— Кто же он, твой друг? — ласково спрашивала   Ортруда.      

— Не знаю, — сказала Альдонса.      

Напряженно знойным оставался румянец ее смуглых щек. Но все   так же радостна была ее улыбка. Ах, счастливы глупые!      

— Как же ты этого не знаешь! — спросила Ортруда,   дивясь.      

И подумала вдруг:      

«Почему-нибудь скрывает. Глупая!»      

Альдонса рассказывала:      

— Ко мне приезжает иногда верхом на вороном коне   прекрасный сеньор. О, как он меня любит! Как любит! Как ласкает!      

И почти шепотом, с трепещущею в голосе страстностью:      

— Он зовет меня своею Дульцинеею.      

Ортруда багряно вспыхнула.      

Как! Почему это имя? такое знакомое ей! из милых слышанное   уст!      

Ортруда вспомнила, что в последнее время Танкред несколько   раз называл ее своею Дульцинеею. А себя сравнивал с Дон-Кихотом, —   особенно в те минуты, когда развивал перед нею грандиозные планы колониальной   политики.      

Но почему же и эту девушку ее возлюбленный зовет сладким   именем Дульцинеи, прекраснейшей из дам?      

Ах, да, это потому, конечно, что и она тоже Альдонса, как   героиня бессмертного Сервантесова романа, — крестьянская девица Альдонса.   Какое забавное совпадение! Но что она говорит, глупая Альдонса! Какими чертами   описывает его наружность!      

— Он высокий и стройный, такой высокий, каких я никогда   не видела. Волосы его светлы, как золото, и глаза его ласковы и сини, как   небеса небес.      

— Как же зовут твоего друга? — тоскливо спросила   Ортруда.      

Нахмурила брови. Альдонса робко ответила:      

— Он не говорит мне своего имени.      

— Отчего? — спросила Ортруда.      

— Он не может еще открыться. Надо верить ему и ждать.      

— Но неужели ты ничего не знаешь о нем? Из какой он   семьи? Где живет? Что делает?      

Простодушно улыбаясь, ответила Альдонса:      

— Правда, я ничего о нем не знаю.      

И видно было, что она ничего не скрывает.      

Ортруда говорила:      

— А разве ты не спрашиваешь? Как же ты не допыталась у   него? Он, может быть, бандит.      

— О, нет, — с живостью возразила Альдонса, —   он — знатный сеньор. Это по всему видно. Но имени своего он не говорит.      

Афра сказала холодно:      

— Упросили бы.      

— О, зачем же! — возразила Альдонса. — Я и   так ему верю, — ведь я же его люблю. Он сам скажет, когда придет время.   Сначала я приставала к нему, но он очень сердился. И теперь я даже боюсь его   спрашивать.      

«Какой-нибудь авантюрист!» — подумала Ортруда.      

Ее Танкред никогда на нее не сердился.      

Афра стояла у окна, спиною к свету, хмурая. Спросила:      

— А вы как думаете, кто он?      

— Я думаю, — сказала Альдонса, — что он —   иностранец, русский революционер, которого ищет полиция. Но скоро там будут у   власти социалисты, и тогда мой милый сможет открыть свое имя.      

— Вам он и теперь мог бы его открыть, — сказала   Афра.      

— Нет, — возразила Альдонса, — мы, женщины,   так болтливы. И я могла бы проболтаться. И дошло бы до тех, от кого он   скрывается.      

Ортруда весело смеялась. Глупая девочка, полюбила какого-то   беглеца!      

Знойно-смуглое лицо Афры было строго, и гордые губы ее не   улыбались. Она догадалась, что возлюбленный Альдонсы, — Танкред. Сердце ее   болело от жалости к Ортруде. Все в Пальме знают о любовных похождениях   Танкреда. С кем он только не сходился! Не знает ничего только одна доверчивая   Ортруда.      

— Вот его подарок, — с восторгом говорила   Альдонса. — Он недавно был у меня и оставил мне это. Скоро он опять   придет.      

Ортруда рассматривала золотую брошь. Что-то смутно   припоминалось ей. Вспомнила. Видела на днях на столе у Танкреда футляр с   брошью, такою же, как эта. Держала ее в руках. Подумала тогда спокойно, что это   приготовленный подарок для дочери или жены кого-нибудь из слуг Танкреда, по   случаю какого-нибудь их семейного праздника. Даже и не спросила тогда — забыла,   и не было интересно. А теперь в душе ревнивое подозрение, — чего раньше   никогда не бывало.      

Ортруда всмотрелась в брошь, сделанную медальоном, нашла   глазами пружину, — открыть бы! По влюбленным и испуганным глазам Альдонсы   догадалась Ортруда, что там портрет ее милого. Стоит только нажать   пружину, — только взглянуть, он или не он.      

Вдруг она отстранила брошь. Нет, ей, королеве, неприлично   так узнавать чужие тайны.      

— Он ласков с тобою, Альдонса? — спросила она.      

— О! — воскликнула Альдонса, — если бы вы   видели, как он меня ласкает! Как он добр ко мне! Правда, иногда он меня дразнит   до слез. А потом утешит.      

 Глава тридцать девятая      

       

Ортруда вернулась домой, в старый королевский замок,   задумчивая и опечаленная. Хотелось ей хоть не надолго остаться одной — и не   удалось. Хотелось спросить о чем-то принца Танкреда. Но как спросить?      

Наконец она рассказала ему о своей встрече с Альдонсой   Жорис. Танкред слушал ее с любезною внимательностью, как всегда, смотрел   спокойно, улыбался весело, шутил над таинственным женихом простодушной   Альдонсы. Синие глаза его были так ясны, вся его высокая и стройная, хотя, уже начинающая   немного полнеть фигура дышала такою спокойною уверенностью, и голос его был так   обычно ровен и ласков, что темные, ревнивые подозрения Ортруды растаяли   понемногу легкими облачками под лживыми улыбками высокого, надменно   торжествующего Дракона. И как же иначе могло быть? Кто любит, тот верит вопреки   всему до конца.      

В тихий час обычной послеобеденной беседы принц Танкред   опять принялся развивать перед Ортрудою свои великолепные планы, свои дерзкие   замыслы. Уже не первый раз говорил он с нею об этом, каждый раз с новыми   подробностями, с новыми аргументами.      

Влюбленная Ортруда слушала его хитро построенные речи. Порою   казалось, что доказательства его неотразимо убедительны и что мысли Танкреда   совершенно совпадают с ее собственными мыслями. Порою просыпалась в ней опять   благоразумная осторожность конституционной государыни и шептала ей, что   рискованные предприятия, к которым так настойчиво склонял ее Танкред, могут   привести небольшое и несильное государство Островов к чувствительным поражениям   и потерям, к внутренней смуте и даже к совершенной погибели. Тогда вдруг   просыпалась в ней наследственная гордость, и душа ее горела негодованием и   стыдом при мысли о том, что ее государство превратится в испанскую или   итальянскую провинцию, что из ее старого замка сделают музей для хранения   древностей, статуй и картин и что ей самой придется доживать свой век в   холодном, сером, шумном, буржуазном Париже, скучая по лазури волн и небес, по   знойно томительным благоуханиям, по роскошно звездным тьмам, по яростным блистаниям   молний в ее милой Пальме.      

Она сказала Танкреду:      

— Твои планы очаровательны, милый Танкред, но мои   Острова так бедны и слабы! К чему нам гнаться за великими державами и заводить   большой флот? Для нас это, право, совсем лишняя роскошь.      

Танкред воскликнул так страстно, что синие глаза его   потемнели:      

— О, ты спрашиваешь, зачем нам большой флот! Я знаю   зачем! Будь у нас большой флот, я создал бы для тебя, Ортруда, могучую касту   твоих рыцарей и воинов, я завоевал бы тебе Корсику и половину Африки, мечом или   золотом я приобрел бы для тебя, Ортруда, все латинские республики в южной и   средней Америке, я освободил бы Рим, вечный Рим, и в соборе святого Петра папа   возложил бы на твою голову, на твои смоляно-черные кудри прекраснейшую из   земных корон, венец вечной Римской империи. Под твоею державою я объединил бы   все латинские страны Старого и Нового света. Пусть тогда мужики во фраках и в   цилиндрах, захватившие власть на берегах угрюмой Сены, продолжали бы именовать   свое чиновническое государство республикою, — общий восторг латинских рас,   возрожденных к новой славной жизни, заставил бы их чеканить на золоте их монет   твой профиль и твое сладкое и надменное имя, Ортруда Первая, императрица   вечного Рима. И были бы столицами твоими, Ортруда, Рим, Париж, Мадрид, Рио-Жанейра   и наша Пальма. О, я знаю, зачем нам, таким же островитянам, как англичане и   японцы, нужен сильный флот.      

Ортруда недоверчиво покачала головою.      

— Англия, Япония, — сказала она, — великаны   сравнительно с нами. И своего великодержавного положения они достигли только   очень медленно.      

Танкред возразил:      

— Потому мы и должны вступить в союз с Англиею. С ее   помощью мы достигнем многого. И скоро. На что прежде нужны были века, то теперь   в наш торопливый и предприимчивый век достигается годами напряженного труда.      

— Англии не нужен наш союз, — сказала Ортруда.      

— Чтобы Англия имела основание ценить наш союз, —   возразил Танкред, — мы опять-таки должны иметь могущественный флот.      

