1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— Если я… — начал он, поминутно  обрывая и перескакивая, — я так вам благодарен и так виноват пред вами… я…  вы видите… — он опять указал на комнату, — в настоящую минуту я нахожусь в  таком положении…    

— О, — сказал я, —  нечего и видеть; дело известное; вы, должно быть, потеряли место и приехали  объясняться и опять искать места?    

— Почему… вы узнали? —  спросил он с удивлением.    

— С первого взгляда видно, —  отвечал я поневоле насмешливо, — сюда много приезжают из провинций с  надеждами, бегают, и так вот и живут.    

Он вдруг заговорил с жаром, с дрожащими  губами; он стал жаловаться, стал рассказывать и, признаюсь, увлек меня; я  просидел у него почти час. Он рассказал мне свою историю, впрочем, очень  обыкновенную. Он был лекарем в губернии, имел казенное место, но тут начались  какие-то интриги, в которые вмешали даже жену его. Он погордился, погорячился;  произошла перемена губернского начальства в пользу врагов его; под него  подкопались, пожаловались; он потерял место и на последние средства приехал в  Петербург объясняться; в Петербурге, известно, его долго не слушали, потом  выслушали, потом отвечали отказом, потом поманили обещаниями, потом отвечали  строгостию, потом велели ему что-то написать в объяснение, потом отказались  принять, что он написал, велели подать просьбу, — одним словом, он бегал  уже пятый месяц, проел всё; последние женины тряпки были в закладе, а тут  родился ребенок и, и… “сегодня заключительный отказ на поданную просьбу, а у  меня почти хлеба нет, ничего нет, жена родила. Я, я…”    

Он вскочил со стула и отвернулся. Жена  его плакала в углу, ребенок начал опять пищать. Я вынул мою записную книжку и  стал в нее записывать. Когда я кончил и встал он стоял предо мной и глядел с  боязливым любопытством.    

— Я записал ваше имя, —  сказал я ему, — ну, и всё прочее: место служения, имя вашего губернатора,  числа, месяцы. У меня есть один товарищ, еще по школе, Бахмутов, а у него дядя  Петр Матвеевич Бахмутов, действительный статский советник и служит директором…    

— Петр Матвеевич Бахмутов! —  вскрикнул мой медик, чуть не задрожав: — но ведь от него-то почти всё и  зависит!    

В самом деле, в истории моего медика и  в развязке ее, которой я нечаянно способствовал, всё сошлось и уладилось, как  будто нарочно было к тому приготовлено, решительно точно в романе. Я сказал  этим бедным людям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я  сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не  гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на  Васильевский Остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что  его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей,  решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в  нем последнюю отрасль своей фамилии, то, “может быть, мой товарищ и сможет  сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего дяди”…    

— Мне бы только дозволили  объясниться с его превосходительством! Только бы я возмог получить честь  объяснить на словах! — воскликнул он, дрожа как в лихорадке и с  сверкавшими глазами. Он так и сказал: возмог.  Повторив еще раз, что  дело наверно лопнет, и всё окажется вздором, я прибавил, что если завтра утром  я к ним не приду, то значит дело кончено, и им нечего ждать. Они выпроводили  меня с поклонами, они были почти не в своем уме. Никогда не забуду выражения их  лиц. Я взял извозчика и тотчас же отправился на Васильевский Остров.    

С этим Бахмутовым в гимназии, в  продолжение нескольких лет, я был в постоянной вражде. У нас он считался  аристократом, по крайней мере, я так называл его: прекрасно одевался, приезжал  на своих лошадях, нисколько не фанфаронил, всегда был превосходный товарищ,  всегда был необыкновенно весел и даже иногда очень остер, хотя ума был совсем  не далекого, несмотря на то, что всегда был первым в классе; я же никогда, ни в  чем не был первым. Все товарищи любили его, кроме меня одного. Он несколько раз  в эти несколько лет подходил ко мне; но я каждый раз угрюмо и раздражительно от  него отворачивался. Теперь я уже не видал его с год; он был в университете.  Когда, часу в девятом, я вошел к нему (при больших церемониях: обо мне  докладывали), он встретил меня сначала с удивлением, вовсе даже неприветливо,  но тотчас повеселел и, глядя на меня, вдруг расхохотался.    

— Да что это вздумалось вам придти  ко мне, Терентьев? — вскричал он со своею всегдашнею, милой развязностию,  иногда дерзкою, но никогда не оскорблявшею, которую я так в нем любил и за  которую так его ненавидел. — Но что это, — вскричал он с  испугом, — вы так больны!    

Кашель меня замучил опять, я упал на  стул и едва мог отдышаться.    

— Не беспокойтесь, у меня  чахотка, — сказал я, — я к вам с просьбой.    

Он уселся с удивлением, и я тотчас же  изложил ему всю историю доктора и объяснил, что сам он, имея чрезвычайное  влияние на дядю, может быть, мог бы что-нибудь сделать.    

— Сделаю, непременно сделаю и  завтра же нападу на дядю; и я даже рад, и вы так всё это хорошо рассказали… Но  как это вам, Терентьев, вздумалось всё-таки ко мне обратиться?    

— От вашего дяди тут так много  зависит, и при том мы, Бахмутов, всегда были врагами, а так как вы человек  благородный, то я подумал, что вы врагу не откажете, — прибавил я с  иронией.    

— Как Наполеон обратился к  Англии! — вскричал он, захохотав. — Сделаю, сделаю! Сейчас даже  пойду, если можно! — прибавил он поспешно, видя, что я серьезно и строго  встаю со стула.    

И действительно, это дело, самым  неожиданным образом, обделалось у нас как не надо лучше. Чрез полтора месяца  наш медик получил опять место в другой губернии, получил прогоны, даже  вспоможение. Я подозреваю, что Бахмутов, который сильно повадился к ним ходить  (тогда как я от этого нарочно перестал к ним ходить и принимал забегавшего ко  мне доктора почти сухо), — Бахмутов, как я подозреваю, склонил доктора  даже принять от него взаймы. С Бахмутовым я виделся раза два в эти шесть  недель, мы сошлись в третий раз, когда провожали доктора. Проводы устроил Бахмутов  у себя же в доме, в форме обеда с шампанским, на котором присутствовала и жена  доктора; она, впрочем, очень скоро уехала к ребенку. Это было в начале мая,  вечер был ясный, огромный шар солнца опускался в залив. Бахмутов провожал меня  домой; мы пошли по Николаевскому мосту; оба подпили. Бахмутов говорил о своем  восторге, что дело это так хорошо кончилось, благодарил меня за что-то,  объяснял как приятно ему теперь после доброго дела, уверял, что вся заслуга  принадлежит мне, и что напрасно многие теперь учат и проповедуют, что единичное  доброе дело ничего не значит. Мне тоже ужасно захотелось поговорить.    

— Кто посягает на единичную  “милостыню” — начал я, — тот посягает на природу человека и презирает его  личное достоинство. Но организация “общественной милостыни” и вопрос о личной  свободе — два вопроса различные и взаимно себя не исключающие. Единичное доброе  дело останется всегда, потому что оно есть потребность личности, живая  потребность прямого влияния одной личности на другую. В Москве жил один старик,  один “генерал”, то-есть действительный статский советник, с немецким именем; он  всю свою жизнь таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная  партия в Сибирь знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит “старичок  генерал”. Он делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся,  проходил по рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался пред каждым,  каждого расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никогда никому,  звал всех “голубчиками”. Он давал деньги, присылал необходимые вещи — портянки,  подвертки, холста, приносил иногда душеспасительные книжки и оделял ими каждого  грамотного, с полным убеждением, что они будут их дорогой читать, и что  грамотный прочтет неграмотному. Про преступление он редко расспрашивал, разве  выслушивал, если преступник сам начинал говорить. Все преступники у него были  на равной ноге, различия не было. Он говорил с ними как с братьями, но они сами  стали считать его под конец за отца. Если замечал какую-нибудь ссыльную женщину  с ребенком на руках, он подходил, ласкал ребенка, пощелкивал ему пальцами,  чтобы тот засмеялся. Так поступал он множество лет, до самой смерти; дошло до  того, что его знали по всей России и по всей Сибири, то-есть все преступники.  Мне рассказывал один бывший в Сибири, что он сам был свидетелем, как самые  закоренелые преступники вспоминали про генерала, а между тем, посещая партии,  генерал редко мог раздать более двадцати копеек на брата. Правда, вспоминали  его не то что горячо, или как-нибудь там очень серьезно. Какой-нибудь из  “несчастных”, убивших каких-нибудь двенадцать душ, заколовший шесть штук детей,  единственно для своего удовольствия (такие, говорят, бывали), вдруг ни с того,  ни с сего, когда-нибудь, и всего-то, может быть, один раз во все двадцать лет,  вдруг вздохнет и скажет: “А что-то теперь старичок-генерал, жив ли еще?” При  этом, может быть, даже и усмехнется, — и вот и только всего-то. А почем вы  знаете, какое семя заброшено в его душу на веки этим “старичком-генералом”,  которого он не забыл в двадцать лет? Почем вы знаете, Бахмутов, какое значение  будет иметь это приобщение одной личности к другой в судьбах приобщенной  личности?.. Тут ведь целая жизнь и бесчисленное множество сокрытых от нас  разветвлений. Самый лучший шахматный игрок, самый острый из них может рассчитать  только несколько ходов вперед; про одного французского игрока, умевшего  рассчитать десять ходов вперед, писали как про чудо. Сколько же тут ходов и  сколько нам неизвестного? Бросая ваше семя, бросая вашу “милостыню”, ваше  доброе дело в какой бы то ни было форме, вы отдаете часть вашей личности и  принимаете в себя часть другой; вы взаимно приобщаетесь один к другому; еще  несколько внимания, и вы вознаграждаетесь уже знанием, самыми неожиданными  открытиями. Вы непременно станете смотреть наконец на ваше дело как на науку?  она захватит в себя всю вашу жизнь и может наполнить всю жизнь. С другой  стороны, все ваши мысли, все брошенные вами семена, может быть, уже забытые  вами, воплотятся и вырастут; получивший от вас передаст другому. И почему вы  знаете, какое участие вы будете иметь в будущем разрешении судеб человечества?  Если же знание и целая жизнь этой работы вознесут вас наконец до того, что вы в  состояний будете бросить громадное семя, оставить миру в наследство громадную  мысль, то… — И так далее, я много тогда говорил.    

— И подумать при этом, что вам-то  и отказано в жизни! — с горячим упреком кому-то вскричал Бахмутов.    

В эту минуту мы стояли на мосту,  облокотившись на перила, и глядели на Неву.    

— А знаете ли, что мне пришло в  голову, — сказал я, нагнувшись еще более над перилами.    

— Неужто броситься в воду? —  вскричал Бахмутов чуть не в испуге. Может быть, он прочел мою мысль в моем  лице.    

— Нет, покамест одно только  рассуждение, следующее: вот мне остается теперь месяца два-три жить, может,  четыре; но, например, когда будет оставаться всего только два месяца, и если б  я страшно захотел сделать одно доброе дело, которое бы потребовало работы,  беготни и хлопот, вот в роде дела нашего доктора, то в таком случае я ведь  должен бы был отказаться от этого дела за недостатком остающегося мне времени и  приискивать другое “доброе дело”, помельче, и которое в моих средствах   (если уж так будет разбирать меня на добрые дела). Согласитесь, что это  забавная мысль!    

Бедный Бахмутов был очень встревожен за  меня; он проводил меня до самого дома и был так деликатен, что не пустился ни  разу в утешения и почти всё молчал. Прощаясь со мной, он горячо сжал мне руку и  просил позволения навещать меня. Я отвечал ему, что если он будет приходить ко  мне как “утешитель” (потому что, если бы даже он и молчал, то всё-таки приходил  бы как утешитель, я это объяснил ему), то ведь этим он мне будет, стало быть,  каждый раз напоминать еще больше о смерти. Он пожал плечами, но со мной  согласился; мы расстались довольно учтиво, чего я даже не ожидал.    

Но в этот вечер и в эту ночь брошено  было первое семя моего “последнего убеждения”. Я с жадностью схватился за эту новую   мысль, с жадностью разбирал ее во всех ее излучинах, во всех видах ее (я не  спал всю ночь), и чем более я в нее углублялся, чем более принимал ее в себя,  тем более я пугался. Страшный испуг напал на меня наконец и не оставлял и в  следующие затем дни. Иногда, думая об этом постоянном испуге моем, я быстро  леденел от нового ужаса: по этому испугу я ведь мог заключить, что “последнее  убеждение” мое слишком серьезно засело во мне и непременно придет к своему  разрешению. Но для разрешения мне недоставало решимости. Три недели спустя всё  было кончено, и решимость явилась, но по весьма странному обстоятельству.    

Здесь в моем объяснении я отмечаю все  эти цифры и числа. Мне, конечно, всё равно будет, но теперь  (и, может  быть, только в эту минуту) я желаю, чтобы те, которые будут судить мой  поступок, могли ясно видеть, из какой логической цепи выводов вышло мое  “последнее убеждение”. Я написал сейчас выше, что окончательная решимость,  которой недоставало мне для исполнения моего “последнего убеждения”, произошла  во мне, кажется, вовсе не из логического вывода, а от какого-то странного  толчка, от одного странного обстоятельства, может быть, вовсе не связанного  ничем с ходом дела. Дней десять назад зашел ко мне Рогожин, по одному своему  делу, о котором здесь лишнее распространяться. Я никогда не видал Рогожина  прежде, но слышал о нем очень многое. Я дал ему все нужные справки, и он скоро  ушел; а так как он и приходил только за справками, то тем бы дело между нами и  кончилось. Но он слишком заинтересовал меня, и весь этот день я был под  влиянием странных мыслей, так что решился пойти к нему на другой день сам,  отдать визит. Рогожин был мне очевидно не рад и даже “деликатно” намекнул, что  нам нечего продолжать знакомство; но всё-таки я провел очень любопытный час,  как, вероятно, и он. Между нами был такой контраст, который не мог не сказаться  нам обоим, особенно мне: я был человек уже сосчитавший дни свои, а он — живущий  самою полною, непосредственною жизнью, настоящею минутой, без всякой заботы о  “последних” выводах, цифрах или о чем бы то ни было, не касающемся того, на  чем… на чем… ну хоть на чем он помешан; пусть простит мне это выражение господин  Рогожин, пожалуй, хоть как плохому литератору, не умевшему выразить свою мысль.  Несмотря на всю его нелюбезность, мне показалось, что он человек с умом и может  многое понимать, хотя его мало что интересует из постороннего. Я не намекал ему  о моем “последнем убеждении”, но мне почему-то показалось, что он, слушая меня,  угадал его. Он промолчал, он ужасно молчалив. Я намекнул ему, уходя, что  несмотря на всю между нами разницу и на все противоположности, — les  extrémités se touchent[32] (я  растолковал ему это по-русски), так что, может быть, он и сам вовсе не так  далек от моего “последнего убеждения”, как кажется. На это он ответил мне очень  угрюмою и кислою гримасой, встал, сам сыскал мне мою фуражку, сделав вид, будто  бы я сам ухожу, и просто-за-просто вывел меня из своего мрачного дома под видом  того, что провожает меня из учтивости. Дом его поразил меня; похож на кладбище,  а ему, кажется, нравится, что, впрочем, понятно: такая полная непосредственная  жизнь, которою он живет, слишком полна сама по себе, чтобы нуждаться в  обстановке.    

Этот визит к Рогожину очень утомил  меня. Кроме того, я еще с утра чувствовал себя нехорошо; к вечеру я очень  ослабел и лег на кровать, а по временам чувствовал сильный жар и даже минутами  бредил. Коля пробыл со мной до одиннадцати часов. Я помню однако ж всё, про что  он говорил и про что мы говорили. Но когда минутами смыкались мои глаза, то мне  всё представлялся Иван Фомич, будто бы получавший миллионы денег. Он всё не  знал, куда их девать, ломал себе над ними голову, дрожал от страха, что их  украдут, и наконец будто бы решил закопать их в землю. Я наконец посоветовал  ему, вместо того, чтобы закапывать такую кучу золота в землю даром, вылить из  всей этой груды золотой гробик “замороженному” ребенку и для этого ребенка  выкопать. Эту насмешку мою Суриков принял будто бы со слезами благодарности и  тотчас же приступил к исполнению плана. Я будто бы плюнул и ушел от него. Коля  уверял меня, когда я совсем очнулся, что я вовсе не спал, и что всё это время  говорил с ним о Сурикове. Минутами я был в чрезвычайной тоске и смятении, так  что Коля ушел в беспокойстве. Когда я сам встал, чтобы запереть за ним дверь на  ключ, мне вдруг припомнилась картина, которую я видел давеча у Рогожина, в  одной из самых мрачных зал его дома, над дверями. Он сам мне ее показал  мимоходом; я, кажется, простоял пред нею минут пять. В ней не было ничего  хорошего в артистическом отношении; но она произвела во мне какое-то странное  беспокойство.    

