1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Разговор во время обеда не умолкал. Все с большим участием  отнеслись к ребенку и засыпали его вопросами. Путешественникам хотелось узнать  его историю. Она была очень несложна. Прошлое Толине было совершенно таким же,  как прошлое многих туземцев, отданных в раннем возрасте на попечение  благотворительных обществ" колоний соседними туземными племенами.  Австралийцы – народ кроткий. Они не питают к английским завоевателям такой  ненависти, как новозеландцы и, быть может, некоторые племена северной Австралии.  Их нередко можно видеть в больших городах: в Аделаиде, Сиднее, Мельбурне, где  они прогуливаются в своих первобытных костюмах. Они торгуют мелкими поделками,  охотничьими и рыболовными принадлежностями, оружием. Вожди некоторых племен  предоставляют своим детям возможность получить английское образование.    

Так поступили и родители Толине, настоящие дикари обширного  Лакланского края, раскинувшегося по ту сторону Муррея. За пять лет, проведенных  мальчиком в Мельбурне, он не видел никого из своих. Тем не менее неугасимое  родственное чувство жило в сердце Толине, и он не побоялся тяжелого пути через  пустыню, чтобы добраться до своего племени, быть может уже рассеянного по всему  материку Австралии. Он стремился повидаться со своей семьей, быть может уже  погибшей.    

– А повидавшись с родными, ты снова вернешься в  Мельбурн, дитя мое? – спросила у него леди Элен.    

– Да, сударыня, – ответил Толине, с неподдельной  нежностью глядя на молодую женщину.    

– А чем ты хочешь заняться, когда вырастешь?    

– Хочу вырвать моих братьев из нищеты и невежества:  хочу дать им знания и веру. Я буду миссионером!    

Слова эти, произнесенные с таким воодушевлением восьмилетним  австралийцем, других, более легкомысленных людей могли бы насмешить, но  вдумчивые шотландцы отнеслись к ним с пониманием и уважением. Паганель был  тронут до глубины души и почувствовал подлинную симпатию к маленькому туземцу.  А надо признаться, что до сих пор этот дикарь, одетый в европейское платье, был  не очень по душе географу. Ведь он, Паганель, явился в Австралию не для того,  чтобы видеть австралийцев в сюртуке, ему хотелось видеть на них татуировку.  «Приличная» одежда мальчика спутывала все его представления о туземцах. Но  восторженные слова Толине изменили мнение ученого о нем, и он объявил себя  поклонником маленького австралийца.    

Конец же разговора сделал почтенного географа лучшим другом  мальчика. Когда леди Элен спросила Толине, где он учится, тот сообщил, что он  ученик средней школы в Мельбурне, во главе которой стоит преподобный отец  Пэкстон.    

– Что же тебе преподают в этой школе? – спросила  леди Элен.    

– Мне преподают там Библию, математику, географию…    

– О, географию! – воскликнул с живостью Паганель.    

– Да, сэр, – ответил Толине. – Перед  январскими каникулами я даже получил первую награду по географии.    

– Ты получил награду по географии, мой мальчик?    

– Вот она, сэр, – проговорил Толине, вытаскивая из  кармана книгу.    

То была Библия в хорошем переплете. На оборотной стороне  первой страницы стояла надпись: «Средняя школа в Мельбурне. Первая награда по  географии ученику Толине из Лаклана».    

Тут Паганель не выдержал. Подумать только: австралиец,  хорошо знающий географию! Он в восторге расцеловал Толине в обе щеки, как,  вероятно, поцеловал мальчика преподобный Пэкстон в день раздачи наград. Ученый,  однако, должен был бы знать, что подобное явление – не редкость в австралийских  школах: юные туземцы очень способны к географии и с охотой ею занимаются; зато  математика им не дается.    

Толине совершенно не понял, за что его целуют. Леди Элен  объяснила мальчику, что Паганель – знаменитый географ да к тому же еще  замечательный преподаватель географии.    

– Преподаватель географии? – воскликнул  Толине. – О, сэр, спросите меня!    

– Спросить тебя, мой мальчик? – повторил  Паганель. – Да с большим удовольствием! Я даже собирался сделать это без  твоего разрешения. Я не прочь узнать, как преподается география в Мельбурнской  средней школе.    

– А что, Паганель, если Толине окажется сильнее вас в  географии? – спросил Мак‑Наббс.    

– Ну уж извините, майор! – воскликнул  ученый. – Сильнее секретаря Французского географического общества!..    

Затем, поправив на носу очки, выпрямившись во весь свой  высокий рост, Паганель с важностью, подобающей преподавателю, начал экзамен:    

– Ученик Толине, встаньте!    

Толине, который и без того стоял, принял более почтительную  позу и стал ожидать вопросов географа.    

– Ученик Толине, – продолжал Паганель, –  назовите мне пять частей света.    

– Океания, Азия, Африка, Америка и Европа.    

– Прекрасно! Начнем же с Океании, раз мы в данный  момент в ней находимся. Скажите, как разделяется Океания?    

– Она разделяется на Полинезию, Меланезию и Микронезию.  Главные ее острова следующие: Австралия, принадлежащая англичанам; Новая  Зеландия, принадлежащая англичанам; Тасмания, принадлежащая англичанам; острова  Чатем, Окленд, Маккуори, Кермадек, Макин, Мараки и другие, также принадлежащие  англичанам.    

– Хорошо! – ответил Паганель. – А Новая  Каледония, Сандвичевы острова, Менданские острова, Паумоту?    

– Эти острова находятся под протекторатом  Великобритании.    

– Как под протекторатом Великобритании? –  воскликнул Паганель. – Мне кажется, что, наоборот, Франции…    

– Франции? – с удивленным видом сказал мальчуган.    

– Эге‑ге! – сказал Паганель. – Так вот чему  вас учат в Мельбурнской средней школе!    

– Да, господин учитель. А разве это неверно?    

У Паганеля был полураздосадованный‑полуудивленный вид,  доставлявший удовольствие майору. Экзамен продолжался.    

– Перейдем к Азии, – сказал географ.    

– Азия, – сказал Толине, – огромная страна.  Столица ее – Калькутта. Главные города: Бомбей, Мадрас, Аден, Пегу, Сингапур,  Коломбо; острова: Лаккадивские, Мальдивские, Чагос и многие другие. Все это  принадлежит англичанам.    

– Хорошо, хорошо, ученик Толине. А что вы знаете об  Африке?    

– В Африке две главные колонии: на юге Капская со  столицей Капштадтом, а на западе английские владения с главным городом Сьерра‑Леоне.    

– Прекрасный ответ! – сказал Паганель, начавший  уже мириться с этой англо‑фантастической географией. – Вижу, преподавание  у вас было поставлено как нельзя лучше. Что же касается Алжира, Марокко,  Египта, то они, конечно, стерты с английских атласов. Ну, а теперь я с  удовольствием послушаю, что ты мне расскажешь об Америке.    

– Америка делится на Северную и Южную, – начал  Толине. – В Северной англичанам принадлежит Канада, Новый Браунсвик, Новая  Шотландия, а также Соединенные Штаты, которыми управляет губернатор Джонсон.    

– Губернатор Джонсон? – воскликнул  Паганель. – Этот преемник великого Линкольна [103], убитого обезумевшим фанатиком –  сторонником рабовладельцев? Чудесно! Лучше этого и придумать нельзя. Ну, а  Южная Америка с Гвианой, с Фолклендскими и Шетлендскими островами, Южной  Георгией, Ямайкой, Тринидадом и так далее, и так далее – все это также  принадлежит англичанам? Не стану с тобой спорить. А теперь, Толине, мне  хотелось бы знать твое мнение или, вернее, мнение твоих преподавателей, о  Европе.    

– О Европе? – переспросил маленький австралиец, не  понимавший, почему так горячится географ.    

– Да, о Европе. Кому принадлежит Европа?    

– Европа принадлежит англичанам, – убежденным  тоном ответил мальчик.    

– Я и сам так думал, – продолжал Паганель. –  Но каким образом? Вот что мне хотелось бы знать.    

– Англичанам принадлежат Англия, Шотландия, Ирландия,  Мальта, острова Джерси и Гернси, острова Ионические, Гебридские…    

– Молодец, молодец, Толине! – перебил его  Паганель. – Но ведь в Европе существуют и другие государства, о которых ты  забыл упомянуть, мой мальчик.    

– Какие же, сэр? – спросил, не смущаясь,  мальчуган.    

– Испания, Россия, Австрия, Пруссия, Франция.    

– Это провинции, а не государства, – сказал  Толине.    

– Это уж слишком! – крикнул Паганель, срывая с  себя очки.    

– Конечно, провинции. Столица Испании – Гибралтар…    

– Восхитительно! Чудесно! Бесподобно! Ну, а Франция? Я  ведь француз, и мне хотелось бы знать, кому я принадлежу.    

– Франция? Это английская провинция, – ответил  спокойно Толине. – Главный город Кале.    

– Кале! – крикнул Паганель. – Как! Ты  считаешь, что Кале до сих пор принадлежит Англии?    

– Конечно!    

– И ты думаешь, что это главный город Франции?    

– Да, сэр. И там живет губернатор лорд Наполеон… Тут  Паганель расхохотался. Мальчуган не знал, что и думать.    

Его спрашивали, и он старался ответить как можно лучше. Но  курьезность его ответов не могла быть поставлена ему в вину: он даже не  подозревал о ней. Все же юный австралиец не казался смущенным и с серьезным  видом ждал конца этого непонятного веселья.    

– Вот видите, – смеясь, сказал майор. – Разве  я не был прав, когда говорил, что ученик Толине превзойдет вас?    

– Несомненно, милый майор, – ответил  географ. – Вот как преподают географию в Мельбурне! Хороши учителя в этой  школе! Подумать только: Европа, Азия, Африка, Америка, Океания – все, весь мир  принадлежит англичанам! Черт возьми! При таком воспитании я понимаю, что  туземцы подчиняются англичанам… Ну, Толине, а как луна? Что она – тоже  принадлежит англичанам?    

– Будет принадлежать, – серьезно ответил мальчик.    

Тут Паганель вскочил – он уже не мог усидеть на месте. Его  душил смех, и он отбежал чуть ли не на четверть мили от лагеря, чтобы  посмеяться вволю.    

Между тем Гленарван разыскал в своей дорожной библиотечке  «Краткий очерк географии» Самуэля Ричардсона. Эта книга была очень популярна в  Англии и давала более научные сведения о земном шаре, чем мельбурнские  преподаватели.    

– Вот возьми, малыш, – сказал Гленарван маленькому  австралийцу. – У тебя не совсем верные сведения по географии, и их полезно  исправить. Дарю тебе эту книгу на память о нашей встрече.    

Толине молча взял книгу и стал внимательно ее рассматривать,  недоверчиво качая головой и не решаясь сунуть ее в карман.    

Тем временем совсем стемнело. Было десять часов вечера.  Следовало подумать о сне: ведь на следующий день нужно было вставать на  рассвете. Роберт предложил своему другу Толине половину постели, и маленький  туземец улегся подле него.    

Несколько минут спустя леди Элен и Мери Грант ушли в свою  повозку, мужчины улеглись в палатке, и только доносившийся издали хохот  Паганеля сливался с тихим стрекотом сорок.    

На следующее утро, когда в шесть часов солнечный луч  разбудил наших путешественников, они уже не нашли рядом с собой австралийского  мальчика. Толине исчез. Стремился ли он поскорее попасть в свой родной край или  его обидели насмешки Паганеля, это так и осталось неизвестным. Но, когда леди Элен  проснулась, она нашла у себя на груди букет свежих мимоз, а Паганель обнаружил  в кармане своей куртки «Географию» Самуэля Ричардсона.    

 Глава XIV    

ПРИИСКИ ГОРЫ АЛЕКСАНДРА    

     

В 1814 году Родерик Мерчисон, ныне президент Королевского  географического общества в Лондоне, сравнив горную цепь, которая тянется с  севера на юг, заканчиваясь у южного побережья Австралии, и Уральский хребет,  нашел, что между ними существует замечательное сходство. А так как Уральский  хребет золотоносен, то геолог, естественно, предположил, что этот драгоценный  металл должен встречаться и в австралийских горах. И он не ошибся.  Действительно, два года спустя Мерчисону были присланы из Нового Южного Уэльса  образцы золота, и геолог побудил многих корнуэльских рабочих отправиться в  золотоносные районы Новой Голландии.    

Первым нашел в Южной Австралии золотые самородки Френсис  Даттон. Золотые же россыпи были открыты Форбсом и Смитом.    

