1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
— Очень просто. И объяснять нечего. Он спрашивает: «За что тебя били? За лепешки?» Я и сказал: «Да, за лепешки…»
    
Пантелеев посмотрел на ребят, и шкидцы впервые увидели на его скуластом лице веселую, открытую улыбку.
    
— А что? Газве не пгавда? — ухмыльнулся он. — Газве не за лепешки вы меня били, чегти?..
    
Дружный хохот всего класса не дал Пантелееву договорить.
    
Был заключен мир. И Пантелеев был навсегда принят как полноправный член в дружную шкидскую семью.
    
Узелок его с перышками, кашне и постным сахаром был в тот же день распакован, и содержимое его легло по своим местам. А через некоторое время Ленька и вообще перестал думать о побеге. Ребята его полюбили, и он тоже привязался ко многим своим новым товарищам. Когда он немного оттаял а разговорился, он рассказал ребятам свою жизнь.
    
И оказалось, что Викниксор был прав: этот тихенький, неразговорчивый и застенчивый паренек прошел, как говорится, огонь, воду и медные трубы. Он рано растерял семью и несколько лет беспризорничал, скитался по разным городам республики. До Шкиды он успел побывать в четырех или пяти детдомах и колониях; не раз ему приходилось ночевать и в тюремных камерах, и в арестных домах, и в железнодорожных Чека… За спиной его было несколько приводов в угрозыск[3].
    
В Шкиду Ленька пришел по своей воле; он сам решил покончить со своим темным прошлым. Поэтому прозвище Налетчик, которое дали ему ребята вместо не оправдавшей себя клички Монашенка, его не устраивало и возмущало. Он сердился и лез с кулаками на тех, кто его так называл. Тогда кто-то придумал ему новую кличку — Лепешкин…
    
Но тут опять произошло событие, которое не только прекратило всякие насмешки над новеньким, но и вознесло новообращенного шкидца на совершенно недосягаемую высоту.
    * * *
    
Как-то, недели за две до поступления в Шкиду, Ленька смотрел в кинематографе «Ампир» на Садовой американский ковбойский боевик. Перед сеансом показывали дивертисмент: выступали фокусники, жонглеры, похожая на рыбу певица в чешуйчатом платье спела два романса, две девушки в матросских штанах сплясали матлот, а под конец выступил куплетист, который исполнял под аккомпанемент маленького аккордеона «частушки на злобу дня». Ленька прослушал эти частушки, и ему показалось, что он сам может написать нисколько не хуже. Вернувшись домой, он вырвал из тетради листок и, торопясь, чтобы не растерять вдохновение, за десять минут набросал шесть четверостиший, среди которых было и такое:
    
     
      
Курсы золота поднялись
      
По причине нэпа.
      
В Петрограде на Сенной
      
Три лимона репа.
     
    
    
Все это сочинение он озаглавил «Злободневные частушки». Потом подумал, куда послать частушки, и решил послать их в «Красную газету». Несколько дней после зтого он ждал ответа, но ответ не последовал. А потом события Ленькиной жизни завертелись с быстротой американского боевика, и ему уже было не до частушек и не до «Красной газеты». Он забыл о них.
    
Скоро он очутился в Шкиде.
    
И вот однажды после уроков в класс четвертого отделения с шумом ворвался взволнованный и запыхавшийся третьеклассник Курочка. В руках он держал скомканный газетный лист.
    
— Пантелеев! Это не ты? — закричал он, едва переступив порог.
    
— Что? — побледнел Ленька, с трудом вылезая из-за парты. Сердце его быстробыстро заколотилось. Ноги и руки похолодели.
    
Курочка поднял над головой, как знамя, газетный лист.
    
— Ты стихи в «Красную газету» посылал?
    
— Да… посылал, — пролепетал Ленька.
    
— Ну, вот. Я так и знал. А ребята спорят, говорят — не может быть.
    
— Покажи, — сказал Ленька, протягивая руку. Его обступили. Буквы в глазах у него прыгали и не складывались в строчки.
    
— Где? Где? — спрашивали вокруг.
    
— Да вот. Ты внизу смотри, — волновался Курочка. — Вон, где написано «Почтовый ящик»…
    
Ленька нашел «Почтовый ящик», отдел, в котором редакция отвечала авторам. Где-то на втором или третьем месте в глаза ему бросилась его фамилия, напечатанная крупным шрифтом. Когда в глазах у него перестало рябить, он прочел:
    
     
«АЛЕКСЕЮ ПАНТЕЛЕЕВУ. Присланные Вам „злободневные частушки“ — не частушки, а стишки Вашего собственного сочинения. Не пойдет».
    
    
На несколько секунд похолодевшие Ленькины ноги отказались ему служить. Вся кровь прилила к ушам. Ему казалось, что он не сможет посмотреть товарищам в глаза, что сейчас его освистят, ошельмуют, поднимут на смех.
    
Но ничего подобного не случилось. Ленька поднял глаза и увидел, что обступившие его ребята смотрят на него с таким выражением, как будто перед ними стоит если не Пушкин, то по крайней мере Блок иди Демьян Бедный.
    
— Вот так Пантелей! — восторженно пропищал Мамочка.
    
— Ай да Ленька! — не без зависти воскликнул Цыган.
    
— Может, это не он? — усомнился кто-то.
    
— Это ты? — спросили у Леньки.
    
— Да… я, — ответил он, опуская глаза — на этот раз уже из одной скромности.
    
Газета переходила из рук в руки.
    
— Дай! Дай! Покажи! Дай позексать! — слышалось вокруг.
    
Но скоро Курочка унес газету. И Ленька вдруг почувствовал, что унесли что-то очень ценное, дорогое, унесли частицу его славы, свидетельство его триумфа.
    
Он разыскал дежурного воспитателя Алникпопа и слезно умолил отпустить его на пять минут на улицу. Сашкец, поколебавшись, дал ему увольнительную. На углу Петергофского и проспекта Огородникова Ленька купил у газетчика за восемнадцать тысяч рублей свежий номер «Красной газеты». Еще на улице, возвращаясь в Шкиду, он раз пять развертывал газету и заглядывал в «Почтовый ящик». И тут, как и в Курочкином экземпляре, черным по белому было напечатано: «Алексею Пантелееву…»
    
Ленька стал героем дня.
    
До вечера продолжалось паломничество ребят из младших отделений. То и дело дверь четвертого отделения открывалась и несколько физиономий сразу робко заглядывало в класс.
    
— Пантелей, покажи газетку, а? — умоляюще канючили малыши. Ленька снисходительно усмехался, доставал из ящика парты газету и давал всем желающим. Ребята читали вслух, перечитывали снова, качали головами, ахали от изумления.
    
И все спрашивали у Леньки:
    
— Это ты?
    
— Да, это я, — скромно отвечал Ленька.
    
Даже в спальне, после отбоя, продолжалось обсуждение этого из ряда вон выходящего события.
    
Ленька засыпал пресыщенный славой.
    