— И воевать? — спросила Ортруда укоризненно.      

— Да, если понадобится, — отвечал Танкред улыбаясь.      

По его слегка при этом покрасневшему лицу и радостно   заблестевшим глазам было видно, что думать о войне для него приятно.      

— Воевать! — повторила Ортруда. — Зачем? Как   это странно! О, милый Танкред, наш дворец стоит слишком близко к морю, и я   боюсь, что снаряды с неприятельских броненосцев разрушат его древние стены и   башни.      

— Ну, что ж! — сказал Танкред. — Этот дворец   уже давно следовало бы перестроить, а еще лучше построить бы другой в более   удобном месте, где ничьи бомбы не достигли бы его.      

— Ни за что! — воскликнула Ортруда. — Как   можно трогать этот замок, с которым связано так много исторических   воспоминаний!      

— Милая Ортруда, — убеждающим голосом говорил   Танкред, — неужели мрачный вид этого средневекового замка не наводит на   твою нежную, впечатлительную душу тягостного уныния? Эти бесконечные коридоры   под низкими сводами, эти узкие винтовые лестницы, неожиданные тайники,   извилистые переходы то вверх, то вниз, эти окна в слишком толстых стенах, то   чрезмерно узкие, то непомерно высоко пробитые, круглые, как совиные очи, эти   балконы и выступы башен над морскою бездною, в полу которых скользкие плиты,   кажется, раздвигались когда-то, чтобы сбросить в волны окровавленное   тело, — все это, по-моему, слишком романтично для нашего расчетливого,   практического и элегантного века. Это хорошо для музея или чтобы показывать   праздным туристам, — но жить здесь постоянно, право же, невесело!      

— Я люблю его, этот старый замок, — спокойно   сказала Ортруда, — я ни за что не решусь согласиться на какие-нибудь   переделки в нем. Я в нем родилась. Он слишком мой для того, чтобы я могла с ним   расстаться.      

— Одна эта зловещая спальня белого короля чего   стоит! — продолжал Танкред. — При всем моем скептицизме я не могу   одолеть в себе жуткого чувства, когда иду один мимо этого сумрачного покоя,   каменный пол которого кажется еще и теперь сохраняющим старые пятна, —   может быть, следы крови несчастного юного короля, предательски убитого в этом   коварном замке. Не понимаю, милая Ортруда, за что ты любишь этот мрачный дом.      

— Знаешь, Танкред, — сказала, улыбаясь,   Ортруда, — говорят, что белый король опять начал ходить. Говорят, что это   не к добру.      

— Вот, — живо сказал Танкред, — чтобы   суеверные люди не говорили вперед таких глупостей, надо оставить совсем и   поскорее этот неприветливый замок.      

— Но белый король все-таки будет ходить по его   коридорам, — сказала Ортруда.      

Не понять было по ее лицу, шутит ли она или боится. Танкред   сказал с раздражением:      

— Пусть он ходит один в пустом замке, если это ему   нравится. На его месте я бы сюда и заглянуть не захотел после этой неприятной   истории.      

— Хотелось бы мне его увидеть хоть один раз, —   тихо сказала Ортруда.      

Еще тише, призрачно-хрупким голосом из-за темной чащи   зеленеющих у террасы миртов, сказал ей кто-то грустный и незримый:      

— Ты увидишь его скоро. Он придет…      

И еще что-то, но уже невнятны стали слова. Ортруда   вздрогнула, оглянулась тревожно, — но никого не было на вечереющей   багряно-белой террасе, только она и Танкред. Только легкий ветер с моря   шелестел в кустах, точно поспешно убегал кто-то, прячась боязливо, да из   сумрачной тишины открытых зал слышен был мерный ход старых часов.      

Ортруда посмотрела на Танкреда. Он ничего не слышал. Заметил   только ее невольное движение и сказал озабоченно:      

— Ты дрожишь, Ортруда. Тебе холодно. Уйдем отсюда. День   был нынче слишком зноен, и здесь, над морем, слишком резок переход к ночной   прохладе.      

Ортруда встала.      

— Нет, здесь тепло, — сказала она, — но я   устала. Мы уйдем, и пусть придет сюда тот, кто любит сидеть долго на месте,   покинутом людьми, и мечтать о жизни прекрасной, мудрой, какой мы еще не знаем.      

Танкред посмотрел на нее с удивлением и сказал тихо:      

— О, моя милая мечтательница!      

Они пошли через галерею, где висели портреты членов   королевского дома, — длинный ряд старых и молодых лиц, написанных то   знаменитыми, то безызвестными художниками. Перед портретом Арнульфа Второго,   белого короля, Ортруда остановилась. Сказала:      

— Посмотри, Танкред, как изменилось в последние дни   лицо Арнульфа. Его румяные щеки поблекли, и лицо его стало печально-серым,   точно дым из вулкана осел на нем. И глаза его смотрят не так, как прежде, уже   не по-детски весело и смело, — смотри, Танкред, какие они стали мрачные,   какие в них угрозы!      

— Это от времени выцветает живопись, — сказал   спокойно Танкред. — Если бы душа бедного мальчугана переселилась в этот   портрет, то мы наблюдали бы другие явления: его глаза, конечно, блестели бы от   радости и гордости, глядя на тебя, проходящую перед ним, милая Ортруда!      

Не отводя опечаленных глаз от портрета, задумчиво сказала   Ортруда:      

— Его душа… не знаю… Но его предсмертный стон пережил   века. Его глаза, могильною закрытые мглою, но все еще жадные смотреть на земное   наше солнце, — его глаза угрожают нам, когда немилостивая судьба готовит   нашему роду печали и беды. Вот, древний род наш истощается. Может быть, я в нем   последняя. Может быть, смерть уже стережет меня. Недаром с самого дня моего   коронования стал дымиться этот вулкан. Силы, которые мирно дремали в земле,   восстанут скоро, и сердце мое верит зловещим приметам.      

Танкред хотел остановить ее нежными словами утешения. Но   Ортруда говорила, не останавливаясь, — быстрым, звонко-журчащим ручьем   струилась ее речь, и как нежная мелодия была свирельная речь ее вещей печали. И   она приникла к Танкреду, влюбленными смотрела на него глазами, вливая страстную   и светлую свою душу в обманчиво ясное, лазурное мерцание его глаз, и говорила:      

— Но с тобою, Танкред, ничто меня не страшит!      

А он, вечно влюбленный в какую-то всегда новую, неведомую   женщину, прижимал Ортруду к своей широкой груди, к сердцу, жаждущему измен, и   казался растроганным ею, влюбленным в нее. И говорил:      

— Верь мне, верь, верная моя Ортруда, жена моя и   царица. Рука моя сильна, сердце мое не ведает боязни. Рыцарский меч мой остер и   тяжел, и рукоять его крестообразна. От вражьей силы, здешней и нездешней, тебя   защитит твой, Ортруда, верный рыцарь, твой Танкред. Столь же верный, но более   счастливый, чем славный Ламанчский рыцарь, прославит он тебя, для света гордая   Ортруда, для меня милая Дульцинея, прекраснейшая из дам.      

Он обнимал ее охваченный тонким черным шелком стан, и   целовал ее легкие руки, и, к ногам ее склоняясь, целовал ее белый атласный   башмачок, — а в мечте его стояла перед ним, с круглым улыбающимся лицом, с   туго налитою под серым полотном сорочки грудью, простонародно-красивая, босая   девушка, простодушная, доверчивая Альдонса.      

 Глава сороковая      

       

Ночь настала. Была она душная, знойная, черная. Дышала   близостью бури. Звезды казались слишком крупными и горели жутко на черных   безднах высоких, слишком высоких небес. В ясном сиянии луны была напряженная   печаль. И луна проливала печаль свою на землю, и резкими тенями дрожала   бессильная, недвижная земля. И луна проливала печаль свою на море, и, повинуясь   холодному очарованию печали, вздымалася морская зыбь миллионами шумно ропщущих   волн. Все чаще и чаще набегали на луну тучи и убегали, и опять струился лунный   свет, зелен и настойчиво-печален.      

Ортруда стояла у окна вместе в Афрою и смотрела на море.   Круглый небольшой зал, где они находились, составлял основание Северной башни.   В переднем, выходящем к морю, полукружии его массивной стены были пять высоких   и узких окон, — среднее из них самое высокое, боковые меньше и меньше. Они   доходили до самого пола, который был сложен из громадных плит. За ними,   снаружи, висел над морем узкий полукруглый балкон, обнесенный невысокою   каменною балюстрадою. Против среднего окна, в заднем полукружии стены, видна   была широкая ниша, завешенная темным сукном; коридор за нею вел в опочивальню   королевы. По бокам этой ниши две железные двери; за одною из них — узкая   круговая лестница в башенной стене приводила несколькими оборотами на верхнюю   площадку башни; за другою — такая же лестница вниз.      

Разговаривали и прислушивались к морским голосам. Далекий,   глухой из-за закрытых окон шум волн возрастал, словно тосковало о чем-то и   томилось беспокойное ночное море. Тихо и печально говорила Ортруда, склонив   голову на руку, лежащую на тяжелом, темном переплете оконной рамы:      

— Моему Танкреду не нравится мой замок. А я его так   люблю! Танкред мечтает о славе, о блестящей жизни, о войне. Обо всем, что мне   совсем не нужно, что чуждо и враждебно мне. Или мне не следовало царствовать?      

