1 2 3 4 5 6 7 8 
   
- Не знаю, чего он ждет,- ответил Хэррен.- Он должен был ехать следом за мной. Ему пришло в голову, что шериф хочет перехитрить нас,- сделать вид, будто 
   
они едут в эту сторону, а потом переметнуться на Верхнюю дорогу. Он решил еще немного понаблюдать за ними. Но теперь ему пора бы уже быть здесь.
   
- Не пришло бы ему в голову начать палить по ним, Нет, нет. Ни в коем случае. Может, они его захватили? Не исключено. Ннезапно раздался крик. На повороте дороги заклубилось облако пыли, из него выдвинулась голова лошади.
   
- Смотрите! Что это там?
   
- Помните, первыми не стрелять.
   
- Может, это Хувен? Я ничего не вижу. Он - не он? У меня впечатление, что на дороге только одна лошадь.
   
- Не может одна лошадь поднять столько пыли.
   
Энникстер взял у Хэррена свой бинокль и поднес к глазам.
   
- Нет, это не они,- заявил он.- И не Хувен. Какая-то повозка.- И спустя минуту прибавил: - Повозка мясника из Гвадалахары.
   
Напряжение слегка ослабло. Мужчины облегченно вздохнули и снова заняли свои места.
   
- Ну как, пропустим его, Губернатор?
   
- Мостик разобран. Объехать его он не сможет, а назад отпустить его нельзя. Придется задержать и допросить. Непонятно, как это шериф его про 
   
пустил.
   
Повозка быстро приближалась.
   
- Он один, мистер Энникстер? - спросил Магнус.- Посмотрите внимательнее. Нет ли тут какого-то подвоха. Странно, что шериф решил пропустить его.
   
Члены Союза встрепенулись. Остерман схватился за револьвер.
   
- Нет,- воскликнул Энникстер через минуту,- в повозке один человек.
   
Повозка приближалась; когда она поравнялась о ними, Каттер с Фелпсом вылезли изо рва и остановили ее.
   
- Эй… что это… что тут такое? - закричал молодой мясник, придерживая лошадь.- Мост, что ли, обвалился?
   
Однако поняв что его собираются задержать, ом громко запротестовал испуганный, озадаченный, не зная что и подумать.
   
- Нет, нет, мне же надо доставить мясо! Послушайте, отпустите меня. Послушайте, я же не имею к вам никакого отношения.
   
Он натянул вожжи, собираясь повернуть повозку. Но Каттер выхватил из кармана складной нож и перерезал вожжи у самого мундштука.
   
- Какое-то время ты побудешь здесь, парень. Ничего плохого мы тебе не сделаем. Но в город ты не вернешься, пока мы тебе не разрешим. Не встречал ли ты кого по дороге?
   
В конце концов мясник сообщил им, что сразу же за копезнодорожным переездом он видел пароконную коляску и большое количество верховых. Они ехали по дороге на Лос-Муэртос.
   
- Это они,- сказал Энникстер.- И едут по этой дороге; тут и гадать нечего.
   
Лошадь и повозку мясника отвели в сторону от дороги, лошадь привязали одной из обрезанных вожжей к изгороди. Самого мясника передали Пресли, и тот запер его в сарае.
   
- Какого черта, что же все-таки случилось с Бисмарком? - сказал Остерман.
   
Мясник уверял, что в глаза его не видел. Шли минуты, а Хувен все не появлялся.
   
- И куда он провалился?
   
- Сцапали его! На что угодно спорю. Наверное, этот сумасшедший немец сгоряча подъехал близко и попал им в лапы - очень на него похоже. Никогда не 
   
известно, что может взбрести Хувену в голову.
   
Прошло пять минут, десять. Дорога на Гвадалахару была по-прежнему пустынна, высушенная и выбеленная палящим солнцем.
   
- Шериф с Берманом тоже не больно-то спешат.
   
- Отец, можно я схожу - разведую, как обстоят дела? - спросил Хэррен.
   
Но в этот самый миг Дэбни, стоявший рядом с Энникстером, тронул его за плечо и молча указал на дорогу. Энникстер посмотрел и воскликнул:
   
- Хувен!
   
Немец галопом вылетел из-за поворота; винтовка лежала у него поперек седла. Осадив лошадь около них, он соскочил на землю.
   
- Едут, едут! - кричал он, дрожа от волнения.- Я долго сидел в кустах у дорога и караулил. Они остановился возле шлакбаум и говорил, долго говорил. Потом поехал. Они нехороший дела задумал. Я фидел, Крисчен положийт патрон в ружье. Они решиль брать мой дом первый. Они выбрасывайт меня вон, забирайт мой дом. О майн готт!
   
- Хватит причитать, Хувен. Полезай в ров, да смотри помалкивай. Не стрелять пока…
   
- Вот и они! 
   
Человек пять выкрикнули это одновременно.
   
На этот раз точно были они. Из-за поворота показалась пароконная коляска. За ней следовали трое верховых, а позади, на некотором расстоянии друг от друга, в облаках пыли скакали еще двое… трое… пятеро… шесть человек.
   
Это были Берман и главный шериф штата с отрядом полицейских. Акт, к которому так долго готовились и который, по общему мнению, был просто немыслим,- окончательная проба сил, последний бой между Трестом и Народом, открытая, жестокая схватка вооруженных людей, презревших закон, бросивших вызов правительству,- был на пороге свершения.
   
Остерман взвел курок револьвера, и в наступившей глубокой тишине щелчок был услышан всеми, стоявшими в строю.
   
- Помните условие, джентльмены! - предостерегающе закричал Магнус.- Мистер Остерман, прошу вас отпустить курок револьвера!
   
Никто не ответил ему. Члены Союза, застыв в неподвижности и безмолвии, смотрели на надвигающегося шерифа.
   
Прошло пять минут. Коляска и всадники приближались. Уже слышен был скрип колес и топот копыт. Различимы лица врагов.
   
В коляске сидели Берман и Сайрус Рагглс, правивший лошадьми. Высокий мужчина в сюртуке и и шляпе с опущенными полями,- несомненно, шериф,- ехал по левую руку от них; Дилани с «винчестером» в руке - по правую. Кристиен, маклер по продаже недвижимости, двоюродный брат Бермана, тоже с винтовкой, скакал позади шерифа. А за ними, смутно различаемый в облаке пыли, ехал отряд полицейских.
   
Расстояние между засевшими во рве фермерами и отрядом медленно, но верно уменьшалось.
   
- Нельзя подпускать их слишком близко, отец,- прошептал Хэррен.
   
Когда коляска была шагах в ста от оросительного канала, Магнус, положив на землю свои револьверы, выпрыгнул на дорогу. Он подал знак Гарнетту и Геттингсу следовать за ним, и три фермера, которые,- если не считать Бродерсона,- были тут по возрасту старшими, невооруженные пошли навстрсч\ шерифу.
   
- Стой! Ни с места! - громко крикнул Магнус. 
   
А на своих местах Энникстер, Остерман, Дэбни, Хэррен, Хувен, Бродерсон, Каттер и Фелпс, с револьверами в руках, молча следили за происходящим, напряженные, сосредоточенные, ко всему готовые.
   
Они видели, как, услышав окрик Магнуса, Рагглс резко натянул вожжи. Коляска остановилась, а за ней и верховые. Магнус в сопровождении Гарнетта и Геттингса подошел к шерифу и заговорил с ним. Голос его долетал до засевших в рве товарищей, но слов разобрать было невозможно. Шериф что-то спокойно ответил Магнусу, и они обменялись рукопожатием. Дилани, обогнув коляску, выехал вперед и поставил свою лошадь поперек дороги, преграждая путь упряжке. Наклонившись в седле, он внимательно прислушивался к тому, что говорилось, но сам в разговор не вмешивался. Изредка вставляли слово Берман и Рагглс, однако поначалу, насколько могли слышать члены Союза, ни Магнус, ни шериф не обращали на их слова никакого внимания. Они только видели, что шериф несколько раз отрицательно покачал головой, и еще услышали, как он, повысив голос, сказал:
   
- Я только выполняю свой долг, мистер Деррик.
   
Геттингс повернулся, увидел Дилани совсем рядом и что-то сказал ему. Что именно, они не расслышали. Ковбой резко ответил, и ответ его, видимо, рассердил Геттингса. Он махнул рукой в сторону канала, указывая на находившихся там членов Союза. Дилани, по-видимому, сразу же сообщил своему отряду, что рядом есть еще члены Союза, готовые сопротивляться. Все повернули головы и ясно увидели стоявших во рву вооруженных фермеров.
   
Тем временем Рагглс обратился уже прямо к Магнусу, и между ними сразу завязался яростный спор. Хэррен даже уловил фразу, сказанную отцом:
   
- Это ложь, как вы сами прекрасно знаете!
   
- Они же к нам все ближе и ближе подкрадываются,- сказал Энникстер стоявшему рядом Дэбни.- Смотрите, что делают! Окружают все тесней! Неужели Магнус этого не видит?
   
Полицейские, сперва державшиеся позади коляски, имехали вперед и заняли каждый свою позицию на дороге. Одни образовали полукруг позади Магнуса, Гар-нетта и Геттингса, другие, сбившись в кучку, переговаривались между собой, бросая внимательные взгляды на канал. Действовали ли они по сигналу или нет, следившие за каждым их движением фермеры сказать не могли, но сомневаться не приходилось - двое из отряда выдвинулись далеко вперед. Кроме того, Дилани поставил свою лошадь так, что Магнус оказался отрезанным ото рва; его примеру последовали еще двое из тех, кто прежде ехал в хвосте. Три фермера были окружены. Насколько можно было понять, теперь уже говорили все разом, и никто никого не слушал.
   
- Послушай,- крикнул Хэррен Энникстеру.- Что же это такое? Дело принимает скверный оборот. Они подкрадываются со всех сторон. Не успеем мы опомниться, как отец и те двое окажутся в плену.
   
- Их нужно вернуть,- сказал Энникстер.
   
- Нужно как-то дать им знать, что их окружают. 
   
Спор между Магнусом и Рагглсом все разгорался. Оба говорили в повышенном тоне и возбужденно жестикулировали.
   
- Их нужно вернуть! - крикнул Остерман.- В случае чего мы не сможем даже стрелять, чего доброго, в них угодим.
   
- Да, похоже, они собираются переходить к действиям.
   
Было слышно, как яростно спорят Геттингс и Дилани; в этот спор ввязался еще один из полицейских.
   
- Сейчас я окликну Губернатора,- сказал Энникстер, вылезая из рва.
   
- Не надо! - крикнул Остерман.- Не вылезай. Отсюда им нас так просто не выбить.
   
Хувен и Хэррен, которые, не раздумывая, последовали было за Энникстером, остановились при этих словах Остермана, и все трое в нерешительности застыли на краю рва, держа револьверы наготове.
   
- Отец! - крикнул Хэррен.- Возвращайся! Это бесполезно. Только зря время тратишь.
   
Но спор продолжался. Один из полицейских, выехав вперед, заорал:
   
- Назад! Ни шагу вперед, слышите!
   
- Вались ты к черту! - крикнул Хэррен.- Здесь моя земля.
   
- Брось, Хэррен, иди назад,- окликнул его Остерман.- Все равно ничего тебе это не даст.
   
- Слышали? - вдруг воскликнул Хэррен.- Отец нас зовет. Пошли! Я иду!
   
Остерман выскочил изо рва, подбежал к Хэррен у, схватил его за руку и потянул назад.
   
- Никто нас не зовет. Не горячись. Иначе все погубишь. Прыгай в ров. Сейчас же.
   
Но Каттер, Фелпс и старик Дэбни, не понимая, в чем дело, и увидев, что Остерман выскочил из канала, полезли вслед за ним. Теперь во рву не оставалось никого: Хувен, Остерман, Энникстер и Хэррен успели уже сделать несколько шагов по направлению к дороге, Дэбни, Фелпс и Каттер следовали за ними по пятам.
   
- Назад! Стоять на месте! - еще раз крикнул полицейский.
   
Стоявший возле коляски Бермана Геттингс продолжал сердито препираться о чем-то с Дилани; не утихал и бурный спор между Магнусом и Гарнеттом, с одной стороны, и Рагглсом и шерифом,- с другой.
   
До этого момента маклер Кристиен, родственник Бермана, не принимал участия в споре и держался позади коляски. Теперь, однако, он тоже решил выдвинуться на передний план. Но при создавшейся тесноте сделать это было не так-то легко, и когда он пробирался мимо коляски, его лошадь ободрала себе бок о ступицу. Животное шарахнулось и, налетев на Гарнетта, сшибло его с ног. Дилани на своей лошади загораживал коляску от стоявших возле дороги фермеров,- происшествие они видели достаточно смутно и истолковали его превратно.
   
Гарнетт еще не успел подняться на ноги, а Хувен уже орал во все горло:
   
- Hoch der Kaiser! Hoch der Vaterland![17]
   
С этими словами он упал на одно колено и, тщательно прицелившись, выстрелил из винтовки в кого-то из людей, сгруппировавшихся у коляски.
   
И, словно по сигналу, началась ружейная и револьверная стрельба. Обе стороны - полицейские и фермеры - открыли огонь одновременно. Вначале это была просто беспорядочная пальба, затем последовало несколько торопливых, разрозненных выстрелов, на миг Все смолкло, и, наконец, один за другим с равными промежутками прогремели последние три выстрела. И опять настала тишина.
   
Дилани с простреленным животом свалился с лошади и на карачках пополз через дорогу в пшеницу. Кристиен повалился назад и соскользнул с седла в сторону коляски, одной ногой запутавшись в стремени, головой и плечами он уперся в колесо. Хувену, когда он попытался приподняться с колена, пуля угодила в горло, и он рухнул на землю. Старик Бродерсон с криком: «Они же меня укокошили, ребята!» - сделал два неверных шага в бок и, безжизненно опустив руки и пригнув голову, свалился в канал. Остерман, у которого изо рта и из носа лилась кровь, повернулся и пошел назад. Пресли помог ему перебраться через канал, и он лег на землю, уронив голову на скрещенные руки. Хэррен Деррик упал, где стоял, потом перевернулся на живот. Он лежал неподвижно, издавая душераздирающие стоны, а под животом у него растекалась лужа крови. Старик Дэбни, бессловесный, как всегда, встретил смерть молча. Упал на колени, поднялся, снова упал и тут же скончался, не проронив ни слова. Энникстер, убитый наповал, лежал, вытянувшись во весь рост, локтем прикрыв лицо.
  
  
   
    
VII
   
   
По пути на дерриковскую усадьбу Хилма и миссис Деррик услышали звуки отдаленной стрельбы.
   
- Стой! - вскричала Хилма, хватая за плечо Вакку.- Останови лошадей! Что это?
   
Бричка остановилась; прорвавшись сквозь шорох волнующейся пшеницы, до них долетели несильные хлопки выстрелов.
   
- Слушайте! - закричал Вакка, испуганно вытаращив глаза.- Да они же… они ж дерутся!
   
Миссис Деррик закрыла лицо руками.
   
- Дерутся? - воскликнула она.- Боже мой! Но это же ужасно! Там Магнус и… Хэррен…
   
- Как, по-твоему, где это?
   
- Скорей всего на хувеновской ферме.
   
- Я еду туда! Поворачивай, Вакка! Гони лошадей!
   
