1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
   
— Спасибо вам за совет, — заметил Парсел.
   
— К вашим услугам! А если вам когда понадобится какой инструмент, только мигните. У меня есть инструменты и с «Блоссома», да и свои тоже, только я своих никогда никому не даю, но для вас сделаю исключение, поскольку, как говорится, вы сами мастер!
   
Неслыханное дело — Маклеод предлагает ему свой инструмент! Услышав это великодушное предложение, Парсел чуть языка не лишился. И молча обернулся к своему собеседнику. Маклеод смотрел вдаль, подняв брови, полуоткрыв рот. Казалось, он сам удивляется своей щедрости.
   
— Вчера вечером ко мне приходили черные. Все шестеро с Омаатой, — вдруг без всякого перехода сказал он.
   
— С Омаатой?
   
— Она им переводила.
   
— А! — заметил Парсел.
   
И замолчал. Только это «а» — и молчание…
   
— Вы, надеюсь, догадываетесь, зачем они ко мне приходили?
   
Так как Парсел молчал, Маклеод добавил:
   
— Само собой разумеется, я ответил «нет». Тогда они вручили мне вот этот сверточек и ушли.
   
Маклеод вынул из кармана пакетик и протянул Парселу. В нем оказался пучок маленьких палочек, перевязанных лианой.
   
— Вы не знаете, что это означает?
   
— Отчасти догадываюсь, — ответил Парсел, пересчитывая палочки.
   
— Не утруждайте себя зря. Их тут ровно двадцать восемь штук.
   
Парсел связал палочки и вручил их Маклеоду.
   
— По моему мнению, они дают вам срок — одну луну, — чтобы вы изменили свое мнение.
   
— Какую луну?
   
— Двадцать восемь ночей.
   
— Ага, — буркнул Маклеод и спросил, помолчав: — А если я не изменю мнения?
   
— Тогда они придут ночью и вонзят в вашу дверь дротик.
   
— Ну и что?
   
— Это означает, что они дают вам еще одну луну.
   
— А по окончании этой луны?
   
— Они вас убьют.
   
Маклеод присвистнул и сунул руки в карманы. Лицо не дрогнуло, но когда он заговорил, голос звучал слышно:
   
— А как же они меня убьют?
   
Наступило молчание. Парсел пожал плечами.
   
— Только не думайте, что они пойдут на вас войной. Это не в их духе. Война в представлении таитян — это засада.
   
— В эту игру и вдвоем поиграть можно, — заметил Маклеод.
   
Парсел поднялся.
   
Он углубился в грот; ветер сразу утих, и Парсел всем телом ощутил солнечное тепло. Должно быть, жара началась уже давно, но из-за свежего бриза совсем не чувствовалась.
   
— Играть! — воскликнул он. — Хорошо, если бы дело шло только о вашей собственной жизни!
   
— Значит, они до всех добираются? — хмуро спросил Маклеод.
   
И так как Парсел не ответил, он продолжал:
   
— Значит, поголовная резня? Значит, по-вашему, они это задумали?
   
— Нет, не задумали, — возразил Парсел. — Они не такие, как белые. Они не думают о том, что будут делать, и не обсуждают сообща такие вопросы. Они следуют чувствам. Потом в один прекрасный день начинают действовать. И хотя заранее ничего друг другу не говорят, действуют согласованно.
   
— Чувства! — презрительно буркнул Маклеод. — Какие еще чувства?
   
— Злоба, ненависть…
   
— Против меня?
   
— Против вас, против Смэджа, против всех перитани.
   
— И против вас тоже?
   
— И против меня тоже.
   
— А почему против вас?
   
— Они не понимают моего поведения по отношению к вам.
   
— Ну, за это я их винить не могу.
   
И Маклеод расхохотался скрипучим смехом, прозвучавшим, впрочем, фальшиво. Парсел заговорил снова:
   
— Они считают, что мне следовало объединиться с ними, чтобы вас свалить.
   
Наступило молчание, потом Маклеод сказал:
   
— Именно так я бы и поступил на вашем месте. И точно так же поступил бы Бэкер, не будь он вашим дружком. Вы мне скажете: «Таков уж я, Парсел, и такова моя религия». Я двадцать лет шатался по белу свету и ни разу не видел, чтобы религия хоть на грош изменила человека. Плох он, плохим и останется с Иисусом Христом или без Иисуса Христа. Причина? Сейчас скажу. Насчет песнопений, — добавил он, сложив на груди руки, как покойник в гробу, — это еще куда ни шло. Но вот насчет поступков — шиш! Итог: на десять тысяч человек только один какой-нибудь сукин сын принимает религию всерьез. И в данном случае — это вы, Парсел. Повезло мне, что я на такого напал! Заметьте, это я ценю, — добавил он многозначительно, но Парсел так и не разобрал, говорит ли он насмешливо или с уважением. — Если бы не вы, сейчас в лагере черных имелось бы целых три ружья…
   
Маклеод прищурился так, словно солнце било ему в глаза, но сквозь неплотно прикрытые веки пронзительно взглянул на Парсела. Парсел уловил этот взгляд, и его словно оглушило. Оказывается, Маклеод не так уж убежден в его нейтралитете, как уверяет. И пришел он сюда прощупать почву. «Но в таком случае, — подумалось Парселу, — вся эта игра в обаяние, дружеский тон, похвалы моему плотничьему искусству, комплименты моей религиозности — значит, все это комедия? А ведь говорил он вполне искренне. Готов поклясться, что он говорил искренне». Парсел громко глотнул. Вечно он доверяет людям, слишком доверяет. И снова попался в западню, уже в который раз!
   
— Я не подыму против вас оружия, если это вас беспокоит, — с раздражением произнес он. — А что будут делать Джонс и Бэкер, не знаю, не спрашивал.
   
— Меня это не беспокоит, — протянул Маклеод, — просто я сказал вам то, что думаю, Парсел; мне противно, когда белые объединяются с черными против парней своей расы.
   
Парсел побагровел от гнева и глубже засунул руки в карманы.
   
— Вы мне омерзительны, Маклеод, — крикнул он, и голос его дрогнул. — И вы еще осмеливаетесь читать мне мораль после всего, что натворили здесь! Это гнусно! И запомните, никакой солидарности между нами не существует. Я считаю вас виноватым от начала до конца! Вы издевались над таитянами, вы их ограбили, оскорбили, а теперь…
   
Он запнулся, не находя слов, потом снова негодующе крикнул:
   
— Да, да, это мерзко! Мерзко обрекать остров на поток и разграбление, лишь бы удовлетворить свою алчность! Вы сумасшедший, Маклеод! Вы преступник. Именно так. Я пальцем не пошевелю против вас, но если таитяне вас убьют, я даже слезинки не пролью, так и знайте!
   
— В добрый час! — с великолепным хладнокровием ответил Маклеод.
   
Он улыбнулся, вытянул длинные ноги и встал с земли. Его высокий силуэт, четко вырисовывавшийся на фоне залитого солнцем неба, показался Парселу неправдоподобно тонким.
   
— Искренность прежде всего, ведь верно? — произнес Маклеод дружески. — И я благодарю вас за ваши добрые пожелания… Но не беспокойтесь обо мне. Возможно, из меня получится неплохой скелет, но, боюсь, завтра вам еще не придется листать вашу библию и читать молитвы над моим трупом. Нет, мистер! Я буду начеку. Берегитесь папы Маклеода, он издали заметит лезвие ножа и сам в нужную минуту нанесет удар. А что касается войны с черными, так вы говорите: «Это, мол, ваша вина». Ладно, допустим, что моя. Но рано или поздно война начнется. Видели вы когда-нибудь страну, где нет войны? И я вам вот еще что скажу, Парсел, вы, может быть, не заметили, что наш остров слишком мал. Уже сейчас он мал для нас. А что же будет с нашими детьми? Итак, я за войну! Хоть место расчистится. А потом можно будет спокойно вздохнуть.
   
— Лишь при том условии, что расчищено место будет не за ваш счет, — холодно бросил Парсел.
   
Эта фраза, видимо, произвела на Маклеода большее впечатление, чем все предыдущие тирады Парсела. Он моргнул, отвел глаза и замолк.
   
— Не старайтесь меня запугать, — прогремел он вдруг.
   
Парсел взглянул на него. Если Маклеоду не по себе, то полезно, пожалуй, еще подбавить.
   
— Маклеод, — заговорил он, — я сейчас скажу, в чем ваша слабая сторона. У вас нет воображения. Вы не способны представить себе собственную смерть. А только смерть таитян.
   
— Но ружья-то у нас, — сказал Маклеод, уставившись в землю.
   
Парсел тоже поднялся.
   
— Ваши ружья вам не помогут, — живо возразил он. — Вы считаете, что, имея ружье, вы непобедимы. Заблуждаетесь, Маклеод. Вы даже не представляете себе, как вы глубоко заблуждаетесь. Поверьте мне, я своими глазами наблюдал на Таити войну между двумя племенами. Таитянские воины обладают нечеловеческой хитростью. Вам нанесут удар, а вы не успеете даже заметить.
   
Маклеод пожал плечами.
   
