1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
В снах тоже появилась своя жизнь: они населились какими-то  видениями, образами, с которыми она иногда говорила вслух… они что-то ей  рассказывают, но так неясно, что она не поймет, силится говорить с ними,  спросить, и тоже говорит что-то непонятное. Только Катя скажет ей поутру, что  она бредила.    

Она вспомнила предсказания Штольца: он часто говорил ей, что  она не начинала еще жить, и она иногда обижалась, зачем он считает ее за  девочку, тогда как ей двадцать лет. А теперь она поняла, что он был прав, что  она только что начала жить.    

– Вот когда заиграют все силы в вашем организме, тогда  заиграет жизнь и вокруг вас, и вы увидите то, на что закрыты у вас глаза  теперь, услышите, чего не слыхать вам: заиграет музыка нерв, услышите шум сфер,  будете прислушиваться к росту травы. Погодите, не торопитесь, придет само! –  грозил он.    

Оно пришло. «Это, должно быть, силы играют, организм  проснулся…» – говорила она его словами, чутко вслушиваясь в небывалый трепет,  зорко и робко вглядываясь в каждое новое проявление пробуждающейся новой силы.    

Она не вдалась в мечтательность, не покорилась внезапному  трепету листьев, ночным видениям, таинственному шепоту, когда как будто кто-то  ночью наклонится над ее ухом и скажет что-то неясное и непонятное.    

– Нервы! – повторит она иногда с улыбкой, сквозь  слезы, едва пересиливая страх и выдерживая борьбу неокрепших нерв с  пробуждавшимися силами. Она встанет с постели, выпьет стакан воды, откроет  окно, помашет себе в лицо платком и отрезвится от грезы наяву и во сне.    

А Обломов, лишь проснется утром, первый образ в воображении  – образ Ольги, во весь рост, с веткой сирени в руках. Засыпал он с мыслью о  ней, шел гулять, читал – она тут, тут.    

Он мысленно вел с ней нескончаемый разговор и днем и ночью.  К «Истории открытий и изобретений» он все примешивал какие-нибудь новые  открытия в наружности или в характере Ольги, изобретал случай нечаянно  встретиться с ней, послать книгу, сделать сюрприз.    

Говоря с ней при свидании, он продолжал разговор дома, так  что иногда войдет Захар, а он чрезвычайно нежным и мягким тоном, каким мысленно  разговаривал с Ольгой, скажет ему: «Ты, лысый чорт, мне давеча опять нечищеные  сапоги подал: смотри, чтоб я с тобой не разделался…»    

Но беззаботность отлетела от него с той минуты, как она в  первый раз пела ему. Он уже жил не прежней жизнью, когда ему все равно было,  лежать ли на спине и смотреть в стену, сидит ли у него Алексеев или он сам  сидит у Ивана Герасимовича, в те дни, когда он не ждал никого и ничего ни от  дня, ни от ночи.    

Теперь и день и ночь, всякий час утра и вечера принимал свой  образ и был или исполнен радужного сияния, или бесцветен и сумрачен, смотря по  тому, наполнялся ли этот час присутствием Ольги или протекал без нее и,  следовательно, протекал вяло и скучно.    

Все это отражалось в его существе: в голове у него была сеть  ежедневных, ежеминутных соображений, догадок, предвидений, мучений  неизвестности, и все от вопросов, увидит или не увидит он ее? Что она скажет и  сделает? Как посмотрит, какое даст ему поручение, о чем спросит, будет довольна  или нет? Все эти соображения сделались насущными вопросами его жизни.    

«Ах, если б испытывать только эту теплоту любви да не  испытывать ее тревог! – мечтал он. – Нет, жизнь трогает, куда ни  уйди, так и жжет! Сколько нового движения вдруг втеснилось в нее, занятий!  Любовь – претрудная школа жизни!»    

Он уже прочел несколько книг: Ольга просила его рассказывать  содержание и с неимоверным терпением слушала его рассказ. Он написал несколько  писем в деревню, сменил старосту и вошел в сношения с одним из соседей через  посредство Штольца. Он бы даже поехал в деревню, если б считал возможным уехать  от Ольги.    

Он не ужинал и вот уже две недели не знает, что значит  прилечь днем.    

В две-три недели они объездили все петербургские  окрестности. Тетка с Ольгой, барон и он являлись на загородных концертах, на  больших праздниках. Поговаривают съездить в Финляндию, на Иматру.    

Что касается Обломова, он дальше парка никуда бы не  тронулся, да Ольга все придумывает, и лишь только он на приглашение куда-нибудь  поехать замнется ответом, наверное поездка предпринималась. И тогда не было  конца улыбкам Ольги. На пять верст кругом дачи не было пригорка, на который бы  он не влезал по нескольку раз.    

Между тем симпатия их росла, развивалась и проявлялась по  своим непреложным законам. Ольга расцветала вместе с чувством. В глазах  прибавилось света, в движениях грации; грудь ее так пышно развилась, так мерно  волновалась.    

– Ты похорошела на даче, Ольга, – говорила ей  тетка. В улыбке барона выражался тот же комплимент.    

Ольга, краснея, клала голову на плечо тетки; та ласково  трепала ее по щеке.    

– Ольга, Ольга! – осторожно, почти шепотом, кликал  однажды Обломов Ольгу внизу горы, где она назначила ему сойтись, чтобы идти  гулять.    

Нет ответа. Он посмотрел на часы.    

– Ольга Сергеевна! – вслух прибавил потом.  Молчание.    

Ольга сидела на горе, слыхала зов и, сдерживая смех,  молчала. Ей хотелось заставить его взойти на гору.    

– Ольга Сергеевна! – взывал он, пробравшись между  кустами до половины горы и заглядывая наверх. «В половине шестого назначила  она», – говорил он про себя.    

Она не удержала смеха.    

– Ольга, Ольга! Ах, да вы там! – сказал он и полез  на гору.    

– Ух! Охота же вам прятаться на горе! – Он сел  подле нее. – Чтоб помучить меня, вы и сами мучитесь.    

– Откуда вы? Прямо из дома? – спросила она.    

– Нет, я к вам зашел; там сказали, что вы ушли.    

– Что вы сегодня делали? – спросила она.    

– Сегодня…    

– Бранились с Захаром? – досказала она.    

Он засмеялся этому, как делу совершенно невозможному.    

– Нет, я читал «Revue». Но, послушайте, Ольга…    

Но он ничего не сказал, сел только подле нее и погрузился в  созерцание ее профиля, головы, движения руки взад и вперед, как она продевала  иглу в канву и вытаскивала назад. Он наводил на нее взгляд, как зажигательное  стекло, и не мог отвести.    

Сам он не двигался, только взгляд поворачивался то вправо,  то влево, то вниз, смотря по тому, как двигалась рука. В нем была деятельная  работа: усиленное кровообращение, удвоенное биение пульса и кипение у сердца –  все это действовало так сильно, что он дышал медленно и тяжело, как дышат перед  казнью и в момент высочайшей неги духа.    

Он был нем и не мог даже пошевелиться, только влажные от  умиления глаза неотразимо были устремлены на нее.    

Она по временам кидала на него глубокий взгляд, читала  немудреный смысл, начертанный на его лице, и думала: «Боже мой! Как он любит!  Как он нежен, как нежен!» И любовалась, гордилась этим поверженным к ногам ее,  ее же силою, человеком!    

Момент символических намеков, знаменательных улыбок,  сиреневых веток прошел невозвратно. Любовь делалась строже, взыскательнее,  стала превращаться в какую-то обязанность; явились взаимные права. Обе стороны  открывались более и более: недоразумения, сомнения исчезали или уступали место  более ясным и положительным вопросам.    

Она все колола его легкими сарказмами за праздно убитые  годы, изрекала суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее,  нежели Штольц; потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялым и дряблым  существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно  напомнила ему цель жизни и обязанностей и строго требовала движения, беспрестанно  вызывала наружу его ум, то запутывая его в тонкий, жизненный, знакомый ей  вопрос, то сама шла к нему с вопросом о чем-нибудь неясном, не доступном ей.    

И он бился, ломал голову, изворачивался, чтобы не упасть  тяжело в глазах ее или чтоб помочь ей разъяснить какой-нибудь узел, не то так  геройски рассечь его.    

Вся ее женская тактика была проникнута нежной симпатией; все  его стремления поспеть за движением ее ума дышали страстью.    

Но чаще он изнемогал, ложился у ног ее, прикладывал руку к  сердцу и слушал, как оно бьется, не сводя с нее неподвижного, удивленного,  восхищенного взгляда.    

«Как он любит меня!» – твердила она в эти минуты, любуясь  им. Если же иногда замечала она затаившиеся прежние черты в душе  Обломова, – а она глубоко умела смотреть в нее, – малейшую усталость,  чуть заметную дремоту жизни, на него лились упреки, к которым изредка  примешивалась горечь раскаяния, боязнь ошибки.    

Иногда только соберется он зевнуть, откроет рот – его  поражает ее изумленный взгляд: он мгновенно сомкнет рот, так что зубы стукнут.  Она преследовала малейшую тень сонливости даже у него на лице. Она спрашивала  не только, что он делает, но и что будет делать.    

Еще сильнее, нежели от упреков, просыпалась в нем бодрость,  когда он замечал, что от его усталости уставала и она, делалась небрежною,  холодною. Тогда в нем появлялась лихорадка жизни, сил, деятельности, и тень  исчезала опять, и симпатия била опять сильным и ясным ключом.    

Но все эти заботы не выходили пока из магического круга  любви; деятельность его была отрицательная: он не спит, читает, иногда  подумывает писать и план, много ходит, много ездит. Дальнейшее же направление,  самая мысль жизни, дело – остается еще в намерениях.    

– Какой еще жизни и деятельности хочет Андрей? –  говорил Обломов, тараща глаза после обеда, чтоб не заснуть. – Разве это не  жизнь? Разве любовь не служба? Попробовал бы он! Каждый день – верст по десяти  пешком! Вчера ночевал в городе, в дрянном трактире, одетый, только сапоги снял,  и Захара не было – все по милости ее поручений!    

Всего мучительнее было для него, когда Ольга предложит ему  специальный вопрос и требует от него, как от какого-нибудь профессора, полного  удовлетворения; а это случалось с ней часто, вовсе не из педантизма, а просто  из желания знать, в чем дело. Она даже забывала часто свои цели относительно  Обломова, а увлекалась самым вопросом.    

– Зачем нас не учат этому? – с задумчивой досадой  говорила она, иногда с жадностью, урывками, слушая разговор о чем-нибудь, что  привыкли считать ненужным женщине.    

Однажды вдруг приступила к нему с вопросами о двойных  звездах: он имел неосторожность сослаться на Гершеля и был послан в город,  должен был прочесть книгу и рассказать ей, пока она не удовлетворилась.    

В другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в  разговоре с бароном слова два о школах живописи – опять ему работа на неделю:  читать, рассказывать; да потом еще поехали в Эрмитаж: и там еще он должен был  делом подтверждать ей прочитанное.    