- Я бы не стал этого делать, миссис Энникстер,- возразил Вакка.- Мистер Энникстер сказал, чтоб мы ехали домой к мистеру Деррику. Если на ферме у Хувена творится что-то недоброе, лучше нам туда не ехать. Да и потом, пока мы туда доберемся, все уже кончится.
   
- Да, да, поедем домой! - воскликнула миссис Деррик.- Я боюсь. Ах, Хилма, я так боюсь.
   
- Тогда едемте со мной к Хувену.
   
- Туда, где стреляют? Нет, я не могу! Не могу! И мы все равно не успеем доехать, Вакка прав.
   
- Это уж конечно,- подтвердил Вакка.
   
- Поезжай к Хувену! - приказала Хилма.- Если ты не поедешь, я пойду пешком!
   
Она отбросила фартук и спустила ногу на подножку.
   
- А вы! - воскликнула она, обращаясь к миссис Деррик.- Как вы можете… зная, что Хэррен и ваш муж могут… могут находиться в опасности?
   
Недовольно ворча что-то себе под нос, Вакка повернул лошадей и поехал напрямик через поля, пока не выехал поблизости от миссии на дорогу, ведущую в Гвадалахару.
   
- Скорей! - подгоняла Хилма.
   
Щелкнул бич, и лошади побежали резвей. Вдали показалась усадьба Кьен-Сабе.
   
- Может, домой заедем? - обернулся к ним Вакка.
   
- Нет, нет! Поезжай быстрей, гони вовсю!
   
Лошади неслись во весь опор мимо надворных построек.
   
- Боже мой! - вскричала вдруг Хилма.- Поглядите! Смотрите, что они сделали!
   
Вакка осадил лошадей. Ехать дальше было нельзя. Громадная куча домашнего скарба, беспорядочно сваленного посреди дороги перед домом Энникстера, преграждала им путь. Семейный очаг Хилмы был разорен: из дома вынесли и безжалостно бросили на дороге все, что они с мужем купили в ту чудесную неделю после свадьбы. Тут был и белый спальный гарнитур - все три кресла, умывальник и комод, ящики которого вывалились, а содержимое рассыпалось по земле; рядом валялись белые шерстяные коврики из гостиной и подставка для цветов вместе с осколками горшков и поникшими цветами, разбитый стеклянный шар и дохлые золотые рыбки, плававшие прежде в нем; качалка, швейная машина, большой круглый стол мореного дуба, лампа с красным абажуром из тонкой гофрированной бумаги, прелестные литографии, изображавшие хор ясноглазых мальчиков и мечтательных девиц в розовых платьицах и деревянные резные орнаменты - перепелка и дикая утка, подвешенные каждая за одну ногу; и, наконец, чистые, свеженакрахмаленные кисейные занавески, грубо сорванные и измятые. Кровать - их чудесная кровать с пологом, нарядная и веселая, которой Хилма так гордилась, была выброшена из уютного, сокровенного уголка спальни в пыль проезжей дороги, всем напоказ, на осмеяние; ее осквернили, над ней надругались.
   
Хилме показалось, что на обозрение выставлена какая-то частица ее души,- выставлена, поругана, втоптана в грязь. То, что было для нее свято, оказалось осмеянным, оплеванным. Горькие слезы оскорбленного достоинства застлали ей глаза, краска стыда залила лицо.
   
- Боже мой! - вскричала она, чувствуя, что рыдания подступают к горлу.- Боже, как они могли!
   
Но тут же ее охватил страх, затмивший все прочие чувства - очевидно, впереди ее ждали еще горшие испытания.
   
- Гони,- крикнула она Вакке,- скорей, скорей!
   
Но Вакка не послушался. Он заметил то, что ускользнуло от внимания Хилмы: на веранде стояли двое мужчин - вне всякого сомнения, полицейские из отряда шерифа. Хозяевами здесь были они, и присутствие в Кьен-Сабе врагов, участвовавших в разгроме дома, привело его в совершенный ужас.
   
- Нет уж,- заявил он, слезая с козел.- Не повезу я вас туда - а то еще подстрелят вас. Да и проехать нельзя - вся дорога завалена вашим добром.
   
Хилма спрыгнула на землю.
   
- Пойдемте,- сказала она, обращаясь к миссис Деррик.
   
Потерявшая всякое самообладание, растерянная, трепещущая миссис Деррик повиновалась, и Хилма, обойдя руины своего домашнего очага, вывела ее на тропинку, ведущую к Эстакаде и ферме Хувена.
   
Дорога перед домом и двор были забиты народом. Опрокинутая коляска лежала у обочины, неподалеку от дома; запутавшихся в постромках лошадей держали двое мужчин. Под дубом стояли дрожки Карахера, а рядом с ним - легкий фаэтон, принадлежавший, как было известно Хилме, доктору из Гвадалахары.
   
- О Боже, что тут случилось, что случилось? - стонала миссис Деррик.
   
- Идемте! - сказала Хилма и, взяв ее за руку, стала проталкиваться сквозь толпу, которая безмолвно расступалась перед двумя женщинами. Они вошли во двор.
   
- Пресли! - вскричала миссис Деррик, увидя его у входа в дом.- Пресли, что случилось? Где Хэррен? Где Магнус? Что с ними?
   
- Сюда нельзя, миссис Деррик,- сказал Пресли, идя им навстречу,- нельзя.
   
- Где мой муж? - спросила Хилма.
   
Пресли отвернулся и ухватился за дверной косяк, чтоб устоять на ногах.
   
Оставив миссис Деррик, Хилма вошла в дом. В зале было полно людей. Словно в тумане увидела она смертельно бледных Сайруса Рагглса и Бермана, понизив голоса, они озабоченно разговаривали о чем-то с Каттером и Фелпсом. В комнате въедливо пахло каким-то лекарством. На столе стоял чемоданчик доктора, лежали хирургические инструменты, синий продолговатый пакет с ватой и бинты. Люди, находившиеся здесь, разговаривали приглушенными голосами, двигались почти неслышно, и все звуки покрывал один страшный - нырывавшееся из чьей-то груди натужное, хриплое, прерывистое дыхание.
   
- Где мой муж? - закричала Хилма. Она оттолкнула столпившихся перед ней мужчин и увидела Магнуса, который стоял с обнаженной головой, и нескольких, лежавших прямо на полу людей. Верхняя часть туловища одного их них была сплошь забинтована; над ним, стоя на одном колене, склонился доктор без пиджака и что-то 
   
делал. 
   
Бледный как полотно Гарнетт повернулся к Хилме.
   
- Где мой муж?
   
Не ответив ни слова, он отступил в сторону, и Хилма увидела на кровати безжизненное тело своего мужа. Она не вскрикнула. Не проронила ни звука. Подошла к кро-вати, села и, бережно взяв обеими руками голову Энникстера, переложила ее себе на колени. Она словно застыла и этом положении, продолжая держать на коленях его мертвую голову; невидящий взгляд ее блуждал по лицам толпившихся в комнате людей, из широко раскрытых глаз падали крупные слезы и медленно скатывались по щекам.
   
Когда Магнусу сообщили, что приехала его жена, он выбежал во двор. Она бросилась к нему.
   
- Скажи мне правду! - закричала она.- Хэррен… Он?.. Он?..
   
- Пока ничего нельзя сказать,- ответил муж.- Боже мой, Энни!..
   
По тут же сдержался: он умел владеть собой, и сейчас было не время терять самообладание.
   
- Доктор осматривает его,- сказал он.- Все, что нужно, будет сделано. Крепись, Энни. Надежда не потеряна. Это был страшный день. Да будет Господь милостив ко всем нам!
   
Она рвалась в дом, но Магнус не пустил.
   
- К нему покамест нельзя. Посиди в другой комнате. Гарнетт, позаботьтесь о ней.
   
Однако остановить миссис Деррик оказалось невозможно. Оттолкнув мужа, она прорвалась сквозь толпу людей, окружавших ее сына, упала рядом с ним на колени и заплакала, охваченная ужасом и беспредельной жалостью.
   
Хэррен лежал на полу, вытянувшись во весь рост, под голову была подсунута подушка, грудь прикрыта пиджаком. Одна штанина была насквозь пропитана кровью. Глазные яблоки, видневшиеся из-под полуопущенных век, регулярно подергивались, словно их приводил в движение какой-то механизм. В лице не было ни кровинки, так что золотистые волосы казались темно-русыми, рот был открыт, и это из него вырывалось то натужное, хриплое, прерывистое дыхание, а в груди что-то булькало и клокотало.
   
- Хэрри, о Хэрри! - простонала миссис Деррик, схватив сына за руку.
   
Доктор покачал головой.
   
- Он в беспамятстве, миссис Деррик…
   
- Куда его… где…
   
- Прострелены легкие.
   
- Будет он жить? Скажите мне правду.
   
- Я не могу этого сказать, миссис Деррик.
   
Она стала терять сознание, и старый Гарнетт, с трудом удерживая ее на ногах, помог ей выйти в соседнюю комнату - спальню Минны Хувен. Ошеломленная, оцепеневшая от страха, миссис Деррик села на кровать и, покачиваясь взад и вперед, начала бормотать:
   
- Хэрри, Хэрри, мальчик мой дорогой, милый мой!
   
Пресли то выходил, то входил в залу, выполняя разные поручения, стараясь помочь чем мог. Он с трудом держался на ногах, пытался и никак не мог унять нервный озноб.
   
Оставшиеся в живых члены Союза и полицейские - воюющие между собой защитники интересов народа и интересов железной дороги, перемешались, забыв про вражду. Пресли помог доктору прикрыть тело Кристиена. Берман и Рагглс держали тазы с водой, пока перевязывали Остермана. Происшедшее трагическое событие вызывало у всех ужас, не дававший думать ни о чем другом. Еще час назад заклятые враги, они теперь думали лишь о том, как бы помочь тем, кого ранили в своей безумной злобе. Шериф, решив, что сегодня не время приводить в исполнение судебный приказ, уехал в Сан-Франциско.
   
Тела убитых были перенесены с дороги в дом. Труп Энникстера положили на кровать; трупы Дэбни и Хувена - у одного была прострелена голова, другому пуля попала в горло - положили рядом и накрыли скатертью. На полу расчистили место для раненых. Каттер с Рагглсом уехали в Гвадалахару за тамошним доктором, а также чтобы позвонить по телефону в Боннвиль и вызвать докторов еще и оттуда.
   
За все время после перестрелки Остерман ни разу не терял сознания. Он лежал на полу, обнаженный по пояс; крепкие бинты стягивали ему живот и плечо; глаза были полузакрыты. Из Боннвиля должка была приехать подвода, чтобы отвезти его домой, и ухаживавший за ним Пресли видел, что он испытывает невыносимые страдания.
   
Но этот позер, шут, балагур, к которому никто не относился серьезно, показал себя в эту страшную минуту с совершенно неожиданной стороны. Когда наконец приехал доктор и подошел к нему, Остерман в первый раз открыл глаза.
   
- Я обожду,- сказал он.- Займитесь сперва Хэрреном…
   
А когда пришла его очередь и доктор начал зондировать рану, нащупывая пулю, он схватил руку Пресли и, по мере того, как зонд входил в рану, сжимал ее, обливаясь потом, все крепче и крепче. Его дыхание участилось; лицо клоуна с выдающимися скулами, огромная лысина и оттопыренные уши становились все бледнее и бледнее, губы плотно сжались, но он не издал ни одного стона.
   
Когда первая, самая страшная боль немного утихла и он нашел в себе силы заговорить, первое, что он спросил, было:
   
- Есть еще тяжело раненные?
   
Пресли, принеся ведро воды для доктора, задержался у двери и увидел, что несколько мужчин, стоявших по ту сторону канала, сошли с дороги и стали осторожно пробираться в глубь пшеничного поля. Заинтересовавшись, он спросил подошедшего Каттера, куда это они направились?
   
- Ищут Дилани,- отвечал Каттер.- Говорят, он уполз в пшеницу после того, как его ранили. Они решили, что надо искать.
   
Пресли совершенно забыл об этом мерзавце, у него сохранилось лишь смутное воспоминание, что тот свалился с лошади в самом начале перестрелки. Охваченный желанием узнать, что случилось с Дилани, он догнал мужчин, отправившихся на поиски.
   
- Вы, ребята, поосторожней,- сказал один молодой парень,- с ним шутки плохи. Он, если еще жив, может вообразить, что мы его хотим прикончить, и начнет палить.
   
- Вряд ли он на это способен,- сказал другой.- Ты только посмотри на пшеницу.
   
- Бог ты мой! Кровь из него хлестала, как из зарезанного кабана.
   
- Вон его шляпа! - воскликнул вдруг тот, что шел впереди.- Он где-нибудь недалеко. Давайте покричим.
   
Они крикнули несколько раз, но ответа не получили и стали осторожно пробираться дальше. Вдруг передние остановились, да так неожиданно, что задние налетели на них. Кто-то воскликнул:
   
- Вот он!
   
- Господи! И впрямь он!
   
- Бедняга, вот же бедняга!
   
Ковбой лежал на спине в густой пшенице, подогнув ноги, глаза его были широко раскрыты, губы темны. В руке он крепко сжимал револьвер с пустой обоймой.
   
Искавшие его люди - в большинстве своем батраки с соседних ферм и молодые парни из Гвадалахары - невольно попятились. Один наконец рискнул подойти ближе и заглянул в лицо.
   
- Мертвый? - спросил кто-то из державшихся поодаль.
   
- Кто его знает.
   
- А ты пощупай сердце.
   
- Вот еще! Не хочу!
   
- Струсил?
   
- Просто не хочу к нему притрагиваться. Примета дурная. Ты пощупай…
   
- По сердцу не всегда узнаешь…
   
- А как еще узнать? Эх вы, трусы! Пустите меня! Сейчас я скажу.
   
Наступило долгое молчание; смельчак приблизился и, нагнувшись, положил руку на грудь Дилани.
   
- Ну как?
   
- Просто не знаю. То будто бьется, то нет. Я сам еще никогда не видел покойников.
   
- Вообще-то, по сердцу определить трудно.
   
- Да чего тут долго разговаривать? Мертвый или живой - все одно, давайте снесем его в дом.
   
Несколько человек бросились назад на дорогу, где валялись доски от разобранного моста. Из этих досок они смастерили носилки и, прикрыв тело своими куртками, понесли его к дороге. Доктор, осмотрев тело, объявил, что ковбой умер с полчаса назад.
   
- Ну что, говорил я тебе? - воскликнул один из парней.
   
- А я разве говорил, что он жив? - возразил другой.- Я говорил только, что не всегда можно в точности определить, бьется сердце или нет.
   
Но вдруг толпа заволновалась. Подъехала телега, в которой сидели миссис Хувен, Минна и маленькая Хильда.
   
- Ой, люди добрые! - вскричала миссис Хувен, испуганно вглядываясь в лица стоявших вокруг людей.- Что слючилось? Эти… разбойники… они убили мой муж?
   
Она соскочила с телеги, следом сошла Минна, обнимавшая Хильду за плечи. Толпа подалась назад, молчаливо уступая дорогу и не отводя от них глаз.
   
- Ах, что же слючилось, что слючилось? - причитала миссис Хувен, проталкиваясь сквозь толпу, вытянув вперед руки с растопыренными пальцами.- Ах, Хувен, мой муж, что с тобой есть?
   
