1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Надо  заставить человека признать этот порядок и подчиниться ему. Он не боится,  жалкий, ставить себя выше его, между тем как в действительности он связан и  подчинен тем же обязательствам, что и другие создания его рода; он не имеет  никаких подлинных и существенных преимуществ или прерогатив. Те преимущества,  которые он из самомнения произвольно приписывает себе, просто не существуют; и  если он один из всех животных наделен свободой воображения и той  ненормальностью умственных способностей, в силу которой он видит и то, что  есть, и то, чего нет, и то, что он хочет, истинное и ложное вперемешку, то надо  признать, что это преимущество достается ему дорогой ценой и что ему нечего им  хвалиться, ибо отсюда ведет свое происхождение главный источник угнетающих его  зол: пороки, болезни, нерешительность, смятение и отчаяние.    

Итак,  возвращаясь к прерванной нити изложения, я утверждаю, что нет никаких оснований  считать, будто те действия, которые мы совершаем по своему выбору и умению,  животные делают по естественной склонности и по принуждению. На основании  сходства действий мы должны заключить о сходстве способностей и признать, что  животные обладают таким же разумом, что и мы, действуя одинаковым с нами  образом. Почему мы предполагаем в животных природное принуждение, мы, не  испытывающие ничего подобного? Тем более, что почетнее быть вынужденным  действовать по естественной и неизбежной необходимости – и это ближе к  божеству, – чем действовать по своей воле – случайной и безрассудной;  да и гораздо спокойнее предоставлять бразды нашего поведения не нам, а природе.  Из нашего тщеславного высокомерия мы предпочитаем приписывать наши способности  не щедрости природы, а нашим собственным усилиям и, думая этим превознести и  возвеличить себя, наделяем животных природными дарами, отказывая им в  благоприобретенных. И я считаю это большой глупостью, ибо, на мой взгляд,  качества, присущие мне от рождения, следует ценить ничуть не меньше, чем те,  которые я собрал по крохам и выклянчил у обучения. Мы не в силах придумать  человеку лучшую похвалу, чем сказав, что он одарен от бога и от природы.    

Возьмем,  к примеру, лисицу [1274],  которую фракийцы, желая узнать, можно ли безопасно пройти по тонкому речному  льду, пускали вперед. Подойдя к краю воды, лиса приникает ухом ко льду, чтобы  определить, слышен ли ей шум воды, текущей подо льдом, с далекого или близкого  расстояния. И когда она, узнав таким образом, какова толщина льда, на этом  основании решает, идти ли вперед или отступить, не должны ли мы заключить, что  в уме лисицы совершается та же работа, что и в нашем, что она рассуждает совсем  так же, как мы, и что ход ее мыслей примерно таков: то, что производит шум,  движется; то, что движется, не замерзло; то, что не замерзло, находится в  жидком состоянии; то, что жидко, не выдержит тяжести. Ибо думать, что действия  лисицы являются лишь следствием остроты ее слуха и совершаются без рассуждения,  значит допускать невероятное, не сообразное со здравым смыслом. И то же самое  следует допустить относительно множества разных уловок и хитростей, с помощью  которых животные защищаются от человека.    

А если  бы мы захотели усмотреть некоторое наше преимущество в том, что мы можем ловить  животных, заставлять их служить нам и использовать их по нашему усмотрению, то  ведь это лишь то самое преимущество, какое один из нас имеет перед другим. На  этом преимуществе основано существование у нас рабов. Разве не доказывает это  пример сирийских климакид, которые, став на четвереньках, служили ступеньками  или подножками для дам, садившихся в экипаж [1275]? Разве не видим мы,  как многие свободные люди за ничтожную плату вынуждены отдавать свою жизнь и  свои силы в распоряжение господина? Жены и наложницы фракийцев спорили между  собой о том, кому достанется честь быть убитой на могиле мужа [1276]. У  тиранов никогда не было недостатка в преданных им людях, многие из которых  готовы были разделить с ними не только жизнь, но и смерть.    

Целые  армии давали такие клятвы своим предводителям [1277]. Формула присяги,  которую приносили бойцы в суровых гладиаторских школах, обязуясь сражаться до  последнего вздоха, гласила: «Мы клянемся, что позволим заковать себя в цепи,  жечь, бить, пронзать мечами и стерпим все, что настоящие гладиаторы терпят от  своего господина, самоотверженно отдавая на службу ему свою душу и тело» [1278]:    

     

Ure meum, si vis, flamma caput, et  pete ferro    

Corpus, et intorto verbere terga  seca. [1279]    

     

Это –  подлинное обязательство; и был год, когда таких бойцов оказалось десять  тысяч, – и все они погибли.    

У скифов  был обычай: хороня своего царя, они душили у его трупа любимую его наложницу,  его виночерпия, конюшего, сокольничего, ключника и повара; а по прошествии года  убивали пятьдесят коней и пятьдесят посаженных на них юношей, в трупы которых  вгонялся вдоль спинного хребта прямой кол, доходивший до самой шеи; таких  всадников они выставляли напоказ вокруг могилы [1280].    

Люди,  которые на нас работают, служат нам за более дешевую плату и пользуются менее  бережным и обходительным обращением, чем то, какое мы оказываем птицам, лошадям  и собакам.    

Каких  только забот не проявляем мы об их удобствах! Мне кажется, что самые жалкие  слуги не делают с большей готовностью для своих господ того, что властелины  почитают за честь сделать для своих животных.    

Так,  Диоген, узнав что его родные стараются выкупить его из рабства, заявил [1281]:  «Они безумны! Ведь мой хозяин заботится обо мне, кормит и холит меня; те, кто  содержит животных, должны признать, что скорее они служат животным, чем  животные – им».    

У  животных есть та благородная особенность, что лев никогда не становится из  малодушия рабом другого льва, а конь – рабом другого коня. Подобно тому,  как мы охотимся на зверей, так и львы, и тигры охотятся на людей; и точно так  же животные охотятся кто на кого: собака – на зайцев, щуки – на  линей, ласточки – на сверчков, ястребы – на дроздов и жаворонков:    

     

serpente ciconia pullos    

Nutrit, et inventa per devia rura  lacerta,    

Et leporem aut capream famulae Iovis,  et generosae    

In saltu venantur aves. [1282]    

     

Мы делим  добычу с нашими собаками и птицами, точно так же, как делим с ними во время  самой охоты труды и усилия: например, выше Амфиполя [1283] во Фракии охотники и  неприрученные соколы делят добычу пополам; подобно этому, если на побережье  Меотийского озера рыболов не отдаст добровольно волкам ровно половину добычи,  они тотчас же разорвут его сети.    

Подобно  тому как у нас существует охота, которая ведется больше с помощью хитрости, чем  силы, например с применением силков или удочек и крючков, точно так же мы  встречаемся с такими же видами охоты и у животных. Аристотель  рассказывает [1284],  что каракатица выбрасывает из горла длинную кишку наподобие удочки; она  вытягивает ее в длину и приманивает ею, а когда захочет, втягивает ее в себя  обратно. Когда она замечает, что приближается маленькая рыбка, она дает ей  возможность укусить кусочек этой кишки, а сама, зарывшись в песок или тину,  постепенно втягивает кишку, пока рыбка не окажется так близко от нее, что она  одним прыжком может ее поймать.    

Что  касается силы, которую способны применить животные, то никому не угрожает в  этом отношении больше опасностей, чем человеку, причем для этого вовсе не  требуется какой-нибудь кит или слон, или крокодил, или какое-нибудь подобное  животное, каждое из которых может погубить множество людей; вши смогли положить  конец диктатуре Суллы [1285],  ничтожного червя достаточно, чтобы подточить сердце и жизнь великого и  увенчанного победами императора.    

На каком  основании мы считаем, что только человек обладает знанием и умением различать,  какие вещи для него полезны и целебны, какие вредны, что только ему, человеку,  известны свойства ревеня и папоротника? Почему не полагаем мы, что это тоже  проявление разума и знаний, когда видим, например, что раненные стрелой  критские козы разыскивают среди множества трав особую целебную траву –  ясенец; или когда черепаха, проглотившая гадюку, тотчас же ищет душицу, чтобы  прочистить желудок; или когда дракон трет и прочищает себе глаза укропом; или  когда аисты ставят себе клизмы из морской воды; или когда слоны извлекают у  себя из тела копья и стрелы, которыми они были ранены в сражении, причем  проделывают это не только на себе и на других слонах, но и на своих хозяевах  (примером чего может служить царь Пор, который был разбит Александром [1286]), и  притом с такой ловкостью, что мы не смогли бы сделать это так безболезненно.  Если же с целью унизить животных мы станем утверждать, что они все это делают  благодаря полученному от природы умению разбираться в ней и пользоваться ею, то  это не будет означать, что они лишены ума и знаний; напротив, это значит  признать за ними ум и знания еще с большим основанием, чем за человеком,  поскольку они приобретают их в такой великолепной школе, где наставницей –  сама природа.    

Хрисипп [1287] был  весьма низкого мнения о животных и судил о них, как и обо всем на свете, с  таким презрением, как ни один другой философ. При всем том ему однажды довелось  наблюдать движения собаки, которая встретилась ему на перекрестке трех дорог и  которая то ли шла по следу своего хозяина, которого она потеряла, то ли  разыскивала какую-то убежавшую вперед дичь. Она обнюхала сначала одну дорожку,  потом другую и, не найдя на них следа того, что искала, она, ни минуты не  колеблясь, устремилась по третьему пути. Видя это, Хрисипп вынужден был  признать, что собака рассуждала следующим образом: «До этого перекрестка я шла  по следу моего хозяина; затем он неминуемо должен был бы пойти по одному из  трех открывшихся путей, но не пошел ни по первому, ни по второму, следовательно,  он обязательно должен был пойти по третьему». Убежденная этим умозаключением,  собака уже больше не прибегает к своему обонянию и не обнюхивает третьего пути,  а сразу устремляется по нему, движимая силой разума. Разве это диалектическое  суждение и это умение пользоваться как отдельными частями силлогизма, так и  силлогизмом в целом, которыми собака обладает от природы, не стоит выучки,  полученной у Георгия Трапезундского [1288]?    

Разве  животные не так же способны к обучению, как и мы? Мы учим говорить дроздов,  ворон, сорок, попугаев; разве гибкость голоса и податливость дыхания, которую  мы обнаруживаем у них при обучении их известному числу звуков и слогов, не  свидетельствуют о присущем им разуме, который делает их способными к обучению и  вселяет им охоту учиться? Я думаю, что все приходят в изумление при виде  множества фокусов, которым дрессировщики научают своих собак, при виде того,  как собаки танцуют, не ошибаясь ни в одном такте мелодии, которую они слышат,  при виде разных движений и прыжков, которые собаки исполняют по приказу своих  хозяев. С еще большим восхищением я наблюдаю другое, довольно распространенное  явление – собак, являющихся поводырями слепых, как в городе, так и в  деревне; я замечаю, как собаки останавливаются у дверей определенных домов, где  они привыкли получать подаяние, как они охраняют своих слепых хозяев от  проезжающих повозок даже тогда, когда дорога, на их взгляд, достаточно широка;  я видел собаку, шедшую вдоль городского рва, которая оставила широкую и удобную  тропу и выбрала менее удобную, но с тем, чтобы ее хозяин был подальше от рва.  Как можно было объяснить этой собаке, что ее обязанность заключается в том,  чтобы заботиться только о безопасности ее хозяина и пренебрегать своими  собственными удобствами?    

И как  могла собака знать, что такая-то дорога, которая достаточно широка для нее,  будет недостаточно широка для слепого? Как можно все это объяснить, если мы  отрицаем у животных разум и способность рассуждать?    

Стоит  вспомнить рассказ Плутарха о собаке [1289],  которую он видел в Риме в театре Марцелла вместе с императором  Веспасианом-отцом [1290].  Эта собака принадлежала одному фокуснику, который разыгрывал представление из  нескольких пантомим с участием многих действующих лиц, причем одна из ролей  отводилась собаке. В числе прочего ей надо было изобразить в одном месте смерть  от какого-то принятого ею лекарства. Проглотив кусок хлеба, который должен был  изображать это лекарство, она начала дрожать и трепетать, как если бы лишилась  чувств, и наконец распростерлась и вытянулась неподвижно, как мертвая; ее можно  было волочить и перетаскивать с места на место, как требовалось по ходу  действия; затем, когда наступил известный ей момент, она стала сперва чуть  заметно шевелиться, как если бы просыпалась от глубокого сна, и приподняв  голову, оглядывалась по сторонам с таким выражением, которое поразило всех  присутствующих.    

Для  орошения царских садов в Сузах волы должны были вращать огромные колеса, к  которым были прикреплены наполнявшиеся водой чаны наподобие тех, что часто  встречаются в Лангедоке. В течение дня каждый вол должен был сделать до ста  оборотов, и волы настолько привыкли к этому числу движений, что никакими силами  нельзя было заставить их сделать лишний оборот; выполнив свою работу, они  решительно останавливались. До отроческих лет мы не умеем считать до ста, а  недавно были открыты народы, не имеющие вообще никакого понятия о счете.    

Чтобы  обучить другого, требуется больше ума, чем чтобы научиться самому. Демокрит  полагал и доказывал, что мы научились многим ремеслам у животных; например, искусству  ткать и шить – у паука, строить – у ласточки, музыке – у соловья  и лебедя, а искусству лечить болезни – подражая многим животным. В свою  очередь Аристотель считал, что соловьи обучают своих птенцов петь и тратят на  это время и усилия; этим, по его мнению, объясняется, что пение соловьев,  выросших в неволе и не имевших возможности получить выучку у своих родителей,  далеко не столь сладостно. Из этого мы можем заключить, что их пение улучшается  благодаря упражнению и выучке; ведь даже не все соловьи, живущие на свободе,  поют одинаково, а каждый по своим способностям; они с таким рвением стремятся к  обучению и так яростно соревнуются между собой, что нередко побежденный соловей  падает замертво не потому, что у него прервался голос, а потому что прервалось  дыхание. Самые юные птенцы молча слушают и пытаются повторить некоторые строфы  песни; прослушав урок своего наставника, ученик тщательно исполняет его; то  один, то другой умолкает, слышно, как исправляются ошибки, и можно разобрать  упреки наставника [1291].  «Я видел однажды, – рассказывает Арриан [1292], – слона, у  которого к каждой ноге и к хоботу были подвешены цимбалы, под звуки которых все  остальные слоны танцевали вокруг него, приподнимаясь и опускаясь в такт;  слушать эту гармонию было удовольствием». На зрелищах в Риме [1293]  можно было зачастую видеть дрессированных слонов, которые под звук голоса  двигались и исполняли танцы с разными, очень трудными фигурами. Встречались  такие слоны, которые на досуге вспоминали выученное ими и упражнялись в нем,  побуждаемые прилежанием и стремлением научиться, чтобы их учителя не бранили  или не били их [1294].    

Поразительна  история сороки, о которой сообщает Плутарх [1295]. Она жила в лавке  цирульника в Риме и удивительно умела подражать голосом всему, что слышала.  Однажды случилось, что несколько трубачей остановились и долго трубили перед  своей лавкой. С этого момента и на весь следующий день сорока впала в  задумчивость, онемела и загрустила. Все удивлялись этому и полагали, что гром  труб так оглушил и поразил ее, что она вместе со слухом утратила и голос. Но  под конец обнаружилось, что это было глубокое изучение и уход в себя, во время  которого она внутренне упражнялась и готовилась изобразить звук этих труб;  прежний голос ушел на то, чтобы изобразить переходы трубачей от одной ноты к другой,  их паузы и повторения, причем это новое обучение вытеснило все, что она умела  делать до этого, и заставило ее отнестись к своему прошлому с презрением.    

Не могу  не привести также и другого примера, виденного и сообщаемого тем же  Плутархом [1296]  (хотя я прекрасно сознаю, что нарушаю порядок изложения этих примеров, но  забочусь только о том, чтобы они подтверждали выводы всего моего рассуждения).  Находясь на корабле, Плутарх однажды наблюдал собаку, которая была в  затруднительном положении, так как не могла добраться до растительного масла,  находившегося на дне кружки и не могла дотянуться до него языком из-за слишком  узкого горлышка кружки. И вдруг она принялась подбирать находившиеся на корабле  камешки и кидать их в кружку до тех пор, пока масло не поднялось до края  кружки, который она могла достать. Разве это не действие достаточно изощренного  ума? Говорят, что так же поступают берберийские вороны, когда хотят напиться  воды, уровень которой слишком для них низок.    

Эти  действия весьма напоминают мне то, что рассказывает о слонах один из знатоков  их, Юба [1297].  Он сообщает, что когда какой-нибудь слон, поддавшись на хитрость охотника,  попадает в одну из глубоких ям, которые специально роют для них и прикрывают  сверху хворостом, чтобы их обмануть, то его товарищи заботливо притаскивают  большие камни и деревья, чтобы он с их помощью мог выбраться. Это животное во  множестве других поступков настолько не уступает по уму человеку, так что если  бы я стал подробно прослеживать, чему учит в этом отношении опыт, то легко мог  бы доказать свое мнение, что иной человек отличается от другого больше, чем  животное от человека. Сторож слона, живший в одном частном доме в Сирии, крал  половину каждой порции еды, которую ему приказано было выдавать животному.  Однажды хозяин сам захотел накормить своего слона и высыпал ему в кормушку всю  порцию ячменя, которая ему полагалась, но слон, с укором взглянув на  смотрителя, отделил хоботом половину и отодвинул ее в сторону, свидетельствуя  тем самым об ущербе, который ему наносили [1298]. Другой слон,  смотритель которого добавлял в его пищу камней, чтобы увеличить размеры порции,  подошел к котлу, в котором варилось для него мясо, и насыпал в него золы. Я  привел здесь отдельные случаи, но многие видели и знают, что во всех армиях  Востока одной из главных боевых сил были слоны; они приносили несравненно  большую пользу, чем приносит в настоящее время артиллерия, играющая примерно ту  же роль в регулярном сражении, что хорошо известно людям, знающим древнюю  историю:    

     

si quidem Tyrio parere solebant    

Hannibali, et nostris ducibus,  regique Molosso,    

Horum maiores, et dorso ferre  cohortes    

Partem aliquam belli et euntem in  proelia turmam. [1299]    

     

Надо  было очень полагаться на ум и рассудительность этих животных, чтобы  предоставлять им решающую роль в сражении, когда малейшего промедления, которое  они могли допустить из-за своей громоздкости и тяжести, или малейшего испуга,  который побудил бы их обратиться против своего же войска, было бы достаточно,  чтобы погубить все дело. Между тем известно очень мало случаев, чтобы они  обращались против своих собственных солдат, что гораздо чаще случается с нашими  войсками. Слонам давались сложные задания: им поручались не простые  передвижения, а проведение различных операций в сражении. Такую же роль играли  у испанцев, при завоевании ими Америки, собаки, которым платили жалованье и  уделяли часть добычи [1300];  эти животные обнаруживали наряду с рвением и воинственностью необычайную  ловкость и рассудительность в умении добиваться победы, нападать или отступать  смотря по обстоятельствам, различать друзей от врагов.    