На картине этой изображен Христос,  только что снятый со креста. Мне кажется, живописцы обыкновенно повадились  изображать Христа и на кресте, и снятого со креста, всё еще с оттенком  необыкновенной красоты в лице; эту красоту они ищут сохранить ему даже при  самых страшных муках. В картине же Рогожина о красоте и слова нет; это в полном  виде труп человека, вынесшего бесконечные муки еще до креста, раны, истязания,  битье от стражи, битье от народа, когда он нес на себе крест и упал под крестом  и наконец крестную муку в продолжение шести часов (так, по крайней мере, по  моему расчету). Правда, это лицо человека только что  снятого со креста,  то-есть сохранившее в себе очень много живого, теплого; ничего еще не успело  закостенеть, так что на лице умершего даже проглядывает страдание, как будто бы  еще и теперь им ощущаемое (это очень хорошо схвачено артистом); но зато лицо не  пощажено нисколько; тут одна природа, и воистину таков и должен быть труп  человека, кто бы он ни был, после таких мук. Я знаю, что христианская церковь установила  еще в первые века, что Христос страдал не образно, а действительно, и что и  тело его, стало быть, было подчинено на кресте закону природы вполне и  совершенно. На картине это лицо страшно разбито ударами, вспухшее, со  страшными, вспухшими и окровавленными синяками, глаза открыты, зрачки  скосились; большие, открытые белки глаз блещут каким-то мертвенным, стеклянным  отблеском. Но странно, когда смотришь на этот труп измученного человека, то  рождается один особенный и любопытный вопрос: если такой точно труп (а он  непременно должен был быть точно такой) видели все ученики его, его главные  будущие апостолы, видели женщины, ходившие за ним и стоявшие у креста, все  веровавшие в него и обожавшие его, то каким образом могли они поверить, смотря  на такой труп, что этот мученик воскреснет? Тут невольно приходит понятие, что  если так ужасна смерть, и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Как  одолеть их, когда не победил их теперь даже тот, который побеждал и природу при  жизни своей, которому она подчинялась, который воскликнул: “Талифа куми”   — и девица встала, “Лазарь, гряди вон”, — и вышел умерший? Природа  мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и  немого зверя, или вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, — в виде  какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно  захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и  бесценное существо — такое существо, которое одно стоило всей природы и всех  законов ее, всей земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для  одного только появления этого существа! Картиной этою как будто именно  выражается это понятие о темной, наглой и бессмысленно-вечной силе, которой всё  подчинено, и передается вам невольно. Эти люди, окружавшие умершего, которых  тут нет ни одного на картине, должны были ощутить страшную тоску и смятение в  тот вечер, раздробивший разом все их надежды и почти что верования. Они должны  были разойтись в ужаснейшем страхе, хотя и уносили каждый в себе громадную  мысль, которая уже никогда не могла быть из них исторгнута. И если б этот самый  учитель мог увидать свой образ накануне казни, то так ли бы сам он взошел на  крест, и так ли бы умер как теперь? Этот вопрос тоже невольно мерещится, когда  смотришь на картину.    

Всё это мерещилось и мне отрывками,  может быть, действительно между бредом, иногда даже в образах, целые полтора  часа по уходе Коли. Может ли мерещиться в образе то, что не имеет образа? Но  мне как будто казалось временами, что я вижу, в какой-то странной и невозможной  форме, эту бесконечную силу, это глухое, темное и немое существо. Я помню, что  кто-то будто бы повел меня за руку, со свечкой в руках, показал мне какого-то  огромного и отвратительного тарантула и стал уверять меня, что это то самое темное,  глухое и всесильное существо, и смеялся над моим негодованием. В моей комнате,  пред образом, всегда зажигают на ночь лампадку, — свет тусклый и  ничтожный, но однако ж разглядеть всё можно, а под лампадкой даже можно читать.  Я думаю, что был уже час первый в начале; я совершенно не спал и лежал с  открытыми глазами; вдруг дверь моей комнаты отворилась, и вошел Рогожин.    

Он вошел, затворил дверь, молча  посмотрел на меня и тихо прошел в угол к тому стулу, который стоит почти под  самою лампадкой. Я очень удивился и смотрел в ожидании; Рогожин облокотился на  столик и стал молча глядеть на меня. Так прошло минуты две, три, и я помню, что  его молчание очень меня обидело и раздосадовало. Почему же он не хочет  говорить? То, что он пришел так поздно, мне показалось, конечно, странным, но  помню, что я не был бог знает как изумлен собственно этим. Даже напротив: я  хоть утром ему и не высказал ясно моей мысли, но я знаю, что он ее понял; а эта  мысль была такого свойства, что по поводу ее, конечно, можно было придти поговорить  еще раз, хотя бы даже и очень поздно. Я так и думал, что он за этим пришел. Мы  утром расстались несколько враждебно, и я даже помню, он раза два поглядел на  меня очень насмешливо. Вот эту-то насмешку я теперь и прочел в его взгляде,  она-то меня и обидела. В том же, что это действительно сам Рогожин, а не  видение, не бред, я сначала нисколько не сомневался. Даже и мысли не было.    

Между тем он продолжал всё сидеть и всё  смотрел на меня с тою же усмешкой. Я злобно повернулся на постели, тоже  облокотился на подушку, и нарочно решился тоже молчать, хотя бы мы всё время  так просидели. Я непременно почему-то хотел, чтоб он начал первый. Я думаю, так  прошло минут с двадцать. Вдруг мне представилась мысль: что если это не  Рогожин, а только видение?    

Ни в болезни моей и никогда прежде я не  видел еще ни разу ни одного привидения; но мне всегда казалось, еще когда я был  мальчиком и даже теперь, то-есть недавно, что если я увижу хоть раз привидение,  то тут же на месте умру, даже несмотря на то, что я ни в какие привидения не  верю. Но когда мне пришла мысль, что это не Рогожин, а только привидение, то  помню, я нисколько не испугался. Мало того, я на это даже злился. Странно еще и  то, что разрешение вопроса: привидение ли это, или сам Рогожин, как-то вовсе не  так занимало меня и тревожило, как бы, кажется, следовало; мне кажется, что я о  чем-то другом тогда думал. Меня, например, гораздо более занимало, почему  Рогожин, который давеча был в домашнем шлафроке и в туфлях, теперь во фраке, в  белом жилете и в белом галстуке? Мелькала тоже мысль: если это привидение, и я  его не боюсь, то почему же не встать, не подойти к нему и не удостовериться  самому? Может быть, впрочем, я не смел и боялся. Но когда я только что успел  подумать, что я боюсь, вдруг как будто льдом провели по всему моему телу; я  почувствовал холод в спине, и колени мои вздрогнули. В самое это мгновение,  точно угадав, что я боюсь. Рогожин отклонил свою руку, на которую  облокачивался, выпрямился и стал раздвигать свой рот, точно готовясь смеяться;  он смотрел на меня в упор. Бешенство охватило меня до того, что я решительно  хотел на него броситься, но так как я поклялся, что не начну первый говорить,  то и остался на кровати, тем более, что я всё еще был не уверен, сам ли это  Рогожин иди нет?    

Я не помню наверно, сколько времени это  продолжалось; не помню тоже наверно, забывался ли я иногда минутами или нет?  Только наконец Рогожин встал, так же медленно и внимательно осмотрел меня, как  и прежде, когда вошел, но усмехаться перестал, и тихо, почти на цыпочках,  подошел к двери, отворил ее, притворил и вышел. Я не встал с постели; не помню,  сколько времени я пролежал еще с открытыми глазами и все думал; бог знает о чем  я думал; не помню тоже, как я забылся. На другое утро я проснулся, когда  стучались в мою дверь, в десятом часу. У меня так условлено, что если я сам не  отворю дверь до десятого часу и не крикну, чтобы мне подали чаю, то Матрена  сама должна постучать ко мне. Когда я отворил ей дверь, мне тотчас  представилась мысль: как же мог он войти, когда дверь была заперта? Я справился  и убедился, что настоящему Рогожину невозможно было войти, потому что все наши  двери на ночь запираются на замок.    

Вот этот особенный случай, который я  так подробно описал, и был причиной, что я совершенно “решился”. Окончательному  решению способствовала, стало быть, не логика, не логическое убеждение, а  отвращение. Нельзя оставаться в жизни, которая принимает такие странные,  обижающие меня формы. Это привидение меня унизило. Я не в силах подчиняться  темной силе, принимающей вид тарантула. И только тогда, когда я, уже в сумерки,  ощутил, наконец, в себе окончательный момент полный решимости, мне стало легче.  Это был только первый момент; за другим моментом я ездил в Павловск, но это уже  довольно объяснено”.    

     

 VII.    

     

     

“У меня был маленький карманный  пистолет; я завел его, когда еще был ребенком, в тот смешной возраст, когда  вдруг начинают нравиться истории о дуэлях, о нападениях разбойников, о том как  и меня вызовут на дуэль, и как благородно я буду стоять под пистолетом. Месяц  тому назад я его осмотрел и приготовил. В ящике, где он лежал, отыскались две  пули, а в пороховом рожке пороху заряда на три. Пистолет этот дрянь, берет в  сторону и бьет всего шагов на пятнадцать; но уж, конечно, может своротить череп  на сторону, если приставить его вплоть к виску.    

Я положил умереть в Павловске, на  восходе солнца и сойдя в парк, чтобы не обеспокоить никого на даче. Мое  “Объяснение” достаточно объяснит всё дело полиции. Охотники до психологии и те,  кому надо, могут вывести из него всё, что им будет угодно. Я бы не желал,  однако ж, чтоб эта рукопись предана была гласности. Прошу князя сохранить  экземпляр у себя и сообщить другой экземпляр Аглае Ивановне Епанчиной. Такова  моя воля. Завещаю мой скелет в Медицинскую Академию для научной пользы.    

Я не признаю судей над собою и знаю,  что я теперь вне всякой власти суда. Еще недавно рассмешило меня предположение:  что если бы мне вдруг вздумалось теперь убить кого угодно, хоть десять человек  разом, или сделать что-нибудь самое ужасное, что только считается самым ужасным  на этом свете, то в какой просак поставлен бы был предо мной суд с моими  двумя-тремя неделями сроку и с уничтожением пыток и истязаний? Я умер бы  комфортно в их госпитале, в тепле и с внимательным доктором, и, может быть,  гораздо комфортнее и теплее, чем у себя дома. Не понимаю, почему людям в таком  же как я положении не приходит такая же мысль в голову, хоть бы только для  штуки? Может быть, впрочем, и приходит; веселых людей и у нас много отыщется.    

Но если я и не признаю суда над собой,  то всё-таки знаю, что меня будут судить, когда я уже буду ответчиком глухим и  безгласным. Не хочу уходить, не оставив слова в ответ, — слова свободного,  а не вынужденного, — не для оправдания, — о, нет! просить прощения  мне не у кого и не в чем, — а так, потому что сам желаю того.    

Тут, во-первых, странная мысль: кому,  во имя какого права, во имя какого побуждения вздумалось бы оспаривать теперь у  меня мое право на эти две-три недели моего срока? Какому суду тут дело? Кому  именно нужно, чтоб я был не только приговорен, но и благонравно выдержал срок  приговора? Неужели в самом деле, кому-нибудь это надо? Для нравственности? Я  еще понимаю, что если б я в цвете здоровья и сил посягнул на мою жизнь, которая  “могла бы быть полезна моему ближнему”, и т. д., то нравственность могла бы еще  упрекнуть меня, по старой рутине, за то, что я распорядился моею жизнию без  спросу, или там в чем сама знает. Но теперь, теперь, когда мне уже прочитан  срок приговора? Какой нравственности нужно еще сверх вашей жизни, и последнее  хрипение, с которым вы отдадите последний атом жизни, выслушивая утешения  князя, который непременно дойдет в своих христианских доказательствах до  счастливой мысли, что в сущности оно даже и лучше, что вы умираете. (Такие как  он христиане всегда доходят до этой идеи: это их любимый конек.) И чего им  хочется с их смешными “павловскими деревьями”? Усладить последние часы моей  жизни? Неужто им непонятно, что чем более я забудусь, чем более отдамся этому  последнему призраку жизни и любви, которым они хотят заслонить от меня мою Мейерову  стену и всё, что на ней так откровенно и простодушно написано, тем несчастнее  они меня сделают? Для чего мне ваша природа, ваш Павловский парк, ваши восходы  и закаты солнца, ваше голубое небо и ваши вседовольные лица, когда весь этот  пир, которому нет конца, начал с того, что одного меня счел за лишнего? Что мне  во всей этой красоте, когда я каждую минуту, каждую секунду должен и принужден  теперь знать, что вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около  меня в солнечном луче, и та даже во всем этом пире и хоре участница, место  знает свое, любит его и счастлива, а я один выкидыш, и только по малодушию  моему до сих пор не хотел понять это! О, я ведь знаю, как бы хотелось князю и  всем им довести меня до того, чтоб и я, вместо всех этих “коварных и злобных”  речей, пропел из благонравия и для торжества нравственности знаменитую и  классическую строфу Мильвуа:    

     

О, puissent voir votre  beauté sacrée    

Tant d'amis sourds à mes  adieux!    

Qu'ils meurent pleins de jours, que  lew mort soit pleurée!    

Qu'un ami leur ferme les yeux![33]    

     

Но верьте, верьте, простодушные люди,  что и в этой благонравной строфе, в этом академическом благословении миру во  французских стихах засело столько затаенной желчи, столько непримиримой,  самоусладившейся в рифмах злобы, что даже сам поэт, может быть, попал в просак  и принял эту злобу за слезы умиления, с тем и помер; мир его праху! Знайте, что  есть такой предел позора в сознании собственного ничтожества и слабосилия,  дальше которого человек уже не может идти, и с которого начинает ощущать в  самом позоре своем громадное наслаждение… Ну, конечно, смирение есть громадная  сила в этом смысле, я это допускаю, — хотя и не в том смысле, в каком  религия принимает смирение за силу.    

Религия! Вечную жизнь я допускаю и,  может быть, всегда допускал. Пусть зажжено сознание волею высшей силы, пусть  оно оглянулось на мир и сказало: “я есмь!”, и пусть ему вдруг предписано этою  высшею силой уничтожиться, потому что там так для чего-то, — и даже без  объяснения для чего, — это надо, пусть, я всё это допускаю, но опять-таки  вечный вопрос: для чего при этом понадобилось смирение мое? Неужто нельзя меня  просто съесть, не требуя от меня похвал тому, что меня съело? Неужели там и в  самом деле кто-нибудь обидится тем, что я не хочу подождать двух недель? Не  верю я этому; и гораздо уж вернее предположить, что тут просто понадобилась моя  ничтожная жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии в  целом, для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста и прочее,  и прочее, точно так же, как ежедневно надобится в жертву жизнь множества  существ, без смерти которых остальной мир не может стоять (хотя надо заметить,  что это не очень великодушная мысль сама по себе). Но пусть! Я согласен, что  иначе, то-есть без беспрерывного поядения друг друга, устроить мир было никак  невозможно; я даже согласен допустить, что ничего не понимаю в этом устройстве;  но зато вот что я знаю наверно: Если уже раз мне дали сознать, что “я есмь”, то  какое мне дело до того, что мир устроен с ошибками, и что иначе он не может  стоять? Кто же и за что меня после этого будет судить? Как хотите, всё это  невозможно и несправедливо.    

