1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
     
Плод изящности – в обломках…
     
Разума твореньи – в щепках…
     
И грабеж, насильство, наглость,
     
Все неистовства, все зверства, –
     
Со бесчувственностью стали
     
Слышать визг и корчи смерти –
     
Се иройство, слава! – можно ль
     
Сердцу, чувствовать обыкшу,
     
И уму, судить умевшу,
     
Поступить на таковая?
     
Нет, рассудок претит мыслить,
     
Что Эмилия сын славный,
     
Лелья друг, и друг Полибья,
     
И любитель муз Эллады,
     
Мог решить погибель зверску
     
Пышной, гордыя Карфаги.
     
Нет, веленье се неисто
     
Властолюбия сурова,
     
Ненасытна духа власти,
     
Духа сильна, Рим воздвигша,
     
Из устен что излетело
     
Древня строгого Катона:
     
«Да разрушится Карфага!»
     
Но ты паки разрушитель,
     
Ты Нуманции несчастной.
     
Иль припев, или прозванье
     
Над тобой толико сильны,
     
Что ты сладость ощущаешь
     
Разрушителем быть только?
     
Но, алкая сильной власти
     
Ты диктатора, стал жертвой
     
Властолюбья непомерна.
     
И се в Риме, удивленном
     
Своей властью и богатством,
     
Возникают страсти бурны
     
И грозят уже паденьем.
     
Асия, Коринф и греки
     
Повергают свои выи
     
Во ярем народа римска.
     
Но во мзду рабства сим мира
     
Повелителям надменным
     
С златом, с серебром, с богатством
     
Изрыгают в Рим все страсти,
     
Что затмят в нем добродетель
     
И созиждут ему гибель.
     
Грахи, Грахи, украшенье
     
Матери своея мудрой,
     
Вы напрасно восхотели
     
Возродить в превратном Риме
     
Нравы древни и равенство.
     
Добродетель не защита
     
Для коварства, буйства, силы.
     
Пали жертвы вы достойны
     
Упадающей свободы.
     
Се возник тот муж суровый,
     
Ненавистник рода знатна,
     
Ненавистник наук, знаний,
     
Храбр, и мужествен, и дерзок,
     
Вождь великий, воин смелый
     
И спаситель Рима, Марий;
     
Горд, суров, алкая власти,
     
Все пути к ее снисканью
     
Были благи; но изгнанный
     
И в побеге, утопая
     
Близ Минтурны в блате жидком,
     
Он вещает ко несущу
     
К нему смерть наемну войну:
     
«Се, я Марий, коль дерзаешь!»
     
Но сей взор велика духа,
     
И велика среди бедствий,
     
Заградил взнесенно жало,
     
И в убийце своем Марий
     
Обретает себе друга;
     
«Странник бедствен, укрываясь,
     
Конец жизни нося тяжкой,
     
Зри картину счастья шатка;
     
Зри величественный образ
     
Мария победоносна,
     
Марья первого во Риме
     
Здесь седящего (вещает)
     
На развалинах Карфаги!
     
О стяжатель власти, чести,
     
Зри там Марья – содрогнися».
     
Колесо, всегда вертящесь,
     
Превратилося Фортуны,
     
Марий паки в Капитольи;
     
Сердце, бедством изъязвленно,
     
Стало жестче стали крепкой,
     
И суровый сей велитель
     
Рим исполнил смерти, казни.
     
День румяный воссиявший
     
Освещал потоки дымны
     
Восструившейся по стогнам
     
Крови римской, – и свершался,
     
Зря в мерцаньи кровь и гибель.
     
Но сей варвар ненасытный
     
Трепетал, воспомня Суллу.
     
Чтоб забыть тот страх, опасность,
     
Он предался гнусну пьянству
     
И в хмелю скончал жизнь срамну.
     
Се совместник Марьев, Сулла,
     
Се мучитель с сердцем нежным,
     
Се счастливым нареченный,
     
Рода знатна и украшен
     
Дарованьями различны;
     
Ум словесностью устроен,
     
В обхожденьи мил и гибок,
     
Но снедаем алчбой славы
     
И снедаем властолюбьем;
     
Храбр, дея́телен, вождь мудрый,
     
Победитель Мифридата.
     
Мифридат, ирой, царь славный,
     
О пример ты зыбка счастья!
     
Враг он римлян, ненавистник
     
Сих тягчателей народов;
     
С юных лет он чует славу
     
Противстать струе сей, рвущей
     
Все оплоты; бодрый разум,
     
Возвышенны чувства сердца,
     
Крепость духа, храбрость, смелость,
     
Мужество, в трудах возросше,
     
Закаленное во славе,
     
Он дал бег душе отважной,
     
Властолюбия алкавшей,
     
На великая возмогшей.
     