Она вбежала в дом. Тело Хувена уже перенесли в спальню, и миссис Хувен с Минной, которая следовала за ней по пятам, инстинктивно бросились туда. Толпившиеся в зале люди безмолвно расступились перед ними. Вбежав в спальню, они заперли за собой дверь, и до конца ужасного дня никто из тех, кто находился в этой обители смерти, не видел их и не слышал их голосов. Среди главных действующих лиц разыгравшейся здесь трагедии они оказались наименее заметными, меньше всех претендовали на внимание остальных. На время о них совсем забыли.
   
К дому Хувена стеклось огромное количество людей. Они приехали из Боннвиля, из Гвадалахары, пришли с окрестных ферм; сюда же ринулись тысячи участников утренней облавы; мужчины и женщины, молодые парни и девушки, батраки, горожане, фермеры, железнодорожные служащие, испанцы, мексиканцы, португальцы. Пресли, возвращавшемуся после поисков тела Дилани, с трудом удалось пробиться к дому.
   
Глухой, неясный ропот катился по толпе. В нем пока что не звучали ни угроза, ни гнев, только растерянность, смятение: так встречают люди известие о трагедии, постигшей многих. Полностью еще никто не осознал происшедшего. Основной реакцией было любопытство. Каждому хотелось увидеть, что случилось, а нет, так услышать или, по крайней мере, протиснуться поближе к месту происшествия. Дорога в обе стороны от дома была на четверть мили забита народом. Люди становились на нижние перекладины увитых колючей проволокой изгородей, чтобы смотреть поверх голов передних, на сиденье экипажей, бричек и фургонов; иные даже вскакивали на спины оседланных лошадей. Они теснились, напирали друг на друга, проталкивались поближе к дому, сами не зная зачем, и снова откатывались назад.
   
Добравшись, наконец, до ворот, Пресли увидел стоящую перед ними линейку. Между воротами и крыльцом, оттеснив толпу, расчистили проход. Из дома вышли несколько человек, среди них Гарнетт и Геттингс; на руках они бережно несли старика Бродерсона. Доктор без шляпы и без пиджака шел рядом, щурясь от солнца, и повторял на каждом шагу:
   
- Осторожней, пожалуйста, осторожней, господа!
   
Бродерсон был без сознания. Лицо его почти не побледнело, повязок тоже видно не было. Они осторожно донесли его до линейки и уложили на сиденье, опусти и с одной стороны кожаную боковинку, чтоб скрыть от любопытных взглядов.
   
Но вдруг что-то произошло. Пресли за толпой не мог видеть, что делается впереди. Послышались восклица ния, началась суета. Доктор резким тоном отдал какое-то распоряжение, кто-то бросился назад в дом и через минуту вернулся с чемоданчиком. Пресли, с трудом протолкавшийся в конце концов к линейке, увидел, что доктор находится в экипаже и что-то делает, наклонившись над Бродерсоном.
   
- Вот он, пожалуйста! - крикнул человек, бегавший за чемоданчиком.
   
- Не понадобится он мне,- ответил доктор.- Мистер Бродерсон умирает.
   
Воцарилась тишина. Кое-кто из мужчин обнажил голову.
   
- Отступите от линейки,- спокойно сказал доктор.- Прошу вас, почтеннейшие, отодвиньтесь.
   
Толпа подалась назад. В тишине послышались женские всхлипывания. Прошло несколько секунд, минута. Лошади переступали с ноги на ногу и помахивали хвостами, отгоняя мух. Наконец доктор опустил вторую боковину и вышел из линейки.
   
- Может, кто-нибудь сопроводит тело домой? - спросил он.
   
Вперед выступил Геттиигс. Он сел рядом с кучером. Линейка тронулась.
   
Пресли вошел в дом. За время его отсутствия комната сильно опустела - из нее вышли все, кроме нескольких членов Союза, принимавших участие в сражении. Хилма по-прежнему, сидела на кровати, держа на коленях голову Энникстера. Берман и Рагглс со всей своей командой уехали. Остермана увезли на телеге; скатерть, которой было покрыто тело Дэбни, заменили простыней… И лишь с прежней силой вырывалось из груди Хэррена хриплое, прерывистое дыхание. Все возможное было сделано. Не могло быть и речи о том, чтобы его куда-нибудь перевозить. Мать и отец не отходили от него - отец с каменным лицом не отводил глаз от равномерно подергивающихся глазных яблок, мать, присевшая рядом, держала сына за руку и все время обмахивала ему лицо сложенной газетой.
   
Пресли на цыпочках подошел ближе. Хирург, вызванный из Боннвиля, стоял тут же, сложив руки, и внимательно вглядывался в лицо Хэррена.
   
- Как он? - шепотом спросил Пресли.
   
- Безнадежен,- ответил хирург.
   
Стесненное, клокочущее дыхание становилось все более прерывистым; веки опустились, прикрыв вздрагивающие глаза. Внезапно дыхание остановилось. Маг-м ус бросил вопросительный взгляд на хирурга.
   
- Он скончался, мистер Деррик,- сказал тот.
   
Энни Деррик с отчаянным криком упала сыну на грудь; могучие плечи Магнуса согнулись, чтобы больше уже никогда не разогнуться.
   
- Помоги мне, Господи, и прости меня,- простонал он.
   
Вне себя от горя и ужаса, переполненный состраданием и неудержимым гневом, Пресли выбежал из дома. На крыльце он столкнулся с Карахером.
   
- Как он… как…- начал было трактирщик.
   
- Он умер! - вскричал Пресли.- Все они умерли… убиты, застрелены… все, до одного! А кто-то ждет своей очереди.
   
- Вот так, Пресли, они убили мою жену!
   
- Карахер,- воскликнул Пресли,- дай мне руку! Я был неправ! И Союз неправ! Весь мир неправ! Ты единственный, кто был прав! И отныне я с тобой. Богом 
   
клянусь, отныне я тоже красный!
   
Скоро из Боннвиля приехал фургон и увез в Лос-Муэртос тела Энникстера и Хэррена.
   
Тела Дилани и Кристиена еще раньше увезли в Гвадалахару и оттуда отправили поездом в Боннвиль.
   
Хилма, Магнус и его жена следовали за фургоном в бричке. За всю дорогу никто из них не проронил ни слова. Было решено, что, поскольку Кьен-Сабе захвачено железной дорогой, Хилма поедет в Лос-Муэртос. Туда же везли тело Энникстера.
   
Уже под вечер мимо ранчо Дерриков проехал черный похоронный фургон, свернул на шоссе и покатил к Боннвилю. Разыгравшиеся после сражения у канала страсти немного улеглись, люди разошлись по домам. Когда черный фургон проезжал мимо трактира Карахе-ра, солнце уже закатилось. Надвигалась ночь.
   
А одинокий фургон продолжал свой путь во мраке, никем не сопровождаемый и забытый, увозя мертвое тело Дэбни, тихого старика, о котором никто ничего,- кроме его фамилии,- не знал, у которого не было дру зей, с которым никто никогда не заводил разговором и который появился неизвестно откуда и удалился неизвестно куда.
   
Около полуночи миссис Дайк внезапно просну лась - ее разбудили стоны, доносившиеся из соседней комнаты. Магнус Деррик остался верен себе - как ни был он потрясен смертью Хэррена, узнав о бедственном положении миссис Дайк и Сидни, которых вместе с Хил мой вышвырнули из Кьен-Сабе, он и их приютил у себя в Лос-Муэртос.
   
- Хотя приют этот и не слишком надежен,- предупредил он.
   
Миссис Дайк до ночи просидела с Хилмой, тихонько покачивая ее в своих объятиях, плача вместе с ней, нашептывая ласковые слова, пытаясь утишить хоть немного ее слезы, потому что Хилма раз дав волю своему горю, разрыдалась так, что уже не могла остановиться. В конце концов совершенно обессилевшая молодая женщина уснула, как дитя, на плече у миссис Дайк, и та, уложив ее в постель, ушла к себе в комнату.
   
Громкие стоны, разбудившие ее через несколько часов, говорили о том, что кто-то, помимо моральных страданий, испытывает еще и физические, и миссис Дайк, взяв лампу, поспешила к Хилме.
   
Она сразу поняла в чем дело. Разбудила Пресли и попросила его немедленно позвонить в Боннвиль и вызвать доктора, а сама бросилась к корчившейся от боли Хилме. Той же ночью у Хилмы произошел выкидыш.
   
Больше в ту ночь Пресли не сомкнул глаз: он даже не стал раздеваться. Долго еще после отъезда доктора, после того, как в этой обители печали все наконец стихло, сидел он у открытого окна в своей комнате, глядя на бескрайние пшеничные поля, на небо, где медленно разгоралась заря. Ужас случившегося нестерпимо давил. Жуткие сцены, от которых стыла кровь - чудовищные до неправдоподобия и тем не менее реальные,- вихрем.проносились в воображении; видениями, вызывающими суеверный страх, вставали перед его мысленным взором: Хэррен мертв, Энникстер мертв, Бродерсон мертв, Остерман, возможно, в эту самую минуту умирает! А ведь эти люди населяли его мир! Энникстер был его лучшим другом, Хэррен - постоянным товарищем, отношения с Бродерсоном и Остерманом были почти братскими. Всех их связывали общие интересы, взаимная приязнь. Он не представлял себе жизни без них. И вот, стоя на пыльной дороге у оросительного канала, он собственными глазами видел, как их убивали. Сам не иная как, Пресли очутился вдруг за столом; на столе стояла зажженная свеча, перед ним лежал его дневник, и он начал быстро писать - желание излить душу, дать выход думам, опалявшим мозг, никогда не было еще таким настоятельным, таким неодолимым. Он начал писать:
   
«Дэбни убит, Хувен убит, Хэррен убит, Энникстер убит, Бродерсон убит, Остерман смертельно ранен. Берман цел, невредим и благоденствует. Железная дорога захватила Кьен-Сабе. Я видел, как их всех убивали. Не прошло и двенадцати часов с тех пор, как я стоял там, у оросительного канала. О, эти страшные минуты, исполненные ужаса и смятения! Пороховой дым… отблеск солнца на стволах револьверов… кровь… встающие на дыбы лошади… люди, хватающиеся за воздух прежде чем рухнуть на землю и умереть… Нелепая поза Кристиена - одна нога высоко торчит над седлом… Бродерсон боком валится в канал… Остерман, словно прилегший на землю, положив голову на руки, будто устал, устал смертельно. Все это я видел. И картина эта навеки запечатлелась в моей памяти, отныне она - часть меня самого. Сделали это они - Берман и его хозяева, владельцы железной дороги, сделали на глазах у народа Соединенных Штатов, на глазах у всего мира. Попробуйте-ка теперь проповедовать свои теории нам, фермерам, жертвам, людям, которые пострадали и которые знают. Попробуйте-ка разглагольствовать перед нами о «правах капитала», о «концернах», о «классовом равновесии». Испробуйте на нас свои «благородные» идеи. Мы-то знаем. Я не могу сказать, хороши или плохи ваши идеи. Я не могу сказать, применимы ли они к жизни. Я не знаю, реален ли задуманный вами общественный строй. Я не знаю, имеет ли железная дорога право на наши земли, но я знаю, что Хэррен убит, Энникстер убит, Бродерсон убит, Хувен убит, Остерман умирает,- а Берман цел и невредим, торжествует и благоденствует. Он вступил во владение землей, перешагнув через трупы пяти человек, которых убили его наемники. И я предвижу, чем все это кончится. Победа останется за железной дорогой. Трест сломит наше сопротивление. Здесь, в этом отдаленном уголке огромной страны, на краю огромного континента, здесь, на равнинах Запада, раскинувшихся вдалеке от крупных центров, от всего оторванных, глухих и уединенных, гигантская железная рука выжимает из нас жизненные силы, сокрушает на шу свободу, подавляет наше стремление к счастью; и наши слабые попытки противостоять ей, наша агонии никак не отражаются на исполинском грохочущем механизме, направляющем жизнь страны; камушек, попавший между колесиками, песчинка, застрявшая в зубце шестерни, скрипнувшая ось - вот что такое для нее вопль матери, потерявшей сына, вдовий плач над могилой. И опять огромное колесо начинает вращаться по прежнему, плавно и размеренно, и мгновенная помеха вряд ли кем-то замеченная, тут же забывается. Вдолбить людям, что малейший перебой в работе этой огромной машины грозит самому ее существованию? Да как такая глупость может прийти в голову?! Предупредить их об опасности? Да они поднимут вас на смех! Расскажите им через пять лет историю борьбы Союза фермеров Сан-Хоакина и железной дороги, и вам не поверят. Что? Яростная схватка между фермерами и железной дорогой, схватка, стоившая жизни семерым людям? Быть того ие может, такого просто не бывает! Все это плод фантазии, сплошные преувеличения!
   
И тем не менее - это Лексингтон![18] Господи, помоги нам, Господи, вразуми нас, Господи, сделай так, чтобы мы очнулись! Это Лексингтон, где фермеры восстали и с оружием в руках борются за свободу. Неужели только в нашем штате - в Калифорнии - существует этот старинный, традиционный враг? Разве между двумя океанами нет других трестов, кроме треста Тихоокеанской и Юго-Западной железной дороги? Спросите себя вы, население Среднего Запада, вы, население Севера, Востока, Юга; пусть каждый гражданин каждого штата - от Мэна до Мексики, от Дакоты до Южной и Северной Каролины,- спросит себя, нет ли и в пределах моего штата своего чудовища? Если это не железнодорожный трест, то это какая-нибудь другая голова того же дракона? Разве не типична наша смертельная схватка? Разве она не одна из многих, разве она не символична для великой страшной битвы, которая разворачивается сейчас повсюду, от одного края Соединенных Штатов до другого? О народ, слепой, обманутый, преданный, связанный по рукам и по ногам,- неужели ты этого не видишь? Неужели ты не видишь, что эти изверги захватили все твои богатства и крепко держат их в железных когтях, уделяя тебе по крупице то, за что ты платишь им собственной кровью, платишь жизнью своих жен и детей? Ты отдаешь своих младенцев Молоху за краюху хлеба, который сам вымесил. Бросаешь измученных голодом жен под колесницу Джаггернаута[19] за один железный гвоздь, выкованный тобою же самим.
   
Пресли провел над дневником всю ночь, он заносил и него мысли, подобные этим, иногда вскакивал и шагал по комнате из угла в угол, или же, охваченный ужасом и яростью, бросался на постель, утыкался лицом в подушку и нечленораздельно восклицал что-то, клянясь, что не даст ни Берману, ни Шелгриму восторжествовать до конца.
   
Наступило утро, пришли газеты, но Пресли даже не заглянул в «Меркурий». В Боннвиле ежедневно издавались еще две газеты, претендовавшие на то, что являются рупором общественного мнения и отражают настроение масс, и Пресли жадно набросился на них.
   
Остерман был еще жив, появилась надежда на его выздоровление. Члены Союза - человек триста - этой ночью собрались в Боннвиле. Они патрулировали улицы и, все еще придерживаясь мирной тактики, охраняли даже вокзал и принадлежащие железной дороге здания и мастерские. Члены Союза обратились к населению, призывая его соблюдать законы и поддерживать порядок и уведомляя всех, что митинг протеста состоится сегодня днем в городском оперном театре.
   