Мы  больше восхищаемся вещами необычными, нежели повседневными, и больше ценим  первые; не будь так, я не стал бы приводить такое множество примеров, ибо,  по-моему, тот, кто захочет внимательно понаблюдать за обычным поведением живущих  среди нас животных, убедится, что они совершают не менее поразительные  действия, чем те, которые можно встретить в давние времена и в далеких странах.  Повсюду мы имеем дело с одной и той же природой. Кто достаточно разбирается в  этом сейчас, сумеет сделать твердые выводы на этот счет для прошлого и  будущего.    

Мне  как-то довелось видеть людей, привезенных к нам из дальних заморских стран. Кто  из нас не называл их грубыми дикарями единственно лишь потому, что мы не  понимали их языка и что по своему виду, поведению и одежде они были совершенно  не похожи на нас? Кто из нас не считал их тупыми и глупыми по той причине, что  они молчали, не зная французского языка, не будучи знакомы с нашей манерой  здороваться и извиваться в поклонах, с нашей осанкой и поступью, которые,  конечно же, должен взять себе за образец весь род людской.    

Мы  осуждаем все, что нам кажется странным и чего мы не понимаем; то же самое  относится и к нашим суждениям о животных. Животные обладают некоторыми  способностями, соответствующими нашим, и об этих способностях мы можем  догадываться, сравнивая их с нашими, но мы ничего не знаем об их отличительных  особенностях. Лошади, собаки, быки, овцы, птицы и наибольшая часть прирученных  животных узнают человеческий голос и повинуются ему. Так было еще с муреной  Красса, которая выплывала на его зов, так же ведут себя угри в источнике  Аретусы [1301].  Мне пришлось видеть водоемы, где рыбы по зову смотрителей выплывали за кормом:    

     

nomen habent, et ad magistri    

Vocem quisque sui venit  citatus. [1302]    

     

Мы  способны понять это. Можно также утверждать, что у слонов есть нечто вроде  религии [1303];  так, мы видим, что в определенные часы дня они после разных омовений поднимают  хобот, подобно тому, как мы воздеваем к небу руки, и, устремив взор к  восходящему солнцу, надолго погружаются в созерцание и размышление. Все это они  проделывают по собственному побуждению, без всякой выучки и наставления. Мы не  можем утверждать, что у них нет религии, на том лишь основании, что мы не  наблюдаем ничего подобного у других животных, ибо не можем судить о том, что от  нас скрыто. Мы видим, например, нечто похожее на наши действия в том явлении,  которое наблюдал философ Клеанф [1304].  Он рассказывал, что видел муравьев, отправившихся из своего муравейника к  другому, неся на себе мертвого муравья. Множество других муравьев вышло ему  навстречу из того другого муравейника, как бы для переговоров с ними. Постояв  некоторое время вместе, вторая партия муравьев вернулась к себе, чтобы  посовещаться и обдумать положение вместе со своими товарищами; они проделали этот  путь два или три раза, по-видимому, потому, что трудно было договориться.  Наконец, вторая партия муравьев принесла первого червя из своего гнезда, как бы  в виде выкупа за убитого; тогда первая партия муравьев взвалила на плечи червя  и унесла его к себе, оставив второй партии труп муравья. Таково истолкование,  которое дал этому явлению Клеанф, признав тем самым, что хотя животные и лишены  речи, они все же способны к взаимному общению и сношениям. А мы, которые не в  состоянии проникнуть в сущность этого общения, беремся – как это ни  глупо – судить об их действиях.    

Впрочем,  они совершают еще множество других действий, во много раз превосходящих наши  способности; мы не в состоянии ни воспроизвести их путем подражания, ни даже  понять их усилием нашего воображения. Многие считают, что в том великом  последнем морском сражении, в котором Антоний был разбит Августом [1305],  корабль Антония был на полном ходу остановлен маленькой рыбкой, которую римляне  называли remora по той причине, что она обладает способностью останавливать  всякий корабль, присосавшись к нему. Когда император Калигула плыл с большим  флотом вдоль побережья Романьи, именно его галера была внезапно остановлена  этой же рыбкой. Несмотря на свои малые размеры, она способна была справляться с  морем, с ветрами и гребцами любой силы, лишь присосавшись пастью к галере (это  рыбка, живущая в раковине). Разгневанный император приказал достать ее со дна  своего корабля и не без основания был весьма поражен, увидев – когда ему  ее принесли, – что, находясь на корабле, она совсем не имела той силы,  которой обладала в море. Некий житель Кизика [1306] следующим образом  приобрел славу хорошего математика. Наблюдая поведение ежа, нора которого с  нескольких сторон была открыта для ветров различных направлений, он заметил,  что, предвидя, какой подует ветер, еж принимался законопачивать свою нору с  соответствующей стороны. Сделав это наблюдение, житель Кизика стал давать  своему городу верные предсказания об ожидаемом направлении ветра. Хамелеон  принимает окраску того места, где он обитает; осьминог же сам придает себе  нужную ему в зависимости от обстоятельств окраску, например, желая укрыться от  того, кого он боится, или поймать то, что он ищет. Для хамелеона это пассивная  перемена, между тем как у осьминога она активная. При испуге, гневе, стыде и в  других состояниях мы меняемся в лице, но эта перемена происходит независимо от  нас, пассивно, так же как и у хамелеона; во время желтухи мы желтеем, но эта  желтизна отнюдь не зависит от нашей воли. Большие возможности по сравнению с  человеком, которыми обладают некоторые животные, свидетельствуют о том, что им  присуща некая высшая, скрытая от нас способность; весьма вероятно, что мы не  знаем еще многих других их способностей и свойств, проявления которых нам  недоступны.    

Самыми  древними и самыми верными из всех тех предсказаний, которые делались в прошлые  времена, были предсказания по полету птиц. Есть ли в нас что-либо похожее или  столь замечательное? Правильность и закономерность взмахов их крыльев, по  которым судят о предстоящих вещах, – эти замечательные действия должны  направляться каким-то изумительным способом, ибо приписывать эту выдающуюся  способность какому-то естественному велению, не связывая его ни с разумом, ни с  пониманием, ни с волей того, кто производит эти движения, – точка зрения,  лишенная смысла и несомненно ложная. Доказательством этого может служить пример  ската [1307],  который обладает способностью усыплять не только части тела, прикасающиеся к  нему непосредственно, но и приводить в какое-то оцепенение руки тех, кто тащит  и направляет сети; более того, рассказывают, что если полить его сверху водой,  то эта его усыпляющая сила, поднимаясь сквозь воду, достигает рук. Это –  поразительная способность и весьма полезная для ската: он ощущает ее и  пользуется ею; так, стремясь поймать выслеживаемую им добычу, он зарывается в  ил, так, чтобы другие рыбы оказывались над ним, и тогда, пораженные этим  оцепенением, они попадают ему в пасть. Журавли, ласточки и другие перелетные  птицы отчетливо сознают свою способность угадывать будущее и применяют ее на  деле. Охотники уверяют, что если из нескольких щенят хотят выбрать самого  лучшего, то следует предоставить выбор их матке; так, если вытащить щенят из их  конуры, то тот, кого мать первым спрячет туда обратно, и есть самый лучший, или  если сделать вид, что конура со всех сторон охвачена пламенем, то лучшим будет  тот щенок, к которому матка прежде всего кинется на помощь. Отсюда следует, что  у собак есть способность угадывать будущее, которою мы не обладаем, или что у  них есть какая-то иная и более верная, чем у нас, способность судить о своих  детенышах.    

Животные  производят на свет детенышей, кормят их, учат их двигаться и действовать совсем  так же, как люди; они живут и умирают так же, как и мы; таким образом, то, что  мы отказываем животным в некоторых движущих стимулах и приписываем себе высшие  по сравнению с ними способности, никак не может основываться на превосходстве  нашего разума. Для укрепления нашего здоровья врачи предлагают нам жить по  образу и по примеру животных, недаром с давних пор в народе говорят: Ноги и  голову теплей укрывай, А во всем остальном – зверям подражай.    

Размножение  есть главнейшее проявление нашей плотской природы, и известные особенности в  расположении наших органов делают нас более приспособленными для этого. Однако  некоторые утверждают, что лучше для нас было бы подражать здесь позе зверей,  как более соответствующей преследуемой цели:    

     

more ferarum    

Quadrupedumque magis ritu, plerumque  putantur    

Concipere uxores, qui sic loca sumere  possunt,    

Pectoribus positis, sublatis femina  lumbis. [1308]    

     

И они  считают вредными те бесстыдные и распущенные движения, которые женщины сами уже  добавили от себя, рекомендуя женщинам вернуться к образу действий и поведению  самок животных, более умеренному и скромному:    

     

Nam mulier prohibet se concipere  atque repugnat,    

Clunibus ipsa viri Venerem si laeta  retractat,    

Atque exossato ciet omni pectore  fluctus.    

Eiicit enim sulcum recta regione  viaque    

Vomeris, atque locis avertit seminis  ictum. [1309]    

     

Если  справедливость заключается в том, чтобы воздавать каждому по заслугам, то надо  признать, что животные, которые служат своим добродетелям, любят и защищают их,  а на чужих и на тех, кто обижает их хозяев, набрасываются, преследуя их,  обладают чувством, похожим на наше чувство справедливости. Животные обнаруживают  строжайшую справедливость и при распределении пищи между своими детенышами. Что  касается дружбы, то в ней животные проявляют несравненно больше постоянства и  глубины, чем люди. Собака царя Лисимаха [1310], Гиркан, когда ее  хозяин умер, упорно не отходила от его ложа, отказываясь от пищи и питья, а  когда тело царя предавали сожжению, бросилась в огонь и сгорела. Так же  поступила собака и некоего Пирра: с момента смерти своего хозяина она лежала  неподвижно на его ложе, а когда тело унесли, она с трудом поднялась и бросилась  в костер, на котором его сжигали. Есть некоторые сердечные склонности, иногда  возникающие в нас без ведома разума в силу какого-то невольного порыва,  именуемого некоторыми симпатией. Животные, как и мы, способны на такие чувства.  Так, например, лошади проникаются столь сильной привязанностью друг к другу,  что нам бывает нелегко разлучить их и заставить служить врозь; нередко мы  наблюдаем, что лошадей словно к определенному лицу, влечет к определенной масти  их сотоварища, и всюду, где бы ни повстречалась им лошадь такой масти, они  тотчас же дружески и с радостью к ней устремляются, а ко всякой другой масти  относятся с ненавистью и отвращением. Животные, как и мы, разборчивы в любви и  выбирают, подобно нам, себе самок; они также не чужды ревности или бурных и  неутолимых желаний.    

Вожделения  бывают либо естественные и необходимые, как, например, голод или жажда; либо  естественные, но не необходимые, как, например, половое общение; либо и не  естественные и не необходимые: таковы почти все человеческие вожделения,  которые и искусственны и излишни. В самом деле, поразительно, как немного  человеку нужно для его подлинного удовлетворения и как мало природа оставила  нам такого, чего еще можно пожелать. Обильные кушанья, изготовляемые в наших  кухнях, не опровергают установленного ею порядка. Стоики утверждают, что  человеку достаточно для пропитания одной маслины в день. Изысканные вина,  которые мы пьем, не имеют ничего общего с предписаниями природы, так же как и  прихоти наших плотских желаний:    

     

neque illa    

Magno prognatum deposcit consule  cunnum. [1311]    

     

У нас  так много искусственных вожделений, порожденных нашим непониманием того, что  есть благо, и нашими ложными понятиями, что они оттесняют почти все наши  естественные вожделения; получается так, как если бы в каком-нибудь городе  оказалось такое большое число иностранцев, что они совсем вытеснили туземцев  или лишили их прежней власти, завладев ею полностью. Животные гораздо более  умеренны, чем мы, и держатся в пределах, поставленных природой, но и у них  иногда можно отметить некоторое сходство с нашей склонностью к излишествам.  Подобно тому как неистовые вожделения толкали иногда людей к сожительству с  животными, точно так же и животные иногда влюбляются в людей и бывают  преисполнены неестественной нежности то к одному существу, то к другому.  Примером может служить слон, соперник Аристофана Грамматика [1312],  влюбившийся в юную цветочницу в городе Александрии; он расточал ей знаки  внимания страстного поклонника, ни в чем не уступая Аристофану: так,  прогуливаясь по рынку, где продавались фрукты, он хватал их своим хоботом и  подносил ей; он старался не упускать ее из вида и иногда клал ей на грудь свой  хобот, стараясь прикоснуться к ее соскам. Рассказывают также о драконе,  влюбленном в молодую девушку, о гусе, пленившемся ребенком в городе Асопе, и об  одном баране, поклоннике музыкантши Главки; а как часто можно видеть обезьян,  страстно влюбленных в женщин. Встречаются также животные, предавшиеся однополой  любви. Оппиан [1313]  и другие авторы приводят примеры, свидетельствующие об уважении животных к  браку, о том, что они не сожительствуют со своими детьми; однако наблюдение  показывает обратное:    

     

nec habetur turpe iuvencae    

Ferre patrem tergo; fit equo sua  filia conjux;    

Quasque creavit init pecudes caper,  ipsaque, cuius    

Semine concepta est, ex illo concipit  ales. [1314]    

     

Что  касается хитрости, то можно ли найти более яркое проявление ее, чем случай с  мулом философа Фалеса [1315]?  Переходя через реку и будучи нагружен солью, он случайно споткнулся, вследствие  чего навьюченные на него мешки промокли насквозь. Заметив, что благодаря  растворившейся соли поклажа его стала значительно легче, он с тех пор, как  только на пути его попадался ручей, тотчас же погружался в него со своей ношей;  он проделывал это до тех пор, пока его хозяин не обнаружил его хитрость и не  приказал нагрузить его шерстью. Потерпев неудачу, мул перестал прибегать к  своей хитрости. Многие животные простодушно подражают нашей жадности:  действительно, мы видим, как они крайне озабочены тем, чтобы захватить все, что  можно тщательно спрятать, хотя бы это были вещи, для них бесполезные.    

Что  касается хозяйственности, то животные превосходят нас не только в умении  собирать и делать запасы на будущее, но им известны необходимые для этого  сведения из области домоводства. Так, например, когда муравьи замечают, что  хранимые ими зерна и семена начинают сыреть и отдавать затхлостью, они  раскладывают их на воздухе для проветривания, освежения и просушки, опасаясь,  как бы они не испортились и не стали гнить. Но особенно замечательно, с какой  предусмотрительностью и предосторожностью они обращаются с семенами пшеницы,  далеко превосходя в этом отношении нашу заботливость. Ввиду того, что зерна  пшеницы не остаются навсегда сухими и твердыми, с течением времени увлажняются  и размягчаются, готовясь прорасти, муравьи из страха лишиться сделанных ими  запасов отгрызают кончик зерна, из которого обычно выходят ростки [1316].    

Что  касается войн, которые принято считать самым выдающимся и достославным  человеческим деянием, то я хотел бы знать, должны ли они служить  доказательством некоего превосходства человека, или наоборот, показателем нашей  глупости и несовершенства? Животным поистине не приходится жалеть о том, что им  неизвестна эта наука уничтожать и убивать друг друга и губить свой собственный  род [1317]:    

     

quando leoni    

Fortior eripuit vitam leo? quo memore  unquam    

Expiravit aper maioris dentibus  apri? [1318]    

     

Не всем,  однако, животным неведомы войны: примером тому служат яростные сражения пчел и  столкновения предводителей их армий:    

     

saepe duobus    

Regibus incessit magno discordia motu    

Continuoque animos vulgi et  trepidantia bello    

Corda licet longe praesciscere. [1319]    

     

Всегда,  когда я читаю это изумительное описание войны, я не могу отделаться от  представления, что передо мною картина человеческой глупости и суетности [1320]. И  впрямь поразительно, какими ничтожными причинами вызываются жестокие войны,  наполняющие нас страхом и ужасом, этот ураган звуков и криков, эта устрашающая  лавина вооруженных полчищ, это воплощение ярости, пыла и отваги:    

     

Fulgur ibi ad caelum se tollit,  totaque circum    

Aere renidescit tellus, subterque  virum vi    

Excitur pedibus sonitus, clamoreque  montes    

Icti reiectant voces ad sidera  mundi. [1321]    

     

И  улаживаются эти раздоры благодаря столь ничтожным случайностям:    

     

Paridis propter narratur amorem    

Graecia barbariae diro collisa  duello; [1322]    

     

вся  Азия, говорят, была разорена и опустошена в результате войн из-за распутства  Париса. В основе того великого разрушения, каким является война, часто лежит  прихоть одного человека; войны нередко ведутся из-за какой-нибудь причиненной  ему обиды, либо ради его удовлетворения, либо из-за какой-нибудь семейной  распри, то есть по причинам, не стоящим выеденного яйца. Послушаем, что говорят  на этот счет те, кто сами являются главными зачинщиками и поджигателями их;  выслушаем самого крупного, самого могущественного и самого победоносного из  всех живших на земле императоров [1323],  который, словно играя, затевал множество опасных сражений на суше и на море,  из-за которого лилась кровь и ставилась на карту жизнь полумиллиона человек,  связанных с его судьбой, и ради предприятий которого расточались силы и  средства обеих частей света:    

     

Quod futuit Glaphyran Antonius, hanc  mihi poenam    

Fulvia constituit, se quoque uti  futuam.    

Fulviam ego ut futuam? Quid, si me  Manius oret    

Paedicem, faciam? Non puto, si sapiam.    

Aut futue, aut pugnemus, ait. Quid,  quod mihi vita    

Carior est ipsa mentula? Signa  canant. [1324]    

     

(Пользуясь  Вашим любезным разрешением, я злоупотребляю латинскими цитатами [1325].) А  между тем это многоликий великан, который как бы сотрясает небо и землю, –    

     

Quam multi Libyco volvuntur marmore  fluctus,    

Saevus ubi Orion hybernis conditur  undis,    

Vel cum sole novo densae torrentur  aristae,    

Aut Hermi campo, aut Lyciae  flaventibus arvis,    

Scuta sonant, pulsuque pedum tremit  excita tellus. [1326]    

     

Это  страшное чудовище о стольких головах и руках – всего лишь злополучный,  слабый и жалкий человек. Это – всего лишь потревоженный и разворошенный  муравейник:    

     

It nigrum campis agmen. [1327]    

     

Достаточно  одного порыва противного ветра, крика ворона, неверного шага лошади, случайного  полета орла, какого-нибудь сна, знака или звука голоса, какого-нибудь утреннего  тумана, чтобы сбить его с ног и свалить на землю. Одного солнечного луча  достаточно, чтобы сжечь и уничтожить его; достаточно бросить ему немного пыли в  глаза (или напустить пчел, как мы читаем у нашего поэта [1328]) – и сразу все  наши легионы даже с великим полководцем Помпеем во главе будут смяты и разбиты  наголову. Ведь именно против Помпея, как мне помнится, Серторий применил эту  проделку в Испании, чтобы разбить его прекрасную армию, и эта же военная  хитрость впоследствии сослужила службу и другим, например Евмену против  Антигона или Сурене против Красса [1329]:    

     

Hi motus animorum atque haec  certamina tanta    

Pulveris exigui iactu compressa  quiescent. [1330]    

     

Да и  сейчас, если напустить на толпу людей рой пчел, он рассеет ее. В недавние  времена, когда португальцы осаждали город Тамли в княжестве Шьятиме [1331],  жители города поставили на крепостных стенах множество ульев, которые у них  имелись в изобилии. Приготовившись, они быстро выпустили пчел на неприятельскую  армию, которая тотчас же обратилась в бегство, ибо солдаты не в состоянии были  справиться с жалившими их пчелами. Так с помощью этого необычайного средства  город одержал победу над португальцами и сохранил свою свободу.    