Ночью, часа в четыре, он проснулся и сразу вспомнил, что накануне произошло что-то очень важное. Газета, тщательно сложенная, лежала у него под подушкой. Он осторожно достал ее и развернул. В спальне было темно. Тогда он босиком, в одних подштанниках, вышел на лестницу и при бледном свете угольной лампочки еще раз прочел:
    
     
«Алексею Пантелееву. Присланные Вами частушки — не частушки, а стишки Вашего собственного сочинения. Не пойдет».
    
    
Так в Шкидской республике появился еще один литератор, и на этот раз литератор с именем. Прошло немного времени, и ему пришлось проявить свои способности уже на шкидской арене — на благо республики, которая стала ему родной и близкой.
   
   
    
     
О «Шестой державе»
    
    
Рассуждения о великом и малом. — 60 на 60. — Скандал с последствиями. — «Комариное» начало. — Горбушкина лирика. — Расцвет «шестой державы». — Три редактора.
    
    
Кто поверит теперь, что в годы блокады, голодовки и бумажного кризиса, когда население Совроссии читало газеты только на стенах домов, в Шкидской маленькой республике с населением в шестьдесят человек выходило 60 (шестьдесят) периодических изданий — всех сортов, типов и направлений?
    
Случилось так.
    
Выходило «Зеркало», старейший печатный орган Шкидской республики. Крепко стала на ноги газета, аккуратно еженедельно появлялись ее номера на стенке, и вдруг пожар уничтожил ее.
    
Газета умерла, но на смену ей появился журнал. Тот же Янкель печатными буквами переписывал материал, тот же Японец писал статьи, и то же название осталось — «Зеркало». Только размах стал пошире.
    
И никто не предполагал, что блестящему «Зеркалу» в скором времени суждено будет треснуть и рассыпаться на десятки осколков и осколочков.
    
Катастрофа эта произошла из-за несходства взглядов двух редакторов журнала. Не поладили Янкель с Япончиком.
    
Япончик — журналист серьезный, с «направлением». Япончику не нравится обычный еженедельный ученический журнал, освещающий жизнь и быт школы в стихах и рассказах. Нет, Япончик мечтает из «Зеркала» сделать ежемесячник, толстый, увесистый и солидный журнал со статьями и рефератами по истории, искусству, философии. Япончик гнет все время свою линию, и лицо журнала меняется. Количество страниц увеличивается до тридцати, потом журнал становится двухнедельным, потом десятидневным, а школьная хроника и юмор изгоняются прочь. Им не место в «умном» журнале. Зато Еонин пишет большой исторический труд с продолжениями: «Суд в Древней Руси».
    
Увесистый труд разделен на три номера «Зеркала» и в каждом номере занимает от пятнадцати до двадцати страниц.
    
Янкель окончательно забит: он превращается в ходячую типографию. Ему остается только техническая часть: печатать, рисовать и выпускать номер. Но Янкелю очень скучно без конца переписывать статьи о Древней Руси. Он знает прекрасно, что никто не прочтет их, кроме автора и несчастного типографа. Янкель выбился из сил. Тридцать страниц аккуратно переписать печатными буквами, разрисовать, прибавить виньетки, и все — за шесть-восемь дней. Тяжело! Янкель отупел от технической работы. Она ему опротивела.
    
Выпустив семь номеров журнала, Янкель призадумался. Ему также хотелось творить — писать стихи, рассказы, сочинять веселые фельетоны из школьной жизни, а времени не хватало. Япончик съел время «Древней Русью». Тогда Янкель решил отступиться от журнала, бросить его. «Ну его к черту!» — подумал он, что относилось в равной степени и к Японцу, и к суду Древней Руси.
    
Несколько дней Янкель не брался за журнал. «Зеркало» лежало на столе, до половины исписанное, а вторая половина улыбалась чистыми листами. Японец злился и нервничал. У него уже были готовы три новые статьи, а Янкель только ходил да посвистывал.
    
Приближался срок выхода журнала. Наконец Японец не выдержал и решительно подошел к Янкелю:
    
— Писать надо. Журнал пора выпускать.
    
Янкель поморщился, потянулся и сказал спокойно:
    
— А ну его к черту. Неохота!
    
— Как это неохота?
    
— А так. Очень просто. Неохота — и все.
    
Япончик разозлился.
    
— Ты вообще-то будешь работать или нет?
    
Но Янкель так же спокойно ответил:
    
— А тебе-то что?
    
— Как что? Ты редактор или не редактор?
    
— Ну, редактор.
    
— Работать будешь?
    
— Неохота.
    
— Значит, не будешь?!
    
— Ну и не буду.
    
— Почему?
    
— Надоело.
    
Японец покраснел, пошмыгал носиком.
    
— Ну, валяй как хочешь, — сказал он, надувшись и отходя в сторону.
    
Тихо посмеивался класс, наблюдая, как распри разъедают крепкую редакцию.
    
С тех пор «Зеркало» больше не выходило. Республика осталась без прессы. Даже Викниксор встревожился — приходил, спрашивал: почему? Но ребята отнекивались, мялись, обещали, что скоро опять будет все по-прежнему. Однако прежнее ушло навсегда. Неделю редакторы наслаждались покоем, ходили на прогулки вместе с классом, а потом вдруг и тому и другому стало скучно, словно не хватало чего. Приуныли.
    
Объединяться вновь уже ни тому, ни другому но хотелось. Опротивели друг другу. И класс стал замечать, как, уткнувшись в бумажные листы, каждый за своей партой, снова зацарапали по бумаге Янкель и Япончик. Заинтересовались: что это вдруг увлекло так обоих?
    
Однажды после уроков Янкель, сидевший около печки, оживился.
    
Достал веревку, заходил вокруг печки, что-то вымерил, высчитал, потом вбил между двумя кафельными плитками пару гвоздей и натянул на этих гвоздях веревку.
    
— Ты это зачем? — удивлялись ребята, но Гришка улыбался многозначительно и говорил загадочно:
    
— Не спешите. Узнаете.
    
Потом он долго рисовал акварельными красками какой-то плакат и наконец торжественно наклеил это произведение на печку около своей парты. Яркий плакат, в углу которого было изображено какое-то носатое насекомое, гласил:
    
     
Издательство «Комар»
    
    
Пониже Янкель пристроил вторую вывеску:
    
     
Редакция еженедельного юмористического журнала «КОМАР»
    
    
А где-то сбоку прилепилась третья:
    
     
Типография издательства «КОМАР»
    
    
Тут же на веревке был торжественно вывешен первый номер сатирического и юмористического журнала «Комар», форматом в тетрадочный лист и размером в восемь страничек.
    
— Это что же такое? — спрашивали ребята, с любопытством рассматривая и ощупывая работу Янкеля. Тот улыбался и снисходительно объяснял:
    
— А это новый журнал «Комар». Еженедельный. Выходит, как «Огонек» или «Красная панорама», раз в неделю и даже чаще.
    
— А почему он такой тоненький? — пробасил Купец, с презрением щупая четыре листа журнала.
    
— Тоненький? Потому и тоненький, что не толстый, — огласил свою первую остроту редактор юмористического журнала.
    
Читали «Комара» всем классом — понравился. Только Япончик даже взглядом не удостоил новый журнал, он сидел, уткнувшись в парту, и, шмыгая носом, что-то быстро писал. Японец решил во что бы то ни стало осуществить свою идею о толстом ежемесячнике и на другой день после выхода «Комара» дал о себе знать. Повсюду на стенах — в залах, в классах и даже в уборных — появились неумело, от руки написанные объявления:
    
     
ВНИМАНИЕ!!!
     