Как только разнесся слух об этих открытиях, в Южную  Австралию со всех частей света устремились золотоискатели: англичане,  американцы, итальянцы, французы, немцы, китайцы. Однако только 3 апреля 1851  года Харгрейвс открыл чрезвычайно богатые месторождения золота и предложил  указать это место губернатору колонии Сидней Фицрою за незначительную сумму – в  пятьсот фунтов стерлингов. Предложение это не было принято губернатором, но  слух об открытии Харгрейвса получил распространение, и золотоискатели наводнили  Соммерхилл и Ленис‑Понд. Здесь был основан город Офир, который благодаря  соседству с богатыми приисками скоро оправдал свое название [104].    

До тех пор никто не интересовался провинцией Виктория, а  между тем ей суждено было превзойти все другие провинции богатством своих  залежей.    

Несколько месяцев спустя, в августе 1851 года, в провинции  Виктория были найдены первые самородки золота, а затем вскоре открылись и  обширные прииски в ее четырех округах: Балларат, Оуэнс, Бендиго и горы  Александра. Все эти четыре округа были очень богаты золотом. Но на берегах реки  Оуэнс обильные подпочвенные воды затрудняли добычу золота; в Балларате  расчеты предпринимателей часто не оправдывались из – за неравномерного его  распределения, в Бендиго почва была непригодна для работы старателей. Лишь у  горы Александра все условия благоприятствовали добыче золота, и оно,  расцениваясь по тысяче четыреста сорока одному франку за фунт, продавалось  прибыльнее, чем где‑либо на земном шаре.    

Через это место проходила и тридцать седьмая параллель, по  которой следовала экспедиция в поисках Гарри Гранта.    

Весь день 31 декабря путешественники ехали по сильно  пересеченной местности, что очень утомило и лошадей и быков. Наконец под вечер  показались округлые вершины горы Александра. Путешественники расположились  лагерем в узком ущелье этой невысокой горной цепи и пустили быков и лошадей в  путах искать корм среди обломков кварца. Это еще не был район, где  разрабатывались золотые россыпи. Только на следующий день, первый день нового,  1865 года, тяжелые колеса повозки заскрипели по дорогам этого богатейшего края.    

Жак Паганель и его спутники были довольны, что им удалось  увидеть на своем пути знаменитую гору, носившую на австралийском языке название  «Джебур». Сюда, к этой горе, стекались целые орды авантюристов, воров и людей  порядочных: и те, кто вешает, и те, кого вешают. При первых слухах о «великом  открытии» в «золотом» 1851 году горожане, крестьяне, матросы покинули свои  дома, поля и корабли. Золотая горячка стала эпидемией, заразной, как чума, и  сколько от нее поумирало людей, уже видевших себя богачами! Шли толки, будто  расточительная природа посеяла в Австралии на двадцати пяти градусах широты  многие миллионы.    

Ремесло золотоискателя затмило все прочие. Многие из  пришельцев, не выдержав тяжелого труда, погибали; другие, наоборот, обогащались  одним ударом заступа. О неудачниках умалчивалось, а о счастливцах гремела  молва, разносившаяся эхом по всем пяти частям света. Вскоре целые потоки  авантюристов разных сословий хлынули на побережье Австралии. За последние  четыре месяца 1852 года только в один Мельбурн понаехало пятьдесят четыре  тысячи эмигрантов – целая армия, но армия без вождя, без дисциплины, армия,  предвкушавшая еще не состоявшуюся победу. Словом, понаехало пятьдесят четыре  тысячи самых зловредных хищников.    

В первые годы этого безумного опьянения повсюду царил  неописуемый беспорядок. Но англичане, с их энергичностью, быстро стали  хозяевами положения. Из местных жителей была набрана полиция, и многие из  недавних воров теперь сами стали блюстителями порядка. Все резко изменилось.  Поэтому Гленарван уже не застал жутких сцен, которые разыгрывались здесь в 1852  году.    

С тех пор протекло тринадцать лет, и теперь работы на  приисках велись методично и организованно. Однако золотые россыпи начали  иссякать. Усиленная разработка истощила их. Да и как могли не иссякнуть эти  богатства природы, когда только с 1852 по 1858 год золотоискатели вырвали из  недр земли золота больше чем на шестьдесят три миллиона фунтов стерлингов!  Количество эмигрантов в связи с сокращением добычи золота уменьшилось. Жаждущие  наживы бросились в места, еще не тронутые рукой человека. И теперь золотая  лихорадка забросила миллионы двуногих муравьев на недавно открытые прииски в  Отаго и Марлборо в Новой Зеландии [105].    

К одиннадцати часам путешественники добрались до центра  разработок. Здесь поднимался настоящий город с заводами, банками, церковью,  казармой и газетными лавками. Были и гостиницы, и фермы, и виллы, и даже один  пользующийся популярностью театр, где за вход берут десять шиллингов. Там с  большим успехом шла пьеса местного драматурга под названием «Френсис Обадия, или  Счастливый золотоискатель». В последней сцене герой, уже отчаявшись в успехе,  вдруг находит самородок невероятных размеров.    

Гленарван, желая осмотреть обширные золотые прииски горы  Александра, отправил вперед повозку в сопровождении Айртона и Мюльреди, обещая  нагнать ее через несколько часов.    

План этот привел в восторг Паганеля, и он, по своему  обыкновению, взялся быть чичероне – проводником своих спутников.    

По его совету первым делом отправились в банк. Улицы были  широкие, вымощенные и тщательно политые. Внимание привлекали гигантские рекламы  различных золотопромышленных компаний. Эти объединения рабочих рук и капитала  пришли на смену одиноким старателям. Слышался шум машин, промывавших песок и  измельчавших драгоценный кварц.    

За постройками простирались золотые россыпи, иными словами –  обширные земельные пространства, откуда добывалось золото. Здесь работали  рудокопы, нанятые и хорошо оплачиваемые золотопромышленными компаниями.  Немыслимо было сосчитать все видневшиеся кругом ямы. Железные заступы вспыхивали  на солнце, точно молнии. Среди рудокопов были люди самых различных  национальностей. Но никто не ссорился. Все одинаково спокойно выполняли свою  обычную работу.    

– Не следует, однако, думать, – сказал  Паганель, – что на австралийской земле совершенно перевелись искатели,  охваченные страстной жаждой найти золото. Конечно, большинство продает свой  труд разным компаниям. Да и что остается делать этим людям, раз государство  продало или сдало в аренду все золотоносные земли компаниям? Но все же и  человек, у которого ничего нет, который не может ни купить, ни арендовать  золотоносную землю, имеет возможность обогатиться.    

– Какая же это возможность? – спросила леди Элен.    

– Джампинг, – ответил Паганель. – Например,  даже мы, не имеющие никаких прав на здешние золотоносные земли, и то могли бы  разбогатеть, понятно, если нам уж очень посчастливится.    

– Но каким же образом? – поинтересовался майор.    

– Благодаря джампингу, о котором я имел уже честь вам  говорить.    

– А что такое джампинг? – спросил майор.    

– Это соглашение, действующее среди рудокопов. Из‑за  него, правда, происходят порой беспорядки и даже насилия, но, однако, властям  так и не удалось отменить его.    

– Рассказывайте, Паганель, – сказал Мак‑Наббс, –  не томите.    

– Ну так слушайте. В силу этого соглашения любой участок  в центре приисков, где в течение суток не производится работа (за исключением  праздников), делается общим достоянием. Каждый, кто захватит такой участок,  может его разрабатывать и стать богачом, если только счастье улыбнется ему.  Итак, Роберт, постарайся найти одну из таких брошенных ям, и она станет твоей.    

– Пожалуйста, не наводите моего брата на такие мысли  господин Паганель, – сказала Мери Грант.    

– Я шучу, дорогая мисс, и Роберт прекрасно это  понимает. Он – рудокоп? Никогда! Пахать землю, переворачивать ее, обрабатывать,  засевать, а затем ждать за свои труды урожая – вот это дело! Но рыться в земле,  наподобие крота, вслепую, стремясь вырвать оттуда крохи золота, – это  жалкое ремесло, и только отверженные и небом и людьми могут им заниматься.    

Побывав в самом центре приисков и пройдя по земле,  состоявшей главным образом из кварца, глинистого сланца и песка, когда‑то  содержавших в себе золото, путешественники подошли к банку.    

Это было большое здание, на крыше которого развевался  английский флаг. Гленарван обратился к главному инспектору банка, и тот любезно  согласился показать ему и его спутникам свое учреждение. В этот банк компании  сдают под расписку золото, добытое из недр земли. Прошло время, когда скупщики  наживались на старателях, покупая у них золото по 53 шиллинга за унцию и  перепродавая в Мельбурне по 65. Правда, в дороге скупщики подвергались  опасности, и даже эскорт не всегда спасал от нападений многочисленных  грабителей с большой дороги.    

Инспектор показал посетителям любопытные образцы золота и  сообщил им ряд интересных подробностей о различных способах добывания этого  металла.    

Обычно золото встречается в двух видах: коренное и  рассыпное. Его находят в руде либо смешанным с наносной землей, либо  заключенным в кварцевую оболочку. Поэтому при его добывании, сообразуясь со  свойствами почвы, производят либо поверхностные, либо глубинные раскопки.  Рассыпное золото обычно встречается на дне рек и ручьев, долин и оврагов и  располагается соответственно величине: сверху песчинки, затем крупинки, в самом  низу кусочки побольше. А коренное золото из жил, обнаженных выветриванием,  залегает в больших количествах на одном месте, в так называемых «карманах».  Иногда в таких карманах лежит целое состояние.    

У горы Александра золото большей частью встречается в глинистых  пластах и в расщелинах сланцевых скал. Здесь попадаются целые гнезда  самородков, и счастливцам не раз удавалось находить их.    

Осмотрев различные образцы золота, посетители прошлись затем  по минералогическому музею банка. Здесь были представлены и классифицированы  все породы, из которых состоит почва Австралии, и к каждому образцу был  прикреплен ярлычок. Золото не единственное богатство этой страны: она по  справедливости может быть названа обширным ларцом, в котором природа хранит  свои драгоценности. Под стеклами витрин блестели белые топазы, могущие  соперничать с бразильскими, гранаты‑альмандины, зеленые эпидоты, рубины  необыкновенной красоты – ярко‑красные и розовые, сапфиры – бледно‑голубые и  темно‑синие, так же высоко ценимые, как сапфиры Малабара и Тибета, блестящие  рутилы и, наконец, маленький кристаллик алмаза, найденный в здешних местах. В  этой сияющей коллекции были представлены все драгоценные камни, не было  недостатка и в золоте для оправ, даже если бы понадобилось оправить их все.    

Поблагодарив инспектора за любезность, Гленарван простился с  ним, а затем продолжал со своими спутниками осмотр золотых россыпей.    

Как ни был Паганель равнодушен к благам сего мира, однако он  не отрывал глаз от земли. Он ничего не мог с собой поделать, и даже шутки его  спутников не помогали. Он ежеминутно нагибался, поднимал то камешек, то кусок  жильной породы, то осколок кварца. Внимательно осмотрев, он отшвыривал их с  пренебрежением. И так в течение всей прогулки.    

– Что с вами, Паганель? Потеряли вы что‑нибудь? –  спросил его майор.    

– Конечно, потерял, – ответил ученый, – в  этой стране золота и драгоценных камней если вы ничего не нашли, то, значит,  потеряли. Не знаю почему, но мне очень хотелось бы увезти отсюда самородок в  несколько унций или даже фунтов в двадцать, не больше.    

– А что бы вы стали делать с ним, мой почтенный  друг? – поинтересовался Гленарван.    

– О, это не проблема! Я поднес бы его в дар моей  родине, – ответил Паганель, – положил бы его в государственный банк  Франции.    

– И его приняли бы?    

– Без сомнения, в виде облигаций железнодорожной  компании.    

Все поздравили Паганеля с его мыслью «облагодетельствовать»  таким способом свою родину. Леди Элен пожелала ему найти самый крупный  самородок в мире.    

Так, весело разговаривая, путешественники обошли большую  часть приисков. Всюду работы шли размеренно, но механически, без воодушевления.  После двухчасовой прогулки Паганель заметил приличный трактир и предложил своим  спутникам посидеть там, пока не придет время догонять повозку. И так как в  трактире приятно освежиться, Паганель попросил трактирщика принести какой‑нибудь  местный напиток.    

Каждому из них принесли по стакану «коблера». Это, в  сущности, грог навыворот. Вместо того чтобы в большой стакан воды влить  маленькую рюмку водки, здесь в большой стакан водки вливают маленькую рюмку  воды, затем кладут туда сахар и пьют. Это было уж слишком по‑австралийски,  поэтому, к удивлению трактирщика, его посетители потребовали графин воды, и  коблер, разбавленный водой, превратился в британский грог.    

Затем, естественно, заговорили о приисках и рудокопах.  Паганель, очень довольный всем виденным, однако, сказал, что было бы интереснее  побывать в этих местах в первые годы разработки золотых приисков.    