Если он скажет что-нибудь наобум, она сейчас увидит, да  тут-то и пристанет.    

Потом он должен был с неделю ездить по магазинам, отыскивать  гравюры с лучших картин.    

Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки  за новыми увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто  нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти.    

Она предлагала эти вопросы не с женскою рассеянностью, не по  внушению минутного каприза знать то или другое, а настойчиво, с нетерпением, и  в случае молчания Обломова казнила его продолжительным, испытующим взглядом.  Как он дрожал от этого взгляда!    

– Что вы не скажете ничего, молчите? – спросила  она. – Можно подумать, что вам скучно.    

– Ах! – произнес он, как будто приходя в себя от  обморока. – Как я люблю вас!    

– В самом деле? А не спроси я, оно и не похоже, –  сказала она.    

– Да неужели вы не чувствуете, что во мне  происходит? – начал он. – Знаете, мне даже трудно говорить. Вот  здесь… дайте руку… что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно  камень, как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье  в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется  плакать! Если б я заплакал, мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко…    

Она поглядела на него молча, как будто поверяла слова его,  сравнила с тем, что у него написано на лице, и улыбнулась: поверка оказалась  удовлетворительною. На лице ее разлито было дыхание счастья, но мирного,  которое, казалось, ничем не возмутишь. Видно, что у ней не было тяжело на  сердце, а только хорошо, как в природе в это тихое утро.    

– Что со мной? – в раздумье спросил будто себя  Обломов.    

– Сказать – что?    

– Скажите.    

– Вы… влюблены.    

– Да, конечно, – подтвердил он, отрывая ее руку от  канвы, и не поцеловал, а только крепко прижал ее пальцы к губам и располагал,  кажется, держать так долго.    

Она пробовала тихонько отнять, но он крепко держал.    

– Ну, пустите, довольно, – сказала она.    

– А вы? – спросил он. – Вы… не влюблены…    

– Влюблена, нет… я не люблю этого: я вас люблю! –  сказала она и поглядела на него долго, как будто поверяла и себя, точно ли она  любит.    

– Лю… блю! – произнес Обломов. – Но ведь  любить можно мать, отца, няньку, даже собачонку: все это покрывается общим,  собирательным понятием «люблю», как старым…    

– Халатом? – сказала она засмеявшись. – А  propos, где ваш халат?    

– Какой халат? У меня никакого не было.    

Она посмотрела на него с улыбкой упрека.    

– Вот вы о старом халате! – сказал он. – Я  жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается  чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы… бог с вами, Ольга! Да, я  влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать,  ни в няньку не влюбляются, а любят их…    

– Не знаю, – говорила она задумчиво, как будто  вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. – Не знаю,  влюблена ли я в вас; если нет, то, может быть, не наступила еще минута; знаю  только одно, что я так не любила ни отца, ни мать, ни няньку…    

– Какая же разница? Чувствуете ли вы что-нибудь  особенное!.. – добивался он.    

– А вам хочется знать? – спросила она лукаво.    

– Да, да, да! Неужели у вас нет потребности  высказаться?    

– А зачем вам хочется знать?    

– Чтоб поминутно жить этим: сегодня, всю ночь, завтра –  до нового свидания… Я только тем и живу.    

– Вот видите, вам нужно обновлять каждый день запас  вашей нежности! Вот где разница между влюбленным и любящим. Я…    

– Вы?.. – нетерпеливо ждал он.    

– Я люблю иначе, – сказала она, опрокидываясь  спиной на скамью и блуждая глазами в несущихся облаках. – Мне без вас  скучно; расставаться с вами ненадолго – жаль, надолго – больно. Я однажды  навсегда узнала, увидела и верю, что вы меня любите, – и счастлива, хоть  не повторяйте мне никогда, что любите меня. Больше и лучше любить я не умею.    

«Это слова… как будто Корделии!» – подумал Обломов, глядя на  Ольгу страстно…    

– Умрете… вы, – с запинкой продолжала она, –  я буду носить вечный траур по вас и никогда более не улыбнусь в жизни. Полюбите  другую – роптать, проклинать не стану, а про себя пожелаю вам счастья… Для меня  любовь эта – все равно что… жизнь, а жизнь…    

Она искала выражения.    

– Что ж жизнь, по-вашему? – спросил Обломов.    

– Жизнь – долг, обязанность, следовательно любовь –  тоже долг: мне как будто бог послал ее, – досказала она, подняв глаза к  небу, – и велел любить.    

– Корделия! – вслух произнес Обломов. – И ей  двадцать один год! Так вот что любовь, по-вашему! – прибавил он в  раздумье.    

– Да, и у меня, кажется, достанет сил прожить и  пролюбить всю жизнь…    

«Кто ж внушил ей это! – думал Обломов, глядя на нее  чуть не с благоговением. – Не путем же опыта, истязаний, огня и дыма дошла  она до этого ясного и простого понимания жизни и любви».    

– А есть радости живые, есть страсти? – заговорил  он.    

– Не знаю, – сказала она, – я не испытала и  не понимаю, что это такое.    

– О, как я понимаю теперь!    

– Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у  меня будут те же порывы, как у вас, так же буду глядеть при встрече на вас и не  верить, точно ли вы передо мной… А это, должно быть, очень смешно! –  весело прибавила она. – Какие вы глаза иногда делаете: я думаю, ma tante  замечает.    

– В чем же счастье у вас в любви, – спросил  он, – если у вас нет тех живых радостей, какие испытываю я?..    

– В чем? А вот в чем! – говорила она, указывая на  него, на себя, на окружавшее их уединение. – Разве это не счастье, разве я  жила когда-нибудь так? Прежде я не просидела бы здесь и четверти часа одна, без  книги, без музыки, между этими деревьями. Говорить с мужчиной, кроме Андрея  Иваныча, мне было скучно, не о чем: я все думала, как бы остаться одной… А  теперь… и молчать вдвоем весело!    

Она повела глазами вокруг, по деревьям, по траве, потом  остановила их на нем, улыбнулась и подала ему руку.    

– Разве мне не будет больно ужо, когда вы будете  уходить? – прибавила она. – Разве я не стану торопиться поскорей лечь  спать, чтоб заснуть и не видать скучной ночи? Разве завтра не пошлю к вам  утром. Разве…    

С каждым «разве» лицо Обломова все расцветало, взгляд  наполнялся лучами.    

– Да, да, – повторил он, – я тоже жду утра, и  мне скучна ночь, и я завтра пошлю к вам не за делом, а чтоб только произнести  лишний раз и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь  подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы думаем, ждем, живем  и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите  меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…    

– Ни собачонку, – сказала она и засмеялась.    

– Верьте же мне, – заключила она, – как я вам  верю, и не сомневайтесь, не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то  оно улетит. Что я раз назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я  это знаю, нужды нет, что я молода, но… Знаете ли, – сказала она с  уверенностью в голосе, – в месяц, с тех пор, как знаю вас, я много  передумала и испытала, как будто прочла большую книгу, так, про себя,  понемногу… Не сомневайтесь же…    

– Не могу не сомневаться, – перебил он, – не  требуйте этого. Теперь, при вас, я уверен во всем: ваш взгляд, голос, все  говорит. Вы смотрите на меня, как будто говорите: мне слов не надо, я умею  читать ваши взгляды. Но когда вас нет, начинается такая мучительная игра в  сомнения, в вопросы, и мне опять надо бежать к вам, опять взглянуть на вас, без  этого я не верю. Что это?    

– А я верю вам: отчего же? – спросила она.    

– Еще бы вы не верили! Перед вами сумасшедший,  зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале.  Притом вам двадцать лет; посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас, не  заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть на  вас подолгу, любить – о, да тут с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если  пройдут сутки, двое и я не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…    

Он указал на сердце.    

– Люблю, люблю, люблю – вот вам на трое суток  запаса! – сказала она, вставая со скамьи.    

– Вы все шутите, а мне-то каково! – вздохнув,  заметил он, спускаясь с нею с горы.    

Так разыгрывался между ними все тот же мотив в разнообразных  варьяциях. Свидания, разговоры – все это была одна песнь, одни звуки, один  свет, который горел ярко, и только преломлялись и дробились лучи его на  розовые, на зеленые, на палевые и трепетали в окружавшей их атмосфере. Каждый  день и час приносил новые звуки и лучи, но свет горел один, мотив звучал все  тот же.    

И он, и она прислушивались к этим звукам, уловляли их и  спешили выпевать, что каждый слышит, друг перед другом, не подозревая, что  завтра зазвучат другие звуки, явятся иные лучи, и забывая на другой день, что  вчера было пение другое.    

Она одевала излияния сердца в те краски, какими горело ее  воображение в настоящий момент, и веровала, что они верны природе, и спешила в  невинном и бессознательном кокетстве явиться в прекрасном уборе перед глазами  своего друга.    

Он веровал еще больше в эти волшебные звуки, в обаятельный  свет и спешил предстать перед ней во всеоружии страсти, показать ей весь блеск  и всю силу огня, который пожирал его душу.    

Они не лгали ни перед собой, ни друг другу: они выдавали то,  что говорило сердце, а голос его проходил чрез воображение.    

Обломову нужды, в сущности, не было, являлась ли Ольга  Корделией и осталась ли бы верна этому образу или пошла бы новой тропой и  преобразилась в другое видение, лишь бы она являлась в тех же красках и лучах,  в каких она жила в его сердце, лишь бы ему было хорошо.    

И Ольга не справлялась, поднимет ли страстный друг ее  перчатку, если б она бросила ее в пасть ко льву, бросится ли для нее в бездну,  лишь бы она видела симптомы этой страсти, лишь бы он оставался верен идеалу  мужчины, и притом мужчины, просыпающегося чрез нее к жизни, лишь бы от луча ее  взгляда, от ее улыбки горел огонь бодрости в нем и он не переставал бы видеть в  ней цель жизни.    

И поэтому в мелькнувшем образе Корделии, в огне страсти  Обломова отразилось только одно мгновение, одно эфемерное дыхание любви, одно  ее утро, один прихотливый узор. А завтра, завтра блеснет уже другое, может быть  такое же прекрасное, но все-таки другое…    

     

 X    

     

Обломов был в том состоянии, когда человек только что  проводил глазами закатившееся летнее солнце и наслаждается его румяными  следами, не отрывая взгляда от зари, не оборачиваясь назад, откуда выходит  ночь, думая только о возвращении на завтра тепла и света.    

Он лежал на спине и наслаждался последними следами  вчерашнего свидания. «Люблю, люблю, люблю», – дрожало еще в его ушах лучше  всякого пения Ольги; еще на нем покоились последние лучи ее глубокого взгляда.  Он дочитывал в нем смысл, определял степень ее любви и стал было забываться  сном, как вдруг…    

Завтра утром Обломов встал бледный и мрачный; на лице следы  бессонницы; лоб весь в морщинах; в глазах нет огня, нет желаний. Гордость,  веселый, бодрый взгляд, умеренная, сознательная торопливость движений занятого  человека – все пропало.    