Организуется новое книгоиздательство
     
«ВПЕРЕД»
     
В скором времени выходит № 1 ежемесячного журнала «ВПЕРЕД»
     
В журнале постоянно сотрудничают Г. Еонин, К. Финкельштейн, Н. Громоносцев и др.
     
Кроме ежемесячника «Вперед» книгоиздательство выпускает еженедельную газету «Неделя»
     
Газета выходит при участии
     
Н. Громоносцева, К. Финкельштейна, Г. Еонина и др.
     
ЧИТАЙТЕ!! ЧИТАЙТЕ!!!
     
ЧИТАЙТЕ!!!
     
СКОРО!
     
СКОРО!
     
СКОРО!
    
    
Новое издательство заработало энергично, и в тот же день появился первый номер «Недели». Неказистый вид этой новой газеты возмещался богатством ее содержания и обилием сотрудников, которые обещали выступать на ее страницах. Среди сотрудников, скрывавшихся под таинственным шифром «и др.», находился и новичок Пантелеев: в первом номере были опубликованы его знаменитые «злободневные частушки», столь легкомысленно отвергнутые в свое время «Красной газетой». Япончик торжествовал. Теперь он с удвоенным рвением взялся за подготовку ежемесячника. Размах был грандиозный. Номер решили выпускать в шесть или семь тетрадей толщиной, с вкладными иллюстрациями.
    
Янкелю оставалось только злиться. Он был бессилен перещеголять новое издательство. Он был один.
    
Все чаще и чаще прибегали из других классов к Япончику с вопросами:
    
— Скоро «Неделя» выйдет?
    
— «Вперед» скоро появится?
    
И Япончик, горделиво скосив глаза на Янкеля, нарочно громко говорил:
    
— Газета и журнал выходят и будут выходить своевременно, в объявленные сроки!
    
Однако Черных решил не сдаваться, он долго обдумывал создавшееся положение и твердо решил: «Буду бороться. Надо почаще выпускать „Комара“…»
    
Началась горячка. Ежевечерне после невероятных дневных трудов Янкель с гордостью вывешивал на веревочку у печки все новые и новые номера. Улучшил технику, стал делать рисунки в красках и добился своего. Ребятам надоело дожидаться толстого ежемесячника, они все больше привыкали к «Комару». Уже вошло в привычку утром приходить в четвертое отделение и читать свежий помер журнала. «Комар» победил. Но Янкелю эта победа досталась недешево. Он осунулся, похудел, потерял сон и аппетит…
    
Через неделю вышел второй номер Еошкиной «Недели». На этот раз газета не привлекла внимания читателей, так как была без рисунков и написана от руки карандашом. Зато неудача Япончика повлекла за собой неожиданные последствия.
    
Всю неделю Купец ходил погруженный в какие-то размышления, а когда увидел серенькую и неприглядную Япошкину газетку, громогласно на весь класс заявил:
    
— Какого черта! И я такую выпущу. И даже лучше. И даже не газету, а журнал!
    
Заявление Купца было неожиданным — тем более что всего десяток дней назад он смеялся над чудаками редакторами:
    
— Охота вам время терять, кедрилы-мученики! Ведь денег за это не платят.
    
И вдруг Купец — редактор журнала «Мой пулемет» — собирает штат сотрудников. «Мой пулемет», по заявлению редактора, называется так потому, что будет выходить очень часто, как пулемет стреляет. Тотчас же вокруг нового органа создалось ядро журналистов из малоизвестных начинающих литераторов — Мамочки и Горбушки, — а скоро и Ленька Пантелеев порвал с Япончиком и также перешел в молодое, но многообещающее издательство Купца. «Мой пулемет» пошел в гору.
    
Уже беспрерывно выходили три органа: «Комар» Янкеля, «Неделя» Японца и «Мой пулемет» Купца, но ни один из них не отвечал требованиям Цыгана.
    
— Что же это за издания, сволочи! Ни ребусов, ни задач не помещают. Барахло!
    
Цыган был полон негодования. Он пробовал ввести свой отдел во всех трех органах, но ему везде вежливо отказывали. Тогда Громоносцев внес свое предложение в издательство «Вперед», где был одним из редакторов и деятельным сотрудником:
    
— Ребята, Япончик, Кобчик! Предлагаю в журнале ввести отдел «Головоломка». Я буду редактором.
    
Поэт Костя Финкельштейн — Кобчик — запротестовал первый:
    
— Не надо. У нас журнал научно-литературный, солидный ежемесячник. Не надо.
    
— Не стоит, — подтвердил и Японец, чем окончательно вывел из себя любителя шарад и головоломок.
    
— Хорошо, — заявил тот. — Не хотите — не надо. Обойдусь и без вас.
    
Цыган вышел из редакции «Вперед», и в скором времени в «Комаре» появилось объявление:
    
     
На днях выходит новый журнал шарад, ребусов и загадок
     
«ГОЛОВОЛОМКА»
     
Редактор-издатель Н. Громоносцев
    
    
«Головоломка» вышла на другой день. Потом столь же неожиданно Мамочка и Горбушка вышли из состава купцовского «Пулемета» и начали издавать свои собственные журналы. Мамочка выпустил журнал с умным названием «Мысль», а как лозунг поставил вверху первой страницы известный афоризм Цыгана, впервые изреченный им на уроке русского языка. Когда Громоносцева спросили, что такое мысль, он, нахально улыбаясь, ответил: «Мысль — это интеллектуальный эксцесс данного индивидуума». С тех пор это нелепое изречение везде и всюду ходило за ним, пока наконец не запечатлелось в виде лозунга над высокохудожественным Мамочкиным органом.
    
Горбушка, презиравший рассуждения о высоких материях, был больше поэтом и назвал свой журнал исключительно поэтично:
    
     
ЗОРИ
    
    
Однако Горбушка при всех своих поэтических талантах был безграмотен и уже с первого номера скандально опростоволосился.
    
На первой странице Горбушкина издания по случаю бывшего месяца три назад спектакля красовался рисунок из пушкинского «Бориса Годунова».
    
Рисунок Горбушки изображал Японца в роли Годунова, с большим жезлом в руке.
    
Но не рисунок заставил всю школу покатываться со смеху, а пояснительная надпись под ним:
    
     
Юлыстрация к трогедие «Борис Гадунв».
    
    
Горбушка умудрился в пяти словах сделать семь ошибок и здорово поплатился.
    
Поэтичные «Зори» читали все и не потому, что шкидцев очень уж интересовала поэзия, их читали как хороший юмористический журнал, и даже Янкель обижался:
    
— Сволочь этот Горбушка… Конкурент.
    
Особенно доставалось Горбушкиной лирике. Она вызывала такой дружный смех, какому могли позавидовать самые остроумные фельетоны «Комара».
    