— Ты — лучшая из королев всего мира, милая   Ортруда, — сказала Афра.      

Видно было по ее лицу, что слова Ортруды как-то странно   волнуют ее. Казалось, что она с трудом противится желанию сказать что-то   Ортруде. Томительная игра противочувствий сказывалась в напряженном выражении   ее черных, как ночь грозовая, глаз, в дрожании ее страстно-алых губ. Ортруда,   не оборачивая к ней своего печального лица, продолжала говорить тихо, точно сама   с собою:      

— Танкреду скучно стало в моей милой Пальме. А я все   больше приникаю душою к этому старому дому. Если бы ты знала, Афра, как грустно   почувствовать, что души любимых не сливаются в одном желании! Если бы он не был   со мною всегда так неизменно-нежен, я подумала бы, что он меня разлюбил.      

Афра молчала и смотрела на Ортруду с выражением восторга и   страдания, и глаза ее были ревнивы, и гневные слова, которых она не скажет,   жгли ее губы.      

Говорила Ортруда:      

— О, если бы Светозарный предстал предо мною! В сверкании   молний и в хоре громов сказал бы мне вещее слово! Приближается великая буря с   востока, и снова приближению бури радуется мое сердце. Вызов небу брошу снова,   и, может быть, ныне наконец неложное услышу слово откровения.      

— Небеса молчат, — тихо сказала Афра. — Не с   них сойдет тот, кто возвестит истину. Из темной бездны поднимется Светозарный.      

— Да, — говорила Ортруда, — Демиург утаил от   нас истинное знание. В сокровенном своем единстве заключив все ведение и всю   мудрость, на неведение он обрек нас, предал нас мукам отчаяния и нищеты   духовной, томлению нестерпимому. Из земли, из красной глины, как и первый   человек, восстал утешающий мудрый Змий. Он хотел открыть людям истинное   знание, — и они испугались, и не отстояли своего рая, и робко бежали во   тьму. Афра, во мне пламенная душа, и я хочу говорить с громами и в шуме бурь   утвердить мою державную волю.      

— А ты не боишься, Ортруда? — искушая и улыбаясь   радостно, спросила Афра.      

Ортруда повернулась к ней. Смотрела на нее внимательно.   Говорила тихо и задумчиво, словно взвешивая каждое слово:      

— Боюсь? Может быть. Но и над страхом есть победа. Я   побеждаю всегда. Бессильный лежит мир перед моею мыслью. Вечное есть   противоречие между моею свободою и роковою необходимостью, которой подчиняется   косный мир. Но пусть люди на этой земле остаются во власти законов и   долга, — я возношу мою жизнь в мир моей верховной воли.      

Горя восторгом и улыбками, воскликнула Афра:      

— Ортруда, или ты не знаешь, что в тебе самой обитает   Светозарный, которого ты призываешь! Земным образом светлого духа стоишь ты   передо мною, Ортруда, и за то я люблю тебя нежно и преданно, и мне сладко   целовать край твоей одежды. Ты прекрасна, — ты прекраснее всех живущих на   земле, и недаром он, тот, которого ты так безумно и так напрасно любишь, недаром   он называет тебя Дульцинеею, прекраснейшею из всех дам. Ты сама знаешь, как ты   прекрасна и очаровательна, — ты это знаешь, ты любишь откровенные,   правдивые зеркала, ты любишь и зыбкие отражения в поверхности спокойных вод.      

Афра склонилась к ногам Ортруды и целовала ее белые башмаки.   И, улыбаясь нежно, Ортруда подняла ее и сказала:      

— Сладкие и безумные говоришь ты слова, Афра. Ты   истощаешь для меня всю свою нежность, — и что же у тебя останется сказать   твоему милому?      

— Любовь рождает слова неистощимо, — ответила   Афра. Бледным светом вспыхнул темный покой, — вдали сверкнула первая   молния. Долгие и медленные прошли секунды, и донеслось далекое рокотание грома.   Радостное возбуждение, как всегда во время грозы, опять охватило Ортруду. Она   торопливо простилась с Афрою и ушла к себе.      

Под легкою рукою Ортруды повернулись бесшумно бронзовые   выключатели, — заискрились ограненные покровы электрических веселых   лампочек, стало весело, нарядно и уютно в просторной опочивальне, и было   странно слышать в ней возрастающие за стеною голоса яростной бури. Ортруда   позвонила. Ловкая молодая девушка проворно и безмолвно раздела Ортруду,   откинула одеяло ее постели, переложила со столика у окна на столик у кровати   начатый роман и ушла.      

Прежде чем лечь, Ортруда раздернула занавеси одного из окон.   Легла, смотрела в окно, слушала могучие вопли бури.      

После знойного дня налетела на Острова буря, ведьма   безобразная, страшная, с разметавшимися косами. Она ревела от злости и от боли,   разрывая в неистовых метаниях о скалы и о пальмы свое свинцово-темное,   струистое тело. Непроглядный мрак окутывал испуганную землю, дрожащие в ярости   волны и ожесточенное небо. Жалобно стонали и трещали деревья, — страх   смерти носился над ними. Ветер свистел, миллионы змей неслись в воздухе с   яростным шипением. Морские волны шумно бились у подножия королевского замка.   Они казались безумно пьяными от бешенства и от печали. На краткий миг   проглатывая тьму, с безумною торопливостью насыщая бешенство желаний, одна за   другою быстро вспыхивали синие и зеленые змеи молний. И тогда вдруг страшный   гром покрывал все звуки неба и земли — и уносился. Удар за ударом, молния за   молниею, повторялись все чаще, все яростнее, все ближе. Казалось, что земля   дрожит, что стены замка колеблются.      

Ортруда откинула одеяло, сбросила с себя одежды и лежала,   томясь и вздыхая. Электрические лампочки бросали равнодушный свет на ее   приосененное белым покровом алькова тело. При ярких вспышках молний их близкий,   пленный свет, казалось, меркнул, и тело Ортруды словно загоралось зеленоватыми   и синеватыми огнями.      

Ей было душно, и какое-то странное ожидание томило ее. Быть   может, она ждала Танкреда? Она знала, что он засиделся после ужина со своими   военными друзьями за бутылкою вина. Придет поздно.      

Но вдруг поняла Ортруда, что не его она ждет в эту ночь. Голоса   бури звали ее. Дикий восторг внезапно поднял ее с постели. Торопливо закутала   она темным плащом свое обнаженное тело, быстро пробежала коридор и в круглом   зале открыла дверь на башню.      

На узкой лестнице было темно. Только сверкание молний в   маленькие окошечки освещало порою часть влажной, покрытой плесенью стены и   две-три истертые ступени. Были холодны их каменные плиты под ногами Ортруды.   Здесь еще слышнее было яростное неистовство бури. Казалось, что прочные,   толстые стены замка непрерывно дрожат. Казалось, что несокрушимая башня   трепещет, готовая упасть.      

Вот уже нет потолка над головою Ортруды, и вот уже она на   верхней площадке. Только невысокий каменный парапет, такой же, как на балконе в   круглом зале, ограждает ее от падения в клокочущую ярость морской пучины. Ветер   неистово рвет складки ее плаща. Ортруда порывисто развела руки и сбросила плащ.   Клубясь и свиваясь черною змеею, он скользнул по камню холодных плит и упал на   краю площадки, остановленный преградою парапета.      

Широко простирая руки, Ортруда звала Светозарного. Потоки   дождя низвергались на нее. Сверкали молнии, и гром гремел над ее   головою, — но на высоте над замком и над морем, в полыхании мгновенных   пожаров, в диком хоре воющих и гремящих голосов не откликался ей тот, которого   она звала.      

Знакомый голос назвал ее имя, знакомые шаги услышала она так   близко за собою — это был принц Танкред. Он поднял сброшенный ею плащ, закутал   ее поспешно и увлек по лестнице вниз. Ортруда, не сопротивляясь, шла за ним.   Опять взволнованный ее близостью, он шептал ей нежные слова. Она не слышала   его. Печаль томила ее. Она сказала тихо:      

— Он меня не услышал. Но он услышит меня.      

Танкред наклонился к ней. Он не расслышал ее слов, но   почему-то не захотел переспросить ее. Сказал:      

— Этот ужасный замок внушает тебе, милая Ортруда,   безумные поступки. Невозможно делать то, что ты делаешь.      

Вслушавшись в его слова, Ортруда приостановилась и сказала с   нежною настойчивостью:      

— О, только люби меня, Танкред, люби меня и безумно   поступающую, люби меня и восходящую на башню сбрасывать земные одежды и   говорить с громами. Люби меня, люби меня, Танкред!      

— Ты знаешь, Ортруда, как я люблю тебя, — отвечал   Танкред, — ты вся холодная и мокрая.      

Ортруда засмеялась.      

— Если бы я жила в средние века, — сказала   она, — я бы летала на шабаш каждую ночь и во всякую погоду. А днем,   молодая и прекрасная колдунья, я бы шла босая по болотным топким тропам   собирать чародейные тайные травы. Накликав на страну мою дождь, я шла бы на   высокий холм и там кружилась бы в неистовой пляске. И жгли бы меня потом на   костре, а я бы выла от нестерпимой боли и смеялась бы. А теперь кто заплетет,   кто поведет чародейные хороводы?      