— У нас ружья, — повторял он, нахмурившись.
   
Он замкнулся в себе, в свою скорлупу и был теперь недосягаем для страха, а тем более для мысли.
   
Повернувшись спиной к Парселу, он собрался было уходить, потом вдруг спохватился и сказал потише:
   
— Джонсон мне говорил, что вы в прошлом месяце вылечили его от лихорадки.
   
— Да, — удивленно вскинул на него глаза Парсел. — Но ведь я не доктор.
   
— А что вы об этом скажете?
   
Маклеод протянул правую руку. Она распухла, а в центре опухоли виднелось алое пятно.
   
— Что это? — тревожно спросил он. — Не феефее?[17]
   
Парсел издали разглядывал руку, потом, подняв глаза, в упор посмотрел на Маклеода. И был поражен его неестественной бледностью. Маклеод готов рисковать жизнью за лишний акр земли, а тут испугался обыкновенной болячки.
   
— Это фурункул, — сказал Парсел. — Феефее редко поражает руки. Не заметили вы опухоли на половых органах?
   
— Нет.
   
— Обычно болезнь начинается именно там. А иногда на ногах.
   
— Значит, — Маклеод облизнул пересохшие губы, — это обыкновенный фурункул?
   
— По-моему, да. Вскипятите воду и подержите руку в горячей воде.
   
— Спасибо, — поблагодарил Маклеод. — Когда я увидел, что рука у меня пухнет, я здорово перетрусил. Вспомнил одного парня на Таити, так вот, ему двумя руками приходилось при ходьбе поддерживать свои погремушки. Нет, эта болезнь не для доброго христианина, — с негодованием заметил он.
   
Парсел ничего не ответил.
   
— Спасибо, доктор, — Маклеод очаровательно улыбнулся и то ли в шутку, то ли всерьез приложил два пальца к виску, круто повернулся и пошел прочь. Перепрыгивая с камня на камень, он ловко перебирал своими длинными, тонкими ногами. «Кузнечик, — подумал Парсел, глядя ему вслед. — Гигантский кузнечик, жестокий, жадный…»
   
Парсел решил поудить еще минут двадцать. Потом, сложив наживку и удочки, направился к Джонсу и Бэкеру, рыбачившим на той стороне бухты. Солнце стояло уже высоко. Самое время идти домой.
   
— А у вас гости были? — заметил Бэкер.
   
— Потом расскажу.
   
Когда они достигли плато, Джонс вызвался отнести часть улова на рынок. Парсел улыбнулся. Он знал, что Джонс обожает трезвонить в колокол; а потом ждет появления женщин и с удовольствием выслушивает их похвалы своему улову.
   
Бэкер с Парселом свернули на Ист-авеню. За все время они не обменялись ни словом. Они теперь не доверяли роще и старались не говорить полным голосом, даже укрывшись за стенами своих домов.
   
Хижина Парсела была пуста. Подобно всем таитянским жилищам, она никогда не запиралась, и Парсел не без огорчения убедился, что в его отсутствие кто-то «взял взаймы» у него кресло. Его раздражала эта страсть таитян брать взаймы у соседа все, что приглянется. Возможно, кресло вернут через неделю, а возможно, и через месяц. Что ж, подождем. По таитянскому этикету осведомляться о том, кто унес вашу вещь, — верный признак плохих манер, а уж требовать ее обратно — предел невежливости.
   
Парсел предложил Бэкеру табуретку, а сам сел у входа, прислонившись к стойке раздвижной стенки, и свесил ноги.
   
Помолчав немного, он заговорил:
   
— Маклеод хотел знать, что мы намереваемся делать. Он боится, как бы наши «три ружья» не попали в лагерь таитян. Он, очевидно, не знает, что у меня вообще нет ружья.
   
— Ну и как? — спросил Бэкер.
   
— Вы же сами знаете мое решение. Я не говорил ни за вас, ни за Джонса.
   
Опершись локтем о колено, Бэкер глядел прямо перед собой. Его смуглое правильное лицо казалось усталым, изможденным, и это впечатление лишь усиливали темные круги под глазами и судорожное подергивание нижней губы. А ведь работал он не больше других. Впрочем, Парсел и не знал его иным: нервный, напряженный, нетерпеливый…
   
— Я с вами не согласен, — проговорил наконец Бэкер. — Если у вас загниет, скажем, нога, что тогда прикажете делать? Вам ее отпилят, чтобы вы весь не загнили. Маклеод прогнил, не возражайте, пожалуйста, из-за него скоро загниет весь остров, а вы то, что вы сделали, чтобы этому помешать?
   
Наступило молчание, потом Парсел сказал:
   
— Я не мешаю вам присоединиться к лагерю таитян.
   
Бэкер пожал плечами.
   
— Я туда без вас не пойду, вы же сами знаете.
   
Эти слова тронули Парсела. Он опустил глаза и сказал, стараясь не выдать волнения:
   
— Можете идти. Мы из-за этого не поссоримся.
   
Бэкер покачал головой.
   
— Еще бы! Да вообще я не представляю себе, из-за чего мы с вами можем поссориться. Но я не понимаю таитянского языка и поэтому буду чувствовать себя с ними неловко… И дело даже не в этом, — добавил он нерешительно и затем, повернувшись к Парселу, проговорил не без смущения: — Скорее уж потому, что мы будем врозь. А ведь еще на «Блоссоме» мы всегда были вместе.
   
Вдруг он вскинул голову, покраснел, и в голосе его прозвучал сдержанный гнев:
   
— Черт возьми, лейтенант! Зачем вы меня остановили тогда ночью, во время раздела женщин?
   
Парсел молчал. Вечно одни и те же споры, вечно один и тот же упрек.
   
— А Джонс? — спросил он.
   
— Джонс будет со мной, — ответил Бэкер.
   
В эту минуту по комнате пробежала струя свежего ветра и задняя дверь громко хлопнула. Парсел оглянулся. Вошла Итиа. Захлопнув за собой дверь, она стояла у порога, в венке из цветов ибиска, в ожерелье из шишек пандануса, свисавшем между ее обнаженных грудей, и разочарованно глядела в спину Бэкера. Она знала, что Ивоа у Авапуи, и не рассчитывала застать у Парсела гостей.
   
— Что тебе надо? — сухо спросил Парсел.
   
И тотчас же, спохватившись, улыбнулся Итии. Она тоже улыбнулась в ответ. Уголки ее губ приподнялись, косо поставленные глаза весело блеснули, и все личико осветилось радостью.
   
— Адамо, — произнесла она звонко и весело, — Меани ждет тебя у Омааты.
   
— Когда?
   
— Сразу же после чрева солнца.[18]
   
— Почему у Омааты? Почему не у меня?
   
— Он не сказал.
   
— Хорошо, я приду, — ответил Парсел.
   
И повернулся к ней спиной. Но Итиа и не думала уходить. Она по-прежнему стояла у двери, опершись бедром о стойку, перебирая быстрыми пальцами свое ожерелье.
   
— А Уилли скоро уйдет? — осведомилась она.
   
Парсел рассмеялся.
   
— Нет, он не собирается уходить.
   
— Почему? Разве он не ест?
   
— Когда он уйдет, я тоже уйду с ним. Иди, иди, Итиа. — И так как она потупилась, как ребенок, который вот-вот заплачет, Парсел ласково добавил: — Go away. [19]
   
Это был знак самой утонченной любезности. Итиа ужасно гордилась, когда Парсел обращался к ней по-перитански.
   
— I go, — с важностью произнесла она. — И добавила: — Видишь, Адамо, я опять надела свое ожерелье. Теперь, когда я к тебе иду, я всегда его надеваю.
   
— Почему?
   
— Как! Ты не знаешь? — громко захохотала она, но тут же прикрыла рот ладонью, чтобы приглушить смех. — Человек! Ты не знаешь!
   
Итиа с хохотом выскочила из комнаты, громко хлопнув дверью.
   
— А она к вам льнет, — проговорил Бэкер.
   
И так как Парсел пропустил замечание мимо ушей, Бэкер добавил:
   
— Авапуи меня ждет.
   
— Я вас провожу.
   
Они молча зашагали по Уэст-авеню, потом Парсел сказал:
   
— Надо бы все-таки собраться и замостить дорогу. А то в сезон дождей нельзя будет шагу ступить.
   
— По-моему, каждый должен замостить свой кусок улицы до соседнего дома, — произнес Бэкер. — Вы, скажем, замостите до Джонса, Джонс до меня. Я до Джонсона. А Джонсон до Ханта.
   
— Нет, — возразил Парсел. — При таком способе работы один участок получится плохой, а другой хороший. Нет, поверьте, гораздо лучше работать всем сообща по часу в день и привлечь к этому делу также и женщин. Каждый принесет с берега хотя бы камень. И в течение двух недель все будет готово.
   
Вот уже целый месяц, проходя по Уэст-авеню, они обсуждали этот вопрос. Но так ничего и не решили. Беспечность тропиков уже давала себя знать.
   
Из хижины Джонсона донесся шум, Парсел различил надтреснутый голос старика и пронзительные вопли Таиаты.
   