Души  императоров и сапожников скроены на один и тот же манер [1332]. Наблюдая, с каким  важным видом и торжественностью действуют государи, мы воображаем, что их  действия вызываются столь же важными и вескими причинами. Но мы ошибаемся, ибо  на самом деле они руководствуются в своих действиях теми же побуждениями, что и  мы. Тот же повод, который вызывает ссору между мной и моим соседом, вызывает  войну между государями; та же причина, по которой кто-нибудь бьет слугу, может  побудить государя опустошить целую область. Государи столь же непостоянны в  своих желаниях, как и мы, но у них больше возможностей. У слона и у клеща одни  и те же побуждения.    

Что  касается верности, то нет в мире такого животного, которое можно было бы  упрекнуть в неверности по отношению к человеку. Из истории известно много  случаев, когда собаки разумно выясняли причину смерти хозяев. Царь Пирр [1333],  увидев однажды собаку, сторожившую покойника, и узнав, что она выполняет эту  обязанность уже три дня, приказал похоронить труп и насильно увести собаку.  Однажды, когда он производил осмотр своих войск, эта собака, увидев убийц  своего хозяина, с яростным лаем набросилась на них, чем способствовала  раскрытию убийства, виновники которого понесли должное наказание. То же самое  сделала собака мудрого Гесиода [1334],  указавшая детям Ганистора из Навпакта на того, кто был виновником убийства ее  господина. Другая собака, охранявшая храм в Афинах, заметила вора-святотатца,  похитившего самые ценные его сокровища, и стала на него изо всех сил лаять. Так  как сторожа храма не проснулись от ее лая, она по пятам пошла за вором, а когда  рассвело, стала держаться от вора подальше, не теряя, однако, его из вида. Она  отказывалась от пищи, если он предлагал ей, другим же прохожим приветливо  махала хвостом и брала у них из рук еду, которую ей давали; если вор делал  привал, чтобы поспать, она останавливалась в том же месте. Когда весть об этой  собаке дошла до сторожей храма, они принялись ее разыскивать, расспрашивая о ее  породе, и наконец, нашли ее в городе Кромионе вместе с вором; они препроводили  последнего в Афины, где он и был наказан. Кроме того, судьи, желая наградить  собаку за оказанную услугу, распорядились, чтобы ей отпускалась на общественный  счет определенная порция хлеба, причем жрецы обязаны были следить за этим. Об  этом случае, как о достоверном, происшедшем на его памяти, сообщает  Плутарх [1335].    

Что  касается благодарности животных (ибо мне кажется, что это слово вполне  применимо к ним), то достаточно привести один пример, о котором сообщает Апион  и свидетелем которого он был [1336].  Однажды, рассказывает он, когда в Риме для народного увеселения был устроен бой  редких зверей, главным образом львов необыкновенной величины, среди них привлек  общее внимание один лев, выделявшийся своим свирепым видом, силой, огромными  размерами и грозным рычанием. Среди рабов, которые были выбраны для сражения с  этими львами, находился некий Андрод, родом из Дакии, принадлежавший одному  римскому вельможе, имевшему звание консула. Названный лев, издали увидев  Андрода, внезапно остановился и словно замер от восторга. Потом он ласково,  кротко и мирно приблизился к нему, как бы стараясь распознать его. Убедившись,  что это был тот, кого он искал, он принялся вилять хвостом, как это делают  собаки, приветствуя своих хозяев, целовать и лизать руки и ноги этого  несчастного раба, который дрожал от страха и был сам не свой. Но через  некоторое время, убедившись в доброжелательности льва, Андрод собрался с духом  и открыл глаза, чтобы рассмотреть его, и тут произошло нечто необыкновенное. К  неописуемому удовольствию публики, лев и раб стали приветствовать и ласкать  друг друга. При виде этого народ стал испускать радостные крики, приветствовать  это зрелище. Тогда император велел позвать раба и приказал ему объяснить  причину такого странного происшествия. В ответ на это раб рассказал следующую,  дотоле неизвестную и примечательную историю.    

«Когда  мой хозяин, – сообщил раб, – был проконсулом в Африке, он ежедневно  так нещадно бил меня и обращался со мной так жестоко, что я вынужден был  скрыться и бежать от него. Желая спрятаться в надежном месте от такого  могущественного человека, я задумал бежать в пустынную и необитаемую часть  Африки, решив, что если не найду там пропитания, то уж как-нибудь сумею  покончить с собой. Солнце в тех краях жгло необычайно, жара стояла невыносимая,  и потому, увидев укромную и недоступную пещеру, я поспешил спрятаться в нее.  Некоторое время спустя в пещеру явился этот самый лев с окровавленной лапой,  стонавший и изнывавший от боли. Его появление сильно испугало меня, но он,  увидев, что я забился в угол логова, кротко приблизился ко мне, протягивая мне  свою раненую лапу и как бы моля о помощи. Несколько освоившись с ним, я вытащил  у него из раны большую занозу и, массируя рану, вынул попавшую в нее грязь и  тщательно прочистил и вытер лапу. Почувствовав сразу облегчение от мучившей его  боли, лев заснул, продолжая, однако, держать свою лапу в моих руках. С тех пор  мы прожили с ним в этой пещере целых три года, питаясь одной и той же пищей:  обычно он уходил на добычу и приносил мне лучшие куски от пойманных им зверей;  за отсутствием огня, я жарил их на солнце и питался ими. Под конец эта грубая и  дикая жизнь надоела мне, и однажды, когда лев, как обычно, отправился на охоту,  я покинул пещеру и через три дня был схвачен воинами, которые доставили меня из  Африки в этот город к моему господину. Он тотчас же приговорил меня к смерти и  велел отдать меня на растерзание зверям. Очевидно, вскоре после того, как я был  схвачен, пойман был и этот лев, который сейчас старался отблагодарить меня за  оказанное ему благодеяние – за исцеление, которое я принес ему».    

Такова  история, рассказанная Андродом императору, приказавшему передать ее слово в  слово народу. Вслед за тем, по просьбе присутствующих, Андрод был отпущен на  волю со снятием с него наказания, и сверх того, по решению народа, ему был  подарен этот самый лев. С тех пор, сообщает Апион, Андрод водил на привязи  своего льва, обходя с ним римские таверны и собирая монетки, которые им  подавали; иногда льву бросали цветы, и он позволял украшать ими себя. Завидя  их, все говорили: «Вот лев, который радушно приютил у себя в логове человека, а  вот человек, вылечивший льва».    

Мы часто  оплакиваем смерть наших любимых животных, но и они оплакивают нас:    

     

Post bellator equus, positis  insignibus Aethon    

It lacrimans, guttisque humectat  grandibus ora. [1337]    

     

У  некоторых народов существует общность жен, у других царит моногамия, то же  самое наблюдается и у животных, у которых можно встретить браки, более прочные,  чем у нас.    

Животные  также создают свои объединения для взаимопомощи, и нередко можно видеть, как быки,  свиньи и другие животные всем стадом бегут на крик своего раненого товарища,  спеша присоединиться к нему и защитить его. Если рыба-усач попалась на удочку  рыболова, то ее товарищи собираются вокруг нее и перегрызают леску; если же  кто-нибудь из них попадет в сеть, то остальные вытаскивают наружу его хвост и,  впившись в него зубами, вытягивают товарища и увлекают его с собой. Усачи,  когда один из них оказывается пойман, поддевают леску спиной, которая у них  имеет зазубрины, как пила, и с ее помощью перепиливают и перерезают леску.    

Что  касается отдельных оказываемых нами друг другу услуг, то подобные примеры можно  встретить и у животных. Рассказывают, что кит никогда не плавает один, а всегда  следует за похожей на пескаря и плывущей впереди него маленькой рыбкой, которую  поэтому называют лоцманом. Кит плывет за ней и позволяет ей управлять собой,  как руль управляет кораблем; в довершение всего кит, который сразу же  проглатывает все, что попадает ему в пасть, – любое животное или даже  целую лодку, – вбирает в свою пасть эту маленькую рыбку и держит там, не  причиняя ей никакого вреда. Когда она спит у него в пасти, кит не шелохнется, а  как только она выскальзывает оттуда, он тотчас же следует за ней; если же  случайно она отплывет от него куда-нибудь в сторону, он начинает блуждать,  натыкаясь на скалы, как корабль, потерявший управление. Плутарх рассказывает,  что наблюдал это на острове Антикире [1338].  Такой же союз существует между маленькой птичкой, называемой корольком, и  крокодилом. Она служит этому огромному животному сторожем, и если ихневмон,  враг крокодила, приближается к нему, желая с ним сразиться, то, боясь, чтобы он  не застал крокодила спящим, она начинает петь и клевать его, стараясь разбудить  и предупредить об опасности. Она питается остатками пищи этого чудовища,  которое охотно пропускает ее к себе в пасть и позволяет ей клевать и выискивать  маленькие кусочки мяса, застрявшие у него между челюстями и зубами; если же  крокодил хочет закрыть свою пасть, то он предупреждает ее об этом, смыкая  челюсти мало-помалу и не причиняя ей вреда. Раковина, обычно называемая  перламутром, живет таким же образом с небольшим животным вроде краба, который  служит ей сторожем и привратником, ибо он помещается у входа в раковину и  держит ее всегда приоткрытой до тех пор, пока в нее не заберется какая-нибудь  рыбешка, годная им обоим в пищу. Тогда он залезает в раковину и, пощипывая ее,  заставляет плотно закрыться, после чего они съедают свою добычу [1339].    

Образ  жизни тунцов свидетельствует о том, что они по-своему знакомы с тремя разделами  математики. Что касается астрономии, то можно сказать, что они обучают ей  людей: действительно, они останавливаются в том месте, где их застает зимнее  солнцестояние, и остаются здесь до следующего равноденствия; вот почему даже  Аристотель охотно признает за ними знакомство с этой наукой. Что касается  геометрии и арифметики, то они всегда составляют косяк кубической формы, во  всех направлениях квадратный, и образуют плотное тело, замкнутое и со всех  сторон окруженное шестью равными гранями, после чего они плавают в таком  квадратном распорядке, в виде косяка, имеющего одинаковую ширину сзади и  спереди, так что завидевшему косяк и сосчитавшему число рыб в одном ряду,  нетрудно установить численность всего косяка, ибо глубина его равна ширине, а  ширина – длине [1340].    

Красноречивым  проявлением гордости у животных может служить история, приключившаяся с  огромным псом, присланным царю Александру из Индии [1341]. Ему сначала  предложили сразиться с оленем, потом с кабаном, затем с медведем, но пес не  удостоил их внимания и даже не двинулся с места. Лишь увидев перед собой льва,  он тотчас же поднялся на ноги, ясно показывая этим, что его достоинство  позволяет ему сразиться только со львом.    

Что  касается раскаяния и признания своих ошибок, то об одном слоне, убившем в пылу  гнева своего сторожа, рассказывают, что от огорчения он перестал принимать пищу  и этим уморил себя [1342].    

Не чуждо  животным и великодушие. Об одном тигре – а тигр ведь самое свирепое  животное – рассказывают, что когда ему дали в пищу молодую козочку, он  целых два дня голодал, щадя ее. На третий день он разбил клетку, в которую был  заключен, и отправился искать себе другую добычу, не желая трогать козочки,  своего ближнего и гостя [1343].    

Что  касается близости и согласия, которые устанавливаются между животными благодаря  общению, то мы часто видим, что кошки, собаки и зайцы привыкают друг к другу и  живут вместе. Но то, что приходится наблюдать мореплавателям, особенно плывущим  вдоль берегов Сицилии, превосходит всякое человеческое воображение. Я говорю об  алкионах. Какому еще виду животных природа оказала столько внимания при родах и  появлении на свет потомства? Поэты утверждают, что один из плавучих Делосских  островов укрепился и стал неподвижным, чтобы Латона [1344] могла на нем  разрешиться от бремени. Но богу было угодно, чтобы все море было неподвижно и  гладко, чтобы на нем царило безветрие и не было ни малейшего волнения и  никакого дождя в день, когда алкион порождает свое потомство, что приходится  как раз в зимнее солнцестояние, то есть в самый короткий день в году; благодаря  этой милости, оказываемой алкионам, мы можем в разгар зимы в течение семи суток  плавать в безопасности. Их самки не признают никаких других самцов, кроме своей  же породы, они проводят с ними всю жизнь, никогда не покидая их; если же  случается, что самец становится слабосильным и дряхлеет, они взваливают его  себе на плечи, повсюду носят с собой и заботятся о нем до самой смерти. Никто  еще до настоящего времени не в состоянии был ни постигнуть то изумительное  искусство, с каким алкион устраивает гнездо для своего потомства, ни разгадать,  из чего он его делает. Плутарх [1345],  который видел и обследовал собственными руками многие из них, полагает, что это  кости какой-то рыбы, которые алкион как-то соединяет и связывает между собой,  располагая одни из них вдоль, другие – поперек и устраивая ложбинки и  углубления, так что под конец образуется круглое, способное плавать суденышко;  закончив это сооружение, алкион испытывает его с помощью морского прибоя;  поместив его туда, где волны ударяют слабо, он узнает, что в этом суденышке  необходимо еще починить и в каких местах его нужно еще лучше укрепить, чтобы  оно не распалось от ударов волн. Во время этого испытания все части, которые в  суденышке хорошо прилажены, от ударов морских волн пристают друг к другу еще  тесней и смыкаются так плотно, что оно не может ни разломаться, ни распасться,  и только в редких случаях может пострадать, наткнувшись на камень или кусок  железа. Нельзя, кроме того, не восхищаться формой и пропорциями внутреннего  устройства этого сооружения: действительно, оно сделано и рассчитано так, что в  нем не может поместиться никакая другая птица, кроме той, которая его  построила, ибо оно закрыто и никакое постороннее тело, за исключением морской  воды, не в состоянии в него проникнуть. Вот к чему сводится очень ясное  описание этого сооружения, взятое из хорошего источника, и тем не менее мне все  же представляется, что оно недостаточно разъясняет нам всю сложность этой  постройки. Какого же безмерного самомнения должны мы быть преисполнены, чтобы  отзываться с. презрением о действиях, которых мы не в состоянии ни понять, ни  воспроизвести, и ставить их ниже наших?    

Но  продолжим это сопоставление ценности и соответствия наших способностей  способностям животных и перейдем к той привилегии, которой особенно гордится  наша душа, а именно к уменью мыслить бестелесно все то, что она постигает, и  воспринимать все, что до нее доходит лишенным тленных и материальных качеств.  Этим она освобождает предметы, которые считает достойными соприкосновения с  нею, от их тленных свойств, отбрасывая их, как низменные и ненужные  оболочки, – от таких свойств, как толщина, длина, глубина, вес, цвет,  запах, шероховатость, гладкость, твердость, мягкость и все другие чувственные  качества, – с тем, чтобы они соответствовали ее бессмертной и духовной  сущности. Так, например, я мыслю в душе моей Рим или Париж, представляя их себе  без их размеров и местоположения, без камней, известки и дерева, из которых они  построены.    

Но ведь  такая привилегия присуща и животным. В самом деле, когда мы видим, что конь,  привыкший к звукам труб, к стрельбе и грохоту боя, лежа и дремля, вдруг  вздрагивает и начинает трепетать во сне, словно бы он находился на поле  сражения, ясно, что он мысленно представляет себе бой барабана, но бесшумный, и  войско, но бесплотное и безоружное:    

     

Quippe videbis equos fortes, cum  membra iacebunt    

In somnis, sudare tamen spirareque  saepe,    

Et quasi de palma summas contendere  viris. [1346]    

     

Заяц,  которого борзая видит во сне, за которым она во сне гонится, распустив хвост по  ветру, сгибая, как при беге, колени и выделывая безукоризненно все те движения,  которые мы наблюдаем у нее при преследовании зайца, – это заяц без шерсти  и без костей:    

     

Venantumque canes in molli saepe  quiete    

Iactant crura tamen subito, vocesque  repente    

Mittunt, et crebras reducunt naribus  auras,    

Ut vestigia si teneant inventa  ferarum.    

Experge factique sequuntur inania  saepe    

Cervorum simulacra, fugae quasi  dedita cernant:    

Donec discussis redeant erroribus ad  se. [1347]    

     

Нередко  приходится наблюдать, как сторожевые псы рычат во сне, потом вдруг, громко  тявкнув, внезапно просыпаются и вскакивают, словно бы они заметили приближение  кого-то чужого; этот чужак, который им привиделся, – человек бесплотный,  неосязаемый, лишенный объема, цвета и плоти:    

     

At consueta domi catulorum blanda propago    

Degere, saepe levem ex oculis  volucremque saporem    

Discutere, et corpus de terra  corripere instant,    

Proinde quasi ignotas facies atque  ora tueantur. [1348]    

     

Что  касается телесной красоты, то, прежде чем перейти к дальнейшему, я хотел бы  знать, есть ли между нами согласие в определении ее. Похоже на то, что мы не  знаем, что такое природная красота и красота вообще, ибо приписываем  человеческой красоте самые различные черты, а между тем, если бы существовало  какое-нибудь естественное представление о ней, мы все узнавали бы ее так же,  как мы узнаем жар, исходящий от огня. Но каждый из нас рисует себе красоту  по-своему:    

     

Turpis Romano Belgicus ore  color. [1349]    

     

Индийцы  изображают красавиц [1350]  черными и смуглыми, с широкими и плоскими носами, пухлыми и оттопыренными губами,  с толстыми золотыми кольцами, продетыми через нос и свисающими до рта, а также  с широкими кольцами, украшенными камнями и продетыми через нижнюю губу и  свешивающимися над подбородком; при этом особенно привлекательным у них  считается оскалить зубы до самых десен. В Перу наиболее красивыми считаются  самые длинные уши, и перуанцы искусственно вытягивают их до предела, а некий  наш современник сообщает [1351],  что у одного восточного народа придается большое значение этому увеличению  размеров ушей и украшению их тяжелыми драгоценностями, что он мог продеть свою  руку в перчатке через отверстие их ушной мочки.    