– Земля тогда, – пояснил он свою мысль, –  была вся изрешечена ямами, в которых кишело бесчисленное множество трудолюбивых  муравьев, да еще каких трудолюбивых! Однако эмигранты переняли у муравьев их  пыл в работе, но не их рачительность. Золото бездумно тратили: его пропивали,  проигрывали, и этот самый трактир, где мы сейчас находимся, был, наверно, адом.  Игра в кости заканчивалась поножовщиной. Полиция была бессильна что‑либо  сделать. Не раз губернатор колонии бывал принужден высылать регулярные войска  для усмирения расходившихся золотоискателей… Все же ему удалось образумить их:  он, хотя и не без труда, заставил уважать право патента и, в общем, на здешних  приисках было меньше буйств и беспорядка, чем в Калифорнии.    

– Значит, золотоискателем может быть каждый? –  спросила леди Элен.    

– Да, сударыня. Для этого нет необходимости кончать  колледж, довольно двух крепких рук. Гонимые нуждой, авантюристы являлись на  прииски без гроша, богатые – с заступом, бедные – только с ножом, но все они  бросались копать землю с такой бешеной страстью, с какой, конечно, они не  занимались бы ни одним честным ремеслом. А как выглядели в ту пору эти  золотоносные земли! Здесь были разбросаны палатки, брезентовые навесы, хижины,  землянки, бараки из досок и ветвей. В центре возвышалась палатка представителей  власти, над которой развевался британский флаг. Вокруг нее располагались синие  тиковые палатки военных, а дальше – лавки менял, скупщиков золота, торговцев –  всех, кто спекулировал на этом смешении богатства и бедности. Эти‑то господа  наживались наверняка. Посмотрели бы вы на длиннобородых золотоискателей в  красных шерстяных рубашках, живших здесь в грязи и сырости! В воздухе стоял  несмолкаемый гул от ударов заступов и разносились зловонные испарения от  валявшихся кругом трупов животных. Над беднягами облаком стояла удушливая пыль.  Смертность была очень высокой, и, не будь местный климат    

таким благодатным, их всех скосил бы тиф. И если бы все эти  авантюристы добивались успеха! Но страдания не вознаграждались, и, если  посчитать хорошенько, оказалось бы, что на одного разбогатевшего золотоискателя  приходится сто, двести, а то и тысяча погибших в нужде и отчаянии.    

– Не могли бы вы, Паганель, рассказать нам, как тогда  добывалось золото? – попросил Гленарван.    

– Делалось это как нельзя более просто, – ответил  географ. – Первые старатели промывали золото почти так же, как это и  теперь проделывается в некоторых местах в Севеннах, во Франции. В настоящее  время золотопромышленные компании действуют иначе: они добираются до самых  истоков золота, до золотоносных жил, откуда происходят все самородки, чешуйки и  песчинки. Но первые золотоискатели довольствовались всего – навсего промывкой  золотоносных песков. Они рыли землю, брали те ее пласты, которые им казались наиболее  богатыми золотом, а затем, промывая их, добывали драгоценный металл. Было  приспособление для промывки, вывезенное из Америки, которое называли «люлькой».  Это ящик длиной от пяти до шести футов, нечто вроде открытого гроба,  разделенного на два отделения. В одном из этих отделений было несколько  расположенных одно над другим сит, причем внизу ставились более частые. Второе  отделение книзу суживалось. И вот на верхнее сито сыпали золотоносный песок,  лили на него воду, а затем начинали качать люльку. При этом на первом сите  оставались камни, на следующих – руда и песок. Разжиженная земля уходила с  водой через второе, суживающееся книзу отделение. Такова была машина, которой  тогда пользовались.    

– Но и ее надо было иметь, – заметил Джон Манглс.    

– Обыкновенно машину покупали у разбогатевших или  разорившихся золотоискателей или обходились без нее.    

– А чем ее заменяли? – спросила Мери Грант.    

– Железным листом, дорогая Мери, простым железным  листом. Землю веяли, как пшеницу, с той лишь разницей, что вместо пшеничных  зерен иногда попадались крупинки золота. В первый год золотой лихорадки многие  старатели разбогатели, не тратясь ни на какое оборудование. Видите, друзья мои,  то было прибыльное время, хотя за сапоги и платили сто пятьдесят франков, а  стакан лимонада стоил десять шиллингов. Ведь кто поспеет первым, тот всегда и в  выигрыше. Золото было повсюду в изобилии: и на поверхности земли, и на дне  ручьев, и даже на улицах Мельбурна – ведь и в щебне была золотая пыль. И вот за  время с двадцать шестого января по двадцать четвертое февраля 1852 года из горы  Александра было вывезено в Мельбурн под охраной правительственных войск на  восемь миллионов двести тридцать восемь тысяч семьсот пятьдесят франков  драгоценного металла. Это составляет в среднем на каждый день сто шестьдесят  четыре тысячи семьсот двадцать пять франков.    

– Почти столько, сколько расходует в год на личные  нужды российский император!    

– Бедняга! – пошутил майор.    

– А известны случаи внезапного обогащения? –  спросила леди Элен.    

– Их было несколько.    

– И вы их знаете? – спросил Гленарван.    

– Конечно, знаю, – ответил Паганель. – В 1852  году в округе Балларат был найден самородок весом в пятьсот семьдесят три  унции, а в Гипсленде – весом в семьсот восемьдесят две унции, и там же в 1861  году нашли слиток в восемьсот тридцать четыре унции. Один такой удар заступа –  и рента в одиннадцать тысяч франков обеспечена!    

– На сколько же увеличилась мировая добыча золота с тех  пор, как открыли эти россыпи? – спросил Джон Манглс.    

– Увеличилась колоссально, дорогой Джон. В начале  столетия годовая добыча золота выражалась в сумме сорок семь миллионов франков,  а в настоящее время в Австралии, Европе, Азии и Америке золота добывается на  девятьсот миллионов, почти на миллиард.    

– Значит, возможно, господин Паганель, на том самом  месте, где мы стоим с вами, прямо у нас под ногами скрыто много золота? –  промолвил Роберт.    

– Да, мой милый, целые миллионы. Мы ходим по ним. Но  если мы топчем их, так это потому, что мы их презираем.    

– Значит, Австралия – счастливая страна?    

– Нет, Роберт, – ответил географ, – страны,  богатые золотом, никогда не бывают счастливы. Они порождают лентяев, а не  сильных и трудолюбивых людей. Взгляни на Бразилию, Мексику, Калифорнию,  Австралию. Что представляют они собой в девятнадцатом веке? Знай, мой мальчик:  благоденствует не страна золота, а страна железа.    

 Глава XV    

«АВСТРАЛИЙСКАЯ И НОВОЗЕЛАНДСКАЯ ГАЗЕТА»    

     

2 января на восходе солнца путешественники покинули  пределы золотоносного района и графства Толбот. Копыта их лошадей ступали  теперь по пыльным тропам графства Далхоузи. Несколько часов спустя отряд вброд  перебрался через речки Кальбоан и Кемпейс на 144° 35' и 144°45' долготы.  Половина расстояния, отделявшего путешественников от цели, была пройдена. Еще  две недели такого же благополучного путешествия – и маленький отряд достигнет  берегов Туфоллд‑Бей.    

К тому же все чувствовали себя отлично. Слова Паганеля о  здоровом климате Австралии вполне оправдались. В воздухе почти не ощущалось  сырости, и жара была очень умеренной. Лошади и быки, так же как и люди,  нисколько не страдали.    

Надо сказать, что после Кемденского моста в походном строе  отряда произошла некоторая перемена. Когда Айртон узнал о том, что  железнодорожная катастрофа была вызвана преступлением, он посоветовал принять  некоторые меры предосторожности, в которых до сих пор не было надобности.  Теперь всадники не выпускали из виду повозку, а во время привалов один из них  должен был нести караул. Утром и вечером тщательно осматривались ружья. Раз  было известно, что в окрестностях бродит шайка злоумышленников, то, хотя  непосредственная опасность еще и не грозила, тем не менее следовало держаться  настороже. Излишне говорить о том, что это делалось без ведома леди Элен и  Мери: Гленарван не хотел пугать их.    

Такое решение было обоснованно. Неосторожность и даже  простая небрежность могли обойтись дорого. Впрочем, не один Гленарван опасался  злоумышленников – жители уединенных городков и фермеры также принимали меры  предосторожности против нападения и всяких неожиданностей. Уже в сумерки все  дома запирались. Собаки, спущенные с цепи, заливались лаем при приближении  посторонних. У каждого из пастухов, загонявших на ночь огромные стада, висел на  луке седла карабин. Такие чрезвычайные меры были вызваны известием о  преступлении, совершенном на Кемденском мосту. Многие колонисты, спавшие до тех  пор с открытыми дверями и окнами, теперь, как только смеркалось, запирались на  все засовы.    

Администрация провинции тоже проявила бдительность и  усердие. В окрестности были разосланы полицейские отряды из туземцев.  Телеграммы стали доставляться под охраной. Раньше почтовая карета разъезжала по  большим дорогам без конвоя. Но вот когда отряд Гленарвана пересекал большую  дорогу из Килмора в Хиткот, мимо него промчалась, поднимая облака пыли,  почтовая карета, и, как ни быстро неслась она, Гленарван успел заметить  блеснувшие карабины полисменов, скакавших у ее дверец. Можно было подумать, что  еще не кончилась та мрачная пора, когда вслед за открытием золотых россыпей на  Австралийский материк устремились подонки европейского общества.    

Проехав с милю от Килморской дороги, повозка очутилась в  лесу с гигантскими деревьями. Впервые с тех пор, как путешественники  отправились в путь с мыса Бернулли, они очутились в таком массиве, который  покрывает пространство в несколько градусов. У всех вырвался крик восхищения  при виде эвкалиптов в двести футов вышины, с их губчатой корой толщиной до пяти  дюймов. На этих стволах двадцати футов в окружности, изборожденных ручейками  душистой смолы, не было видно ни ветки, ни сука, ни случайного побега, ни даже  изгиба. Выйдя они из рук токаря, они и то не могли бы быть ровнее. Было похоже,  что стоят сотни совершенно одинаковых колонн. А завершались они на громадной  высоте капителями из круто изогнутых ветвей, на концах которых росли  симметричные листья и крупные цветы, похожие на опрокинутые урны.    

Под этим вечнозеленым куполом свободно циркулировал воздух,  высушивая почву. Деревья росли так далеко друг от друга, что между ними, словно  по просеке, могли свободно проходить стада быков, проезжать всадники и телеги.  Не то что чаща колючих кустов или девственный лес, загроможденный свалившимися  стволами, опутанный цепкими лианами, через которые только топор и огонь могут  проложить дорогу пионерам. Ковер травы у подножия деревьев, завеса зелени по их  вершинам, длинные, уходящие вдаль ряды стройных стволов, мало тени и прохлады и  какой‑то особенный свет, будто проходящий через тонкую ткань, ровные освещенные  полосы, четкая игра отблесков на земле – все это создавало причудливую,  изменчивую картину. Австралийский лес совершенно не похож на лес Нового Света.  Эвкалипт, одна из бесчисленных разновидностей семейства миртовых, занимает  главное место среди древесных пород Австралии. То, что тень его не густа и под  его зелеными сводами не бывает очень темно, объясняется любопытной аномалией в  расположении листьев этого дерева. Все они обращены к солнцу не лицевой  стороной, а ребром, и глаз видит эту необычную листву только в профиль. Вот  почему лучи солнца проникают как будто через щели жалюзи.    

Все заметили это и были удивлены: почему так странно  расположены листья? Понятно, этот вопрос был обращен к Паганелю, и он ответил с  готовностью человека, которого ничто не может поставить в тупик.    

– Меня удивляют не странности природы, – сказал  он, – природа знает, что делает, но ботаники иногда не знают, что говорят.  Природа не ошиблась, дав этим деревьям такую своеобразную листву, а вот люди  неверно назвали их эвкалиптами.    

– А что значит это слово? – спросила Мери Грант.    

– По‑гречески это значит: «Я хорошо покрываю». Ботаники  постарались скрыть свою ошибку, назвав растение греческим словом, однако  очевидно, что эвкалипт покрывает очень плохо.    

– Вполне с вами согласен, дорогой Паганель, –  отозвался Гленарван. – А теперь объясните нам: почему листья растут таким образом?    

– По вполне естественной и легко понятной причине,  друзья мои. В здешней стране, где воздух сух, где дожди редки, где земля  иссушена, деревья не нуждаются ни в ветре, ни в солнце. Недостаток влаги  вызывает у деревьев недостаток соков. Отсюда эти узкие листья, которые  стремятся найти способ защитить себя от солнца и чрезмерных испарений. Вот  причина, почему эти листья подставляют солнечным лучам не лицевую сторону, а  ребро. Нет ничего умнее листа.    

– И ничего более эгоистичного, – заметил  майор. – Листья эти думают только о себе, совершенно позабыв о  путешественниках.    