— Ну и ну! — вздохнул Бэкер. И добавил: — Хотелось бы мне знать, как она его честит.
   
Парсел прислушался.
   
— Сын шлюхи, каплун, крысиное семя…
   
— Н-да, — протянул Бэкер.
   
Авапуи и Ивоа сидели на пороге хижины Бэкера. Завидев своих танэ, обе поднялись и пошли им навстречу.
   
— Я иду к Омаате, — сообщил Парсел.
   
— Берегись, человек! — засмеялась Ивоа. И добавила: — А я вернусь домой.
   
— Я тебя провожу, — тут же вызвалась Авапуи.
   
С тех пор как Ивоа забеременела, она и шагу не могла ступить по поселку, чтобы кто-нибудь из женщин не поспешил ей на помощь, не подал ей руку. Ивоа была окружена всеобщим бережным уважением, как королева пчел в улье.
   
Кивнув Ивоа, Парсел ускорил шаг. Он боялся, что перед ним вдруг появится Итиа. Дверь хижины Джонса была широко распахнута, сам Джонс голышом сидел перед накрытым столом, а за его спиной стояла Амурея. Заметив Парсела, юноша помахал рукой и посмотрел на него с такой радостью, будто они не виделись целых два дня. Амурея тоже улыбнулась ему. Джонс был светлый блондин с рыжинкой, Амурея — самая настоящая чернушка. Но у обоих был одинаково наивный вид, одинаково доверчивая улыбка. Парсел остановился и поглядел на них. При виде этой юной четы становилось как-то спокойнее на душе.
   
— Вы еще не обедали? — крикнул Джонс.
   
— Я иду к Омаате.
   
— Да она вас задушит, — расхохотался Джонс. — Послушайте-ка! Я хочу дать вам хороший совет. Когда она набросится на вас со своими объятиями, напрягите хорошенько мускулы на груди, плечах и спине и стойте так, пока она вас не отпустит. Смотрите, сейчас я вам покажу.
   
Он поднялся, грозно напружил мускулы и, побагровев от усилий, застыл в этой позе.
   
— А как насчет дыхания? — улыбнулся Парсел. — Вы ведь того и гляди задохнетесь.
   
— Да что вы! — возмутился Джонс, шумно выдохнув воздух. — Зато самый верный способ. Попробуйте и убедитесь.
   
— Попробую, — пообещал Парсел.
   
Первое, что он увидел, войдя к Омаате, было его собственное кресло. Наподобие трона красовалось оно посреди комнаты, и Парселу пришлось употребить немало усилий, чтобы не взглянуть в его сторону и тем самым не выказать свое дурное воспитание. К счастью, ему не пришлось долго разыгрывать комедию равнодушия. Мощные руки Омааты обхватили Парсела и сразу его расплющили, чуть не засосали, чуть не поглотили эти изобильные теплые, как парная ванна, телеса.
   
— Отпусти! — еле переводя дух, взмолился Парсел.
   
— Сыночек мой! — кричала Омаата.
   
Она подняла его в воздух, как перышко, и излила на своего любимца целый поток ласковых, воркующих слов. Но голова Парсела была плотно прижата к ее груди, и он ничего не слышал, кроме глухих перекатов ее голоса. Спина и бока у него омертвели от страшного объятия, он задыхался, уткнувшись лицом в огромные бугры ее грудей.
   
— Ты мне делаешь больно! — крикнул он.
   
— Сыночек мой! — повторила она, растрогавшись.
   
Но растрогавшись, почувствовала новый прилив нежности и еще сильнее прижала к себе Парсела.
   
— Омаата!
   
— Сыночек мой! — снова проворковала, вернее, прорычала она.
   
Наконец она отпустила его, но тут же снова схватила под мышки и подняла до уровня своего лица.
   
— Садись! — предложила она, держа Парсела в воздухе так что ноги его болтались над креслом, и наконец опустила на сиденье. — Садись, Адамо, сыночек мой! Я нарочно ходила за твоим креслом, чтобы тебе было удобно сидеть и ждать Меани.
   
Так вот оно, оказывается, в чем дело! Какая неслыханная предупредительность! Тащить в этакую даль тяжелое, неудобное для переноски кресло! Омаата непременно забудет вернуть его. Продержит у себя кресло еще недели две… И ради того, чтобы он по сидел у нее всего полчаса, она лишила его кресла на целых две недели…"Я рассуждаю, как истый перитани, — с раскаянием подумал Парсел. — Что за мелочность! В конце концов важен лишь дружеский порыв, это сердечное тепло…»
   
Омаата уселась рядом с креслом, опершись одной рукой о пол, другую положив на колени, и застыла в классически спокойной позе, всегда восхищавшей Парсела в таитянках. До чего же она огромная! Хотя Парсел сидел в кресле, и следовательно, не менее чем в полутора футах над полом, ее большие глаза приходились на уровне его глаз. Безмолвствующая Омаата напоминала гигантскую статую, усевшуюся на ступеньки трона.
   
— Скелет заходил за Жоно, — сказала она, заметив, что Парсел оглядывается. — Должно быть, пошли охотиться. Взяли с собой ружья.
   
— А ты не знаешь, чего хочет Меани?
   
— Нет.
   
И она замолкла, радуясь, что может спокойно любоваться своим сыночком. Но это немое обожание наскучило Парселу, и он спросил:
   
— А у тебя есть ожерелье из шишек пандануса?
   
 своих ног.
   
— Почему же ты его не носишь?
   
Она захохотала, и глаза ее лукаво блеснули.
   
— Сегодня не надо.
   
— Почему?
   
Она захохотала еще громче, показывая свои огромные зубы людоедки.
   
— Адамо, сынок мой, — проговорила она между двумя взрывами смеха, — Адамо не тот танэ, который мне нужен.
   
— Не говори загадками, — попросил Парсел.
   
— Я и не говорю. Шишки пандануса, — торжественно проговорила Омаата, — впитывают запах кожи, а потом передают его человеку вместе со своим собственным запахом.
   
— Ну и что же?
   
— Получается смесь, и она опьяняет. Достаточно мужчине приблизиться и вдохнуть этот запах, как он сразу перестает владеть собой. Я надевала свое ожерелье в ночь великого дождя, — добавила она.
   
— В какую ночь? — переспросил Парсел.
   
Омаата вдруг перестала улыбаться, лицо ее погрустнело, словно те времена, о которых она вспомнила, уже давным-давно прошли.
   
— В ночь Оата на большой пироге. Когда я плясала, чтобы добыть себе Жоно.
   
Оба замолчали.
   
— А… а мужчина может сопротивляться?
   
— Тут ведь существуют две вещи, — с важностью пояснила Омаата. — Первое — ожерелье, второе — кожа.
   
Парсел улыбнулся.
   
— Почему ты улыбаешься, Адамо? — серьезно спросила Омаата. — И кожа должна быть очень хорошей. Иначе не получится хорошей смеси.
   
— А если получится хорошая?
   
— Таитянин не может сопротивляться.
   
— Ну, а перитани?
   
— Такой перитани, как вождь большой пироги, может. Возможно, и Скелет. Но не Жоно, не Уилли, не Крысенок.
   
Она взглянула на Парсела.
   
— И мой хорошенький румяный петушок тоже не может…
   
— Я? — спросил Парсел, удивленно подымая брови.
   
— Не делай таких лживых глаз, сыночек, — посоветовала Омаата.
   
Она снова захохотала, согнувшись чуть ли не вдвое, теперь приступы смеха следовали непрерывно один за другим, широкие круглые плечи судорожно тряслись, а мощная грудь мерно колыхалась, как тихоокеанская волна.
   
— Знаю, — пророкотала она, словно водопад обрушился. — Это ты насчет Итии спрашиваешь, знаю. И Меани знает! И Ивоа!
   
— Ивоа! — воскликнул Парсел, он чуть не онемел от неожиданности. — Кто же ей сказал?
   
— Кто же, как не сама Итиа! — ответила Омаата, и от смеха у нее на глазах даже выступили слезы. — Ох, мой петушок, ну и вид у тебя!
   
— Это… это непристойно, — по-английски сказал Парсел и снова перешел на таитянский язык. — Почему ты говоришь об Итии? Я же с ней не играл.
   
— Знаю! — завопила Омаата, давясь от смеха; плечи ее дергались словно от икоты, слезы градом катились по необъятно широким щекам. — Все это знают, о мой маленький перитани маамаа! И никто не может понять, почему ты наносишь Итии такое оскорбление… Впрочем Итиа говорит, что ты скоро перестанешь сопротивляться.
   
— Неужели так и говорит? — возмутился Парсел.
   
— О мой розовощекий петушок! — крикнула Омаата с мокрым от слез лицом, стараясь сдержать смех, сотрясавший ее гигантское тело. — О мой разгневанный петушок! Я, я тоже считаю, что ты недолго будешь сопротивляться! И Ивоа тоже.
   
— Ивоа? — воскликнул Парсел.
   
— Человек, что ж тут удивительного?
   
Мало-помалу она успокоилась и, глядя на Парсела смеющимися глазами, протянула к нему свои огромные руки; она далеко отставила большой палец, повернув ладони, словно преподносила ему в дар саму истину.
   