Некоторые  народы тщательно красят зубы в черный цвет и с презрением относятся к белым  зубам [1352],  в других местах зубы красят в красный цвет. Не только в стране басков, но и во  многих других местах красивыми считаются женщины с бритыми головами;  поразительно, что такое мнение, как утверждает Плиний [1353], распространено и в  некоторых областях на крайнем севере. У мексиканок считается красивым низкий  лоб, поэтому они отращивают волосы на лбу и прикрывают ими лоб, во бреют волосы  на всех остальных частях тела; у них так ценятся большие груди, что они  стараются кормить своих младенцев, забрасывая груди за плечи [1354]. У  нас, это считалось бы уродством. Итальянцы изображают – грудь крепкой и  пышной, испанцы – тощей и дряблой; у нас же одни изображают ее белой,  другие – смуглой, одни – мягкой и нежной, другие – крепкой и  сильной, одни требуют от нее грации и нежности, другие – больших размеров и  силы. Сходным образом Платон считал [1355]  самой совершенной по красоте шаровидную форму, а эпикурейцы –  пирамидальную или квадратную, и не могли представить себе бога в виде шара.    

Как бы  то ни было, природа не наделила нас большими преимуществами по сравнению с  животными ни в отношении телесной красоты, ни в смысле подчинения ее общим  законам. И если мы как следует понаблюдаем себя, то убедимся, что хотя и есть  некоторые животные, обделенные по сравнению с нами телесной красотой, но зато  есть немало и таких, которые наделены богаче, чем мы, – а multis  animalibus decore vincimur [1356], –  даже среди живущих рядом с нами, наземных; ибо что касается морских животных,  то (оставляя в стороне общую форму тела, которая не может идти ни в какое  сравнение с нашей, настолько она отлична) мы значительно уступаем им и в  окраске, и в правильности линий, и в гладкости, и в строении, точно так же мы  по всем статьям значительно уступаем птицам и другим летающим животным. То  преимущество, которое так прославляют поэты, а именно наше вертикальное  положение и взгляд, устремленный к небу, нашей прародине, –    

     

Pronaque cum spectant animalia cetera  terram,    

Os homini sublime dedit, caelumque  videre    

Iussit, et erectos ad sidera tollere  vultus [1357] –    

     

есть  всего лишь поэтическая метафора; ибо имеется много животных с устремленным  вверх взглядом, а если взять шеи верблюда или страуса, то они еще прямее, чем у  нас, и более вытянуты.    

У каких  животных взгляд не обращен так же, как и у нас, вверх и вперед? А разве по  положению своего тела животные не обращены так же, как и человек, и к небу и к  земле?    

Разве  многие наши телесные свойства не присущи, как показывают Платон и Цицерон,  тысячам других видов животных [1358]?    

На нас  наиболее похожи самые некрасивые и противные животные: ведь как раз обезьяны  наиболее походят на нас и головой и всем своим внешним видом:    

     

Simia quam similis, turpissima  bestia, nobis, [1359]    

     

а по  внутреннему строению и устройству органов – свиньи. Действительно, когда я  мысленно представляю себе человека совершенно нагим (и именно того пола,  который считается наделенным большей красотой), когда представляю себе его  недостатки и изъяны, его природные несовершенства, то нахожу, что у нас больше  оснований, чем у любого другого животного, прикрывать свое тело. Нам  простительно подражать тем, кого природа наделила щедрее, чем нас в этом  отношении, украшая себя их красотой, прятаться под тем, что мы отняли у них, и  одеваться в шерсть, перья, меха и шелка.    

Заметим,  кроме того, что мы являемся единственным видом животных, недостатки которого  неприятно поражают наших собственных собратьев, мы единственные, которым  приходится скрываться при удовлетворении наших естественных потребностей.  Достойно внимания, что опытные люди рекомендуют для излечения от любовной  страсти увидеть безвозбранно желанное тело нагим, полагая, что для охлаждения  страсти достаточно увидеть то, что любишь, в неприкрытом виде:    

     

Ille quod obscoenas in aperto corpore  partes    

Viderat, in cursu qui fuit, haesit  amor. [1360]    

     

И если  даже допустить, что подобное изречение высказано человеком, чрезмерно  утонченным и пресыщенным, все же то обстоятельство, что привычка вызывает у нас  охлаждение между супругами, является неопровержимым доказательством нашего  несовершенства. То, что наши дамы не разрешают нам входить к ним, пока они не  будут одеты, причесаны и готовы показаться на люди, объясняется не столько их  стыдливостью, сколько хитростью и предусмотрительностью.    

     

Nec Veneres nostras hoc fallit; quo  magis ipsae    

Omnia summo opere hos vitae  postscaenia celant,    

Quos retinere volunt adstrictosque  esse in amore. [1361]    

     

Между  тем у многих животных нет ничего такого, чего мы не любили бы, что нам не  нравилось бы; ведь известно, что некоторые наши лакомые блюда, самые лучшие  духи и дорогие украшения изготовляются из их выделений или даже из  экскрементов.    

Эти  рассуждения относятся, однако, только к обычному течению нашей жизни и не  касаются – что было бы кощунством – тех божественных,  сверхъестественных и необычайных красот, которые иногда, как звезды, сияют  среди нас в земной и телесной оболочке.    

Как бы  то ни было, даже те блага природы, которыми мы, по нашему собственному  признанию, наделяем животных, представляют большие преимущества. А самим себе  мы либо приписываем воображаемые и фантастические блага, ожидаемые в будущем и  пока что отсутствующие, блага, которые не зависят от человеческих способностей,  либо же по самонадеянности нашей ложно приписываем себе такие блага, как разум,  знание, честь; животным же мы отдаем в удел такие важные, реальные и ощутимые  блага, как мир, покой, безопасность, простота и здоровье; подумайте, даже  здоровье, которое является самым прекрасным и щедрым даром природы! Недаром  философы, и даже стоики, утверждают, что если бы Гераклит и Ферекид [1362]  имели возможность променять свою мудрость на здоровье и избавиться путем этой  сделки – один от водянки, другой от мучащей его ломоты в ногах, то они с  радостью пошли бы на это. Из другого высказывания стоиков также явствует, как  они расценивают мудрость, сравнивая и противопоставляя ее здоровью. Так, они  утверждают, что если бы Цирцея [1363]  предложила Улиссу на выбор два напитка: один – превращающий глупца в  мудреца, другой – превращающий мудрого в глупца, то Улисс, наверное,  предпочел бы напиток глупости, лишь бы не быть превращенным в животное, и что  сама мудрость должна была сказать ему так: «Оставь меня! Лучше расстанься со  мной, но не вселяй меня в тело осла». Как! Неужели же философы расстаются с  великой и божественной мудростью ради того, чтобы сохранить свой земной и  телесный облик? Значит, мы превосходим животных не разумом, не способностью  суждения и наличием души, а нашей красотой, нашим приятным цветом лица и  прекрасным сложением? И оказывается, что ради этого стоит отказаться и от  нашего ума, и от нашей мудрости и всего прочего?    

Что ж, я  согласен с этим откровенным и искренним признанием! Они несомненно знали, что  наши преимущества, с которыми мы так носимся, – чистая фантазия. Значит,  если бы даже животные обладали всей добродетелью, знанием, мудростью и  совершенством стоиков, они все же оставались бы животными и их нельзя было бы  сравнивать даже с жалким глупым и дурным человеком. Итак, все, что не похоже на  нас, ничего не стоит. И сам бог, для того чтобы чтили его, должен, как мы  сейчас покажем, походить на нас. Из этого явствует, что мы ставим себя выше  других животных и исключаем себя из их числа не в силу истинного превосходства  разума, а из пустого высокомерия и упрямства.    

Но,  возвращаясь к прерванной нити рассуждения, рассмотрим, какие блага приходятся  на долю человека. Наш удел – это непостоянство, колебания, неуверенность,  страдание, суеверие, забота о будущем – а значит, и об ожидающем нас после  смерти, – честолюбие, жадность, ревность, зависть, необузданные,  неукротимые и неистовые желания, война, ложь, вероломство, злословие и  любопытство. Да, мы несомненно слишком дорого заплатили за этот пресловутый  разум, которым мы так гордимся, за наше знание и способность суждения, если мы  купили их ценою бесчисленных страстей, во власти которых мы постоянно  находимся. Ведь нам нечего хвалиться, как справедливо указывает Сократ [1364],  тем замечательным преимуществом по сравнению с другими животными, что в то  время как животным природа отвела для любовных утех определенные сроки и  границы, человеку она предоставила в этом отношении полную свободу.    

Ut vinum  aegrotis, quia prodest raro, nocet saepissime, melius est non adhibere omnino,  quam, spe dubiae salutis, in apertam perniciem incurrere: sic haud scio an  melius fuerit humano generi motum istum celerem cogitationis, acumen,  solertiam, quam, rationem vocamus, quoniam pestifera sint multis, admodum  paucis salutaria, non dari omnino, quam tam munifice et tam large dari. [1365]    

Какая  польза была Аристотелю и Варрону [1366]  от того, что они обладали такими огромными познаниями? Избавило ли это их от  человеческих бедствий? Были ли они благодаря этому свободны от припадков,  которыми страдает какой-нибудь грузчик? Способно ли было их мышление доставить  им какое-нибудь облегчение от подагры? Меньше ли были их страдания от того, что  они знали, что эта болезнь гнездится в суставах? Примирились ли они со смертью,  узнав, что некоторые народы встречают ее с радостью, или, например, с неверностью  жен, узнав, что в некоторых странах существует общность жен? И хотя оба они  были перворазрядными учеными – один в Риме, а другой в Греции, – в  пору наивысшего процветания наук в их странах, нам тем не менее неизвестно,  чтобы они в своей жизни пользовались какими-нибудь особыми преимуществами;  наоборот, Аристотелю, например, стоило немалых усилий освободиться от некоторых  возведенных на него обвинений.    

Было ли  кем-нибудь установлено, что наслаждение и здоровье доставляют большую радость  тому, кто сведущ в астрологии и грамматике –    

     

Illiterati num minus nervi  rigent? [1367]    

     

или, что  он легче переносит бедность и позор?    

     

Scilicet et morbis et debilitate  carebis    

Et luctum et curam effugies, et  tempora vitae    

Longa tibi post haec fato meliore  dabuntur. [1368]    

     

Я видел  на своем веку сотни ремесленников и пахарей, которые были более мудры и  счастливы, чем ректоры университетов, и предпочел бы походить на этих простых  людей [1369].  Знание, по-моему, относится к вещам, столь же необходимым в жизни, как слава,  доблесть, высокое звание или же – в лучшем случае – как красота,  богатство и тому подобные качества, которые, конечно, имеют в жизни значение,  но не решающее, а гораздо более отдаленное и скорее благодаря нашему  воображению, чем сами по себе.    

Для  нашей обыденной жизни нам требуется гораздо больше правил, установлений и  законов, чем журавлям и муравьям для их жизни, а между тем мы видим, что они  живут по строго заведенному порядку, не имея никакого представления о науке.  Если бы человек был мудр, он расценивал бы всякую вещь в зависимости от того,  насколько она полезна и нужна ему в жизни.    

Если  судить о нас по нашим поступкам и поведению, то гораздо больше превосходных  людей (имею в виду во всякого рода добродетелях) окажется среди лиц  необразованных, чем среди ученых. Древний Рим, на мой взгляд, проявил больше  доблести как в делах мира, так и в делах войны, чем тот ученый Рим, который сам  себя погубил. Если бы во всех остальных отношениях оба этих Рима были  совершенно сходны, то во всяком случае в том, что касается чистоты и нравственности,  преимущество было на стороне древнего Рима, ибо эти качества как нельзя лучше  вяжутся с простотой.    

Но я  лучше прерву здесь это рассуждение, которое могло бы завести меня слишком  далеко. Добавлю только еще, что смирение и послушание отличают добродетельного  человека. Нельзя предоставлять каждому человеку судить о своих обязанностях:  ему следует их предписать, а не давать возможность выбирать по своему  усмотрению. В противном случае мы способны по неразумию и бесконечному  многообразию наших мнений прийти под конец к заключению, что мы обязаны, как  выражается Эпикур [1370],  поедать друг друга. Первейшей заповедью, которую бог дал человеку, было  беспрекословное повиновение; это было простое и ясное предписание; человеку не  надо было ни знать ничего, ни рассуждать, поскольку повиновение есть главная  обязанность разумной души, признающей верховного небесного благодетеля. Из  повиновения и смирения рождаются все другие добродетели, из умствования  же – все греховные помыслы. Знание было первым искушением, которым дьявол  соблазнил человека, первым ядом, который мы впитали, поверив тому, что он  обещал наделить нас высшим знанием и пониманием, сказав: Eritis sicut dei,  scientes bonum et malum [1371].  Ведь, согласно Гомеру [1372],  даже сирены, желая обмануть Улисса и завлечь его в свои гибельные и опасные  воды, обещали ему в дар знание. Бич человека – это воображаемое знание.  Вот почему христианская религия так настойчиво проповедует нам неведение,  являющееся лучшей основой для веры и покорности: Cavete, ne quis vos decipiat  per philosophiam et inanes seductiones secundum elementa mundi [1373].    

Философы  всех школ согласны в том, что высшее благо состоит в спокойствии души и тела.  Но где его найдешь?    

     

Ad summum sapiens uno minor est Iove:  dives    

Liber, honoratus, pulcher, rex  denique regum;    

Praecipue sanus, nisi cum pituita  molesta est. [1374]    

     

Право,  похоже на то, что природа, видя нашу несчастную и жалкую долю, дала нам в  утешение лишь одно высокомерие. Это и утверждает Эпиктет [1375],  говоря: «У человека нет ничего своего, кроме мнений». Наш удел – лишь дым  и пепел. Философы утверждают, что боги обладают подлинным здоровьем и  воображаемыми болезнями, человек же, наоборот, подвержен подлинным болезням, а  все получаемые им блага – лишь мнимые. Мы вправе гордиться силою нашего  воображения, ибо все наши блага являются плодом его. Послушаем, как это жалкое  и злополучное создание прославляет свое состояние: «Нет ничего  прекраснее, – заявляет Цицерон [1376], –  занятий науками: с их помощью мы познаем бесконечное множество окружающих нас  предметов, необъятность природы; они раскрывают нам небо, моря и землю; наука  внушила нам веру, скромность и величие духа, она вывела нашу душу из тьмы и  показала ей всякие вещи – возвышенные и низменные, Первоначальные,  конечные и промежуточные; наука учит нас жить хорошо и счастливо; руководясь  ею, мы можем беспечально и безмятежно прожить свой век». Уж не говорит ли здесь  наш автор о каком-то бессмертном и всемогущем боге? Ибо в действительности  тысячи самых бесхитростных деревенских женщин прожили жизнь более мирную, счастливую  и спокойную, чем наш автор.    

     

Deus ille fuit, deus, inclute Memmi,    

Qui princeps vitae rationem invenit  eam, quae    

Nunc appellatur sapientia, quique per  artem    

Fluctibus e tantis vitam tantisque  tenebris    

In tam tranquilla et tam clara luce  locavit. [1377]    

     

Таковы  были возвышенные и прекрасные речи великого поэта, но, несмотря на эту  божественную мудрость и божественные наставления, достаточно было ничтожной  случайности, чтобы разум этого человека померк и стал слабее разума самого  простого пастуха [1378].  Тем же человеческим высокомерием проникнуто обещание, данное Демокритом в его  работе [1379]:  «Я собираюсь судить обо всем», и чванный титул, которым наделяет нас  Аристотель, именующий нас смертными божествами, а также суждение Хрисиппа,  заявлявшего, что Дион был так же добродетелен, как бог. А мой Сенека признает,  что бог даровал ему жизнь, но что уменье жить добродетельно исходит от него  самого. Это вполне соответствует утверждению другого автора: In virtute vere  gloriamur; quod non contingeret, si id donum a deo, non а nobis haberemus [1380]. А  вот еще одно суждение Сенеки [1381]  в том же роде: мудрец обладает мужеством, не уступающим богу, но наряду с  человеческой слабостью; в этом отношении человек превосходит бога. Подобные  безрассудные утверждения весьма обычны. Все мы менее возмущаемся сравнением нас  с богом, чем низведением нас на положение других животных: настолько более мы  печемся о своей славе, чем о славе нашего создателя!    

Но  необходимо ниспровергнуть это безрассудное высокомерие и разрушить те нелепые  основания, на которых покоятся такого рода вздорные притязания. Пока человек  будет убежден, что сам обладает какой-то силой и средствами, он никогда не  признает, чем он обязан своему владыке; он, как говорится, всегда будет  раздуваться в вола, и следует его несколько развенчать.    

Посмотрим  на каком-нибудь наглядном примере, что дала человеку его философия.    

Посидоний [1382],  страдавший от тяжкой болезни, которая заставляла его корчиться от боли и  скрежетать зубами, желая обмануть свою боль, кричал ей: «Можешь делать со мной  все, что тебе угодно, но все же я не скажу, что ты – боль». Он испытывал  такие же страдания, как и мой слуга, но старался, чтобы по крайней мере его  язык оставался верен наставлениям его школы; однако разве это не пустые слова?  Re succumbere non oportebat verbis gloriantem [1383].    

Аркесилай [1384] был  измучен подагрой. Однажды, когда Карнеад пришел его навестить и, весьма  огорченный, уже собирался уходить, Аркесилай позвал его и, указывая на свои  ноги и грудь, сказал: «Знай, что ничего из ног не поднялось сюда». Это, конечно,  было неплохо сказано: хотя Аркесилай терзался болью и рад был бы от нее  избавиться, все же эта боль не сломила его сердца, не обессилила его.  Посидоний, боюсь, сохранял непреклонность скорее на словах, чем на деле. А  Дионисий Гераклейский [1385]  под влиянием мучительной болезни глаз был вынужден совсем отречься от своих  стоических принципов.    

Но даже  если наука действительно, как утверждают философы, сглаживает и притупляет  остроту испытываемых нами страданий, то не происходит ли это с еще большим  успехом и более очевидным образом при отсутствии всяких знаний? Философ  Пиррон [1386],  будучи застигнут разразившимся на море сильнейшим штормом, указал своим  спутникам как на образец для подражания на спокойствие и невозмутимость  находившейся с ним на корабле свиньи, которая переносила бурю без малейшего  страха. Уроки, которые мы можем извлечь из философии, сводятся в конечном счете  к примерам о каком-нибудь силаче или погонщике мулов, которые, как правило,  несравненно меньше боятся смерти, боли и других бедствий и проявляют такую  твердость, какой никогда не могла внушить наука человеку, который не был  подготовлен к этому от рождения и в силу естественной привычки. Разве не  благодаря своему неведению дети меньше страдают, когда делают надрезы на их  нежной коже, чем взрослые? А разве лошадь по этой же причине не страдает  меньше, чем человек? Сколько больных породила одна лишь сила воображения!  Постоянно приходится видеть, как такие больные делают себе кровопускания,  очищают желудок и пичкают себя лекарствами, стремясь исцелиться от воображаемых  болезней. Когда у нас нет настоящих болезней, наука награждает нас придуманными  ею. На основании изменившегося цвета лица или кожи тела у вас находят  катаральный процесс; жаркая погода сулит вам лихорадку; определенный завиток  линии жизни на вашей левой руке предвещает вам в ближайшем времени некое  серьезное заболевание или даже полное разрушение вашего здоровья. Нельзя  оставить в покое даже веселую бодрость молодости, надо убавить у нее крови и  сил, чтобы они на беду как-нибудь не обратились против нее же самой. Сравните  жизнь человека, находящегося во власти таких выдумок, с жизнью крестьянина,  который следует своим природным склонностям, который расценивает все вещи  только с точки зрения того, чего они стоят в данный момент, которому неведомы  ни наука, ни предвещания, который болен только тогда, когда он действительно  болен, в отличие от первого, у которого камни иной раз возникают раньше в душе,  чем в почках, и который своим воображением предвосхищает боль и сам бежит ей  навстречу, словно боясь, что ему не хватит времени страдать от нее, когда она  действительно на него обрушится.    