Все в душе согласились с Мак‑Наббсом, кроме Паганеля, –  тот, вытирая потный лоб, ликовал, что ему довелось ехать под деревьями, не  дающими тени. Такое расположение листвы весьма досадно: переход через эти леса  часто бывает очень продолжителен и мучителен, так как ничто не защищает  путников от жгучих лучей солнца.    

Весь день повозка катилась среди бесконечных рядов  эвкалиптов. Ни одно четвероногое, ни один человек не попался навстречу. На вершинах  деревьев обитали какаду, но на такой высоте их едва было видно, и болтовня их  превращалась в еле уловимый ропот. Порой вдали между стволами мелькала стая  попугайчиков, оживляя все вокруг своим разноцветным оперением. Но, в общем, в  этом огромном храме зелени царила глубокая тишина; ее нарушали лишь стук  лошадиных копыт, несколько беглых слов, которыми иногда перекидывались между  собой путешественники, скрип колес да порой окрик Айртона, понукавшего ленивых  быков.    

Вечером разбили лагерь под эвкалиптами. На их стволах видны  были следы недавнего огня. Стволы этих гигантов походили на фабричные трубы,  ибо огонь выжег их внутри до самого верха. Они держались, в сущности, одной  корой, но держались, видимо, неплохо. Однако вредная привычка скваттеров и туземцев  разводить таким образом огонь постепенно уничтожает эти великолепные деревья, и  в конце концов они исчезнут, подобно четырехсотлетним кедрам Ливана, погибающим  от неосторожно разложенных лагерных костров.    

    

Олбинет, по совету Паганеля, развел огонь для приготовления  ужина в одном из таких выжженных полых стволов. Тотчас получилась сильная тяга:  дым терялся высоко в темной листве. Ночью из предосторожности Айртон, Мюльреди,  Вильсон и Джон Манглс по очереди охраняли лагерь.    

В продолжение всего дня 3 января тянулся этот бесконечный  лес из длинных симметричных рядов эвкалиптов. Казалось, ему и конца не будет.  Но к вечеру деревья стали редеть, и наконец в небольшой долине показался строй  домов.    

– Симор! – воскликнул Паганель. – Это  последний из городов провинции Виктория, который должен встретиться нам на  пути.    

– Это действительно город? – полюбопытствовала  леди Элен.    

– Это простой поселок, сударыня, – ответил  Паганель, – который только собирается стать городом.    

– Найдем ли мы там приличную гостиницу? – спросил  Гленарван.    

– Надеюсь, что да, – ответил географ.    

– Тогда направимся в этот Симор. Думаю, что наши  отважные путешественницы будут рады провести там ночь.    

– Мы с Мери согласны, дорогой Эдуард, – сказала  Элен, – но при условии, что это не принесет лишних хлопот и не задержит  нас.    

– Нисколько, – сказал Гленарван. – К тому же  и нашим быкам надо отдохнуть. Завтра с рассветом мы снова двинемся в путь.    

Было девять часов вечера. Луна уже склонилась к горизонту, и  ее косые лучи тонули в тумане. Понемногу сгущался мрак. Маленький отряд, с  Паганелем во главе, вступил на широкие улицы Симора. Географ, казалось, всегда  прекрасно знал то, что никогда ему не приходилось видеть. Как бы руководимый  инстинктом, он привел своих спутников прямо к гостинице «Северная Британия».    

Лошадей и быков поставили в конюшню, повозку – в сарай, а  путешественникам предоставили довольно удобные комнаты. В десять часов вновь  прибывшим был подан ужин, который мистер Олбинет осмотрел с видом знатока. Паганель  уже успел обежать с Робертом весь город. Но о своей вечерней прогулке он  рассказал весьма лаконично: он ничего не видел.    

Однако человек менее рассеянный обратил бы внимание на то,  что на улицах Симора чувствовалась какая‑то тревога. Там и здесь собирались  люди, и эти группы мало‑помалу увеличивались. Жители разговаривали у дверей  домов, с явным беспокойством расспрашивали о чем‑то друг друга, читали вслух  вышедшие в этот день газеты, обсуждали их, спорили. Эти признаки не могли  ускользнуть от самого невнимательного наблюдателя. Но Паганель ничего не  заметил.    

Майор же, не побывав в городе, даже не переступив порога  гостиницы, почувствовал, что городок чем‑то напуган. Поговорив десять минут со  словоохотливым хозяином мистером Диксоном, он успел разузнать, в чем дело. Но  ни слова не сказал об этом.    

Только когда по окончании ужина леди Гленарван, Мери и  Роберт Грант разошлись по комнатам, майор, задержав остальных спутников, сказал  им:    

– Стали известны виновники крушения на Сандхерстской  железной дороге.    

– И они арестованы? – живо спросил Айртон.    

– Нет, – ответил Мак‑Наббс, казалось не замечая  поспешности боцмана (впрочем, вполне понятной при данных обстоятельствах).    

– Тем хуже, – заметил Айртон.    

– Так кому же приписывают это преступление? –  спросил Гленарван.    

– Вот читайте, – сказал майор, протягивая  Гленарвану номер «Австралийской и Новозеландской газеты», – и вы убедитесь  в том, что главный инспектор не ошибался.    

Гленарван прочитал вслух:    

– «Сидней, второго января 1865 года. Наши читатели  помнят, что в ночь с двадцать девятого на тридцатое декабря произошло крушение  поезда у Кемденского моста, в пяти милях от станции Каслмейн железной дороги  Мельбурн – Сандхерст. Ночной экспресс, вышедший из Мельбурна в одиннадцать  часов сорок пять минут вечера, идя полным ходом, свалился в реку Лоддон. При  прохождении поезда Кемденский мост оказался разведенным. Многочисленные кражи,  совершенные после этого крушения, а также труп железнодорожного сторожа,  найденный в полумиле от Кемденского моста, доказали, что крушение было  результатом преступного замысла. Действительно, расследование выяснило, что это  является делом рук шайки каторжников, бежавших полгода тому назад из Пертской  исправительной тюрьмы в Западной Австралии в то время, когда их собирались  переправить на остров Норфолк[106].    

Шайка состоит из двадцати девяти человек. Главарь ее, некий  Бен Джойс, опаснейший преступник, несколько месяцев тому назад приплывший в  Австралию на каком‑то судне и до сих пор ускользавший от полиции.    

Просим жителей городов, колонистов и скваттеров быть  настороже, а также доводить до сведения главного инспектора данные, которые  могут содействовать розыскам преступников. Д. П. Митчел, главный инспектор».    

Когда Гленарван окончил чтение этого сообщения, Мак‑Наббс,  повернувшись к географу, сказал:    

– Видите, Паганель, что и в Австралии могут быть  каторжники.    

– Беглые – это неоспоримо, – отозвался  ученый. – Отбывшие наказание не имеют здесь права жительства.    

– И все же они тут, – заметил Гленарван. – Но  я полагаю, что их присутствие не может изменить наши планы и прервать  путешествие. Что вы думаете, Джон, по этому поводу?    

Джон Манглс ответил не сразу. Молодой капитан колебался: с  одной стороны, он понимал, какое горе принесет Мери и Роберту Грант прекращение  поисков их отца, а с другой – он боялся подвергнуть экспедицию опасности.    

– Если бы с нами не было леди Гленарван и мисс Грант,  то меня очень мало бы тревожила эта шайка негодяев, – промолвил он  наконец.    

Гленарван понял его и добавил:    

– Само собою разумеется, что не может быть и речи о  том, чтобы отказаться от взятой нами на себя задачи, но, быть может, учитывая,  что с нами дамы, было бы благоразумнее возвратиться сейчас в Мельбурн, оттуда  пойти на «Дункане» к восточному побережью и там возобновить поиски Гарри  Гранта? Ваше мнение, Мак‑Наббс?    

– Раньше чем высказаться, – ответил майор, –  я хотел бы знать мнение Айртона.    

Боцман взглянул на Гленарвана и ответил:    

– Мы находимся в двухстах милях от Мельбурна, и мне  кажется, что если опасность в самом деле существует, то она нам грозит на южной  дороге не меньше, чем на восточной. Обе они довольно пустынны, и одна стоит  другой. К тому же я не думаю, чтобы три десятка злоумышленников могли быть  страшны для восьми хорошо вооруженных и смелых людей. В общем, по‑моему, если  нет лучшего предложения, надо идти вперед.    

– Вы правы, Айртон, – согласился Паганель. –  Продолжая наш путь, мы можем напасть на следы капитана Гранта, а возвращаясь на  юг, наоборот, уходить от них. Я тоже думаю, как и вы, что храброму человеку не  страшны какие‑то беглые каторжники!    

Предложение продолжать путешествие поставили на голосование,  и оно было принято единогласно.    

– Еще одно соображение, милорд, – сказал боцман,  когда все уже собрались разойтись.    

– Говорите, Айртон.    

– Не пора ли послать распоряжение «Дункану» держаться  вблизи берегов?    

– Зачем? – вмешался Джон Манглс. – Когда мы  доберемся до Туфоллд‑Бей, тогда и надо будет послать такое распоряжение. А если  какой‑нибудь случай заставит нас направиться в Мельбурн, нам придется пожалеть,  что там нет «Дункана». К тому же судно, должно быть, еще и не вышло из ремонта.  Поэтому я считаю, что лучше с этим обождать.    

– Ну что ж, – согласился Айртон, не настаивая на  своем предложении.    

На следующий день маленький отряд покинул Симор., Он был  хорошо вооружен и готов ко всяким неожиданностям. Через полчаса путешественники  снова очутились в эвкалиптовом лесу, тянувшемся на восток. Гленарван предпочел  бы ехать по открытым местам. На равнине, конечно, труднее устроить нападение  или засаду, чем в густом лесу. Но выбора не было, и повозка целый день  пробиралась между однообразными гигантскими деревьями. Вечером, проехав вдоль  северной границы графства Энглси, путешественники пересекли сто сорок четвертый  меридиан и раскинули лагерь у границы округа Муррей.    

 Глава XVI,    

В КОТОРОЙ МАЙОР УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО ЭТО ОБЕЗЬЯНЫ    

     

На следующий день, 5 января, путешественники вступили в  обширный округ Муррей. Этот малообследованный, необитаемый край простирался до  высокой гряды Австралийских Альп. Цивилизация еще не разделила его на отдельные  графства. Вообще эта часть провинции малоизвестна и малопосещаема. Когда‑нибудь  эти леса падут под ударами топора лесопромышленника, а луга будут отданы стадам  скваттеров, но пока здешняя земля так же девственна и пустынна, как в те  времена, когда она поднялась со дна Индийского океана.    

Все английские карты называют эту область следующими  словами: «Reserve for the blacks» – «Территория для черных». Сюда англичане‑колонисты  грубо оттеснили туземцев. Австралийской расе оставили на далеких равнинах и в  непроходимых лесах несколько определенных мест, где ей предстояло постепенное  вымирание. Всякий белый, кто бы он ни был: колонист, эмигрант, скваттер,  лесопромышленник, – имеет право проникнуть в эти места, но черный не смеет  выйти за их пределы.    

Паганель завел беседу о важной проблеме туземных племен. Не  могло быть двух мнений: британская политика направлена к уничтожению  завоеванных народностей, к изгнанию их из тех мест, где жили их предки. Такая  пагубная политика проводилась англичанами во всех их колониях, а в Австралии –  более чем где‑либо. В первые времена колонизации ссыльные да и сами колонисты  смотрели на туземцев, как на диких зверей. Они с ружьями охотились на них и,  убивая их, доказывали, ссылаясь на авторитет юристов, что раз австралиец вне  закона, то и убийство его не является преступлением. Сиднейские газеты  предложили даже радикальное средство избавиться от туземных племен озера  Хантер, а именно: массовое отравление.    

Итак, англичане, овладев страной, призвали на помощь  колонизации убийство. Жестокости их были неописуемы. Они вели себя в Австралии  так же, как в Индии, где было истреблено пять миллионов индусов; так же, как в  Капской колонии, где из миллиона готтентотов уцелело всего сто тысяч. Понятно,  что коренное австралийское население в результате таких жестоких мер, а также  пьянства, которое насаждается колонизаторами, постепенно вырождается и вскоре  под давлением смертоносной цивилизации совершенно исчезнет. Правда, бывали  губернаторы, издававшие против кровожадных лесопромышленников постановления, в  силу которых белый, отрезавший нос или уши чернокожему либо отрубивший у него  мизинец, чтобы «прочищать им трубку», подвергался нескольким ударам кнута.  Тщетные угрозы! Убийства совершались в огромных размерах, и целые племена  исчезали с лица земли. Пример тому – остров Земля Ван‑Димена. Здесь в начале  XIX века было пять тысяч туземцев, а в 1863 году их осталось всего семь  человек. А недавно «Меркурий» сообщил о том, что в город Хобарт явился  последний из тасманцев.    