Он вяло напился чаю, не тронул ни одной книги, не присел к  столу, задумчиво закурил сигару и сел на диван. Прежде бы он лег, но теперь  отвык и его даже не тянуло к подушке; однакож он уперся локтем в нее – признак,  намекавший на прежние наклонности.    

Он был мрачен, иногда вздыхал, вдруг пожимал плечами, качал  с сокрушением головой.    

В нем что-то сильно работает, но не любовь. Образ Ольги  перед ним, но он носится будто в дали, в тумане; без лучей, как чужой ему; он  смотрит на него болезненным взглядом и вздыхает.    

«Живи, как бог велит, а не как хочется – правило мудрое,  но…» И он задумался.    

"Да, нельзя жить, как хочется, – это ясно, –  начал говорить в нем какой-то угрюмый, строптивый голос, – впадешь в хаос  противоречий, которых не распутает один человеческий ум, как он ни глубок, как  ни дерзок! Вчера пожелал, сегодня достигаешь желаемого страстно, до  изнеможения, а послезавтра краснеешь, что пожелал, потом клянешь жизнь, зачем  исполнилось, – ведь вот что выходит от самостоятельного и дерзкого шагания  в жизни, от своевольного хочу. Надо идти ощупью, на многое закрывать глаза и не  бредить счастьем, не сметь роптать, что оно ускользнет, – вот жизнь! Кто  выдумал, что она – счастье, наслаждение? Безумцы! «Жизнь есть жизнь,  долг, – говорит Ольга, – обязанность, а обязанность бывает тяжела.  Исполнив же долг…» Он вздохнул.    

– Не увидимся с Ольгой… Боже мой! Ты открыл мне глаза и  указал долг, – говорил он, глядя в небо, – где же взять силы?  Расстаться! Еще есть возможность теперь, хотя с болью, зато после не будешь  клясть себя, зачем не расстался? А от нее сейчас придут, она хотела прислать…  Она не ожидает…    

Что за причина? Какой ветер вдруг подул на Обломова? Какие  облака нанес? И отчего он поднимает такое печальное иго? А, кажется, вчера еще  он глядел в душу Ольги и видел там светлый мир и светлую судьбу, прочитал свой  и ее гороскоп. Что же случилось?    

Должно быть, он поужинал или полежал на спине, и поэтическое  настроение уступило место каким-то ужасам.    

Часто случается заснуть летом в тихий, безоблачный вечер, с  мерцающими звездами, и думать, как завтра будет хорошо поле при утренних  светлых красках! Как весело углубиться в чащу леса и прятаться от жара!.. И  вдруг просыпаешься от стука дождя, от серых печальных облаков; холодно, сыро…    

Обломов с вечера, по обыкновению, прислушивался к биению  своего сердца, потом ощупал его руками, поверил, увеличилась ли отверделость  там, наконец углубился в анализ своего счастья и вдруг попал в каплю горечи и  отравился.    

Отрава подействовала сильно и быстро. Он пробежал мысленно  всю свою жизнь: в сотый раз раскаяние и позднее сожаление о минувшем подступило  к сердцу. Он представил себе, что б он был теперь, если б шел бодро вперед, как  бы жил полнее и многостороннее, если б был деятелен, и перешел к вопросу, что  он теперь и как могла, как может полюбить его Ольга и за что?    

«Не ошибка ли это?» – вдруг мелькнуло у него в уме, как  молния, и молния эта попала в самое сердце и разбила его. Он застонал. «Ошибка!  да… вот что!» – ворочалось у него в голове.    

«Люблю, люблю, люблю», – раздалось вдруг опять в  памяти, и сердце начинало согреваться, но вдруг опять похолодело. И это  троекратное «люблю» Ольги – что это? Обман ее глаз, лукавый шепот еще праздного  сердца; не любовь, а только предчувствие любви!    

Этот голос когда-нибудь раздастся, но так сильно зазвучит,  таким грянет аккордом, что весь мир встрепенется! Узнает и тетка и барон, и  далеко раздастся гул от этого голоса! Не станет то чувство пробираться так  тихо, как ручей, прячась в траве, с едва слышным журчаньем.    

Она любит теперь, как вышивает по канве: тихо, лениво  выходит узор, она еще ленивее развертывает его, любуется, потом положит и  забудет. Да, это только приготовление к любви, опыт, а он – субъект, который  подвернулся первый, немного сносный, для опыта, по случаю…    

Ведь случай свел и сблизил их. Она бы его не заметила:  Штольц указал на него, заразил молодое, впечатлительное сердце своим участием,  явилось сострадание к его положению, самолюбивая забота стряхнуть сон с ленивой  души, потом оставить ее.    

– Вот оно что! – с ужасом говорил он, вставая с  постели и зажигая дрожащей рукой свечку. – Больше ничего тут нет и не  было! Она готова была к воспринятию любви, сердце ее ждало чутко, и он  встретился нечаянно, попал ошибкой… Другой только явится – и она с ужасом  отрезвится от ошибки! Как она взглянет тогда на него, как отвернется… ужасно! Я  похищаю чужое! Я – вор! Что я делаю, что я делаю? Как я ослеп! – Боже мой!    

Он посмотрел в зеркало: бледен, желт, глаза тусклые. Он  вспомнил тех молодых счастливцев, с подернутым влагой, задумчивым, но сильным и  глубоким взглядом, как у нее, с трепещущей искрой в глазах, с уверенностью на  победу в улыбке, с такой бодрой походкой, с звучным голосом. И он дождется,  когда один из них явится: она вспыхнет вдруг, взглянет на него, Обломова, и…  захохочет!    

Он опять поглядел в зеркало. «Этаких не любят!» – сказал он.    

Потом лег и припал лицом к подушке. «Прощай, Ольга, будь  счастлива», – заключил он.    

– Захар! – крикнул он утром.    

– Если от Ильинских придет человек за мной, скажи, что  меня дома нет, в город уехал.    

– Слушаю.    

«Да… нет, я лучше напишу к ней, – сказал он сам  себе, – а то дико покажется ей, что я вдруг пропал. Объяснение  необходимо».    

Он сел к столу и начал писать быстро, с жаром, с  лихорадочной поспешностью, не так, как в начале мая писал к домовому хозяину.  Ни разу не произошло близкой и неприятной встречи двух которых и двух что.    

"Вам странно, Ольга Сергеевна (писал он), вместо меня  самого получить это письмо, когда мы так часто видимся. Прочитайте до конца, и  вы увидите, что мне иначе поступить нельзя. Надо было бы начать с этого письма:  тогда мы оба избавились бы многих упреков совести впереди; но и теперь не поздно.  Мы полюбили друг друга так внезапно, так быстро, как будто оба вдруг сделались  больны, и это мне мешало очнуться ранее. Притом, глядя на вас, слушая вас по  целым часам, кто бы добровольно захотел принимать на себя тяжелую обязанность  отрезвляться от очарования? Где напасешься на каждый миг оглядки и силы воли,  чтоб остановиться у всякой покатости и не увлечься по ее склону? И я всякий  день думал: «Дальше не увлекусь, я остановлюсь: от меня зависит» – и увлекся, и  теперь настает борьба, в которой требую вашей помощи. Я только сегодня, в эту  ночь, понял, как быстро скользят ноги мои: вчера только удалось мне заглянуть  поглубже в пропасть, куда я падаю, и я решился остановиться.    

Я говорю только о себе – не из эгоизма, а потому, что, когда  я буду лежать на дне этой пропасти, вы все будете, как чистый ангел, летать  высоко, и не знаю, захотите ли бросить в нее взгляд. Послушайте, без всяких  намеков, скажу прямо и просто: вы меня не любите и не можете любить.  Послушайтесь моей опытности и поверьте безусловно. Ведь мое сердце начало  биться давно: положим, билось фальшиво, невпопад, но это самое научило меня  различать его правильное биение от случайного. Вам нельзя, а мне можно и должно  знать, где истина, где заблуждение, и на мне лежит обязанность предостеречь того,  кто еще не успел узнать этого. И вот я предостерегаю вас: вы в заблуждении,  оглянитесь!    

Пока между нами любовь появилась в виде легкого,  улыбающегося видения, пока она звучала в Casta diva, носилась в запахе  сиреневой ветки, в невысказанном участии, в стыдливом взгляде, я не доверял ей,  принимая ее за игру воображения и шепот самолюбия. Но шалости прошли; я стал  болен любовью, почувствовал симптомы страсти; вы стали задумчивы, серьезны;  отдали мне ваши досуги; у вас заговорили нервы; вы начали волноваться, и тогда,  то есть теперь только, я испугался и почувствовал, что на меня падает  обязанность остановиться и сказать, что это такое.    

Я сказал вам, что люблю вас, вы ответили тем же – слышите  ли, какой диссонанс звучит в этом? Не слышите? Так услышите позже, когда я уже  буду в бездне. Посмотрите на меня, вдумайтесь в мое существование: можно ли вам  любить меня, любите ли вы меня? «Люблю, люблю, люблю!» – сказали вы вчера.  «Нет, нет, нет!» – твердо отвечаю я.    

Вы не любите меня, но вы не лжете – спешу прибавить, –  не обманываете меня; вы не можете сказать да, когда в вас говорит нет. Я только  хочу доказать вам, что ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а  будущая; это только бессознательная потребность любить, которая, за недостатком  настоящей пищи, за отсутствием огня, горит фальшивым, негреющим светом,  высказывается иногда у женщин в ласках к ребенку, к другой женщине, даже просто  в слезах или в истерических припадках. Мне с самого начала следовало бы строго  сказать вам: «Вы ошиблись, перед вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали.  Погодите, он придет, и тогда вы очнетесь; вам будет досадно и стыдно за свою  ошибку, а мне эта досада и стыд сделают боль», – вот что следовало бы мне  сказать вам, если б я от природы был попрозорливее умом и пободрее душой, если  б, наконец, был искреннее… Я и говорил, но, помните, как: с боязнью, чтоб вы не  поверили, чтоб этого не случилось; я вперед говорил все, что могут потом  сказать другие, чтоб приготовить вас не слушать и не верить, а сам торопился  видеться с вами и думал: «Когда-то еще другой придет, я пока счастлив». Вот  она, логика увлечения и страстей.    

Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к  ней, когда видеться – сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда  любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться  тогда? Переживешь ли эту боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу  подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое  счастье и подал вам руку навсегда. А то…    

Зачем же я пишу? Зачем не пришел прямо сказать сам, что  желание видеться с вами растет с каждым днем, а видеться не следует? Сказать  это вам в лицо – достанет ли духу, сами посудите! Иногда я и хочу сказать  что-то похожее на это, а говорю совсем другое. Может быть, на лице вашем  выразилась бы печаль (если правда, что вам нескучно было со мной), или вы, не  поняв моих добрых намерений, оскорбились бы: ни того, ни другого я не перенесу,  заговорю опять не то, и честные намерения разлетятся в прах и кончатся уговором  видеться на другой день. Теперь, без вас, совсем не то: ваших кротких глаз,  доброго, хорошенького личика нет передо мной; бумага терпит и молчит, и я пишу  покойно (лгу): мы не увидимся больше (не лгу).    