То, что  я говорю здесь о медицине, может быть применено ко всякой науке. Отсюда мнение  тех древних философов, которые считали высшим благом признание слабости нашего  разума. В отношении моего здоровья мое невежество дает мне столько же оснований  надеяться, как и опасаться, и потому, не располагая ничем, кроме примеров,  которые я вижу вокруг себя, я выбираю из множества известных мне случаев  наиболее меня обнадеживающие. Безукоризненное и крепкое здоровье я приветствую  с распростертыми объятиями и тем полнее им наслаждаюсь, что в настоящее время  оно для меня стало уже не обычным, а довольно редким явлением; я не хочу  поэтому нарушать его сладостного покоя горечью какого-нибудь нового и  стеснительного образа жизни. Мы можем видеть на примере животных, что душевные  волнения вызывают у нас болезни.    

Говорят,  что туземцы Бразилии умирают только от старости [1387], и объясняют это  действием целительного и превосходного воздуха их страны, я же склонен скорее  приписывать это их безмятежному душевному покою, тому, что душа их свободна от  всяких волнующих страстей, неприятных мыслей и напряженных занятий, тому, что  эти люди живут в удивительной простоте и неведении, без всяких наук, без  законов, без королей и религии.    

И чем  иным объясняется то, что мы наблюдаем повседневно, а именно, что люди совсем  необразованные и неотесанные являются наиболее подходящими и пригодными для  любовных утех, что любовь какого-нибудь погонщика мулов оказывается иногда  гораздо более желанной, чем любовь светского человека, – как не тем, что у  последнего душевное волнение подрывает его физическую силу, ослабляет и  подтачивает ее?    

Душевное  волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы, а вместе с тем также и  саму душу. Что делает ее болезненной, что доводит ее так часто до маний, как не  ее собственная порывистость, острота, пылкость и в конце концов ее собственная  сила? Разве самая утонченная мудрость не превращается в самое явное безумие?  Подобно тому, как самая глубокая дружба порождает самую ожесточенную вражду, а  самое цветущее здоровье – смертельную болезнь, точно так же глубокие и  необыкновенные душевные волнения порождают самые причудливые мании и  помешательства; от здоровья до болезни лишь один шаг. На поступках  душевнобольных мы убеждаемся, как непосредственно безумие порождается нашими  самыми нормальными душевными движениями. Кто не знает, как тесно безумие  соприкасается с высокими порывами свободного духа и с проявлениями необычайной  и несравненной добродетели? Платон утверждает, что меланхолики – люди,  наиболее способные к наукам и выдающиеся. Не то же ли самое можно сказать и о  людях, склонных к безумию? Глубочайшие умы бывают разрушены своей собственной  силой и тонкостью. А какой внезапный оборот вдруг приняло жизнерадостное  одушевление у одного из самых одаренных, вдохновенных и проникнутых чистейшей  античной поэзией людей, у того великого итальянского поэта, подобного которому  мир давно не видывал [1388]?  Не обязан ли был он своим безумием той живости, которая для него стала  смертоносной, той зоркости, которая его ослепила, тому напряженному и  страстному влечению к истине, которое лишило его разума, той упорной и  неутолимой жажде знаний, которая довела его до слабоумия, той редкостной способности  к глубоким чувствам, которая опустошила его душу и сразила его ум? Я ощутил  скорее горечь, чем сострадание, когда, будучи в Ферраре, увидел его в столь  жалком состоянии, пережившим самого себя, не узнающим ни себя, ни своих  творений, которые без его ведома были у него на глазах изданы в изуродованном и  неряшливом виде.    

Если вы  хотите видеть человека здоровым и уравновешенным, в спокойном и нормальном  расположении духа, позаботьтесь, чтобы он не был мрачным, ленивым и вялым. Нам  следует поглупеть, чтобы умудриться, и ослепить себя, чтобы дать вести себя.    

Если мне  скажут, что преимущество иметь притупленную и пониженную чувствительность к  боли и страданиям связано с той невыгодой, что сопровождается менее острым и  менее ярким восприятием радостей и наслаждений, то это совершенно верно; но, к  несчастью, мы так устроены, что нам приходится больше думать о том, как  избегать страданий, чем о том, как лучше радоваться, и самая ничтожная боль  ощущается нами острее, чем самое сильное наслаждение. Segnius homines bona quam  mala sentiunt [1389].  Мы ощущаем несравненно острее самое пустяковое заболевание, чем самое полное  здоровье:    

     

pungit    

In cute vix summa violatum plagula  corpus    

Quando valere nihil quemquam movet.  Нос iuvat unum    

Quod me non torquet latus aut pes:  cetera quisquam    

Vix queat aut sanum sese, aut sentire  valentem. [1390]    

     

Наше  хорошее самочувствие означает лишь отсутствие страдания. Вот почему та  философская школа, которая особенно превозносила наслаждение, рассматривала его  как отсутствие страдания. Не испытывать страдания значит располагать наибольшим  благом, на какое человек может только надеяться; как сказал Энний,    

     

Nimium boni est, cui nihil est  mali [1391].    

     

Действительно,  то острое и приятное ощущение, которое присуще некоторым наслаждениям и которое  как будто выше простого ощущения здоровья и отсутствия боли, то действенное и  бурное наслаждение, жгучее и жалящее, – ведь даже оно имеет целью лишь  устранить страдание. Даже вожделение, испытываемое нами к женщине, направлено  лишь к стремлению избавиться от мучения, порождаемого пылким и неистовым  желанием; мы жаждем лишь утолить его и успокоиться, освободившись от этой  лихорадки. Так же обстоит и в других случаях.    

Поэтому  я и говорю, что если простота приближает нас к избавлению от боли, то она тем  самым приближает нас к блаженному состоянию, учитывая то, как мы по природе  своей устроены.    

Однако  отсутствие боли не следует представлять себе столь тупым, чтобы оно равносильно  было полной бесчувственности. Крантор [1392] справедливо оспаривал  эпикуровскую бесчувственность, доказывая, что ее нельзя расширять настолько,  чтобы в ней отсутствовал даже всякий намек на страдание. Я совсем не  преклоняюсь перед такой бесчувственностью, которая и нежелательна и невозможна.  Я рад, если я не болен, но если я болен, то хочу это знать; и если мне делают  прижигание или разрез, я хочу ощущать их. В самом деле, уничтожая ощущение  боли, одновременно уничтожают и ощущение наслаждения, и в конечном счете  человек перестает быть человеком. Istud nihil dolere, non sine magna mercede  contingit immanitatis in animo, stuporis in corpore [1393].    

Страдание  тоже должно занимать свое место в жизни человека. Человек не всегда должен  избегать боли и не всегда должен стремиться к наслаждению.    

Большая  честь для неведения – то, что само знание бросает нас в его объятия в тех  случаях, когда знание оказывается бессильным помочь нам облегчить наши  страдания. В таких случаях знание вынуждено идти на эту уступку; оно принуждено  предоставлять нам свободу и возможность укрыться в лоне неведения, спасаясь от  ударов судьбы и ее напастей. Действительно, что иное означает проповедуемый  знанием совет отвращаться мыслью от переживаемых злоключений и воспоминаний об  утраченных благах и, в утешение от зол сегодняшнего дня, думать о прошедших  радостях, призывать на помощь исчезнувшее душевное довольство в противовес  тому, что нас сейчас удручает: Levationes aegritudinum in avocatione a  cogitanda molestia et revocatione ad contemplandas voluptates ponit [1394]?  Разве это не значит, что там, где знание оказывается бессильным, оно пускается  на хитрость и проявляет гибкость там, где ему недостает силы? В самом деле, что  за утешение не только для философа, но и просто для разумного человека, если в  тот момент, когда он страдает от мучительного приступа лихорадки, предложить  ему предаться воспоминаниям о превосходном греческом вине? Это означало бы  скорее обострить его мучение:    

     

Che ricordarsi il ben doppia la  noia. [1395]    

     

Такого  же порядка и другой даваемый философами совет [1396] – помнить только  о радостных событиях прошлого и изглаживать воспоминание о пережитых  злоключениях, как если бы искусство забвения было в нашей власти. А вот еще  малоутешительный совет:    

     

Suavis est laborum praeteritorum  memoria. [1397]    

     

Я не  понимаю, как философия, которая обязана вооружить меня для борьбы с судьбой,  внушить мне мужество и научить попирать ногами все человеческие бедствия, может  дойти до такой слабости, чтобы с помощью этих нелепых и трусливых изворотов  заставить меня сдаться? Ведь память рисует нам не то, что мы выбираем, а что ей  угодно. Действительно, нет ничего, что так сильно врезывалось бы в память, как  именно то, что мы желали бы забыть; вернейший способ сохранить и запечатлеть  что-нибудь в нашей душе – это стараться изгладить его из памяти. Неверно  утверждение: Est situm in nobis, ut et adversa quasi perpetua oblivione  obruamus, et secunda iucunde et suaviter meminerimus [1398], но зато верно другое:  Memini etiam quae nolo, oblivisci non possum, quae volo [1399]. Кому принадлежит этот  совет? Тому, qui se unus sapientem profiteri sit ausus [1400].    

     

Qui genus humanum ingenio superavit  et omnis    

Praestrinxit stellas, exortus ut  aetherius sol [1401].    

     

Но разве  вычеркнуть и изгладить из памяти не есть вернейший путь к неведению? Iners  malorum remedium ignorantia est [1402].  Мы встречаем немало подобных наставлений которые предлагают нам в тех случаях,  когда разум бессилен, довольствоваться пустенькими и плоскими утешениями, лишь  бы они давали нам душевное спокойствие. Там, где философы не в силах залечить  рану, они стараются усыпить боль и прибегают к другим паллиативам. Мне  думается, они не будут отрицать того, что если бы им удалось наладить людям  спокойную и счастливую жизнь, хотя бы и основанную на поверхностной оценке  вещей, они не отказались бы от этого:    

     

potare et spargere flores    

Incipiam, patiarque vel inconsultus  haberi. [1403]    

     

Многие  философы согласились бы с Ликасом, который, ведя добродетельную жизнь, живя  тихо и спокойно в своей семье, выполняя все свои обязанности по отношению к  чужим и своим и умело охраняя себя от всяких бедствий, вдруг, впав в душевное  расстройство, вообразил, что он все время находится в театре и смотрит там  представления, пьесы и самые прекрасные спектакли. Едва лишь врачи исцелили его  от этого недуга, как он стал требовать, чтобы они вернули его во власть этих  чудесных видений:    

     

Pol mе occidistis amici,    

Non servastis, ait, cui sic extorta  voluptas    

Et demptus per vim mentis gratissimus  error. [1404]    

     

Подобное  же произошло с Трасилаем, сыном Пифодора, возомнившим, будто все корабли,  приходящие в Пирей и бросающие якорь в его гавани, состоят у него на службе: он  радостно встречал их, поздравляя с благополучным прибытием. Когда же его брат  Критон исцелил его от этой фантазии, Трасилай непрерывно сокрушался об утрате  того блаженного состояния, в котором он пребывал, не зная никаких  горестей [1405].  Это самое утверждается в одном древнегреческом стихе, где говорится, что не в  мудрости заключается сладость жизни [1406]:  Εν τω φρονειν γαρ μηδεν ηδιστος βίος.    

Да и в  «Екклезиасте» сказано: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает  познания – умножает скорбь» [1407].    

И,  наконец, к тому же самому сводится последнее наставление, разделяемое почти  всеми философами и гласящее, что, если из-за изобилия бедствий жизнь делается  невыносимой, надо положить ей конец: Placet? pare. Non placet? quacumque vis,  exi [1408];  Pungit dolor? Vel fodiat sane? Si nudus es, da iugulum; sin tectus armis  Vulcaniis, id est fortitudine, resiste [1409], а также девиз,  который применяли в этом случае сотрапезники в древней Греции, – Aut  bibat, aut abeat; [1410]  (изречение, которое у гасконца, произносящего обычно «v» вместо «b», звучит еще  лучше, чем у Цицерона):    

     

Vivere si recte nescis, decede  peritis;    

Lusisti satis, edisti satis atque  bibisti;    

Tempus abire tibi est, ne potum  largius aequo    

Rideat et pulset lasciva decentius  aetas; [1411]    

     

разве и  то и другое не означает признания своего бессилия и попытку искать спасения  даже не в неведении, а в самой глупости, в бесчувствии и в небытии?    

     

Democritum postquam matura vetustas    

Admonuit memorem motus languescere  mentis,    

Sponte sua letho caput obvius obtulit  ipse. [1412]    

     

В этом  же смысле высказывался и Антисфен [1413],  заявлявший, что надо запастись либо умом, чтобы понимать, либо веревкой, чтобы  повеситься. В этом же духе истолковывал Хрисипп следующие слова поэта  Тиртея [1414]:  Приблизиться либо к добродетели, либо к смерти.    

Кратет [1415], со  своей стороны, утверждал, что если не время, то голод исцеляет от любви, а кому  оба эти средства не по вкусу, пусть запасается веревкой.    

Тот  самый Секстий [1416],  о котором Сенека и Плутарх отзываются с таким глубоким почтением, отказался от  всего и погрузился в изучение философии; увидев, что успехи его слишком  медленны и требуют слишком длительных усилий, он пришел к выводу, что ему  остается только броситься в море. Не будучи в состоянии овладеть наукой, он  кинулся в объятия смерти.    

Вот как  гласит закон по этому поводу: если с кем-нибудь приключится большая и  непоправимая беда, то прибежище к его услугам, и можно найти спасение,  расставшись с телом, как с ладьей, которая дала течь, ибо лишь страх смерти, а  вовсе не жажда жизни, привязывают глупца к телу.    

Простота  делает жизнь не только более приятной, но, как я только что сказал, и более  чистой и прекрасной. Простые и бесхитростные мира сего, по словам апостола  Павла, возвысятся и обретут небо, мы же, со всей нашей мудростью, обречены  бездне адовой [1417].  Не буду распространяться ни о Валентиане [1418], этом отъявленном  враге науки и всякого образования, ни о Лицинии, двух римских императорах,  называвших знание ядом и бичом всякого государства; не буду останавливаться и  на Магомете, который, как мне довелось слышать, запретил своим приверженцам  заниматься науками; сошлюсь только на пример великого Ликурга, огромный  авторитет которого не подлежит сомнению, на стяжавший всеобщее уважение  замечательный государственный строй Спарты, где долгое время Царили добродетель  и благоденствие и где не существовало никакого обучения наукам. Люди,  побывавшие в Новом Свете, который на памяти наших отцов открыт был испанцами,  могут засвидетельствовать, насколько тамошние народы, не знающие ни властей, ни  законов, ни способов управления, живут более примерно и честно, чем наши  европейские народы, у которых больше чиновников и законов, чем других граждан и  деяний:    

     

Di cittatorie piene e di libelli,    

D’esamine e di carte, di procure    

Hanno le mani e il seno, et gran  fastelli    

Di chiose, di consigli e di letture:    

Per cui le faculta de poverelli    

Non sono mal ne le citta sicure;    

Hanno dietro e dinanzi, e d’ambi i  lati,    

Nota i procuratori e avvocati. [1419]    

     

Некий  сенатор времен упадка Рима [1420]  говаривал, что от его предков разило чесноком, но их нутро благоухало  доблестью, между тем как его современники, наоборот, снаружи надушены духами,  внутри же пропитаны вонью всяких пороков; это должно было означать, как мне  кажется, что они были людьми больших познаний и способностей, но далеко не  безукоризненной нравственности. Неотесанность, необразованность, невежество,  простота нередко прикрывают невинность и чистоту, меж тем как любопытство,  изощренность, знание порождают влечение к злу. Смирение, боязнь, покорность,  благочестие (являющиеся важнейшим залогом сохранения человеческого общества)  требуют души, ничем не отягченной, послушной и лишенной самомнения.    

Христиане  особенно хорошо знают, что любопытство есть первородный грех и исконное зло в  человеке. Стремление умножить свои познания, тяга к мудрости с самого начала  были на пагубу человеческому роду; это и есть путь, который привел человека к  вечному осуждению. Гордыня – вот источник гибели и развращения человека;  она побуждает человека уклоняться от проторенных путей, увлекаться новшествами;  она порождает стремление возглавлять людей заблудших, ставших на стезю гибели;  она заставляет человека предпочитать быть учителем лжи и обмана, чем учеником в  школе истины, который дает вести себя за руку другому по проложенному и  праведному пути. Именно это имеет в виду древнегреческое изречение, гласящее,  что суеверие следует за гордыней, повинуясь ей, как отцу [1421]: η  δεισιδαιμονία κατάπερ πατρι τω υφω πείτεται.    

О,  мышление, какая ты помеха для людей! Сократ был изумлен, узнав, что бог  мудрости присвоил ему прозвание мудреца; разобравшись в себе, он не нашел  никаких оснований для этого божественного постановления [1422]. Он знал людей столь  же справедливых, выдержанных, мужественных и ученых, как он сам, притом еще  более красноречивых, более прекрасных и более полезных отечеству. В конце  концов он пришел к выводу, что он не лучше других и мудр только тем, что не  считает себя мудрецом, и что его бог видит большую глупость в том, что человек  так превозносит свое знание и мудрость, ибо наилучшей наукой для человека  является наука незнания и величайшей мудростью – простота.    

Священное  Писание зовет жалкими тех людей, которые много мнят о себе. «Чем гордится земля  и пепел? Чем ты» – говорит оно человеку [1423]. А в другом месте  Писания сказано: «Бог сделал человека подобным тени; И кто сможет судить о ней,  когда с заходом солнца она исчезнет?» [1424]. От нас действительно  ничего не останется. Мы далеки еще от понимания божьего величия и меньше всего  понимаем те творения нашего создателя, которые явственно носят на себе его  печать и являются всецело делом его рук. Для христиан натолкнуться на вещь  невероятную – повод к вере. И это тем разумнее, чем сильнее такая вещь  противоречит человеческому разуму. Если бы она согласовалась с разумом, то не  было бы чуда, и если бы она была на что-нибудь похожей, то в ней не было бы чего-то  необыкновенного. Melius scitur deus nesciendo [1425], – говорит  блаженный Августин; и Тацит заявляет: Sanctius est ас reverentius de actis  deorum credere quam scire [1426].    

Платон  полагает [1427],  что нечестиво слишком углубляться в исследование вопроса о боге, о мире и  первопричине всего сущего.    