Но Горбушка никак не мог понять, над чем смеются шкидцы, и был оскорблен. Еще бы! Над созданием своего журнала он просиживал ночи, в стихи вкладывал всю душу, и, по его мнению, получалось очень красиво. Горбушка был лирик от природы, но лирику он понимал по-своему. По его словам, «лирика — это когда от себя писать и когда скучно писать». Писал он свои скучные стихи только тогда, когда его наказывали; вот одно из его стихотворений:
    
     
      
Дом желтый наш дряхлый и старый,
      
Все время из труб идет дым.
      
Заведущий — славный наш малый,
      
Но скучно становится с ним.
      
Мне стало все жальше и жальше
      
Смотреть из пустого окна.
      
Умчаться бы куда подальше,
      
Где новая светит земля.
     
    
    
Но стоило только Горбушке поместить это стихотворение в своих «Зорях», как уже вся школа покатывалась от хохота, а «Комар» в новом отделе «По шкидским журналам» безжалостно издевался над Горбушкиной лирикой:
    
     
«По-видимому, поэт Горбушенция — очень наблюдательный человек, недаром он подметил такое замечательное явление, как „все время из труб идет дым“. Мы боимся одного: как бы не пошел дым из другого какого места, например, из „Зорь“ или из Горбушкиной головы, которому пустое дело „смотреть все жальше и жальше из пустого окна“. Кроме того. Горбушке хочется „умчаться куда подальше“. Мы с удовольствием исполним его желание и посылаем милого поэта „куда подальше“. Живи себе там, Горбушечка, да стишки пописывай».
    
    
Однако Горбушка остался тверд, лирических упражнений не оставлял и регулярно выпускал «Зори».
    
Уже шесть журналов выходило в одном только четвертом отделении. Такое обилие печатных органов обратило на себя внимание всей школы и еще больше прославило старшеклассников.
    
В первую очередь, конечно, новой журнальной эпидемией заинтересовался Викниксор.
    
Однажды, придя в класс, он произнес блестящую речь о том, что школьная журналистика — это очень и очень хорошо, что журналы развивают способности, расширяют кругозор, прививают навыки, вырабатывают стиль, будят воображение и т. д. и т. п. Под конец Викниксор заявил, что в скором времени в школе откроется музей, в котором в качестве самых главных экспонатов будут храниться эти журналы. Кроме того, Викниксор обещал оказывать содействие журналистам канцелярскими принадлежностями и в подтверждение своих слов в тот же день выдал Янкелю краски и бумагу.
    
Щедрость Викниксора удивила и ободрила ребят, и уже на следующее утро появились три новых журнала: «Всходы», «Вестник техники» и «Клоун». «Всходы» Воробья мало чем отличались от Горбушкиных «Зорь», разве лишь тем, что ошибок было меньше. «Клоун» оказался интересен только для педагогов, так как издавал его самый ленивый и неразвитой четвертоотделенец Пьер, вечно находившийся в состоянии оцепенения и оживлявшийся лишь три раза в день — за обеденным столом. Когда педагоги узнали, что Пьер — Соколов — издает журнал, они пришли удостовериться, удивленно осмотрели сопевшую, склоненную над бумагой голову парня и задали, не без робости, несколько наводящих вопросов:
    
— Соколов! Ты что это делаешь?
    
Соколов важно надулся и отвечал, не поднимая головы:
    
— Журнал.
    
— Что журнал?
    
— Издаю.
    
— А как он называться будет?
    
— «Клоун».
    
— А почему «Клоун»?
    
Тут Пьер окончательно выдохся и на этот вопрос, как и на все последующие, ответить уже не мог.
    
Третий журнал, «Вестник техники», поразил всех. По Шкиде пошли толки и догадки:
    
— Что за «Вестник техники»?
    
— Кому он нужен?
    
— Мы же не занимаемся техникой.
    
— Зачем он нам?
    
Недоумевающих нашлось много, и самым удивительным казалось то, что «Вестник техники» издает Ленька Пантелеев, человек, никакого отношения к технике не имеющий. Думали, что это какая-нибудь шутка, розыгрыш, ждали, что скоро под этим туманным названием появится еще один конкурент «Комара». Шкидцы готовы были посмеяться над новыми стихотворными произведениями именитого сатирика, ждали и новых «Злободневных частушек», но самое смешное заключалось в том, что журнал действительно от начала до конца был посвящен технике. Журнал вышел и быстро завоевал популярность у читателей, хотя в нем не было ни частушек, ни стихов, ни рассказов, ни солидных профессорских статей о суде в Древней Руси. Редактор «Вестника техники» оказался неплохим журналистом. Он понял, что читательский рынок в Шкиде забит литературно-художественными изданиями, что беллетристикой читателя уже не проймешь, — и решил искать новый тип журнала. Его собственные познания в технике ограничивались умением свинтить электрическую лампочку на чужой лестнице, но зато он догадался привлечь к журналу тех ребят, которые интересовались техническими и научными вопросами, и таких, которые получали «пятерки» по физике. В первом номере «Вестника техники» были напечатаны статьи «Как самому провести электричество», «Техника Великого немого», «Будущее радио». В отдел «Смеси» издатель переписал из старых и новых журналов всякую занимательную всячину. А на последних страницах расположился отдел «Наука и техника в Шкиде», где среди прочего скромно притулилась заметка следующего содержания:
    
     
Деревянные клише
     
Г. Черных и Л. Пантелеев изобрели новый легкий способ изготовления клише для постоянных заголовков и виньеток из дерева. Способ прост и доступен каждому. Берется гладкая деревянная дощечка, и на ней ножом вырезается нужная фигура, затем ее смазывают чернилами и печатают. Новые клише уже с успехом применяются для заголовков в издательстве «Комар» и для объявлений в нашем журнале.
    
    
Количество журналов с шести подскочило до девяти, но эпидемия журналистики еще не кончилась, она только начиналась.
    * * *
    
Из четвертого отделения зараза уже просочилась в третье. Следом за старшими потянулись и младшие. Устинович начал издавать первый крупный журнал третьего отделения — «Медвежонок». Горячка охватила и остальных его одноклассников. Скоро третье отделение имело целый ряд журналов, из которых особенно выделялись «Звезда», «Красная заря», «Туман» и «Вестник».
    
Наступила очередь второго отделения. Эпидемия распространялась. Малышам понравилась затея старших, и скоро весь второй класс неутомимых бузовиков и драчунов засел за изготовление журналов. К длинному списку выходящих органов прибавился ряд новых названий: «Маяк», «Красный школьник», «Летопись». Когда об этом узнали в четвертом отделении, кто-то пошутил:
    
— Теперь не хватает только, чтобы еще и в первом отделении взялись за журналы.
    
Шутка оказалась пророческой. Через пару дней маленький Кузя принес старшим показать свой журнал «Гриб» и рассказал, что у них уже издаются журналы «Солнышко», «Мухомор», «Красное знамя».
    
Вдобавок ко всему педсовет вынес постановление об издании в каждом классе одного официального классного журнала — дневника.
    
Республика Шкид все делала стихийно, нервно, порывисто. Запоем бузили, запоем учились и так же, запоем, взялись за издание журналов.
    
Сначала все шло хорошо. Воспитатели были довольны.
    
Не шумели по окончании уроков воспитанники, никто не носился по залу, никто не катался на дверях и на перилах, не дрался и не бузил.
    