Ни Гленарван, ни Джон Манглс, ни майор не пытались возражать  Паганелю. И будь они даже не шотландцами, а англичанами, то и тогда они не  смогли бы что‑либо сказать в защиту своих соотечественников: факты были  очевидны, неопровержимы.    

– Лет пятьдесят назад, – добавил Паганель, –  мы уже встретили бы на пути не одно австралийское племя, а вот теперь нам до  сих пор не попался ни один туземец. Пройдет столетие, и на этом материке  совершенно исчезнет черная раса.    

В самом деле, места, предоставленные чернокожим, выглядели  совершенно заброшенными. Никаких следов кочевий или поселений. Равнины  чередовались с лесами, и мало‑помалу местность приняла дикий вид. Казалось  даже, что в этот отдаленный край не заглядывает ни одно живое существо – ни  человек, ни зверь. Вдруг Роберт, остановившись у группы эвкалиптов, крикнул:    

– Обезьяна! Смотрите, обезьяна!    

Он показывал на черное существо, которое, скользя с ветки на  ветку, перебиралось с одной вершины на другую с такой изумительной ловкостью,  что можно было подумать, будто его поддерживают в воздухе какие‑то перепончатые  крылья. Может быть, в этом странном краю обезьяны летают, подобно тем лисицам,  которых природа снабдила крыльями летучей мыши?    

Между тем повозка остановилась, и все стали следить за  животным. Оно постепенно скрылось в эвкалиптовой листве. Однако вскоре оно  стало спускаться с молниеносной быстротой вниз по стволу, соскочило на землю и,  пробежав немного, со всевозможными ужимками и прыжками, ухватилось своими  длинными руками за гладкий ствол громадного камедного дерева. Путешественники  недоумевали, как сможет это животное вскарабкаться по прямому и скользкому  стволу, обхватить который оно не могло. Но тут в руках у обезьяны появилось  нечто вроде топора, и она, делая в стволе небольшие зарубки, добралась по ним  до верхушки дерева. Еще несколько секунд – и обезьяна скрылась в густой листве.    

– Что это за обезьяна? – спросил майор.    

– Эта обезьяна – чистокровный австралиец! –  ответил Паганель.    

Не успели спутники географа пожать плечами, как вблизи  послышались крики, что‑то вроде: «Коо‑э! Коо‑э!» Айртон погнал быков, и через  каких‑нибудь сто шагов путешественники неожиданно очутились перед кочевьем  туземцев.    

Как печально было это зрелище! На голой земле раскинулось с  десяток шалашей, «гуниос». Сделанные из кусков коры, заходящих друг на друга  наподобие черепицы, они защищали своих жалких обитателей лишь с одной стороны.  Эти существа, доведенные до убожества, имели отталкивающий вид. Их было человек  тридцать – мужчин, женщин и детей. Одеты они были в шкуры кенгуру, висевшие на  них лохмотьями. Завидев повозку, они бросились было бежать, но несколько слов Айртона,  произнесенных на невнятном местном наречии, видимо, несколько успокоили их. Они  вернулись назад, полудоверчиво‑полубоязливо, как звери, которым протягивают  лакомый кусок.    

Эти туземцы, ростом до пяти футов и семи дюймов, с лохматыми  головами, длинными руками и выпяченными животами, не были черны: цвет их кожи  напоминал застаревшую копоть.    

Их волосатые тела были татуированы и испещрены шрамами от  надрезов, сделанных в знак траура при погребальных обрядах. Трудно было себе  представить более непривлекательную внешность: огромный рот, приплюснутый и  словно раздавленный нос, выдающаяся нижняя челюсть с белыми, торчащими вперед  зубами. Все это делало их похожими на животных.    

– Роберт не ошибся, – сказал майор. – Это  обезьяны, чистокровные – это верно, – но обезьяны!    

– Мак‑Наббс, – сказала леди Элен, – значит,  вы одобряете тех, кто охотится на них, как на диких зверей? Но эти несчастные –  люди.    

– Люди! – воскликнул Мак‑Наббс. – Скорее  нечто среднее между человеком и орангутангом. У них такой же покатый лоб, как у  обезьян.    

В этом Мак‑Наббс был прав. Лицевой угол австралийцев очень  острый и почти такой же, как у орангутангов: примерно 60‑62°. Поэтому де Риенци  не без оснований предложил считать эти племена особой расой, которую он назвал  «питекоморфы», то есть обезьяноподобные люди.    

Но леди Элен была еще более права, чем Мак‑Наббс, считая,  что и у этих находящихся на низшей стадии развития существ есть человеческая  душа. Между австралийцами и зверями – целая пропасть. Паскаль [107] справедливо сказал, что человек нигде не  бывает зверем. Правда, он столь же мудро добавлял: «и ангелом тоже». Однако  леди Элен и Мери Грант были живым опровержением этой второй части высказывания  великого мыслителя. Милосердные женщины вышли из повозки, ласково протянули  руки изголодавшимся туземцам и предложили им еду. Те с жадностью набросились на  нее. Должно быть, они приняли леди Элен за божество, тем более что, по их  верованиям, белые были когда‑то черными и побелели после смерти.    

Особенное сострадание возбудили в путницах женщины. Ничто не  может сравниться с положением австралийки. Природа‑мачеха отказала ей в  малейшей привлекательности; это раба, похищенная силой, не знавшая других  свадебных подарков, кроме ударов «вади» – палки – своего владыки. Выйдя замуж,  австралийская женщина преждевременно и поразительно быстро стареет: ведь на нее  падает вся тяжесть трудов кочевой жизни. Во время переходов ей не только  приходится тащить своих детей в корзине из плетеного тростника, но и нести  оружие и рыболовные снасти мужа, да еще запас растения phormium tenax, из  которого она делает сети. Кроме того, ей надо еще добывать пищу для семьи. Она  охотится за ящерицами, опоссумами и змеями, подчас взбираясь за ними до самых  верхушек деревьев. Она же рубит дрова для очага и сдирает кору для постройки  шалашей. Как вьючное животное, она не знает, что такое покой, и питается  отвратительными объедками своего владыки‑мужа. Сейчас некоторые из этих  несчастных женщин, быть может давно не видевшие пищи, старались подманить к  себе птиц семенами. Они лежали на раскаленной земле неподвижно, точно мертвые,  готовые ждать часами, пока какая‑нибудь неискушенная птичка не подлетит  настолько близко, что ее можно будет схватить. Никаких ловушек они не знали, и  поистине надо было быть австралийским пернатым, чтобы попасться им в руки.    

Между тем туземцы, успокоенные приветливостью  путешественников, окружили их, и приходилось оберегать запасы от расхищения.    

Они говорили с прищелкиванием языка, с присвистом. Их речь напоминала  крики животных. Но в голосе их подчас слышались и мягкие, ласкающие нотки.  Туземцы часто повторяли слово «ноки», и по сопровождавшим его жестам можно было  легко понять, что оно означает «дай мне» и относится ко всему, даже самым  мелким вещам путешественников. Мистеру Олбинету пришлось проявить немало  энергии, чтобы отстоять багажное отделение и особенно бывшие в нем съестные  припасы экспедиции. Эти несчастные, изголодавшиеся люди бросали на повозку  страшные взгляды и скалили острые зубы, быть может отведавшие человеческого  мяса. Большинство австралийских племен не людоеды, во всяком случае в мирное  время, но почти все дикари пожирают побежденных врагов.    

Тем временем Гленарван, по просьбе жены, приказал раздать  туземцам кое‑что из еды. Дикари, поняв, в чем дело, стали так бурно выражать  свой восторг, что это не могло не тронуть самое черствое сердце. Они издавали  крики, похожие на рев зверей, когда сторож зоопарка приносит им пищу.  Разумеется, майор был неправ, но трудно отрицать, что эти племена близки к  животному состоянию.    

Мистер Олбинет, будучи человеком благовоспитанным, хотел  сначала преподнести пищу женщинам. Но эти несчастные создания не посмели  приступить к еде раньше своих грозных мужей. Те набросились на сухари и сушеное  мясо, словно звери на добычу.    

Слезы навернулись на глаза у Мери Грант при мысли о том, что  ее отец может быть пленником подобных дикарей. Она живо представила себе, что  должен был вынести такой человек, как    

Гарри Грант, в плену у этих бродячих племен, как приходилось  ему страдать от нищеты, голода, дурного обращения! Джон Манглс, с тревожной  заботливостью наблюдавший за девушкой, угадал ее мысли и, предупреждая ее  желание, сам обратился к боцману «Британии»:    

– От таких ли дикарей вы убежали, Айртон?    

– Да, капитан, все эти племена внутренней Австралии  похожи друг на друга. Только здесь вы видите лишь кучку этих бедняг, а по  берегам Дарлинга живут многолюдные племена, подчиняющиеся вождям, которые  держат их в страхе.    

– Что же может делать европеец среди этих  туземцев? – спросил Джон Манглс.    

– То, что делал я, – ответил Айртон, – он  охотится с ними, ловит рыбу, принимает участие в их битвах. С ним, как я уже  говорил, обращаются в зависимости от тех услуг, какие он оказывает племени, и  если европеец неглуп и храбр, то он занимает видное положение в племени.    

– Но все же он остается пленником? – спросила Мери  Грант.    

– Конечно, и с него не спускают глаз ни днем ни ночью.    

– Тем не менее вам, Айртон, удалось же бежать, –  вмешался в разговор майор.    

– Да, мистер Мак‑Наббс, удалось благодаря сражению,  происшедшему между моим племенем и соседним. Мне повезло. Что ж! Я не жалею об  этом. Но, повторись все это, я, кажется, предпочел бы вечное рабство тем мукам,  какие пришлось мне испытать, пробираясь через пустыни материка. Дай бог, чтобы  капитан Грант не попытался спастись таким же образом!    

– Да, конечно, нам следует желать, чтобы ваш отец, мисс  Грант, оставался в плену у туземного племени, – сказал Джон Манглс. –  Нам будет тогда гораздо легче найти его следы, чем в том случае, если б он  бродил по лесам.    

– Вы все еще надеетесь? – спросила девушка.    

– Я не перестаю надеяться на то что когда‑нибудь увижу  вас счастливой, мисс Мери.    

Взгляд влажных от слез глаз Мери Грант послужил  благодарностью молодому капитану.    

В то время, как велся этот разговор, среди туземцев началось  какое‑то необычайное движение: они громко кричали, бегали туда и сюда, хватали  свое оружие и, казалось, были охвачены дикой яростью.    

Гленарван не мог понять, что творится с дикарями, но тут  майор обратился к боцману:    

– Скажите, Айртон, раз вы так долго прожили у  австралийцев, вы, верно, понимаете язык этих дикарей?    

– Не слишком хорошо, – ответил боцман, – ведь  у каждого племени свое особое наречие. Но все же я, кажется, догадываюсь, в чем  дело: желая отблагодарить милорда, дикари собираются представить для него бой.    

Он был прав. Туземцы без дальних слов набросились друг на  друга с яростью, так хорошо разыгранной, что, если бы не предупреждение  Айртона, это побоище можно было принять всерьез. Действительно, по словам  путешественников, австралийцы превосходные актеры; и в данном случае они  проявили недюжинный талант.    

Все их оружие – и для нападения и для защиты – состоит из  палицы – дубины, способной проломить самый крепкий череп, – и топора,  вроде индейского томагавка, сделанного из куска очень крепкого заостренного  камня, зажатого между двумя палками и прикрепленного к ним растительным клеем.  Рукоятка топора длиной футов в десять. Это грозное оружие в бою и полезный  Инструмент в мирное время; он отсекает либо головы, либо ветки, врубается то в  людские тела, то в древесные стволы, смотря по обстоятельствам.    

Бойцы с воплями кидались друг на друга, исступленно потрясая  оружием. Одни падали, точно мертвые, другие издавали победный крик. Женщины,  особенно старухи, одержимые духом войны, подстрекали бойцов, набрасывались на  мнимые трупы и делали вид, что терзают их, и эта разыгранная свирепость  устрашала не меньше, чем натуральная. Леди Элен все время боялась, как бы эта  игра не превратилась в настоящий бой. Впрочем, дети, принимавшие участие в  сражении, воевали по‑настоящему. Мальчишки и особенно девочки, войдя в раж,  награждали друг друга полновесными тумаками.    

Эта военная игра длилась уже минут десять, как вдруг дикари  сразу остановились. Оружие выпало из их рук. Глубокая тишина сменила шум и  сумятицу. Туземцы застыли, словно действующие лица в живых картинах. Казалось,  они окаменели. Что же было причиной этой внезапной перемены, почему все разом  оцепенели? Скоро это выяснилось. Над вершинами камедных деревьев появилась стая  какаду. Птицы наполняли воздух своей болтовней; ярко оперенные, они походили на  летающую радугу. Появление этой разноцветной стаи и прервало бой. Война  сменялась более полезным занятием – охотой.    