Atque  illum quidem quasi parentem huius universitatis invenire difficile; et cum iam  inveneris, indicare in vulgus, nefas [1428], –  заявляет Цицерон.    

Мы часто  говорим: «могущество, истина, справедливость». Все это слова, означающие нечто  великое, но мы не имеем представления об этом величии, не понимаем его. Мы  говорим, что бог боится, гневается, любит, –    

     

Immortalia mortali sermone  notantes, [1429] –    

     

но все  это чувства и страсти, которые не могут быть у бога такими же, как у нас, и мы  не в состоянии себе представить, каковы они у него. Только сам бог может  познать себя и истолковать свои творения.    

Желая  приблизить бога к нам, свести его на землю, где мы распростерты во прахе, мы  неправильно применяем к нему наши слова. Возьмем, к примеру, слово  «благоразумие», означающее способность различать добро и зло; может ли это  слово иметь отношение к нему, которому чуждо всякое зло [1430]? Или еще «разум» и  «понимание», которыми мы пользуемся для уяснения непонятных нам вещей, –  разве эти понятия применимы к богу, для которого нет ничего непонятного? Или  еще: «справедливость», воздающая каждому должное и установленная для людей и  человеческого общежития, – какова она в боге? Что представляет, далее, в  применении к богу «умеренность», означающая ограничение телесных наслаждений,  если им вообще нет места в боге? И столь же мало относится к нему «стойкость» в  перенесении боли, опасностей и тяжелых трудов, поскольку все эти вещи ему  чужды. Вот почему Аристотель утверждает, что бог одинаково свободен как от добродетели,  так и от порока [1431].  Neque gratia neque ira teneri potest, quod quae talia essent, imbecilla essent  omnia [1432].    

Какова  бы ни была наша доля познания истины, мы достигли ее не нашими собственными  усилиями. Бог достаточно открыл нам истину через апостолов, выбранных им из  народа, из людей простых и темных, чтобы просветить нас в отношении его  удивительных тайн: наша вера не есть приобретение, сделанное нами самими,  она – дар щедрости другого. Нашу религию мы получили не путем размышления  или усилий нашего разума, а по воле другого, его властью. В делах веры слабость  нашего разума больше нам помогает, чем его сила, и наша слепота ценнее нашей  прозорливости. Божественная истина открывается нам больше с помощью нашего  неведения, чем наших познаний. Нет ничего удивительного в том, что мы не в  состоянии постигнуть это сверхъестественное и небесное знание с помощью наших  земных и естественных средств; поэтому отнесемся к нему со смирением и  покорностью, ибо сказано в Писании: «погублю мудрость мудрецов и разум разумных  отвергну» [1433].  Где он, мудрец? Где писатель? Где спорщик века сего? Разве не сделал бог глупой  мудрость мира сего? Так как мир не в состоянии был путем мудрости постигнуть  бога, то богу угодно было спасти верующих с помощью проповеди.    

Перейду  теперь к рассмотрению вопроса, в силах ли человек найти то, что он ищет, и  обогатили ли его каким-нибудь новым знанием или установлением незыблемой истины  те поиски, которые он вел на протяжении стольких веков.    

Я  полагаю, что, если говорить по совести, человек должен будет сознаться, что  весь итог столь долгих исканий свелся к тому, что они заставили его понять и  признать его слабость. В результате длительного изучения мы пришли лишь к  подтверждению и оправданию того неведения, которое было присуще нам от природы.  С подлинно учеными людьми случилось то же, что происходит с колосьями пшеницы:  они гордо высятся, пока стоят пустые, но стоит им созреть и наполниться  семенами, как они начинают клониться долу и никнуть. Точно так же и люди: после  того как они все испробовали, исследовали и убедились, что нет ничего прочного  и устойчивого во всем этом хаосе наук и ворохе разнородных накопленных знаний,  что все это суета, – они отреклись от своей гордыни и оценили свое  естественное состояние.    

Именно в  этом Веллей упрекает Котту и Цицерона; у Филона они научились – говорит  он, – тому, что ничему не научились [1434].    

Один из  семи мудрецов, Ферекид, перед смертью написал фалесу следующее [1435]: «Я  велел моим близким, когда меня не станет, передать тебе мои рукописи. Если ты и  другие мудрецы сочтете их достойными внимания, можешь их обнародовать, в  противном случае – уничтожь их; они лишены достоверности, которая  удовлетворяла бы меня самого». Я тоже не утверждаю, что владею истиной или  способен овладеть ею. Я не столько открываю вещи, сколько показываю их. Самый  мудрый человек в мире на вопрос, что он знает, ответил, что знает только то,  что ничего не знает [1436].  Он подтвердил этим ту истину, которая гласит: «Большая часть того, что мы  знаем, представляет собой лишь ничтожную долю того, чего мы не знаем»; иными  словами: даже то, что мы знаем, есть лишь часть – и притом ничтожная  часть – того, чего мы не знаем.    

«Мы  знаем вещи в сновидении, – говорит Платон, – а в действительности  ничего не знаем» [1437].    

Omnes  paene veteres nihil cognosci, nihil percipi, nihil sciri posse dixerunt;  angustos sensus, imbecillos animos, brevia curricula vitae [1438].    

Даже  Цицерон, который всем своим авторитетом обязан был своим познаниям, по словам  Валерия, на старости лет стал проникаться презрением к науке [1439]. А  в те времена, когда он занимался ею, он не принадлежал ни к какому  определенному направлению, но в зависимости от того, что ему казалось  правильным, склонялся на сторону то одного течения, то другого, неизменно  придерживаясь при этом сомнения, свойственного Академии [1440].    

Dicendum  est sed ita ut nihil affirmem, quaeram omnia, dubitans plerumque et nihil  diffidens [1441].    

Я  слишком бы облегчил себе задачу, если бы для проверки того, что дало человеку  знание, взял среднего человека и судил по большинству людей; между тем я мог бы  поступить именно так, руководясь принятым правилом, гласящим, что судить об  истине следует не по весу того или иного голоса, а по большинству голосов.  Оставим в стороне обычных людей,    

     

Qui vigilans stertit,    

Mortua cui vita est prope iam vivo  atque videnti, [1442]    

     

которые  не анализируют себя, не разбираются в себе и природные способности которых  дремлют. Я хочу взять для рассмотрения самую высокую разновидность людей.  Посмотрим, что представляет собой человек из того небольшого круга выдающихся и  избранных людей, которые, будучи наделены превосходными и исключительными  природными способностями, еще развили их и усовершенствовали с помощью  воспитания, науки и искусства, достигнув вершины мудрости. Они изощрили свою  душу во всех отношениях, укрепили ее всякой посторонней помощью, какая только  была ей на пользу, обогатили и украсили ее всем, что только можно было  позаимствовать в мире для ее блага; в этих людях, таким образом, воплощены  высшие достижения человеческой природы. Эти люди установили в обществе законы и  порядки, обучили людей с помощью наук и искусств и вдобавок воспитали их  примером своих замечательных нравов. Я приму в расчет при рассмотрении  интересующего меня вопроса эту категорию людей, их показания и их опыт.  Посмотрим же, к чему они пришли, каковы их достижения. Пороки и недостатки,  которые мы найдем у такого рода людей, все остальные смело смогут признать  присущими и им.    

Всякий,  ищущий решения какого-нибудь вопроса, в конце концов приходит к одному из  следующих заключений: он либо утверждает, что нашел искомое решение,  либо – что оно не может быть найдено, либо – что он все еще  продолжает поиски. Вся философия делится на эти направления [1443]. Ее  задача состоит в искания истины, знания и достоверности. Перипатетики,  эпикурейцы, стоики и представители других философских школ полагали, что им  удалось найти истину. Они ввели существующие у нас науки и трактовали их как  достоверные знания. Клитомах [1444],  Карнеад и академики отчаялись в своих поисках в пришли к мысли, что нашими  средствами нельзя познать истину. Конечный вывод их – признание  человеческой слабости и неведения; это течение имело наибольшее число  приверженцев и самых выдающихся последователей.    

Пиррон и  другие скептики, или эпехисты (многие стороны учения которых восходят к  глубокой древности, к Гомеру, семи мудрецам, Архилоху, Еврипиду, а также  Зенону, Демокриту и Ксенофану [1445]),  утверждали, что они все еще находятся в поисках истины. Они считали, что  бесконечно ошибаются те, кто полагает, что открыли ее, и находили слишком  смелым даже вышеуказанное утверждение, что человеческими средствами невозможно  познать истину. Ибо, по их мнению, установить пределы наших возможностей,  познать и судить о трудностях вещей уже само по себе – большая и сложная  наука, которая вряд ли под силу человеку.    

     

Nil sciri quisquis putat, id quoque  nescit    

An sciri possit quo se nil scire  fatetur. [1446]    

     

Неведение,  которое сознает себя, судит и осуждает себя, уже не есть полное неведение;  чтобы быть таковым, оно не должно сознавать себя. Поэтому высший принцип  пирронистов – это всегда колебаться, сомневаться, искать, ни в чем не быть  уверенным и ни за что не ручаться. Из трех способностей души –  воображения, желания и утверждения – они признают только первые две; что  же касается третьей, то они высказываются о ней неопределенно, не принимая и не  отвергая ее, – настолько они считают ее ненадежной.    

Свое  представление об этом разделении душевных способностей Зенон изобразил в  жестах: открытая и протянутая рука выражала вероятие; согнутая в локте, с  несколько загнутыми пальцами, выражала согласие; сжатый кулак – понимание;  если же при этом он сжимал в кулак еще и левую руку, это означало достоверное  знание. Такая прямая и непреклонная манера суждения, принимающая все без  утверждения и применения, приводила пирронистов к их атараксии [1447], то  есть к спокойному и размеренному образу жизни, свободному от волнений,  проистекающих от нашего мнения о вещах и воображаемого знания их. Это  предполагаемое знание вещей порождает страх, жадность, зависть, необузданные  желания, честолюбие, надменность, суеверие, страсть к новизне, возмущение,  неповиновение, упрямство и большинство физических зол. Придерживаясь своего  учения, пирронисты были свободны от нетерпимости и довольно вяло спорили со  своими противниками. Они не боялись возражений и опровержений. Когда они  утверждали, что тяжелые тела падают вниз, они были недовольны, если с ними  соглашались в этом, и хотели, чтобы им противоречили, дабы таким путем посеяно  было сомнение, которое повлекло бы за собой воздержание от суждения, являвшееся  их конечной целью. Они выдвигали свои положения лишь для того, чтобы  опровергать те, в которых другие, по их мнению, были уверены. Если бы вы  приняли их положения, они столь же охотно стали бы доказывать обратное, ибо им  было все равно: ведь они не делали выбора между той и другой точкой зрения.  Если бы вы вздумали утверждать, что снег черен, они, наоборот, стали бы  доказывать, что он бел. Если вы стали бы говорить, что он и не черен и не бел,  они стали бы утверждать, что он и черен и бел. Если бы вы начали уверенно отстаивать,  что ничего не знаете о данном предмете, они стали бы доказывать, что вы его  знаете. Если же, основываясь на утвердительном суждении, вы начали бы уверять,  что вы в этом сомневаетесь, они стали бы спорить с вами и доказывать, что вы в  этом не сомневаетесь. Этой чрезмерностью сомнения, которое само себя  опровергает, пирронисты отличались от представителей других точек зрения и даже  от тех, кто отстаивал разные другие виды сомнения и неведения.    

Почему  им нельзя сомневаться, спрашивали пирронисты, – ведь можно же одним  догматикам уверять, что данная вещь зеленая, а другим – что она желтая.  Существует ли такая вещь, относительно которой можно высказываться только либо  в утвердительном, либо в отрицательном смысле и относительно которой нельзя  было бы высказываться двояким образом? Почему, если одним можно склоняться в  пользу той или иной философской школы, либо следуя обычаю своей страны, либо  наставлению родителей, либо же просто наобум и без всякого основания, даже в  большинстве случаев не достигнув разумного возраста, становиться на сторону  стоиков или эпикурейцев, за которыми они слепо следуют, как бы клюнув на  удочку, от которой они не в состоянии освободиться, – ad quamcunque  disciplinam velut tempestate delati, ad eam tanquam ad saxum adhaerescunt [1448], –  почему в таком случае и пирронистам нельзя сохранять полную свободу и  рассматривать вещи без всякого принуждения и обязательства? Hoc liberiores et  solutiores quod integra illis est iudicandi potestas [1449]. Разве нет известного  преимущества в свободе от необходимости делать выбор, так затрудняющий других?  Не лучше ли вовсе воздержаться от суждения, чем выбирать среди множества  заблуждений, порожденных человеческим воображением? Не лучше ли воздержаться от  суждения, чем ввязываться в нескончаемые распри и споры? Что мне выбрать? Что  угодно, лишь бы был сделан выбор [1450].  Вот глупый ответ, к которому, однако, приводит всякий догматизм, не разрешающий  нам не знать того, чего мы в самом деле не знаем. Возьмите самую прославленную  философскую систему – даже и она не прочна настолько, чтобы для укрепления  ее положений нам не было бы необходимо оспаривать и опровергать сотни других  систем. Не лучше ли оставаться в стороне от этой схватки? Почему, если вам  разрешается защищать, словно вашу жизнь и честь, учение Аристотеля о бессмертии  души, отвергая и опровергая мнение на этот счет Платона, – почему, говорю  я, вашим противникам не дозволяется спорить с вами и сомневаться? Если  Панэцию [1451]  дозволено было высказать свое собственное суждение относительно гадания по  внутренностям животных, снов, оракулов, прорицаний – вещей, в которых  стоики нисколько не сомневались, – то почему мудрецу нельзя, подобно  Панэцию, высказываться о вещах, которые он усвоил у своих учителей и о которых  существует установившееся мнение школы, последователем и приверженцем коей он  является? Если о чем-нибудь берется судить ребенок, то он не знает, о чем  говорит, если же это ученый, то он судит предвзято. Пирронисты, избавив себя от  необходимости защищаться, создали себе замечательное преимущество в борьбе. Им  неважно, если их бьют, лишь бы они сами наносили удары, и они пользуются любым  оружием. Если они побеждают, значит ваше положение хромает, и наоборот. Если  они ошибаются, они подтверждают этим свое незнание; если же вы ошибаетесь, то  вы подтверждаете его. Они будут удовлетворены, если сумеют доказать вам, что  нельзя ничего познать, но они будут удовлетворены и в том случае, если не  смогут этого доказать. Ut, cum in eadem re paria contrariis in partibus momenta  inveniuntur, facilius ab utraque parte assertio sustineatur [1452].    

Для них  важнее доказать вам, что данная вещь неверна, чем то, что она верна; или  доказать, что она не является тем-то, чем то, что она является этим; они  охотнее скажут вам, чего они не думают, чем то, что они думают.    

Пирронисты  обычно выражались так: «Я ничего не утверждаю; он ни то, ни другое; я не  понимаю этого; и то и другое одинаково вероятно; можно с равным основанием  говорить и за и против любого утверждения. Нет ничего истинного, что не могло  бы казаться ложным» [1453].  Их излюбленное слово – это έπέχω [1454], т. е. я  воздерживаюсь, я не склоняюсь ни в ту, ни в другую сторону. Они постоянно  повторяли его или что-нибудь в этом роде. Их целью являлся ясный, полный и  совершенный отказ от суждения или воздержание от него. Они пользовались своим  разумом для поисков истины и споров о ней, но не для того, чтобы что-нибудь  решать и производить выбор. Тот, кто может представить себе постоянное  признание неведения, кто может представить себе суждение, не склоняющееся ни в  ту, ни в другую сторону, чего бы это ни касалось, тот поймет, что такое  пирронизм. Я излагаю воззрения пирронистов, как умею; но многие находят, что  взгляды их трудно понять и даже сами пирронисты излагают их не совсем ясно и  по-разному.    

В  обыденной жизни пирронисты ведут себя, как все люди [1455]. Они подчиняются  естественным склонностям и влечениям, голосу страстей, велениям законов и  обычаев, требованиям житейской деятельности. Non enim nos Deus ista scire, sed  tantum modo uti voluit [1456].  Они руководствуются этими вещами в своем практическом поведении, не рассуждая о  них, не критикуя их. Но я никак не могу согласовать с этим то, что рассказывают  о Пирроне. Его изображают человеком тяжеловесным и упрямым, жившим нелюдимо и  необщительно, легко переносившим все неудобства, любившим все дикое и  сумрачное, отказывавшимся повиноваться законам. Это значило бы идти дальше его  системы. Он не желал превратиться в камень или пень; он хотел быть живым  человеком, думающим и рассуждающим, наслаждающимся всеми естественными благами  и удовольствиями, правильно и по назначению применяющим и использующим все свои  физические и духовные силы. А что касается ложных вымышленных и фантастических  привилегий, присвоенных себе человеком, а именно предписывать, устанавливать  истину и поучать ей, то он с легким сердцем отверг их и отрекся от них.    

Да и нет  такой философской школы, которая не была бы вынуждена разрешить своим  приверженцам, если только они хотят участвовать в жизни, выполнять множество  вещей, для них непонятных, необъяснимых и неприятных. Так, когда мудрец  предпринимает морское путешествие, он следует этому принципу, не зная, пойдет  ли он ему на пользу: он рассчитывает на то, что судно в порядке, что его ведет  опытный кормчий, что погода благоприятна, то есть полагается на обстоятельства  лишь возможные, но не обязательные; после чего он отдается на волю случая, если  только нет явных признаков опасности. Он обладает телом и душой, чувства  толкают его на те или иные действия, разум побуждает к тому или иному. Хотя он  и не признает у себя наличия особой способности суждения и помнит, что не  должен ничего утверждать, поскольку вместо безусловной истины может столкнуться  с ложным ее подобием, тем не менее он целиком и полностью выполняет свои  житейские обязанности. А сколько есть разных наук, которые в гораздо большей  степени опираются на догадки, чем на знание, которые не судят о том, что  истинно и что ложно, а следуют лишь тому, что представляется вероятным.  Существует, говорят пирронисты, и истинное, и ложное, и мы обладаем  способностью доискиваться, но не способностью в точности определять. Мы  предпочитаем без размышления следовать установленному в мире порядку. Душе,  свободной от всякой предвзятости, гораздо легче достичь спокойствия. Люди,  которые судят и проверяют суждения других людей, никогда его не обретут.  Насколько же простые и нелюбопытные умы более послушны политическим законам и  установлениям религии и легче поддаются руководству, чем умы, кичащиеся знанием  человеческих и божественных причин и поучающие им [1457].    

Среди  человеческих измышлений нет ничего более истинного и полезного, чем пирронизм.  Он рисует человека нагим и пустым; признающим свою природную слабость; готовым  принять некую помощь свыше; лишенным человеческого знания и тем более способным  вместить в себя божественное знание; отказывающимся от собственного суждения,  чтобы уделить больше места вере; ни неверующим, ни устанавливающим какую-либо  догму, противоречащую принятым взглядам; смиренным, послушным, уступчивым,  усердным; заклятым врагом ереси; свободным, следовательно, от пустых и нечестивых  взглядов, введенных ложными сектами; это – чистая доска, готовая принять  от перста божия те письмена, которые ему угодно будет начертать на ней. Чем  больше мы отдаемся на волю божию и поручаем себя ей, отказываясь от собственной  воли, тем достойнее ее становимся. Принимай, говорит Екклезиаст, за благо вещи  такими, как они представляются тебе и видом и вкусом своим повседневно, все  остальное выше твоих познаний [1458].  Dominus novit cogitationes hominum, quoniam vanae sunt [1459].    