Отзвенит звонок, но парты остаются по-прежнему занятыми, только крышки хлопают да изрезанные черные доски дрожат.
    
Ученики сидят скромно, разговаривают шепотом.
    
В классе тихо. Только перья поскрипывают да шелестят бумажные листки.
    
Десятки голов склонились над партами. Творят и печатают, рисуют и пишут.
    
Это готовятся журналы.
    
Зараза заползла во все уголки.
    
Журналов стало так много, что не находится уже читателей на них. Все пишут — читать некогда. Но каждому лестно, чтобы его журнал читали. Каждый старается сделать свои журнал поярче, позаманчивее. Для этого требуется не только талант, но и время. А времени не хватает, поэтому издательская деятельность не прекращается и во время уроков.
    * * *
    
Звенит звонок. В четвертый класс входит Сашкец, но его появление остается незамеченным. Сашкец разгневан. Он не любит, когда его предмет — историю — не учат.
    
— Класс, встать! — гремит голос дяди Саши.
    
Класс, хлопая крышками парт, поднимается. Лица у ребят такие, словно их только что разбудили.
    
— Класс, садись! Убрать со столов бумагу и прочее лишнее и не относящееся к предмету.
    
Сашкец садится за стол, раскладывает книги, потом вскидывает вверх голову и, проведя рукой по намечающейся повыше лба лысине, испытующе осматривает застывшие фигуры учеников.
    
— Сегодня мы кратко вспомним пройденное. Пускай нам Черных расскажет, что он знает про Ивана Грозного.
    
Но Черных не слышит. Он усердно работает над очередным номером «Комара». До истории ли Янкелю? Сашкец замечает его склоненную над партой голову и уже сурово окрикивает:
    
— Черных!
    
— Что, дядя Саша? — спохватывается тот.
    
— Расскажи про Ивана Грозного. Я прошлый раз вам обстоятельно все повторил, поэтому вы должны знать.
    
Но Янкель вспоминает только, что и прошлый раз он писал «Комара». Надо вывертываться.
    
— Дядя Саша, я плохо помню.
    
— Не дури.
    
— Честное слово. Знаю только, что он кошек в окно швырял, а больше не запомнил.
    
Сашкец удручен.
    
— Садись, — бросает он хмуро, потом идет к Офенбаху и застает того на месте преступления.
    
— Ты что делаешь?
    
— Пишу, — невозмутимым басом отвечает Купец.
    
— Покажи.
    
— Да-а. А вы отнимете.
    
— Покажи, тебе говорят!
    
Купец с гордой улыбкой вытаскивает сырой от акварельных красок номер «Пулемета».
    
— Вот. Журнал свой пишу.
    
Сашкец в ярости порывается отнять журнал и, не справившись с Купцом, ограничивается звонкой фразой:
    
— Я тебя запишу в «Летопись» за то, что занимаешься посторонними делами в классе.
    
Он идет к учительскому столу, но, пока идет, замечает, что то же самое происходит и на остальных партах. Тогда халдей пускается на крайность.
    
— Ребята, я запишу весь класс за невнимательное отношение к уроку.
    
Однако и эта, сильная в обычные дни, угроза на этот раз не действует. Урок тянется нудно и вяло. Ученики отвечают невпопад или вовсе не отвечают. После звонка Сашкец в канцелярии жалуется:
    
— Невозможно работать. Эти журналы всю дисциплину срывают!
    
А в классе кавардак.
    
В одном конце Японец ругается с Цыганом за право обладания художником Янкелем. Янкель должен нарисовать картину Японцу для «Вперед», то же самое просит сделать и Цыган, который выпускает «Альманах лучших произведений Шкиды».
    
В другом углу слышен визг поэта Финкельштейна. Это Купец собирает материал для своего «Пулемета».
    
— Дашь стишки? — рычит он. — Дашь или нет?
    
— Нету у меня стихов, — защищается Костя.
    
— Врешь, есть! Не дашь, буду мучить, Костенька!
    
— Не надо, Купа. Больно.
    
— А дашь стихи?
    
— Дам, дам…
    
— Ну то-то.
    
Купец, удовлетворенный, отпускает Финкельштейна и наседает на Янкеля.
    
— Дашь рассказ или нет?
    
Опять писк:
    
— Занят!
    
— Дашь или нет?
    
— Дам!
    
Купца бросили все сотрудники, вот он и придумал этот простой способ выжимания материала.
    
У окошка, зарывшись в «Красную газету», сидит Пантелеев. Он мучится, он хочет сделать свой «Вестник техники» настоящим журналом. Для этого все налицо, но нет объявлений, а для объявлений он оставил обложку. Ленька уже обегал все журналы, собрал несколько объявлений, но этого мало, остаются еще два уголка.
    
— Эх! — сокрушенно вздыхает он. — Тут бы петитом или нонпарелью парочку штучек пустить — и ладно.
    
Вдруг он находит материал в «Красной газете» и мгновение спустя уже выводит: «Требуются пишмашинистки в правление АРА…»
    
В эту минуту в класс врывается маленький Кузя из первого отделения и прямо направляется к Янкелю.
    
— Ну? — вопросительно смотрит тот, отрываясь от рисования.
    
Кузя возбужденно говорит:
    
— Согласен!
    
— Идет, — коротко отвечает Черных. Оба летят в первое отделение. Там кучка любопытных уже дожидается их.
    
— Значит, как уговорились, — говорит Янкель. — Поэму на шестьдесят строк я вам напишу сейчас, а нож перочинный вы мне отдаете по сдаче материала. Идет?
    
— Идет, идет, — соглашаются малыши.
    
Янкель садится и с места в карьер начинает писать поэму для «Мухомора».
    
     
      
Писать я начинаю,
      
В башке бедлам и шум.
      
Писать о чем — не знаю,
      
Но все же напишу…
     
    
    
Перо бегает по бумаге, и строчки появляются одна за другой.
    
Первоклассники довольны, что и у них сотрудничают видные силы. Правда, поэма стоила перочинного ножа, который перешел в виде гонорара в карман Янкеля, но видное имя что-нибудь да значит для журнала!
    
Через полчаса Янкель уже выполнил задание. Поэма в шестьдесят строк сдана редактору, а именитый литератор мчится дорисовывать рисунок.
    
Тихо в школе, никто не бегает в залах, никто не катается на дверях и перилах, никто не дерется, все заняты делом.
    * * *
    
Три месяца школа горела одним стремлением — выпускать, выпускать и выпускать журналы. Три месяца изо дня в день исписывались чистые листы бумаги четкими шрифтами, письменной прописью и безграмотными каракулями.
    
У каждого журнала свое лицо.
    
Один редактор помещает рассказ в таком стиле:
    
     
МЕДВЕДЬ
     
Рассказ
     
Была холодная ночь. Вокруг свистала вьюга. Красноармеец Иван Захаров стоял на посту. Было холодно. Вдруг перед Иваном набежал медведь — и прямо к нему. Иван хотел убежать, но он вспомнил о врагах, которые могут сжечь склады с патронами. Он остался. Медведь подбежал близко, но Иван вынул спички и стал зажигать их, а медведь испугался и стоял, боясь подойти к огню. А утром медведь убежал, а Иван спас склады.
     