Газеты писали, что лица, пытавшиеся помешать шерифу при выполнении им служебных обязанностей, могут быть привлечены к судебной ответственности или должны будут предстать перед судом присяжных. Однако суд присяжных в настоящее время не заседал, а, как всем известно, в канцелярии шерифа не имеется достаточных средств для внеочередного созыва присяжных заседателей или ведения судебного процесса. Берман и Рагглс в своих интервью заявили, что железная дорога отказывается от дальнейшей борьбы; пусть члены Союза и правительство Соединенных Штатом сами разбираются с этим делом, а они умывают руки. Фермеры могут договариваться обо всем с Вашингтоном. Выяснилось, однако, что Конгресс недавно запретил использование войск в гражданских конфликтах, и, следовательно, Союзу и железной дороге придется сохранять «status quo»[20].
   
Но самой важной новостью для Пресли в то утро явилось сообщение о шагах, предпринятых железной дорогой после того, как было получено сообщение о сражении у оросительного канала.
   
Боннвиль оказался немедленно отрезанным от всего мира. Местные поезда были отменены, сквозные проносились мимо без остановок. Почта не функционировала. Более того, были приняты меры, неизвестно с кем согласованные, в результате которых телеграфисты в Боннвиле и Гвадалахаре, действуя на основании приказа свыше, отказывались принимать какие-либо телеграммы, кроме тех, которые отправляло железнодорожное начальство. Первое сообщение о сражении - то сообщение, по которому в Сан-Франциско и во всем остальном мире составят впечатление о нем, должно было исходить от Бермана, Рагглса и местных агентов ТиЮЗжд.
   
За час до завтрака прибыли служащие похоронного бюро, чтобы подготовить к погребению тела Хэррена и Энникстера. Пресли не видел ни Хилмы, ни Магнуса, ни миссис Деррик. Приехал доктор осмотреть Хилму. Завтракая с миссис Дайк и Пресли, он сказал им, что, как он считает, Хилма по прошествии времени должна оправиться и от потрясения, вызванного смертью мужа, и от происшедшего прошлой ночью выкидыша.
   
- Хорошо бы при ней была мать,- сказал он.- Она все время зовет ее, просит, чтобы ее отправили к матери. Я хотел послать телеграмму миссис Три, но ее отказались принять, и даже если бы я сумел как-то сообщить ей, приехать все равно невозможно - поезда ведь не ходят.
   
Пресли чувствовал, что он не в состоянии оставаться в этот день в Лос-Муэртос. Мрачная тень трагедии лежала на всем. Повсюду стояла мертвая тишина, ее нарушали лишь тихие шаги владельца похоронного бюро и его служащих, ходивших взад и вперед. Пресли решил поехать в Боннвиль. Выходя из дома, он увидел, что один из служащих подвязывает длинную траурную ленту к ручке звонка у парадной двери.
   
Оседлав свою лошадь, он отправился в город. За долгие часы размышлений все на одну и ту же тему в душе его накопилась угрюмая злоба, созрело желание отомстить. Первое оцепенение прошло. Оттого, что он принимал самое близкое участие в разыгравшейся трагедии, острота восприятия немного притупилась, и сейчас псе остальные чувства заслоняла жажда мести. Плод поражения - горькое чувство обиды и тяжкая злоба, тлевшие в нем поначалу, разгорались тем сильнее, чем больше он думал о случившемся. От внезапных приступов бешенства перехватывало горло, застилало кровью глаза. Он скрипел зубами, призывал проклятья на голову победителей и до побеления сжимал кулаки. Неужели железная дорога в конце концов возьмет верх? После многомесячных приготовлений, после всех напыщенных резолюций и надменных заявлений главарей Союза - какой жалкий фарс! К чему все свелось, когда пришел критический момент? Неужели Трест так легко сокрушит их всех? Неужели Берман проглотит Лос-Муэртос? Берман! Пресли отчетливо видел перед собой этого человека - тучного, рыхлого и бледного; видел его обрюзгшие, дрожащие щеки, складку жира, сбегавшую на поросшую редкими волосиками шею, громадный живот, обтянутый коричневым жилетом, толстую цепочку дутого золота, побрякивающую о пуговицы поддельного жемчуга. И этот человек мог сокрушить Магнуса Деррика, он уже лишил жизни таких людей, как Хэррен и Энникстер! Он, действуя от имени Треста, собирался захватить Лос-Муэртос, как уже захватил Кьен-Сабе, а после Лос-Муэртос - ранчо Бродерсона, затем Остермана и другие… Всю долину, весь штат! Пресли стукнул себя кулаком по лбу. 
   
- Нет,- вскричал он.- Нет! Я убью его! Убью! Собственной рукой!
   
Он пришел в страшное возбуждение. О, с каким наслаждением стиснул бы он жирную шею негодяя, вцепился бы в его толстые обрюзгшие щеки, свернул бы ему голову, задушил его, отплатил бы за долгие годы угнетений и вымогательств, рассчитался с ним за подкуп присяжных заседателей и судей, за трюк с образованием Фермерской железнодорожной комиссии, за обманное снижение тарифов, за гибель Дайка, за захват Кьен-Сабе, за убийство Хэррена и Энникстера!
   
В таком настроении подъехал он к заведению Карахера. Тот только что открыл двери и с трубкой в зубах стоял на пороге. Пресли спешился и вошел внутрь; разговаривали они долго.
   
Когда, три часа спустя, Пресли вышел от Карахера и поехал дальше, направляясь в Боннвиль, лицо его было страшно бледно, губы крепко сжаты, взгляд выражал непреклонность. У него был вид человека, решившегося на что-то.
   
Митинг в городском театре был назначен на час дня, но еще задолго до полудня площадь перед зданием теат ра и все прилегавшие улицы заполнила возбужденная толпа. Женщин почти не было видно, но среди мужского населения Боннвиля или Гвадалахары вряд ли нашелся хоть один человек, который не явился бы сюда. Приехали даже из Висейлии и Пиксли. Это уже не было вчерашнее сборище любопытных, собравшихся вокруг дома Хувена у оросительного канала; недоумения и растерянности сегодня как не бывало. Каждый ясно понимал, что произошло. Деловая жизнь в городе замерла, почти все магазины были закрыты. С раннего утра вооруженные винтовками члены Союза патрулировали улицы. После десяти часов улицы начали постепенно заполняться народом; небольшие кучки на углах, быстро разрастаясь, сливались воедино, пешеходы, не найдя себе места на тротуарах, выходили на середину мостовой. Толпа с каждым часом росла, люди толкались, работали локтями, двигаться становилось трудно, почти,- а потом и вовсе,- невозможно. Толпа, ставшая сплошной однородной массой, запрудила.всю улицу, заслонила витрины магазинов. И над этой массой, над этим живым, дышащим организмом - Народом - перекатывался негромкий, но грозный ропот. Это еще не были негодующие выкрики мятежной толпы, призывы к восстанию, истерически-визгливые возгласы, но это было уже начало - рык пробудившегося зверя, поднявшего голову и .члобно ощерившегося, почувствовав, как вонзается ему в бок рогатина.
   
Так прошло утро. Народу все прибывало, толпа становилась гуще и гуще. Движение ее было медленно и слитно, и то ее гнало в одну сторону, то она откатывалась в другую, заполняя все улицы, все переулки и иакоулки. В горячем неподвижном воздухе стоял неумолчный глухой ропот.
   
Наконец к полудню движение толпы приняло определенное направление - в сторону городского театра. Пресли, оставивший лошадь на постоялом дворе, был подхвачен течением и медленно двигался вместе со всеми. Руки его оказались крепко прижатыми к бокам, со всех сторон на него давили так, что, казалось, треснут ребра, дышать стало трудно. Вокруг вздымалась и опадала одна волна лиц за другой, их были сотни, тысячи даже - красных, нахмуренных, мрачных. Впереди у всех была одна цель, и они медленно подвигались к ней. Время от времени, неизвестно почему, сильное волнение прокатывалось по толпе, подобно волнам накипающего прибоя. И тогда толпа поднимала Пресли в воздух и относила его назад, все дальше и дальше, пока ни снова не оказывался за полквартала от входа в театр; но тут встречный вал подхватывал его и увлекал вперед, и он, задыхаясь и тщетно пытаясь найти точку опоры или ухватиться за что-нибудь, вновь оказывался в людском водовороте перед входом в театр. Здесь набегавшие волны были короче, быстрее; напор со всех сторон лишал его последних сил, он не мог даже крикнуть; но внезапно вся эта масса борющихся, топочущих, отбивающихся, крутящихся людей словно вздыбилась, увеличилась в размере, взбухла. Мощный толчок бросил Пресли вперед. Вокруг завертелись сотни лиц, разинутых ртов, налитых кровью глаз, скрюченных пальцев; воздух взорвался яростными криками, ругательствами, приветственными возгласами. Началась страшная давка, и Пресли решил, что ребра его сейчас треснут, как тростинки; в следующий момент его, беспомощного, задыхающегося, с помутившимся сознанием,- щепку на гребне высокой волны,- внесло по ступенькам театрального крыльца, протолкнуло сквозь широкие двери в вестибюль и оттуда в зрительный зал.
   
Все с диким топотом бросились захватывать места. Игнорируя проходы между креслами, люди перелезали через спинки, оставляя грязные следы на обитых красным плюшем сиденьях. В мгновение ока все места,- от сцены до галерки,- оказались занятыми. Проходы были забиты до отказа, даже по краям сцены расселись люди - черная кайма по обе стороны рампы.
   
Занавес поднялся, открылась сцена, на которой еще не совсем закончили расстановку декораций: ряд стандартных домиков, угрожающе наклонившихся вперед, тротуар - квадраты белого и черного мрамора, расположенные в шахматном порядке, красные, белые и желтые цветы в вазах и горшках. Позади накрытого красным сукном стола, на котором стоял графин с водой и лежал молоток председателя, протянулся через всю сцену двойной ряд стульев.
   
Члены Союза стали быстро занимать места за столом. Некоторых из них встречали аплодисментами. Гарнетта с ранчо «Рубин», Киста, владевшего фермой «Кист», Геттингса с ранчо «Сан-Пабло», Четтерна с ранчо «Золотое Дно» - все это были люди пожилые, бородатые, рассудительные, с медлительной речью.
   
Митинг открыл Гарнетт. Он говорил просто, откровенно, по-деловому. Рассказал о том, что произошло, и объявил, что собранию предстоит решить некоторые вопросы. Потом предоставил слово следующему оратору.
   
Этот начал с призыва к сдержанности. Он был противником решительных мер. В своей речи несколько раз осудил идею вооруженного сопротивления, утверждая, что к этому можно прибегнуть лишь в исключительном случае. Он сказал, что глубоко сожалеет о происшедшем вчера ужасном событии, и умолял народ терпеливо ждать и не прибегать больше к насилию. Сообщил, что вооруженные отряды членов Союза охраняют в данный момент усадьбу Лос-Муэртос, ранчо Остермана и Бродерсона. Напомнил, что главный шериф штата официально заявил о своем бессилии выполнить постановление суда. Следовательно, кровопролития больше не будет.
   
- Крови и так пролито достаточно,- продолжал оратор,- и я хочу прямо сказать, что вчерашнего трагического события можно было избежать. Человек, которо- го мы все уважаем, который с самого начала был нашим признанным лидером, в эту минуту оплакивает потерю сына, убитого у него на глазах. Видит Бог, я - как и все мы - глубоко соболезную нашему председателю в его великом горе. В эту тяжелую минуту я всем сердцем с ним, но в то же время я настаиваю: необходимо точно определить цели Союза. Это нужно сделать в наших интересах, в интересах населения всего округа. Союз нооружался не для того, чтобы нарушать мир, а для того, чтобы его охранять. Мы верили, что имея в своем распоряжении шестьсот человек, хорошо вооруженных и обученных, готовых подняться по первому зову, мы могли быть спокойны, зная, что никому не придет в голову изгонять нас из наших владений, пока дело не будет рассмотрено и решено в Верховном суде. Если бы врагов, представших перед нами вчера, встретили шестьсот винтовок, трудно себе представить, что они решились бы прибегнуть к силе. Не произошло бы никакого сражения, и сегодня нам не пришлось бы оплакивать смерть четверых наших сограждан. Совершена ужасная ошибка, и мы, члены Союза, не должны нести за нее ответственность.
   
Оратор сел под громкие аплодисменты членов Союза, не встретив, однако, одобрения у собравшихся в зале людей.
   
Его место занял другой член Союза - высокий, нескладный фермер, бывший в то же время и политическим деятелем.
   
- Я полностью поддерживаю предыдущего оратоpa,- начал он.- На заседаниях Комитета давно обсуждался вопрос о сопротивлении судебному исполнителю, если он будет пытаться ввести,- через подставных лиц,- железную дорогу во владение нашими фермами. В наши намерения вовсе не входила вооруженная борьба. И никому никогда не предоставлялось неограниченного права решать,- как это произошло вчера,- что делать в подобных случаях. Наш уважаемый председатель - достойный человек, но ни для кого не секрет, что он властолюбив и предпочитает всегда действовать самостоятельно, не считаясь ни с кем. Нас, рядовых членов Союза, никогда не информировали о том, что происходит. Мы были совершенно уверены, что Комитет зорко следит за действиями железной дороги и что нас не смогут захватить врасплох, как это случилось вчера. Фактически же никто ни за чем не следил, бдительность существовала лишь на словах. Мы полагали, что нужно все время быть начеку и, узнав о приезде шерифа, немедленно созвать Исполнительный комитет, который и решил бы, как нам поступать. Мы должны были располагать достаточным временем даже для созыва общего собрания Союза. А что получилось на деле? Пока мы гонялись за зайцами, железной дороге удалось обмануть нашу бдительность; в последний момент горстка членов Союза опрометчиво пытается преградить путь полиции, и несколько членов нашего Союза погибает в перестрелке. Я тоже выражаю соболезнование нашему председателю, я сочувствую ему от всего сердца, но хочу заявить, что, по моему мнению, он поступил необдуманно и неосторожно. Если б он действовал правильно, он имел бы за собой шестьсот человек; в этом случае железная дорога не пошла бы на риск, не было бы вооруженного столкновения и убитых. Но он действовал неправильно, в результате чего погибли люди, за смерть которых Союз ни в коем случае не может нести ответственности. Создавая наш Союз, мы поставили себе цель защищать все фермы нашей долины от притязаний железной дороги, однако получилось так, что жизни наших сограждан были положены ради защиты не всех ферм, а лишь одной иа них - Лос-Муэртос, принадлежащей самому мистеру Деррику.
   
Не успел оратор усесться на место, как из-за кулис вышел какой-то человек и направился к Гарнетту. Он протянул ему записку, шепнув при этом что-то на ухо Гарнетт прочитал записку, встал, подошел к краю сцены и поднял руку. Когда в зале воцарилась тишина, он сказал:
   
- Только что получено печальное известие. Наш друг и соотечественник мистер Остерман умер сегодня утром между одиннадцатью и двенадцатью.
   
Оглушительный рев взметнулся над залом. Люди повскакивали с мест, все кричали, потрясали кулаками. От нарастающего шума дрожали стены театра, колебалось пламя газовых рожков. Это был хриплый, многоголосый вопль возмущения - вопль ненависти, нечленораздельный и оглушающий.
   
Словно вихрь пронесся по залу из конца в конец, сея безумие, сопротивляться которому не хватило сил и у Пресли. Он пришел в ярость, перестал владеть собой. В один миг очутился он на сцене. Стоя лицом к зрителям, распаленный, весь во власти собственного воображения, неистово размахивая руками, он говорил, давясь словами, не в силах справиться со своим волнением.
   