— У тебя начинается лихорадка, — сказал Танкред.      

Он поднял ее на руки, и понес, и целовал, обнимая.      

Вдруг, в блеске, вскрикнула испуганная чем-то Ортруда.      

       

Недалеко от Северной башни находилась в королевском замке   квартира гофмаршала Нерита. Его сын, Астольф, в эту ночь долго не мог заснуть.   Долго вертелся он на своей постели. Сладкая истома мучила его. Мечталось   Астольфу прекрасное лицо королевы Ортруды и знойно-ласковая улыбка на нем.   Мечтались ему ее обнаженные ноги, лобзаемые лазурною синевою тихих волн. Их   легкий загар рождал в душе его стыдливые соблазны. Метался Астольф на душной   постели, и уже не раз с уст его срывался невольно легкий стон, и уже не раз   быстрые слезы струились по его щекам.      

Уже несколько ночей подряд переживал он эти томления.   Почему-то вспоминалась ему старая легенда о белом короле. Почти бессознательная   хитрость подсказала ему, что если кто-нибудь и увидит, как он пробирается по   коридорам к дверям королевской опочивальни бросить взгляд, — один только   взгляд, — на спящую Ортруду, то его примут за призрак белого короля и не   задержат. И вот, томимый странною тоскою нежных предчувствий, уже не первый раз   вставал он в эти знойные ночи с постели и тихо прокрадывался к ее дверям. Но   открыть дверь еще ни разу не осмелился и только к ее дыханию прислушивался или   к тихому звуку ее речей, когда она разговаривала с Танкредом.      

Сегодня Астольф долго ждал, когда в их квартире затихнут   шаги и голоса и заснет отец. Уже когда дрожали зыбко в его окне бешеные   перемигивания молний, он встал, набросил на себя легкий плащ и тихо вышел в   коридор. С бешеным свистом сквозь разбитое стекло окна метнулся ему навстречу   холодный вихрь. И холод плит под ногами, и блистание огненных змей, и   непрерывное грохотание громов, и шум ветра и волн, — и так трудно идти   навстречу этой стихийной злости! Но Астольф, не останавливаясь, пробегал   коридор за коридором.      

Вдруг близко от себя он услышал шаги, голоса, — Ортрудин   голос. Все ближе. Молния вспыхнула. Танкред несет Ортруду. Ревнивою злостью   зажглись глаза Астольфа. Ее лицо. Ресницы длинные приподняты, и взор ее на нем,   и в глазах ее испуг. Вскрикнула. Он испугал ее!      

Астольф бросился бежать.      

В глазах Ортруды мгновенно мелькнуло смуглое лицо, жгучие   очи. Над многоголосым шумом бури вспыхнул алым, острым лучом яркий вопль   Ортруды.      

— Что с тобою, Ортруда? — спросил тревожно   Танкред.      

Опять блеск молнии. Где же он? Исчез бледный призрак с   пламенными глазами. Ортруда шептала:      

— Белый король стоял передо мною. Лицо его было бледно,   и глаза его сверкали черными огнями.      

— Что ты говоришь, Ортруда! Ты совсем простужена. У   тебя начинаются галлюцинации.      

— Нет, милый Танкред, — отвечала спокойно   Ортруда, — я видела его ясно. Он стоял здесь, у стены, против меня, и   шептал мне что-то.      

— Ты больна, Ортруда, — говорил Танкред.      

Быстро внес ее в спальню. Позвонил.      

— Не беспокой врача, Танкред, — сказала   Ортруда. — Я ничуть не больна. А белый призрак… что ж! при блеске молний,   может быть, мне только показалось, что стоит кто-то. Мы, женщины, так суеверны,   так боязливы.      

 Глава сорок первая      

       

Утро после бури взошло над Островами безмятежно ясное,   тихое. Истощив свою внезапную ярость, природа опять улыбалась светло и невинно,   как будто бы не было погибших в море людей, она ликовала, сияла, пела   неисчислимыми множествами голосов и шумов. Пряные благоухания снова лились в   широко открытые окна кабинета, где королева Ортруда занималась делами   правления. В благоуханиях яркой радости казались забытыми навсегда гневный гром   и яростные блистания полуночной бури.      

В кабинете королевы Ортруды было светло, бело, просторно.   Королева Ортруда не очень внимательно слушала, что говорил ей первый министр,   Виктор Лорена. Да и что бы она могла сказать или сделать вопреки? Ведь она же   доверяла этому Правительству, как доверяла бы и всякому другому, и называла его   своим, как назвала бы и всякое другое.      

Почти бессознательно выражая привычными словами свое   согласие со всеми предложениями министра, почти машинально подписывая те   бумаги, которые по закону требовали королевской подписи, Ортруда думала о   своем. С напряжением, почти мучительным, стралась она что-то припомнить. Лицо,   которое вчера на краткий миг вспыхнуло перед нею в фосфорическом блистании   молнии, припоминалось ей. Знакомые черты мгновенного видения то отчетливо, но   разрозненно вставали перед ее полузакрытыми глазами, то убегали в зыбкую мглу   неопределенных очертаний. И наконец слились в один ясный образ.      

Ортруда радостно улыбнулась. Так это, конечно, мальчишка   Астольф Нерита. Странно, что она не узнала его сразу. Но зачем же он приходил?   В его непонятном появлении в ночных переходах старого королевского замка не   было ли связи с теми слухами, которые возникли недавно, слухами о явлениях   белого короля? Может быть, начитавшись старых легенд, наслышавшись от старых   слуг в замке всякой небывальщины, встает Астольф по ночам, и ходит сонный, и   сам не знает о своих зловещих блужданиях? Душа белого короля не воплощалась ли   всегда в теле какого-нибудь юного лунатика?      

Забывши совсем, кто сидит перед нею в широком кресле у ее   письменного стола, королева Ортруда задумчиво спросила:      

— Скажите мне, что же вы думаете обо всем этом?      

Подняв глаза на министра, она почти машинально добавила   обычное обращение:      

— Дорогой господин Лорена.      

И сразу спохватилась, — зачем спрашивала его. Слегка   покраснела, как-то неуверенно и смущенно улыбнулась и тревожно посмотрела на   министра. Но, очевидно, не вышло никакой неловкости. Виктор Лорена и в   парламенте отличался находчивостью; он понял вопрос королевы Ортруды в том   смысле, что она хочет еще раз услышать его мнение относительно общего   политического положения, и принялся с привычным многословием парламентского   деятеля развивать свои взгляды. Королева Ортруда молчала и слушала его со   спокойным, немного презрительным выражением.      

Виктор Лорена был крупный, сильный, очень моложавый, очень   самоуверенный человек лет пятидесяти пяти. Сын мелкого провинциального   торговца, бывший адвокат, женатый на дочери богатого фабриканта, он был ловкий   делатель карьеры. Его сшитый в Лондоне фрак сидел на нем превосходно, цилиндр   блестел безукоризненно-ровно, его густая, черная, с легкою проседью борода была   подстрижена, как у светского парижского модника, — и все-таки во всей его   рослой фигуре было что-то неуклюжее и мужиковатое, и в спокойной уверенности, с   которою он держал себя здесь, перед королевою, сказывалась какая-то   неестественная преувеличенность. Это был настоящий буржуа, чувствующий свое   засилие и желающий, чтобы и другие чувствовали его. Вся его повадка всегда   очень не нравилась королеве Ортруде. Но тем любезнее она всегда разговаривала с   ним.      

То, что он говорил теперь, было дифирамбом буржуазии.      

— Да, ваше величество, — говорил он, —   европейская буржуазия еще не сказала своего последнего слова, еще не исчерпала   своего исторического значения. Что бы ни говорили и ни писали о нас наши враги   слева, как и наши противники справа, буржуазия все еще полна жизненных сил и   будет с прежним успехом и впредь продолжать исполнение своей великой задачи,   высоко держа знамя свободы, обеспечивая каждому из граждан охрану его законных   интересов.      

Королева Ортруда сказала неопределенным тоном:      

— Господин Филиппо Меччио думает совсем иначе. Он   предсказывает близкое крушение буржуазного строя. И многие ему верят. —   Виктор Лорена пожал плечами и спокойно улыбнулся. Продолжал:      

— Да, ваше величество, к сожалению, это правда, что в   последнее время социалистическая пропаганда усиливается, число рабочих   ассоциаций и синдикатов возрастает чрезвычайно, и химерические идеи социализма   становятся весьма популярны в широких слоях народа. Именно широких, —   малограмотных и малокультурных. Но все-таки еще не пришло время для   установления господства рабочего пролетариата. Да оно и не придет   никогда, — я в этом твердо убежден.      

Королева Ортруда опять прервала его. Ее глаза смеялись, но   на страстно-алых губах ее не было улыбки, когда она говорила:      

— А доктор Меччио твердо убежден в том, что   социалистический строй неизбежен.      

— О, да! — воскликнул Виктор Лорена. — Все   эти демагоги ораторствуют с видом людей, обладающих несомненною истиною. Они   гордо распустили над Европою павлиний хвост якобы научной теории. Но они   скромно умалчивают о том, что и наука, и жизнь уже внесли немало опустошений в   их первоначальные положения. Лет сорок тому назад они предсказывали, что   капиталы и земли будут собираться в руках все меньшего и меньшего количества   владельцев. Действительность показала совершенно обратное: и земли, и капиталы   быстро раздробляются, число землевладельцев и мелких капиталистов растет.      