Один из туземцев, захватив какое‑то оружие странной формы,  выкрашенное в красный цвет, покинул своих все еще неподвижных товарищей и стал  пробираться между деревьями и кустами к стае какаду. Он двигался ползком,  бесшумно, не задевая ни одного листика, не сдвигая с места ни одного камешка.  Казалось, это скользит тень.    

    

Подкравшись к птицам на достаточно близкое расстояние,  дикарь метнул свое оружие. Оно понеслось по горизонтальной линии, футах в двух  от земли. Пролетев так футов около сорока, оно, не ударившись о землю, вдруг под  прямым углом устремилось вверх, поднялось на сто футов, сразило с дюжину птиц,  а затем, описывая параболу, вернулось назад и упало к ногам охотника.    

Гленарван и его спутники были поражены – они не верили своим  глазам.    

– Это бумеранг, – пояснил Айртон.    

– Бумеранг! Австралийский бумеранг! – воскликнул  Паганель и мигом бросился поднимать это удивительное оружие, чтобы, как  ребенок, «посмотреть, что там внутри».    

Действительно, можно было подумать, что внутри бумеранга  скрыт какой‑то механизм, что какая‑то внезапно отпущенная пружина изменяет  направление его полета. Но ничего подобного не было. Бумеранг был сделан из  целого изогнутого куска твердого дерева длиной в тридцать – сорок дюймов. В  середине он был толщиной дюйма в три, а на концах заострялся. Его вогнутая  сторона была на полдюйма скошена, а края выпуклой – остро отточены. Все это  было столь же несложно, как и непонятно.    

– Так вот он, этот пресловутый бумеранг! – сказал  Паганель, тщательно осмотрев странное оружие. – Кусок дерева, и ничего  больше. Но почему же он, летя по горизонтали, вдруг поднимается вверх, а затем  возвращается к тому, кто его кинул? Ни ученые, ни путешественники не могли до  сих пор найти объяснения этому явлению.    

– Может быть, здесь происходит то же, что с обручем,  который можно так запустить, что он вернется назад? – сказал Джон Манглс.    

– Скорее это похоже на попятное движение бильярдного  шара, получившего удар кием в определенную точку, – добавил Гленарван.    

– Никоим образом, – ответил Паганель. – В  обоих этих случаях есть точка опоры, которая обусловливает обратное действие: у  обруча – земля, а у шара – поверхность бильярда. Но здесь точки опоры нет:  оружие не касается земли и тем не менее оно поднимается на значительную высоту.    

– Как же вы это объясняете, господин Паганель? –  спросила леди Элен.    

– Я не объясняю, сударыня, а только еще раз констатирую  факт. По‑видимому, тут все зависит от способа, которым кидают бумеранг, и от  его особой формы. А способ метания – это уже тайна австралийцев.    

– Во всяком случае, это очень ловко придумано… для  обезьян, – добавила леди Элен и взглянула на майора, который с сомнением  покачал головой.    

Однако время шло, и Гленарван, считая, что не следует больше  задерживаться, хотел уже просить путешественниц снова сесть в повозку, как  вдруг прибежал какой‑то дикарь и возбужденно выкрикнул несколько слов.    

– Вот как! – проговорил Айртон. – Они  заметили казуаров.    

– Что, будет охота? – заинтересовался Гленарван.    

– О, надо непременно посмотреть! – воскликнул  Паганель. – Это, должно быть, любопытно. Быть может, снова пойдут в дело  бумеранги.    

– А вы, Айртон, как думаете? – спросил Гленарван  боцмана.    

– Это не займет много времени, милорд, – ответил  тот. Туземцы между тем не теряли ни минуты. Ведь убить нескольких казуаров –  для них необыкновенная удача. Значит, племя будет обеспечено пищей на несколько  дней. Поэтому охотники применяют все свое искусство, чтобы завладеть такой  добычей. Но как умудряются они настигать такое быстроногое животное без собак и  убивать его без ружей? Это было самое интересное в зрелище, которое так жаждал  увидеть Паганель.    

Эму, или австралийский казуар[108], встречается на равнинах Австралии все реже  и реже. Это крупная птица в два с половиной фута вышиной, у нее белое мясо,  напоминающее мясо индейки. На голове у казуара роговой нарост, глаза его светло  – коричневые, клюв черный, загнутый вниз. На ногах по три пальца, вооруженных  могучими когтями. Крылья его, настоящие культяпки, не могут служить для полета.  Его перья, похожие на шерсть, более темного цвета на шее и на груди. Если  казуар не летает, то зато бегает так быстро, что свободно обгонит самую быструю  скаковую лошадь. Захватить его можно только хитростью, причем хитростью  исключительной.    

Вот почему на призыв дикаря тотчас же отозвался десяток  австралийцев. Они, словно отряд стрелков, рассыпались по чудесной равнине, где  кругом синели кусты дикого индиго. Путешественники столпились на опушке  мимозовой рощи.    

При приближении туземцев несколько страусов поднялись и  отбежали на милю. Охотник племени, удостоверившись, где находятся птицы, сделал  знак товарищам, чтобы те не шли дальше. Те растянулись на земле, а охотник  вынул из сетки две искусно сшитые вместе шкуры казуара и надел их на себя.  Затем он поднял над головой правую руку и стал подражать походке страуса,  разыскивающего себе пищу. Охотник направился к стае. Он то останавливался, как  бы склевывая какие‑то семена, то поднимал вокруг себя ногами целые облака пыли.  Все это было выполнено безукоризненно. Невозможно было более верно  воспроизвести повадки казуара. К тому же охотник настолько точно подражал его  глухому ворчанию, что сами птицы были обмануты. Вскоре дикарь оказался среди  беспечной стаи. Вдруг он взмахнул дубиной – и пять казуаров из шести свалились  подле него. Охота была успешно закончена.    

Гленарван, путешественницы и весь отряд распрощались с  туземцами. Тех не очень огорчило расставание. Наверное, удачная охота на  казуаров заставила их забыть о том, как их накормили. Не только сердце, но и  желудок, обычно более отзывчивый у дикарей и зверей, не подсказал им  благодарности.    

Как бы то ни было, но в некоторых случаях туземцам нельзя  было отказать в удивительной сообразительности и ловкости.    

– Теперь, дорогой Мак‑Наббс, – сказала леди  Элен, – и вы должны признать, что австралийцы не обезьяны.    

– Потому что они умело подражают повадкам зверей? Но  это только подтверждает мое мнение, – возразил майор.    

– Шутка не ответ. Я хочу знать, майор, остаетесь ли вы  при своем прежнем мнении?    

– Что ж, кузина, да или, вернее, нет. Не туземцы  обезьяны, а обезьяны – туземцы.    

– То есть как?    

– А вы припомните, что говорят негры об орангутангах.    

– Что же они говорят? – спросила леди Элен.    

– Они уверены, – ответил майор, – что  обезьяны – такие же черные люди, как они, но очень хитрые. «Он не  разговаривает, чтобы не работать», – сказал один раздосадованный негр о  ручном орангутанге, которого его хозяин кормил задаром.    

 Глава XVII    

СКОТОВОДЫ‑МИЛЛИОНЕРЫ    

     

После спокойно проведенной ночи под 146° 15' долготы  путешественники 6 января в семь часов утра снова тронулись в путь, пересекая  обширный округ Муррей. Они двигались на восток, и следы копыт их лошадей и  быков вытягивались по равнине в совершенно прямую линию. Дважды они пересекли  следы скваттеров, направлявшихся на север, и все эти отпечатки копыт,  несомненно, смешались бы, если бы на пыльной земле не выделялись следы коня  Гленарвана с клеймом станции Блэк‑Пойнт – двумя трилистниками.    

Местами равнину бороздили извилистые, часто пересыхающие  речки, по берегам которых рос самшит. Все они берут начало на склонах гор  Баффало, невысокая, но живописная цепь которых волнисто вырисовывалась на  горизонте.    

Решено было к ночи добраться до этих гор и там расположиться  лагерем. Айртон стал подгонять быков и к концу дня, усталые после тридцати пяти  миль пути, они дотащили повозку до подножия гор. Здесь, под большими деревьями,  раскинули палатку. Наступила ночь. С ужином живо покончили: после такого  перехода больше хотелось спать, чем есть.    

Паганелю первому пришлось нести дежурство, и с ружьем на  плече он прогуливался взад и вперед, чтобы не поддаваться дремоте. Хотя луны и  не было, но благодаря яркому сиянию южных звезд ночь была светлая. Ученый  развлекался чтением великой книги неба, всегда открытой взорам и столь  интересной для тех, кто может ее понимать. Глубокую тишину уснувшей природы  нарушал лишь звон железных пут на ногах лошадей.    

Паганель, предавшись своему астрономическому созерцанию, был  занят больше небесным, чем земным, как вдруг он был выведен из задумчивости  какими‑то отдаленными звуками. Географ стал внимательно прислушиваться, и, к  его изумлению, ему послышались звуки рояля; до его слуха донеслось несколько  трепетно‑звучных аккордов. Ошибки быть не могло.    

– Рояль в такой глуши! – пробормотал  Паганель. – Никогда не поверю!    

Действительно, это было более чем странно, и Паганель  предпочел уверить себя, что это какая‑то удивительная австралийская птица  подражает звукам рояля, так же как некоторые здешние птицы подражают звукам  часов и точильной машины.    

Но в эту минуту в вышине прозвучал ясный, чистый голос – к  пианисту присоединился певец. Паганель слушал не сдаваясь. Но через несколько  мгновений он был вынужден сознаться, что слышит божественную арию «Il mio  tesoro tanto» из «Дон‑Жуана».    

«Черт возьми! Как ни удивительны австралийские птицы, но  самый музыкальный попугай на свете не может же спеть арию из оперы Моцарта!» –  подумал географ.    

Он дослушал до конца этот шедевр гениального композитора.  Впечатление от пленительной мелодии, раздававшейся в чистом, прозрачном воздухе  ночи, было неописуемо.    

Паганель долго наслаждался этой невыразимой красотой, но вот  голос умолк, и кругом снова воцарилась тишина.    

Когда Вильсон пришел сменить ученого, то застал его в  глубокой задумчивости. Паганель ничего не сказал матросу и, решив сообщить  завтра Гленарвану об этом странном явлении, пошел спать в палатку.    

На следующее утро весь лагерь был разбужен неожиданным лаем  собак. Гленарван вскочил на ноги. Два великолепных длинноногих пойнтера,  превосходные образцы легавых собак английской породы, прыгая, резвились на  опушке рощицы. При приближении путешественников они скрылись среди деревьев и  принялись лаять еще громче.    

– По‑видимому, в этих пустынных местах расположена  ферма, – сказал Гленарван, – раз есть охотничьи собаки, то есть и  охотники.    

Паганель открыл было рот, чтобы поделиться своими ночными  впечатлениями, но тут появилось двое молодых людей верхом на великолепных,  чистокровных лошадях, настоящих «гунтерах». Оба джентльмена – они были одеты в  изящные охотничьи костюмы – остановились, увидев путников, расположившихся  табором, словно цыгане. Они, казалось, недоумевали, что означает присутствие  здесь вооруженных людей, но в эту минуту заметили путешественниц, выходивших из  повозки.    

Всадники тотчас же спешились и со шляпами в руках  направились к женщинам. Лорд Гленарван пошел навстречу незнакомцам и назвал им  свое имя и титул. Молодые люди поклонились, и старший из них сказал:    

– Милорд, не пожелают ли ваши дамы, а также и вы с  вашими спутниками отдохнуть у нас в доме?    

– С кем я имею удовольствие говорить? – спросил  Гленарван.    

– Майкл и Сэнди Патерсоны – владельцы скотоводческого  хозяйства Хотем. Вы уже на территории фермы, и отсюда до нашего дома не больше  четверти мили.    

– Господа, я боюсь злоупотребить вашим столь любезно  предложенным гостеприимством… – начал Гленарван.    

– Милорд, – ответил Майкл Патерсон, –  принимая приглашение скромных отшельников, вы окажете нам честь.    

Гленарван поклонился в знак того, что приглашение принято.    

– Сэр, – обратился Паганель к Майклу  Патерсону, – надеюсь, вы не сочтете меня нескромным, если я спрошу: не вы  ли пели вчера божественную арию Моцарта?    

– Я, сударь, – ответил джентльмен, – а мой  брат Сэнди аккомпанировал.    

– Тогда, сэр, примите искренние поздравления француза,  пламенного поклонника музыки! – сказал Паганель, протягивая руку молодому  человеку.    

Тот любезно пожал ее; затем он указал гостям дорогу, которой  надо было держаться. Лошадей поручили Айртону и матросам. Беседуя и  осматриваясь, путешественники направились пешком к усадьбе в обществе молодых  людей.    

Хозяйство Патерсонов содержалось в образцовом порядке, как  английские парки. Громадные луга, обнесенные серой оградой, расстилались,  насколько мог охватить глаз. Там паслись тысячи быков и миллионы овец.  Множество пастухов и еще больше собак сторожили это шумное стадо. Мычание и  блеяние сливались с лаем собак и резким щелканьем бичей.    