- Еще одна смерть! - кричал он.- Еще одна! Хэррен убит, Энникстер убит, Бродерсон убит, Дэбни убит, Остерман убит, Хувен убит; они застрелены, погибли, защищая свои жилища, погибли, защищая свои права; отдали жизнь за свободу! Как долго это будет продолжаться? Долго ли еще нам страдать? Где же конец и каков он будет? Долго ли это жестокосердное чудовище будет пить нашу кровь? Долго ли этот чугунный, огнедышащий изверг будет давить нас? Я обращаюсь к вам, нашим господам, нашим властителям, нашим королям, нашим эксплуататорам, к вам - наши фараоны. Неужели вы никогда не насытитесь, никогда не смягчитесь? Неужели вы никогда не прислушаетесь к словам: «Отпусти народ мой!»[21] А ведь они звучат уже много веков. Вслушайтесь в них, вслушайтесь! Это голос Господа Бога, обращающегося к людям через пророков. Вслушайтесь же, вслушайтесь: «Отпусти народ мой!» Рамзес слышал их, стоя у пилонов своего дворца в Фивах. Цезарь слышал их на Палатинском холме. Людовик Шестнадцатый слышал - в Версале, Чарльз Стюарт - в Уайтхолле, русский царь - в Кремле; «Отпусти народ мой!». Это глас всех народов, гремящий в веках, разносящийся по всему миру! Глас Божий - это глас народа. Народы призывают: «Отпусти нас, отпусти Божий народ!» Вы, наши господа, наши властители, наши тираны, неужели вы нас не слышите? Неужели вы не слышите, что нашими устами глаголет сам Господь Бог? Неужели вы нас никогда не отпустите? Доколе еще вы будете испытывать наше терпение? Доколе будете помыкать нами? Доколе будете мучить нас? Неужели ничто не образумит вас? Ничто не удержит вас? Неужели вы не понимаете, что, оставляя так долго без внимания наш призыв, вы будите Красный Террор? Рамзес не внял этому призыву и погиб мученической смертью. Цезарь не прислушался к нему и был заколот кинжалами в сенате. Людовик Бурбон не пожелал услышать голос народа и кончил на гильотине; Чарльз Стюарт отверг глас народа и сложил голову на плахе; русский царь пренебрег им и был разорван бомбой в собственной столице. Вы и для себя того же хотите? Неужели вы доведете нас до этого? Нас, гордых своей свободной отчизной, нас, живущих в стране свободы?
   
Продолжайте то, что начали, и так оно и будет! Не обращайте внимания на призыв: «Отпусти народ мой!» - и скоро зазвучит другой, новый, не услышать, заглушить который будет невозможно. Он раздастся на улице, этот клич французских революционеров: «А 1а Bastille!»[22] - и он приведет к революции, развяжет Красный Террор. Измученный, ограбленный, доведенный до отчаяния, обозленный народ перевернет все вверх дном, как переворачивал много раз в прошлом. Вы, наши властители, наши эксплуататоры, наши короли,- вы схватили своего Самсона и присвоили себе его силу. Вы остригли ему волосы, выкололи глаза и заставили вращать жернова на ваших мельницах, выставили его на позор и осмеяние. Но берегитесь,- если вам дорога жизнь! - берегитесь, ибо настанет день, когда он, призвав на помощь самого Господа Бога, протянет могучие руки, сотрясет колонны ваших храмов и похоронит вас под развалинами!
   
Слушатели, вначале смущенные, ошеломленные столь неожиданной речью, при последних словах заволновались. Раздался гром аплодисментов, но когда Пресли снова заговорил, все мгновенно стихло, и тишина эта была куда более красноречива, чем одобрительный шум в зале.
   
- Мы у них в руках, в руках господ и эксплуататоров, им принадлежат наши дома и наши законодательные органы. Мы не можем от них избавиться. Пожаловаться на них некому. Нам говорят, что мы можем взять над ними верх с помощью избирательных урн; но урны тоже давно в их руках. Нам говорят, что мы должны искать защиты в суде, но и судьи подкуплены ими. Мы знаем, что они собой представляют: бандиты в политике, бандиты на бирже, бандиты в судах, бандиты в коммерции, люди, занимающиеся подкупом, обманщики, плуты. Никакое нарушение закона, как бы грубо оно ни было, для них не опасно, никакой кражей,- даже самой мелкой,- они не брезгуют: они могут ограбить казну на миллион долларов и вслед за этим залезть в карман батраку, чтобы вытащить у него несколько медяков - цену краюхи хлеба.
   
Они жульническим приемом выманивают у государства сто миллионов и называют это финансовой политикой; они вымогают деньги шантажом и называют его коммерцией; они насаждают подкупность и продажность в законодательных органах и называют это политикой; они подкупают судей и называют это законностью; они нанимают негодяев и штрейкбрехеров для осуществления своих планов и называют это администрированием; они торгуют честью штата и называют это конкуренцией.
   
И это - Америка! Мы сражались за свою свободу у Лексингтона; мы дрались у Геттисберга, чтобы добыть свободу другим. Но ярмо осталось ярмом, мы только переложили его с одной шеи на другую. Мы говорим о свободе - о, какой фарс, какая бездарная шутка! Мы убеждаем себя и учим наших детей, что свобода завоевана, что нам больше не нужно за нее бороться. Нет, борьба еще только начинается, и пока мы сохраняем наше теперешнее представление о свободе, борьба эта будет продолжаться.
   
Ибо,- если судить по статуям, которые мы воздвигаем,- свобода представляется нам в виде прекрасной гордой женщины в блестящих доспехах и в белых одеждах, с венцом на голове, со светильником в высоко поднятой руке - в образе ясноокой, величественной, победоносной богини. О, какой фарс, какая бездарная шутка! Свобода - это не увенчанная лаврами богиня, прекрасная, в белоснежных одеждах, победоносная и величественная. Свобода - это смерд, это некто, вселяющий страх, возникающий в облаке порохового дыма, вываленный в грязи и навозной жиже, окровавленный, несгибаемый, жестокий, сквернословящий, с дымящейся винтовкой в одной руке, с горящим факелом - в другой! Свобода не дается всем, кто попросит. Свобода - это не дар богов. Она - дитя народа, рожденное в пылу боя, в смертельных муках, она омыта кровью, присыпана порохом. И, возмужав, она становится не богиней, а фурией, страшной, равно уничтожающей и врага, и друга, яростной, ненасытной, безжалостной,- становится Красным Террором.
   
Пресли умолк Обессиленный, дрожа всем телом, слабо соображая, что с ним происходит, он сошел со сцены. Раздались долгие, оглушительные аплодисменты; люди кричали, топали, размахивали шляпами. Но аплодировали они не потому, что его выступление привело их в восторг. Пресли чувствовал, что ему не удалось по-настоящему затронуть сердца своих слушателей. Он говорил так, как писал; при всем своем презрительном отношении к высокопарному литературному стилю, совсем освободиться от него он не сумел. Его слушатели - как бы внимательно ни слушали его все эти фермеры, сельские жители, торговцы - не могли слиться с ним в едином порыве. Они смутно понимали, что в его речи присутствовало нечто такое, что другие, более образованные люди, назвали бы витийством. Ему аплодировали шумно, но равнодушно, лишь бы сделать вид, что им все ясно.
   
И Пресли вдруг совершенно ясно осознал, что при всей своей любви к простым людям, он им чужд и непонятен. Он ничем не помог народу в достижении его цели - и никогда не поможет.
   
Разочарованный, растерянный, смущенный, он медленно вышел из театра и в задумчивости остановился на ступеньках.
   
Нет, ничего у него не вышло! И это в такой ответственный момент, когда, как ему казалось, он испытал прилив настоящего вдохновения. Народ не прислушался к нему, не поверил, что он может принести пользу. И тут вдруг Пресли вспомнил. Губы его снова решительно сжались. Пробившись сквозь толпу, он направился к постоялому двору, где оставил свою лошадь.
   
Тем временем зрительный зал снова забурлил. Приехал Магнус Деррик.
   
Только сознание величайшей ответственности, всей серьезности принятого на себя нравственного обязательства заставило Магнуса покинуть в тот день свой дом, где еще лежало тело убитого сына. Но он был председателем Союза, и никогда еще за все время своего существования их организация не собиралась по делу такой важности. Кроме того, вчера во время событий, развернувшихся у оросительного канала, командовал он. Это по его приказанию собрались там несколько членов Союза, и ответ за то, что произошло, держать ему одному.
   
Когда он появился в театре и по проходу пошел к сцене, в зале поднялся шум - одни аплодировали, другие просто кричали неизвестно что. Многие проталкивались вперед, чтобы пожать ему руку, но немало верных в прошлом сторонников уклонились от этого, чувствуя господствующее в зале настроение и опасаясь подчеркивать свою преданность человеку, чьи действия могли быть не одобрены тем самым Союзом, главой которого он был.
   
Отказавшись занять председательское место, предложенное ему Гарнеттом, Магнус прошел в глубину сцены, где к нему присоединился Кист.
   
Кист, по-прежнему безраздельно преданный Магнусу, коротко передал ему содержание произнесенных речей.
   
- Мне стыдно за них, Губернатор,- сказал он с негодованием.- Потерять присутствие духа, и именно сейчас! Предать вас в такую минуту! Я просто в бешенстве! Если бы вчера вы одержали победу, если бы все сошло благополучно, неужели мы услышали бы здесь такие фразы, как «неприкрытое властолюбие» или «произвольные действия»? Как будто у вас было время созвать Исполнительный комитет! Если бы вы не поступили так, как сочли нужным, все наши фермы были бы уже захвачены железной дорогой. Встаньте, Губернатор, и взгрейте их как следует! Разбейте в пух и прах! Покажите им, кто здесь глава, кто принимает решения. Вот что им сейчас нужно. Они совсем ополоумели после вчерашнего.
   
Слова Киста потрясли Магнуса. Как? Он оказался преданным ближайшими сподвижниками! Ему собираются учинить допрос по поводу «неразрешимых противоречий» вчерашнего столкновения? Неужели в рядах Союза нарастает недовольство - и именно сейчас, в такой серьезный момент? Сам он постарался забыть даже о своем страшном горе. Ведь их общее дело было в опасности. Еще мгновение, и ему удалось овладеть собой - он снова был председателем Союза, лидером, руководителем! Благородный гнев бушевал в его душе - гнев и высокомерное презрение к противникам. Он пересечет недовольство в корне, докажет свою правоту и одновременно заставит всех этих людей почувствовать благородство их общей Цели, необходимость защищать ее. Он шагнул вперед, занял место оратора, встав вполоборота к сидевшим на сцене членам исполнительного комитета.
   
- Уважаемые члены Союза,- начал он,- граждане Боннвиля.
   
Но тишину, установившуюся было в зале, резко нарушил громкий выкрик,- казалось, слова его послужили к тому сигналом. На галерке, как раз напротив сцены, вскочил человек и насмешливо, с каким-то вызовом, крикнул во весь голос:
   
- А как насчет взятки двум делегатам в Сакраменто! Расскажите-ка нам об этом! Хотелось бы послушать.
   
Поднялся невообразимый гвалт. Выкрик был подхвачен еще несколькими людьми, сидевшими рядом. Остальные же, видя, что беспорядок создает небольшая кучка приспешников железной дороги, тоже стали кричать, требуя, чтобы им заткнули рты.
   
- Пусть убираются! Гоните их вон!
   
- К порядку, к порядку! - кричал Гарнетт, стуча молоточком.
   
Теперь бушевал весь театр.
   
Но, по-видимому, кто-то твердо решил не дать Губернатору говорить! Видимо, кучка людей, расположившаяся на галерке, хорошо продумала свои действия, ясно, что заткнуть им рты будет не так-то просто.
   
- Расскажите, как вы подкупали делегатов в Сакраменто! - упрямо кричали они.- Прежде чем смешивать с грязью железную дорогу, докажите, что сами вы чистенькие!
   
- Гоните их в шею! Вон отсюда!
   
- Магнус Деррик дал взятку! Магнус Деррик дал взятку! За руку не пойман, а все равно дал. Вот его-то и надо гнать!
   
Кист вне себя от бешенства соскочил со сцены и стал проталкиваться по проходу к месту, откуда была видна кучка крикунов на галерке. Потрясая кулаком, он закричал:
   
- Вам заплатили, чтобы вы сорвали митинг! Каждому, кто захочет высказаться, будет дано слово, но если вы будете мешать говорить председателю Союза, я вызову полицию и выставлю вас за дверь!
   
Однако при этих словах человек, который первым начал кричать, багровый от злости, перегнулся через барьер и завопил:
   
- Полицией хотите запугать? Не советую! Как бы мы сами не вызвали полицию арестовать вашего председателя за то, что он взятки дает! Еще смеете орать о за 
   
конности и справедливости, говорить о подкупе! Эдак каждый может! А вы вот почитайте,- обратился он к присутствующим,- что пишут о нем в газетах, почитайте, как Магнус Деррик, председатель Союза фермеров Сан-Хоакина, подкупил делегатов в Сакраменто! Тут все факты изложены, точные и проверенные.
   
С этими словами он нагнулся и вытащил из-под кресла толстенную пачку экстренного выпуска «Боннвильского Меркурия», только что доставленную из типографии. Такие же пачки появились в руках его товарищей. Разрезав шпагат, они начали швырять газеты с галерки в партер. В воздухе поплыли свежеотпечатанные листы газетки. Тучи их спускались с галерки вниз и, подобно огромным крылатым насекомым, опускались на головы людей, сидевших в зале, и падали им на колени; их быстро передавали из рук в руки, и за какие-нибудь пять минут весь театр уже ознакомился с подробным, подкрепленным доказательствами отчетом Дженслингера о «сделке» Магнуса Деррика с политическими дельцами в Сакраменто. Дженслингер, присвоив деньги, полученные от Деррика за молчание, предал его.
   
Кист, дрожа от негодования, стал пробираться назад на сцену. Члены Союза были в полном смятении. Многие повскакивали со своих мест, растерянно оглядывались, что-то бормоча. Весь зрительный зал - от авансцены до выхода в фойе - кишел взбудораженным народом. Белевшие повсюду листки экстренного выпуска «Меркурия» были похожи на барашки, бегущие по волнам расходившегося моря.
   
Кист повернулся лицом к залу.
   
- Лжецы! - заорал он изо всех сил, стараясь перекрыть гул.- Лжецы и клеветники! Ваша газета - продажна, она на откупе у корпорации! У вас нет никаких доказательств! Вы клевещете на благородного человека в самый тяжелый момент его жизни, когда он потерял сына, вами же и убитого! Доказательств, мы требуем доказательств!
   
- Здесь присутствуют члены законодательного собрания штата,- кричали в ответ.- Дайте слово Деррику. Где он прячется? Если это ложь, пускай так и скажет. Пусть он опровергнет обвинение!
   
- Деррик! Деррик! - гремел театр.
   
Кист обернулся. Где же Магнус? На сцене его не было. Он исчез. Расталкивая членов Союза, Кист пробрался за кулисы. Здесь тоже толпился народ. Почти каждый держал в руках экземпляр «Меркурия». В разных уголках газету читали вслух собравшимся в кучку людям, и до Киста долетели слова одного из них: «А, может, так оно и есть. Кто знает?»
   
- Даже если бы так,- воскликнул Кист, поворачиваясь к говорившему,- не нам поднимать из-за этого шум. Сделано это было ради нашей же пользы. Мы смогли избрать в Фермерскую комиссию кого хотели.
   