Победитель он Асии,
     
Победитель он Эллады,
     
Уступить был принужденный
     
Счастью Рима, счастью Суллы.
     
Но иссунул меч кровавый
     
Паки на погибель Рима,
     
Тридцать лет сопротивлялся
     
Он грабителям вселенной,
     
Римлянам: но в тяжки лета,
     
Зря восставшего Фарнаса,
     
Сына, наущенна Римом,
     
Он мечом свою жизнь славну
     
Ненадежную исторгнул,
     
Не возмогши ее кончить
     
Жалом острым яда сильна:
     
Зане жизнь его, в смятеньи
     
Провождаема, успела
     
Притупить всю едкость яда.
     
Мифридата победивши,
     
Испровергнувши Афины,
     
Победивши всех ахеян,
     
Всех союзников и римлян,
     
Сулла меч свой, обагренный
     
Кровию доселе чуждой,
     
Он простер во сердце Рима.
     
Заградив на жалость сердце,
     
Хладнокровный был убийца
     
Всех, ему врагами бывших,
     
И трепещущие члены
     
Погубленных граждан Рима
     
Его были услажденье.
     
Нет, ничто не уравнится
     
Ему в лютости толикой,
     
Робеспьер дней наших разве.
     
Ах, во дни сии ужасны,
     
Где отец сыновней крови,
     
Где сыны отцовой жаждут,
     
Господу где раб предатель,
     
Средь разврата нагла нравов
     
Может разве самодержец,
     
Властию венчан всесильной,
     
Дать устройство, мир – неволи, –
     
Пусть неволи, но отд́охнет
     
Человечество от тяжких
     
Ран. Стал Сулла всевелитель,
     
Учредил благоустройство
     
Во мятежном сердце Рима.
     
И се муж, кровей столь жаждущ,
     
Погубитель граждан, войнов,
     
Грады, селы испровергший,
     
Наносивший смертны раны
     
Во сердцах семейств толиких,
     
Возгнушался своей властью
     
И дерзнул сойти с престола.
     
Он конец своея жизни
     
Провел мирно и в утехах
     
Сладострастья, неги, хмеля.
     
О властители народов!..
     
Или паче, сердца смертных
     
О загадка, нерешима
     
Ниже Сфинксу! Будто только
     
Всевластителю угодно
     
Было кровию упиться
     
И возлечь на ложе мирно,
     
Среди Вакха, мусс и Лелы.
     
Истина непостижима,
     
Но то истина, что может
     
Во душе, к любленью нежной
     
При вождении рассудка,
     
Привитать и люто зверство.
     
Где ты, Рим, где ты, отчизна
     
Простоты, смиренья, чести!
     
Добродетели опоры,
     
Потрясенные страстями,
     
Утопилися в ассийской
     
Роскоши; но се явленье,
     
Удивления достойно
     
Всех веков, всея вселенной:
     
Муж богатства неисчетна,
     
Пышностию превзошедший,
     
Роскошью и велелепьем
     
Всех царей роскошна Встока,
     
И среди распутства, буйства,
     
Наглостей, презренья явна
     
Добродетели, законов,
     
Возмужался, явил свету
     
Сердце чистое и разум,
     
Всей изящностью украшен.
     
Воин храбрый и вождь мудрый,
     
Гражданин среди разврата;
     
Ненавистник ухищрений,
     
Скопов, козней, заговоров;
     
Не алкая властолюбьем,
     
Победитель Мифридата
     
Торжеством шел в Капитольи.
     
Сердце, руки непорочны,
     
Судия всегда правдивый,
     
Истина из уст нельстивых
     
Лукулла роскошна, пышна
     
Исходила непорочна.
     
Сын, отец и брат он нежный,
     
Господь щедрый, друг несчастных,
     
Он бы мог стать всех превыше,
     
Кесаря или Помпея,
     
Но иль мало он отважен,
     
Иль не дерзок, иль почтил он
     
Мир, покой средь мусс и неги.
     
Марий, проложив кровавый
     
Путь ко власти высшей в Риме,
     
Сулла, воинов купивши,
     
Показали, что возможно
     
Силой царствовати в Риме;
     
Рим, владыко всех народов,
     
Уж настала та минута,
     
Что ты выю свою горду
     
Под ярем насильства склонишь.
     
Если муж продерзкий, буйный,
     
Вихрь неистовый страстями,
     
Смелый ум, отважно сердце,
     
Сластолюбец, злодей гнусный…
     
(Зри, ступил, ушел и, в бегстве
     
Вырвавшись, мечом дерзает…
     
Но, сражен, он, озираясь,
     
Грозит взором и скрежещет
     
Во отмщение зубами) –
     
Если вольность Катилина
     
Не возможет испровергнуть,
     
То, спасенный Цицероном,
     
В мрежи ты падешь Помпея.
     