На востоке взгляд останавливали австралийские акации и  камедные деревья на опушке леса, над которым высилась величественная гора  Хотем, поднимающаяся на семь с половиной тысяч футов над уровнем моря. Во все  стороны расходились длинные аллеи вечнозеленых деревьев. Там и здесь виднелись  группы густых кустов вышиной футов в десять, похожих на карликовые пальмы.  Ветви их терялись в массе узких и длинных листьев. Воздух был напоен  благоуханием мятнолавровых деревьев, усыпанных гроздьями белых, тонко пахнущих  цветов.    

Среди живописных групп туземных растений росли также породы,  вывезенные из Европы. При виде этих деревьев: персиковых, апельсиновых,  смоковниц, яблонь, груш и даже дубов – у путешественников вырвалось громкое  «ура». Идя под тенью деревьев своей родины, они восхищались и порхавшими между  ветвей атласными птицами с шелковистым оперением, и иволгами, словно одетыми в  золото и черный бархат.    

Здесь же путешественникам довелось впервые увидеть птицу,  хвост которой напоминает изящный инструмент Орфея – лиру. Лирохвост носился  среди древовидных папоротников, и когда хвост его ударял по листьям, то  казалось почти удивительным, что при этом не раздаются гармонические аккорды.  Паганелю захотелось сыграть на этой лире.    

Впрочем, лорд Гленарван был занят не только созерцанием  феерических чудес этого нежданного оазиса в пустынных австралийских землях. Он  слушал рассказ молодых джентльменов. В цивилизованных английских поместьях  всякий пришелец прежде всего должен был бы сообщить хозяину, откуда они куда  направляется. Здесь же, движимые какой‑то тонкой деликатностью, Майкл и Сэнди  Патерсоны сочли своим долгом сначала поведать путешественникам, которым предлагали  гостеприимство, о себе. И они рассказали свою историю.    

Это была обычная история молодых англичан, умных,  предприимчивых и не считающих, что богатство избавляет от труда. Майкл и Сэнди  Патерсоны были сыновьями одного лондонского банкира. Когда им исполнилось по 20  лет, глава семейства сказал: «Вот, молодые люди, столько‑то миллионов.  Отправляйтесь в какую‑нибудь далекую колонию, заведите там хорошее хозяйство, и  пусть работа научит вас жить. Если дело пойдет на лад – отлично. Если нет – не  беда. Мы не будем сожалеть о миллионах, которые ушли на то, чтобы сделать вас  взрослыми людьми». Юноши послушались. Местом для посева отцовских средств они  выбрали австралийскую колонию Виктория, и им не пришлось раскаиваться. По  прошествии трех лет их хозяйство процветало.    

В провинциях Виктория, Новый Южный Уэльс и Южная Австралия  насчитывается более трех тысяч ферм; на одних живут скваттеры, которые разводят  скот, на других – поселенцы, главное занятие которых земледелие. До прибытия  двух юных англичан самым крупным хозяйством такого рода была ферма Джеймсона,  чьи земли протянулись на сто километров по берегу притока Дарлинга Пару.    

Теперь же первой по величине и по размаху стала ферма Хотем.  Два молодых хозяина были и скваттерами и земледельцами одновременно. Они  управляли своими огромными владениями с редким умением и, что еще труднее,  необыкновенно энергично.    

Ферма была расположена, как гости и сами видели, в отдалении  от главных городов, в пустынном, уединенном округе Муррей. Она занимала  пространство между 146° 48' и 147°, то есть участок длиной и шириной в 5 лье,  который ограничивали горы Баффало и гора Хотем. На севере по углам этого обширного  квадрата возвышалась слева гора Эбердин, справа – вершины Хай‑Барвен. Здесь  протекало множество живописных извилистых речушек и ручьев – притоков Овечьей  реки, которая впадает на севере в Муррей. На таких угодьях можно было с равным  успехом разводить скот и засевать землю. На десяти тысячах лье прекрасно  обработанной земли туземные культуры чередовались с привозными, а на зеленых  лугах паслись миллионы голов скота. И недаром продукция фермы Хотем высоко  ценилась на рынках Каслмейна и Мельбурна. Рассказ Майкла и Сэнда Патерсонов об  их хозяйстве подходил к концу, когда в конце широкой аллеи, по сторонам которой  росли казуариновые деревья, показался дом.    

То был домик в швейцарском стиле, из кирпича и дерева,  прятавшийся в густых эмерофилис. Вокруг шла увешанная китайскими фонариками  веранда, напоминавшая галереи древнеримских зданий. Над окнами висели  разноцветные маркизы, казавшиеся огромными цветами. Трудно было себе  представить более уютный, ласкающий глаз, комфортабельный уголок. На лужайках и  среди рощиц, раскинутых вокруг дома, высились бронзовые канделябры с изящными  фонарями. С наступлением темноты весь парк освещался белым газовым светом. Газ  поступал из резервуара, скрытого в чаще акаций и древовидных папоротников.    

Вблизи дома не было видно ни служб, ни конюшен, ни сараев –  ничего, что говорило бы о сельском хозяйстве. Все эти строения – настоящий  поселок более чем в двадцать домов и хижин – находились в четверти мили от  дома, в глубине маленькой долины. От хозяйского дома в поселок был проведен электрический  телеграф, по которому они могли мгновенно сообщаться друг с другом. Сам же дом,  удаленный от всякого шума, казался затерянным среди чащи экзотических деревьев.    

В конце казуариновой аллеи через журчащий ручей был  переброшен изящный железный мостик. Он вел в часть парка, прилегавшую к дому.    

Когда путешественники вместе с хозяевами перешли мостик, их  встретил внушительного вида управляющий. Двери хотемского дома распахнулись, и  гости вступили в великолепные апартаменты, скрывавшиеся за этими скромными,  увитыми цветами кирпичными стенами.    

Их глазам представилась роскошная обстановка, говорившая о  художественных склонностях хозяев. Из прихожей, увешанной принадлежностями  верховой езды и охоты, двери вели в просторную гостиную в пять окон. Рояль,  заваленный всевозможными нотами, и старинными, и современными, мольберты с  начатыми полотнами, цоколи с мраморными статуями, несколько картин фламандских  художников на стенах, гобелены с мифологическими сюжетами, под ногами – мягкие,  словно густая трава, ковры, старинная люстра под потолком, расставленный всюду  драгоценный фарфор, дорогие, со вкусом подобранные безделушки, тысяча разных  изящных мелочей, которые так странно было видеть в австралийском доме, –  все это являло прекрасное сочетание артистизма и комфорта. В этой сказочной  гостиной, казалось, было собрано все, что могло развеять печаль добровольной  ссылки и напомнить европейские обычаи. Можно было подумать, что находишься в  каком‑нибудь княжеском замке во Франции или в Англии.    

Свет смягчался, проходя через полузатемненную веранду и  тонкую ткань маркиз. Леди Элен, подойдя к одному из окон, пришла в восторг. Дом  был расположен над широкой долиной, расстилавшейся на восток до самых гор. Луга  сменялись лесами; среди них проглядывали большие поляны, а вдали виднелась  группа плавно закругленных холмов. Все это представляло неописуемую по красоте  картину. Ни один уголок на земном шаре не мог бы сравниться с этим, даже  знаменитая Райская долина в Норвегии, у Телемарка. Эта огромная панорама,  пересекаемая полосами света и теней, то и дело изменялась по прихоти солнца.  Никакое воображение не могло бы нарисовать ничего подобного, волшебное зрелище  восхищало взор.    

Тем временем Сэнди Патерсон приказал дворецкому  распорядиться завтраком для гостей, и не прошло и четверти часа после прибытия  путешественников, как они уже садились за роскошно сервированный стол. Поданные  кушанья и вина были выше всяких похвал, но гостям больше всего доставляла  удовольствие та радость, с которой молодые хозяева угощали их. Узнав за завтраком  о цели экспедиции, братья Патерсон горячо заинтересовались поисками Гленарвана.  Они укрепили надежды детей капитана Гранта.    

– Раз Гарри Грант не появлялся нигде на побережье, он,  очевидно, в руках туземцев, – сказал Майкл Патерсон. – Судя по  документу, капитан точно знал, где находится, и если он не добрался до какой‑нибудь  английской колонии, то только потому, что при высадке был захвачен в плен  дикарями.    

– Как раз это и случилось с его боцманом  Айртоном, – заметил Джон Манглс.    

– А вам, господа, никогда не случалось слышать о гибели  «Британии»? – спросила леди Элен.    

– Никогда, сударыня, – ответил Майкл.    

– А как, по‑вашему, должны были обращаться австралийцы  со своим пленником?    

– Австралийцы не жестоки, – ответил молодой  скваттер, – и мисс Грант может не беспокоиться на этот счет. Известно  немало случаев, когда проявлялась мягкость характера здешних дикарей. Некоторые  европейцы подолгу жили среди них и не имели повода жаловаться на жестокость.    

– В числе их Кинг, – сказал Паганель, –  единственный уцелевший человек из всей экспедиции Бёрка.    

– Не только этот отважный исследователь, –  вмешался в разговор Сэнди Патерсон, – но и английский солдат по имени  Бакли. Бакли дезертировал в 1803 году с берегов залива Порт‑Филлип, попал к  туземцам и прожил с ними тридцать три года.    

– А в одном из последних номеров «Австралийской  газеты», – добавил Майкл Патерсон, – есть сообщение о том, что какой‑то  Морилл вернулся на родину после шестнадцатилетнего плена. История капитана  Гранта, должно быть, похожа на его историю, ибо этот Морилл был взят в плен  туземцами и уведен ими в глубь материка после крушения судна «Перуанка» в 1846  году. Итак, мне кажется, вам не надо терять надежду.    

Эти слова чрезвычайно обрадовали слушателей. Они  подтверждали догадки Паганеля и Айртона.    

Когда леди Элен и Мери Грант удалились из столовой, мужчины  заговорили о каторжниках. Патерсоны знали о катастрофе на Кемденском мосту, но  бродившая в окрестностях шайка беглых каторжников не внушала им никакого  беспокойства. Уж конечно, злоумышленники не осмелились бы напасть на их ферму,  где жило больше сотни мужчин. К тому же трудно было допустить, чтобы эти злодеи  решили углубиться в пустыни, прилегающие к реке Муррею, – им там  совершенно нечего делать – или рискнули бы приблизиться к колониям Нового Южного  Уэльса, дороги которых хорошо охранялись. Такого же мнения придерживался  Айртон.    

Гленарван не мог не исполнить просьбу своих радушных хозяев  провести у них весь день. Эти двенадцать часов задержки дали двенадцать часов  отдыха как для путешественников, так и для их лошадей и быков, поставленных в  удобные стойла.    

Итак, решено было остаться до следующего утра. Молодые  хозяева предложили гостям программу дня, которая была горячо одобрена.    

В полдень семь породистых коней нетерпеливо били копытами  землю у крыльца дома. Дамам была подана коляска, запряженная четырьмя лошадьми,  которыми возница искусно управлял с помощью длинных вожжей. Всадники,  вооруженные превосходными охотничьими ружьями, скакали по обеим сторонам  экипажа. Доезжачие неслись верхом впереди, а своры собак оглашали леса веселым  лаем.    

В течение четырех часов кавалькада объезжала аллеи и дороги  парка, по величине не уступавшего какому‑нибудь маленькому германскому  государству. Правда, здесь встречалось меньше жителей, но зато все кругом  кишело овцами. Дичи же было столько, что даже целая армия загонщиков не могла  бы выгнать на охотников больше. Поэтому вскоре загремели один за другим  выстрелы, вспугивая мирных обитателей рощ и равнин. Юный Роберт, охотившийся  рядом с Мак‑Наббсом, творил чудеса. Отважный мальчуган, несмотря на наставления  сестры, был всегда впереди и стрелял первым. Но Джон Манглс взялся наблюдать за  Робертом, и Мери Грант успокоилась.    

Во время этой облавы было убито несколько австралийских  животных, которых до сего времени сам Паганель знал только по названию. Таких,  например, как вомбат и бандикут.    

Вомбат – это травоядное животное. Он роет норы, как сурок.  Ростом он с овцу, и мясо его превкусное. Бандикут – сумчатый барсук –  превосходит хитростью даже европейскую лису и мог бы поучить ее искусству  выкрадывать обитателей птичьих дворов. Такое животное, довольно отталкивающего  вида, фута в полтора длиной, убил Паганель и из охотничьего самолюбия нашел его  прелестным.    

– Очаровательное животное! – заявил географ.    

Роберт ловко подстрелил одну виверру – зверька, похожего на  маленькую лису, чей черный с белыми пятнышками мех не уступает куньему, и пару  опоссумов, прятавшихся в густой листве больших деревьев.    