— Ивоа ждет через две луны ребенка, — внушительно пояснила она.
   
Воцарилось молчание. Парсел не сразу уловил намек, заключавшийся в этой фразе.
   
— Но ведь ты же сама помнишь, — заговорил он наконец, — в тот день, когда мы обследовали остров… Мы сидели под баньяном, и Ивоа сказала Итии: «Адамо танэ Ивоа».
   
— Ох ты, глупый петушок! — возразила Омаата. — Она сказала так потому, что Итиа заигрывала с тобой на людях.
   
Парсел удивленно взглянул на нее. Значит, то был не изначальный голос ревности, а просто урок хорошего тона. «Возможно, я не так уж хорошо понимаю таитян, как мне кажется? — усомнился он в душе. — Сколько же промахов я совершил! И какая непроходимая бездна отделяет их мышление от нашего! Ясно, что слово „адюльтер“ для них просто звук пустой».
   
Внезапно светлый прямоугольник двери заполнила чья-то темная фигура и на пороге показался Меани — стройный, широкоплечий, с высоко закинутой головой. Минуту он величаво сохранял неподвижность. Парсел поднялся и пошел к нему навстречу.
   
— Адамо! Брат мой! — проговорил Меани.
   
Положив обе руки на плечи Парсела, он нагнулся и потерся щекой о его щеку. Потом отодвинул от себя на расстояние вытянутой руки и стал смотреть на него ласково и серьезно.
   
— Я явился сюда, как ты просил, — смущенно пробормотал Парсел. — Однако я не понимаю, почему ты сам не зашел ко мне?
   
— Дни, в которые мы живем, — трудные дни, — ответил Меани, красноречиво разводя руками.
   
Оставив Парсела, он повернулся к Омаате.
   
— Вынь эту серьгу, Омаата.
   
Меани говорил о зубе акулы, который был подвязан к лиане, продернутой сквозь мочку его уха. Лиана была завязана двойным узлом, и толстые пальцы Омааты не сразу его распутали. Развязав узел, она потянула лиану за кончик. Но не тут-то было. Дырка в мочке заросла, и лиана не поддавалась.
   
— Сними только зуб, — поморщился Меани, — и надень его на другую лиану. Адамо, — добавил он, — тебе придется проколоть ухо.
   
— Как! Ты даришь ему зуб? — закричала Омаата, видимо потрясенная такой щедростью.
   
— Дарю! — энергично подтвердил Меани.
   
Но это «дарю» осталось без ответа. Омаата только метнула в сторону Меани быстрый взгляд и произнесла равнодушным тоном:
   
— Сейчас принесу лиану и иголку.
   
Омаата вышла, и через минуту Парсел услышал, как она роется в пристройке, где помещалась кухня.
   
Так как Меани упорно молчал, глядя прямо в глаза Парсела, тот не выдержал и спросил:
   
— Эту самую серьгу носил твой отец?
   
— Да, эту, — подтвердил Меани. — И подарил ее мне, когда я уезжал с тобой.
   
— А теперь ты ее даришь мне? — изумленно воскликнул Парсел.
   
Меани наклонил голову, и Парсел молча уставился на него. Он сознавал всю непомерную щедрость Меани, но смысл самого дара был для него еще не ясен, а спросить он не осмеливался. На сей счет таитянский этикет весьма строг: получающий дар ни о чем не спрашивает, не выражает удовольствия, даже не благодарит. Он покорен и безропотен, как жертва.
   
Вошла Омаата, зажав в губах акулий зуб, висевший на обрывке лианы. В правой руке она держала иголку, такими иглами сшивают паруса, и Парсел пожалел, что в хозяйстве Омааты не нашлось ничего потоньше. В левой руке она несла факел. Передав факел Меани, она неторопливо и торжественно поднесла острие иглы к пламени.
   
— Поверни голову, Адамо, — скомандовала она, схватив его за мочку и чуть не вывернув ему шею.
   
Парсел почти не почувствовал боли, но явственно расслышал легкий хруст прокалываемой кожи. Но когда Омаата продела лиану, завязала ее узлом и акулий зуб всей своей тяжестью оттянул мочку, Парсела обожгла острая боль, которая никак не желала проходить.
   
Меани с удовлетворенным видом оглядел друга. С тех пор как он вошел в комнату, он ни разу не улыбнулся.
   
— Я еще не обедал, — сказал он.
   
И повернувшись, направился к двери.
   
— Меани!
   
Меани оглянулся.
   
— Меани, — повторил Парсел, — ко мне заходил Скелет.
   
Меани посмотрел на Омаату, и Омаата быстро проговорила:
   
— Я ухожу. Моя очередь идти за водой. Иду вместе с Уилли и Ропати.
   
И она поспешно вышла из хижины.
   
— Он приходил поговорить со мной на Роп Бич, — пояснил Парсел.
   
— Мы это знали, — отозвался Меани.
   
Итак, они следят за нами. Или за Скелетом. Значит, когда он подымался из Роп Бича, инстинкт не обманул его. Теперь изо всех уголков чащи за ним наблюдают настороженные глаза.
   
— Что ему надо? — спросил Меани.
   
Парсела удивил этот вопрос, поставленный в упор. Но сейчас было не до церемоний. На лице Меани застыло серьезное, напряженное выражение.
   
— Он хотел знать, присоединимся ли мы, то есть Ропати, Уилли и я, к вам.
   
— И ты сказал «нет»?
   
— Я сказал «нет».
   
— А Уилли?
   
— Он сказал «нет».
   
— А Ропати?
   
— Он последует нашему примеру.
   
Наступило молчание, которое нарушил Парсел.
   
— Скелет может вас опередить.
   
Меани метнул в его сторону пронзительный взгляд и не сказал, словно ожидая продолжения. Но так как Парсел молчал, он заявил:
   
— Мы тоже так думаем.
   
И, слегка кивнув на прощание, вышел. С минуту Парсел стоял в раздумье, пора было и ему возвращаться домой. Ухо горело, при каждом движении головы акулий зуб бился о щеку.
   
На черных камнях Уэст-авеню лежали золотые солнечны круги и перебегала с места на место, как бы бороздя землю, тень пальм, колеблемых ветром. Как все вокруг было мирно! Водоносы уже прошли. Островитяне заканчивали трапезу или готовились к послеобеденному сну.
   
Где-нибудь здесь, в чаще, прячется Итиа, выслеживая его. Таиата пилит Джонсона. Мэсон, должно быть, прогуливается по «капитанскому мостику». Жоно и Скелет охотятся. Ивоа лежит на постели, мечтая о будущем ребенке. Было жарко. Еще один прелестный день, один день среди бескрайней череды дней, пронесшихся над островом с тех пор, как он возник из тихоокеанских вод. В воздухе сладостно пахло цветами, земля была теплая, море совсем рядом. Все такое маленькое, такое будничное, свое, такое успокоительное. Двадцать семь островитян! Самое крошечное поселение во всем Тихом океане! Эти женщины, эти мужчины, с их планами, с их пустяковыми заботами: Скелет беспокоится по поводу чирья, Ваа гордится своим положением жены вождя, Ропати кичится своей мускулатурой, Уилли думает о том, как бы замостить Уэст-авеню, и я сам уже целую неделю забочусь о том, как бы усовершенствовать раздвижную стенку.
   
Вдруг перед Парселом возникло лицо Меани в тот самый миг, когда он отдавал серьгу: суровое, почти дикое выражение. Уже не лицо друга, а лицо воина. Парсел еще на Таити подметил, что эти люди, такие кроткие, могут вдруг превратиться в дикарей. Их округлые черты, бархатистый взгляд могут дышать и ненавистью. Парселу вдруг вспомнился Мата, брат Оту, когда тот возвращался с гор после кровавой битвы и нес, держа за волосы, голову врага. Водрузив ее на копье у входа в свое жилище, он каждое утро плевал в мертвое лицо и пылко поносил безгласную голову. «Сын шлюхи, — говорил он с презрением, — ты хотел меня убить? Но не ты оказался более сильным! Это я тебя убил! И сейчас для тебя нет солнца! Нет рыбной ловли! Нет плясок! Голова твоя стала тыквой, и я пью из нее. Твоя жена — моя рабыня, и я играю с ней, когда захочу! А ты, ты тем временем торчишь на копье у моих дверей!»
   
А ведь в обыденной жизни не было человека более ласкового, вежливого, гостеприимного, чем Мата. Чего он только не изобретал, лишь бы угодить Адамо!
   
Парсел еще не дошел до дома Джонса, как вдруг услышал за собой топот ног. Он обернулся. К нему сломя голову мчалась Итиа, их разделяло метров триста. И — странное дело — она не пряталась по обыкновению за деревьями, не выскочила из чащи, а бежала за ним по тропинке на виду у всех.
   
— Адамо! — крикнула она.
   
Тут только он разглядел ее лицо. Оно было искажено страхом.
   
— Что случилось? — крикнул он, шагнув ей навстречу.
   
— Скелет! — ответила она задыхаясь, прижав обе руки к сердцу. В глазах у нее застыл ужас, прекрасное черное лицо посерело.
   