А между тем я никогда, несмотря даже на  всё желание мое, не мог представить себе, что будущей жизни и провидения нет.  Вернее всего, что всё это есть, но что мы ничего не понимаем в будущей жизни и  в законах ее. Но если это так трудно и совершенно даже невозможно понять, то  неужели я буду отвечать за то, что не в силах был осмыслить непостижимое?  Правда, они говорят, и уж, конечно, князь вместе с ними, что тут-то послушание  и нужно, что слушаться нужно без рассуждений, из одного благонравия, и что за  кротость мою я непременно буду вознагражден на том свете. Мы слишком унижаем  провидение, приписывая ему наши понятия, с досады, что не можем понять его. Но  опять-таки, если понять его невозможно, то, повторяю, трудно и отвечать за то,  что не дано человеку понять. А если так, то как же будут судить меня за то, что  я не мог понять настоящей воли и законов провидения? Нет, уж лучше оставим  религию.    

Да и довольно. Когда я дойду до этих  строк, то наверно уж взойдет солнце и “зазвучит на небе”, и польется громадная,  неисчислимая сила по всей подсолнечной. Пусть! Я умру, прямо смотря на источник  силы и жизни, и не захочу этой жизни! Если б я имел власть не родиться, то  наверно не принял бы существования на таких насмешливых условиях. Но я еще имею  власть умереть, хотя отдаю уже сочтенное. Не великая власть, не великий и бунт.    

Последнее объяснение: я умираю вовсе не  потому, что не в силах перенести эти три недели; о, у меня бы достало силы, и  если б я захотел, то довольно уже был бы утешен одним сознанием нанесенной мне  обиды; но я не французский поэт и не хочу таких утешений. Наконец, и соблазн:  природа до такой степени ограничила мою деятельность своими тремя неделями  приговора, что, может быть, самоубийство есть единственное дело, которое я еще  могу успеть начать и окончить по собственной воле моей. Что ж, может быть, я и  хочу воспользоваться последнею возможностью дела?  Протест иногда не  малое дело…”    

     

“Объяснение” было окончено; Ипполит, наконец, остановился…    

Есть в крайних случаях та степень последней цинической  откровенности, когда нервный человек, раздраженный и выведенный из себя, не  боится уже ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад ему; бросается на  людей, сам имея при этом не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя  слететь с колокольни и тем разом разрешить все недоумения, если таковые при  этом окажутся. Признаком этого состояния обыкновенно бывает и приближающееся  истощение физических сил. Чрезвычайное, почти неестественное напряжение,  поддерживавшее до сих пор Ипполита, дошло до этой последней степени. Сам по  себе этот восемнадцатилетний, истощенный болезнью мальчик казался слаб как  сорванный с дерева дрожащий листик; но только что он успел обвести взглядом  своих слушателей, — в первый раз в продолжение всего последнего  часа, — то тотчас же самое высокомерное, самое презрительное и обидное  отвращение выразилось в его взгляде и улыбке. Он спешил своим вызовом. Но и  слушатели были в полном негодовании. Все с шумом и досадой вставали из-за  стола. Усталость, вино, напряжение усиливали беспорядочность и как бы грязь  впечатлений, если можно так выразиться.    

Вдруг Ипполит быстро вскочил со стула, точно его сорвали с  места.    

— Солнце взошло! — вскричал он, увидев блестевшие  верхушки деревьев и показывая на них князю точно на чудо: — взошло!    

— А вы думали не взойдет, что ли? — заметил  Фердыщенко.    

— Опять жарища на целый день, — с небрежною  досадой бормотал Ганя, держа в руках шляпу, потягиваясь и зевая, — ну как  на месяц эдакой засухи!.. Идем или нет, Птицын?    

Ипполит прислушивался с удивлением, доходившим до столбняка;  вдруг он страшно побледнел и весь затрясся.    

— Вы очень неловко выделываете ваше равнодушие, чтобы  меня оскорбить, — обратился он к Гане, смотря на него в упор, — вы  негодяй!    

— Ну, это уж чорт знает что такое, эдак  расстегиваться! — заорал Фердыщенко: — что за феноменальное слабосилие!    

— Просто дурак, — сказал Ганя. Ипполит несколько  скрепился.    

— Я понимаю, господа, — начал он, попрежнему дрожа  и осекаясь на каждом слове, — что я мог заслужить ваше личное мщение, и…  жалею, что замучил вас этим бредом (он указал на рукопись), а впрочем, жалею,  что совсем не замучил… (он глупо улыбнулся), замучил, Евгений Павлыч? —  вдруг перескочил он к нему с вопросом: — замучил или нет? Говорите!    

— Растянуто немного, а впрочем…    

— Говорите всё! Не лгите хоть раз в вашей жизни! —  дрожал и приказывал Ипполит.    

— О, мне решительно всё равно! Сделайте одолжение,  прошу вас, оставьте меня в покое, — брезгливо отвернулся Евгений Павлович.    

— Покойной ночи, князь, — подошел к князю Птицын.    

— Да он сейчас застрелится, что же вы! Посмотрите на  него! — вскрикнула Вера и рванулась к Ипполиту в чрезвычайном испуге и  даже схватила его за руки: — ведь он сказал, что на восходе солнца застрелится,  что же вы!    

— Не застрелится! — с злорадством пробормотало  несколько голосов, в том числе Ганя.    

— Господа, берегитесь! — крикнул Коля, тоже  схватив Ипполита за руку: — вы только на него посмотрите! Князь! Князь, да что  же вы!    

Около Ипполита столпились Вера, Коля, Келлер и Бурдовский;  все четверо схватились за него руками.    

— Он имеет право, право!.. — бормотал Бурдовский,  впрочем тоже совсем как потерянный.    

— Позвольте, князь, какие ваши распоряжения? —  подошел к князю Лебедев, хмельной и озлобленный до нахальства.    

— Какие распоряжения?    

— Нет-с; позвольте-с; я хозяин-с, хотя и не желаю  манкировать вам в уважении… Положим, что и вы хозяин, но я не хочу, чтобы так в  моем собственном доме… Так-с.    

— Не застрелится; балует мальчишка! — с  негодованием и с апломбом неожиданно прокричал генерал Иволгин.    

— Ай-да генерал! — похвалил Фердыщенко.    

— Знаю, что не застрелится, генерал, многоуважаемый  генерал, но всё-таки… ибо я хозяин.    

— Послушайте, господин Терентьев, — сказал вдруг  Птицын, простившись с князем и протягивая руку Ипполиту, — вы, кажется, в  своей тетрадке говорите про ваш скелет и завещаете его Академии? Это вы про ваш  скелет, собственный ваш, то-есть ваши кости завещаете?    

— Да, мои кости…    

— То-то. А то ведь можно ошибиться; говорят, уже был  такой случай.    

— Что вы его дразните? — вскричал вдруг князь.    

— До слез довели, — прибавил Фердыщенко.    

Но Ипполит вовсе не плакал. Он двинулся было с места, но  четверо, его обступившие, вдруг разом схватили его за руки. Раздался смех.    

— К тому и вел, что за руки будут держать; на то и  тетрадку прочел, — заметил Рогожин. — Прощай, князь. Эк досиделись;  кости болят.    

— Если вы действительно хотели застрелиться,  Терентьев, — засмеялся Евгений Павлович, — то уж я бы, после таких  комплиментов, на вашем месте, нарочно бы не застрелился, чтоб их подразнить.    

— Им ужасно хочется видеть, как я застрелюсь! —  вскинулся на него Ипполит.    

Он говорил точно накидываясь.    

— Им досадно, что не увидят.    

— Так и вы думаете, что не увидят?    

— Я вас не поджигаю; я, напротив, думаю, что очень  возможно, что вы застрелитесь. Главное, не сердитесь… — протянул Евгений  Павлович, покровительственно растягивая свои слова.    

— Я теперь только вижу, что сделал ужасную ошибку,  прочтя им эту тетрадь! — проговорил Ипполит, с таким внезапно доверчивым  видом смотря на Евгения Павловича, как будто просил у друга дружеского совета.    

— Положение смешное, но… право, не знаю, что вам  посоветовать, — улыбаясь ответил Евгений Павлович.    

Ипполит строго в упор смотрел на него, не отрываясь, и  молчал. Можно было подумать, что минутами он совсем забывался.    

— Нет-с, позвольте-с, манера-то ведь при этом  какая-с, — проговорил Лебедев, — “застрелюсь, дескать, в парке, чтобы  никого не обеспокоить!” Это он думает, что он никого не обеспокоит, что сойдет  с лестницы три шага в сад.    

— Господа… — начал было князь.    

— Нет-с, позвольте-с, многоуважаемый князь, — с  яростию ухватился Лебедев, — так как вы сами изволите видеть, что это не  шутка, и так как половина ваших гостей, по крайней мере, того же мнения и  уверены, что теперь, после произнесенных здесь слов, он уж непременно должен  застрелиться из чести, то я хозяин-с и при свидетелях объявляю, что приглашаю  вас способствовать!    

— Что же надо сделать, Лебедев? Я готов вам  способствовать.    

— А вот что-с: во-первых, чтоб он тотчас же выдал свой  пистолет, которым он хвастался пред нами, со всеми препаратами. Если выдаст, то  я согласен на то, чтобы допустить его переночевать эту ночь в этом доме, в виду  болезненного состояния его, с тем, конечно, что под надзором с моей стороны. Но  завтра пусть непременно отправляется, куда ему будет угодно; извините, князь!  Если же не выдаст оружия, то я немедленно, сейчас же беру его за руки, я за  одну, генерал за другую, и сей же час пошлю известить полицию, и тогда уже дело  перейдет на рассмотрение полиции-с. Господин Фердыщенко, по знакомству,  сходит-с.    

Поднялся шум; Лебедев горячился и выходил уже из меры;  Фердыщенко приготовлялся идти в полицию; Ганя неистово настаивал на том, что  никто не застрелится. Евгений Павлович молчал.    

— Князь, слетали вы когда-нибудь с колокольни? —  прошептал ему вдруг Ипполит.    

— Н-нет… — наивно ответил князь.    

— Неужели вы думали, что я не предвидел всей этой  ненависти! — прошептал опять Ипполит, засверкав глазами и смотря на князя,  точно и в самом деле ждал от него ответа. — Довольно! — закричал он  вдруг на всю публику: — я виноват… больше всех! Лебедев, вот ключ (он вынул  портмоне и из него стальное кольцо с тремя или четырьмя небольшими ключиками),  вот этот, предпоследний… Коля вам укажет… Коля! Где Коля? — вскричал он  смотря на Колю и не видя его: — да… вот он вам укажет; он вместе со мной давеча  укладывал сак. Сведите его, Коля; у князя в кабинете, под столом… мой сак… этим  ключиком, внизу, в сундучке… мой пистолет и рожок с порохом. Он сам укладывал  давеча, господин Лебедев, он вам покажет; но с тем, что завтра рано, когда я  поеду в Петербург, вы мне отдадите пистолет назад. Слышите? Я делаю это для князя;  не для вас.    

— Вот так-то лучше! — схватился за ключ Лебедев и,  ядовито усмехаясь, побежал в соседнюю комнату. Коля остановился, хотел было  что-то заметить, но Лебедев утащил его за собой.    

Ипполит смотрел на смеющихся гостей. Князь заметил, что зубы  его стучат, как в самом сильном ознобе.    

— Какие они все негодяи! — опять прошептал Ипполит  князю в исступлении. Когда он говорил с князем, то всё наклонялся и шептал.    

— Оставьте их; вы очень слабы…    

— Сейчас, сейчас… сейчас уйду.    

Вдруг он обнял князя.    

— Вы, может быть, находите, что я сумасшедший? —  посмотрел он на него, странно засмеявшись.    

— Нет, но вы…    

— Сейчас, сейчас, молчите; ничего не говорите; стойте…  я хочу посмотреть в ваши глаза… Стойте так, я буду смотреть. Я с Человеком  прощусь.    

Он стоял и смотрел на князя неподвижно и молча секунд  десять, очень бледный, со смоченными от пота висками и как-то странно хватаясь  за князя рукой, точно боясь его выпустить.    

— Ипполит, Ипполит, что с вами? — вскричал князь.    

— Сейчас… довольно… я лягу. Я за здоровье солнца выпью  один глоток… Я хочу, я хочу, оставьте!    

Он быстро схватил со стола бокал, рванулся с места и в одно  мгновение подошел к сходу с террасы. Князь побежал-было за ним, но случилось  так, что, как нарочно, в это самое мгновение Евгений Павлович протянул ему  руку, прощаясь. Прошла одна секунда, и вдруг всеобщий крик раздался на террасе.  Затем наступила минута чрезвычайного смятения.    

Вот что случилось:    

Подойдя вплоть ко сходу с террасы, Ипполит остановился,  держа в левой руке бокал и опустив правую руку в правый боковой карман своего  пальто. Келлер уверял потом, что Ипполит еще и прежде всё держал эту руку в  правом кармане, еще когда говорил с князем и хватал его левою рукой за плечо и  за воротник, и что эта-то правая рука в кармане, уверял Келлер, и зародила в  нем будто бы первое подозрение. Как бы там ни было, но некоторое беспокойство  заставило и его побежать за Ипполитом. Но и он не поспел. Он видел только, как  вдруг в правой руке Ипполита что-то блеснуло, и как в ту же секунду маленький  карманный пистолет очутился вплоть у его виска. Келлер бросился схватить его за  руку, но в ту же секунду Ипполит спустил курок. Раздался резкий, сухой щелчок  курка, но выстрела не последовало. Когда Келлер обхватил Ипполита, тот упал ему  на руки, точно без памяти, может быть, действительно воображая, что он уже  убит. Пистолет был уже в руках Келлера. Ипполита подхватили, подставили стул,  усадили его, и все столпились кругом, все кричали, все спрашивали. Все слышали  щелчок курка и видели человека живого, даже не оцарапанного. Сам Ипполит сидел,  не понимая, что происходит, и обводил всех кругом бессмысленным взглядом.  Лебедев и Коля вбежали в это мгновение.    

— Осечка? — спрашивали кругом.    

— Может, и не заряжен? — догадывались другие.    

— Заряжен! — провозгласил Келлер, осматривая пистолет:  — но…    

— Неужто осечка?    

— Капсюля совсем не было, — возвестил Келлер.  Трудно и рассказать последовавшую жалкую сцену. Первоначальный и всеобщий испуг  быстро начал сменяться смехом; некоторые даже захохотали, находили в этом  злорадное наслаждение. Ипполит рыдал как в истерике, ломал себе руки, бросался  ко всем, даже к Фердыщенку, схватил его обеими руками и клялся ему, что он  забыл, “забыл совсем нечаянно, а не нарочно” положить капсюль, что “капсюли эти  вот все тут, в жилетном его кармане, штук десять” (он показывал всем кругом),  что он не насадил раньше, боясь нечаянного выстрела, в кармане, что рассчитывал  всегда успеть насадить, когда понадобится, и вдруг забыл. Он бросался к князю,  к Евгению Павловичу, умолял Келлера, чтоб ему отдали назад пистолет, что он  сейчас всем докажет, что “его честь, честь”… что он теперь “обесчещен на  веки!”…    

Он упал наконец в самом деле без чувств. Его унесли в  кабинет князя, и Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за доктором,  а сам вместе с дочерью, сыном, Бурдовским и генералом остался у постели  больного. Когда вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди комнаты и  провозгласил во всеуслышание, разделяя и отчеканивая каждое слово, в  решительном вдохновении:    

— Господа, если кто из вас еще раз, вслух, при мне,  усомнится в том, что капсюль забыт нарочно, и станет утверждать, что несчастный  молодой человек играл только комедию, — то таковой из вас будет иметь дело  со мной.    

Но ему не отвечали. Гости наконец разошлись, гурьбой и  спеша. Птицын, Ганя и Рогожин отправились вместе.    

Князь был очень удивлен, что Евгений Павлович изменил свое  намерение и уходит не объяснившись.    

— Ведь вы хотели со мной говорить, когда все  разойдутся? — спросил он его.    

— Точно так, — сказал Евгений Павлович, вдруг  садясь на стул и усаживая князя подле себя, — но теперь я на время  переменил намерение. Признаюсь вам, что я несколько смущен, да и вы тоже. У  меня сбились мысли; кроме того, то, о чем мне хочется объясниться с вами,  слишком для меня важная вещь, да и для вас тоже. Видите, князь, мне хоть раз в  жизни хочется сделать совершенно честное дело, то-есть совершенно без задней  мысли, ну, а я думаю, что я теперь, в эту минуту, не совсем способен к  совершенно-честному делу, да и вы, может быть, тоже… то… и… ну, да мы потом  объяснимся. Может, и дело выиграет в ясности, и для меня, и для вас, если мы  подождем дня три, которые я пробуду теперь в Петербурге.    