Рассказ написал Кузьмин.
    
    
А другой редактор и поэт пишет так:
    
     
      
Я смотрю на мимозы,
      
Я вздыхаю душистые розы,
      
Взор очей мой тупеет,
      
Предо мной все темно,
      
Солнце греет,
      
Природу ласкает.
      
Как люблю я тебя
      
С твоим взором.
     
    
    
У третьего редактора совсем другие настроения:
    
     
      
Грянь, набат громозвонный,
      
Грянь сильней.
      
Слушай, люд миллионный,
      
Песню дней.
      
Крепче стой, пролетарский
      
Фабрик край,
      
Потрудись ты, бунтарский,
      
В Первый май.
      
Пусть звенит и гремит
      
Молот твой.
      
Праздник Май гимн творит
      
Трудовой.
     
    
    
Три месяца бесновалась республика Шкид, потом горячка стала постепенно утихать: как звезды на утренней заре, гасли один за другим «Мухоморы», «Клоуны», «Факелы», «Всходы» и другие газеты и журналы. Ребята устали. Викниксор вовремя подсказал им хорошую идею: пора издавать большую общешкольную стенную газету. И вот появляется «Горчица», здоровая, крепкая ученическая газета, где материал собран со всей школы, со всех отделений, где пишет не один редактор, а пятнадцать — двадцать корреспондентов.
    
Из шестидесяти изданий остается четыре.
    
Игра замирает, давая место серьезной работе, а от прежнего увлечения остается след в школьном музее, в виде полного комплекта всех изданий.
   
   
    
     
«Дзе, Кальмот и Ко»
    
    
Грузинский князь Георгий Джапаридзе. — Личное дело Михаила Королева. — Корыстный характер. — Колониальный спекулянт. — Таинственный узелок и балалайка, — Талон № 234. — Дзе и Кальмот. — Жвачный адмирал. — Голый барин. — Кубышка.
    
    
Четверка пришла с Сергиевской. Сергиевская была интернатом с дурной славой. Попасть на Сергиевскую считалось несчастьем.
    
Там в интернате царила железная казарменная дисциплина… Воспитанники сидели в душных комнатах и гуляли редко, да и то лишь с надзирателями. Наказания за проступки, придуманные завом, не поддаются описанию. Одно из них было такое.
    
Воспитанника, совершенно нагого, сажали в темный карцер, который по приказу изобретательного садиста был превращен в уборную. Наказанный просиживал в карцере без хлеба и воды по три, по четыре дня, валялся в нечистотах, задыхался в скверных испарениях.
    
Сергиевка так прославилась, что на нее обратили внимание судебные власти.
    
После громкого и скандального процесса интернат расформировали. Находившихся в нем подростков распихали по разным приютам.
    
Четверка попала в Шкиду.
    
Самый старший, Джапаридзе, — сын грузинского князя, морского офицера.
    
У Джапаридзе типичное грузинское лицо: крупный орлиный нос, оттопыренные уши и белоснежные неровные зубы.
    
Детство свое Джапаридзе, по семейной традиции, должен был провести в корпусе. Там он почти два года учился искусству командовать и хорошим манерам. Корпус привил ему любовь к военной выправке, чистоте костюма, спартанству. Но корпус же изломал его душу, сделал его лживым, скрытным и обманщиком.
    
Корпус в семнадцатом году закрыли, кадетов попросили выйти вон. Джапаридзе пожил дома, проворовался и пошел скитаться по интернатам и детдомам. Вышибали из одного интерната — он шел в другой. Так докатился до Сергиевской. На Сергиевской жил два года и, издерганный, уставший в пятнадцать лет, нашел тихую пристань в республике Шкид.
    
У Королева голова совершенно круглая, щеки одутловатые и румяные. Полная невысокая фигура, римский нос и слегка курчавая голова придают ему сходство с патрицием времен Юлия Цезаря.
    
Королев — незаконнорожденный. В анкете «Личного дела Михаила Королева» в графе «Занятие родителей» сказано: «Рожден вне брака».
    
В старое николаевское время для «рожденных вне брака» был один путь — воспитательный дом, приют и ремесленная школа.
    
Королев с малых лет скитался по приютам. За это время его «личное дело» разбухло: каждый интернат давал ему свою характеристику…
    
Одна из них, написанная казенным языком старого педагога-чиновника, характеризует Королева как «мальчика с довольно прочно укрепившейся привычкой лениться». На шести листах пожелтевшей канцелярской бумаги описываются последствия этой «привычки»:
    
     
«В результате знания мальчика в настоящее время оказываются столь слабыми, что он не может быть переведен в класс „Д“ и ему в возрасте почти пятнадцати лет приходится вторично слушать детский элементарный курс, то есть в то время, когда в нем уже в достаточной степени пробудились физические потребности взрослого человека и окрепла привычка весело и праздно проводить время, на удовлетворение чего, конечно, направлены все помыслы и желания этого мальчика уже теперь».
    
    
Дальше описываются способы «удовлетворения потребностей взрослого человека»:
    
     
«Сильно развитые в нем привычки курить, лакомиться и т. д. довели его до пути легкого раздобывания средств и предметов потребления для удовлетворения этих потребностей, в силу чего, конечно, он стал постоянно замечаться в проступках корыстного характера: срезывание проводов и других принадлежностей арматуры электрического освещения, отвинчивание дверных ручек, присваивание мелких инструментов в сапожной мастерской и т. п. Все эти предметы направлялись им на базар для обмена на папиросы и лакомства».
    
    
Детдом переезжает на дачу, в колонию, где
    
     
«надзор и работа над Королевым, естественно, затруднялись и осложнялись по местным условиям. Порочные наклонности этого мальчика проявились самым резким образом: близость деревни, процветание там товарообмена, затруднительность ежеминутного учета наличия воспитанников создавали благоприятную к тому почву. Здесь Королев, вопреки выраженному ему лично запрету, стал постоянно убегать в деревню и возвращаться в школу лишь поздно ночью; в деревне он стал обменивать на продукты находящиеся на руках или похищенные им у товарищей казенные вещи, особенно полотенца; жертвами его спекуляции сделались даже няни, к которым он сумел подладиться под видом желания услужить им: у одной он взял деньги на селедку и принес ей за это стакан молока, уверяя, что селедка оказалась червивая; от другой, получив деньги на табак и папиросы, ничего ей за них не принес, обещая вознаградить ее в будущем, — оказалось, что папиросы выкурил сам…»
    
    
За эти деяния Королева из колонии отправили к матери в Питер.
    
     
«Но он, пользуясь слабостью матери и подделав отпускной билет, возвращается с откуда-то добытой им балалайкой и узлом тряпья обратно на место расположения колонии; минуя интернат, пробирается в деревню, выменивает привезенные с собой вещи и возвращается затем в Петроград…»
    
    
Составлявший характеристику воспитатель-чиновник не знал, где скитался выгнанный за воровство Мишка Королев… Не знал, откуда Мишка добыл балалайку и «узел тряпья»… Королев все лето «гопничал», ездил по железным дорогам с солдатскими эшелонами, направлявшимися на фронт. Там он и слямзил балалайку.
    