— Что, что?
   
Парсел бросился бежать к ней. Через несколько секунд он был уже рядом с Итией, схватил ее за плечи и встряхнул.
   
— Говори! Говори же! — приказал он.
   
— Скелет! — пролепетала она, с трудом шевеля побелевшими от страха губами. — Скелет и те другие… с ружьями… в доме таитян.
   
— Боже мой! — крикнул Парсел.
   
И он тоже бросился бежать, как безумный, забыв о существовании Итии. Никогда еще Уэст-авеню не казалась ему такой бесконечно длинной.
   
Домик Ханта остался позади. Сворачивая на Клиф-Лейн, Парсел заметил Фаину, жену Уайта, — она стояла, держась одной рукой за ствол кокосовой пальмы, и лицо ее выражало испуг. Когда он как вихрь пронесся мимо, она как-то странно махнула ему рукой, но ничего не сказала.
   
Парсел бежал как сумасшедший, сердце стучало у него в груди, он с ужасом ждал, что вот-вот раздастся выстрел.
   
С разбегу он вылетел на площадку перед домом таитян, и царившая на ней тишина — какая-то сковывающая тишина — ошеломила его. Выстроившись перед шестью таитянами, стояли в ряд пятеро перитани, представители «большинства» с ружьями в руках. Парсел успел заметить, что у Маклеода и Уайта было надето через плечо еще по второму ружью.
   
Англичане застигли таитян в тот момент, когда те закаляли на костре наконечники копий. Так они и стояли, держа в руках длинные тонкие копья из какого-то красноватого дерева, казавшиеся игрушечными по сравнению с ружьями британцев. Таитяне не шевелились, и лица их не выдавали волнения.
   
— Маклеод! — крикнул Парсел, врываясь в круг.
   
— Подымите руки! — скомандовал Маклеод и в мгновение ока направил на Парсела ружье. — Подымите руки и встаньте рядом с черными.
   
— Вы с ума сошли! — крикнул Парсел, не трогаясь с места.
   
Тонкий, как спичка, Маклеод тяжело дышал, его бледное лицо больше обычного походило на череп; согнувшись чуть не пополам, он упер приклад ружья себе в правое бедро. «Сейчас выстрелит», — успел подумать Парсел. Медленно подняв руки, он встал между Меани и Тетаити. Маклеод перевел дух и опустил ружье.
   
— Смэдж, — проговорил он неестественно низким и прерывающимся голосом, — возьми-ка этого парня на мушку, и если он пошевельнется, стреляй ему прямо в башку.
   
Смэдж прижал к прикладу свою крысиную мордочку и застыл в этой позе, лишь в глубине его холодных глаз заплясал хищный огонек.
   
— Эй, тихонько, сынок, — проговорил Маклеод, не поворачивая к нему головы, — не следует допускать, чтобы белые убивали белых. А вы, Парсел, потрудитесь стоять спокойно, а то Смэдж с радостью возьмет вашу вдову себе в жены.
   
Держа поднятые руки на уровне плеч, Парсел взглянул прямо в лицо Смэджу.
   
— Не забывайте, что в ружье у вас только одна пуля, — холодно бросил он.
   
Как раз в эту минуту в роще за спиной перитани послышался торопливый топот ног, треск ломаемых ветвей, и из-за стволов выглянули посеревшие от страха лица женщин. Смэдж побледнел, судорожно моргнул маленькими глазками, пот каплями стекал со лба по длинному носу, и чувствовалось, что ему сильно не по себе, хотя его снедает злоба. «Боится, — подумал Парсел, — не знает, что Омаата ушла за водой».
   
— Парсел, — проговорил Маклеод все тем же прерывающимся голосом, — скажите этим макакам, чтобы они положили свои игрушки на землю.
   
Парсел перевел его слова. И тут же перехватил взгляд Тетаити, которым тот через его голову обменялся с Меани. Ни одного слова не было произнесено, и однако чувствовалось, что это не просто обмен взглядами, а совет. Потом Тетаити заговорил, как всегда, спокойно и размеренно. Стоял он в непринужденной позе, положив ладонь на бедро, перенеся тяжесть тела на правую ногу, с копьем в руке. В сторону Маклеода он не взглянул ни разу, и тяжелые полуопущенные веки придавали его лицу отсутствующее, сосредоточенное выражение.
   
— Братья, — начал он, — сейчас перитани будут стрелять, это ясно. Но нас здесь шестеро, даже семеро с нашим братом Адамо. А у врагов только пять ружей. Так слушайте меня. Двое из нас, те, что уцелеют, пусть не берутся за копья и не начинают борьбу. Пусть бегут и укроются в джунглях. И потом они должны одного за другим перебить всех наших врагов. Таким образом мы будем отомщены, — заключил он торжественно.
   
Таитяне в молчании выслушали эти слова, и Парсел спросил:
   
— Что я должен ответить Скелету?
   
— Все что угодно. Меня не интересует этот сын шлюхи.
   
И это не было позой. Это была сущая правда. Тетаити принимал смерть. И лишь одно имело для него смысл: посмертное отмщение.
   
Парсел взглянул на Маклеода.
   
— Они убеждены, что вы будете стрелять, — сказал он по-английски. — И они предпочитают погибнуть с оружием в руках.
   
— И ему понадобилось столько времени, чтобы сказать два слова? — буркнул Маклеод.
   
— Да, — твердо ответил Парсел.
   
Маклеоду стало не по себе. Свято веря в силу оружия, убежденный в трусости таитян еще с того дня, когда они попрятались во время шторма, он считал, что сумеет привести их к повиновению, не стреляя, — достаточно будет подержать их под дулами. И теперь, видя их бесстрастие, он растерялся. Он пришел сюда с намерением разыграть впечатляющую сцену усмирения, приходилось всерьез мериться силами.
   
— Скажите им, пусть положат копья, — в бешенстве заорал он.
   
Парсел перевел. Тетаити снова обменялся взглядом с Меани и еле заметная улыбка тронула его тубы.
   
— К чему вся эта болтовня? — спросил он. — Я уже ответил.
   
— Что он там несет? — нетерпеливо крикнул Маклеод.
   
— Они положат копья лишь в том случае, если вы дадите обещание не стрелять.
   
— Пари держу, что он этого не сказал, — яростно прошипел Маклеод.
   
— Если вас не устраивает мой перевод, — сухо возразил Парсел, — можете прибегнуть к услугам другого переводчика. — И добавил: — Во всяком случае, советую вам согласиться на их условия. Нас семеро, а когда подойдут Джонс с Бэкером, нас будет уже девять, а в каждом из пяти ружей только по одной пуле.
   
— Вы уже перешли в их лагерь! — в бешенстве завопил Маклеод, сверкнув запавшими глазами.
   
— Вы сами меня к этому принудили, — ответил Парсел и пошевелил затекшими руками.
   
Маклеод заколебался. Если он пообещает не стрелять и черные положат копья, получится как бы ничья и выйдет, что белым не удалось запугать таитян. Но если он им ничего не пообещает, тогда придется стрелять. В этом случае можно положиться лишь на одного Смэджа. Ведь Уайт не очень-то охотно последовал за ним сюда, и кто знает, что выкинут Хант и Джонсон, когда он скомандует им «пли»?
   
— Обещаю, — сказал Маклеод, опустив дуло.
   
Парсел перевел и, повернувшись к таитянам, добавил, стараясь, чтобы его слова прозвучали как можно убедительнее:
   
— Он видит, что не сумел вас запугать, и хочет покончить с этой историей так, чтобы ему не пришлось краснеть. Соглашайтесь…
   
— Что это вы им втолковываете? — недоверчиво спросил Маклеод.
   
— Советую им согласиться.
   
— Адамо прав, — подумав, сказал Тетаити. — Раз этот сын шлюхи обещает, нам незачем его дразнить.
   
Он нагнулся и аккуратно положил копье на траву. Жест был обдуман, рассчитан, и все таитяне последовали его примеру. Они не швыряли оружие к ногам победителя, а клали его на землю бережно — так человек кладет дорогую вещь, которая лишь временно ему не надобна.
   
Но Маклеоду почудилась под этой покорностью прямая дерзость. Экспедиция его потерпела неудачу. Удалось добиться лишь чисто внешней уступки, и то ценою обещания, вырванного чуть ли не силой. Пройдет немного времени, и копья, которых с такой любовью касаются руки таитян, будут день и ночь угрожать его жизни.
   
Но уйти он не решился. Ожидая его приказаний, группа перитани стояла неподвижно с ружьями наперевес всего в нескольких метрах от таитян. С каждой минутой положение британцев становилось все более и более затруднительным. Зная, что за ним наблюдают женщины, Маклеод не желал срамиться в их глазах и отступать, пятясь назад, но, с другой стороны, он был убежден в вероломстве черных и боялся, что английские спины послужат прекрасной мишенью для таитянских копий.
   
Сама неподвижность британского отряда уже не казалась грозной, а становилась смехотворной. Даже таитяне были этим смущены, словно чем-то неуместным. Перитани просто маамаа, теперь уж это ясно каждому. Пусть стреляют. Или пусть убираются. Но чего ради они торчат здесь, перед ними, как столбы?
   