- А какая нам от нее польза?! - возразил тот.
   
- К тому же,- вмешался еще один,- если он действительно подкупил делегатов, права поступать так он не имел. Мы же ополчились против подкупности и продажности и не можем себе позволить прибегать к тем же методам.
   
Досадливо махнув рукой, Кист отвернулся. Он прошел дальше. Наконец открыв небольшую дверь в конце коридора за кулисами, он наткнулся на Магнуса.
   
Это была крохотная комнатка - артистическая уборная. Всего два дня назад ее занимала примадонна оперетты, гастролировавшей в Боннвилс. Ветхая кушетка и колченогий туалетный столик занимали треть комнаты. Здесь сильпо пахло затхлым гримом, притираниями и сухими духами. Выцветшие фотографии девиц в тарла-тановых пачках украшали зеркало и стены. Под кушеткой валялся чей-то старый корсет. Расшитая стеклярусом розовая юбка висела на стене.
   
И среди всего этого, плотно сжав тонкие губы, блед ный, настороженный и взволнованный стоял Магнус Деррик; его окружали возбужденные люди, они потрясали кулаками и что-то кричали ему в лицо.
   
- Послушайте,- крикнул Кист, прикрывая за собой дверь,- а где же Губернатор… Вы, оказывается, здесь, Магнус, а я-то вас ищу Там черт знает что творится. Вам нужно поговорить с людьми. Идемте, вправьте мозги этим негодяям, наемным клеветникам. Они кри чат, что вы от них прячетесь
   
Но прежде чем Магнус ответил, Гарнетт повернулся к Кисту.
   
- Вот и мы настаиваем, чтобы он выступил, только он отказывается.
   
- Да, верно,- закричали в один голос несколько человек из тех, кто окружал Магнуса,- именно об этом мы его и просим.
   
Кист повернулся к Магнусу.
   
- Как же так, Губернатор?..- воскликнул он.- Вы должны им ответить. Почему вы не хотите вывести их на чистую воду?
   
- Я… я…- Магнус расстегнул воротничок.- Это все ложь. Но я… я не стану… это было бы ниже моего… ниже моего достоинства.
   
Кист во все глаза смотрел на него. Неужели это был тот самый Магнус - их лидер, гордый, безукоризненно честный, человек несгибаемого мужества, который единым словом своим мог укротить толпу? Неужели он боится прямо взглянуть в лицо наемным клеветникам?
   
- Ну вот что,- сказал вдруг Гарнетт.- Это действительно ложь? Ведь комиссия была избрана честно?
   
- Как вы смеете, милостивый государь! - взорвался Магнус- Как смеете вы задавать мне подобные вопросы, требовать от меня отчета. Прошу вас запомнить, я не потерплю, чтобы…
   
- Э, бросьте! - перебил его кто-то.- Нас, Деррик, не запугаешь! Такого рода разговор был хорош когда-то, но не теперь. Мы желаем знать - да или нет?
   
Все! Он безвозвратно утратил способность повелевать, былое умение подчинять себе людей. Фундамент, на котором держалась его власть, рухнул. Давно уже пошатнулся. Он разрушил его своими руками. И вот утратил авторитет. Стоит ли и дальше притворяться? Ведь они же по глазам видят, что он лжет, слышат это по голосу! Продолжать ломать комедию? Но это же глупо! Он потерпел крах. Обанкротился! Нет больше Хэррена. Скоро не будет и ранчо. Деньги он потерял… Лаймен?.. лучше бы он тоже умер. Честь его запятнана. В жестокой борьбе погибло все, что было ому дорого. Не осталось ничего. И внезапно последние остатки оболочки, скрывавшей его истинную суть и сохранявшейся на удивление долго, разом спали с него.
   
- Комиссия была избрана честно? - настаивал Гарнетт.- Делегаты… Подкупили вы их или нет?
   
- В тот момент мы не могли быть слишком разборчивы в средствах,- с запинкой произнес Магнус.- Другого выхода не было…- И, собравшись с силами, закончил: - Да, я дал им по две тысячи каждому.
   
- Черт возьми! Вот же гадость! - воскликнул Кист, опускаясь на ветхую кушетку.
   
Наступило долгое молчание. Мучительный стыд охватил всех, кто находился в комнате, люди не знали, что сказать, куда девать глаза. Гарнетт, старательно делая вид, что не видит в происшедшем ничего из ряда вон выходящего, пробормотал:
   
- Понимаю. Именно это я и хотел выяснить. Да, теперь я понимаю…
   
- Ну что ж,- сказал Геттингс,- я, кажется, пошел домой.
   
Все зашевелились. И по одному стали продвигаться к дверям. Последним уходил Кист. Перед отходом он подошел к Магнусу и пожал его безжизненную руку.
   
- До свиданья, Губернатор,- сказал он.- Я на днях заеду к вам. Не падайте духом. Со временем все уладится. До скорого!
   
Он вышел, затворив за собой дверь.
   
Магнус Деррик еще долго оставался в артистической уборной. Он сидел в единственном кресле, глядя на свое отражение в треснувшем зеркале, которое долгие годы отражало лишь размалеванные личики субреток, дыша воздухом, пропахшим дешевыми духами и затхлой рисовой пудрой.
   
Пришел конец, крах всему! В течение стольких лет он не замарал себя ничем, был безупречно честен в своей борьбе, а жизнь ему выпало закончить здесь - в уборной провинциальной актрисы: сын его убит, обман, на который он пошел, выплыл наружу, друзья отвернулись от него, и остался он один - старый, конченый человек, опозоренный и обесславленный.
   
Вечером того дня Боннвиль пережил еще одно потрясение. В половине седьмого, когда Берман, который жил на окраине города в особняке, стоявшем в дубовой рощице, садился ужинать, в окно его столовой бросили бомбу. Она упала на пороге двери, которая вела в коридор, и взорвалась. Столовая была разрушена, все окна в доме выбиты. Сам Борман каким-то чудом остался жив и невредим.
  
  
   
    
VIII
   
   
В самом начале июля, приблизительно через месяц после сражения у оросительного канала и митинга в Боннвиле, Сидерквист, просматривавший как-то днем очередную почту у себя в кабинете в сан-францисской конторе, был приятно удивлен неожиданным появлением Пресли.
   
- Кого я вижу?! Прес! - воскликнул промышленник, когда молодой человек вошел в дверь, распахнутую перед ним служителем.- Ей-Богу, Прес собственной персоной. А я боялся - не заболел ли ты. Садись скорей! Выпьешь рюмку хереса? Я всегда держу здесь бутылку про запас.
   
Пресли взял рюмку и опустился в глубокое кожаное кресло, стоявшее рядом.
   
- Заболел? - отозвался он.- Да, я был тяжело болен. Собственно, мне и сейчас немногим лучше. Я совершенно разбит, раздавлен.
   
В голосе его звучала вялость и безразличие смертельно усталого человека.
   
- Вот те раз! - сказал Сидерквист.- Печально! Что ж с тобой было, Прес?
   
- Нервы, надо полагать: головные боли, бессонница, слабость. Резкий упадок сил, по словам доктора. «Сильное переутомление,- говорит он,- сильное по 
   
трясение». Похоже, что я чудом избежал воспаления мозга.
   
- Легко поверить,- сказал Сидерквист серьезно,- после всего, что ты там пережил.
   
Пресли закрыл глаза - запавшие, обведенные темными кругами,- и прижал худую руку к затылку.
   
- Кошмар,- пробормотал он.- Неописуемый кошмар, и конца ему не видно. Вы обо всем этом знаете только из газет. Но там, на месте,- в Боннвиле, в 
   
Лос-Муэртос,- о, вы даже представления не имеете, в каком отчаянном положении оказались фермеры после поражения в суде, после решения Верховного суда, согласно которому они лишаются права владения. Мы до последней минуты надеялись, что закон будет на стороне фермеров. Мы полагали, что уж в Верховном-то суде Соединенных Штатов мы добьемся правды, и весть о вынесенном им решении была последним тягчайшим ударом. Для Магнуса Деррика это действительно смертельный удар.
   
- Бедняга Деррик! - пробормотал Сидерквист.- Расскажи мне о нем, Прес. Как он себя чувствует? Что собирается делать?
   
- Он полностью разорен, сэр. Решив вести хозяйство сам, без арендаторов, он вложил в свою ферму куда более крупные суммы, чем мы предполагали. Тяжба 
   
с железной дорогой и политическая кампания по проведению Лаймена в члены Железнодорожной комиссии тоже отняли немало средств. Те деньги, которые шантажом выманил у него Дженслингер, были, по-видимому, последними. Но он ведь игрок,- вы же его знаете,- он все поставил на богатый урожай в этом году. И урожай действительно будет богатейший, только им воспользуется Берман и железная дорога. А Магнус остался без гроша.
   
- Какая трагедия! Какая ужасная трагедия! - проговорил Сидерквист.- Лаймен оказался подлецом, Хэррен убит, а теперь еще и это. И все обрушилось на него за такое короткое время, можно сказать в одночасье.
   
- Ладно бы это убило его,- продолжал Пресли.- Это было б не самое худшее.
   
- Чего уж хуже?
   
- Боюсь, откровенно говоря, очень боюсь, как бы он не лишился рассудка. Вся эта история ужасно на него подействовала. Если бы вы его видели, если бы вы только видели! Сгорбленный, жалкий, еле передвигающий ноги старик, почти впавший в детство. Целыми днями сидит в столовой, роется в бумагах - перелистывает их, раскладывает, связывает в пачки, опять развязывает, все что-то ищет, беспокоится, бормочет себе под нос, а потом отодвинет и начисто о них забудет. Сядет обедать и забы 
   
вает, что надо поесть. Знаете, когда поезд проходит по Эстакаде, до его дома доносятся паровозные свистки, и всякий раз при этом на него нападает… не знаю даже что именно - пожалуй, боязнь. Он втягивает голову в плечи, будто ожидая удара, и сидит, не дыша, пока стук колес не стихнет вдали. Видимо, у него развился не 
   
объяснимый, малодушный страх перед железной дорогой.
   
- И теперь ему, конечно, придется уехать из Лос-Муэртос?
   
- Да, всем фермерам придется покинуть свои владения. В двухнедельный срок. Те немногие арендаторы, которые еще оставались на землях Лос-Музртос, готовятся к отъезду. Собственно, потому я и приехал сюда. Семья одного из арендаторов, убитого вместе с другими,- по фамилии Хувен,- тоже поехала в город искать работу. Боюсь, что при отсутствии какого-то сверхъестественного везения им здесь придется крайне туго, вот я и хочу отыскать их и как-то им помочь.
   
- Ты сам нуждаешься в помощи, Прес.
   
- Ну что вы, стоило мне уехать подальше от Боннвиля, из тех страшных мест, мне сразу стало лучше. Но я не собираюсь здесь оставаться. Вот и надумал… обратиться к вам с просьбой. Не разрешите ли вы мне прокатиться на одном из ваших зерновозов? Доктор говорит, что морское путешествие пошло бы мне на 
   
пользу.
   
- Ну, конечно, Прес, какой тут может быть разговор,- воскликнул Сидерквист.- Только мне жаль, что ты хочешь уехать. Мы думали, что ты поживешь эту зиму с нами за городом.
   
Пресли покачал головой.
   
- Нет,- сказал он.- Я должен уехать. Даже будь я совершенно здоров, оставаться в Калифорнии выше моих сил, во всяком случае, пока что. Если б вы мог 
   
ли познакомить меня с кем-нибудь из ваших капиталов…
   
- С превеликим удовольствием. Когда ты хочешь ехать? Тебе, возможно, придется подождать недельки две-три. Наш первый пароход отходит не раньше конца 
   
месяца.
   
- Меня это вполне устраивает. Спасибо вам.
   
Но Сидерквист, которому хотелось побольше узнать о бедах боннвильских землевладельцев, продолжал расспрашивать его.
   
- Выходит, железная дорога завладела почти всеми фермами?
   
- Решительно всеми,- ответил Пресли.- Союз фермеров распался после того, как Магнуса вынудили оставить пост председателя. Старая как мир история - сперва между ними начались разногласия и ссоры. Организовалась партия соглашателей, избравшая нового председателя. Некоторые спрятались в кусты. Железная дорога предложила фермерам взять земли, из-за которых загорелся весь этот сыр-бор, в аренду - это фермерам-то, которые владели ими по праву! - воскликнул он с горечью.- И, так как арендная плата была номинальной,- так, гроши какие-то,- многие ухватились за это предложение, как за якорь спасения. Но, подписывая арендный договор, они тем самым признавали право дороги на свои земли. Однако Магнусу в аренде дорога отказала. Через несколько недель хозяином Лос-Муэртос станет Берман.
   
- Не сомневаюсь, что дорога предоставила Берману право на владение в награду за оказанные услуги,- заметил Сидерквист.
   
- Это уж, конечно,- пробормотал Пресли устало.
   
Он поднялся, собираясь уходить.
   
- Да вот что,- сказал Сидерквист,- ты не занят, скажем, в пятницу? Приходи к нам обедать. В понедельник на будущей неделе девочки уезжают на какое-то 
   
время за город, и ты не скоро их увидишь, особенно если отправишься в дальнее плавание.
   
- Боюсь, что им будет со мной скучно, сэр,- ответил Пресли.- Я как-то потерял вкус к жизни. Часы с лопнувшей пружиной,- вот что я такое.
   
- Не с лопнувшей, Прес,- сказал Сидерквист,- а несколько ослабевшей. Посмотрим, может, мы и сумеем ее слегка подтянуть и завести часы. Приходи обяза 
   
тельно. Мы обедаем в семь.
   
- Благодарю вас, сэр. Итак, в пятницу в семь.
   
Выйдя на улицу, Пресли отправил чемодан с посыльным в свой клуб, где уже раньше заказал комнату, а сам сел на трамвай, идущий по улице Кастро. Уезжая из Боннвиля, он с большим трудом раздобыл адрес миссис Хувен в Сан-Франциско и теперь отправился туда.
   
Говоря Сидерквисту, что болен, измучен, переутомлен, Пресли сказал не всю правду. Да, он действительно чувствовал себя измотанным, вялым, безвольным, но его апатия перемежалась припадками беспокойства и яростного протеста, а иногда на него вдруг нападала безудержная энергия, которую он не знал к чему приложить, пробудившая в нем однажды непреодолимую жажду искупления,- хотя сказать, что нужно искупить, он не мог бы, просто ему хотелось сделать что-то из ряда вон выходящее: то ли пойти на крест, то ли на преступление. И еще иногда он ощущал бесшабашную, слепую храбрость готовящего покушенио анархиста, который отчетливо сознает, что вместе с жертвой погибнет сам.
   
Однако врожденная нерешительность вечно мешала ему предпринять что-то. Неуравновешенный, слабовольный, чувствительный, даже в какой-то степени робкий, он тянул время, медлил, раздумывал, принимал в бессонные ночные часы твердое решение, а наутро от этого решения отказывался.
   