Тут он опять поднялся со стула, так что странно было зачем и  садился. Князю показалось тоже, что Евгений Павлович недоволен и раздражен, и  смотрит враждебно, что в его взгляде совсем не то что давеча.    

— Кстати, вы теперь к страждущему?    

— Да… я боюсь, — проговорил князь.    

— Не бойтесь; проживет наверно недель шесть и даже,  может, еще здесь и поправится. А лучше всего прогоните-ка его завтра.    

— Может, я и вправду подтолкнул его под руку тем, что…  не говорил ничего; он, может, подумал, что и я сомневаюсь в том, что он застрелится?  Как вы думаете, Евгений Павлыч?    

— Ни-ни. Вы слишком добры, что еще заботитесь. Я  слыхивал об этом, но никогда не видывал в натуре, как человек нарочно  застреливается из-за того, чтоб его похвалили, или со злости, что его не хвалят  за это. Главное, этой откровенности слабосилия не поверил бы! А вы всё-таки  прогоните его завтра.    

— Вы думаете, он застрелится еще раз?    

— Нет, уж теперь не застрелится. Но берегитесь вы этих  доморощенных Ласенеров наших! Повторяю вам, преступление слишком обыкновенное  прибежище этой бездарной, нетерпеливой и жадной ничтожности.    

— Разве это Ласенер?    

— Сущность та же, хотя, может быть, и разные амплуа.  Увидите, если этот господин не способен укокошить десять душ, собственно для  одной “штуки”, точь-в-точь как он сам нам прочел давеча в объяснении. Теперь  мне эти слова его спать не дадут.    

— Вы, может быть, слишком уж беспокоитесь.    

— Вы удивительны, князь; вы не верите, что он способен  убить теперь  десять душ.    

— Я боюсь вам ответить; это всё очень странно, но…    

— Ну, как хотите, как хотите! — раздражительно  закончил Евгений Павлович: — к тому же вы такой храбрый человек; не попадитесь  только сами в число десяти.    

— Всего вероятнее, что он никого не убьет, —  сказал князь, задумчиво смотря на Евгения Павловича.    

Тот злобно рассмеялся.    

— До свидания, пора! А заметили вы, что он завещал  копию с своей исповеди Аглае Ивановне?    

— Да, заметил и… думаю об этом.    

— То-то, в случае десяти-то душ, — опять засмеялся  Евгений Павлович, и вышел.    

Час спустя, уже в четвертом часу, князь сошел в парк. Он  пробовал было заснуть дома, но не мог, от сильного биения сердца. Дома,  впрочем, всё было устроено и по возможности успокоено; больной заснул, и  прибывший доктор объявил, что никакой нет особенной опасности. Лебедев, Коля,  Бурдовский улеглись в комнате больного, чтобы чередоваться в дежурстве;  опасаться, стало быть, было нечего.    

Но беспокойство князя возрастало с минуты на минуту. Он  бродил по парку, рассеянно смотря кругом себя, и с удивлением остановился,  когда дошел до площадки пред воксалом и увидал ряд пустых скамеек и пюпитров  для оркестра. Его поразило это место и показалось почему-то ужасно безобразным.  Он поворотил назад и прямо по дороге, по которой проходил вчера с Епанчиными в  воксал, дошел до зеленой скамейки, назначенной ему для свидания, уселся на ней  и вдруг громко рассмеялся, от чего тотчас же пришел в чрезвычайное негодование.  Тоска его продолжалась; ему хотелось куда-нибудь уйти… Он не знал куда. Над ним  на дереве пела птичка, и он стал глазами искать ее между листьями; вдруг птичка  вспорхнула с дерева, и в ту же минуту ему почему-то припомнилась та “мушка”, в  “горячем солнечном луче”, про которую Ипполит написал, что и “она знает свое  место и в общем хоре участница, а он один только выкидыш”. Эта фраза поразила  его еще давеча, он вспомнил об этом теперь. Одно давно забытое воспоминание  зашевелилось в нем и вдруг разом выяснилось.    

Это было в Швейцарии, в первый год его лечения, даже в  первые месяцы. Тогда он еще был совсем как идиот, даже говорить не умел хорошо,  понимать иногда не мог, чего от него требуют. Он раз зашел в горы, в ясный,  солнечный день, и долго ходил с одною мучительною, но никак не воплощавшеюся  мыслию. Пред ним было блестящее небо, внизу озеро, кругом горизонт светлый и  бесконечный, которому конца края нет. Он долго смотрел и терзался. Ему  вспомнилось теперь, как простирал он руки свои в эту светлую, бесконечную  синеву и плакал. Мучило его то, что всему этому он совсем чужой. Что же это за  пир, что ж это за всегдашний великий праздник, которому нет конца и к которому  тянет его давно, всегда, с самого детства, и к которому он никак не может  пристать. Каждое утро восходит такое же светлое солнце; каждое утро на водопаде  радуга, каждый вечер снеговая, самая высокая гора, там вдали, на краю неба,  горит пурпуровым пламенем; каждая “маленькая мушка, которая жужжит около него в  горячем солнечном луче, во всем этом хоре участница: место знает свое, любит  его и счастлива”; каждая-то травка растет и счастлива! И у всего свой путь, и  всё знает свой путь, с песнью отходит и с песнью приходит: один он ничего не  знает, ничего не понимает, ни людей, ни звуков, всему чужой и выкидыш. О, он,  конечно, не мог говорить тогда этими словами и высказать свой вопрос; он  мучился глухо и немо; но теперь ему казалось, что он всё это говорил и тогда;  все эти самые слова, и что про эту “мушку” Ипполит взял у него самого, из его  тогдашних слов и слез. Он был в этом уверен, и его сердце билось почему-то от  этой мысли…    

Он забылся на скамейке, но тревога его продолжалась и во  сне. Пред самым сном он вспомнил, что Ипполит убьет десять человек, и  усмехнулся нелепости предположения. Вокруг него стояла прекрасная, ясная  тишина, с одним только шелестом листьев, от которого, кажется, становится еще  тише и уединеннее кругом. Ему приснилось очень много снов и всё тревожных, от  которых он поминутно вздрагивал. Наконец, пришла к нему женщина; он знал ее,  знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, — но  странно, — у ней было теперь как будто совсем не такое лицо, какое он  всегда знал, и ему мучительно не хотелось признать ее за ту женщину. В этом  лице было столько раскаяния и ужасу, что, казалось, — это была страшная  преступница, и только что сделала ужасное преступление. Слеза дрожала на ее  бледной щеке; она поманила его рукой и приложила палец к губам, как бы  предупреждая его идти за ней тише. Сердце его замерло; он ни за что, ни за что  не хотел признать ее за преступницу; но он чувствовал, что тотчас же произойдет  что-то ужасное, на всю его жизнь. Ей, кажется, хотелось ему что-то показать, тут  же недалеко, в парке. Он встал, чтобы пойти за нею, и вдруг раздался подле него  чей-то светлый, свежий смех; чья-то рука вдруг очутилась в его руке; он схватил  .эту руку, крепко сжал и проснулся. Пред ним стояла и громко смеялась Аглая.    

 VIII.    

     

Она смеялась, но она и негодовала.    

— Спит! Вы спали! — вскричала она с презрительным  удивлением.    

— Это вы! — пробормотал князь, еще не совсем  опомнившись и с удивлением узнавая ее: — ах, да! Это свидание… я здесь спал.    

— Видела.    

— Меня никто не будил кроме вас? Никого здесь кроме вас  не было? Я думал, здесь была… другая женщина.    

— Здесь была другая женщина?!    

Наконец он совсем очнулся.    

— Это был только сон. — задумчиво проговорил  он, — Странно, что в этакую минуту такой сон… Садитесь.    

Он взял ее за руку и посадил на скамейку; сам сел подле нее  и задумался. Аглая не начинала разговора, а только пристально оглядывала своего  собеседника. Он тоже взглядывал на нее, но иногда так, как будто совсем не видя  ее пред собой. Она начала краснеть.    

— Ах да! — вздрогнул князь: — Ипполит застрелился!    

— Когда? У вас? — спросила она, но без большого  удивления: — ведь вчера вечером он был, кажется, еще жив? Как же вы могли тут  спать после всего этого? — вскричала она, внезапно оживляясь.    

— Да ведь он не умер, пистолет не выстрелил.    

По настоянию Аглаи, князь должен был рассказать тотчас же и  даже в большой подробности всю историю прошлой ночи. Она торопила его в  рассказе поминутно, но сама перебивала беспрерывными вопросами и почти всё  посторонними. Между прочим, она с большим любопытством выслушала о том, что  говорил Евгений Павлович, и несколько раз даже переспросила.    

— Ну, довольно, надо торопиться, — заключила она,  выслушав всё, — всего нам только час здесь быть, до восьми часов, потому  что в восемь часов мне надо непременно быть дома, чтобы не узнали, что я здесь  сидела, а я за делом пришла; мне много нужно вам сообщить. Только вы меня  совсем теперь сбили. Об Ипполите я думаю, что пистолет у него так и должен был  не выстрелить, это к нему больше идет. Но вы уверены, что он непременно хотел  застрелиться, и что тут не было обману?    

— Никакого обману.    

— Это и вероятнее. Он так и написал, чтобы вы мне  принесли его исповедь? Зачем же вы не принесли?    

— Да ведь он не умер. Я у него спрошу.    

— Непременно принесите и нечего спрашивать. Ему наверно  это будет очень приятно, потому что он, может быть, с тою целью и стрелял в  себя, чтоб я исповедь потом прочла. Пожалуста, прошу вас не смеяться над моими  словами, Лев Николаич, потому что это очень может так быть.    

— Я не смеюсь, потому что и сам уверен, что отчасти это  очень может так быть.    

— Уверены? Неужели вы тоже так думаете? — вдруг  ужасно удивилась Аглая.    

Она спрашивала быстро, говорила скоро, но как будто иногда  сбивалась и часто не договаривала; поминутно торопилась о чем-то предупреждать;  вообще она была в необыкновенной тревоге и хоть смотрела очень храбро и с  каким-то вызовом, но, может быть, немного и трусила. На ней было самое  буднишное, простое платье, которое очень к ней шло. Она часто вздрагивала,  краснела и сидела на краю скамейки. Подтверждение князя, что Ипполит  застрелился для того, чтоб она прочла его исповедь, очень ее удивило.    

— Конечно, — объяснял князь, — ему хотелось,  чтобы, кроме вас, и мы все его похвалили…    

— Как это похвалили?    

— То-есть, это… как вам сказать? Это очень трудно  сказать. Только ему наверно хотелось, чтобы все его обступили и сказали ему,  что его очень любят и уважают, и все бы стали его очень упрашивать остаться в  живых. Очень может быть, что он вас имел всех больше в виду, потому что в такую  минуту о вас упомянул… хоть, пожалуй, и сам не знал, что имеет вас в виду.    

— Этого уж я не понимаю совсем: имел в виду и не знал,  что имел в виду. А впрочем, я, кажется, понимаю: знаете ли, что я сама раз  тридцать, еще даже когда тринадцатилетнею девочкой была, думала отравиться, и  всё это написать в письме к родителям, и тоже думала, как я буду в гробу  лежать, и все будут надо мною плакать, а себя обвинять, что были со мной такие  жестокие… Чего вы опять улыбаетесь, — быстро прибавила она, нахмуривая  брови, — вы-то об чем еще думаете про себя, когда один мечтаете? Может,  фельдмаршалом себя воображаете, и что Наполеона разбили?    

— Ну, вот, честное слово, я об этом думаю, особенно  когда засыпаю, — засмеялся князь, — только я не Наполеона, а все  австрийцев разбиваю.    

— Я вовсе не желаю с вами шутить, Лев Николаич. С  Ипполитом я увижусь сама; прошу вас предупредить его. А с вашей стороны я  нахожу, что всё это очень дурно, потому что очень грубо так смотреть и судить  душу человека, как вы судите Ипполита. У вас нежности нет: одна правда, стало  быть — несправедливо.    

Князь задумался.    

— Мне кажется, вы ко мне несправедливы, — сказал  он, — ведь я ничего не нахожу дурного в том, что он так думал потому что  все склонны так думать; к тому же, может быть, он и не думал совсем, а только  этого хотел… ему хотелось в последний раз с людьми встретиться, их уважение и  любовь заслужить; это ведь очень хорошие чувства, только как-то всё тут не так  вышло; тут болезнь и еще что-то! При том же у одних всё всегда хорошо выходит,  а у других ни на что не похоже…    

— Это верно вы о себе прибавили? — заметила Аглая.    

— Да, о себе, — ответил князь, не замечая никакого  злорадства в вопросе.    

— Только всё-таки я бы никак не заснула на вашем месте;  стало быть, вы куда ни приткнетесь, так тут уж и спите; это очень нехорошо с  вашей стороны.    

— Да ведь я всю ночь не спал, а потом ходил, ходил, был  на музыке…    

— На какой музыке?    

— Там, где играли вчера, а потом пришел сюда, сел,  думал, думал и заснул.    

— А, так вот как? Это изменяет в вашу пользу… А зачем  вы на музыку ходили?    

— Не знаю, так…    

— Хорошо, хорошо, потом; вы всё меня перебиваете, и что  мне за дело, что вы ходили на музыку? О какой это женщине вам приснилось?    

— Это… об… вы ее видели…    

— Понимаю, очень понимаю. Вы очень ее… Как она вам  приснилась, в каком виде? А впрочем, я и знать ничего не хочу, — отрезала  она вдруг с досадой. — Не перебивайте меня…    

Она переждала немного, как бы собираясь с духом или стараясь  разогнать досаду.    

— Вот в чем всё дело, для чего я вас позвала: я хочу  сделать вам предложение быть моим другом. Что вы так вдруг на меня  уставились? — прибавила она почти с гневом.    

Князь действительно очень вглядывался в нее в эту минуту,  заметив, что она опять начала ужасно краснеть. В таких случаях, чем более она  краснела, тем более, казалось, и сердилась на себя за это, что видимо  выражалось в ее сверкавших глазах; обыкновенно, минуту спустя, она уже  переносила свой гнев на того, с кем говорила, был или не был тот виноват, и  начинала с ним ссориться. Зная и чувствуя свою дикость и стыдливость, она  обыкновенно входила в разговор мало и была молчаливее других сестер, иногда  даже уж слишком молчалива. Когда же, особенно в таких щекотливых случаях,  непременно надо было заговорить, то начинала разговор с необыкновенным  высокомерием и как будто с каким-то вызовом. Она всегда предчувствовала  наперед, когда начинала или хотела начать краснеть.    

— Вы, может быть, не хотите принять предложение, —  высокомерно поглядела она на князя.    

— О, нет, хочу, только это совсем не нужно… то-есть, я  никак не думал, что надо делать такое предложение, — сконфузился князь.    

— А что же вы думали? Для чего же бы я сюда вас  позвала? Что у вас на уме? Впрочем, вы, может, считаете меня маленькою дурой,  как все меня дома считают?    

— Я не знал, что вас считают дурой, я… я не считаю.    

— Не считаете? Очень умно с вашей стороны. Особенно  умно высказано.    

— По-моему, вы даже, может быть, и очень умны  иногда, — продолжал князь, — вы давеча вдруг сказали одно слово очень  умное. Вы сказали про мое сомнение об Ипполите: “тут одна только правда, а  стало быть, и несправедливо”. Это я запомню и обдумаю.    

Аглая вдруг вспыхнула от удовольствия. Все эти перемены  происходили в ней чрезвычайно откровенно и с необыкновенною быстротой. Князь  тоже обрадовался и даже рассмеялся от радости, смотря на нее.    

— Слушайте же, — начала она опять, — я долго  ждала вас, чтобы вам всё это рассказать, с тех самых пор ждала, как вы мне то  письмо оттуда написали и даже раньше… Половину вы вчера от меня уже услышали: я  вас считаю за самого честного и за самого правдивого человека, всех честнее и  правдивее, и если говорят про вас, что у вас ум… то-есть, что вы больны иногда  умом, то это несправедливо; я так решила и спорила, потому что хоть вы и в  самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки  говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им  и не снился, потому что есть два ума: главный и не главный. Так? Ведь так?    

— Может быть и так, — едва проговорил князь; у  него ужасно дрожало и стукало сердце.    

— Я так и знала, что вы поймете, — с важностью  продолжала она. — Князь Щ. и Евгений Павлыч ничего в этих двух умах не  понимают, Александра тоже, а представьте себе: maman поняла.    