Вдруг Кори расхохотался. Он был самый несдержанный, самый непосредственный из таитян. Это он на борту «Блоссома» выстрелил в Меоро и тут же, рыдая, бросился к нему в объятия.
   
— Замолчи! — вполголоса приказал Тетаити.
   
Но Кори не мог остановиться. Он смотрел во все глаза на Скелета, на Крысенка, на Жоно и на старикашку, выстроившихся в ряд… И чем больше он на них смотрел, тем смешнее они ему казались. Он смеялся пронзительным, похожим на ржание смехом, бил себя ладонями по бедрам, колени у него подгибались, добродушное, веселое лицо сморщилось от смеха, рот растянулся до ушей, открывая язык и розовое небо.
   
— Замолчи же! — властно повторил Тетаити.
   
Кори со смехом повернулся к Тетаити и крикнул, как бы желая оправдать этот неуместный приступ веселья:
   
— Маамаа! Маамаа!
   
На его беду это слово было хорошо известно Маклеоду. Ороа твердила его с утра до вечера. Он побледнел, нагнулся, взял с земли камешек и швырнул в лицо Кори.
   
Камень попал Кори в глаз, он вскрикнул от неожиданности, с молниеносной быстротой схватил свое копье и взмахнул им. В тот же миг грянул выстрел. Кори выпустил из рук копье, согнулся пополам, шагнул было к Маклеоду, потом упал ничком на траву и застыл, раскинув руки крестом. Это послужило сигналом. Все таитяне, за исключением Меоро, бросились бежать, в мгновение ока обогнули хижину и скрылись.
   
Маклеод бросил ружье на землю и, пригнув голову, быстрым движением снял с плеч второе ружье и зарядил его.
   
Меоро, пепельно-серый, с запавшими ноздрями, стоял на коленях возле Кори. Наконец он набрался храбрости и перевернул тело. С минуту он молча глядел на друга, но не решался коснуться его. Потом вскинул глаза на Парсела, который стоял в двух шагах мертвенно-бледный, неподвижный, как статуя, и проговорил нежным, тихим голосом: «Умер». И машинально покачивая головой, стал шарить рукой в траве. Потом вскочил на ноги и поднял с земли копье. Маклеод выстрелил. Копье упало, Меоро схватился обеими руками за живот. Между пальцами медленно просачивалась кровь. Широко открыв глаза и рот, он смотрел на алую струйку, сбегавшую прямо на землю. Затем круто повернулся и, скрючившись, побежал мелкими неверными шажками к хижине. Добежав до угла, он рухнул на землю.
   
— Пойди посмотри, готов он или нет, — скомандовал Маклеод, повернувшись к Уайту.
   
Там, где прошел Меоро, на скошенной траве алела в солнечных лучах полоска крови. Уайт сделал было несколько шагов, потом свернул в сторону от полоски и, описав по площадке широкий полукруг, приблизился к телу. Не доходя до трупа шага два, он присел на корточки, повернулся к Маклеоду и утвердительно кивнул головой. Потом медленно, не поднимая опущенных век, пошел обратно тем же обходным путем.
   
Маклеод поставил ружье прикладом на землю и, опершись о дуло обеими руками, поднял свое костлявое лицо, еще более бледное, еще более осунувшееся, чем обычно. Бока его судорожно ходили, словно ему не хватало воздуха, а по ноге пробегала нервная дрожь, с которой он не мог совладать.
   
Иной раз в объятиях Ороа он испытывал это чувство отрешенности, и это оно сейчас пеленой заволакивало ему глаза. Кокосовые пальмы, трава, хижина, коряги на пустыре — все казалось ему теперь призрачным. Взгляд его, скользнув по земле, обежал тело Кори. Затем Маклеод уставился на копье, лежавшее у ног убитого. Он, Маклеод, выиграл эту битву: ухлопал, черт побери, двух проклятых макак, а остальные разбежались как зайцы. Но победа не принесла ему удовлетворения. Он не чувствовал ничего. Только усталость. И опустошенность.
   
Смэдж вскинул ружье на плечо, но Парсел остался стоять там, где стоял. Он потупил голову, и руки его бессильно свисали вдоль тела. Затем он вдруг задрожал, словно пробудившись ото сна, поднял глаза и встретился с глазами Маклеода. У Маклеода был мутный, растерянный взгляд, словно он выпил лишнего.
   
— Стало быть, вы не ушли с ними? — вяло осведомился он.
   
Парсел молча кивнул головой, а Маклеод добавил вполголоса, видимо не подумав:
   
— Жаль этих двух, они не самые худшие.
   
Но тут же спохватился — похоже, что он извиняется. Он выпрямился во весь рост, сжал губы, вызывающе оглядел присутствующих и добавил хвастливо, твердым голосом, прозвучавшим фальшиво:
   
— Зато остальные присмиреют. Давно пора показать пример.
   
— Пример!.. — насмешливо повторил Парсел.
   
Он тоже тяжело дышал, и, хотя было нежарко, пот струился по его щекам.
   
— Не беспокойтесь, — горько добавил он, — вашему «примеру» последуют другие.
  
  
   
    
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   
   
Не успел Парсел окончить утренний завтрак, как в дверь постучали. Это был Уайт. Желтое лицо его осунулось, глаза ввалились, словно он не спал всю ночь.
   
— Через полчаса соберется ассамблея, — сказал он, еще не отдышавшись от бега.
   
Парсел удивленно поднял брови.
   
— Я вышел из ассамблеи.
   
— Все равно, Маклеод просит вас зайти. Это очень важно. Таитяне ушли в джунгли вместе со своими женщинами.
   
— А он только сейчас это заметил? А когда стрелял в них, думал, что они уйдут сидеть на месте и ждать?
   
— Конечно, это можно было предвидеть, — печально проговорил Уайт, покачав головой.
   
Парсел взглянул на него. Впервые метис вышел из роли безответного гонца и высказал свое личное мнение о происходящем. Со времени раздела женщин он осуждал поведение Маклеода, но не порывал с ним.
   
— Уайт!
   
Уайт был уже у порога. Он оглянулся.
   
— Уайт, почему вы воздерживаетесь, а не голосуете против Маклеода?
   
Метис с минуту молча смотрел на Парсела, как бы прикидывая в уме, имеет ли тот право задавать ему такие вопросы. Но, очевидно, решил, что имеет, и потому кратко ответил:
   
— Я считаю, что Маклеод поступил нехорошо.
   
Голос у него был нежный, певучий, и говорил он более правильным языком, чем остальные матросы. Все было безукоризненно — грамматика, словарь, произношение. Пьяница-поп, воспитавший ребенка, сумел хоть этому его выучить.
   
Стремясь как можно точнее выразить свою мысль, Уайт на миг задумался, потом сказал:
   
— Я считаю, что он нехорошо поступает с таитянами.
   
Он не сказал «с черными». Как и Парсел, он говорил «таитяне». Только они двое из всех островитян-британцев соблюдали этот нюанс:
   
— Но почему же вы не голосовали против него? — нетерпеливо вырвалось у Парсела. — При желании вы могли бы помешать совершиться преступлению.
   
— Я не хотел голосовать против него.
   
— Почему?
   
Уайт снова подозрительно взглянул на Парсела. Очевидно, он решал про себя, не граничит ли эта настойчивость с презрением и посмел бы Парсел задавать такие вопросы «чистокровному» британцу. Но так как Парсел спокойно выдержал его взгляд и терпеливо ждал ответа, Уайт успокоился. И торжественно провозгласил:
   
— Маклеод сделал мне большое одолжение.
   
— Какое же? — невозмутимо спросил Парсел.
   
Он догадался, что Уайт колеблется, понял причину этого колебания и твердо решил довести свои расспросы до конца.
   
— Поймите, — начал Уайт, — сначала на судне матросы надо мной издевались… — И быстро добавил: — Из-за моего имени.
   
Как это в его духе! Уайт не сказал «из-за моей желтой кожи и раскосых глаз». А сказал «из-за моего имени», будто только в его имени и была причина всех зол.
   
— Ну и что же?
   
— Маклеод никогда надо мной не издевался.
   
«Очевидно, сообразил, что это небезопасно, — подумал Парсел, — и вот из-за такого пустяка, из-за того, что Маклеод предпочел не участвовать в травле, из-за благодеяния, которое вовсе и не благодеяние даже, Уайт преисполнен глубочайшей к нему благодарности…»
   
— Значит, после смерти Рассела вам помог именно Маклеод? — спросил Парсел, взглянув Уайту прямо в глаза.
   
Расселом звали матроса, которого Уайт прикончил в драке ударом кинжала за то, что тот посмел над ним издеваться.
   
— Вы это знали? — удивленно пробормотал Уайт.
   
Парсел утвердительно кивнул головой, и Уайт, потупившись, пояснил:
   
— Нет, Маклеод ничем особенно мне не помог. Не больше, чем другие. — И добавил: — А вы вот знали и ничего не говорили!
   
С минуту он стоял молча, не подымая глаз. Потом посмотрел на Парсела и произнес без всякой связи с предыдущим разговором:
   
— Я вас не любил.
   