Властолюбец, не терпевший
     
Себе равного во Риме,
     
Жажду царствия прикрывши
     
Добродетельной личиной,
     
Он умеренности видом
     
Привлекал сердца и души;
     
Торжества исторгши почесть,
     
Еще юн, не хотел больше,
     
Чтоб его затмил кто в Риме:
     
Победитель и во власти
     
В Рим вступает гражданином,
     
Но он хитростью то будет,
     
Чего силой не желает.
     
Его честь и добродетель
     
На лице токмо сияли,
     
Но душа была бесстыдна.
     
Расширитель он пределов
     
Рима Ассии до сердца,
     
Он неистово гордился,
     
Презрил Юлия, вещая:
     
«Я воздвигну легионы,
     
Ударяя ногой в землю».
     
Во Фарсальских он долинах
     
Испытал превратность счастья,
     
И предательной десницы
     
Стал он жертвою плачевной.
     
Тако зданье, соруженно
     
Хитростью и расточеньем,
     
Властию, умом, стрясется
     
И падет единым махом,
     
Коль найдет во преткновенье
     
Буйнее себя и дерзче.
     
Се возник тот муж предивный,
     
Удивленье веков поздных,
     
В юности распутен, жаждущ
     
Лишь веселья и утехи,
     
Дорогими ароматы
     
Нося кудри умащенны
     
И рача лишь о наряде, –
     
Сей вознесся, да преломит
     
Твердый щит свободы Рима,
     
Но в котором еще Сулла
     
Марьев многих прорицает.
     
Юлий встал – и всё поникло.
     
Ах! что может стать противу,
     
Когда Юлий в селе малом
     
Первым быть желает лучше,
     
Нежели вторым во Риме?
     
Алчба власти необъятна,
     
Совождаема рассудком
     
Твердым, быстрым, и глубокий
     
Ум блестящий, и украшен
     
Всей учености цветами.
     
Слово нежно и приятно,
     
Но и сильно, пылко, стройно,
     
Убеждать равно удобно
     
Душу, сердце жены, война.
     
Предприимчив, смел, отважен,
     
Жив, де́ятелен; чудесны
     
Он намеренья родивши,
     
Исполнял их устремленно;
     
Храбр и мужествен в сраженьи,
     
Мудр, разумен он в советах,
     
Милосерд, прощать обиды
     
Он готов всегда злодеям.
     
Как возможно, чтобы вольность
     
Устоять могла, шатнувшись,
     
Против Юлья? Муж чудесный,
     
Он все качества изящны
     
Ссредоточил, недостатка
     
Ни едина не имевши,
     
Но пороков тьму; рожденный
     
К управленью, где бы ни был,
     
Победитель был бы тамо,
     
Где б случилось вождать войско.
     
Вольности умыслив гибель,
     
В достиженьи сея цели
     
Бдетелен был, трезв, незыблен,
     
Всегда к брани он готовый,
     
Рукой дерзкой и обильной
     
Рассыпал несчетно злато,
     
Покупал наемны души
     
И клевретов своих бранных
     
Делал Крезами, коль нужно.
     
Путь направя ко престолу,
     
Преткновений став превыше,
     
Он себе позволил всё – и,
     
Свято было ль что, не ведал.
     
Так, Помпея победивши,
     
Излиял щедроты всюду
     
И явился царь премудрый.
     
Но, или неосторожно,
     
Или гордостью своею
     
Оскорбив любящих вольность,
     
Сей вождь славный, муж великий
     
Пал, сражен друзей рукою,
     
Пал, ненужная ты жертва
     
Сокрушенныя свободы.
     
И – неслыханное чудо! –
     
Тиран мертв, но где свобода?
     
Во служение поникший
     
Рима дух парить не может.
     
А ты, муж красноречивый,
     
Цицерон, прияв кормило,
     
Не возмог ты Римом править.
     
Ах, Катон, почто исторгнул
     
Жизнь свою ты столь некстате?
     
Ты бы участь зыбку Рима
     
Укрепить мог духом твердым.
     
Стань, сравнись со Цицероном:
     
Монтескье о вас да судит.
     
Цицерон – муж качеств дивных,
     
Но вторым быть, а не первым
     
Был удобен: ум прекрасный,
     
Но душа нередко низка.
     
В Цицероне добродетель
     
Есть побочность, а в Катоне
     
Она верх, подпора ж славы.
     