— Вы очень похожи на Лизавету Прокофьевну.    

— Как это? Неужели? — удивилась Аглая.    

— Ей богу так.    

— Я благодарю вас, — сказала она, подумав, —  я очень рада, что похожа на maman. Вы, стало быть, очень её уважаете? —  прибавила она, совсем не замечая наивности вопроса.    

— Очень, очень, и я рад, что вы это так прямо поняли.    

— И я рада, потому что я заметила, как над ней иногда…  смеются. Но слушайте главное: я долго думала и наконец вас выбрала. Я не хочу,  чтобы надо мной дома смеялись, я не хочу, чтобы меня считали за маленькую дуру;  я не хочу, чтобы меня дразнили… Я это всё сразу поняла и наотрез отказала  Евгению Павлычу, потому что я не хочу, чтобы меня беспрерывно выдавали замуж! Я  хочу… я хочу… ну, я хочу бежать из дому, а вас выбрала, чтобы вы мне  способствовали.    

— Бежать из дому! — вскричал князь.    

— Да, да, да, бежать из дому! — вскричала она  вдруг, воспламеняясь необыкновенным гневом: — я не хочу, не хочу, чтобы там  вечно заставляли меня краснеть. Я не хочу краснеть ни пред ними, ни пред князем  Щ., ни пред Евгением Павлычем, ни перед кем, а потому и выбрала вас. С вами я  хочу всё, всё говорить, даже про самое главное, когда захочу; с своей стороны и  вы не должны ничего скрывать от меня. Я хочу хоть с одним человеком обо всем  говорить, как с собой. Они вдруг стали говорить, что я вас жду и что я вас  люблю. Это еще до вашего приезда было, а я им письма не показывала; а теперь уж  все говорят. Я хочу быть смелою и ничего не бояться. Я не хочу по их балам  ездить, я хочу пользу приносить. Я уж давно хотела уйти. Я двадцать лет как у  них закупорена, и всё меня замуж выдают. Я еще четырнадцати лет думала бежать,  хоть и дура была. Теперь я уже всё рассчитала и вас ждала, чтобы всё  расспросить об загранице. Я ни одного собора готического не видала, я хочу в  Риме быть, я хочу все кабинеты ученые осмотреть, я хочу в Париже учиться; я  весь последний год готовилась и училась, и очень много книг прочла; я все  запрещенные книги прочла. Александра и Аделаида все книги читают, им можно, а  мне не все дают, за мной надзор. Я с сестрами не хочу ссориться, но матери и  отцу я давно уже объявила, что хочу совершенно изменить мое социальное положение.  Я положила заняться воспитанием, и я на вас рассчитывала, потому что вы  говорили, что любите детей. Можем мы вместе заняться воспитанием, хоть не  сейчас, так в будущем? Мы вместе будем пользу приносить; я не хочу быть  генеральскою дочкой… Скажите, вы очень ученый человек?    

— О, совсем нет.    

— Это жаль, а я думала… как же я это думала? Вы  всё-таки меня будете руководить, потому что я вас выбрала.    

— Это нелепо, Аглая Ивановна.    

— Я хочу, я хочу бежать из дому! — вскричала она,  и опять глаза ее засверкали: — если вы не согласитесь, так я выйду замуж за  Гаврилу Ардалионовича. Я не хочу, чтобы меня дома мерзкою женщиной почитали и  обвиняли бог знает в чем.    

— В уме ли вы? — чуть не вскочил князь с места: —  в чем вас обвиняют, кто обвиняет?    

— Дома, все, мать, сестры, отец, князь Щ., даже мерзкий  ваш Коля! Если прямо не говорят, то так думают. Я им всем в глаза это  высказала, и матери, и отцу. Maman была больна целый день; а на другой день  Александра и папаша сказали мне, что я сама не понимаю, что вру и какие слова  говорю. А я им тут прямо отрезала, что я уже всё понимаю, все слова, что я уже  не маленькая, что я еще два года назад нарочно два романа Поль-де-Кока прочла,  чтобы про всё узнать. Maman, как услышала, чуть в обморок не упала.    

У князя мелькнула вдруг странная мысль. Он посмотрел  пристально на Аглаю и улыбнулся.    

Ему даже не верилось, что пред ним сидит та самая  высокомерная девушка, которая так гордо и заносчиво прочитала ему когда-то  письмо Гаврилы Ардалионовича. Он понять не мог, как в такой заносчивой, суровой  красавице мог оказаться такой ребенок, может быть, действительно даже и теперь   не понимающий всех слов  ребенок.    

— Вы всё дома жили, Аглая Ивановна? — спросил он:  — я хочу сказать, вы никуда не ходили в школу какую-нибудь, не учились в  институте?    

— Никогда и никуда не ходила; всё дома сидела,  закупоренная как в бутылке, и из бутылки прямо и замуж пойду; что вы опять  усмехаетесь? Я замечаю, что вы тоже, кажется, надо мной смеетесь и их сторону  держите, — прибавила она, грозно нахмурившись; — не сердите меня, я и  без того не знаю, что со мной делается… я убеждена, что вы пришли сюда в полной  уверенности, что я в вас влюблена и позвала вас на свидание, — отрезала  она раздражительно.    

— Я действительно вчера боялся этого, —  простодушна проболтался князь (он был очень смущен); — но сегодня я  убежден, что вы…    

— Как! — вскричала Аглая, и нижняя губка ее вдруг  задрожала: — вы боялись, что я… вы смели думать, что я… Господи! Вы  подозревали, пожалуй, что я позвала вас сюда с тем, чтобы вас в сети завлечь, и  потом чтобы нас тут застали и принудили вас на мне жениться…    

— Аглая Ивановна! как вам не совестно? Как могла такая  грязная мысль зародиться в вашем чистом, невинном сердце? Бьюсь об заклад, что  вы сами ни одному вашему слову не верите и… сами не знаете, что говорите!    

Аглая сидела, упорно потупившись, точно сама испугавшись  того, что сказала.    

— Совсем мне не стыдно, — пробормотала она, —  почему вы знаете, что у меня сердце невинное? Как смели вы тогда мне любовное  письмо прислать?    

— Любовное письмо? Мое письмо — любовное! Это письмо  самое почтительное, это письмо из сердца моего вылилось в самую тяжелую минуту  моей жизни! Я вспомнил тогда о вас, как о каком-то свете… я…    

— Ну, хорошо, хорошо, — перебила вдруг она, но  совершенно не тем уже тоном, а в совершенном раскаянии и чуть ли не в испуге,  даже наклонилась к нему, стараясь всё еще не глядеть на него прямо, хотела было  тронуть его за плечо, чтоб еще убедительнее попросить не сердиться; — хорошо, —  прибавила она ужасно застыдившись; — я чувствую, что я очень глупое  выражение употребила. Это я так… чтобы вас испытать. Примите, как будто и не  было говорено. Если же я вас обидела, то простите. Не смотрите на меня,  пожалуста, прямо, отвернитесь. Вы сказали, что это очень грязная мысль: я  нарочно сказала, чтобы вас уколоть. Иногда я сама боюсь того, что мне хочется  сказать, да вдруг и скажу. Вы сказали сейчас, что написали это письмо в самую  тяжелую минуту вашей жизни… Я знаю в какую это минуту, — тихо проговорила  она, опять смотря в землю.    

— О, если бы вы могли всё знать!    

— Я всё знаю! — вскричала она с новым волнением: —  вы жили тогда в одних комнатах, целый месяц, с этою мерзкою женщиной, с которою  вы убежали…    

Она уже не покраснела, а побледнела, выговаривая это, и  вдруг встала с места, точно забывшись, но тотчас же, опомнившись, села; губка  ее долго еще продолжала вздрагивать. Молчание продолжалось с минуту. Князь был  ужасно поражен внезапностью выходки и не знал, чему приписать ее.    

— Я вас совсем не люблю — вдруг, сказала она, точно  отрезала.    

Князь не ответил; опять помолчали с минуту.    

— Я люблю Гаврилу Ардалионовича… — проговорила она  скороговоркой, но чуть слышно и еще больше наклонив голову.    

— Это неправда. — проговорил князь тоже почти  шепотом.    

— Стало быть, я лгу? Это правда; я дала ему слово,  третьего дня, на этой самой скамейке.    

Князь испугался и на мгновение задумался.    

— Это неправда, — повторил он решительно, —  вы всё это выдумали.    

— Удивительно вежливо. Знайте, что он исправился; он  любит меня более своей жизни. Он предо мной сжег свою руку, чтобы только  доказать, что любит меня более своей жизни.    

— Сжег свою руку?    

— Да, свою руку. Верьте, не верьте — мне всё равно.    

Князь опять замолчал. В словах Аглаи не было шутки; она  сердилась.    

— Что ж, он приносил сюда с собой свечку, если это  здесь происходило? Иначе я не придумаю…    

— Да… свечку. Что же тут невероятного?    

— Целую или в подсвечнике?    

— Ну да… нет… половину свечки… огарок… целую  свечку, — всё равно, отстаньте!.. И спички, если хотите, принес. Зажег  свечку и целые полчаса держал палец на свечке; разве это не может быть?    

— Я видел его вчера; у него здоровые пальцы.    

Аглая вдруг прыснула со смеху, совсем как ребенок.    

— Знаете, для чего я сейчас солгала? — вдруг  обернулась она к князю с самою детскою доверчивостью и еще со смехом, дрожавшим  на ее губах: — потому что когда лжешь, то если ловко вставишь что-нибудь не  совсем обыкновенное, что-нибудь эксцентрическое, ну, знаете, что-нибудь, что уж  слишком резко, или даже совсем не бывает, то ложь становится гораздо вероятнее.  Это я заметила. У меня только дурно вышло, потому что я не сумела…    

Вдруг она опять нахмурилась, как бы опомнившись.    

— Если я тогда, — обратилась она к князю, серьезно  и даже грустно смотря на него, — если я тогда и прочла вам про “бедного  рыцаря”, то этим хоть и хотела… похвалить вас заодно, но тут же хотела и  заклеймить вас за поведение ваше и показать вам, что я всё знаю…    

— Вы очень несправедливы ко мне… к той несчастной, о  которой вы сейчас так ужасно выразились, Аглая.    

— Потому что я всё знаю, всё, потому так и выразилась!  Я знаю, как вы, полгода назад, при всех предложили ей вашу руку. Не  перебивайте, вы видите, я говорю без коментариев. После этого она бежала с  Рогожиным; потом вы жили с ней в деревне какой-то, или в городе, и она от вас  ушла к кому-то. (Аглая ужасно покраснела.) Потом она опять воротилась к  Рогожину, который любит ее как… как сумасшедший. Потом вы, тоже очень умный  человек, прискакали теперь за ней сюда, тотчас же как узнали, что она в  Петербург воротилась. Вчера вечером вы бросились ее защищать, а сейчас во сне  ее видели… Видите, что я всё знаю; ведь вы для нее, для нее сюда приехали?    

— Да, для нее, — тихо ответил князь, грустно и  задумчиво склонив голову и не подозревая, каким сверкающим взглядом глянула на  него Аглая, — для нее, чтобы только узнать… Я не верю в ее счастье с  Рогожиным, хотя… одним словом, я не знаю, что бы я мог тут для нее сделать и  чем помочь, но я приехал.    

Он вздрогнул и поглядел на Аглаю; та с ненавистью слушала  его.    

— Если приехали, не зная зачем, стало быть, уж очень  любите, — проговорила она наконец.    

— Нет, — ответил князь, — нет, не люблю. О,  если бы вы знали, с каким ужасом вспоминаю я то время, которое провел с нею!    

Даже содрогание прошло по его телу при этих словах.    

— Говорите всё, — сказала Аглая.    

— Тут ничего нет такого, чего бы вы не могли выслушать.  Почему именно вам хотел я всё это рассказать, и вам одной, — не знаю;  может быть, потому что вас в самом деле очень любил. Эта несчастная женщина  глубоко убеждена, что она самое павшее, самое порочное существо из всех на  свете. О, не позорьте ее, не бросайте камня. Она слишком замучила себя самое  сознанием своего незаслуженного позора! И чем она виновата, о боже мой! О, она  поминутно в исступлении кричит, что не признаёт за собой вины, что она жертва  людей, жертва развратника и злодея; но что бы она вам ни говорила, знайте, что  она сама, первая, не верит себе, и что она всею совестью своею верит, напротив,  что она… сама виновна. Когда я пробовал разогнать этот мрак, то она доходила до  таких страданий, что мое сердце никогда не заживет, пока я буду помнить об этом  ужасном времени. У меня точно сердце прокололи раз навсегда. Она бежала от  меня, знаете для чего? Именно чтобы доказать только мне, что она — низкая. Но  всего тут ужаснее то, что она и сама, может быть, не знала того, что только мне  хочет доказать это, а бежала потому, что ей непременно, внутренно хотелось  сделать позорное дело, чтобы самой себе сказать тут же: “вот ты сделала новый  позор, стало быть, ты низкая тварь!” О, может быть, вы этого не поймете, Аглая!  Знаете ли, что в этом беспрерывном сознании позора для нее, может быть,  заключается какое-то ужасное, неестественное наслаждение, точно отмщение  кому-то. Иногда я доводил ее до того, что она как бы опять видела кругом себя  свет; но тотчас же опять возмущалась и до того доходила, что меня же с горечью  обвиняла за то, что я высока себя над нею ставлю (когда у меня и в мыслях этого  не было), и прямо объявила мне, наконец, на предложение брака, что она ни от  кого не требует ни высокомерного сострадания, ни помощи, ни “возвеличения до  себя”. Вы видели ее вчера; неужто вы думаете, что она счастлива с этою  компанией, что это ее общество? Вы не знаете, как она развита и что она может  понять! Она даже удивляла меня иногда!    

— Вы и там читали ей такие же… проповеди?    

— О, нет, — задумчиво продолжал князь, не замечая  тона вопроса, — я почти всё молчал. Я часто хотел говорить, но я, право,  не знал, что сказать. Знаете, в иных случаях лучше совсем не говорить. О, я  любил её; о, очень любил… но потом… потом… потом она всё угадала…    

— Что угадала?    

— Что мне только жаль ее, а что я… уже не люблю ее.    

— Почему вы знаете, может, она в самом деле влюбилась в  того… помещика, с которым ушла?    

— Нет, я всё знаю; она лишь насмеялась над ним.    

— А над вами никогда не смеялась?    

— Н-нет. Она смеялась со злобы; о, тогда она меня  ужасно укоряла, в гневе, — и сама страдала! Но… потом… о, не напоминайте,  не напоминайте мне этого!    

Он закрыл себе лицо руками.    

— А знаете ли вы, что она почти каждый день пишет ко  мне письма?    

— Стало быть, это правда! — вскричал князь в  тревоге: — я слышал, но всё еще не хотел верить.    

— От кого слышали? — пугливо встрепенулась Аглая.    

— Рогожин сказал мне вчера, только не совсем ясно.    

— Вчера? Утром вчера? Когда вчера? Пред музыкой или  после?    

— После; вечером, в двенадцатом часу.    

— А-а, ну, коли Рогожин… А знаете, о чем она пишет, мне  в этих письмах?    

— Я ничему не удивляюсь; она безумная.    

— Вот эти письма (Аглая вынула из кармана три письма в  трех конвертах и бросила их пред князем). Вот уже целую неделю она умоляет,  склоняет, обольщает меня, чтоб я за вас вышла замуж. Она… ну да, она умна, хоть  и безумная, и вы правду говорите, что она гораздо умнее меня… она пишет мне,  что в меня влюблена, что каждый день ищет случая видеть меня, хоть издали. Она  пишет, что вы любите меня, что она это знает, давно заметила, и что вы с ней  обо мне там говорили. Она хочет видеть вас счастливым; она уверена, что только  я составлю ваше счастие… Она так дико пишет… странно… Я никому не показала  писем, я вас ждала; вы знаете, что это значит? Ничего не угадываете?    

— Это сумасшествие; доказательство ее безумия, —  проговорил князь, и губы его задрожали.    

— Вы уж не плачете ли?    

— Нет, Аглая, нет, я не плачу, — посмотрел на нее  князь.    

— Что же мне тут делать? Что вы мне посоветуете? Не  могу же я получать эти письма!    

— О, оставьте ее, умоляю вас! — вскричал князь: —  что вам делать в этом мраке; я употреблю все усилия, чтоб она вам не писала  больше.    