Другой бы прибавил: пишу и обливаюсь слезами, но я не  рисуюсь перед вами, не драпируюсь в свою печаль, потому что не хочу усиливать  боль, растравлять сожаление, грусть. Вся эта драпировка скрывает обыкновенно  умысел глубже пустить корни на почве чувства, а я хочу истребить и в вас и в  себе семена его. Да и плакать пристало или соблазнителям, которые ищут уловить  фразами неосторожное самолюбие женщин, или томным мечтателям. Я говорю это,  прощаясь, как прощаются с добрым другом, отпуская его в далекий путь. Недели  чрез три, чрез месяц было бы поздно, трудно: любовь делает неимоверные успехи,  это душевный антонов огонь. И теперь я уже ни на что не похож, не считаю часы и  минуты, не знаю восхождения и захождения солнца, а считаю: видел – не видел,  увижу – не увижу, приходила – не пришла, придет… Все это к лицу молодости, которая  легко переносит и приятные и неприятные волнения; а мне к лицу покой, хотя  скучный, сонный, но он знаком мне; а с бурями я не управлюсь.    

Многие бы удивились моему поступку: отчего бежит? скажут;  другие будут смеяться надо мной: пожалуй, я и на то решаюсь. Уж если я решаюсь  не видаться с вами, значит на все решаюсь.    

В своей глубокой тоске немного утешаюсь тем, что этот  коротенький эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное  воспоминание, что одного его довольно будет, чтоб не погрузиться в прежний сон  души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей, нормальной  любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка улетает с ветки,  где села ошибкой, так же легко, бодро и весело, как она, с той ветки, на которую  сели невзначай!"    

Обломов с одушевлением писал: перо летало по страницам.  Глаза сияли, щеки горели. Письмо вышло длинно, – как все любовные письма:  любовники страх как болтливы.    

«Странно! Мне уж не скучно, не тяжело! – думал  он. – Я почти счастлив… Отчего это? Должно быть, оттого, что я сбыл груз  души в письмо».    

Он перечитал письмо, сложил и запечатал.    

– Захар! – сказал он. – Когда придет человек,  отдай ему это письмо к барышне.    

– Слушаю, – сказал Захар.    

Обломову в самом деле стало почти весело. Он сел с ногами на  диван и даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару.  И сердце и голова у него были наполнены; он жил. Он представлял себе, как Ольга  получит письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда прочтет. Что будет  потом?..    

Он наслаждался перспективой этого дня, новостью положения…  Он с замиранием сердца прислушивался к стуку двери, не приходил ли человек, не  читает ли уже Ольга письмо… Нет, в передней тихо.    

«Что ж бы это значило? – с беспокойством думал  он. – Никого не было: как же так?»    

Тайный голос тут же шептал ему: «Отчего ты беспокоишься?  Ведь тебе это и нужно, чтоб не было, чтоб разорвать сношения?» Но он заглушал  этот голос.    

Чрез полчаса он докликался Захара со двора, где тот сидел с  кучером.    

– Не было никого? – спросил он. – Не  приходили?    

– Нет, приходили, – отвечал Захар.    

– Что ж ты?    

– Сказал, что вас нет: в город, дескать, уехали.    

Обломов вытаращил на него глаза.    

– Зачем же ты это сказал? – спросил он. – Я  что тебе велел, когда человек придет?    

– Да не человек приходил, горничная, – с  невозмутимым хладнокровием отозвался Захар.    

– А письмо отдал?    

– Никак нет: ведь вы сначала велели сказать, что дома  нет, а потом отдать письмо. Вот, как придет человек, так отдам.    

– Нет, нет, ты… просто душегубец! Где письмо? Подай  сюда! – сказал Обломов.    

Захар принес письмо, уже значительно запачканное.    

– Ты руки мой, смотри! – злобно сказал Обломов,  указывая на пятно.    

– У меня руки чисты, – отозвался Захар, глядя в  сторону.    

– Анисья, Анисья! – закричал Обломов.    

Анисья выставилась до половины из передней.    

– Посмотри, что делает Захар? – пожаловался он  ей. – На вот письмо и отдай его человеку или горничной, кто придет от  Ильинских, чтоб барышне отдали, слышишь?    

– Слышу, батюшка. Пожалуйте, отдам.    

Но только она вышла в переднюю, Захар вырвал у ней письмо.    

– Ступай, ступай, – закричал он, – знай свое  бабье дело!    

Вскоре опять прибежала горничная. Захар стал отпирать ей  дверь, а Анисья подошла было к ней, но Захар яростно взглянул на нее.    

– Ты чего тут? – спросил он хрипло.    

– Я пришла только послушать, как ты…    

– Ну, ну, ну! – загремел он, замахиваясь на нее  локтем. – Туда же!    

Она усмехнулась и пошла, но из другой комнаты в щелку,  смотрела, то ли сделает Захар, что велел барин.    

Илья Ильич, услышав шум, выскочил сам.    

– Что ты, Катя? – спросил он.    

– Барышня приказали спросить, куда вы уехали? А вы и не  уехали, дома! Побегу сказать, – говорила она и побежала было.    

– Я дома. Это вот все врет, – сказал  Обломов. – На вот, отдай барышне письмо!    

– Слушаю, отдам!    

– Где барышня теперь?    

– Они по деревне пошли, велели сказать, что если вы  кончили книжку, так чтоб пожаловали в сад часу во втором.    

Она ушла.    

«Нет, не пойду… зачем раздражать чувство, когда все должно  быть кончено?..» – думал Обломов, направляясь в деревню.    

Он издали видел, как Ольга шла по горе, как догнала ее Катя  и отдала письмо; видел, как Ольга на минуту остановилась, посмотрела на письмо,  подумала, потом кивнула Кате и вошла в аллею парка.    

Обломов пошел в обход, мимо горы, с другого конца вошел в ту  же аллею и, дойдя до середины, сел в траве, между кустами, и ждал.    

«Она пройдет здесь, – думал он, – я только погляжу  незаметно, что она, и удалюсь навсегда».    

Он ждал с замирающим сердцем ее шагов. Нет, тихо. Природа  жила деятельною жизнью; вокруг кипела невидимая, мелкая работа, а все,  казалось, лежит в торжественном покое.    

Между тем в траве все двигалось, ползало, суетилось. Вон  муравьи бегут в разные стороны так хлопотливо и суетливо, сталкиваются,  разбегаются, торопятся, все равно как посмотреть с высоты на какой-нибудь  людской рынок: те же кучки, та же толкотня, так же гомозится народ.    

Вот шмель жужжит около цветка и вползает в его чашечку; вот  мухи кучей лепятся около выступившей капли сока на трещине липы; вот птица  где-то в чаще давно все повторяет один и тот же звук, может быть зовет другую.    

Вот две бабочки, вертясь друг около друга в воздухе,  опрометью, как в вальсе, мчатся около древесных стволов. Трава сильно пахнет;  из нее раздается неумолкаемый треск…    

«Какая тут возня! – думал Обломов, вглядываясь в эту  суету и вслушиваясь в мелкий шум природы. – А снаружи так все тихо,  покойно!..»    

А шагов все не слыхать. Наконец, вот… «Ох! – вздохнул  Обломов, тихонько раздвигая ветви. – Она, она… Что это? плачет! Боже мой!»    

Ольга шла тихо и утирала платком слезы; но едва оботрет,  являются новые. Она стыдится, глотает их, хочет скрыть даже от деревьев и не  может. Обломов не видал никогда слез Ольги; он не ожидал их, и они будто  обожгли его, но так, что ему от того было не горячо, а тепло.    

Он быстро пошел за ней.    

– Ольга, Ольга! – нежно говорил он, следуя за ней.    

Она вздрогнула, оглянулась, поглядела на него с удивлением,  потом отвернулась и пошла дальше.    

Он пошел рядом с ней.    

– Вы плачете? – сказал он.    

У ней слезы полились сильнее. Она уже не могла удержать их и  прижала платок к лицу, разразилась рыданием и села на первую скамью.    

– Что я наделал! – шептал он с ужасом, взяв ее  руку и стараясь оторвать от лица.    

– Оставьте меня! – проговорила она. – Уйдите!  Зачем вы здесь? Я знаю, что я не должна плакать: о чем? Вы правы: да, все может  случиться.    

– Что делать, чтоб не было этих слез? – спрашивал  он, став перед ней на колени. – Говорите, приказывайте: я готов на все…    

– Вы сделали, чтоб были слезы, а остановить их не в  вашей власти… Вы не так сильны! Пустите! – говорила она, махая себе  платком в лицо.    

Он посмотрел на нее и мысленно читал себе проклятия.    

– Несчастное письмо! – произнес он с раскаянием.    

Она открыла рабочую корзинку, вынула письмо и подала ему.    

– Возьмите, – сказала она, – и унесите его с  собой, чтоб мне долго еще не плакать, глядя на него.    

Он молча спрятал его в карман и сидел подле нее, повесив  голову.    

– По крайней мере, вы отдадите справедливость моим  намерениям, Ольга? – тихо говорил он. – Это доказательство, как мне  дорого ваше счастье.    

– Да, дорого! – вздохнув, сказала она. – Нет,  Илья Ильич, вам, должно быть, завидно стало, что я так тихо была счастлива, и  вы поспешили возмутить счастье.    

– Возмутить! Так вы не читали моего письма? Я вам  повторю…    

– Не дочитала, потому что глаза залились слезами: я еще  глупа! Но я угадала остальное: не повторяйте, чтоб больше не плакать…    

Слезы закапали опять.    

– Не затем ли я отказываюсь от вас, – начал  он, – что предвижу ваше счастье впереди, что жертвую ему собой?.. Разве я  делаю это хладнокровно? Разве у меня не плачет все внутри? Зачем же я это  делаю?    

– Зачем? – повторила она, вдруг перестав плакать и  обернувшись к нему. – Затем же, зачем спрятались теперь в кусты, чтоб  подсмотреть, буду ли я плакать и как я буду плакать, – вот зачем! Если б  вы хотели искренне того, что написано в письме, если б были убеждены, что надо  расстаться, вы бы уехали за границу, не повидавшись со мной.    

– Какая мысль!.. – заговорил он с упреком и не  договорил. Его поразило это предположение, потому что ему вдруг стало ясно, что  это правда.    

– Да, – подтвердила она, – вчера вам нужно  было мое люблю, сегодня понадобились слезы, а завтра, может быть, вы захотите  видеть, как я умираю.    

– Ольга, можно ли так обижать меня! Ужели вы не верите,  что я отдал бы теперь полжизни, чтоб услышать ваш смех и не видеть слез.    