И только однажды он перешел от слов к делу. Но даже сейчас, проходя грязными, открытыми всем ветрам улицами Сан-Франциско, он содрогнулся при одном воспоминании об этом. Тогда он вообразил себя мстителем, однако сейчас, представляя весь ужас того, «что могло бы случиться», сознавая, что ничего общего с отмщением это не имеет, он удрученно опускал голову. Картина происшедшего постоянно оживала в его воображении. Вот он прячется в тени деревьев и кустарника, обступивших дом на окраине Боннвиля, ползет по-пластунски, до предела напряженный, не сводя глаз от светящихся окон, готовый воспользоваться первым удобным моментом. Незадернутые занавески позволяют ему заглянуть в комнату. Немного погодя в эту комнату, ярко освещенную газовыми рожками, входит тот, кого он поджидает. Пресли помнит, как он вскочил и кинулся вперед. Помнит в руке груз Карахеровой бомбы - шестидюймового отрезка газовой трубы с затычкой. Помнит, как размахнулся… швырнул… звон стекла и провал в пустоту… Затем огненный вихрь, грохот, заходившая под ногами земля, сам он, вырванный из бешеного водоворота, в котором крутятся непонятные предметы, летит головой вперед, летит, будто его стряхнуло с поверхности завертевшейся вдруг волчком земли, и проваливается в пронизанный ужасом неподвижный мрак. Спустя время разум возвращается к нему, а вместе с тем сознание, что ноги несут его по дороге в Лос-Муэртос, и он бежит, задыхаясь, обезумев от страха, с трудом сдерживая рыдания. А потом была ночь, которую он не забудет никогда, незабываемая ночь, когда он погрузился в бездну отчаяния, и то терзался мыслью о якобы содеянном, то ненавидел себя за недостаток мужества, за малодушие. Но наутро стало известно, что покушение не удалось, и вслед за этим явилась подленькая радость - очевидно, никому и в голову не приходило, что это мог сделать он. Собственное избавление от смерти было не менее чудесным, чем избавление его врага, и Пресли, упав на колени и обливаясь слезами, возблагодарил Господа за то, что тот отвел его от пропасти, на краю которой он стоял.
   
Однако вскоре в душе Пресли родилось и сразу же укрепилось подозрение, что он относится к наиболее жалкой породе людей - к неудачникам. Да и то сказать, что бы он ни задумал, его постигала неудача; эпическая поэма, стремление помогать ближним, даже попытка убить врага - все оканчивалось ничем. Собрав последние силы, он решил сделать еще одну, последнюю, попытку проявить то хорошее, что было в нем, и с этой целью отправился на поиски осиротевшей семьи Хувена, чтобы помочь ей выбраться из отчаянного положения, в котором она очутилась.
   
После того, как Хувена, вместе с другими пятью фермерами, положившими жизнь у оросительного канала, похоронили на боннвильском кладбище, миссис Хувен, ни с кем не посоветовавшись и ни к кому не обратившись за помощью, забрала Минну и маленькую Хильду и уехала в Сан-Франциско искать работу, навсегда бросив Лос-Муэртос и родное жилище. Пресли узнал об их отъезде лишь две недели спустя.
   
Он сразу же подумал, что миссис Хувен,- да и Минна, если уж на то пошло,- прожившие всю жизнь на ферме и не представляющие себе города, легко могут попасть в беду, очутившись там. Мысль эта не давала ему покоя и в конце концов заставила поехать в Сан-Франциско, чтобы отыскать их и помочь.
   
Сверившись с адресом в записной книжке, Пресли поехал трамваем на улицу Кастро; там, рядом с электростанцией, он отыскал дом с дешевенькими, но вполне приличными меблированными комнатами и справился о миссис Хувен.
   
Хозяйка хорошо помнила Хувенов.
   
- Как же, как же! Немка с двумя дочерьми, одна совсем маленькая, другая постарше. Старшая - настоящая красотка! Хорошо их помню, только они здесь больше не живут. Съехали с неделю назад. Пришлось попросить их освободить комнату. Они и так задолжали мне за целую неделю. Мне, мистер, не по карману…
   
- А вы не знаете, куда они переехали? Не слышали, по какому адресу отправили свой сундук?
   
- Ах, сундук! - воскликнула женщина, подбоченившись, и густо покраснела.- Их сундук? Он у меня. Я задержала его и имела на это право. Когда получу с них долг, отдам. Вы, кажется, что-то хотите возразить? Я вас слушаю.
   
Безнадежно махнув рукой, Пресли повернулся и вышел. На душе у него было тяжело. Он долго стоял в углу, не зная, что предпринять, озабоченно хмурясь. Его опасения были, к сожалению, хорошо обоснованы. Уже неделю, целую неделю назад Хувены истратили весь свой мизерный денежный запас. Вот уже семь дней, как они остались без средств к существованию, разве что кому-то из них подвернулась какая-то работа. «А какая работа? - спрашивал он себя.- На какую работу кто-то из них мог устроиться?..»
   
Семь дней! Ему стало страшно. Семь дней без денег, без единой знакомой души в огромном многолюдном городе! Ни Минна, ни ее мать совершенно не представляли себэ жизни большого города. Разве могло прийти им в голову, что здесь существуют учреждения, оказывающие помощь людям, очутившимся именно в таком положении. Но ведь им было не чуждо самолюбие, свойственное крестьянам. Знай они о подобных благотворительных учреждениях, еще неизвестно, обратились ли бы они туда. Сердце тревожно заныло. Где они сейчас? Где провели минувшую ночь? А может, им и переночевать-то было негде? Где утром позавтракали? Или вообще остались без завтрака? Что сталось с ними? Затерялись в дебрях города? Куда прибило их уличным течением? Что за судьба ждала их?
   
Неужели же их судьба окажется просто очередной вариацией, на всему миру известную тему, разыгранную на этот раз железными руками? И доколе еще будут сказываться последствия страшного действа, разыгранного у оросительного канала? Как далеко протянулись щупальца чугунного, пышащего паром чудовища?
   
Пресли повернул обратно в центр, где находилась деловая часть города; он строил план за планом, как найти миссис Хувен и ее дочерей, как оказать им помощь - строил и тут же отвергал их. Дойдя до Монтгомери-стрит, он свернул по направлению к своему клубу, и мысли его снова обратились к причинам и обстоятельствам титанической борьбы, которую ему пришлось наблюдать в течение восемнадцати месяцев.
   
Вдруг он замедлил шаг: его внимание привлекла вывеска у входа в огромное здание, и он остановился как вкопанный, широко раскрыв глаза и стиснув кулаки.
   
В этом доме помещалось Правление Тихоокеанской и Юго-Западной железной дороги. Здание внушительных размеров было построено без намека на претенциозность, так что Пресли, бывая в городе, вероятно, не раз проходил мимо, однако заметил его впервые.
   
А ведь это была цитадель врага, центр той разветвленной системы артерий, по которой велось непрерывное обескровливание всего штата, первооснова паутины, уловившей столько жизней, столько состояний, столько судеб человеческих. Именно здесь, говорил он себе, вырабатывался курс на вымогательство, угнетение и несправедливость, посредством которых постепенно присваивалось все, что по праву принадлежало фермерам, в результате чего они оказались в отчаянном положении и были вынуждены взяться за оружие, что в свою очередь привело их к гибели. Отсюда летели приказы Бер-ману, Рагглсу и Дженслингеру, приказы, приведшие к тому, что был брошен в тюрьму Дайк, убит Энникстер, разорен Магнус, потерял себя Лаймен. Здесь был оплот врага, и здесь за одним из этих многочисленных окон, в одном из многих кабинетов, положив руку на рычаг могучего механизма, сидит его владыка, всесильный Шелгрим.
   
И не успел Пресли это осознать, как на него напало неудержимое любопытство. А почему бы не взглянуть на человека, обладающего такой неограниченной властью, такой несокрушимой волей и такими неограниченными возможностями творить зло,- человека, с которым они все так долго и безнадежно боролись? Про Шелгрима говорили, что попасть к нему на прием не представляет трудности, так почему бы не попытаться увидеть его? Пресли решил действовать без промедления. Он знал, что если не сделает этого сейчас, то не сделает никогда. С бьющимся сердцем, слегка задохнувшись, он вошел в здание и через несколько минут уже сидел в приемной, уставившись на матовое стекло двери, по которому золотыми буквами было выведено «Президент».
   
Очутившись здесь, Пресли с удивлением узнал, что Шелгрим еще у себя. Было поздно, шел седьмой час, и деловая жизнь в здании замирала. Через открытую дверь приемной он видел, как спешат к лестницам и лифтам клерки, курьеры, счетоводы и другие служащие. А Шелгрим по-прежнему сидел за письменным столом, ничуть, по-видимому, не утомленный, не думая о том, что пора бы и отдохнуть.
   
- Когда же мистер Шелгрим обычно уходит домой? - спросил Пресли молодого человека, который тут же в приемной линовал за столом какие-то бланки.
   
- Между половиной седьмого и семью,- ответил тот и прибавил: - Но очень часто он потом возвращается и работает весь вечер.
   
А ведь ему семьдесят лет. Пресли не удержался, чтобы не выразить вслух своего удивления. Значит, Президент ТиЮЗжд был гигантом не только мысли. Ему семьдесят, а он по-прежнему остается на своем посту, работая так энергично и целеустремленно, как было бы не под силу - и физически и умственно - человеку в расцвете сил.
   
Но в следующую же минуту Пресли крепко стиснул зубы.
   
«Это энергия каннибала,- решил он.- Такой же силой обладает тигр-людоед. Еще бы не быть энергичным тому, кто высасывает жизненные силы всего народа».
   
Зазвонил маленький электрический звонок, приделанный к стене. Молодой человек, линовавший бланки, положил перо, приоткрыл дверь в кабинет и, просунув туда голову, обменялся несколькими словами с кем-то невидимым, затем широко распахнул дверь и сказал, обращаясь к Пресли:
   
- Мистер Шелгрим просит вас, сэр! 
   
Пресли вошел в большую, хорошо освещенную, но удивительно просто обставленную комнату. На полу старый, потертый ковер, на стене два дагерротипа. У громадного, заваленного бумагами стола - два-три стула. Вот и все, если не считать умывальника в углу, на котором стоял кувшин с водой, прикрытый чистой, крахмальной салфеткой. Кто-то, по всей видимости заведующий отделом, стоял у стола, опираясь на спинку стула. Шелгрим сидел за столом.
   
Это был очень крупный человек, можно даже сказать, грузный. Седеющие борода и усы полностью скрывали нижнюю часть лица, так что рта почти не было видно. Глаза у него были бледно-голубые и немного слезились; на лице россыпь родимых пятен. Но прежде всего Пресли бросилась в глаза необыкновенная ширина его плеч. Ему еще никогда не приходилось встречать такого широкоплечего человека; шея казалась провалившейся в промежуток между ними, а сами плечи, округлые и ссутуленные, словно согнулись под тяжестью страшной ответственности и людской неприязни.
   
На нем была шелковая ермолка, съехавшая набекрень, сюртук тонкого сукна и жилет, на нижних пуговицах которого протерлась по краям материя и сквозь дырки проглядывал металл. Верхние пуговицы были расстегнуты, открывая манишку с двумя жемчужными запонками.
   
На Пресли никто не обратил внимания, и он сел без приглашения на ближайший стул. Заведующий о чем-то докладывал президенту. Он говорил, не понижая голоса, и Пресли слышал каждое слово.
   
Доклад заинтересовал Пресли. Речь шла о бухгалтере из отдела контроля и учета. Судя по всему, этот человек был вполне надежным, трудолюбивым, добросовестным и хорошо знал свое дело. Но вот беда, случалось, запивал, и каждый раз, когда зеленый змий дня на три одолевал его, он становился совершенно несносен. Все эти дни, а также несколько последующих, работал из рук вон плохо, и положиться на него было нельзя. Бухгалтер был человек семейный и всеми силами старался избавиться от своего порока; трезвый он был ценнейшим работником. Учитывая все это, ему не раз спускались его провинности.
   
- Помните, мистер Шелгрим,- говорил заведующий,- вы уже не раз заступались, когда мы собирались его уволить. Только, я думаю, нам его не исправить, сэр. Он каждый раз обещает начать новую жизнь, а потом все идет по-старому. Последний раз он четыре дня пропадал. По моему глубокому убеждению, мистер Шелгрим, нам пора с Тентеллом расстаться. Мы просто не можем больше позволить себе держать его. Он нам слишком дорого обходится. Приказ об его увольнении готов, может, вы его все-таки подпишите.
   
Он умолк. Пресли,- весь внимание,- ждал. Заведующий положил перед Президентом отпечатанный на машинке приказ об увольнении. Молчание затянулось; рядом в коридоре, лязгнув, закрылась железная дверь лифта. Шелгрим и не взглянул на приказ. Он повернулся в своем вращающемся кресле к окну и уставился невидящими глазами вдаль. Наконец он заговорил:
   
- У Тентелла семья - жена и трое детей? Сколько он у нас получает?
   
- Сто тридцать долларов.
   
- Давайте удвоим эту сумму… или лучше, пожалуй, округлим - пусть будет двести пятьдесят. Посмотрим, как это на него подействует.
   
- Ну что ж… конечно… если вам так угодно… но, право, мистер Шелгрим.
   
- Ничего, ничего. Надо это испробовать.
   
Пресли так и не успел пересмотреть свое представление о президенте ТиЮЗжд в свете этого разговора, открывшего ему совершенно новую грань его характера. Заведующий вышел. Шелгрим набросал несколько слов в настольном календаре, подписал пару писем и, наконец, обратил внимание на своего посетителя. Он поднял голову и посмотрел на поэта без улыбки, прямо и серьезно.
   
- Слушаю вас,- сказал он, помолчав.
   
Пресли пересел на стул, стоявший перед письменным столом. Шелгрим взял лежащую у него на столе визитную карточку и пробежал ее глазами. Пресли обратил внимание на то, что читает он без очков.
   
- Вы,- сказал Шелгрим, глядя на Пресли,- тот самый молодой человек, который написал поэму «Труженики»?
   
- Да, сэр.
   
- Кажется, она вызвала много толков. Я читал ее и видел в доме Сидерквиста вдохновившую вас картину.
   
Пресли, чьи чувства были сейчас необычайно обострены, с удивлением заметил, что туловище Шелгрима все время остается неподвижным. Двигались руки, поворачивалась голова, огромное же тело словно застыло на месте. По ходу разговора внимание Пресли все больше сосредоточивалось на этой особенности Президента корпорации, и внезапно ему явилась дикая мысль, что Шелгрим усадил свое тело отдыхать в кресле, тогда как голова его и руки напряженно работают, занятые своим делом. Блюдечко очищенных лесных орехов стояло у него под рукой, и время от времени он брал большим и указательным пальцами орех и отправлял его в рот.
   
- Я видел картину «Труженики»,- продолжал Шелгрим,- и она нравится мне больше, чем поэма.
   
- Картина написана большим мастером,- с живостью отозвался Пресли.
   
- И поэтому,- сказал Шелгрим,- в ней сказано все. Вам нечего было добавить. Существует только один способ действительно хорошо выразить ту или иную 
   
идею. Картина «Труженики» потому и является великим произведением искусства, что художник сумел выразить в ней свою мысль действительно хорошо.
   
- Я никогда не думал об искусстве в этом плане,- заметил Пресли.
   
Он был смущен, сбит с толку, растерян. Ему трудно было бы сказать, что он предполагал увидеть в Шелгриме, однако он был вполне готов к встрече с жестоким и грубым человеком, беспощадным и неумолимым. Вместо этого перед ним был человек, чуткий к чужим несчастьям и хорошо разбирающийся в искусстве. Общепринятые мерки не годились в применении к этому человеку. Пресли вдруг осенило, что дело, вероятно, не в том, что здесь нужны какие-то другие мерки, а в том, что существующие ничтожно узки для данного случая. Он начинал понимать, что Шелгрим не только человек огромного масштаба, но и очень широкий, разносторонний, отзывчивый, одинаково хорошо понимающий человеческую слабость запойного пьяницы, нравственную ценность замечательного произведения живописи и механику финансирования железной дороги, протянувшейся на тысячи миль, а также управление ею.
   