— Что ж, — возразила королева Ортруда, —   теоретические промахи всегда возможны, но они, как мы видим, не подрывают силы   этого движения.      

— Да, до поры до времени, — сказал Виктор   Лорена. — Социализм силен только до тех пор, пока он еще остается в   области приятных мечтаний и очаровательных обещаний. Чем более несбыточны эти   мечты, чем нелепее и невозможнее эти фантастические обещания, тем охотнее верят   им люди, — те нищие духом, которые готовы верить, что улучшения своей   участи они добьются не своим личным трудом, не своею личною борьбою за блага   жизни, а только таким преобразованием общества, которое обеспечивало бы каждому   лентяю существование в обмен за кое-какую работу.      

— Однако, — тихо сказала королева Ортруда, —   одни боятся этого учения, другие ему верят.      

— Правительства боятся социализма, — говорил   Виктор Лорена, — и совершенно напрасно. Народы ему верят, — но их он   в конце концов обманет, как и всякое учение химерическое, более религиозное,   чем научное, более возбуждающее надежды, чем опирающееся на строгие доводы разума.      

— А все-таки, — сказала королева Ортруда, —   эти строгие доводы разума не удержат пролетариат, доведенный до отчаяния, от   его выступлений. И кто знает, к чему это приведет нас!      

— Выступления пролетариата, — возразил Виктор   Лорена, — заранее обречены на неудачу. Современный человек слишком   индивидуалист, чтобы поднять бремя социалистического строя. Время скоро покажет   народам всю деспотическую сущность этих мечтаний и всю научную   несостоятельность этой теории, такой стройной на первый взгляд, и даже, я бы   сказал, слишком стройной.      

— Итак, — спросила Ортруда, — дорогой   господин Лорена, вы настроены оптимистически?      

— Да, ваше величество, — со своею обычною   уверенностью ответил Виктор Лорена.      

— А все это движение, которое мы наблюдаем? —   спрашивала опять Ортруда.      

— Конечно, — говорил Лорена, — назревает   необходимость некоторых перемен, но это вовсе не так опасно, как думают многие   мнительные люди. Положение рабочих в некоторых отраслях промышленности,   действительно, следует улучшить, и мы это сделаем. Вообще, мы пойдем вовремя на   минимум необходимых уступок, — и только.      

— Стало быть, бояться нечего? — с неопределенною   улыбкою спросила Ортруда.      

Лорена уверенно сказал:      

— Готов поручиться чем угодно, ваше величество, что   решительно нечего бояться. Я смотрю прямо в глаза будущему с большими и   светлыми надеждами и без малейших опасений.      

Королева Ортруда встала. Сказала с любезною улыбкою, одною   из тех, которые так привычны, что их даже не замечают:      

— Благодарю вас очень, дорогой господин Лорена. Вы   совершенно рассеяли все мои сомнения.      

Виктор Лорена поцеловал протянутую ему руку Ортруды,   почтительно откланялся и ушел. С легкою насмешливою улыбкою смотрела за ним   Ортруда. Она думала, что самоуверенность его не умна и что осведомленность его   в теориях весьма поверхностна.      

Ортруда ненадолго осталась одна. Думы ее были печальны, и   душа ее была омрачена. Она томилась темными, но мрачными предчувствиями скорби   неутешной. Зенитный час ее жизни был слишком ясен, как перед грозою. Таким   безоблачным казался ей доныне облик милого ее Танкреда — лучезарный образ,   созданный ее пылким воображением, щедро наделенный всеми достоинствами, которые   она хотела в нем видеть.      

Светлый лик! И так непонятна в его ярком озарении   подстерегающая, по пятам крадущаяся за Ортрудою печаль. Или это — чародейный   голос, предвещательный, из темной глубины восходящий?      

       

От королевы Виктор Лорена прошел к принцу Танкреду, —   еще накануне получил от него пригласительную записку.      

В последнее время принц Танкред все чаще и чаще искал   случаев поговорить с Виктором Лорена. Министр от этих встреч не уклонялся и   часто по приглашениям Танкреда заходил к нему после докладов у королевы; иногда   и перед ними. Всегда для таких приглашений у Танкреда находился какой-нибудь   благовидный предлог, что-нибудь из спортивной или светской жизни. И всегда   разговор очень скоро переходил на то, что Танкред принимался развивать снова   свои великолепные планы, — об усилении флота, о колониях в Африке и на   островах Тихого океана, о союзе с Англиею, о Латинской империи.      

Виктор Лорена думал, что понимает, почему принц Танкред так   занят мечтами о всех этих странных и опасных авантюрах. Он отлично знал, что   Танкред в последние годы все более запутывается в долгах. Танкред влюблялся   быстро и часто. Расходы его на любовниц становились наконец слишком велики.   Притом же ему приходилось платить многим за молчание, чтобы Ортруда продолжала   оставаться по-прежнему в блаженном неведении. Вот эта нужда в деньгах, все   возраставшая с годами, и толкала Танкреда к политическим и финансовым авантюрам   и заставляла его не избегать связей с банкирами и с биржевиками. Случалось ему   даже иногда в прилично скрытых формах торговать своим влиянием. Поддерживать   наилучшие отношения с министерством было для него очень важно.      

Лорена никогда не спорил с принцем Танкредом по существу и   соглашался на словах со всем, что говорил ему Танкред. При данных   обстоятельствах принц Танкред казался ему человеком полезным для кабинета.   Влияния и связи партии, втихомолку группировавшейся около Танкреда, партии   военных честолюбцев и шовинистов, входили в расчеты и хитрого министра, который   не прочь был воспользоваться тем, что в среде этой партии было немало людей,   искусившихся в придворных интригах. Политик осторожный и ловкий, Виктор Лорена   был уверен, что на этом, хотя и скользком, пути его не завлекут дальше, чем он   сам захочет. Он надеялся, что в обмен на фразы сочувствия и на кое-какие   обещания сумеет, по крайней мере, укрепить свое личное влияние в высоких   сферах. И потому в разговоре с Танкредом он до небес превозносил его государственный   ум. Только уклонялся от всякого решительного шага. Говорил, что к осуществлению   этих планов следует приступить очень осторожно. Находил многие трудности и   помехи.      

 Глава сорок вторая      

       

Королеве Ортруде сказали, что гофмаршал Теобальд Нерита   просит принять его. Ортруда с некоторым беспокойством ждала старого гофмаршала,   хотя и сама ясно не понимала, что ее смущает. Она очень удивилась, когда   увидела вошедшего вмёсте с ним его сына Астольфа, но ничего не сказала.      

Мальчик вел себя с неловкою застенчивостью, которая сразу   выдавала его переходный возраст. Он никак не мог воздержаться от того, чтобы   время от времени не потрогать едва пробивающихся на верхней губе волосков. На   нем была красивая и простая белая атласная одежда королевского пажа, плотно   охватывавшая его тонкий стан. Кружевное жабо оттеняло тонкий, легкий очерк его   неширокого подбородка. Короткие панталоны открывали высоко его стройные ноги,   которые казались спокойно-гордыми.      

Глядя на него, Ортруда вдруг опять вспомнила свою вчерашнюю   встречу с Астольфом в коридоре во время грозы. Это воспоминание мгновенно   смутило ее почему-то. Тридцать шесть поколений высоких предков оставили ей в   наследство очень неуравновешенную нервную систему. С тоскливою боязнью сказала   она:      

— Я боюсь, что вчерашняя буря…      

Остановилась. Ждала, что скажет гофмаршал. Но разговор скоро   успокоил ее. Нет, в дворцовых садах вчерашняя буря не произвела никаких   опустошений. Только в коридорах кое-где выбиты стекла.      

Гофмаршал, опустившись в указанное ему королевою Ортрудою   кресло, начал говорить о цели своего прихода. Астольф молча стоял рядом с его   креслом.      

Гофмаршал Теобальд Нерита принадлежал к тому странному, но   обычному в этом кругу типу людей, в наружности у которых черты высокого   положения и знатной породы как-то удивительно соединяются с чертами верного   холопства. Это был высокий худощавый человек, еще не старый, но казавшийся   гораздо старше своих лет. Его пергаментно желтое лицо с крупными морщинами, с   седыми отвислыми бакенбардами, с большими, бесцветными глазами было немножко   похоже на физиономию преданной хозяину собаки. Держался он сутуловато, по   давней ли привычке к придворным низким поклонам, по старческой ли слабости, как   знать! Шитый золотом придворный мундир висел на нем просторно и мешковато. В   манере Теобальда Нерита носить его чувствовалась своеобразная непринужденность   верного слуги, которому за преданность и долгую беспорочную службу позволены   кое-какие маленькие вольности.      

Очевидно, в молодости Теобальд Нерита был очень красив. В   его прошлом насчитывалось немало романов. Женат он был неудачно. Его жена   отличалась дикою необузданностью нрава и чрезмерною страстностью. Вырождение   знатного и древнего рода явственно сказывалось на ней. Маленькая, тоненькая,   смуглая, говорливая, подвижная, как мартышка, она влюблялась без конца в дюжих   солдат-гвардейцев, конюхов и смазливых мальчишек. Когда дикие приключения   неравных связей утомили ее, она ударилась в мистицизм. Ее страстные мольбы и   потоки пролитых ею у ног королевы Клары слез убедили вдовствующую королеву в   чистосердечности ее раскаяния. Королева Клара радовалась этому обращению очень.      