– Да, теперь, может быть, когда уже видели, как плачет  о вас женщина… Нет, – прибавила она, – у вас нет сердца. Вы не хотели  моих слез, говорите вы, так бы и не сделали, если б не хотели.    

– Да разве я знал?! – с вопросом и восклицанием в  голосе сказал он, прикладывая обе ладони к груди.    

– У сердца, когда оно любит, есть свой ум, –  возразила она, – оно знает, чего хочет, и знает наперед, что будет. Мне  вчера нельзя было прийти сюда: к нам вдруг приехали гости, но я знала, что вы  измучились бы, ожидая меня, может быть дурно бы спали: я пришла, потому что не  хотела вашего мученья… А вы… вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите,  наслаждайтесь!    

И опять заплакала она.    

– Я и так дурно спал, Ольга; я измучился ночь…    

– И вам жаль стало, что я спала хорошо, что я не мучусь  – не правда ли? – перебила она. – Если б я не заплакала теперь, вы бы  и сегодня дурно спали.    

– Что ж мне теперь делать: просить прощения? – с  покорной нежностью сказал он.    

– Просят прощения дети или когда в толпе отдавят ногу  кому-нибудь, а тут извинение не поможет, – говорила она, обмахивая опять  платком лицо.    

– Однако, Ольга, если это правда. Если моя мысль  справедлива и ваша любовь – ошибка? Если вы полюбите другого, а, взглянув на  меня тогда, покраснеете…    

– Так что же? – спросила она, глядя на него таким  иронически-глубоким, проницательным взглядом, что он смутился.    

«Она что-то хочет добыть из меня! – подумал он. –  Держись, Илья Ильич!»    

– Как «что же»! – машинально повторил он,  беспокойно глядя на нее и не догадываясь, какая мысль формируется у ней в  голове, как оправдает она свое что же, когда, очевидно, нельзя оправдать  результатов этой любви, если она ошибка.    

Она глядела на него так сознательно, с такой уверенностью,  так, по-видимому, владела своею мыслью.    

– Вы боитесь, – возразила она колко, – упасть  «на дно бездны»; вас пугает будущая обида, что я разлюблю вас!.. «Мне будет  худо», пишете вы…    

Он все еще плохо понимал.    

– Да ведь мне тогда будет хорошо, если я полюблю  другого: значит, я буду счастлива! А вы говорите, что «предвидите мое счастье  впереди и готовы пожертвовать для меня всем, даже жизнью»?    

Он глядел на нее пристально и мигал редко и широко.    

– Вон какая вышла логика! – шептал он. –  Признаться, я не ожидал…    

А она оглядывала его так ядовито с ног до головы.    

– А счастье, от которого вы с ума сходите? –  продолжала она. – А эти утра и вечера, этот парк, а мое люблю – все это  ничего не стоит, никакой цены, никакой жертвы, никакой боли?    

«Ах, если б сквозь землю провалиться!» – думал он, внутренне  мучаясь, по мере того как мысль Ольги открывалась ему вполне.    

– А если, – начала она горячо вопросом, – вы  устанете от этой любви, как устали от книг, от службы, от света; если со  временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя  на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль у сердца пройдет, если  даже не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже?..    

– Ольга, это невозможно! – перебил он с  неудовольствием, отодвигаясь от нее.    

– Отчего невозможно? – спросила она. – Вы  говорите, что я «ошибаюсь, что полюблю другого», а я думаю иногда, что вы  просто разлюбите меня. И что тогда? Как я оправдаю себя в том, что делаю  теперь? Если не люди, не свет, что я скажу самой себе?.. И я иногда тоже не  сплю от этого, но не терзаю вас догадками о будущем, потому что верю в лучшее.  У меня счастье пересиливает боязнь. Я во что-нибудь ценю, когда от меня у вас  заблестят глаза, когда вы отыскиваете меня, карабкаясь на холмы, забываете лень  и спешите для меня по жаре в город за букетом, за книгой; когда вижу, что я  заставляю вас улыбаться, желать жизни… Я жду, ищу одного – счастья, и верю, что  нашла. Если ошибусь, если правда, что я буду плакать над своей ошибкой, по  крайней мере я чувствую здесь (она приложила ладонь к сердцу), что я не  виновата в ней; значит, судьба не хотела этого, бог не дал. Но я не боюсь за  будущие слезы; я буду плакать не напрасно: я купила ими что-нибудь… Мне так  хорошо… было!.. – прибавила она.    

– Пусть же будет опять хорошо! – умолял Обломов.    

– А вы видите только мрачное впереди; вам счастье  нипочем… Это неблагодарность, – продолжала она, – это не любовь, это…    

– Эгоизм! – досказал Обломов и не смел взглянуть  на Ольгу, не смел говорить, не смел просить прощения.    

– Идите, – тихо сказала она, – куда вы хотели  идти.    

Он поглядел на нее. Глаза у ней высохли. Она задумчиво  смотрела вниз и чертила зонтиком по песку.    

– Ложитесь опять на спину, – прибавила  потом, – не ошибетесь, «не упадете в бездну».    

– Я отравился и отравил вас, вместо того чтоб быть  просто и прямо счастливым… – бормотал он с раскаянием.    

– Пейте квас: не отравитесь, – язвила она.    

– Ольга! Это невеликодушно! – сказал он. –  После того, когда я сам казнил себя сознанием.    

– Да, на словах вы казните себя, бросаетесь в пропасть,  отдаете полжизни, а там придет сомнение, бессонная ночь: как вы становитесь  нежны к себе, осторожны, заботливы, как далеко видите вперед!..    

«Какая истина, и как она проста!» – подумал Обломов, но  стыдился сказать вслух. Отчего ж он не сам растолковал ее себе, а женщина,  начинающая жить? И как это она скоро! Недавно еще таким ребенком смотрела.    

– Нам больше не о чем говорить, – заключила она  вставая. – Прощайте, Илья Ильич, и будьте… покойны; ведь ваше счастье в  этом.    

– Ольга! Нет, ради бога, нет! Теперь, когда все стало  опять ясно, не гоните меня… – говорил он, взяв ее за руку.    

– Чего же вам надо от меня? – Вы сомневаетесь, не  ошибка ли моя любовь к вам: я не могу успокоить вашего сомнения; может быть, и  ошибка – я не знаю…    

Он выпустил ее руку. Опять занесен нож над ним.    

– Как не знаете? Разве вы не чувствуете? – спросил  он опять с сомнением на лице. – Разве вы подозреваете?..    

– Я ничего не подозреваю; я сказала вам вчера, что я  чувствую, а что будет через год – не знаю. Да разве после одного счастья бывает  другое, потом третье, такое же? – спрашивала она, глядя на него во все  глаза. – Говорите, вы опытнее меня.    

Но ему не хотелось уже утверждать ее в этой мысли, и он  молчал, покачивая одной рукой акацию.    

– Нет, любят только однажды! – повторил он, как  школьник, заученную фразу.    

– Вот видите: и я верю в это, – добавила  она. – Если же это не так, то, может быть, и я разлюблю вас, может быть,  мне будет больно от ошибки, и вам тоже; может быть, мы расстанемся!.. Любить  два, три раза… нет, нет… Я не хочу верить этому!    

Он вздохнул. Это может быть ворочало у него душу, и он  задумчиво плелся за ней. Но ему с каждым шагом становилось легче; выдуманная им  ночью ошибка было такое отдаленное будущее… «Ведь это не одна любовь, ведь вся  жизнь такова… – вдруг пришло ему в голову, – и если отталкивать всякий  случай, как ошибку, когда же будет – не ошибка? Что же я? Как будто ослеп…»    

– Ольга, – сказал он, едва касаясь двумя пальцами  ее талии (она остановилась), – вы умнее меня.    

Она потрясла головой:    

– Нет, проще и смелее. Чего вы боитесь? Ужели вы не  шутя думаете, что можно разлюбить? – с гордою уверенностью спросила она.    

– Теперь и я не боюсь! – бодро сказал он. – С  вами не страшна судьба!    

– Эти слова я недавно где-то читала… у Сю,  кажется, – вдруг возразила она с иронией, обернувшись к нему, –  только их там говорит женщина мужчине…    

У Обломова краска бросилась в лицо.    

– Ольга! Пусть будет все по-вчерашнему, – умолял  он, – я не буду бояться ошибок.    

Она молчала.    

– Да? – робко спрашивал он.    

Она молчала.    

– Ну, если не хотите сказать, дайте знак какой-нибудь…  ветку сирени…    

– Сирени… отошли, пропали! – отвечала она. –  Вон, видите, какие остались: поблеклые!    

– Отошли, поблекли! – повторил он, глядя на  сирени. – И письмо отошло! – вдруг сказал он.    

Она потрясла отрицательно головой. Он шел за ней и рассуждал  про себя о письме, о вчерашнем счастье, о поблекшей сирени.    

«В самом деле, сирени вянут! – думал он. – Зачем  это письмо? К чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь как стало на  душе опять покойно… (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было,  и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо  сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И  сегодня бы так же, и завтра…» Он зевнул во весь рот.    

Далее ему вдруг пришло в голову, что бы было, если б письмо  это достигло цели, если б она разделила его мысль, испугалась, как он, ошибок и  будущих отдаленных гроз, если б послушала его так называемой опытности,  благоразумия и согласилась расстаться, забыть друг друга?    

Боже сохрани! Проститься, уехать в город, на новую квартиру!  Потянулась бы за этим длинная ночь, скучное завтра, невыносимое послезавтра и  ряд дней все бледнее, бледнее…    

Как это можно? Да это смерть! А ведь было бы так! Он бы  заболел. Он и не хотел разлуки, он бы не перенес ее, пришел бы умолять  видеться. «Зачем же я писал письмо?» – спросил он себя.    

– Ольга Сергеевна! – сказал он.    

– Что вам?    

– Ко всем моим признаниям я должен прибавить еще одно…    

– Какое?    

– Ведь письмо-то было вовсе не нужно…    

– Неправда, оно было необходимо, – решила она.    

Она оглянулась и засмеялась, увидя лицо, какое он сделал,  как у него прошел вдруг сон, как растворились глаза от изумления.    

– Необходимо? – повторил он медленно, вперяя  удивленный взгляд в ее спину. Но там были только две кисти мантильи.    

Что же значат эти слезы, упреки? Ужели хитрость? Но Ольга не  хитра: это он ясно видел.    

Хитрят и прибавляются хитростью только более или менее  ограниченные женщины. Они, за недостатком прямого ума, двигают пружинами  ежедневной мелкой жизни посредством хитрости, плетут, как кружево, свою  домашнюю политику, не замечая, как вокруг их располагаются главные линии жизни,  куда они направятся и где сойдутся.    

Хитрость – все равно что мелкая монета, на которую не купишь  многого. Как мелкой монетой можно прожить час, два, так хитростью можно там  прикрыть что-нибудь, тут обмануть, переиначить, а ее не хватит обозреть далекий  горизонт, свести начало и конец крупного, главного события.    