Это характеристика не Сергиевского интерната. Это характеристика нормального детского дома. Заканчивалась она просьбой перевести Королева в «одну из школ для трудных в воспитательном отношении детей в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет».
    
Просьба была удовлетворена.
    
Королева переслали в «сивую» Сергиевскую, как неодушевленный предмет, по «сопроводительному талону» № 234.
    
     
«При сем препровождается Михаил Королев, 14 лет».
    
    
И доставивший его на место получил квитанцию «в том, что Королев Михаил, 14 лет, принят».
    
Сергиевская дала о нем не менее блестящую характеристику:
    
     
«Мальчик безусловно способный, но ленивый и иногда просто сонный, способный дремать во время уроков. Дисциплине подчиняется не всегда, очень упрям, порою вызывающе дерзок и груб. В школе пробыл год и за это время несколько раз попадался в крупном и мелком воровстве, взломе замков и в самовольных отлучках из школы. В классе невнимателен, во время уроков занимается посторонними книгами, часто балагурит и этим мешает занятиям других. К товарищам относится хорошо и пользуется у них авторитетом. Со старшими развязно-внимателен или угрюмо-замкнут, считает себя весьма самостоятельным. Курит, замечен не раз в карточной игре. К матери относится внимательно».
    
    
Последний аттестат Королеву был дан «Детским обследовательским институтом психоневрологической академии». Отзыв, подписанный профессором психиатрии Грибоедовым, гласит:
    
     
«Королев Михаил страдает остро протекающей неврастенией на почве, повидимому, умственного переутомления. Летом страдает бессонницей, не спит совсем по две ночи подряд. Королев нуждается в отдыхе, водо-свето- и воздухолечении, каковое может быть проведено в Воспитательно-клиническом институте для нервных больных».
    
    
Но «водо-свето— и воздухолечения» Королев не получил. Сергиевская рассыпалась, и он попал в Шкиду.
    
В Шкиде две первые характеристики не подтвердились. Королев не воровал, вел себя прилично и бузил в меру. Незаметно было в нем также и следов «умственного переутомления».
    
Лишь в одном отзыв профессора Грибоедова оказался правильным. Мишка Королев страдал неврастенией и бессонницей.
    
В эти бессонные ночи он безумствовал, был сам не свой. Ругал воспитателей последними словами, балагурил, плакал… А выспавшись, «опохмелившись», каялся и снова становился «нормально-дефективным».
    
Таков Королев Михаил.
    
Третий тип — Старолинский.
    
Он — низенького роста. Лицо у него совсем детское, а манера одеваться и фигура делают его похожим на старорежимного гимназистика. У Володьки Старолинского отца не было, были лишь мать и отчим, ломовой извозчик. Старолинский тоже неврастеник. Страдает клептоманией; когда находят припадки, ворует что попало; кроме того, он самый неисправимый картежник…
    
На Сергиевскую Старолинский попал, как и товарищи его, за воровство и в Шкиду пришел со скверной репутацией.
    
Четвертый — Тихиков.
    
Сергиевская его характеризует так:
    
     
«Тихиков Евгений — мальчик из интеллигентной семьи, круглый сирота, имеет дядю. Тихиков — очень способный мальчик, все усваивает легко и хорошо занимается, но не чужд лени. К товарищам относится хорошо, но держится несколько особняком. Не терпит общих прогулок и всегда под каким-нибудь предлогом старается остаться дома. Со старшими сдержан, возражает всегда логично и почти не грубит. В классе сидит прилично. Курит, порой увлекается карточной игрой, не чужд спекуляции, но вообще мальчик любознательный, отзывчивый, серьезный и несколько замкнутый».
    
    
У Тихикова треугольная голова, высокий лоб, коротенькая, нескладная фигура. В Шкиде до конца дней своих Тихиков оставался замкнутым, бузил редко.
    
Четверка пришла в Шкиду крепко спаянной в неделимый союз. Думали сообща отстаивать свои интересы. Наученные опытом Сергиевской, не ожидали встретить хороший прием.
    
Но ошиблись. Встретили их очень хорошо, как впрочем, встречали и всех других.
    
С первого же дня Джапаридзе, как самый развитой, примкнул к «верхам». Узнав, что в Шкиде издаются журналы, он заявил о своем желании издавать журнал «Шахматист». Вероятно, узрев в этом какую-либо для себя выгоду, Янкель заключил с ним сламу.
    
Королев вошел в сламу с Купцом, а Старолинского взял под свое покровительство Пантелеев.
    
Лишь один Тихиков остался без друзей закадычных. Вечно сидел он за партой, читал Майн Рида или Жюля Верна и что-то все время жевал… Жевал, пережевывал, отрыгал и икал. За это впоследствии он получил кличку Жвачное.
    
Четверка принесла с собой старые клички: Королев — Флакончик, Старолинский — Мальчик, Тихиков — Адмирал, а Джапаридзе — кличку непечатную.
    
В Шкиде лишь одному Тихикову удалось сохранить прозвище Адмирал, остальных переименовали в первый же день их прихода.
    
— Джапаридзе — слишком длинно, — заявил Японец. — А похабных кличек мы не даем. Поэтому назовем тебя просто Дзе.
    
— Ваше дело, — согласился грузин, — Дзе так Дзе.
    
Старолинского тот же Японец назвал почему-то Голым барином. Звали его впоследствии Голый барин, Барин, Голый, и просто Голенький.
    
Королева прозвали Кальмотом за то, что он вместо «кусок» говорил «кальмот»:
    
— Дай мне кальмот хлебца.
    
Или:
    
— Одолжи кальмотик сахарина.
    
Одновременно с Сергиевской четверкой пришел в Шкиду и Кубышка, бесшумный человечек с пухлым лицом и туманным прошлым.
   
   
    
     
Саша Пыльников
    
    
Косталмед, действует. — На гимнастику, живо! — Исцеление прокаженных. — «Альте камераден». — Мюллеровская гимнастика. — Манна небесная на классной печке. — Парень с бабьим лицом. — Туфля. — Жест налетчика. — Недотыкомка.
    
    
Прозвенел звонок, кончилась перемена. В класс четвертого отделения вошел Косталмед, он же Костец.
    
— На гимнастику, живо!
    
Ребята нехотя поплелись из класса.
    
— Живо! — подгонял Костец, постукивая круглой полированной палочкой.
    
Когда все вышли из класса, за партами остались сидеть Японец и Янкель.
    
— А вы что? — подняв брови, спросил Костец.
    
— Не можем, — скривив лицо, проговорил Японец. — У нас ноги болят.
    
Больные шкидцы по приказанию Викниксора освобождались от гимнастики.
    
— Покажите, — сказал Костец.
    
Японец, прихрамывая, подошел к воспитателю и поднял босую ногу. Нога на пятке пожелтела, вздулась, и в самом центре образовалось отвратительное на вид нагноение.
    
— Нарыв в последней стадии, — стонущим голосом отрекомендовал Японец. — В уборную еле хожу, не только что на гимнастику.
    
— Ладно, оставайся, — сказал Костец. — А ты? — обратился он к Янкелю.
    
Янкель чуть ли не на четвереньках подполз к халдею.
    
— Сил нет, — прохрипел он. — Замучила, чертова гадина.
    