Года два тому назад Вероника Нерита была назначена   начальницею Дома Любви Христовой. Под ее опытным руководством и под высоким   покровительством королевы Клары в этом Доме культивировались все виды   религиозно-эротической ненормальности. Со времени назначения Вероники Нерита   усилилось в значительной степени стремление молодых дам и девиц из высшего   дворянства поступать в этот Дом или хотя посещать его. Произошло даже несколько   с большим трудом потушенных скандалов.      

Гофмаршал говорил королеве Ортруде:      

— Может быть, вашему величеству уже известно, что   существует с очень давних времен тайный подземный ход из королевского замка к   уединенному месту морского берега. Высокая мудрость предков вашего величества   подсказала им мысль об этой предосторожности.      

— Чтобы удобнее было бежать во время удачного   восстания? — спросила Ортруда.      

Глаза ее были окутаны черным облаком печали, а губы   улыбались привычно-приветливою улыбкою.      

— Вообще, на случай всякой опасности, — ответил   гофмаршал.      

Пергаментно-желтое лицо его оставалось бесстрастным и   спокойным, и выцветшие глаза его смотрели по-прежнему тупо и тускло. Если   разговор и волновал его верноподданническую душу, то это волнение в его   наружности и в его манерах ничем не сказывалось. Недаром он провел всю свою   жизнь при дворе.      

Ортруда вздохнула слегка и сказала:      

— Я думала всегда, что это не более, как легенда —   рассказы об этом тайном ходе, которого никто никогда не видел.      

— Нет, ваше величество, — возразил Теобальд   Нерита, — тайный ход действительно существует, и очень недалеко отсюда он   начинается. Я ежедневно возношу благодарение всемогущему, который осенил ваше   величество мудростью и мужеством противостоять всем советам о перестройке   замка, хотя эти советы и были очень настойчивы и высоко авторитетны.   Благодарение Господу, ход не тронут, и никто его не знает. Тайна подземного   хода должна быть известна только царствующему государю и гофмаршалу. И больше   никому. Даже самым близким к престолу лицам она не должна быть открываема.      

— Суровое правило, — сказала Ортруда.      

— Так ведется со времени короля Франциска   Первого, — отвечал Нерита. — Предки вашего величества установили, как   вашему величеству известно, чтобы должность гофмаршала была наследственною в   нашем роде. Это было вызвано не только милостью государей к нашему роду за его   заслуги, но и заботою о лучшем сохранении тайны королевского дома. Тайна   подземного хода передавалась из рода в род уже много поколений. Я узнал ее от   моего покойного отца и должен в свою очередь передать ее моему сыну, который   ныне имеет высокую честь быть пажем вашего величества.      

— Отчего же я до сих пор не знаю этой тайны? — с   удивлением спросила Ортруда.      

Если бы гофмаршал Нерита захотел или посмел быть   откровенным, то он ответил бы королеве Ортруде, что ее любовь и слепое доверие   к принцу Танкреду, столь понятное во влюбленной молоденькой девушке и в   новобрачной, заставляли гофмаршала опасаться, как бы эта тайна не стала   известна Танкреду, а от него и другим. Теперь же Нерита надеется на благоразумие   королевы.      

Но он предпочел сказать другое:      

— Простите, ваше величество, это моя вина. Потайной ход   — темный, неприятный путь, связанный с многими тяжелыми воспоминаниями. Люди   нашего века не привычны к жестоким, кровавым приключениям. Ни у одной из наших   женщин уже не поднимется рука вырезать сердце из груди неверного супруга, как   это сделала юная королева Джиневра. Поэтому я не решался омрачать первых лет   вашего благополучного правления и вашей счастливой супружеской жизни. Теперь же   я беру на себя смелость просить ваше величество осмотреть этот ход. Настала   пора передать тайну моему сыну, а такая передача, по установленному издавна   обычаю, совершается всегда в присутствии царствующего государя.      

— А если бы вы, дорогой гофмаршал, — спросила   Ортруда, — внезапно умерли раньше, чем успели бы это сделать?      

— В моем роде еще не случалось, — с почтительною   гордостью отвечал Нерита, — чтобы мы умирали, не исполнив своего долга.   Впрочем, есть рукопись, где все это изложено. Она хранится в надежном месте, в   ризнице капеллы святого Антония Падуанского, под замком, ключ от которого может   быть получен только моим преемником по должности гофмаршала.      

— Почему вы избрали именно этот день, милый мой   гофмаршал? — с легкою усмешкою спросила Ортруда. — Вы еще вовсе не   стары, чувствуете себя, слава Богу, хорошо, ваш Астольф еще так юн. Или вы в   самом деле думаете, что этот ход скоро нам понадобится?      

Теобальд Нерита посмотрел на королеву Ортруду с выражением   скорбной преданности и с суровою торжественностью сказал:      

— Когда по коридорам старого замка ходит белый король,   мы должны быть готовы ко всему.      

Ортруда быстро взглянула на Астольфа, улыбнулась и сказала:      

— Может быть, какой-нибудь юный шалун ходит по ночам на   свидание со своею милою, а все принимают его за тень белого короля.      

Астольф испуганно вздрогнул и покраснел. Он догадался вдруг,   что королева Ортруда узнала его вчера. Смотрел на нее умоляющими глазами.      

— Так вы думаете, дорогой гофмаршал, — спросила   Ортруда, — что надо ждать скоро народного восстания?      

— О, нет, — возразил гофмаршал. — Мудрые   предки вашего величества установили этот обычай на все времена и для всяких   обстоятельств. Народ, как всем известно, благоговейно обожает августейшую особу   вашего величества, и могут быть опасны только отдельные фанатики, революционно   настроенные люди, сбитые с толку нелепыми речами агитаторов.      

— От этих случайных нападений защитит меня мой   Танкред, — сказала Ортруда.      

Лицо ее осветилось доверчиво радостною улыбкою. Гофмаршал   возразил:      

— Но мы должны позаботиться и об охране особы   принца-супруга.      

Ортруда встала.      

— Я готова идти за вами, любезный гофмаршал, —   сказала она.      

Нерита подошел к углу за камином. Всмотрелся в окружающий   его орнамент, состоящий из семи рядов красных майоликовых маков, идущих по обе   стороны камина. Показал королеве и Астольфу один из них, ничем не отличающийся   от других, кроме своего положения, — в третьем ряду направо от камина   седьмой цветок сверху.      

Нерита нажал средний лепесток цветка. Только тихий шелест,   непонятный для непосвященного в тайну, выдал движение скрытой за цветком   пружины, но ничто не изменилось в очертаниях рисунка, ничто не сдвинулось с   места. В замкнутой поверхности стены было угрюмое, недоверчивое ожидание.   Нерита медленно, с легким усилием, вдавил узкую пластинку орнамента в стену и отодвинул   ее за камин. Открылась табличка, составленная из восьми квадратных железных   пластинок. На каждой пластинке был прикреплен эмалевый белый крест, —   восемь крестов в ряд. Их нижние концы были длинны, они строго белели на темном   железе.      

Нерита говорил, обращаясь к Ортруде:      

— Кроме имен, данных при крещении и занесенных во все   календари, ваше величество, как и все ваши царственные предки, имеете еще   тайное имя. Оно занесено только в Книгу, хранящуюся в алтаре замковой капеллы   святого Антония Падуанского. Это имя — Араминта. Вот кресты на железных   щитах, — каждый из щитов прикреплен к железной длинной полосе с алфавитом.   Надо передвигать эти полосы одну за другою, пока на линии, теперь открытой   перед нами, не составится это имя.      

Ортруда молча наклонила голову. Таинственные приготовления   начинали волновать ее. Нерита взялся за первый крест и толкнул его книзу. С   легким железным лязгом на место щитка с крестом передвинулся щиток с эмалевою   буквою А. Нерита выдвинул из-за стены сбоку конец стального прута и подвел его   под этот щиток, чтобы удержать его на месте. Второй крест под пальцами   гофмаршала скользнул вниз, и за ним потянулся длинный ряд щитков с буквами   алфавита.      

— Вот Р! — воскликнула Ортруда.      

— Да, ваше величество, эта буква нам нужна   теперь, — сказал гофмаршал.      

Выдвинул еще дальше тот же прут и укрепил им этот щиток.   Потом под его руками вместо третьего креста появилась опять буква А, вместо   четвертого — М, и так, являясь одна за другою, буквы сложили имя Араминта.      

— Ключ к тайной двери сложен, — сказал   гофмаршал, — и теперь она в нашей власти. Если вам угодно, ваше   величество, положить руку на ваше имя и толкнуть эту надпись вперед.      

Ортруда исполнила это. Тогда вся часть стены справа от   камина, занятая орнаментом, плавно двинулась под ее рукою в глубину и потом в   сторону. Ортруда с тайным ужасом смотрела на зазиявший перед нею черный провал.      

Это было начало узкого темного хода. Нерита вынул из кармана   ручной электрический фонарь. Перекрестился. Сухие, бледные губы его двигались,   шепча молитву, и в глазах его появилось набожное выражение. Почему-то собачье   выражение на его лице стало явственнее. Потом он вошел в темное отверстие   стены.      