— Почему? — спросил Парсел. — Я ведь никогда над вами не смеялся.
   
— Нет, один раз посмеялись, — возразил Уайт, в упор глядя на Парсела своими раскосыми глазами. Но, будучи человеком щепетильным, пояснил:
   
— По крайней мере мне так показалось.
   
— Я смеялся? — удивленно воскликнул Парсел.
   
— Помните, на «Блоссоме», когда мистер Мэсон сделался капитаном, я пришел к вам и сказал, что капитан ждет вас к завтраку.
   
— Ну и что дальше?
   
— Вы насмешливо подняли брови.
   
— Я?! — озадаченно переспросил Парсел.
   
И вдруг вспомнив, воскликнул:
   
— Вовсе я не над вами смеялся. Мне стало смешно, что Мэсон присвоил себе титул, на который не имел никакого права! — Он добавил:
   
— И вот из-за этого-то вы перешли в лагерь Маклеода!
   
Вместо ответа Уайт кивнул головой. Да это же безумие! Все так нелепо, что хоть в голос кричи! Судьбу островитян решило ироническое движение бровей! Не будь этого, Уайт голосовал бы с ним, с Джонсом, с Бэкером: четыре голоса против четырех! Маклеод ничего бы не мог поделать…
   
— Это же безумие! — вслух сказал он.
   
На лице Уайта появилось жесткое выражение.
   
— Ради бога, не вздумайте опять обижаться, — крикнул Парсел. — Я ведь не сказал: «Вы безумны!» — я сказал: «Это безумие!»
   
— Возможно, я действительно слишком обидчив, — согласился Уайт. Лицо его потемнело. — Но ведь надо мной и в самом деле достаточно поиздевались.
   
Какое-то странное противоречие чувствовалось между самыми обычными словами Уайта и выражением его лица. Долго же надо было терзать этого мирного, спокойного человека, чтобы он стал убийцей. «И только потому, — сказал себе Парсел, — только потому, что Маклеод не принимал участия в травле, только поэтому Уайт помогал ему притеснять таитян! Просто с ума можно сойти.»
   
— Ну, мне пора. — сказал Уайт.
   
Парсел протянул ему руку. Уайт не сразу взял ее, потом агатовые глазки его сверкнули, и он улыбнулся. Парсел ответил ему улыбкой и почувствовал горячее пожатие сухой, аккуратной, небольшой руки.
   
— Ну, — мне пора, — повторил Уайт, не подымая глаз.
   
Парсел присел на порог хижины и стал растирать себе шею. Он тоже плохо спал нынче ночью. И проснулся с тяжелой головой, с болью в затылке, с горечью во рту. Но главное — это тоска… Боже мой, конца этому не будет. Все отравлено, все погибло! Теперь мы обречены жить неразлучно со страхом. Даже ночью, за запертой дверью… «А почему? Почему? — подумал он, с силой сжав голову обеими руками. — Потому что Маклеоду хочется иметь не один акр земли, а два!» Он поднялся и стал шагать взад и вперед по дорожке, судорожно глотая скопившуюся во рту слюну. Тревога, а быть может, дурное предчувствие жгло его. Две смерти, уже две смерти! А сколько завтра? Быть может, он и в самом деле зря помешал Бэкеру?.. Быть может, стоило купить мир ценою смерти одного. «Нет, нет, — почти вслух произнес Парсел, — нельзя так рассуждать. Это значит — дать волю злу».
   
При этой мысли он вдруг почувствовал себя более уверенным, он снова становился собою. И вдруг его пронзила новая мысль, и он застыл на месте. Почему идея ценности любой человеческой жизни казалась ему важнее идеи ценности многих человеческих жизней, которые он мог бы спасти, отказавшись от своей идеи?
   
Какой-то свет блеснул во тьме. Парсел старался ни о чем не думать. Поднял голову и уставился на косые лучи, пробивавшиеся меж пальмовых листьев. По крайней мере хоть этого, пока он жив, никто у него не отнимет. Какая отрада! Мглистая завеса слоями подымалась вверх, уступая место кроткому утреннему свету. В воздухе пахло мокрой травой и дымком — хозяйки разжигали очаг, собираясь готовить завтрак. В роще, по ту сторону Уэст-авеню, пламенели чашечки цветов почти вызывающей яркости, но не все еще слали свой обычный аромат. Вот когда припечет солнце, откроет свои венчики плумерия, и в полдень ее упоительно-сладкое благоухание заглушит все остальные запахи.
   
Он снова присел на порог. А через минуту показалась Ивоа. Она опустилась с ним рядом, положила голову ему на плечо… Теперь, когда близился срок родов, она как-то ушла в себя, и все события островной жизни доходили до нее как бы откуда-то издалека. Несколько минут прошло в молчании, потом Ивоа глубоко вздохнула, раздвинула колени, откинулась назад и оперлась затылком о дверной наличник. Парсел взглянул на Ивоа и осторожно провел ладонью по ее животу, выступавшему поверх юбочки, сплетенной из полосок коры. «В каком страшном мире родится наше дитя!» — вдруг подумалось ему. Он поднялся и стал шагать взад и вперед перед домом. Каждый нерв в нем был напряжен. Ходьба успокоила его, и он снова взглянул на Ивоа. Она сидела в прежней позе, вся округлая, широкая, с туго натянутой кожей на светящемся здоровьем лице, устремив куда-то вдаль благодушный, неподвижный взгляд. «Какое спокойствие! — с завистью подумал он. — Какое безмятежное спокойствие!» В эту секунду Ивоа улыбнулась ему.
   
— Пойду лягу, — ласково проговорила она. — Везде мне неловко. И сидя и стоя. — Она вздохнула. — Даже лежать трудно.
   
Она тяжело поднялась и вошла в дом.
   
Через несколько минут на Уэст-авеню показался Джонсон с ружьем через плечо, сутулый, седенький; торчащее вперед брюшко, казалось, обременяло его, как груз. Он еще издали махнул Парселу рукой и продолжал свой путь, с трудом волоча ноги по камням и вытянув вперед шею, словно старался помочь себе при ходьбе. Левое плечо оттягивал ремень ружья, и, должно быть, из-за этой тяжести, Джонсона все время кренило влево, так что ему никак не удавалось держаться середины тропки: чем больше он старался идти как положено, тем сильнее его заносило, будто лодку без рулевого, которая рыскает от одного берега к другому.
   
— Что-то я слишком рано вышел из дома, — пробормотал он, поравнявшись с Парселом. — Уайт говорил, что у Маклеода начнут через полчаса.
   
— Пожалуй, — согласился Парсел. — Заходите, давайте посидим, подождем.
   
Джонсон негромко вздохнул раз-другой, снял с плеча ружье и прислонил его к двери, после чего опустился на порог.
   
— Оно у вас заряжено? — спросил Парсел, садясь рядом с гостем.
   
Джонсон утвердительно кивнул головой.
   
— В таком случае лучше положите ружье на землю, — посоветовал Парсел.
   
Джонсон повиновался.
   
— Зачем мне эта штуковина? Что я с ней буду делать? — начал он дребезжащим голосом, не глядя на Парсела. — Допустим, выскочит из рощи черномазый, а я даже не знаю, сумею ли выстрелить. Я лично никому зла не желаю, — добавил он, растирая ладонью бороду.
   
Парсел молчал, и Джонсон искоса посмотрел на него.
   
— Одного я хочу — спокойствия… Вы мне скажете, — продолжал он, кладя руки на колени, и как-то жалостно поглядел вдаль, — что я выбрал себе неподходящую для этого жену. Господи, боже мой, — произнес он, и в голосе его прозвучала чуть ли не ярость, — в иные дни взял бы ружье и пустил бы ей в пасть пулю! Лишь бы только замолчала! Господи, лишь бы только замолчала!
   
Гнев его утих, и он поднял на Парсела глаза.
   
— Но почему я должен стрелять в черных, никак не пойму. Они, черные-то, что мне худого сделали? Ровно ничего.
   
— К сожалению, о вас они не могут сказать того же, — заметил Парсел.
   
— Обо мне? Обо мне? — испуганно залопотал Джонсон. — А я-то им что сделал? Разве я, по-вашему, худо с ними поступил?
   
— Вы голосовали вместе с Маклеодом.
   
— Ах, это! — протянул Джонсон. — Так это же пустяки…
   
— Значит, по-вашему, ваше решение лишить их земли — пустяки? — сухо заметил Парсел. — По-вашему, держать их на прицеле, как вчера, — пустяки?
   
— Но ведь это же Маклеод велел! — крикнул Джонсон. — Ах ты, горе какое! — добавил он, тревожно покачивая головой и искоса поглядывая на Парсела. — Значит, черные на меня рассердились?
   
— Вполне вероятно, — ответил Парсел.
   
— Ах ты, горе какое, вот уж не думал! — ошалело бормотал Джонсон с самым простодушным видом, жмуря свои маленькие красные глазки. — Потому что, видите ли, я, — добавил он, перестав тереть бороду, и многозначительно помахал пальцем перед своим носом, — потому что я очень люблю черных…
   
Парсел молчал; он начал понимать, почему Джонсон вышел из дома «слишком рано».
   