- Я никогда не думал об искусстве в этом плане,- повторил Пресли.- В ваших словах большая доля правды.
   
- Подобные сведения,- продолжал Шелгрим,- я предпочитаю получать из первых рук. Предпочитаю прислушаться к тому, что имеет сказать великий французский художник, нежели к тому, что вы повторяете вслед за ним.
   
Его речь, громкая и выразительная вначале, когда мысль, которую он хотел высказать, только еще родилась в голове, постепенно тускнела, выдыхалась, словно он утратил интерес к теме, а последняя фраза и вовсе затерялась где-то в бороде и усах. К тому же выяснилось, что временами он чуть-чуть шепелявит.
   
- Я написал эту поэму,- сказал Пресли,- в момент сильного потрясения. Я живу,- вернее, жил,- на ранчо Лос-Муэртос, в округе Туларе, ранчо Магнуса 
   
Деррика.
   
- На ранчо, принадлежащем железной дороге и сданном в аренду мистеру Магнусу Деррику,- заметил Шелгрим.
   
Пресли беспомощно развел руками.
   
- И я полагаю,- внушительно сказал Президент ТиЮЗжд, уставив проницательный взгляд на Пресли,- полагаю, вы считаете меня отъявленным негодяем.
   
- Я думаю,- отвечал Пресли,- я убежден…
   
Он запнулся, подыскивая нужные слова.
   
- Поверьте, молодой человек! - воскликнул Шелгрим, стукнув толстым указательным пальцем по столу, чтобы подчеркнуть свои слова.- Поверьте для начала в то, что железные дороги строятся сами собой. Где есть спрос, там рано или поздно возникнет предложение. Мистер Деррик… разве он выращивает свою пшеницу? Пшеница растет сама по себе. Какова его роль в этом? Разве он дает ей силы расти? А какова моя роль? Разве я строю железные дороги? Молодой человек, когда вы рассуждаете о пшенице и железных дорогах, но упускайте из виду тот факт, что вы имеете дело со стихийными силами, а не с людьми. Пшеница - продукт. Чтобы кормить людей, ее нужно куда-то перевезти. Это спрос. Пшеница - один фактор, железная дорога - другой; и есть закон, которому они подчинены,- закон спроса и предложения. Люди играют тут незначительную роль. Возможны осложнения, могут сложиться обстоятельства неблагоприятные,- и даже пагубные,- для отдельной личности, но пшеницу все равно надо перевозить, чтобы кормить людей; это так же неизбежно, как то, что она будет расти. Если вы хотите возложить вину за случившееся в Лос-Муэртос на какого-то отдельного человека, то вы делаете ошибку. Вините условия, а не людей.
   
- Но… но…- промямлил Пресли,- вы же стоите во главе, дорога находится под вашим контролем.
   
- Вы еще очень молоды. Под моим контролем! Да разве я могу остановить ее? Я могу привести себя к банкротству, уж если на то пошло. Но если подходить к 
   
дороге как к коммерческому предприятию, то от меня очень мало что зависит. Я не могу подчинить ее своей воле. Это сила, возникающая при определенных условиях, и ни я, ни кто-либо другой не волен остановить ее или осуществлять над ней контроль. Разве может ваш мистер Деррик приказать пшенице, чтобы она росла? Он может сжечь свой урожай, отдать его даром, продать по центу за бушель - так же, как я, могу привести себя к банкротству,- но пшеница все равно будет расти. Кто может остановить ее рост? Точно так же не могу остановить дорогу и я.
   
Пресли вышел на улицу потрясенный, не в состоянии собраться с мыслями. Совсем иной подход, иной взгляд на вещи как громом поразил его. Просто так отмести их он не мог. В них слышалась правда. Выходит, что никого нельзя винить в трагических событиях, происшедших у оросительного канала? Определенные силы, определенные условия, закон спроса и предложения: вот значит, кто враг? Нет, они не враги, потому что природа не зла. Просто совершенно безучастна в своем стремлении к назначенной цели. Значит, природа - это всего лишь гигантская машина, циклопическая сила, страшная и неумолимая, левиафан с железным сердцем, не знающим ни сострадания, ни пощады, ни снисхождения, с олимпийским спокойствием давящий попавшуюся ему на пути человеческую песчинку; и не дрогнет, не скрипнет от сознания своей причастности к гибели живого существа этот огромный механизм, состоящий из колес и шестеренок.
   
Он вернулся в клуб, расстроенный и встревоженный, и поужинал в одиночестве. Он был задумчив, подавлен и совершенно запутался в своих черных мыслях. Однако, когда он собрался встать из-за стола, одно обстоятельство заставило его встрепенуться и на время забыть обо всем остальном.
   
Его столик стоял у окна, и, поднося к губам чашечку послеобеденного кофе, он бросил взгляд на улицу. И ему померещилось что-то знакомое в фигуре прошедшей мимо молодой женщины. Неужто Минна Хувен? Молодая женщина свернула за угол и исчезла из вида, но Пресли, взволнованный необычайным сходством, в один миг выскочил из-за стола, надел шляпу и выбежал на улицу, где уже зажглись фонари.
   
Но как он ни искал, ему не удалось обнаружить следов незнакомки, которую он принял за дочь злосчастного немца. Бросив поиски, он вернулся в клуб, почти к этому времени опустевший, выкурил несколько сигарет, заглянул в библиотеку, где безуспешно попытался заняться серьезным чтением, и, наконец, совершенно расстроенный, усталый и измученный, почти больной, лег спать.
   
Тем не менее он не ошибся. Девушка, которую он мельком увидел в окно, и впрямь была Минна Хувен.
   
За неделю до этого, когда Минна после целого дня бесплодных поисков работы вернулась в меблированные комнаты на Кастро-стрит, ей было сказано, что мать с Хильдой оттуда съехали. Это так ее потрясло, что в первый момент она потеряла дар речи. Боннвиль был самым большим городом, который ей до сих пор довелось видеть, и теперь она не знала, что ей делать, куда бежать и как понимать исчезновение матери и Хильды. Она была в курсе того, что хозяйка собирается вот-вот отказать им от квартиры, однако они упросили ее разрешить им остаться еще на один день в надежде, что Минна найдет работу,- о чем Минна и напомнила хозяйке, но та paзразилась таким потоком брани, что девушка окончательно растерялась и больше уж не возражала.
   
- Извините меня,- залепетала она.- Извините! Я же понимаю - мы вам задолжали, но скажите, куда девалась моя мама. А то как я без нее.
   
- Я тут ни при чем! - закричала женщина.- Мне-то откуда знать?
   
В действительности же дело обстояло так: после того, как хозяйка припугнула миссис Хувен полицией, та решила убраться подальше от этих мест, у хозяйки же она оставила для Минны нацарапанную на клочке промокашки записку, которую эта любезная особа немедленно потеряла. А свое смущение по этому поводу постаралась скрыть грубостью и притворной обидой.
   
- Буду я из-за всякой шушеры беспокоиться! - орала она Минне прямо в лицо.- Не знаю я, куда твоя мать подевалась. Я только с честными людьми дело 
   
имею. От меня слова плохого не услышит никто, плати только за комнату. А как начнут вилять, по неделе плату задерживать, тогда все! Так что проваливай отсюда! Я тебя не знаю и знать не хочу. Не хочу, чтоб про мой дом болтали, будто тут проживают девки с Маркет-стрит. А ну, пошла вон! А то полицейского кликну.
   
Минна выбежала на улицу. Голова у нее шла кругом. Было около пяти часов. В кармане оставалось тридцать пять центов - все ее состояние. Что же теперь?
   
И сразу страх перед городом - слепой и безотчетный, знакомый одним лишь бездомным, напал на нее.
   
Уже первые несколько дней поисков работы показали ей, чего ждать от нового мира, в который забросила ее судьба. Что с ней теперь будет? Что ей делать? Куда идти? Страшные вопросы, ответа на которые не находилось. Притом ее мучил страх не только за себя. Где мать и сестренка Хильда? Что с ними? Ведь они же совсем не приспособлены к жизни. Их ждала гибель. И ее тоже. Но мало-помалу она взяла себя в руки. Мысль, что ей будет нечего есть, что голод грозит ее матери и Хильде, казалась неправдоподобной. До этого не дойдет, конечно же нет! Как это они ни с того ни с сего станут голодать. Со временем что-нибудь подвернется, обязательно подвернется, надо только подождать. Только где ей провести эту ночь, как пережить ближайшие несколько дней. Вот о чем нужно думать сейчас.
   
Особенно подкосила ее внезапность свалившейся на нее беды. За все свои девятнадцать лет она ни разу не столкнулась с необходимостью самой добывать себе пропитание. Кормильцем семьи всегда был отец, забота о ней лежала на нем. И вдруг отца не стало, вслед за тем исчезла и мать. И оказалось, что помощи ей ждать неоткуда. И какой-то пугающий голос грозно вопрошал: «Каким образом ты намереваешься себя прокормить?» Жизнь подступила к ней вплотную; Минне пришлось взглянуть прямо в ее жесткое каменное лицо, в ее тусклые глаза.
   
Близился вечер. Чтобы укрыться от нескромных глаз,- а они, как ей начало казаться, следили за ней отовсюду,- Минна приняла озабоченный вид и быстро зашагала в направлении деловой части города.
   
Одета она была вполне пристойно: синяя шерстяная юбка с синим же бархатным поясом, еще не потерявшие вида туфли, доставшиеся ей от матери, розовая английская блузка, жакет и соломенная шляпка. Внешность у нее была оригинальная и весьма привлекательная. Даже после всего пережитого не померкли ее светлые зеленоватые глаза, не поблекли пунцовые губы. Все таким же свежим оставалось фарфоровое личико. По-прежнему гладкими и блестящими были иссиня-черные волосы. Ее прелестная, очень женственная фигура тоже еще не утратила горделивой осанки. И даже в эти горькие минуты она не могла не замечать загоравшихся интересом взглядов, которыми ее встречали,- а часто и провожали,- мужчины. Только замечала она их скорей подсознательно. Настоящая Минна, измученная, напуганная, одолеваемая всевозможными страхами, шла все дальше и дальше, бормоча себе под нос:
   
- Что мне делать? Господи, что мне теперь делать?
   
Наконец она вышла на Кирни-стрит и шла по ней, пока этот хорошо освещенный, чистый торговый район не остался позади, а она не очутилась на Барбари-Кост - в прибрежной части Сан-Франциско, где питейные заведения перемежались с домами терпимости, где царил норок. Чтобы поскорей оттуда убраться, она свернула в какую-то улицу и тут же попала в трущобы «Китайского квартала», откуда выбралась лишь полчаса спустя, когда уже совсем стемнело, натерпевшись на всю жизнь страха, с сильно бьющимся сердцем.
   
На перекрестке Калифорния-стрит и Дюпон-стрит она задержалась, обдумывая, как быть дальше.
   
«Надо что-то делать,- говорила она себе,- надо что-то делать!..»
   
Она очень устала, и ее осенила мысль, что можно зайти в католическую церковь, около которой она как раз находилась, посидеть там и отдохнуть. Так она и поступила. Вечерняя служба уже подходила к концу. Но еще долго после ухода священника и прислуживающих мальчиков сидела она в тускло освещенной,гулкой церкви, стараясь найти выход из своего отчаянного положения.
   
Часа через два ее разбудил церковный сторож. Ему нужно запереть церковь на ночь, дольше сидеть здесь нельзя… Дрожа от холодного ночного воздуха, одеревеневшая от долгого сидения в одной позе, сонная, растерянная, испуганная, она снова очутилась на тротуаре. Есть с каждой минутой хотелось все больше и больше, и, не в силах совладать с голодом, она в конце концов купила на пять центов фруктов и жадно их съела. Потом побрела, сама не зная куда.
   
В темном переулке, упиравшемся в Кирни-стрит, неподалеку от площади, она наткнулась на освещенную вывеску с надписью: «Ночлежка, 15 и 25 центов за койку».
   
Пятнадцать центов! Может ли она позволить себе такую трату? Ведь это ровно половина от того, что она имеет; ровно пятнадцать центов будет отделять ее в этом случае от последней нужды. К тому же ее отпугивал неприглядный вид строения. Оно было темно, мрачно, грязно, весь облик его невольно наводил на мысль о нераскрытых преступлениях и тайных злодеяниях. Минут двадцать, а то и больше не решалась она войти, несколько раз обошла вокруг квартала. Наконец набралась духу. Усталость, какой ей еще никогда не приходилось испытывать, свинцом навалилась на плечи, сковала ноги. Во что бы то ни стало она должна поспать. Не может же она всю ночь бродить по улицам.
   
Войдя в дверь, над которой висела вывеска, она по грязной лестнице поднялась наверх. На площадке какой-то человек в синей клетчатой блузе заправлял лампу, стоявшую на конторке. Минна обратилась к нему:
   
- Я хотела бы,- начала она дрожащим голосом,- получить комнату… койку на ночь. Если можно, за пятнадцать центов…
   
- Мы пускаем только мужчин,- сказал человек, поднимая на нее глаза.
   
- А? - сказала Минна,- я… я не знала.
   
Она тупо уставилась на него, а он так же тупо смотрел на нее. Это продолжалось несколько секунд.
   
- Я… я не знала,- повторила Минна.
   
- Да, только мужчин,- повторил человек, заправлявший лампу.
   
Медленно спустилась она по лестнице и снова очутилась на улице.
   
На одной из этих улиц, с каждым часом пустевших, затихавших, все более удручающих, где все говорило о том, сколь горька и беспросветна жизнь людей, которым не на что жить, провела Минна Хувен свою первую бездомную ночь, напрягая все силы, чтобы удержаться на поверхности неспокойного житейского моря, в которое бросила ее судьба.
   
Наступило утро, и снова ей захотелось есть. Минна решила вернуться в центр и часам к десяти добралась туда. Она зашла в небольшой парк, где было полно нянек, гулявших с детьми. Целая стайка их направилась к скамейке, на которой сидела Минна, и, поставив тут же свои колясочки, няньки уселись рядом, продолжая начатый разговор. Минна прислушалась. Оказалось, что подруга одной няни неожиданно ушла с работы, поставив свою госпожу в затруднительное положение, чего та, по ее мнению, вполне заслужила.
   
Минна решила вмешаться в разговор.
   
- Я тоже няня,- солгала она, не моргнув глазом,- и сейчас без работы. Как вы думаете, не могла бы я устроиться на то место?
   
Девушки повернулись и холодно посмотрели на нее - деревенщина, что с нее возьмешь!
   
- Отчего же,- сказала одна из них.- А рекомендации у тебя есть?
   
- Рекомендации? - повторила Минна, глядя на нее с недоумением. Она не знала, что это такое.
   
- Миссис Филд не из тех, кто станет требовать рекомендацию,- сказала другая.- Не вредная, как некоторые. Она кого угодно возьмет.
   
- Тогда я схожу к ней,- сказала Минна.- Дайте мне, пожалуйста, адрес.
   
Адрес ей дали.
   
- Лорен? - пробормотала она.- Это где-то за городом?
   
- Да, по ту сторону Залива.
   
- Залива?