— Прошу вас, ваше величество, последовать за   мною, — сказал он негромко.      

Он имел вид заговорщика, идущего на опасное и преступное   предприятие. Голос его звучал глухо и казался вздрагивающим. Ортруда вошла в   дверь. За нею Астольф. Нерита пропустил их вперед, прижавшись к стене, и опять   задвинул дверь. Сказал:      

— Ваше величество, извольте обратить внимание.      

Поднес фонарь близко к стене, — и Ортруда увидела, что   на оборотной стороне двери повторяется та же сеть восьми алфавитов. С обеих   сторон у этой сети виднелись на высоте среднего человеческого роста две красные   руки. Их пальцы указывали на ту линию, где было сложено имя Араминта. Это было   как напоминание о возможности всегда вернуться. Но все-таки Ортруде было жутко.   Такое впечатление, как будто она отрезана от всего мира.      

Нерита шел впереди, освещая дорогу. Он показывал Астольфу и   Ортруде все неровности и особенности пути.      

Темный и узкий ход часто прерывался потайными дверьми,   крутыми поворотами, лестницами вниз, а иногда и наверх. Множеством тайных   дверей весь ход разделялся на ряд отдельных, замкнутых камер. Если бы в случае   бегства преследователям и удалось открыть тайную дверь в королевском кабинете,   то потом им пришлось бы одолеть еще не одну дверь. Притом же некоторые из   отсеков потайного хода оканчивались тупиками, а двери из них, незаметные для   того, кто не знал их хитрых примет, скрывались где-нибудь в боковых стенах.      

Шли долго в темном коридоре, едва озаряемом слабым огоньком   ручного фонаря. Астольф с трепетным вниманием следил за всеми движениями отца.   Волнение его было очень заметно. Отец порою подбадривал его короткими фразами.   Ортруда шла за ними, ощущая в себе внезапно воскресшую душу венчанной   изгнанницы. Она с трудом подавляла в себе суеверный страх. Голова ее томно   кружилась. Зыбкий мрак двигался перед ее глазами, и в нем едва различались   диковинные предметы подземного мира. Иногда зачем-то железные кольца у стен и   ржавые цепи.      

Весь этот путь был страшен, как сошествие в ад. Ад безумный,   созданный свирепыми людьми. Все здесь казалось странным, чужим, совершенно   иным, чем наверху, и в то же время страшно близким и родным. Казалось, что тени   давно отживших витают в этом месте, и воспоминания об ужасах чудовищного бытия   и о беспощадных смертях неизгладимы в их замогильной, неподвижной памяти.      

Но над дикими смятениями тоски и суеверного страха в душе   Ортруды ликовала буйная радость — обетование иной жизни, не той скучной,   которою живем все мы день за днем. Иной жизни, творимой по воле. Жизни,   преображающей чертоги пыток в чертоги таинственных, сладостных утех.      

Открылась еще одна дверь, — и перед глазами Ортруды   возник грот, полутемный, высокий. На дне его — большой бассейн недвижной воды.   Над гротом — высокие своды, едва освещенные каким-то непонятно откуда   пробивающимся светом. В бассейне, недалеко от берега, стояла небольшая паровая   яхта. Ее неподвижный очерк, смутно отраженный в воде, был странен в этом   замкнутом гроте.      

— А эта яхта? — спросила Ортруда. — Ведь   здесь должны быть капитан и матросы?      

— Они живут близко, но не здесь, — отвечал   гофмаршал. — Люди, которые привели сюда эту яхту и которые на ней служат,   еще не знают ее назначения. Но на преданность их можно положиться.      

И еще открылась высокая дверь, — хлынули потоки   дневного света. И это было как радостный исход из темного бытия. Солнце   дневного простора казалось иным солнцем, и море голубело, как река, омывающая   берега земного рая.      

Ортруде хотелось выйти на берег, — но Нерита поспешил   закрыть дверь.      

       

Возвратились из подземелья тем же путем. Но теперь уже   Астольф шел впереди, — он хорошо запомнил дорогу. Притом же отец еще дома   заблаговременно рассказал ему все, что можно было сказать о подземном ходе не   на месте и без плана.      

Весь этот день Ортруда была странно взволнована. Глубинные   впечатления рождали в ней страстные мечтания. Ей хотелось уйти опять под эти   древние своды, но уже одной, и одежды сбросить, и, в смутной воде подземелья   отражая радостно нагое тело, плясать и петь, и в легкой пляске молиться   светозарному Духу. Все, что приходилось Ортруде в этот день делать и говорить,   казалось ей скучным, ненужным, и люди напрасными, и предметы странными, —   и люди, и слова, и предметы раздражали ее.      

Астольф же весь этот день был полон гордыми мечтами. Ходил   как ошалелый.      

 Глава сорок третья      

       

В этот день Ортруда обедала у королевы Клары вместе с   принцем Танкредом. Были приглашены еще только человек пять из наиболее близких   ко двору.      

Ортруде было скучно. Она уже давно не любила бывать с   матерью, хотя королева Клара была с нею постоянно очень нежна. Давно уже   Ортруда тяготилась тем лицемерным, сдержанным тоном, который господствовал в   доме королевы Клары. А сегодня блестящие нарядности и легкозвучные перезвоны   речей и серебра сервизов так больно противоречили глубинным впечатлениям   Ортруды.      

А вот принцу Танкреду, так тому очень нравились эти каждую   неделю бывавшие у вдовствующей королевы полупарадные, полусемейные обеды. У   принца Танкреда были свои основательные причины дорожить дружбою старой   королевы. Нередко он перехватывал у нее денег. И потому он был с нею всегда   почтительно нежен, а иногда просто ласков, с вкрадчивыми манерами избалованного   сына. Уж кто-кто, а принц-то Танкред умел очаровывать женщин, и молодых, и старых.      

Дружба Клары и Танкреда казалась иногда похожею на флирт. И   странно, это не слишком противоречило внешней чопорности и холодности королевы   Клары. Эта их дружба особенно усилилась в последние месяцы, когда принц Танкред   стал так увлекаться колониальными планами. В замышленных им темных делах хитрая   королева Клара могла использовать широко свою склонность к интригам и при   помощи своих больших богатств и обширных связей могла достигнуть большого   влияния. Потому-то и в разговорах с Ортрудою Клара усердно поддерживала планы   принца Танкреда.      

За королевским столом были еще кардинал Фернандо   Валенцуела-Пуельма, герцог Мануель Кабрера-и-Канто, Теобальд Нерита с женою и   Афра.      

Какое счастие для нас, людей, что мы так мало знаем!      

Не знала королева Ортруда, что этот стройный, выхоленный,   изящно одетый старик, герцог Мануель Кабрера, с длинною остроконечною седою   бородкою, с изысканными движениями, с томными глазами все еще не унывающего   волокиты, уже давно стоит во главе аристократического заговора, который имеет целью   свергнуть Ортруду и возвести на престол принца Танкреда. И не знала она, что   кардинал Валенцуела, тучный, хитрый, честолюбивый, жестокий старик с мягкими   кошачьими движениями, с маленькими, серо-поблескивающими глазками, является   душою и вдохновителем этих замыслов.      

Она безмятежно приняла его благословение, благосклонно   улыбнулась герцогу, когда он целовал ее руку, и без всякого горького чувства,   хотя и без былого молитвенного настроения, склонив голову, выслушала прочтенную   вполголоса и очень быстро кардиналом краткую предобеденную молитву. Но чужие   взоры за спиною сегодня странно беспокоили ее. И она досадовала про себя на   ненужную парадность обеда.      

За креслами королев и Танкреда стояли зачем-то, ничего не   делая, королевские в белых одеждах пажи, — граф Джиованни Канто,   пятнадцатилетний сын герцога Кабрера, за креслом королевы Клары, Астольф Нерита   за Ортрудою и брат Афры, Бартоломео Монигетти, за принцем Танкредом. Они   стояли, вытянувшись, и под конец обеда мускулы их стройных ног заметно дрожали   от усталости, — но им нравилась их почетная служба, и на лицах их   отражалась надменная гордость. Потом они будут хвастаться перед своими   школьными товарищами этою высокою честью и пересказывать, что запомнили из   застольной беседы, и мальчишки будут им завидовать.      

За обедом разговор был сначала спокойно-весел. Вероника   Нерита рассказала несколько городских новостей. Потом королева Клара помогла   Танкреду завести речь опять о своем. Она вспомнила о несчастии, случившемся на   днях в одном из иностранных флотов. Вспомнила потому, что сегодня пришли   ответные, очень любезные телеграммы на выражения соболезнования.      

Герцог-Кабрера сказал:      

— Итак, наш Ignis оказался опять прав, — подводные   лодки вовсе не так страшны для эскадренных броненосцев, как это многие   легковерные люди думали. В своей последней статье, так интересно, так   красноречиво написанной, Ignis доказывает это неопровержимо, и надо иметь   слишком предвзятые мнения, чтобы не согласиться с выводами этого превосходного   писателя, который, к сожалению, упорно скрывает свое настоящее имя.      

Принц Танкред делал вид, что не принимает на свой счет   похвал, — но лицо его, слегка покрасневшее, выдавало радость услышанной   лести. Всем при дворе было известно, что принц Танкред помещает иногда в   военных журналах статьи, подписываясь этим псевдонимом. И все притворялись, что   не знают этого. Это давало легкую возможность льстить принцу-супругу   неумеренно, но все-таки прилично и с видом независимого суждения.      