Хитрость близорука: хорошо видит только под носом, а не  вдаль и оттого часто сама попадается в ту же ловушку, которую расставила  другим.    

Ольга просто умна: вот хоть сегодняшний вопрос, как легко и  ясно разрешила она, да и всякий! Она тотчас видит прямой смысл события и  подходит к нему по прямой дороге.    

А хитрость – как мышь: обежит вокруг, прячется… Да и характер  у Ольги не такой. Что же это такое? Что еще за новость?    

– Почему же письмо необходимо? – спросил он.    

– Почему? – повторила она и быстро обернулась к  нему с веселым лицом, наслаждаясь тем, что на каждом шагу умеет ставить его в  тупик. – А потому, – с расстановкой начала потом, – что вы не  спали ночь, писали все для меня; я тоже эгоистка! Это, во-первых…    

– За что ж вы упрекали меня сейчас, если сами  соглашаетесь теперь со мной? – перебил Обломов.    

– За то, что вы выдумали мучения. Я не выдумывала их,  они случились, и я наслаждаюсь тем, что уж прошли, а вы готовили их и  наслаждались заранее. Вы – злой! за это я вас и упрекала. Потом… в письме вашем  играют мысль, чувство… вы жили эту ночь и утро не по-своему, а как хотел, чтобы  вы жили, ваш друг и я, – это во-вторых; наконец, в-третьих…    

Она подошла к нему так близко, что кровь бросилась ему в  сердце и в голову; он начал дышать тяжело, с волнением. А она смотрит ему прямо  в глаза.    

– В-третьих, потому, что в письме этом, как в зеркале,  видна ваша нежность, ваша осторожность, забота обо мне, боязнь за мое счастье,  ваша чистая совесть.. все, что указал мне в вас Андрей Иванович и что я  полюбила, за что забываю вашу лень… апатию… Вы высказались там невольно: вы не  эгоист, Илья Ильич, вы написали совсем не для того, чтоб расстаться, –  этого вы не хотели, а потому, что боялись обмануть меня… это говорила  честность, иначе бы письмо оскорбило меня и я не заплакала бы – от гордости!  Видите, я знаю, за что люблю вас, и не боюсь ошибки: я в вас не ошибаюсь…    

Она показалась Обломову в блеске, в сиянии, когда говорила  это. Глаза у ней сияли таким торжеством любви, сознанием своей силы; на щеках  рдели два розовые пятна. И он, он был причиной этого! Движением своего честного  сердца он бросил ей в душу этот огонь, эту игру, этот блеск.    

– Ольга!.. Вы… лучше всех женщин, вы первая женщина в  мире! – сказал он в восторге и, не помня себя, простер руки, наклонился к  ней.    

– Ради бога… один поцелуй, в залог невыразимого  счастья, – прошептал он, как в бреду.    

Она мгновенно подалась на шаг назад; торжественное сияние,  краски слетели с лица; кроткие глаза заблистали грозой.    

– Никогда! Никогда! Не подходите! – с испугом,  почти с ужасом сказала она, вытянув обе руки и зонтик между ним и собой, и  остановилась как вкопанная, окаменелая, не дыша, в грозной позе, с грозным  взглядом, вполуоборот.    

Он вдруг присмирел: перед ним не кроткая Ольга, а  оскорбленная богиня гордости и гнева, с сжатыми губами, с молнией в глазах.    

– Простите!.. – бормотал он, смущенный,  уничтоженный.    

Она медленно обернулась и пошла, косясь боязливо через  плечо, что он. А он ничего: идет тихо, будто волочит хвост, как собака, на  которую топнули.    

Она было прибавила шагу, но, увидя лицо его, подавила улыбку  и пошла покойнее, только вздрагивала по временам. Розовое пятно появлялось то  на одной щеке, то на другой.    

По мере того как она шла, лицо ее прояснялось, дыхание  становилось реже и покойнее, и она опять пошла ровным шагом. Она видела, как  свято ее «никогда» для Обломова, и порыв гнева мало-помалу утихал и уступал  место сожалению. Она шла тише, тише…    

Ей хотелось смягчить свою вспышку; она придумывала предлог  заговорить.    

«Все изгадил! Вот настоящая ошибка! „Никогда!“ Боже! Сирени  поблекли, – думал он, глядя на висящие сирени, – вчера поблекло,  письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый  раз сказала мне, как голос с неба, что есть во мне хорошего, и он поблек!..»    

Он посмотрел на Ольгу – она стоит и ждет его, потупив глаза.    

– Дайте мне письмо!.. – тихо сказала она.    

– Оно поблекло! – печально ответил он, подавая  письмо.    

Она опять близко подвинулась к нему и наклонила еще голову;  веки были опущены совсем… Она почти дрожала. Он отдал письмо: она не поднимала  головы, не отходила.    

– Вы меня испугали, – мягко прибавила она.    

– Простите, Ольга, – бормотал он.    

Она молчала.    

– Это грозное «никогда!..» – сказал он печально и  вздохнул.    

– Поблекнет! – чуть слышно прошептала она,  краснея. Она бросила на него стыдливый, ласковый взгляд, взяла обе его руки,  крепко сжала в своих, потом приложила их к своему сердцу.    

– Слышите, как бьется! – сказала она. – Вы  испугали меня! Пустите!    

И, не взглянув на него, обернулась и побежала по дорожке,  подняв спереди немного платье.    

– Куда вы так? – говорил он. – Я устал, не  могу за вами.    

– Оставьте меня. Я бегу петь, петь, петь!.. – твердила  она с пылающим лицом. – Мне теснит грудь, мне почти больно!    

Он остался на месте и долго смотрел ей вслед, как улетающему  ангелу.    

«Ужель и этот миг поблекнет?» – почти печально думал он, и  сам не чувствовал, идет ли он, стоит ли на месте.    

«Сирени отошли, – опять думал он, – вчера отошло,  и ночь с призраками, с удушьем тоже отошла… Да! и этот миг отойдет, как сирени!  Но когда отходила сегодняшняя ночь, в это время уже расцветало нынешнее утро…»    

– Что ж это такое? – вслух сказал он в  забывчивости. – И – любовь тоже… любовь? А я думал, что она, как знойный  полдень, повиснет над любящимися и ничто не двинется и не дохнет в ее  атмосфере: и в любви нет покоя, и она движется все куда-то вперед, вперед… «как  вся жизнь», говорит Штольц. И не родился еще Иисус Навин, который бы сказал ей:  «Стой и не движись!» Что ж будет завтра? – тревожно спросил он себя и  задумчиво, лениво пошел домой.    

Проходя мимо окон Ольги, он слышал, как стесненная грудь ее  облегчалась в звуках Шуберта, как будто рыдала от счастья.    

Боже мой! Как хорошо жить на свете!    

     

 XI    

     

Обломов дома нашел еще письмо от Штольца, которое начиналось  и кончалось словами: «Теперь или никогда!», потом было исполнено упреков в  неподвижности, потом приглашение приехать непременно в Швейцарию, куда  собирался Штольц, и, наконец, в Италию.    

Если же не это, так он звал Обломова в деревню, поверить  свои дела, встряхнуть запущенную жизнь мужиков, поверить и определить свой  доход и при себе распорядиться постройкой нового дома.    

«Помни наш уговор: теперь или никогда», – заключил он.    

– Теперь, теперь, теперь! – повторил  Обломов. – Андрей не знает, какая поэма разыгрывается в моей жизни. Какие  ему еще дела? Разве я могу когда-нибудь и чем-нибудь быть так занят? Попробовал  бы он! Вот почитаешь о французах, об англичанах: будто они все работают, будто  все дело на уме! Ездят себе по всей Европе, иные даже в Азию и в Африку, так,  без всякого дела: кто рисовать альбом или древности откапывать, кто стрелять  львов или змей ловить. Не то, так дома сидят в благородной праздности; завтракают,  обедают с приятелями, с женщинами – вот и все дело! Что ж я за каторжник?  Андрей только выдумал: «Работай да работай, как лошадь!» К чему? Я сыт, одет.  Однако Ольга опять спрашивала, намерен ли я съездить в Обломовку…    

Он бросился писать, соображать, ездил даже к архитектору.  Вскоре на маленьком столике у него расположен был план дома, сада. Дом  семейный, просторный, с двумя балконами.    

«Тут я, тут Ольга, тут спальня, детская… – улыбаясь, думал  он. – Но мужики, мужики… – И улыбка слетала, забота морщила ему  лоб. – Сосед пишет, входит в подробности, говорит о запашке, об умолоте…  Экая скука! Да еще предлагает на общий счет проложить дорогу в большое торговое  село, с мостом через речку, просит три тысячи денег, хочет, чтоб я заложил  Обломовку… А почем я знаю, нужно ли это?.. Выйдет ли толк? Не обманывает ли  он?.. Положим, он честный человек: Штольц его знает, да ведь он тоже может  обмануться, а я деньги-то ухну! Три тысячи – такую кучу! Где их взять? Нет,  страшно! Еще пишет, чтоб выселить некоторых мужиков на пустошь, и требует  поскорей ответа – все поскорей. Он берется выслать все документы для заклада  имения в совет. „Пришли я ему доверенность, в палату ступай  засвидетельствовать“ – вона чего захотел! А я и не знаю, где палата, как  двери-то отворяются туда».    

Обломов другую неделю не отвечает ему, между тем даже и  Ольга спрашивает, был ли он в палате. Недавно Штольц также прислал письмо и к  нему и к ней, спрашивает: «Что он делает?»    

Впрочем, Ольга могла только поверхностно наблюдать за  деятельностью своего друга, и то в доступной ей сфере. Весело ли он смотрит,  охотно ли ездит всюду, является ли в условный час в рощу, насколько занимает  его городская новость, общий разговор. Всего ревнивее следит она, не выпускает  ли он из вида главную цель жизни. Если она и спросила его о палате, так затем  только, чтоб отвечать что-нибудь Штольцу о делах его друга.    

Лето в самом разгаре; июль проходит; погода отличная. С  Ольгой Обломов почти не расстается. В ясный день он в парке, в жаркий полдень  теряется с ней в роще, между сосен, сидит у ее ног, читает ей; она уже вышивает  другой лоскуток канвы – для него. И у них царствует жаркое лето: набегают  иногда облака и проходят.    

Если ему и снятся тяжелые сны и стучатся в сердце сомнения,  Ольга, как ангел, стоит на страже; она взглянет ему своими светлыми глазами в  лицо, добудет, что у него на сердце, – и все опять тихо, и опять чувство  течет плавно, как река, с отражением новых узоров неба.    

Взгляд Ольги на жизнь, на любовь, на все сделался еще яснее,  определеннее. Она увереннее прежнего глядит около себя, не смущается будущим; в  ней развернулись новые стороны ума, новые черты характера. Он проявляется то  поэтически разнообразно, глубоко, то правильно, ясно, постепенно и естественно…    

У ней есть какое-то упорство, которое не только пересиливает  все грозы судьбы, но даже лень и апатию Обломова. Если у ней явится  какое-нибудь намерение, так дело и закипит. Только и слышишь об этом. Если и не  слышишь, то видишь, что у ней на уме все одно, что она не забудет, не отстанет,  не растеряется, все сообразит и добьется, чего искала.    