— Если так, то вы человек без сердца! — вскричала  Аглая: — неужели вы не видите, что не в меня она влюблена, а вас, вас одного  она любит! Неужели вы всё в ней успели заметить, а этого не заметили? Знаете,  что это такое, что означают эти письма? Это ревность; это больше чем ревность!  Она… вы думаете она в самом деле замуж за Рогожина выйдет, как она пишет здесь  в письмах? Она убьет себя на другой день, только что мы обвенчаемся!    

Князь вздрогнул; сердце его замерло. Но он в удивлении  смотрел на Аглаю: странно ему было признать, что этот ребенок давно уже  женщина.    

— Бог видит, Аглая, чтобы возвратить ей спокойствие и  сделать ее счастливою, я отдал бы жизнь мою, но… я уже не могу любить ее, и она  это знает!    

— Так пожертвуйте собой, это же так к вам идет! Вы ведь  такой великий благотворитель. И не говорите мне “Аглая”… Вы и давеча сказали  мне просто: “Аглая”… Вы должны, вы обязаны воскресить ее, вы должны уехать с  ней опять, чтоб умирять и успокоивать ее сердце. Да ведь вы же ее и любите!    

— Я не могу так пожертвовать собой, хоть я и хотел один  раз и… может быть, и теперь хочу. Но я знаю наверно,  что она со мной  погибнет, и потому оставляю ее. Я должен был ее видеть сегодня в семь часов; я,  может быть, не пойду теперь. В своей гордости она никогда не простит мне любви  моей, — и мы оба погибнем! Это неестественно, но тут всё неестественно. Вы  говорите, она любит меня, но разве это любовь? Неужели может быть такая любовь,  после того что я уже вытерпел! Нет, тут другое, а не любовь!    

— Как вы побледнели! — испугалась вдруг Аглая.    

— Ничего; я мало спал; ослаб, я… мы действительно про  вас говорили тогда, Аглая…    

— Так это правда? Вы действительно могли с нею обо  мне  говорить и… и как могли вы меня полюбить, когда всего один раз меня  видели?    

— Я не знаю как. В моем тогдашнем мраке мне мечталась…  мерещилась, может быть, новая заря. Я не знаю, как подумал о вас об первой. Я  правду вам тогда написал, что не знаю. Всё это была только мечта от тогдашнего  ужаса… Я потом стал заниматься; я три года бы сюда не приехал…    

— Стало быть, приехали для нее?    

И что-то задрожало в голосе Аглаи.    

— Да, для нее.    

Прошло минуты две мрачного молчания с обеих сторон. Аглая  поднялась с места.    

— Если вы говорите, — начала она нетвердым  голосом, — если вы, сами верите, что эта… ваша женщина… безумная, то мне  ведь дела нет до ее безумных фантазий… Прошу вас, Лев Николаич, взять эти три  письма и бросить ей от меня! И если она, — вскричала вдруг Аглая, —  если она осмелится еще раз мне прислать одну строчку, то скажите ей, что я  пожалуюсь отцу и что ее сведут в смирительный дом…    

Князь вскочил и в испуге смотрел на внезапную ярость Аглаи;  и вдруг как бы туман упал пред ним…    

— Вы не можете так чувствовать… это неправда! —  бормотал он.    

— Это правда! правда! — вскрикивала Аглая, почти  не помня себя.    

— Что такое правда? Какая правда? — раздался подле  них испуганный голос.    

Пред ними стояла Лизавета Прокофьевна.    

— То правда, что я за Гаврилу Ардалионовича замуж иду!  Что я Гаврилу Ардалионовича люблю и бегу с ним завтра же из дому! —  набросилась на нее Аглая. — Слышали вы? Удовлетворено ваше любопытство?  Довольны вы этим?    

И она побежала домой.    

— Нет, уж вы, батюшка, теперь не уходите, —  остановила князя Лизавета Прокофьевна, — сделайте одолжение, пожалуйте ко  мне объясниться… Что же это за мука такая, я и так всю ночь не спала…    

Князь пошел за нею.    

 IX.    

     

Войдя в свой дом, Лизавета Прокофьевна остановилась в первой  же комнате; дальше она идти не могла и опустилась на кушетку, совсем  обессиленная, позабыв даже пригласить князя садиться. Это была довольно большая  зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов на этажерках  у окон, и с другою стеклянною дверью в сад, в задней стене. Тотчас же вошли  Аделаида и Александра, вопросительно и с недоумением смотря на князя и на мать.    

Девицы обыкновенно вставали на даче около девяти часов; одна  Аглая, в последние два-три дня, повадилась вставать несколько раньше и выходила  гулять в сад, но всё-таки не в семь часов, а в восемь или даже попозже.  Лизавета Прокофьевна, действительно не спавшая ночь от разных своих тревог,  поднялась около восьми часов, нарочно с тем чтобы встретить в саду Аглаю,  предполагая, что та уже встала; но ни в саду, ни в спальне ее не нашла. Тут она  встревожилась окончательно и разбудила дочерей. От служанки узнали, что Аглая  Ивановна еще в седьмом часу вышла в парк. Девицы усмехнулись новой фантазии их  фантастической сестрицы и заметили мамаше, что Аглая, пожалуй, еще рассердится,  если та пойдет в парк ее отыскивать, и что, наверно, она сидит теперь с книгой  на зеленой скамейке, о которой она еще три дня назад говорила, и за которую  чуть не поссорилась с князем Щ., потому что тот не нашел в местоположении этой  скамейки ничего особенного. Застав свидание и слыша странные слова дочери,  Лизавета Прокофьевна была ужасно испугана, по многим причинам; но приведя  теперь с собой князя, струсила, что начала дело: “почему ж Аглая не могла бы  встретиться и разговориться с князем в парке, даже, наконец, если б это было и  наперед условленное у них свидание?”    

— Не подумайте, батюшка-князь, — скрепилась она,  наконец, — что я вас допрашивать сюда притащила… Я, голубчик, после  вчерашнего вечера, может, и встречаться-то с тобой долго не пожелала бы…    

Она было немного осеклась.    

— Но всё-таки вам бы очень хотелось узнать, как мы  встретились сегодня с Аглаей Ивановной? — весьма спокойно докончил князь.    

— Ну, что ж, и хотелось! — вспыхнула тотчас же  Лизавета Прокофьевна. — Не струшу и прямых слов. Потому что никого не  обижаю и никого не желала обидеть…    

— Помилуйте, и без обиды натурально хочется узнать; вы  мать. Мы сошлись сегодня с Аглаей Ивановной у зеленой скамейки ровно в семь  часов утра, вследствие ее вчерашнего приглашения. Она дала мне знать вчера  вечером запиской, что ей надо видеть меня и говорить со мной о важном деле. Мы  свиделись и проговорили целый час о делах, собственно одной Аглаи Ивановны  касающихся; вот и всё.    

— Конечно, всё, батюшка, и без всякого сомнения  всё, — с достоинством произнесла Лизавета Прокофьевна.    

— Прекрасно, князь! — сказала Аглая, вдруг входя в  комнату: — благодарю вас от всего сердца, что сочли и меня неспособною  унизиться здесь до лжи. Довольно с вас, maman, или еще намерены допрашивать?    

— Ты знаешь, что мне пред тобой краснеть еще ни в чем  до сих пор не приходилось… хотя ты, может, и рада бы была тому, —  назидательно ответила Лизавета Прокофьевна. — Прощайте, князь, простите и  меня, что обеспокоила. И надеюсь, вы останетесь уверены в неизменном моем к вам  уважении.    

Князь тотчас же откланялся на обе стороны и молча вышел.  Александра и Аделаида усмехнулись и пошептались о чем-то промеж собой. Лизавета  Прокофьевна строго на них поглядела.    

— Мы только тому, maman, — засмеялась  Аделаида, — что князь так чудесно раскланялся: иной раз совсем мешок, а  тут вдруг как… как Евгений Павлыч.    

— Деликатности и достоинству само сердце учит, а не танцмейстер, —  сентенциозно заключила Лизавета Прокофьевна и прошла к себе на верх, даже и не  поглядев на Аглаю.    

Когда князь воротился к себе, уже около девяти часов, то  застал на террасе Веру Лукьяновну и служанку. Они вместе прибирали и подметали  после вчерашнего беспорядка.    

— Слава богу, успели покончить до приходу! —  радостно сказала Вера.    

— Здравствуйте; у меня немного голова кружится; я плохо  спал; я бы заснул.    

— Здесь на террасе, как вчера? Хорошо. Я скажу всем,  чтобы вас не будили. Папаша ушел куда-то.    

Служанка вышла; Вера отправилась было за ней, но воротилась  и озабоченно подошла к князю.    

— Князь, пожалейте этого… несчастного; не прогоняйте  его сегодня.    

— Ни за что не прогоню; как он сам хочет.    

— Он ничего теперь не сделает и… не будьте с ним  строги.    

— О, нет, зачем же?    

— И… не смейтесь над ним; вот это самое главное.    

— О, отнюдь нет!    

— Глупа я, что такому человеку, как вы, говорю об  этом, — закраснелась Вера. — А хоть вы и устали, — засмеялась она,  полуобернувшись, чтоб уйти, — а у вас такие славные глаза в эту минуту…  счастливые.    

— Неужто счастливые? — с живостью спросил князь, и  радостно рассмеялся.    

Но Вера, простодушная и нецеремонная, как мальчик, вдруг  что-то сконфузилась, покраснела еще больше и, продолжая смеяться, торопливо  вышла из комнаты.    

“Какая… славная…” подумал князь, и тотчас забыл о ней. Он  зашел в угол террасы, где была кушетка и пред нею столик, сел, закрыл руками  лицо и просидел минут десять; вдруг торопливо и тревожно опустил в боковой  карман руку и вынул три письма.    

Но опять отворилась дверь, и вошел Коля. Князь точно  обрадовался, что пришлось положить назад в карман письма и удалить минуту.    

— Ну, происшествие! — сказал Коля, усаживаясь на  кушетке и прямо подходя к предмету, как и все ему подобные. — Как вы  теперь смотрите на Ипполита? Без уважения?    

— Почему же… но, Коля, я устал… При том же об этом  слишком грустно опять начинать… Что он, однако?    

— Спит и еще два часа проспит. Понимаю; вы дома не  спали, ходили в парке… конечно, волнение… еще бы!    

— Почему вы знаете, что я ходил в парке и дома не спал?    

— Вера сейчас говорила. Уговаривала не входить; я не  утерпел, на минутку. Я эти два часа продежурил у постели; теперь Костю Лебедева  посадил на очередь. Бурдовский отправился. Так ложитесь же, князь; спокойной…  ну, спокойного дня! Только, знаете, я поражен!    

— Конечно… всё это…    

— Нет, князь, нет; я поражен “Исповедью”. Главное тем  местом, где он говорит о провидении и о будущей жизни. Там есть одна  ги-гант-ская мысль!    

Князь ласково посмотрел на Колю, который, конечно, затем и  зашел, чтобы поскорей поговорить про гигантскую мысль.    

— Но главное, главное не в одной мысли, а во всей  обстановке! Напиши это Вольтер, Руссо, Прудон, я прочту, замечу, но не поражусь  до такой степени. Но человек, который знает наверно, что ему остается десять  минут, и говорит так, — ведь это гордо! Ведь это высшая независимость  собственного достоинства, ведь это значит бравировать прямо… Нет, это  гигантская сила духа! И после этого утверждать, что он нарочно не положил  капсюля, — это низко и неестественно! А знаете, ведь он обманул вчера,  схитрил: я вовсе никогда с ним сак не укладывал и никакого пистолета не видал;  он сам всё укладывал, так что он меня вдруг с толку сбил. Вера говорит, что вы  оставляете его здесь; клянусь, что не будет опасности, тем более, что мы все  при нем безотлучно.    

— А кто из вас там был ночью?    

— Я, Костя Лебедев, Бурдовский; Келлер побыл немного, а  потом перешел спать к Лебедеву, потому что у нас не на чем было лечь.  Фердыщенко тоже спал у Лебедева, в семь часов ушел. Генерал всегда у Лебедева,  теперь тоже ушел… Лебедев, может быть, к вам придет сейчас; он, не знаю зачем,  вас искал, два раза спрашивал. Пускать его или не пускать, коли вы спать  ляжете? Я тоже спать иду. Ах, да, сказал бы я вам одну вещь; удивил меня давеча  генерал, Бурдовский разбудил меня в седьмом часу на дежурство: почти даже в  шесть; я на минутку вышел, встречаю вдруг генерала и до того еще хмельного, что  меня не узнал; стоит предо мной как столб; так и накинулся на меня, как  очнулся: “что, дескать, больной? Я шел узнать про больного…” Я отрапортовал, ну  — то, се. “Это всё хорошо, говорит, но я главное шел, затем и встал, чтобы тебя  предупредить; я имею основание предполагать, что при господине Фердыщенке  нельзя всего говорить и… надо удерживаться”. Понимаете, князь?    

— Неужто? Впрочем… для нас всё равно.    

— Да, без сомнения, всё равно, мы не масоны! Так что я  даже подивился, что генерал нарочно шел меня из-за этого ночью будить.    

— Фердыщенко ушел, вы говорите?    

— В семь часов; зашел ко мне мимоходом: я дежурю!  Сказал, что идет доночевывать к Вилкину, — пьяница такой есть один,  Вилкин. Ну, иду! А вот и Лукьян Тимофеич… Князь хочет спать, Лукьян Тимофеич;  оглобли назад!    

— Единственно на минуту, многоуважаемый князь, по  некоторому значительному в моих глазах делу, — натянуто и каким-то  проникнутым тоном, вполголоса проговорил вошедший Лебедев, и с важностию  поклонился. Он только что воротился и даже к себе не успел зайти, так что и  шляпу еще держал в руках. Лицо его было озабоченное и с особенным,  необыкновенным оттенком собственного достоинства. Князь пригласил его садиться.    

— Вы меня два раза спрашивали? Вы, может быть, всё  беспокоитесь насчет вчерашнего…    

— Насчет этого вчерашнего мальчика, предполагаете вы,  князь? О, нет-с; вчера мои мысли были в беспорядке… но сегодня я уже не  предполагаю контрекарировать хотя бы в чем-нибудь ваши предположения.    

— Контрека… как вы сказали?    

— Я сказал: контрекарировать; слово французское, как и  множество других слов, вошедших в состав русского языка; но особенно не стою за  него.    

— Что это вы сегодня, Лебедев, такой важный и чинный и  говорите как по складам, — усмехнулся князь.    

— Николай Ардалионович! — чуть не умиленным голосом  обратился Лебедев к Коле: — имея сообщить князю о деле, касающемся собственно…    

— Ну да, разумеется, разумеется, не мое дело! До  свидания, князь! — тотчас же удалился Коля.    

— Люблю ребенка за понятливость, — произнес  Лебедев, смотря ему вслед, — мальчик прыткий, хотя и назойливый.  Чрезвычайное несчастие испытал я, многоуважаемый князь, вчера вечером или  сегодня на рассвете… еще колеблюсь означить точное время.    

— Что такое?    

— Пропажа четырехсот рублей из бокового кармана,  многоуважаемый князь, окрестили! — прибавил Лебедев с кислою усмешкой.    

— Вы потеряли четыреста рублей? Это жаль.    

— И особенно бедному, благородно живущему своим трудом  человеку.    

— Конечно, конечно; как так?    

— Вследствие вина-с. Я к вам, как к провидению,  многоуважаемый князь. Сумму четырехсот рублей серебром получил я вчера в пять  часов пополудни от одного должника, и с поездом воротился сюда. Бумажник имел в  кармане. Переменив вицмундир на сюртук, переложил деньги в сюртук, имея в виду  держать при себе, рассчитывая вечером же выдать их по одной просьбе… ожидая  поверенного.    

— Кстати, Лукьян Тимофеич, правда, что вы в газетах  публиковались, что даете деньги под золотые и серебряные вещи?    

— Чрез поверенного; собственного имени моего не  означено, ниже адреса. Имея ничтожный капитал и в видах приращения фамилии,  согласитесь сами, что честный процент…    

— Ну да, ну да; я только чтоб осведомиться; извините,  что прервал.    