Он загнул брюки. На изгибе колена и дальше к бедру проходил страшный, красный с синеватыми прожилками шрам.
    
— Где это тебя угораздило? — поморщившись, спросил Костец.
    
— Дрова пилил, — ответил Янкель. — Пилой. Ходить не могу, дядя Костя, тем более упражнения делать.
    
— Оставайся, — согласился Костец и вышел из класса.
    
Когда он вышел, Янкель, плотно закрыв за ним дверь, сказал:
    
— Ну, брат, сейчас, пожалуй, можно и вылечиться.
    
С этими словами он подошел к своей парте, загнул брюки и, помусолив ладонь, одним движением руки смыл страшную рану.
    
То же самое сделал и Японец.
    
Исцелившись, оба уселись за парты. Японец вынул книгу, а Янкель — начатый журнал.
    
Этот способ отлынивания от гимнастики был придуман Янкелем; он же, обладая способностями рисовальщика, художественно разрисовывал, за небольшую плату, язвы, раны, опухоли и прочее.
    
Костец верил, что эти болезни — настоящие. И сейчас, когда воспитатель поднимался наверх в гимнастический зал, его душа под грубой казарменной оболочкой халдея была преисполнена состраданием к несчастным мученикам.
    
А в гимнастическом зале уже собрались ребята. Когда вошел Костец, они визжали, возились и слонялись без дела по большому залу.
    
— Ста-новись! — закричал Костец.
    
Ребята зашевелились, как муравьи, и в конце концов выстроились по ранжиру в прямую линию.
    
Первым с правого фланга стоял Купец, за ним Цыган, Джапаридзе и Пантелеев. За Пантелеевым обычно становился Янкель, сейчас же место оставалось свободным, и Костец скомандовал:
    
— Сомкнись!
    
Шеренга сомкнулась.
    
— Равнение на… пра-во!
    
Все головы, за исключением головы Воробья, повернулись в правую сторону, Воробей же задумался и прослушал команду.
    
— Воробьев, выйди из строя, — приказал Косталмед.
    
Воробей вышел.
    
— Имеешь запись в «Летопись», — сообщил Костец и добавил: — Стань на место.
    
Добившись, чтобы шеренга выстроилась в идеально прямую линию, Костец повернул ее направо.
    
Третьеклассник Бессовестин, хорошо игравший на рояле и благодаря этому плохо учившийся, уселся за пианино.
    
— Шагом марш! — скомандовал Костец.
    
Бессовестин заиграл старинный марш «Альте камераден», и под звуки марша три десятка босых ног заходили вдоль стен зала.
    
Шли гуськом. Впереди выступал Купец: шел он лучше всех, имел выправку, полученную еще в корпусе. Не успевая в других предметах, Купец страстно любил гимнастику.
    
Остальные шли не так молодцевато, лишь Пантелеев, Дзе и Цыган подделывались под Купца, хотя и не совсем удачно. Зато Воробей, получивший запись в «Летопись», бузил. Он шел не в ногу, растягивал интервалы и, очутившись за спиной Костеца, показывал ему кукиш или язык.
    
— Левой, левой, — командовал Костец, отстукивая такт полированной палочкой. — Левой, левой. Раз, два, раз, два…
    
Осеннее солнце тускло отражалось в паркетных квадратах и белыми пятнышками бегало на выкрашенных под мрамор стенах…
    
— На-а гимнастику… выходи!
    
Купец, дойдя до середины стены, круто повернул налево.
    
У противоположной стены шеренга разошлась через одного в разные стороны и сошлась уже парами, а затем четверками.
    
— Стой! Отделение, разом-кнись!
    
Отделение разомкнулось.
    
Ребята расположились на квадратах паркета, как фигуры на шахматной доске.
    
— Вольно!
    
Купец выставил ногу вперед, руки заложил за спину. Остальные стали как попало. Большинство принялось подтягивать спустившиеся во время маршировки брюки, поправлять ремни, сморкаться и кашлять.
    
— Смирно! Первое упражнение! На-чи-най!
    
Бессовестин заиграл вальс.
    
Под такт костецовской палочки ребята принялись выделывать сокольские упражнения, потом мюллеровские упражнения, потом шведскую гимнастику.
    * * *
    
— Шамать хотца, — сказал Японец, захлопнув книгу.
    
Янкель перевел взгляд с лошади, которую он рисовал, на Японца и ответил:
    
— Да-с, пожрать бы не мешало.
    
— У тебя нет?
    
Янкель махнул рукой.
    
— В четверг-то… Было бы, брат, так давно бы нажрался.
    
Он уныло заглянул в пустой ящик парты, потом пошманал по чужим партам, — везде было пусто.
    
— Хоть бы корочку где найти.
    
Вдруг Японец хлопнул себя по лбу.
    
— Идея! Помнишь, Курочка рассказывал, что у них в классе, на печке…
    
Янкель вскочил.
    
— И правда, идея!..
    
Оба подскочили к печке и взглянули наверх.
    
— Эх, черт, — вздохнул Янкель, — как бы туда залезть?
    
— Вали, подсади меня. Я тебе на плечу стану.
    
— Идет.
    
Янкель нагнулся и уперся руками в колени. Японец взобрался к нему на плечи.
    
— Еще немного поднимись.
    
Янкель стал на цыпочки.
    
— Хватит!
    
Японец уцепился руками за карниз печки и заглянул в пыльное углубление.
    
— Ну как? — спросил Янкель, разглядывая грязный пол.
    
Японец минуту копошился, потом раздался радостный возглас:
    
— Есть!
    
— Что?
    
— Булка белая… еще булка… кусок сахару… хлеб… Да тут целый склад огрызков.
    
— Вали, кидай!
    
На пол упало что-то тяжелое, твердое как камень. Потом посыпался каменный дождь…
    
Посыпались заплесневелые, окаменевшие остатки завтраков, которые сытые ученики коммерческого училища забрасывали когда-то на печку. Последний огрызок — булка с прилипшим к ней и затвердевшим, как каменный уголь, куском колбасы — ударился о пол. Японец уже собирался спрыгнуть с Янкелевых плеч, когда раздался окрик:
    
— Это что такое?!
    
Янкель от неожиданности вздрогнул и опустил руки. Пирамида рухнула. В дверях класса стоял Викниксор. Рядом с ним стоял парнишка лет пятнадцати с широким бабьим лицом, торчащими в стороны жесткими волосами, одетый в серую куртку и подпоясанный ремнем с серебряной гимназической пряжкой.
    
— Что это такое? — повторил Викниксор. — Где класс?
    
— На гимнастике, — тихо ответил Янкель.
    
— А вы что?
    
— Ноги болят, — чуть ли не шепотом проговорил Янкель.
    
Викниксор нахмурился.
    
— Ноги болят? Вот как… А на печку зачем лазили? Лечиться?
    
Противники мюллеровских упражнений и шведской гимнастики молчали.
    
— Оба в пятом разряде, — объявил Викниксор. — А сейчас марш наверх.
    
Товарищи в сопровождении Викниксора и незнакомца с бабьим лицом поднялись наверх. В гимнастическом зале ребята опять маршировали. Бессовестин играл марш на мотив известной песни:
    
     
      
По улицам ходила