На себя всегда взор первый
     
Витий славный обращает,
     
А Катон себя не видит;
     
Рим спасти Катон желает,
     
Зане любит он свободу,
     
А муж слова сладка хощет
     
Рим спасти из чванства разве;
     
И сей муж неосторожный
     
И тщеславный, ненавидя
     
Марк Антония, восставил
     
Юлия в Октавиане.
     
Но, обманутый младенцем
     
Почти, пал, опасна жертва
     
Кровожадных триумвиров.
     
Тут воскрес, восстал от гроба
     
Ненасытец граждан крови,
     
Сулла: меч носился в Риме,
     
Пожиная всех, кто н́емил
     
Иль опасен триумвирам.
     
Так, валясь везде на части,
     
Римска вольность исчезала.
     
Брут и Кассий, побежденны
     
В Греции, свой меч вонзают
     
В грудь свою без пользы Риму;
     
Только слава им осталась
     
Римляне последни зваться.
     
Потом, Марка победивши
     
Октавьян в Акцьи, трусливый,
     
Царь он стал огромна Рима.
     
И так сей злодей неистый,
     
Без законов и без правил,
     
Хитр, бесстыден, подл и алчен,
     
Благодарности чужд сердцем,
     
Сластолюбец и бездельник,
     
Кровожаждущ, но с насмешкой,
     
Воевода трус и робкий,
     
Но возлюбленный во́инством,
     
Рим исполнивши насильства,
     
Грабежа, бесстыдства, крови
     
И насытившись надменно
     
Сладострастием позорным,
     
Стал превыше он всех в Риме.
     
Он, в любовь к народу вкравшись,
     
Льстя его свободы видом
     
(Ах, достоин ли свободы
     
Ты, который лишь желаешь
     
Хлеба, хлеба, игр на цирке?),
     
Основал престол железный,
     
Где воссядет злодеянье
     
И с ним гнусные пороки.
     
Тако хитрый сей мучитель,
     
Безмятежным правя царством
     
Долго, был и щедр и кроток
     
И, кончину видя близку,
     
С твердостью вещал стоящим:
     
«Се конец игры, плещите!»
     
Но потомство не обманешь,
     
О неистовый счастливец!
     
Блеском своея державы
     
Одолжен ты Меценату,
     
Или Ливьи, иль Агриппе,
     
Иль льстецам твоим наемным,
     
Иль Горацью, иль Марону.
     
О умы, умы изящны,
     
Та ли участь мусс, чтоб славить,
     
Кто вам жизнь лишь не отъемлет
     
Иль, оставя вам жизнь гнусну,
     
Даст еще кусок, омытый
     
В крови теплой граждан, братьев?
     
Как струя, в своем стремленьи
     
Препинаема оплотом,
     
Роет тихо в основаньи
     
Связь подножья его крепка,
     
Но подрыв и отняв силу
     
У претящия плотины,
     
Ломит махом все преграды
     
И, разлившись с буйным ливом
     
По лугам, долинам, нивам,
     
Жатвы где блюлись и злаки,
     
Всё покрыла волной мутной, –
     
Так при Августе власть высша
     
Подрывала столб свободы,
     
Что Тиверий сринул махом.
     
Тиран мрачный, он подернул
     
Покрывалом тяжким скорби
     
Рим; тогда не злодеянье
     
В злодеяние вменялось,
     
Но злодей – кого Тиверий
     
Ненавидел или думал,
     
Что опасен он быть может.
     
Действие, невинна шутка,
     
Одно слово, знак иль мысли –
     
Все могло быть преступленьем.
     
Там донос, ночное жало,
     
В бритву ядом изощренно,
     
Носят нагло днем во Риме.
     
Сын отцу и отец сыну,
     
Брату брат, супруг супруге,
     
Господину раб, друг другу
     
Чужды стали и опасны.
     
Оком рыси соглядая,
     
Лютость рыскала по стогнам
     
И с улыбкою змеиной
     
То чело знаменовала,
     
Что падет при всходе солнца
     
Иль увянет при закате.
     
Ах, исчезли те сердечны
     
Излиянья меж друзьями,
     
Что всю сладость составляли
     
Бесед тихих, но свободных,
     
Со пиршеств непринужденно
     
Отлетело уж веселье,
     
Скрыв чело блестяще, ало
     
Под покров густой печали;
     
И доверенность в семействах,
     
И в рабах, хоть редка, верность
     
Искаженны превратились
     
В недоверчивость, подобну
     
Стражу люту, что отъемлет
     
У несчастных услажденье
     
В бедстве томном – сон и слово.
     
Дружба там почлась не лучше
     
Скалы скрытой и подводной,
     
Где корабль при дуновеньи
     
Тихого зефира будет
     
В корысть Сцилле иль Харибде.
     
Откровенность и вид правды
     
Поставлялися безумьем.