— Поверенный не явился. Тем временем привезли  несчастного; я уже был в форсированном расположении пообедав; зашли эти гости,  выпили… чаю, и… я повеселел к моей пагубе. Когда же, уже поздно, вошел этот  Келлер и возвестил о вашем торжественном дне и о распоряжении насчет  шампанского, то я, дорогой и многоуважаемый князь, имея сердце (что вы уже,  вероятно, заметили, ибо я заслуживаю), имея сердце, не скажу чувствительное, но  благодарное, чем и горжусь, — я, для пущей торжественности изготовляемой  встречи и во ожидании лично поздравить вас, вздумал пойти переменить старую  рухлядь мою на снятый мною по возвращении моем виц-мундир, что и исполнил, как,  вероятно, князь, вы и заметили, видя меня в виц-мундире весь вечер. Переменяя  одежду, забыл в сюртуке бумажник… Подлинно, когда бог восхощет наказать, то  прежде всего восхитит разум. И только сегодня, уже в половине восьмого,  пробудясь, вскочил как полоумный, схватился первым делом за сюртук, — один  пустой карман! Бумажника и след простыл.    

— Ах, это неприятно!    

— Именно неприятно; и вы с истинным тактом нашли сейчас  надлежащее выражение, — не без коварства прибавил Лебедев.    

— Как же, однако… — затревожился князь,  задумываясь, — ведь это серьезно.    

— Именно серьезно — еще другое отысканное вами слово,  князь, для обозначения…    

— Ах, полноте, Лукьян Тимофеич, что тут отыскивать?  важность не в словах… Полагаете вы, что вы могли в пьяном виде выронить из  кармана?    

— Мог. Всё возможно в пьяном виде, как вы с  искренностью выразились, многоуважаемый князь! Но прошу рассудить-с: если я  вытрусил бумажник из кармана, переменяя сюртук, то вытрушенный предмет должен  был лежать тут же на полу. Где же этот предмет-с?    

— Не заложили ли вы куда-нибудь в ящик, в стол?    

— Всё переискал, везде перерыл, тем более, что никуда  не прятал и никакого ящика не открывал, о чем ясно помню.    

— В шкапчике смотрели?    

— Первым делом-с, и даже несколько раз уже сегодня… Да  и как бы мог я заложить в шкапчик, истинно уважаемый князь?    

— Признаюсь, Лебедев, это меня тревожит. Стало быть,  кто-нибудь нашел на полу?    

— Или из кармана похитил! Две альтернативы-с.    

— Меня это очень тревожит, потому что кто именно… Вот  вопрос!    

— Без всякого сомнения, в этом главный вопрос; вы  удивительно точно находите слова и мысли и определяете положения, сиятельнейший  князь.    

— Ах, Лукьян Тимофеич, оставьте насмешки, тут…    

— Насмешки! — вскричал Лебедев, всплеснув руками.    

— Ну-ну-ну, хорошо, я ведь не сержусь; тут совсем  другое… Я за людей боюсь. Кого вы подозреваете?    

— Вопрос труднейший и… сложнейший! Служанку подозревать  не могу: она в своей кухне сидела. Детей родных тоже…    

— Еще бы.    

— Стало быть, кто-нибудь из гостей-с.    

— Но возможно ли это?    

— Совершенно и в высшей степени невозможно, но  непременно так должно быть. Согласен однако же допустить и даже убежден, что  если была покража, то совершилась не вечером, когда все были в сборе, а уже  ночью или даже под утро, кем-нибудь из заночевавших.    

— Ах, боже мой!    

— Бурдовского и Николая Ардалионовича я естественно  исключаю; они и не входили ко мне-с.    

— Еще бы, да если бы даже и входили! Кто у вас ночевал?    

— Считая со мной ночевало нас четверо, в двух смежных  комнатах: я, генерал, Келлер и господин Фердыщенко. Один, стало быть, из нас  четверых-с!    

— Из трех, то-есть; но кто же?    

— Я причел и себя для справедливости и для порядку; но  согласитесь, князь, что я обокрасть себя сам не мог, хотя подобные случаи и  бывали на свете…    

— Ах, Лебедев, как это скучно! — нетерпеливо  вскричал князь, — к делу, чего вы тянете!..    

— Остаются, стало быть, трое-с, и во-первых, господин  Келлер, человек непостоянный, человек пьяный и в некоторых случаях либерал,  то-есть насчет кармана-с; в остальном же с наклонностями, так сказать, более  древне-рыцарскими, чем либеральными. Он заночевал сначала здесь, в комнате  больного, и уже ночью лишь перебрался к нам, под предлогом, что на голом полу  жестко спать.    

— Вы подозреваете его?    

— Подозревал-с. Когда я в восьмом часу утра вскочил как  полоумный и хватил себя по лбу рукой, то тотчас же разбудил генерала, спавшего  сном невинности. Приняв в соображение странное исчезновение Фердыщенка, что уже  одно возбудило в нас подозрение, оба мы тотчас же решились обыскать Келлера,  лежавшего как… как… почти подобно гвоздю-с. Обыскали совершенно: в карманах ни  одного сантима, и даже ни одного кармана не дырявого не нашлось. Носовой платок  синий, клетчатый, бумажный, в состоянии неприличном-с. Далее любовная записка  одна, от какой-то горничной, с требованием денег и угрозами, и клочки  известного вам фельетона-с. Генерал решил, что невинен. Для полнейших сведений  мы его самого разбудили, насилу дотолкались; едва понял в чем дело, разинул  рот, вид пьяный, выражение лица нелепое и невинное, даже глупое, — не он-с!    

— Ну, как я рад! — радостно вздохнул князь: — я  таки за него боялся!    

— Боялись? Стало быть, уже имели основания к  тому? — прищурился Лебедев.    

— О, нет, я так, — осекся князь, — я ужасно  глупо сказал, что боялся. Сделайте одолжение, Лебедев, не передавайте никому…    

— Князь, князь! Слова ваши в моем сердце… в глубине  моего сердца! Там могила-с!.. — восторженно проговорил Лебедев, прижимая  шляпу к сердцу.    

— Хорошо, хорошо… Стало быть, Фердыщенко? То-есть, я  хочу сказать, вы подозреваете Фердыщенка?    

— Кого же более? — тихо произнес Лебедев,  пристально смотря на князя.    

— Ну да, разумеется… кого же более… то-есть,  опять-таки, какие же улики?    

— Улики есть-с. Во-первых, исчезновение в семь часов  или даже в седьмом часу утра.    

— Знаю, мне Коля говорил, что он заходил к нему и  сказал, что идет доночевывать к… забыл к кому, к своему приятелю.    

— Вилкину-с. Так, стало быть, Николай Ардалионович  говорил уже вам?    

— Он ничего не говорил о покраже.    

— Он и не знает, ибо я пока держу дело в секрете. Итак,  идет к Вилкину; казалось бы, что мудреного, что пьяный человек идет к такому  же, как и он сам, пьяному человеку, хотя бы даже и чем свет, и безо всякого  повода-с? Но вот здесь-то и след открывается: уходя, он оставляет адрес… Теперь  следите, князь, вопрос: зачем он оставил адрес? Зачем он заходит нарочно к  Николаю Ардалионовичу, делая крюк-с, и передает ему, что, “иду, дескать,  доночевывать к Вилкину”. И кто станет интересоваться тем, что он уходит и даже  именно к Вилкину? К чему возвещать? Нет, тут тонкость-с, воровская тонкость!  Это значит: “вот, дескать, нарочно не утаиваю следов моих, какой же я вор после  этого? Разве бы вор возвестил куда он уходит?” Излишняя заботливость отвести  подозрения и, так сказать, стереть свои следы на песке… Поняли вы меня,  многоуважаемый князь?    

— Понял, очень хорошо понял, но ведь этого мало?    

— Вторая улика-с: след оказывается ложный, а данный  адрес неточный. Час спустя, то-есть в восемь часов, я уже стучался к Вилкину; он  тут в Пятой улице-с, и даже знаком-с. Никакого не оказалось Фердыщенка. Хоть и  добился от служанки, совершенно глухой-с, что назад тому час, действительно,  кто-то стучался и даже довольно сильно, так что и колокольчик сорвал. Но  служанка не отворила, не желая будить господина Вилкина, а, может быть, и сама  не желая подняться. Это бывает-с.    

— И тут все ваши улики? Этого мало.    

— Князь, но кого же подозревать-с, рассудите? —  умилительно заключил Лебедев, и что-то лукавое проглянуло в его усмешке.    

— Осмотрели бы вы еще раз комнаты и в ящиках! —  озабоченно произнес князь после некоторой задумчивости.    

— Осматривал-с! — еще умилительнее вздохнул  Лебедев.    

— Гм!.. и зачем, зачем вам было переменять этот  сюртук! — воскликнул князь, в досаде стукнув по столу.    

— Вопрос из одной старинной комедии-с. Но,  благодушнейший князь! Вы уже слишком принимаете к сердцу несчастье мое! Я не  стою того. То-есть, я один не стою того; но вы страдаете и за преступника… за  ничтожного господина Фердыщенка?    

— Ну да, да, вы действительно меня озаботили, —  рассеянно и с неудовольствием прервал его князь. — Итак, что же вы  намерены делать… если вы так уверены, что это Фердыщенко?    

— Князь, многоуважаемый князь, кто же другой-с? —  с возраставшим умилением извивался Лебедев, — ведь неимение другого на  кого помыслить и, так сказать, совершенная невозможность подозревать кого-либо  кроме господина Фердыщенка, ведь это, так сказать, еще улика против господина  Фердыщенка, уже третья улика! Ибо опять-таки кто же другой? Ведь не господина  же Бурдовского мне заподозрить, хе-хе-хе?    

— Ну, вот, вздор какой!    

— Не генерала же наконец, хе-хе-хе!    

— Что за дичь! — почти сердито проговорил князь,  нетерпеливо поворачиваясь на месте.    

— Еще бы не дичь! Хе-хе-хе! И насмешил же меня человек,  то-есть генерал-то-с! Идем мы с ним давеча по горячим следам к Вилкину-с… а  надо вам заметить, что генерал был еще более моего поражен, когда я, после  пропажи, первым делом его разбудил, даже так, что в лице изменился, покраснел,  побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное и благородное негодование  вошел, что я даже и не ожидал такой степени-с. Наиблагороднейший человек! Лжет  он беспрерывно, по слабости, но человек высочайших чувств, человек при этом  малосмысленный-с, внушающий полнейшее доверие своею невинностью. Я вам уже говорил,  многоуважаемый князь, что имею к нему не только слабость, а даже любовь-с.  Вдруг останавливается посредине улицы, распахивает сюртук, открывает грудь:  “Обыскивай меня, говорит, ты Келлера обыскивал, зачем же ты меня не  обыскиваешь? Того требует, говорит, справедливость!” У самого и руки, и ноги  трясутся, даже весь побледнел, грозный такой. Я засмеялся и говорю: “Слушай,  говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же  собственными руками мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы  поднес ее на блюде всем сомневающимся: “вот, дескать, видите эту голову, так  вот этою собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но  даже в огонь”. Вот как я, говорю, за тебя ручаться готов!” Тут он бросился мне  в объятия, всё среди улицы-с, прослезился, дрожит и так крепко прижал меня к  груди, что я едва даже откашлялся: “ты, говорит, единственный друг, который  остался мне в несчастиях моих!” Чувствительный человек-с! Ну, разумеется, тут  же дорогой и анекдот к случаю рассказал о том, что его тоже будто бы раз, еще в  юности, заподозрили в покраже пятисот тысяч рублей, но что он на другой же день  бросился в пламень горевшего дома и вытащил из огня подозревавшего его графа и  Нину Александровну, еще бывшую в девицах. Граф его обнял, и таким образом  произошел брак его с Ниной Александровной, а на другой же день в пожарных  развалинах нашли и шкатулку с пропавшими деньгами; была она железная,  английского устройства, с секретным замком, и как-то под пол провалилась, так  что никто и не заметил, и только чрез этот пожар отыскалась. Совершенная  ложь-с. Но когда о Нине Александровне заговорил, то даже захныкал.  Благороднейшая особа Нина Александровна, хоть на меня и сердита.    

— Вы незнакомы?    

— Почти что нет-с, но всею душой желал бы, хотя бы  только для того, чтобы пред нею оправдаться. Нина Александровна в претензии на  меня, что я будто бы развращаю теперь ее супруга пьянством. Но я не только не  развращаю, но скорее укрощаю его; я его, может быть, отвлекаю от компании  пагубнейшей. При том же он мне друг-с, и я, признаюсь вам, теперь уж не оставлю  его-с, то-есть даже так-с: куда он, туда и я, потому что с ним только  чувствительностию одною и возьмешь. Теперь он даже совсем не посещает свою  капитаншу, хотя втайне и рвется к ней, и даже иногда стонет по ней, особенно  каждое утро, вставая и надевая сапоги, не знаю уж почему в это именно время.  Денег у него нет-с, вот беда, а к той без денег явиться никак нельзя-с. Не  просил он денег у вас, многоуважаемый князь?    

— Нет, не просил.    

— Стыдится. Он было и хотел; даже мне признавался, что  хочет вас беспокоить, но стыдлив-с, так как вы еще недавно его одолжили, и  сверх того полагает, что вы не дадите. Он мне как другу это излил.    

— А вы ему денег не даете?    

— Князь! Многоуважаемый князь! Не только деньги, но за  этого человека я, так сказать, даже жизнью… нет, впрочем, преувеличивать не  хочу, — не жизнью, но если, так сказать, лихорадку, нарыв какой-нибудь,  или даже кашель, — то ей богу готов буду перенести, если только за очень  большую нужду; ибо считаю его за великого, но погибшего человека! Вот-с; не  только деньги-с!    

— Стало быть, деньги даете?    

— Н-нет-с; денег я не давал-с, и он сам знает, что я и  не дам-с, но ведь единственно в видах воздержания и исправления его. Теперь  увязался со мной в Петербург; я в Петербург ведь еду-с, чтобы застать господина  Фердыщенка по самым горячим следам, ибо наверно знаю, что он уже там-с. Генерал  мой так и кипит-с; но подозреваю, что в Петербурге улизнет от меня, чтобы  посетить капитаншу. Я, признаюсь, даже нарочно его от себя отпущу, как мы уже и  условились по приезде тотчас же разойтись в разные стороны, чтоб удобнее  изловить господина Фердыщенка. Так вот я его отпущу, а потом вдруг, как снег на  голову, и застану его у капитанши, — собственно, чтоб его пристыдить, как  семейного человека, и как человека вообще говоря.    

— Только не делайте шуму, Лебедев, ради бога не делайте  шуму, — вполголоса и в сильном беспокойстве проговорил князь.    

— О, нет-с, собственно лишь чтобы пристыдить и  посмотреть, какую он физиономию сделает, — ибо многое можно по физиономии  заключить, многоуважаемый князь, и особенно в таком человеке! Ах, князь! Хоть и  велика моя собственная беда, но не могу даже и теперь не подумать о нем и об  исправлении его нравственности. Чрезвычайная просьба у меня к вам,  многоуважаемый князь, даже признаюсь, затем собственно и пришел-с: с их домом  вы уже знакомы и даже жили у них-с; то если бы вы, благодушнейший князь,  решились мне в этом способствовать, собственно лишь для одного генерала и для  счастия его…    

Лебедев даже руки сложил, как бы в мольбе.    

— Что же? Как же способствовать? Будьте уверены, что я  весьма желаю вас вполне понять, Лебедев.    

— Единственно в сей уверенности я к вам и явился! Чрез  Нину Александровну можно бы подействовать; наблюдая и, так сказать, следя за  его превосходительством постоянно, в недрах собственного его семейства. Я к  несчастию не знаком-с… к тому же тут и Николай Ардалионович, обожающий вас, так  сказать, всеми недрами своей юной души, пожалуй, мог бы помочь…    

— Н-нет… Нину Александровну в это дело… Боже сохрани!  Да и Колю… Я, впрочем, вас еще, может быть, и не понимаю, Лебедев.    

— Да тут и понимать совсем нечего! — даже  привскочил на стуле Лебедев: — одна, одна чувствительность и нежность — вот всё  лекарство для нашего больного. Вы, князь, позволяете мне считать его за  больного?    

— Это даже показывает вашу деликатность и ум.    