Таким  образом, из трех основных философских школ две открыто исповедуют сомнение и  неведение; что же касается приверженцев третьей школы – догматиков, то  нетрудно убедиться, что большинство их прикрывалось уверенностью лишь из  желания придать себе лучший вид. Они заняты были не столько тем, чтобы  установить какую-то достоверность, сколько стремлением показать, как далеко они  зашли в поисках истины: quam docti fingunt, magis quam norunt [1460].    

Тимей,  желая поведать Сократу все то, что ему известно о богах, о мире и о людях,  намерен говорить об этом как человек с человеком, полагая, что достаточно, если  его мнения будут столь же достоверны, как и мнения всякого другого человека;  ибо он не имеет точных доказательств, как не имеет их ни один смертный [1461].  Подражая этому, один из последователей Платона [1462], касаясь вопроса о  презрении к смерти, вопроса естественного и доступного всякому, формулировал  эту мысль следующим образом: Ut potero, explicado; nec tamen, ut Pythius  Apollo, certa ut sint et fixa, quae dixero; sed ut homunculus probabilia  coniectura sequens [1463].    

В другом  месте Цицерон даже перевел дословно мысль Платона по этому поводу: Si forte, de  deorum natura ortuque mundi disserentes, minus id quod habemus animo  consequimur, haud erit mirum, Aequum est enim meminisse et me qui disseram,  hominem esse, et vos qui iudicetis; ut, si probabilia dicentur, nihil ultra  requiratis [1464].    

Аристотель  обычно приводит множество чужих мнений и взглядов для того, чтобы, сопоставив с  ними свою точку зрения, показать нам, насколько он пошел дальше и в какой мере  он приблизился к правдоподобию, – об истине нельзя судить на основании  чужого свидетельства или полагаясь на авторитет другого человека. Поэтому  Эпикур тщательнейшим образом избегал в своих сочинениях ссылаться на них.  Аристотель – царь догматиков, и тем не менее мы узнаем от него, что чем  больше знаешь, тем больше у тебя поводов к сомнению [1465]. Он часто умышленно  прикрывается до того темными и запутанными выражениями, что совершенно  невозможно разобраться в его точке зрения. Его учение в действительности –  пирронизм, только скрытый под видом утверждений.    

Послушаем  заявление Цицерона, который разъясняет нам чужие взгляды с помощью своей точки  зрения: Qui requirunt quid de quaque re ipsi sentiamus, curiosius id faciunt  quam necesse est. Haec in philosophia ratio contra omnia disserendi nullamque  rem aperte iudicandi, profecta а Socrate, repetita ab Arcesila, confirmata a  Carneade, usque ad nostram viget aetatem. Hi sumus qui omnibus veris falsa  quaedam adiuncta esse dicamus, tanta similitudine ut in iis nulla insit certe  iudicandi et assentiendi nota [1466].    

С какой  целью не только Аристотель, но и большинство других философов прибегали к  запутанным выражениям, как не для того, чтобы повысить интерес к бесплодному  предмету и возбудить любопытство нашего ума, предоставив ему глодать эту сухую  и голую кость? Клитомах утверждал, что он никогда не в состоянии был понять из  сочинений Карнеада, каковы его взгляды [1467]. Почему Эпикур избегал  ясности в своих сочинениях, а Гераклит был прозван за свою манеру изложения  σκοτεινος [1468]!  Непонятное изложение, к которому прибегают ученые, это тот же прием, который  применяют фокусники, чтобы скрыть ничтожество своего искусства, прием, на  который легко попадается человеческая глупость:    

     

Clarus, ob obscuram linguam, magis  inter inanis,    

Omnia enim stolidi magis admirantur  amantque    

Inversis quae sub verbis latitantia  cernunt. [1469]    

     

Цицерон  упрекает некоторых своих друзей за то, что они уделяли астрономии,  юриспруденции, диалектике и геометрии больше времени, чем эти науки  заслуживают, и пренебрегали из-за этого более стоящими и более важными  обязанностями в жизни [1470].  Равным образом и философы-киренаики не придавали цены физике и диалектике [1471].  Зенон в самом же начале своих книг «О государстве» объявлял бесполезными все  свободные науки [1472].    

Хрисипп  утверждал, что все написанное Платоном и Аристотелем о логике писалось ими в  шутку и ради упражнения; он не мог поверить, чтобы они серьезно говорили о  таких пустяках [1473].  Плутарх утверждает то же самое относительно метафизики [1474]. Эпикур сказал бы то  же самое и о риторике, грамматике, поэзии, математике и всех прочих науках,  кроме физики. Сократ со своей стороны признал бы это относительно всех наук, за  исключением лишь той, которая занимается вопросами нашей жизни и нравов. О чем  бы его ни спросили, он всегда заставлял спрашивающего прежде всего разобраться  в обстоятельствах его прошлой и настоящей жизни; только эти обстоятельства он  исследовал и по ним судил, считая всякое иное знание второстепенным по  сравнению с этим и излишним. Parum mihi placeant eae litterae quae ad virtutem  doctoribus nihil profuerunt [1475].    

Таким  образом, большинство наук находилось в пренебрежении у самих ученых, но они не  считали излишним изощрять свой ум и упражнять его хотя бы на вещах заведомо  недостоверных и мало полезных.    

Одни  называли Платона догматиком, другие – сомневающимся скептиком, третьи  считали, что он в некоторых вопросах догматик, в иных скептик [1476].    

Главное  лицо в его диалогах, Сократ, всегда направляет беседу, ставя вопросы и  возбуждая споры; он никогда не обрывает обсуждения, никогда не бывает  удовлетворен и говорит, что не владеет никакой иной наукой, кроме науки  противоречия. Их любимый автор, Гомер, в равной мере заложил основания всех  философских школ, желая показать, что совершенно безразлично, каким путем мы  пойдем [1477].  Уверяют, что Платон был родоначальником десяти различных философских школ [1478], и  поэтому, на мой взгляд, ни одно учение не было в такой степени проникнуто  колебаниями и сомнениями, как его. Сократ говорил [1479], что повивальные  бабки, избрав своим ремеслом принимать детей у других, сами перестают рожать;  так и он, получив от богов звание знатока повивального искусства в делах  мудрости, тоже, подобно повивальным бабкам, отказался сам рождать.  Преисполнившись любовью, он принимает у мужчин, а не у женщин и присматривает  за рождением их душ. Он довольствуется тем, что оказывает рожающим поддержку и  покровительство, помогает их естеству раскрыться, смазывает пути, по которым  идет плод, и облегчает родовые муки; в дальнейшем он помогает судить о  новорожденном, наладить его питание, рост, пеленание и обрезание; таким  образом, он применяет свое искусство на пользу другому, ради его блага и  устранения грозящих ему опасностей.    

Точно  так же обстоит дело и с сочинениями большинства философов третьего направления,  как это отметили уже древние авторы относительно творений Анаксагора,  Демокрита, Парменида, Ксенофана и других [1480]. Их манера изложения  по существу пронизана сомнением, они умышленно скорее спрашивают, чем поучают,  хотя и перемежают свое изложение догматическими утверждениями. Это можно так же  хорошо проследить на Сенеке, как и на Плутархе. Те, кто занимается ими  вплотную, отлично знают, что они судят о вещах то с одной точки зрения, то с  совершенно противоположной, и комментаторам следовало бы прежде всего примирить  каждого из них с ним самим.    

Мне  кажется, что Платон умышленно любил философствовать в диалогической форме, ибо  многообразие и противоречивость его взглядов не так бросались в глаза, когда их  излагали разные собеседники.    

Рассматривать  предметы с разных точек зрения так же хорошо, как и рассматривать их под одним  углом зрения, или даже еще лучше, ибо такое рассмотрение шире и полезнее.  Возьмем пример из нашей практики: судебные решения составляют конечный пункт  догматического обсуждения дела; однако те решения, которые наши парламенты  представляют в качестве образцов, способных внушить народу то уважение, которое  он обязан питать к этим высоким учреждениям, главным образом благодаря  достоинству заседающих в них лиц, – хороши не своими заключениями, которые  носят обычный характер и которые дает всякий судья, а тем, что они составляют  итог прений и столкновения различных и противоположных мнений по поводу данного  юридического случая.    

Наиболее  обширную область для взаимных упреков философов представляют те их расхождения  и противоречия, в которых запутывается каждый из них либо умышленно, с целью  показать шаткость человеческого ума в суждении о всяком предмете, либо, помимо  их ведома, вследствие текучести и непонятности всякого явления.    

Это  выражено в следующем постоянно повторяемом изречении: «Если вопрос скользкий и  зыбкий, воздержимся от суждения», ибо, как говорит Еврипид, «творения бога  различным образом смущают нас» [1481].    

Это  напоминает Эмпедокла [1482],  который, как бы охваченный божественным вдохновением и терзаемый истиной, постоянно  твердит в своих писаниях: «Нет, нет, мы ничего не чувствуем и ничего не видим;  все вещи сокрыты для нас, нет ни одной, о которой мы в состоянии были бы  установить, что она такое». Ту же самую мысль выражают и следующие слова  божественного Писания: Cogitationes mortalium timidae et incertae ad  inventiones nostrae et providentiae [1483].  Не следует удивляться тому, что люди, отчаявшиеся овладеть истиной, тем не  менее находят удовольствие в погоне за ней, ибо изучение наук – весьма  увлекательное занятие; оно столь приятно, что стоики, например, в числе  различных наслаждений запрещают также и то, которое проистекает от упражнения  ума: они хотят обуздать его и считают невоздержанностью стремление слишком  много знать [1484].    

Однажды,  когда Демокрит ел во время обеда фиги, пахнувшие медом, он вдруг задумался над  тем, откуда взялась у фиг эта необычная сладость, и, чтобы выяснить это, он  встал из-за стола, желая осмотреть то место, где эти фиги были сорваны. Его  служанка, узнав, почему он всполошился, смеясь, сказала ему, чтобы он не  утруждал себя: она просто положила фиги в сосуд из-под меда. Демокрит был  раздосадован тем, что она лишила его повода произвести расследование и отняла у  него предмет, возбудивший его любознательность. «Уходи, – сказал он  ей, – ты причинила мне неприятность; я все же буду искать причину этого  явления так, как если бы оно было природным» [1485]. И он не преминул  найти какое-то истинное основание для объяснения этого явления, хотя оно было  ложным и мнимым. Указанное происшествие с великим и прославленным философом  служит ярким примером той страсти к знанию, которая заставляет нас пускаться в  поиски, заведомо безнадежные. Плутарх рассказывает о сходном случае с одним  человеком, который не желал быть выведенным из сомнения, одолевавшего его по  поводу некоторых вещей, так как это лишило бы его удовольствия доискиваться;  другой человек точно так же не желал, чтобы врач исцелил его от перемежающейся  лихорадки, чтобы не лишиться удовольствия получать облегчение от питья. Satius  est supervacua discere quam nihil [1486].    

Подобно  тому как всякая пища часто доставляет только удовольствие, между тем как далеко  не все то приятное, что мы едим, бывает питательным и здоровым, – точно  так же нам неизменно доставляет наслаждение все то, что наш ум извлекает из  занятий науками, даже когда оно не бывает ни питательным, ни целебным.    

Вот что  говорят ученые: «Изучение природы служит пищей для нашего ума; оно возвышает и  поднимает нас, оно заставляет нас презирать низменные и земные вещи по  сравнению с возвышенными и небесными; само исследование вещей сокрытых и  значительных – весьма увлекательное занятие даже для того, кто благодаря  этому проникается лишь благоговением и боязнью судить о них» [1487].  Эти слова выражают убеждение их авторов. Еще более ярким образцом такой  болезненной любознательности является другой пример, на который они постоянно с  гордостью ссылаются. Евдокс [1488]  умолял богов дать ему возможность хоть один раз увидеть вблизи солнце и узнать,  каковы его форма, величина и красота, даже ценою того, чтобы быть им тотчас же сожженным.  Он жаждал ценою жизни приобрести знание, которым он не смог бы воспользоваться,  и ради этого мгновенного и мимолетного познания готов был отказаться от всех  имевшихся у него знаний и от тех, которые он мог бы еще приобрести в  дальнейшем.    

Меня нелегко  убедить в том, что Эпикур, Платон и Пифагор принимали за чистую монету свои  атомы, свои идеи, свои числа: они были слишком умны, чтобы верить в столь  недостоверные и спорные вещи. Но каждый из этих великих мужей стремился внести  какой-то луч света, желая рассеять нашу тьму и невежество; они тешились  измышлениями, которые по крайней мере были увлекательными и остроумными, и если  даже они оказывались ложными, то были не хуже противоположных убеждений:  unicuique ista pro ingenio finguntur, non ex scientiae vi [1489].    

Некий  древний мудрец, которого упрекали в том, что он проповедует такую философию, о  которой сам он в душе невысокого мнения, ответил: «Это и значит  философствовать». Философы хотели все исследовать, все взвесить и считали, что  это соответствует присущей нам природной любознательности. Некоторые вещи они  писали ради пользы общества, как, например, о религии, и это было с их стороны  благоразумно, ибо они не хотели разоблачать общепринятые мнения, опасаясь  вызвать этим смуту и нарушить повиновение законам и обычаям своей страны.    

Платон  разрешает этот вопрос просто и ясно: когда он говорит от своего лица, то не  предписывает ничего определенного, когда же выступает как законодатель, то  начинает выражаться решительно и властно [1490]. При этом он, не  стесняясь, уснащает свое изложение самыми фантастическими измышлениями, весьма  полезными для народа, но смешными в его собственных глазах, ибо он знает, до  какой степени мы склонны поддаваться всяким внушениям, даже самым диким и  нелепым.    

Вот  почему в своих «Законах» он тщательно предусматривает [1491], что в общественных  местах должны распеваться только такие гимны, баснословные вымыслы которых  могут послужить какой-нибудь полезной цели. Будучи убежден, что человеческий ум  легко поддается внушению, он считал, что уж лучше питать его полезными  вымыслами, чем бесполезными или даже вредными. В своем «Государстве» он прямо  заявляет, что для пользы людей часто бывает необходимо их обманывать [1492].  Нетрудно заметить, что одни философские школы больше стремились к истине,  другие же – к пользе, благодаря чему последние и получили большее  распространение. Беда наша в том, что нередко вещи, кажущиеся нам наиболее  истинными, не являются наиболее полезными для нашей жизни. Даже эпикурейцы,  пирронисты и приверженцы Новой Академии [1493], то есть представители  самых смелых философских школ, в конечном счете вынуждены склоняться перед  гражданским законом.    

Есть еще  и другие вопросы, которые они тщательно обсуждали, выворачивая их так и этак,  причем каждый старался сказать свое слово, удачное или неудачное. Так как они  исходили из того, что нет ничего столь сокровенного, чего им нельзя было бы  расследовать, то им часто приходилось строить несостоятельные и нелепые  догадки, которые они сами не считали основательными, и выдвигали их не для  того, чтобы установить истину, а только чтобы поупражнять свой ум. Non tam id  sensisse quod dicerent, quam exercere ingenia materiae difficultate videntur  voluisse [1494].    

В  противном случае было бы непонятно, как могли эти выдающиеся и замечательные  люди обнаружить такое необычайное непостоянство, такую разноголосицу и  легковесность в своих воззрениях? Так, например, что может быть нелепее, чем  желать представить себе бога с помощью наших уподоблений и догадок; или  пытаться подчинить его и мир нашим законам и мерить их нашими силами; или  пользоваться в применении к божеству той крупицей способностей, которые ему  угодно было уделить человеческой природе; или желать низвести его на землю и  сделать столь же тленным и жалким, как мы сами, только потому, что мы не в  состоянии простереть своих взоров до его славного престола?    

Из всех  человеческих – и притом самых древних – религиозных воззрений  наиболее правдоподобным и находящим оправдание мне представляется то, которое  признает бога непостижимой силой, источником и хранителем всех вещей, считает,  что бог – весь благо, весь совершенство и что он благосклонно принимает  почести и поклонение людей, в какой бы форме, под каким бы именем и каким бы  способом люди их ни выражали [1495].    

     

Iuppiter omnipotens rerum, regumque  deumque    

Progenitor genitrixque. [1496]    

     

Небо  всегда благосклонно взирало на это рвение. Все правительства извлекали пользу  из благочестия верующих [1497];  нечестивые люди и их поступки повсюду получали соответствующее воздаяние.  Писавшие о языческих народах признают достоинство, правопорядок,  справедливость, истинность чудес и оракулов, служащих им на пользу, и  наставления, которые заключены в их баснословных религиях, поскольку бог, по  своему милосердию, пожелал с помощью этих благодеяний укрепить слабые ростки  весьма грубого познания его, достигнутого их естественным разумом, хотя и  сквозь оболочку лживых выдумок.    

Но те  выдумки, которые измышлял человек, были не только ложными, но и нечестивыми и  безнравственными.    

Из всех  святынь, почитавшихся в Афинах, святой Павел счел наиболее допустимой ту, где  был жертвенник с надписью: «Неведомому и невидимому богу» [1498].    

Пифагор  ближе всего подошел к истине, считая, что познание этой первопричины, этой  сущности всего сущего, не подлежит никакому ограничению, никаким предписаниям и  никакому внешнему выражению, ибо это познание есть не что иное, как крайнее  усилие нашего воображения, стремящегося к совершенству, причем каждый по своим  способностям составляет себе идею этого существа. Но когда Нума решил  приспособить к такому пониманию религию своего народа [1499] и привязать его к  чисто духовной вере, не имеющей определенного предмета поклонения и лишенной  всякой материальности, то это оказалось бесплодной попыткой, ибо человеческому  уму не за что было ухватиться в этой безбрежности смутных мыслей, ему необходимо  было уплотнить их в некий образ, созданный им по своему подобию. Божественное  величие, таким образом, позволило до известной степени ограничить себя ради нас  телесными границами. Его сверхъестественные и небесные таинства носят на себе  печать земной природы человека, и почитание бога выражается в молитвах и  звучащих словах, ибо при этом верует и молится человек. Я оставляю в стороне  другие доводы, которые приводят в данном случае; но вряд ли меня можно убедить  в том, что наши распятия и изображение жалостных крестных мук, вид церковных  украшений и обрядов, пение, выражающее наши благочестивые помыслы, и общее  связанное с этим возбуждение наших чувств не воспламеняют души народов  религиозной страстью, оказывающей весьма полезное действие [1500].    

Из религий,  в основе которых лежало поклонение телесному божеству, – что необходимо  было при царившем в те времена всеобщем невежестве, – я бы, мне кажется,  охотнее всего примкнул к тем, кто поклонялся солнцу.    