Танкред спросил:      

— Вы, дорогой герцог, согласны с его основными   положениями?      

С легкою улыбкою на тонких губах Мануель Кабрера отвечал   томным голосом, точно это было признание в любви:      

— Островное государство, не теряй времени, строй   эскадру за эскадрою, приобретай золотом или железом колонию за колонией, и ты   скоро станешь великою империею. О, ваше высочество, эти золотые слова стали   моим политическим credo.      

Афра сказала безразлично-любезным тоном, обращаясь к   герцогу:      

— Броненосцы очень дороги, герцог.      

С очень любезною улыбкою герцог отвечал ей спокойно и   уверенно:      

— Денег в Европе много, милая госпожа Афра.      

— Платить проценты по долгам очень трудно, —   сказала Афра.      

— Колонии зато дадут хороший доход, — возразил   Мануель Кабрера.      

Жадный авантюрист самоуверен.      

Кардинал сказал с вкрадчивою мягкостью:      

— Колонии в землях неверных открывают святой церкви   Христовой новое и благодарное поприще для пропаганды.      

И вот заговорили-таки об африканских колониях. Положительно,   эти разговоры стали для Ортруды как кошмар неотвязный. Уже у изобретательного   Танкреда готов был новый план: основать гавань в Африке, захватить затем как   можно больше земель во внутренних областях черного материка, переселить туда   возможно больше испанцев и португальцев из Нового Света, не пренебрегая ни   метисами, ни мулатами, и таким образом создать прочное ядро для основания   Латинской империи.      

Афра заметила:      

— А вот евреи почему-то в Уганду не поехали. Пожалуй, и   испанцы не захотят. Может быть, даже и метисы с мулатами откажутся.      

Королева Клара смотрела на Афру гневными глазами. Ортруда   вмешалась в разговор.      

— Боюсь, — сказала она, — что наши газеты   будут очень сильно критиковать все эти планы. Да и заграничная пресса.      

— Ах, эти газеты! — воскликнула королева Клара с   пренебрежительным выражением. — Большинству из них можно заплатить, —   нашим подешевле, заграничным немного подороже, — а неподкупные газеты, к   счастью, не влиятельны ни у нас, ни за границею.      

— А что скажет парламент? — спросила Ортруда.      

— Об этом пусть позаботится господин Лорена, —   сказала Клара. — Он ловкий.      

Принц Танкред захотел по своей привычке щегольнуть знанием   Востока. Он сказал:      

— Все эти парламентские дебаты, о, чего они стоят! В   России я слышал такую пословицу: один ум — хорошо, два ума — лучше. Это,   пожалуй, несколько пикантно для полуварварской страны, где ум никогда не был в   большом почете. Но дело в том, что относительно любого парламента в мире я   предпочел бы говорить так: один ум — еще небольшая беда, два ума — это уже   опасно.      

Кардинал, смеясь несколько громче, чем бы следовало, двигал   под столом руки, словно аплодируя, и все его тучное тело тяжело колыхалось.   Остальные одобрительно улыбались. Танкред говорил, усмехаясь:      

— Я это сказал там, в России.      

Кардинал сказал:      

— Господь вверил государям управление народами и своею   праведною десницею вложил в их руки государственный меч, карающий и грозный.      

— Кто-то из государей старого времени сказал, —   заговорила Афра, — что кровь убитого врага хорошо пахнет.      

На краткое мгновение глаза ее стали мрачны и с угрозою   остановились на принце Танкреде. Или это так только показалось Танкреду? Вот   уже снова у нее безразлично-любезные глаза, и она ни на кого в особенности не   смотрит.      

Королева Клара подумала, что замечания Афры бывают иногда   очень бестактны. Как жаль, что благосклонность Ортруды к этой плохо воспитанной   девочке так велика! А не приглашать Афру неудобно, — королева Клара была   очень расчетлива и искусна в деле поддержания хороших отношений и потому не   могла не оказывать внимания той, кого так любит королева, ее дочь. Но все-таки   Клара решила призвать к себе Афру под каким-нибудь предлогом и сделать ей легкое   внушение.      

Танкред улыбнулся и сказал:      

— В Испании и в России очень любят говорить   пословицами. Должно быть, такой способ разговора соответствует низкому   культурному уровню этих отсталых стран. В России я записал много пословиц. Вот   я припоминаю сейчас две из них, которые, мне кажется, подходят к предмету   нашего разговора. Одна говорит: кто любит женщину, тот ее бьет. Другая: люблю   тебя, как свою душу, и трясу тебя, как ветку каштанового дерева.      

Ортруда воскликнула с болезненным выражением лица:      

— О, Россия! Не говори мне об этой ужасной стране. Я   понимаю страшные сказки и легенды, но не имею вкуса к разговорам о страшной   действительности, о кошмарах жизни.      

Танкред, смеясь, сказал:      

— Милая Ортруда, хорошо, что тебя не слышит русский   посланник.      

— О, — возразила Ортруда, — я, правда, не так   много видела русских, как ты, милый Танкред, но из тех немногих, кого я   встречала, ни один не хвалил своей страны. Кажется, никто из них не любит   родины и не уважает своей национальности.      

— Это у них внешнее, — сказал Танкред, — в   этой полудикой стране есть много горячих патриотов. Правда, патриотизм   выражается у них несколько странно, иногда грубо и жестоко, иногда смешно. Их   женщины, например, любят повторять пословицу: на врага брошу все мои шляпки.      

А потом разговор перешел на ту же тему, так тяжелую для   Ортруды. Но Ортруда уже не возражала больше. Ей было бы печально прямо сказать   Танкреду, что она никогда не одобрит затеянных им рискованных предприятий.      

Цветы на столе перед нею пахли слишком багряно и пышно.   Серый на яркой лазури дымок вулкана припоминался ей, и поблекшее, на портрете   лицо белого короля, и все это наводило на нее истому и грусть.      

 Глава сорок четвертая      

       

Вечером у королевы Клары был большой бал.      

Как всегда в таких случаях, приглашенные собрались заранее,   до часа, назначенного для выхода королев. Во внутренние покои, где отдыхала   после обеда Ортруда, порою слабо доносился далекий, легкий гул голосов и шагов,   неприятно раздражая Ортруду. Из открытых окон влекся шипящий звук от непрерывно   подъезжавших экипажей.      

Как хорошо там, в подземелье, где тьма и мечта, где только   редкие капли падают с высокого свода в воду. Ах, зачем же эта жемчужная   диадема! И к чему бриллианты и сапфиры надменной звезды!      

А там, за торжественно высокими дверьми, ликовало светлое,   многоогненное, мраморно-белое, драгоценными камнями переливно блестящее,   шуршащее атласами и шелками тихое ожидание в многолюдных залах. Настроение   праздничное и радостное многоцветною чешуею наряжало скользящих и ползущих змей   коварства и расчета.      

В празднично нарядной толпе виднелись фиолетовые и черные   сутаны епископов и прелатов. Блестящие группы придворной знати сверкали   обильным золотым шитьем на мундирах. Пестрело разнообразие цветных форменных   одежд на генералах и офицерах. Зеленый, оранжевый, красный, голубой,   переливались цвета генеральских лент, сверкали осколками ярких радуг   драгоценные камни их звезд, блестело золото, и эмаль белела на орденских   крестиках. Было видно очень много морских офицеров. Государство Соединенных   Островов имело больше адмиралов, чем боевых кораблей. Большинство этих господ   всю свою карьеру сделали на суше. Это не мешало им быть осыпанными орденами   очень щедро. В первые годы своего правления королева Ортруда пыталась сокращать   списки награждаемых. Но этим было обижено так много почтенных, хотя и ничтожных   самолюбий, что пришлось от этого отказаться, — и теперь уже Ортруда молча   подписывала декреты о пожалованиях.      

И придворные, и городские дамы, и девицы были в народной   одежде, опять введенной королевою Ортрудою при дворе, — белое платье вроде   туники, белый с зеленым головной убор, сандалии с белыми лентами.      

Чернели фраки членов Палаты депутатов. Этих господ было   много, из разных партий, кроме социалистов. Впрочем, приглашения посылались и   им. Когда несколько лет тому назад, в регентство королевы Клары, одному из   депутатов крайне левой после его резкой антидинастической речи в парламенте не   было послано обычного приглашения на придворное торжество, то это вызвало и   запрос в Палате, и дерзкие речи на митингах, и колкие статьи в газетах, не   только социалистических, но и радикальных. После того по-прежнему стали   приглашать всех.      

Одежды членов дипломатического корпуса были разнообразны:   только немногие были в черных фраках, большинство же в шитых золотом мундирах   разных покроев и цветов. Было тут и несколько крупных финансистов, которые   выделялись из элегантной светской толпы напряженною самоуверенностью немного   оторопелых лиц и преувеличенною развязностью движений.      

Говорили вполголоса. Но кто бы вслушался в этот   смутно-беглый говор, для того явственным стал бы легкий шелест сплетни. И   больше всего о принце Танкреде.      

Перешептывались дамы:      

— Вы слышали, Танкред уже охладел к Маргарите Камаи.      

— Что ж, слишком пылкая страсть утомляет очень быстро.