— Объясню вам примером, для ясности взятым из практики.  Видите какой это человек-с: тут у него теперь одна слабость к этой капитанше, к  которой без денег ему являться нельзя, и у которой я сегодня намерен накрыть  его, для его же счастия-с; но, положим, что не одна капитанша, а соверши он  даже настоящее преступление, ну, там, бесчестнейший проступок какой-нибудь  (хотя он и вполне неспособен к тому), то и тогда, говорю я, одною благородною,  так сказать, нежностью с ним до всего дойдешь, ибо чувствительнейший человек-с!  Поверьте, что пяти дней не выдержит, сам проговорится, заплачет и во всем  сознается, — и особенно, если действовать ловко и благородно, чрез  семейный и ваш надзор за всеми, так сказать, чертами и стопами его… О,  благодушнейший князь! — вскочил Лебедев, даже в каком-то вдохновении: — я  ведь и не утверждаю, что он наверно… Я, так сказать, всю кровь мою за него  готов хоть сейчас излить, хотя согласитесь, что невоздержание и пьянство, и  капитанша, и всё это вместе взятое, могут до всего довести.    

— Такой цели я, конечно, всегда готов способствовать, —  сказал князь, вставая, — только признаюсь вам, Лебедев, я в беспокойстве  ужасном; скажите, ведь вы всё еще… одним словом, сами же вы говорите, что  подозреваете господина Фердыщенка.    

— Да кого же более? Кого же более, искреннейший  князь? — опять умилительно сложил руки Лебедев, умиленно улыбаясь. Князь  нахмурился и поднялся с места.    

— Видите, Лукьян Тимофеич, тут страшное дело в ошибке.  Этот Фердыщенко… я бы не желал говорить про него дурного… но этот Фердыщенко…  то-есть, кто знает, может быть, это и он!.. Я хочу сказать, что, может быть, он  и в самом деле способнее к тому, чем… чем другой.    

Лебедев навострил глаза и уши.    

— Видите, — запутывался и всё более и более  нахмуривался князь, расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь не  взглядывать на Лебедева, — мне дали знать… мне сказали про господина  Фердыщенка, что будто бы он, кроме всего, такой человек, при котором надо  воздерживаться и не говорить ничего… лишнего, — понимаете? Я к тому, что,  может быть, и действительно он был способнее чем другой… чтобы не  ошибиться, — вот в чем главное, понимаете?    

— А кто вам сообщил это про господина  Фердыщенка? — так и вскинулся Лебедев.    

— Так, мне шепнули; я, впрочем, сам этому не верю… мне  ужасно досадно, что я принужден был это сообщить, но уверяю вас, я сам этому не  верю… это какой-нибудь вздор… Фу, как я глупо сделал!    

— Видите, князь, — весь даже затрясся  Лебедев, — это важно, это слишком важно теперь, то-есть не насчет  господина Фердыщенка, а насчет того, как к вам дошло это известие. (Говоря это,  Лебедев бегал вслед за князем взад и вперед, стараясь ступать с ним в ногу.) —  Вот что, князь, и я теперь сообщу: давеча генерал, когда мы с ним шли к этому  Вилкину, после того, как уже он мне рассказал о пожаре, и, кипя, разумеется,  гневом, вдруг начал мне намекать то же самое про господина Фердыщенка, но так  нескладно и неладно, что я поневоле сделал ему некоторые вопросы, и вследствие  того убедился вполне, что всё это известие единственно одно вдохновение его  превосходительства… Собственно, так сказать, из одного благодушия. Ибо он и  лжет единственно потому, что не может сдержать умиления. Теперь изволите  видеть-с: если он солгал, а я в этом уверен, то каким же образом и вы могли об  этом услышать? Поймите, князь, ведь это было в нем вдохновение минуты, —  то кто же, стало быть, вам-то сообщил? Это важно-с, это… это очень важно-с и…  так сказать…    

— Мне сказал это сейчас Коля, а ему сказал давеча отец,  которого он встретил в шесть часов, в седьмом, в сенях, когда вышел за чем-то.    

И князь рассказал всё в подробности.    

— Ну вот-с, это что называется след-с! — потирая  руки, неслышно смеялся Лебедев: — так я и думал-с! Это значит, что его  превосходительство нарочно прерывали свой сон невинности, в шестом часу, чтоб  идти разбудить любимого сына и сообщить о чрезвычайной опасности соседства с  господином Фердыщенком! Каков же после того опасный человек господин  Фердыщенко, и каково родительское беспокойство его превосходительства,  хе-хе-хе!..    

— Послушайте, Лебедев, — смутился князь  окончательно, — послушайте, действуйте тихо! Не делайте шуму! Я вас прошу,  Лебедев, я вас умоляю… В таком случае клянусь, я буду содействовать, но чтобы  никто не знал; чтобы никто не знал!    

— Будьте уверены, благодушнейший, искреннейший и  благороднейший князь, — вскричал Лебедев в решительном вдохновении, —  будьте уверены, что всё сие умрет в моем благороднейшем сердце! Тихими  стопами-с, вместе! Тихими стопами-с, вместе! Я же всю даже кровь мою…  Сиятельнейший князь, я низок и душой и духом, но спросите всякого даже подлеца,  не только низкого человека: с кем ему лучше дело иметь, с таким ли как он  подлецом, или с наиблагороднейшим человеком как вы, искреннейший князь? Он  ответит, что с наиблагороднейшим человеком, и в том торжество добродетели! До  свидания, многоуважаемый князь! Тихими стопами… тихими стопами и… вместе-с.    

 X.    

     

Князь понял наконец почему он холодел каждый раз, когда  прикасался к этим трем письмам, и почему он отдалял минуту прочесть их до  самого вечера. Когда он, еще давеча утром, забылся тяжелым сном на своей  кушетке, всё еще не решаясь раскрыть который-нибудь из этих трех кувертов, ему  опять приснился тяжелый сон, и опять приходила к нему та же “преступница”. Она  опять смотрела на него со сверкавшими слезами на длинных ресницах, опять звала  его за собой, и опять он пробудился, как давеча, с мучением припоминая ее лицо.  Он хотел было пойти к ней  тотчас же, но не мог; наконец, почти в  отчаянии, развернул письма и стал читать.    

Эти письма тоже походили на сон. Иногда снятся странные сны,  невозможные и неестественные; пробудясь, вы припоминаете их ясно и удивляетесь  странному факту: вы помните прежде всего, что разум не оставлял вас во всё  продолжение вашего сновидения; вспоминаете даже, что вы действовали чрезвычайно  хитро и логично во всё это долгое, долгое время, когда, вас окружали убийцы, когда  они с вами хитрили, скрывали свое намерение, обращались с вами дружески, тогда  как у них уже было наготове оружие, и они лишь ждали какого-то знака; вы  вспоминаете как хитро вы их наконец обманули, спрятались от них; потом вы  догадались, что они наизусть знают весь ваш обман и не показывают вам только  вида, что знают, где вы спрятались; но вы схитрили и обманули их опять, всё это  вы припоминаете ясно. Но почему же в то же самое время разум ваш мог помириться  с такими очевидными нелепостями и невозможностями, которыми, между прочим, был  сплошь наполнен ваш сон? Один из ваших убийц в ваших глазах обратился в  женщину, а из женщины в маленького, хитрого, гадкого карлика, — и вы всё  это допустили тотчас же, как совершившийся факт, почти без малейшего недоумения,  и именно в то самое время, когда с другой стороны ваш разум был в сильнейшем  напряжении, выказывал чрезвычайную силу, хитрость, догадку, логику? Почему  тоже, пробудясь от сна и совершенно уже войдя в действительность, вы чувствуете  почти каждый раз, а иногда с необыкновенною силой впечатления, что вы  оставляете вместе со сном что-то для вас неразгаданное. Вы усмехаетесь  нелепости вашего сна и чувствуете в то же время, что в сплетении этих  нелепостей заключается какая-то мысль, но мысль уже действительная, нечто  принадлежащее к вашей настоящей жизни, нечто существующее и всегда  существовавшее в вашем сердце; вам как будто было сказано вашим сном что-то  новое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно, оно радостное или  мучительное, но в чем оно заключается и что было сказано вам — всего этого вы  не можете ни понять, ни припомнить.    

Почти то же было и после этих писем. Но еще и не развертывая  их, князь почувствовал, что самый уже факт существования и возможности их похож  на кошмар. Как решилась она ей  писать, спрашивал он, бродя вечером один  (иногда даже сам не помня, где ходит). Как могла она об этом  писать, и  как могла такая безумная мечта зародиться в ее голове? Но мечта эта была уже  осуществлена, и всего удивительнее для него было то, что пока он читал эти  письма, он сам почти верил в возможность и даже в оправдание этой мечты. Да,  конечно, это был сон, кошмар и безумие; но тут же заключалось и что-то такое,  что было мучительно-действительное и страдальчески-справедливое, что  оправдывало и сон, и кошмар, и безумие. Несколько часов сряду он как будто  бредил тем, что прочитал, припоминал поминутно отрывки, останавливался на них,  вдумывался в них. Иногда ему даже хотелось сказать себе, что он всё это  предчувствовал и предугадывал прежде; даже казалось ему, что как будто он уже  читал это всё, когда-то давно-давно, и всё, о чем он тосковал с тех пор, всё,  чем он мучился и чего боялся, — всё это заключалось в этих давно уже  прочитанных им письмах.    

     

“Когда вы развернете это письмо (так  начиналось первое послание), вы прежде всего взглянете на подпись. Подпись всё  вам скажет и всё разъяснит, так что мне нечего пред вами оправдываться и нечего  вам разъяснять. Будь я хоть сколько-нибудь вам равна, вы бы могли еще обидеться  такою дерзостью; но кто я, и кто вы? Мы две такие противоположности, и я до  того пред вами из ряду вон, что я уже никак не могу вас обидеть, даже если б и  захотела”.    

     

Далее в другом месте она писала:    

     

“Не считайте моих слов больным  восторгом больного ума, но вы для меня — совершенство! Я вас видела, я вижу вас  каждый день. Ведь я не сужу вас; я не рассудком дошла до того, что вы  совершенство; я просто уверовала. Но во мне есть и грех пред вами: я вас люблю.  Совершенство нельзя ведь любить; на совершенство можно только смотреть как на  совершенство, не так ли? А между тем я в вас влюблена. Хоть любовь и равняет  людей, но не беспокойтесь, я вас к себе не приравнивала, даже в самой затаенной  мысли моей. Я вам написала: “не беспокойтесь”; разве вы можете беспокоиться?..  Если бы было можно, я бы целовала следы ваших ног. О, я не равняюсь с вами…  Смотрите на подпись, скорее смотрите на подпись!”    

     

     

“Я однако же замечаю (писала она в  другом письме), что я вас с ним соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли  вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он о вас как о “свете”  вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов  поняла, что вы для него свет. Я целый месяц подле него прожила и тут поняла,  что и вы его любите; вы и он для меня одно”.    

     

     

“Что это (пишет она еще)? вчера я  прошла мимо вас, и вы как будто покраснели? Не может быть, это мне так  показалось. Если вас привести даже в самый грязный вертеп и показать вам  обнаженный порок, то вы не должны краснеть; вы никак не можете негодовать из-за  обиды. Вы можете ненавидеть всех подлых и низких, но не за себя, а за других,  за тех, кого они обижают. Вас же никому нельзя обидеть. Знаете, мне кажется, вы  даже должны любить меня. Для меня вы то же, что и для него: светлый дух; ангел  не может ненавидеть, не может и не любить. Можно ли любить всех, всех людей,  всех своих ближних, — я часто задавала себе этот вопрос? Конечно: нет, и  даже неестественно. В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда  одного себя. Но это нам невозможно, а вы другое дело: как могли бы вы не любить  хоть кого-нибудь, когда вы ни с кем себя не можете сравнивать, и когда вы выше  всякой обиды, выше всякого личного негодования? Вы одни можете любить без эгоизма,  вы одни можете любить не для себя самой, а для того, кого вы любите. О, как  горько было бы мне узнать, что вы чувствуете из-за меня стыд или гнев! Тут ваша  погибель: вы разом сравняетесь со мной…    

Вчера я, встретив вас, пришла домой и  выдумала одну картину. Христа пишут живописцы всё по евангельским сказаниям; я  бы написала иначе: я бы изобразила его одного, — оставляли же его иногда  ученики одного. Я оставила бы с ним только одного маленького ребенка. Ребенок  играл подле него; может быть, рассказывал ему что-нибудь на своем детском  языке, Христос его слушал, но теперь задумался; рука его невольно, забывчиво  осталась на светлой головке ребенка. Он смотрит вдаль, в горизонт; мысль  великая, как весь мир, покоится в его взгляде; лицо грустное. Ребенок замолк,  облокотился на его колена, и подперши ручкой щеку, поднял головку и задумчиво,  как дети иногда задумываются, пристально на него смотрит. Солнце заходит… Вот  моя картина! Вы невинны, и в вашей невинности всё совершенство ваше. О, помните  только это! Что вам за дело до моей страсти к вам? Вы теперь уже моя, я буду  всю жизнь около вас… Я скоро умру”.    

     

Наконец, в самом последнем письме было:    

     

“Ради бога, не думайте обо мне ничего;  не думайте тоже, что я унижаю себя тем, что так пишу вам, или что я принадлежу  к таким существам, которым наслаждение себя унижать, хотя бы даже и из  гордости. Нет, у меня свои утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне  трудно было бы даже и себе сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я знаю,  что не могу себя унизить даже и из припадка гордости. А к самоунижению от  чистоты сердца я не способна. А стало быть, я вовсе и не унижаю себя.    

Почему я вас хочу соединить: для вас,  или для себя? Для себя, разумеется, тут все разрешения мои, я так сказала себе  давно… Я слышала, что ваша сестра Аделаида сказала тогда про мой портрет, что с  такою красотой можно мир перевернуть. Но я отказалась от мира; вам смешно это  слышать от меня, встречая меня в кружевах и бриллиантах, с пьяницами и  негодяями? Не смотрите на это, я уже почти не существую, и знаю это; бог знает,  что вместо меня живет во мне. Я читаю это каждый день в двух ужасных глазах,  которые постоянно на меня смотрят, даже и тогда, когда их нет предо мной. Эти  глаза теперь молчат  (они всё молчат), но я знаю их тайну. У него дом  мрачный, скучный, и в нем тайна. Я уверена, что у него в ящике спрятана бритва,  обмотанная шелком, как и у того, московского убийцы; тот тоже жил с матерью в  одном доме и тоже перевязал бритву шелком, чтобы перерезать одно горло. Всё  время, когда я была у них в доме, мне всё казалось, что где-нибудь, под  половицей, еще отцом его, может быть, спрятан мертвый и накрыт клеенкой, как и  тот московский, и также обставлен кругом стклянками со ждановскою жидкостью, я  даже показала бы вам угол. Он всё молчит; но ведь я знаю, что он до того меня  любит, что уже не мог не возненавидеть меня. Ваша свадьба и моя свадьба —  вместе: так мы с ним назначили. У меня тайн от него нет. Я бы его убила со  страху… Но он меня убьет прежде… он засмеялся сейчас и говорит, что я брежу; он  знает, что я к вам пишу”.    

     

И много, много было такого же бреду в этих письмах. Одно из  них, второе, было на двух почтовых листах, мелко исписанных, большого формата.    

Князь вышел, наконец, из темного парка, в котором долго  скитался, как и вчера. Светлая, прозрачная ночь показалась ему еще светлее  обыкновенного; “неужели еще так рано?” подумал он. (Часы он забыл захватить.)  Где-то будто послышалась ему отдаленная музыка; “в воксале должно быть”,  подумал он опять; — “конечно, они не пошли туда сегодня”. Сообразив это,  он увидал, что стоит у самой их дачи; он так и знал, что должен был непременно  очутиться, наконец, здесь и, замирая сердцем, ступил на террасу. Никто его не  встретил, терраса была пуста. Он подождал и отворил дверь в залу. “Эта дверь  никогда у них не затворялась”, мелькнуло в нем, но и зала была пуста; в ней  было совсем почти темно. Он стал среди комнаты в недоумении. Вдруг отворилась  дверь, и вошла Александра Ивановна со свечой в руках. Увидев князя, она  удивилась и остановилась пред ним, как бы спрашивая. Очевидно, она проходила  только чрез комнату, из одной двери в другую, совсем не думая застать  кого-нибудь.    

— Как вы здесь очутились? — проговорила она,  наконец.    

— Я… зашел…    

— Maman не совсем здорова, Аглая тоже. Аделаида ложится  спать, я тоже иду. Мы сегодня весь вечер дома одни просидели. Папаша и князь в  Петербурге.    

— Я пришел… я пришел к вам… теперь…    

— Вы знаете, который час?    

— Н-нет…