     

О солнце...... Всеобщий светоч,    

Глаз мира; если бог с небес глядит на  нас,    

То солнца жаркий свет – сиянье  божьих глаз:    

Всему дарит он жизнь, и все он  охраняет    

И все дела людей в широком мире  знает.    

Да, солнце дивное, блюдя святой  черед,    

В двенадцати домах на небесах живет,    

Для нас, живых людей, меняя лики года,    

И тают облака в лучах его восхода.    

Вселенной мощный дух, горячий,  огневой,    

Оно за краткий день, кочуя над  землей.    

Всю твердь небесную огромным плотным  шаром    

Сумеет обежать в своем стремленье  яром.    

Трудов не ведает – а счесть не  может их, –    

Природы старший сын, отец существ  живых [1501].    

     

Ибо,  помимо своего величия и красоты, солнце представляет собой наиболее удаленную  от нас и потому наименее известную нам часть вселенной, так что вполне  простительно испытывать по отношению к нему чувство восхищения и благоговения.    

Фалес,  который первым исследовал такие вопросы, считал бога духом, который создал все  из воды; Анаксимандр считал, что боги рождаются и умирают через известные  промежутки времени и что миров и их богов существует бесконечное множество;  Анаксимен признавал, что бог есть воздух, что он возникает, что он безмерен и  всегда находится в движении; Анаксагор первый считал, что устройство и мера  всех вещей определяются и совершаются силой и прозорливостью бесконечного  разума [1502].  Алкмеон [1503]  приписывал божественность солнцу, луне, звездам и душе. Пифагор учил, что бог  есть дух, который пребывает в природе всех вещей и от которого исходят наши  души; Парменид [1504]  считал, что горящий световой круг, опоясывающий небо и сохраняющий своей  теплотой вселенную, и есть бог. Эмпедокл полагал, что богами являются четыре  стихии, из которых созданы все вещи; Протагор [1505] говорил, что о богах  он ничего не знает, существуют они или нет и каковы они. Демокрит то утверждал,  что боги – это «образы» [1506]  и их круговращения, то – что они представляют собой природу, которая  излучает эти образы, то, наконец, что боги – это наше знание и разум.  Платон по-разному излагает свои воззрения; в «Тимее» он утверждает, что  невозможно назвать отца мира; в «Законах» он говорит, что не следует допытываться,  что такое бог; но в других местах тех же сочинений он называет богами мир,  небо, звезды, землю и наши души, а кроме того, признает всех тех богов, которые  приняты были в древности в каждом государстве. Ксенофонт, излагая учение  Сократа, отмечает такую же путаницу: то Сократ утверждал, что не следует  доискиваться, каков образ бога; то он считал богом солнце, то – душу;  иногда он говорил, что существует единый бог, иногда же – что их много.  Племянник Платона, Спевсипп [1507],  считал, что бог есть некая одушевленная сила, которая всем управляет.  Аристотель иногда признавал, что бог – это дух, а иногда – что это  вселенная, в некоторых же случаях он ставил над нашим миром другого владыку, а  иногда полагал, что бог – это небесный огонь. Ксенократ [1508]  насчитывал восемь богов, из которых первые пять – это планеты, шестой  бог – все неподвижные звезды, вместе взятые, а седьмым и восьмым богами  являются солнце и луна. Гераклид Понтийский [1509] колеблется между  различными точками зрения: он признает, что бог лишен чувств, и придает ему то  один образ, то другой, а под конец заявляет, что боги – это небо и земля.  Такое же непостоянство в своих взглядах обнаруживает и Феофраст [1510]: он  приписывает управление миром то разуму, то небу, то звездам.    

Огратон [1511]  полагал, что бог – это бесформенная и бесчувственная природа, обладающая  способностью порождать, увеличивать и уменьшать. Зенон полагал, что бог –  это естественный закон, повелевающий творить добро и запрещающий делать зло;  закон этот, по его мнению, – нечто одушевленное; Зенон не причисляет к  богам Юпитера, Юнону, Весту, обычно называемых богами. Диоген  Аполлонийский [1512]  полагал, что бог – это воздух. Ксенофан [1513] считал, что бог  шарообразен, видит и слышит, но неодушевлен и не имеет ничего общего с  человеческой природой. Аристон [1514]  полагал, что образ бога непознаваем и что бог лишен чувств; он сомневался, есть  ли бог нечто одушевленное или нет. Клеанф [1515] признавал богом иногда  разум, иногда вселенную, иногда душу природы, иногда небесный жар, который  окружает и охватывает все. Ученик Зенона, Персей [1516], считал, что звания  богов удостоились все те, кто сделал что-нибудь полезное для человеческого  общежития. Хрисипп нагромоздил в одну кучу все предшествующие высказывания о  богах и, наделив их тысячью различных образов, причислил к ним также людей,  которые обессмертили себя. Диагор и Феодор [1517] полностью отрицали  существование богов. Эпикур полагал, что боги светоносны, прозрачны и воздушны;  они обитают между небосводами, как бы между двумя укреплениями, обладают  человеческим обликом и имеют такие же, как у нас, части тела, хотя телом своим  никак не пользуются [1518].    

     

Ego deum genus esse semper dixi, et  dicam caelitum;    

Sed eos non curare opinor, quid agat  humanum genus. [1519]    

     

И вот  при виде этой полнейшей неразберихи философских мнений попробуйте положиться на  вашу философию, попробуйте уверить, что вы нашли изюминку в пироге! Убедившись  в этом хаосе, я пришел к выводу, что нравы и мнения, отличающиеся от моих, не  столько мне неприятны, сколько поучительны; сопоставление их дает мне основание  не к тому, чтобы возгордиться, а к тому, чтобы почувствовать свое ничтожество:  мне кажется, что ни одно мнение не имеет преимущества перед другим, за  исключением тех, которые внушены мне божьей волей. Я оставляю в стороне образ  жизни необычный и противоестественный. Наблюдаемые в мире политические порядки  противоречат друг другу в не меньшей степени, чем философские школы: мы можем,  таким образом, убедиться, что сама фортуна не более изменчива и многолика, чем  наш разум, что она не более слепа и безрассудна.    

То, что  мы меньше всего знаем, лучше всего годится для обожествления [1520];  вот почему делать из нас богов, как поступали древние, значит доказывать  полнейшее ничтожество человеческого разума. Я бы скорее понял тех, кто  поклоняется змее, собаке или быку, поскольку, меньше зная природу и свойства  этих животных, мы можем с большим основанием думать о них все, что нам хочется,  и приписывать им необычайные способности. Но делать богов из существ,  обладающих нашей природой, несовершенство которой нам должно быть известно;  приписывать богам желания, гнев, мстительность; заставлять их заключать браки,  иметь детей и вступать в родственные связи, испытывать любовь и ревность;  наделять их частями нашего тела, нашими костями, нашими недугами и нашими  наслаждениями, нашими смертями и нашими похоронами – все это можно  объяснить лишь чрезмерным опьянением человеческого разума.    

     

Quae procul usque adeo divino ab  numine distant,    

Inque deum numero quae sint indigna  videri. [1521]    

     

Formae,  aetates, vestitus, ornatus noti sunt: genera, coniugia, cognationes omniaque  traducta ad similitudinem imbecillitatis humanae: nam et perturbatis animis  inducuntur; accipimus enim deorum cupiditates, aegritudines, iracundias. [1522]    

Это все  равно, что обожествлять не только веру, добродетель, честь, согласие, свободу,  победу, благочестие, но и вожделение, обман, смертность, зависть, старость,  страдания, страх, лихорадку, злополучие и другие напасти нашей изменчивой и  бренной жизни.    

     

Quid iuvat hoc, templis nostros  inducere mores?    

О curvae in terris animae et  caelestium inanes. [1523]    

     

Египтяне  без стеснения предусмотрительно запрещали под страхом смерти говорить о том,  что их боги Серапис и Изида были когда-то людьми, хотя это было всем известно.  Их изображали с прижатым к губам пальцем, что, по словам Варрона, означало  таинственное приказание жрецам хранить молчание об их смертном  происхождении, – иначе они неминуемо лишились бы всякого почитания [1524].    

Раз уж  человек желает сравняться с богом, говорит Цицерон [1525], он поступил бы лучше,  наделив себя божественными свойствами и совлекши их на землю, вместо того чтобы  воссылать на небо свою тленную и жалкую природу; но, говоря по правде, человек,  побуждаемый тщеславием, делал на разные лады и то и другое.    

Я не  могу поверить, что философы говорят серьезно, когда устанавливают иерархию своих  богов и вдаются в описание их союзов, их обязанностей и их могущества. Когда  Платон говорит о жезле Плутона и о телесных наградах и наказаниях, которые  ожидают нас после распада наших тел, сообразуя эти воздаяния с тем, что мы  испытываем в этой жизни [1526], –    

     

Secreti celant calles, et myrtea  circum    

Sylva tegit; curae non ipsa in morte  relinquunt, [1527]    

     

или  когда Магомет обещает своим единоверцам рай, устланный коврами, украшенный  золотом и драгоценными камнями, рай, в котором нас ждут девы необычайной  красоты и изысканные вина и яства, то для меня ясно, что это говорят  насмешники, приспособляющиеся к нашей глупости: они стремятся привлечь и  соблазнить нас этими описаниями и обещаниями, доступными нашим земным вкусам.  Ведь впадают же некоторые наши единоверцы в подобное заблуждение и надеются  после воскресения вернуться к земной и телесной жизни со всеми мирскими благами  и удовольствиями. Можно ли поверить, чтобы Платон – с его возвышенными  идеями и столь близкий к божеству, что за ним сохранилось прозвище божественного,  допускал, что такое жалкое создание, как человек, имеет нечто общее с этой  непостижимой силой? Можно ли представить себе, чтобы он считал наш разум и наши  слабые силы способными участвовать в вечном блаженстве или терпеть вечные муки?  От имени человеческого разума следовало бы сказать ему: если те радости,  которые ты сулишь нам в будущей жизни, такого же порядка, как и те, которые я  испытывал здесь на земле, то это не имеет ничего общего с бесконечностью. Даже  если все мои пять чувств будут полны веселья и душа будет охвачена такой  радостью, какой она только может пожелать и на какую может надеяться, это еще  ничего не значит, ибо меру ее возможностей мы знаем. Если в этом есть хоть  что-нибудь человеческое, значит в этом нет ничего божественного. Если оно не  отличается от нашего земного существования, то оно ничего не стоит. Все радости  смертных тоже смертны. Если нас еще может трогать и радовать в будущем мире то,  что мы узнаем наших родителей, наших, детей и наших друзей, если мы еще ценим  такие удовольствия, то это показывает, что мы находимся еще во власти земных и  преходящих радостей. Мы не в состоянии достойным образом оценить величие этих  возвышенных и божественных обещаний, если способны их как-то понять; ибо для  того, чтобы представить их себе надлежащим образом, их следует мыслить  невообразимыми, невыразимыми, непостижимыми и глубоко отличными от нашего  жалкого опыта. «Не видел того глаз, – говорит апостол Павел, – не  слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим  Его» [1528].  И если для того, чтобы сделать нас к этому способными, потребуется  преобразовать и изменить наше существо (как ты этому учишь, Платон, путем  описанных тобой очищений), то это изменение должно быть таким коренным и  всесторонним, что мы перестанем быть в физическом смысле тем, чем были:    

     

Hector erat tunc cum bello certabat;  at ille,    

Tractus ab Aemonio, non erat Hector,  equo, [1529]    

     

и эти  награды на том свете получит уже какое-то другое существо:    

     

quod mutatur, dissolvitur; interit  ergo:    

Traiciuntur enim partes atque ordine  migrant. [1530]    

     

Ибо  когда мы говорим о метемпсихозе Пифагора и о том, как он представлял себе  переселение душ, то разве мы думаем, что лев, в котором воплотилась душа  Цезаря, испытывает те же страсти, которые волновали Цезаря, или что лев и есть  Цезарь! Если бы это было так, то были бы правы те, кто, оспаривая это мнение  Платона [1531],  упрекали его в том, что в таком случае могло бы оказаться, что превратившаяся в  мула мать возила бы на себе сына, и приводили другие подобные нелепости. И  разве новые существа, возникшие при этих превращениях одних животных в других  того же вида, не будут иными, чем их предшественники? Говорят, что из пепла  феникса рождается червь, а потом другой феникс [1532]; можно ли думать, что  этот второй феникс не будет отличаться от первого? Мы видим, что шелковичный  червь умирает и засыхает и из него образуется бабочка, а из нее в свою очередь  другой червь, которого нелепо было бы принимать за первого. То, что однажды  прекратило существование, того больше нет [1533]:    

     

Nec, si materiem nostram collegerit  aetas    

Post obitum, rursumque redegerit, ut  sita nunc est,    

Atque iterum nobis fuerint data  lumina vitae,    

Pertineat quidquam tamen ad nos id  quoque factum,    

Interrupta semel cum sit repetentia  nostra. [1534]    

     

И когда  в другом месте, ты, Платон [1535],  говоришь, что этими воздаяниями в будущей жизни будет наслаждаться духовная  часть человека, то ты говоришь нечто маловероятное.    

     

Scilicet, avolsis radicibus, ut  nequit ullam    

Dispicere ipse oculus rem, seorsum  corpore toto. [1536]    

     

Ибо тот,  кто будет испытывать это наслаждение, не будет больше человеком, а  следовательно, это будем не мы; ведь мы состоим из двух основных частей,  разделение которых и есть смерть и разрушение нашего существа:    

     

Inter enim iacta est vitai pausa,  vageque    

Deerrarunt passim motus ab sensibus  omnes. [1537]    

     

Не  говорим же мы, что человек страдает, когда черви точат части его бывшего тела  или когда оно гниет в земле:    

     

Et nihil hoc ad nos, qui coitu  coniugioque    

Corporis atque animae consistimus  uniter apti. [1538]    

     

Далее,  на каком основании боги могут вознаграждать человека после его смерти за его  благие и добродетельные поступки, раз они сами побудили его к этому и совершили  их через него? И почему они гневаются и мстят ему за его порочные деяния, раз  они же сами наделили его этой несовершенной природой, между тем как самое  ничтожное усилие их воли могло бы предохранить его от этого? Разве не это самое  возражение Эпикур приводил с большей убедительностью против Платона,  прикрываясь нередко следующим изречением: «Обладая лишь смертной природой, нельзя  установить ничего достоверного о природе бессмертной. Она всегда сбивает нас с  толку, в особенности, когда вмешивается в божественные дела». Кто яснее  понимает это, чем мы? Ибо хотя мы и даем нашему разуму точные и непогрешимые  наставления, хотя мы и освещаем путь его святым светочем истины, которым богу  угодно было наделить нас, однако мы каждодневно видим, что стоит ему хоть  немного уклониться от обычной тропы, свернуть с пути, проторенного и  проложенного церковью, как он тотчас же запутывается и начинает блуждать без  руля и без ветрил в безбрежном море зыбких и смутных человеческих мнений. Как  только разум теряет эту верную столбовую дорогу, он устремляется по тысяче  различных путей.    

Человек  может быть только тем, что он есть, и представлять себе все только в меру  своего понимания. Когда те, кто всего-навсего люди, – говорит  Плутарх [1539], –  берутся судить и рассуждать о богах и полубогах, это еще большая  самонадеянность, чем когда человек, ничего не смыслящий в музыке, берется  судить о тех, кто поет; или когда человек, никогда не бывавший на поле боя,  пробует рассуждать об оружии и способах ведения войны, полагая, что с помощью  легковесных догадок можно разобраться в существе того искусства, которое выше  его понимания. На мой взгляд, древние думали, что возвеличивают божество,  приравнивая его к человеку, наделяя его человеческими способностями, самыми  затейливыми прихотями и самыми низменными потребностями; предлагая ему в пищу  наше мясо; забавляя его нашими плясками, шутками и фокусами; предлагая ему наши  одеяния и наши дома; услаждая его запахом благовоний и звуками музыки,  празднествами и цветами. Наделяя божество нашими порочными страстями, они  льстиво приписывали его правосудию бесчеловечную мстительность и увеселяли его  зрелищем разрушения и разорения того, что оно само создало и охраняло. Так  поступил, например, Тиберий Семпроний [1540], предав огню и принеся  в жертву Вулкану богатую военную добычу и оружие, захваченное им у неприятеля в  Сардинии. Павел Эмилий [1541]  принес в жертву Марсу и Минерве добычу, доставшуюся ему в Македонии. Александр,  придя к Индийскому океану [1542],  бросил в его воды в честь Фетиды несколько больших золотых сосудов и устроил,  кроме того, на своих алтарях бойню, принеся в жертву не только невинных  животных, но и людей. Человеческие жертвоприношения были обычными у многих  народов, в том числе и у нашего; я думаю, что ни один народ не представлял  исключения в этом отношении.    

     

Sulmone creatos    

Quattuor hic iuvenes, totidem quos  educat Ufens,    

Viventes rapit, inferias quos immolet  umbris. [1543]    

     

Геты [1544]  считали себя бессмертными; умереть значило для них отправиться к своему  божеству Салмоксису. Каждые пять лет геты посылали к Салмоксису кого-либо из  своих соплеменников, чтобы попросить его о самом необходимом. Посланца избирали  по жребию, и обряд этот совершался таким образом: сначала ему устно передавали  то или иное поручение, после чего трое воинов выстраивались в ряд с тремя  копьями в руках, а другие со всего размаху бросали обреченного на них. Если он  при этом получал смертельную рану и тотчас же умирал, это считалось верным  признаком божественного благоволения. Если же вестник не умирал сразу, геты  считали, что он порочный и недостойный человек, и избирали другого посланца  вместо него.    

Когда  Аместрида, мать Ксеркса [1545],  состарилась, то, следуя религии своей страны и желая умилостивить какого-то  подземного бога, приказала однажды закопать в землю живыми четырнадцать  персидских юношей знатного происхождения.    

Еще и  поныне идолы Темикститана обагряются кровью младенцев; им угодны жертвы только  этих невинных детских душ: правосудие жаждет крови невинных!    

     

Tantum religio potuit suadere  malorum! [1546]    

     

Карфагеняне  приносили в жертву Сатурну своих собственных детей; а бездетные покупали для  этой цели чужих детей; отец и мать обязаны были присутствовать при обряде жертвоприношения  с веселыми и довольными лицами [1547].  Странной фантазией было платить за милость богов нашими страданиями; так  поступали, например, лакедемоняне, услаждавшие свою Диану истязаниями юношей,  которых они в угоду ей часто бичевали до смерти [1548]. Дикой прихотью было  благодарить зодчего разрушением его созданий и карать невинных, чтобы  предотвратить наказание, заслуженное виновными. Дико было думать, что заклание  и смерть бедной Ифигении в Авлиде очистит греческое войско от обиды, нанесенной  богам [1549].    

     

Sed casta inceste, nubendi tempore in  ipso,    

Hostia concideret mactatu moesta  parentis. [1550]    

     

А что  сказать о двух прекрасных и благородных Дециях [1551], отце и сыне, которые,  чтобы расположить богов в пользу римлян, бросились в самую гущу неприятельских  войск!