Он не мог понять, откуда у ней является эта сила, этот такт  – знать и уметь, как и что делать, какое бы событие ни явилось.    

«Это оттого, – думал он, – что у ней одна бровь  никогда не лежит прямо, а все немного поднявшись, и над ней такая тоненькая,  чуть заметная складка… Там, в этой складке, гнездится у ней упорство».    

Какое покойное, светлое выражение ни ляжет ей на лицо, а эта  складка не разглаживается и бровь не ложится ровно. Но внешней силы, резких  приемов и наклонностей у ней нет. Настойчивость в намерениях и упорство ни на  шаг не увлекают ее из женской сферы.    

Она не хочет быть львицей, обдать резкой речью неловкого  поклонника, изумить быстротою ума всю гостиную, чтоб кто-нибудь из угла  закричал: «браво! браво!»    

В ней даже есть робость, свойственная многим женщинам: она,  правда, не задрожит, увидя мышонка, не упадет в обморок от падения стула, но  побоится пойти подальше от дома, своротит, завидя мужика, который ей покажется  подозрительным, закроет на ночь окно, чтоб воры не влезли, – все  по-женски.    

Потом, она так доступна чувству сострадания, жалости! У ней  не трудно вызвать слезы; к сердцу ее доступ легок. В любви она так нежна; во  всех отношениях ко всем столько мягкости, ласкового внимания – словом, она  женщина!    

Иногда речь ее и сверкнет искрой сарказма, но там блещет  такая грация, такой кроткий, милый ум, что всякий с радостью подставит лоб!    

Зато она не боится сквозного ветра, ходит легко одетая в  сумерки – ей ничего! В ней играет здоровье; кушает она с аппетитом; у ней есть  любимые блюда; она знает, как и готовить их.    

Да это вс° знают многие, но многие не знают, что делать в  том или другом случае, а если и знают, то только заученное, слышанное, и не  знают, почему так, а не иначе делают они, сошлются сейчас на авторитет тетки,  кузины…    

Многие даже не знают сами, чего им хотеть, а если и решатся  на это, то вяло, так что, пожалуй, надо, пожалуй, и не надо. Это, должно быть,  оттого, что у них брови лежат ровно, дугой, прощипаны пальцами и нет складки на  лбу.    

Между Обломовым и Ольгой установились тайные, невидимые для  других отношения: всякий взгляд, каждое незначительное слово, сказанное при  других, имело для них свой смысл. Они видели во всем намек на любовь.    

И Ольга вспыхнет иногда при всей уверенности в себе, когда  за столом расскажут историю чьей-нибудь любви, похожей на ее историю; а как все  истории о любви сходны между собой, то ей часто приходилось краснеть.    

И Обломов при намеке на это вдруг схватит в смущении за чаем  такую кучу сухарей, что кто-нибудь непременно засмеется.    

Они стали чутки и осторожны. Иногда Ольга не скажет тетке,  что видела Обломова, и он дома объявит, что едет в город, а сам уйдет в парк.    

Однакож, как ни ясен был ум Ольги, как ни сознательно  смотрела она вокруг, как ни была свежа, здорова, но у нее стали являться  какие-то новые, болезненные симптомы. Ею по временам овладевало беспокойство, над  которым она задумывалась и не знала, как растолковать его себе.    

Иногда, идучи в жаркий полдень под руку с Обломовым, она  лениво обопрется на плечо его и идет машинально, в каком-то изнеможении, молчит  упорно. Бодрость пропадает в ней; взгляд утомленный, без живости, делается  неподвижен, устремляется куда-нибудь на одну точку, и ей лень обратить его на  другой предмет.    

Ей становится тяжело, что-то давит грудь, беспокоит. Она  снимает мантилью, косынку с плеч, но и это не помогает – все давит, все теснит.  Она бы легла под дерево и пролежала так целые часы.    

Обломов теряется, машет веткой ей в лицо, но она  нетерпеливым знаком устранит его заботы и мается.    

Потом вдруг вздохнет, оглянется вокруг себя сознательно,  поглядит на него, пожмет руку, улыбнется, и опять явится бодрость, смех, и она  уже владеет собой.    

Особенно однажды вечером она впала в это тревожное  состояние, в какой-то лунатизм любви, и явилась Обломову в новом свете.    

Было душно, жарко; из леса глухо шумел теплый ветер, небо  заволакивало тяжелыми облаками. Становилось все темнее и темнее.    

– Дождь будет, – сказал барон и уехал домой.    

Тетка ушла в свою комнату. Ольга долго, задумчиво играла на  фортепиано, но потом оставила.    

– Не могу, у меня пальцы дрожат, мне как будто  душно, – сказала она Обломову. – Походимте по саду.    

Долго ходили они молча по аллеям рука в руку. Руки у ней  влажны и мягки. Они вошли в парк.    

Деревья и кусты смешались в мрачную массу; в двух шагах  ничего не было видно; только беловатой полосой змеились песчаные дорожки.    

Ольга пристально вглядывалась в мрак и жалась к Обломову.  Молча блуждали они.    

– Мне страшно! – вдруг, вздрогнув, сказала она,  когда они почти ощупью пробирались в узкой аллее, между двух черных,  непроницаемых стен леса.    

– Чего? – спросил он. – Не бойся, Ольга, я с  тобой.    

– Мне страшно и тебя! – говорила она  шепотом. – Но как-то хорошо страшно! Сердце замирает. Дай руку, попробуй,  как оно бьется.    

А сама вздрагивала и озиралась вокруг.    

– Видишь, видишь? – вздрогнув, шептала она, крепко  хватая его обеими руками за плечо. – Ты не видишь, мелькает в темноте  кто-то?..    

Она теснее прижалась к нему.    

– Никого нет.., – говорил он; но и у него мурашки  поползли по спине.    

– Закрой мне глаза скорей чем-нибудь… крепче! –  шепотом говорила она. – Ну, теперь ничего… Это нервы, – прибавила она  с волнением. – Вон опять! Смотри, кто это? Сядем где-нибудь на скамье…    

Он ощупью отыскал скамью и посадил ее.    

– Пойдем домой, Ольга, – уговаривал он, – ты  нездорова.    

Она положила ему голову на плечо.    

– Нет, здесь воздух свежее, – сказала она, –  у меня тут теснит, у сердца.    

Она дышала горячо ему на щеку.    

Он дотронулся до ее головы рукой – и голова горяча. Грудь  тяжело дышит и облегчается частыми вздохами.    

– Не лучше ли домой? – твердил в беспокойстве  Обломов. – Надо лечь…    

– Нет, нет, оставь меня, не трогай… – говорила она  томно, чуть слышно. – У меня здесь горит… – указывала она на грудь.    

– Право, пойдем домой… – торопил Обломов.    

– Нет, постой, это пройдет…    

Она сжимала ему руку и по временам близко взглядывала в  глаза и долго молчала. Потом начала плакать, сначала тихонько, потом навзрыд.  Он растерялся.    

– Ради бога, Ольга, скорей домой! – с  беспокойством говорил он.    

– Ничего, – отвечала она всхлипывая, – не  мешай, дай выплакаться… огонь выйдет слезами, мне легче будет; это все нервы  играют…    

Он слушал в темноте, как тяжело дышит она, чувствовал, как  каплют ему на руку ее горячие слезы, как судорожно пожимает она ему руку.    

Он не шевелил пальцем, не дышал. А голова ее лежит у него на  плече, дыхание обдает ему щеку жаром… Он тоже вздрагивал, но не смел коснуться  губами ее щеки.    

Потом она становилась все тише, тише, дыхание делалось  ровнее… Она примолкла. Он думал, не заснула ли она, и боялся шевельнуться.    

– Ольга! – шепотом кликнул он.    

– Что? – шепотом же ответила она и вздохнула  вслух. – Вот теперь… прошло… – томно сказала она, – мне легче, я дышу  свободно.    

– Пойдем, – говорил он.    

– Пойдем! – нехотя повторила она. – Милый  мой! – с негой прошептала потом, сжав ему руку, и, опершись на его плечо,  нетвердыми шагами дошла до дома.    

В зале он взглянул на нее: она была слаба, но улыбалась  странной бессознательной улыбкой, как будто под влиянием грезы.    

Он посадил ее на диван, стал подле нее на колени и несколько  раз в глубоком умилении поцеловал у ней руку.    

Она все с той же улыбкой глядела на него, оставляя обе руки,  и провожала его до дверей глазами.    

Он в дверях обернулся: она все глядит ему вслед, на лице все  то же изнеможение, та же жаркая улыбка, как будто она не может сладить с нею…    

Он ушел в раздумье. Он где-то видал эту улыбку; он припомнил  какую-то картину, на которой изображена женщина с такой улыбкой… только не  Корделия…    

На другой день он послал узнать о здоровье. Приказали  сказать: «Славу богу, и просят сегодня кушать, а вечером все на фейерверк  изволят ехать, за пять верст».    

Он не поверил и отправился сам. Ольга была свежа, как  цветок: в глазах блеск, бодрость, на щеках рдеют два розовые пятна; голос так  звучен! Но она вдруг смутилась, чуть не вскрикнула, когда Обломов подошел к  ней, и вся вспыхнула, когда он спросил: «Как она себя чувствует после  вчерашнего?»    

– Это маленькое нервическое расстройство, –  торопливо сказала она. – Ma tante говорит, что надо раньше ложиться. Это  недавно только со мной…    

Она не досказала и отвернулась, как будто просила пощады. А  отчего смутилась она – и сама не знает. От чего ее грызло и жгло воспоминание о  вчерашнем вечере, об этом расстройстве?    

Ей было и стыдно, чего-то и досадно на кого-то, не то на  себя, не то на Обломова. А в иную минуту казалось ей, что Обломов стал ей  милее, ближе, что она чувствует к нему влечение до слез, как будто она вступила  с ним со вчерашнего вечера в какое-то таинственное родство…    

Она долго не спала, долго утром ходила одна в волнении по  аллее, от парка до дома и обратно, все думала, думала, терялась в догадках, то  хмурилась, то вдруг вспыхивала краской и улыбалась чему-то, и все не могла  ничего решить. «Ах, Сонечка! – думала она в досаде. – Какая  счастливая! Сейчас бы решила!»    

А Обломов? Отчего он был нем и неподвижен с нею вчера, нужды  нет, что дыхание ее обдавало жаром его щеку, что ее горячие слезы капали ему на  руку, что он почти нес ее в объятиях домой, слышал нескромный шепот ее  сердца?.. А другой? Другие смотрят так дерзко…    

Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно  решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро  анализирующей молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в  людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще,  страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры в него.  Он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей  жертвы.    