— Я вам вот что скажу, — старик придвинулся к Парселу и заговорщически улыбнулся, — когда вы встретите черных, — пусть даже они в джунгли забились, не может быть, чтобы вы их хоть случайно не встретили, раз вы их дружок, — и он хитро прищурился, — так вот, скажите им, черным то есть: «Старик Джонсон, мол, вам зла не желает. Никогда он не станет в вас стрелять из ружья, никогда!» Прямо так и скажите, господин лейтенант. Старик Джонсон, мол, ходит с ружьем потому, что так велел Маклеод, но чтобы стрелять в таитян, никогда! Я у вас, господин лейтенант, ни разу ничего не просил, — добавил он горделиво, словно имел право чего-то требовать от Парсела, и ставил себе в заслугу, что не воспользовался своим законным правом, — но сегодня — дело другое, дело-то ведь о моей шкуре идет, а больше я у вас ничего просить не собираюсь. «Старик Джонсон, — так прямо и скажите им, — старик Джонсон, мол, вам зла не желает!» И вовсе не потому, что я боюсь за себя, чего мне бояться, я человек старый, все тело у меня болит, на лице прыщи, и вторая жена еще почище первой оказалась, не хочет быть мне женой, да и все тут. А на что мне такая жена, — с негодованием заключил он, — почему это я должен ее терпеть, раз она мне и не жена вовсе.
   
От волнения и досады он потерял нить своих мыслей и тупо молчал с минуту, водя указательным пальцем перед носом.
   
— О чем это я бишь говорил? — спросил он наконец, яростно растирая алые прыщи на подбородке.
   
— О том, что вы за себя не боитесь, — напомнил Парсел.
   
— Может, вас это и удивляет, но это так. Поверьте слову, господин лейтенант! Какая мне от жизни радость? Желудок не варит, ноги ломит, колени ноют, да еще собственная жена — не жена. Нет, нет, господин лейтенант, не смерти я боюсь, а совсем другого.
   
И он нерешительно добавил:
   
— А правду говорят, господин лейтенант, что черные убьют врага, а потом ему голову отрубят?
   
— Правда.
   
— Ах, ведь горе какое, не нравится мне это, — прошептал Джонсон дрожащим голосом. — Вы мне скажете, на черта тебе твоя голова, коли ты помер? А все-таки…
   
Старик сокрушенно покачал головой.
   
— Вот проклятые дикари! — заговорил он, очевидно забыв, что за минуту до этого клялся в любви к таитянам. — На любое эти гады способны! Ох, нет, — он провел рукой по шее, — не нравится мне это. Не хочу, чтобы меня хоронили в одном месте, а голову в другом. Как же, по-вашему, я отыщу свою голову в день страшного суда? Вы ведь в таких вещах разбираетесь, господин лейтенант, вы ведь у нас знаток библии.
   
Несколько мгновений он испуганно смотрел в пространство, потом снова нагнулся к Парселу и многозначительно шепнул:
   
— Значит, скажете им, что старик Джонсон, мол, зла им не желает.
   
Парсел пристально взглянул на старика.
   
— Послушайте, Джонсон, — сурово проговорил он, — сейчас я вам скажу, чего вам хочется: вам хочется заключить с таитянами мир для себя самого, так сказать мир на особицу, и остаться одновременно в лагере Маклеода. К несчастью, это невозможно. Боюсь, что таитяне не поймут таких тонкостей.
   
— Что же мне делать? — испуганно крикнул Джонсон.
   
И так как Парсел не ответил, он искоса взглянул на него и лукаво спросил:
   
— Что же мне тогда — стрелять в них, что ли? Предположим, встречу я вашего дружка Меани, значит, мне в него стрелять надо? Так, по-вашему, господин лейтенант?
   
От удивления Парсел не нашелся что сказать. Самый настоящий, неприкрытый шантаж. Возможно, старик Джонсон не так уж простодушен. Он неудачник, и поэтому ему приписывают все добродетели. Он бесхарактерен, и поэтому люди закрывают глаза на его пороки. Но стоит ли вечно искать оправдания людям? Рано или поздно трусость себя проявит. И весьма неприглядно.
   
Парсел поднялся. Отвращение, разочарование переполнили его.
   
— Делайте, как найдете нужным, — холодно сказал он. — Вам решать.
   
— Ладно, я не буду стрелять, — испуганно буркнул Джонсон. — Так и скажите им, черным…
   
Парсел ничего не ответил. На Уэст-авеню показались Хант и Джонс. Он помахал им рукой.
   
— Ну, я ухожу — внезапно заявил Джонсон. — А то, чего доброго, еще опоздаю.
   
Взяв ружье, он кивнул Парселу и ушел. Парсел даже не ответил на его поклон. Он смотрел на Джонса, шагавшего по Уэст-авеню. Рядом с великаном Хантом он казался мальчиком, который бежит чуть не вприпрыжку, стараясь не отстать от отца.
   
— Увидел нас и убежал? — крикнул издали Джонс.
   
Юноша шел с пустыми руками, зато Хант, как и Джонсон, нес ружье. Очевидно, Уайт и ему, как представителю «большинства», тоже передал приказ Маклеода не выходить из дома невооруженным.
   
— Напугали старика? — крикнул, смеясь, Джонс.
   
Парсел поглядел на него. Завидная, чисто детская способность все забывать! Накануне, узнав о смерти Меоро и Кори Джонс плакал навзрыд. А сегодня он уже утешился. Для этого юнца с горячей кровью, с крепкими мускулами, со здоровыми нервами все было удовольствием, все было игрой.
   
— Где Бэкер? — осведомился Парсел.
   
— Пошел с утра рыбу удить.
   
— Один?
   
— На него хандра напала.
   
Хант стоял немного в стороне, массивный, рыжий, и с высоты своего роста смотрел на говоривших маленькими бесцветными глазками. Ружье он небрежно зажал в пятерне. В его огромной лапище оно казалось не толще дирижерской палочки.
   
— Почему я должен таскать это с собой? — вдруг прорычал он, сердито взмахнув ружьем.
   
Дуло чуть не уперлось в грудь Джонсу, и тот поспешил пригнуть его к земле.
   
— Эй, поаккуратнее! — крикнул он. — Я еще не собираюсь умирать!
   
Взглянув на Ханта, Парсел медленно проговорил:
   
— Потому что вам велел его носить Маклеод.
   
Хант повернулся к нему всем телом, словно шея его была наглухо привинчена к позвоночнику.
   
— А почему Маклеод велел?
   
— Потому что таитяне ушли в джунгли.
   
Конечно, Уайт сообщил эту новость Ханту, но она, видно, не произвела на гиганта ни малейшего впечатления. Пусть даже черные ушли, при чем здесь приказ постоянно носить при себе оружие?
   
— Сегодня ружье, — жалобно бурчал он, сердито рассматривая ружье. — Вчера ружье… Вечно с ружьем. А зачем?
   
И так как Парсел не ответил, он продолжал:
   
— Вчера Маклеод сказал: «Зарядишь ружье и придешь». Жоно, он пришел, — добавил Хант, хлопнув себя по груди, обросшей густой рыжей шерстью. — Он пришел с ружьем, да только с незаряженным. И сегодня тоже.
   
Приставив дуло к груди Джонса, он нажал курок. Собачка щелкнула.
   
— Ну и напугал ты меня, — заметил Джонс.
   
— Зачем заряжать ружье? — продолжал Хант, приставив дуло к груди Джонса.
   
— Спроси своего хозяина, — ответил юноша, отводя дуло. — Не я велел тебе таскать эту штуковину. Вот надоел, — добавил он вполголоса, взглянув на Парсела. — От самого дома пристает — почему да почему. А когда я ему объясняю, не слушает.
   
— Ничего я не знаю, ровно ничего, — буркнул Хант, как бы отвечая на реплику Джонса, адресованную Парселу. — Да и как я узнаю, — добавил он, горестно покачав головой, — раз мне никогда ничего не говорят.
   
Он поднес ко рту огромный кулак и стал его покусывать, жалобно и протяжно ворча. Сейчас Хант особенно напоминал матерого медведя, который занозил лапу и тщетно старается вытащить колючку. С кряхтением, похожим на стон, он вгрызался себе в руку, поглядывая то на Парсела, то на Джонса, как бы моля их раз и навсегда объяснить ему, Ханту, что же такое делается в этом затуманенном загадками мире, где волей-неволей приходится жить.
   
— Маклеод сам вам все скажет, — заметил Парсел. — Ведь вы с ним голосуете, а не с нами.
   
— Голосую? — как эхо повторил Хант.
   
— Ну, подымаете руку.
   
Хант послушно поднял руку, ту самую, которую кусал.
   
— Вот это значит голосовать?
   
— Вот это.
   
Он опустил руку, пожал плечами и все так же жалобно повторил:
   
— Ничего я не знаю. Ничего мне никогда не говорят.
   
Потом, не дожидаясь своих спутников, поспешно зашагал по направлению к Уэст-авеню. Ружье, которое он нес в гигантскою лапе, казалось игрушечным.