Но у него недоставало характера явно признать учение добра и  уважения к невинности. Тихонько он упивался ее ароматом, но явно иногда  приставал к хору циников, трепетавших даже подозрения в целомудрии или уважении  к нему, и к буйному хору их прибавлял и свое легкомысленное слово.    

Он никогда не вникал ясно в то, как много весит слово добра,  правды, чистоты, брошенное в поток людских речей, какой глубокий извив  прорывает оно; не думал, что, сказанное бодро и громко, без краски ложного  стыда, а с мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а  погрузится, как перл, в пучину общественной жизни, и всегда найдется для него  раковина.    

Многие запинаются на добром слове, рдея от стыда, и смело,  громко произносят легкомысленное слово, не подозревая, что оно тоже, к  несчастью, не пропадает даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого.    

Зато Обломов был прав на деле: ни одного пятна, упрека в холодном,  бездушном цинизме, без увлечения и без борьбы, не лежало на его совести. Он не  мог слушать ежедневных рассказов о том, как один переменил лошадь, мебель, а  тот – женщину… и какие издержки повели за собой перемены…    

Не раз он страдал за утраченное мужчиной достоинство и  честь, плакал о грязном падении чужой ему женщины, но молчал, боясь света.    

Надо было угадать это: Ольга угадала.    

Мужчины смеются над такими чудаками, но женщины сразу узнают  их; чистые, целомудренные женщины любят их – по сочувствию; испорченные ищут  сближения с ними – чтоб освежиться от порчи.    

Лето подвигалось, уходило. Утра и вечера становились темны и  сыры. Не только сирени – и липы отцвели, ягоды отошли. Обломов и Ольга виделись  ежедневно.    

Он догнал жизнь, то есть усвоил опять все, от чего отстал  давно; знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане  посылают корабли с войском на Восток; интересовался, когда проложат новую  дорогу в Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку в большое село  не помышлял, в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа на  письма не послал.    

Он усвоил только то, что вращалось в кругу ежедневных  разговоров в доме Ольги, что читалось в получаемых там газетах, и довольно  прилежно, благодаря настойчивости Ольги, следил за текущей иностранной  литературой. Все остальное утопало в сфере чистой любви.    

Несмотря на частые видоизменения в этой розовой атмосфере,  главным основанием была безоблачность горизонта. Если Ольге приходилось иногда  раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви  оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все  находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на  призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только  неподвижно-страстным взглядом, – она впадала в тягостную задумчивосгь:  что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый,  сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы  кажутся в сером цвете.    

Она искала, отчего происходит эта неполнота,  неудовлетворенность счастья? Чего недостает ей? Что еще нужно? Ведь это судьба  – назначение любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой  верой в добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она не видала никогда в  глазах мужчины.    

Что ж за дело, что не на всякий взгляд ее он отвечает  понятным взглядом, что не то звучит иногда в его голосе, что ей как будто уже  звучало однажды, не то во сне, не то наяву… Это воображение, нервы: что слушать  их и мудрить?    

Да наконец, если б она хотела уйти от этой любви – как уйти?  Дело сделано: она уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу, как платье,  нельзя. «Не любят два раза в жизни, – думала она, – это, говорят,  безнравственно…»    

Так училась она любви, пытала ее и всякий новый шаг  встречала слезой или улыбкой, вдумывалась в него. Потом уже являлось то  сосредоточенное выражение, под которым крылись и слезы и улыбка и которое так  пугало Обломова.    

Но об этих думах, об этой борьбе она и не намекала Обломову.    

Обломов не учился любви, он засыпал в своей сладостной  дремоте, о которой некогда мечтал вслух при Штольце. По временам он начинал  веровать в постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Обломовка,  населенная добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сиденье на террасе,  раздумье от полноты удовлетворенного счастья.    

Он и теперь иногда поддавался этому раздумью и даже, тайком  от Ольги, раза два соснул в лесу, ожидая ее замедленного прихода… как вдруг  неожиданно налетело облако.    

Однажды они вдвоем откуда-то возвращались лениво, молча, и  только стали переходить большую дорогу, навстречу им бежало облако пыли, и в  облаке мчалась коляска, в коляске сидела Сонечка с мужем, еще какой-то  господин, еще какая-то госпожа…    

– Ольга! Ольга! Ольга Сергеевна! – раздались  крики.    

Коляска остановилась. Все эти господа и госпожи вышли из  нее, окружили Ольгу, начали здороваться, чмокаться, все вдруг заговорили, долго  не замечая Обломова. Потом вдруг все взглянули на него, один господин в лорнет.    

– Кто это? – тихо спросила Сонечка.    

– Илья Ильич Обломов! – представила его Ольга.    

Все пошли до дома пешком: Обломов был не в своей тарелке; он  отстал от общества и занес было ногу через плетень, чтоб ускользнуть через рожь  домой. Ольга взглядом воротила его.    

Оно бы ничего, но все эти господа и госпожи смотрели на него  так странно; и это, пожалуй, ничего. Прежде, бывало, иначе на него и не  смотрели благодаря его сонному, скучающему взгляду, небрежности в одежде.    

Но тот же странный взгляд с него переносили господа и  госпожи и на Ольгу. От этого сомнительного взгляда на нее у него вдруг  похолодело сердце; что-то стало угрызать его, но так больно, мучительно, что он  не вынес и ушел домой, и был задумчив, угрюм.    

На другой день милая болтовня и ласковая шаловливость Ольги  не могли развеселить его. На ее настойчивые вопросы он должен был отозваться  головною болью и терпеливо позволил себе вылить на семьдесят пять копеек  одеколону на голову.    

Потом на третий день, после того, когда они поздно  воротились домой, тетка как-то чересчур умно поглядела на них, особенно на  него, потом потупила свои большие, немного припухшие веки, а глаза все будто  смотрят и сквозь веки, и с минуту задумчиво нюхала спирт.    

Обломов мучился, но молчал. Ольге поверять своих сомнений он  не решался, боясь встревожить ее, испугать, и, надо правду сказать, боялся  также и за себя, боялся возмутить этот невозмутимый, безоблачный мир вопросом  такой строгой важности.    

Это уже не вопрос о том, ошибкой или нет полюбила она его,  Обломова, а не ошибка ли вся их любовь, эти свидания в лесу, наедине, иногда  поздно вечером?    

«Я посягал на поцелуй, – с ужасом думал он, – а  ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, не  маловажное! Еще до него есть много степеней: пожатие руки, признание, письмо…  Это мы все прошли. Однакож, – думал он дальше, выпрямляя голову, –  мои намерения честны, я…»    

И вдруг облако исчезло, перед ним распахнулась светлая, как  праздник, Обломовка, вся в блеске, в солнечных лучах, с зелеными холмами, с  серебряной речкой; он идет с Ольгой задумчиво по длинной аллее, держа ее за  талию, сидит в беседке, на террасе…    

Около нее все склоняют голову с обожанием – словом, все то,  что он говорил Штольцу.    

«Да, да; но ведь этим надо было начать! – думал он  опять в страхе. – Троекратное люблю, ветка сирени, признание – все это  должно быть залогом счастья всей жизни и не повторяться у чистой женщины. Что ж  я? Кто я?»стучало, как молотком, ему в голову.    

«Я соблазнитель, волокита! Недостает только, чтоб я, как  этот скверный старый селадон, с маслеными глазами и красным носом, воткнул  украденный у женщины розан в петлицу и шептал на ухо приятелю о своей победе,  чтоб… чтоб… Ах, боже мой, куда я зашел! Вот где пропасть! И Ольга не летает  высоко над ней, она на дне ее… за что, за что…»    

Он выбивался из сил, плакал, как ребенок, о том, что вдруг  побледнели радужные краски его жизни, о том, что Ольга будет жертвой. Вся  любовь его была преступление, пятно на совести.    

Потом на минуту встревоженный ум прояснялся, когда Обломов  сознавал, что всему этому есть законный исход: протянуть Ольге руку с кольцом…    

– Да, да, – в радостном трепете говорил он, –  и ответом будет взгляд стыдливого согласия… Она не скажет ни слова, она  вспыхнет, улыбнется до дна души, потом взгляд ее наполнится слезами…    

Слезы и улыбка, молча протянутая рука, потом живая резвая  радость, счастливая торопливость в движениях, потом долгий, долгий разговор,  шепот наедине. этот доверчивый шепот душ, таинственный уговор слить две жизни в  одну!    

В пустяках, в разговорах о будничных вещах будет сквозить  никому, кроме их, невидимая любовь. И никто не посмеет оскорбить их взглядом…    

Вдруг лицо его стало так строго, важно.    

«Да, – говорил он с собой, – вот он где, мир  прямого, благородного и прочного счастья! Стыдно мне было до сих пор скрывать  эти цветы, носиться в аромате любви, точно мальчику, искать свиданий, ходить  при луне, подслушивать биение девического сердца, ловить трепет ее мечты…  Боже!»    

Он покраснел до ушей.    

«Сегодня же вечером Ольга узнает, какие строгие обязанности  налагает любовь; сегодня будет последнее свидание наедине, сегодня…»    

Он приложил руку к сердцу: оно бьется сильно, но ровно, как  должно биться у честных людей. Опять он волнуется мыслию, как Ольга сначала  опечалится, когда он скажет, что не надо видеться; потом он робко объявит о  своем намерении, но прежде выпытает ее образ мыслей, упьется ее смущением, а  там…    

Дальше ему все грезится ее стыдливое согласие, таинственный  шепот и поцелуи в виду целого света.    

     

 XII    

     

Он побежал отыскивать Ольгу. Дома сказали, что она ушла; он  в деревню – нет. Видит, вдали она, как ангел восходит на небеса, идет на гору,  так легко опирается ногой, так колеблется ее стан.    

Он за ней, но она едва касается травы и в самом деле как  будто улетает. Он с полугоры начал звать ее.    

Она подождет его, и только он подойдет сажени на две, она  двинется вперед и опять оставит большое пространство между ним и собой,  остановится и смеется.    

Он наконец остановился, уверенный, что она не уйдет от него.  И она сбежала к нему несколько шагов, подала руку и, смеясь, потащила за собой.    

Они вошли в рощу: он снял шляпу, а она платком отерла ему  лоб и начала махать зонтиком в лицо.    

Ольга была особенно жива, болтлива, резва или вдруг  увлекалась нежным порывом, потом впадала внезапно в задумчивость.    

– Угадай, что я делала вчера? – спросила она,  когда они сели в тени.    

– Читала?    

Она потрясла головой.    

– Писала?    

– Нет.    

– Пела?    

– Нет. Гадала! – сказала она. – Графинина  экономка была вчера; она умеет гадать на картах, и я попросила.    

– Ну, что ж?    

– Ничего. Вышла дорога, потом какая-то толпа, и везде  блондин, везде… Я вся покраснела, когда она при Кате вдруг сказала, что обо мне  думает бубновый король. Когда она хотела говорить, о ком я думаю, я смешала  карты и убежала. Ты думаешь обо мне? – вдруг спросила она.    

– Ах, – сказал он. – Если б можно было  поменьше думать!