Но, конечно, самым интересным из всех этих охотничьих  подвигов была погоня за кенгуру. Около четырех часов дня собаки вспугнули целое  стадо этих любопытных сумчатых животных. Детеныши мигом вскочили в материнские  сумки, и все стадо гуськом помчалось прочь. До чего странно видеть огромные  скачки кенгуру! Их задние лапы вдвое длиннее передних и распрямляются, словно  пружины.    

Во главе убегавшего стада несся самец футов в пять вышиной,  великолепный экземпляр кенгуру‑великана. Погоня продолжалась неустанно на протяжении  четырех‑пяти миль. Кенгуру не проявляли признаков усталости, а собаки,  опасавшиеся – и не зря – могучих лап с острыми когтями, не очень‑то старались к  ним приблизиться. Но наконец, выбившись из сил, стадо остановилось, и кенгуру‑великан,  прислонясь к стволу дерева, приготовился к защите. Одна из собак в пылу погони  подкатилась к самцу, но в тот же миг взлетела на воздух и свалилась на землю с  распоротым брюхом. Конечно, и всей своре было бы не под силу справиться с этими  могучими животными. Приходилось охотникам взяться за ружья – только пули могли  прикончить их.    

В эту минуту Роберт едва не пал жертвой своей  неосторожности. Желая лучше прицелиться, мальчик так приблизился к кенгуру, что  тот бросился на него. Роберт упал, раздался крик. Мери Грант, онемев от ужаса и  едва не лишившись сознания, протягивала руки к брату. Ни один из охотников не  решался стрелять, боясь попасть в мальчика, но тут Джон Манглс, рискуя жизнью,  бросился с раскрытым охотничьим ножом на кенгуру и поразил его в сердце.  Животное рухнуло, Роберт поднялся на ноги, целый и невредимый. Миг – и сестра  прижимала его к своей груди.    

    

– Спасибо, мистер Джон, спасибо! – сказала Мери  Грант, протягивая руку молодому капитану.    

– Он был на моем попечении, – отозвался Джон  Манглс, пожимая дрожащую руку девушки.    

Этим происшествием закончилась охота.    

После смерти вожака стадо кенгуру разбежалось, а убитого  кенгуру‑великана охотники увезли с собой.    

Домой вернулись в шесть часов вечера. Охотников ожидал  великолепный обед. Гостям особенно понравился бульон из хвоста кенгуру,  приготовленный по‑туземному.    

После десерта из мороженого и шербета все перешли в  гостиную. Вечер был посвящен музыке. Леди Элен, прекрасная пианистка, взялась  аккомпанировать хозяевам. Майкл и Сэнди Патерсоны с большим вкусом исполнили  отрывки из новейших партитур Гуно, Фелисьена Давида и даже из сочинений Рихарда  Вагнера.    

В одиннадцать часов подали чай. Приготовлен он был наилучшим  способом, по‑английски. Но Паганель захотел попробовать австралийского чая, и  ему принесли жидкость, похожую на чернила. Ничего удивительного – полфунта чая  кипело в литре воды в течение четырех часов! Паганель хоть и поморщился, но  объявил напиток превосходным.    

В полночь гостей провели в прохладные удобные комнаты, и они  погрузились в сон после полного удовольствий дня.    

На другой день, на рассвете, они простились с молодыми  скваттерами. Хозяева и гости благодарили друг друга и обещали по возвращении в  Европу встретиться в замке Малькольм. Наконец повозка тронулась, обогнула гору  Хотем, и вскоре дом исчез из глаз путешественников, словно его и не было. Но  еще целых пять миль их лошади скакали по территории огромной фермы. Только в  девять часов последняя изгородь осталась позади, и маленький отряд вступил на  почти неизведанные земли провинции Виктория.    

 Глава XVIII    

АВСТРАЛИЙСКИЕ АЛЬПЫ    

     

Путь на юго‑восток преграждала цепь Австралийских Альп. Это  подобие гигантских крепостных стен причудливо извивается на протяжении тысячи  пятисот миль и задерживает тучи на высоте четырех тысяч футов.    

Небо заволакивали облака, и зной, смягченный сгустившимися  парами, был не так жгуч, так что жара не особенно давала себя чувствовать, но  зато делалось труднее двигаться по все более изрезанной местности. Стали  появляться холмики, поросшие молодыми зелеными камедными деревьями. Дальше  потянулись высокие холмы, это уже были первые отроги Альп. Дорога все время шла  в гору, это особенно ясно было видно по тем усилиям, которые делали быки. Их  ярмо скрипело под тяжестью громоздкой повозки, они громко пыхтели, мускулы ног  напрягались так, что, казалось, готовы были лопнуть. Повозка трещала при  неожиданных толчках, избежать которых не удавалось даже ловкому Айртону.  Путешественницы весело с этим мирились.    

Джон Манглс со своими двумя матросами, обследуя путь, ехали  в нескольких стах шагах впереди. Они выбирали удобный путь – так и хочется  сказать: фарватер, так похожи были все эти бугры на рифы, среди которых повозка  искала проход. Такое путешествие действительно напоминало плавание по морским  волнам. Задача была трудной, а подчас даже и опасной. Не раз топору Вильсона  приходилось прокладывать дорогу среди густой чащи кустарников. Глинистая и  влажная почва словно ускользала из‑под ног. Путь удлинялся частыми объездами  непреодолимых препятствий: высоких гранитных скал, глубоких оврагов, не  внушающих доверия озерков. Поэтому за целый день едва преодолели полградуса.  Вечером расположились лагерем у подошвы Альп, на берегу горной речки Кобонгры,  в маленькой долине, поросшей кустарником футов четырех вышины, со светло‑красными,  веселящими взгляд листьями.    

– Да, трудно будет перевалить, – проговорил  Гленарван, глядя на горную цепь, очертания которой уже начинали теряться в  надвигавшейся вечерней мгле. – Альпы! Одно название заставляет  призадуматься.    

– Не надо понимать буквально, дорогой Гленарван, –  отозвался Паганель. – Не думайте, что вам предстоит пройти через целую  Швейцарию. Правда, в Австралии есть, как в Европе, Пиренеи и Альпы, но все это  в миниатюре. Эти названия доказывают только то, что фантазия географов ограниченна  или что количество собственных имен очень невелико.    

– Так эти Австралийские Альпы… – начала леди Элен.    

– … карманные горы, – ответил Паганель. – Мы  и не заметим, как переберемся через них.    

– Говорите за себя! – сказал майор. – Только  рассеянный человек может перевалить через горную цепь, не заметив этого:    

– Рассеянный! – воскликнул географ. – Да я  уже больше не рассеян. Спросите у наших дам. Разве с тех пор, как я ступил  ногой на этот материк, я не держал своего слова? Бывал ли я хоть раз рассеян?  Можно ли упрекнуть меня в каком‑нибудь промахе?    

– Ни в одном, господин Паганель! – заявила Мери  Грант. – Теперь вы самый совершенный из смертных!    

– Даже слишком совершенный! – смеясь, добавила  леди Элен. – Ваша рассеянность шла вам.    

– Не правда ли, сударыня, – отозвался  Паганель, – ведь если у меня не будет ни одного недостатка, я стану  заурядным человеком? Поэтому я в ближайшем же будущем постараюсь совершить  какой‑нибудь крупный промах, который всех вас насмешит. Видите ли, когда я ничего  не путаю, мне кажется, что я изменяю своему призванию.    

На следующий день, 9 января, вопреки уверениям  самонадеянного географа, маленький отряд с самого начала перехода через Альпы  стал испытывать большие трудности. Приходилось идти на авось по узким, глубоким  ущельям, которые могли закончиться тупиком.    

Айртон очутился бы в очень затруднительном положении, если  бы после часа тяжелого пути по горной дороге им неожиданно не встретился жалкий  кабачок.    

– Не думаю, черт побери, чтобы кабачок в подобном месте  мог обогатить своего хозяина! – воскликнул Паганель. – Какой от него  здесь толк?    

– Хотя бы тот, что мы сможем в нем узнать  дорогу, – отозвался Гленарван. – Войдем!    

Гленарван вместе с Айртоном вошел в кабачок. Хозяин «Куста»  – такое название было написано на вывеске – производил впечатление человека  грубого. Лицо у него было неприветливое и говорившее о том, что сам он является  главным потребителем джина, бренди и виски своего трактира. Обычно его  единственными посетителями были путешествующие скваттеры и пастухи,  перегоняющие стада.    

На вопросы кабатчик отвечал неохотно. Но все же по его  ответам Айртон смог сориентироваться.    

Гленарван отблагодарил кабатчика за усердие несколькими  кронами и собирался было уже уходить, когда заметил наклеенное на стене объявление  колониальной полиции. В нем сообщалось о бегстве каторжников из Пертской тюрьмы  и была оценена голова Бена Джойса. Сто фунтов стерлингов полагалось за его  выдачу.    

– Несомненно, такого негодяя стоило бы повесить, –  сказал Гленарван боцману.    

– А главное, недурно бы поймать его! – отозвался  Айртон. – Сто фунтов стерлингов – сумма немалая! Он ее не стоит.    

– А этот кабатчик, хотя у него и висит объявление  полиции, признаться, внушает мне мало доверия, – добавил Гленарван.    

– Мне тоже, – подтвердил Айртон.    

Гленарван и боцман вернулись к повозке. Отсюда отряд  направился к тому месту, где дорога на Лакнау кончается и начинается узкий  извилистый проход, пересекающий наискось горную цепь. Начали подниматься.  Восхождение было трудным. Не раз путешественницы выходили из повозки, а их  спутники спешивались. Приходилось поддерживать тяжелую повозку, подталкивать  ее, удерживать на опасных спусках, распрягать быков на крутых поворотах,  подкладывать клинья под колеса, когда повозка начинала катиться назад. Не раз  Айртон должен был прибегать к помощи лошадей, и без того утомленных подъемом.  То ли из‑за этой усталости, то ли из‑за чего‑то другого, но в тот день одна из  лошадей пала. Она вдруг рухнула на землю, хотя ничто перед тем не предвещало  такого несчастья. Это была лошадь Мюльреди. Когда тот хотел поднять ее, она  оказалась мертвой.    

Подошел Айртон и стал осматривать лежавшее на земле  животное. Видимо, он совершенно не мог понять причины его мгновенной смерти.    

– Должно быть, у этой лошади лопнул какой‑нибудь  сосуд, – сказал Гленарван.    

– Очевидно, так, – отозвался Айртон.    

– Садись на мою лошадь, Мюльреди, – обратился  Гленарван к матросу, – а я поеду с леди Элен в повозке.    

Мюльреди повиновался, и маленький отряд, бросив труп лошади  на съедение воронам, продолжал утомительный подъем.    

Цепь Австралийских Альп в ширину невелика, не более восьми  миль. Поэтому если проход, которого придерживался Айртон, действительно шел к  восточному склону, то двумя сутками позже маленький отряд должен был бы  оказаться по ту сторону хребта. А там уже до самого моря не могло встретиться  никаких непреодолимых препятствий и трудных дорог.    

Днем 10 января путешественники добрались до наивысшей точки  перевала, на высоте двух тысяч футов. Они очутились на плоскогорье, откуда  открывался обширный вид. На севере сияли спокойные воды озера Омео,  изобилующего водоплавающими птицами, а за ним расстилались необъятные равнины  Муррея. К югу тянулись зеленеющие пространства Гипсленда – его золотоносные  земли, высокие леса. Этот край имел первобытный вид. Здесь природа еще  владычествовала над своими творениями – над водами рек, над огромными  деревьями, незнакомыми с топором, и скваттеры, пока, правда, редко там  встречавшиеся, не решались вступать с ней в борьбу. Казалось, что Альпы эти  отделяют друг от друга две различных страны, одна из которых сохранила  первобытную дикость. Солнце заходило, и его лучи, прорываясь сквозь мрачные  облака, оживляли краски округа Муррей. А Гипсленд, заслоненный горами, терялся  в смутной мгле, и во всей заальпийской области, казалось, наступала  преждевременная ночь. Зрители, стоявшие между двумя резко отличавшимися друг от  друга областями, живо почувствовали этот контраст и с некоторым волнением  смотрели на простиравшийся перед ними почти неведомый край, через который им  предстояло пробираться до самой границы провинции Виктория.    

Здесь же, на плоскогорье, был разбит лагерь, а на следующее  утро начался спуск. Спускались довольно быстро. Вдруг на путешественников  обрушился страшный град и принудил их забиться под скалы. Это были не градины,  а настоящие куски льда величиной с ладонь, летевшие из грозовых туч с такой  силой, словно они были выпущены из пращи. И несколько основательных ушибов  убедили Паганеля и Роберта в необходимости поскорее укрыться. Повозка была  продырявлена во многих местах. Против ударов таких острых ледяшек не устояли бы  и крыши домов. Некоторые градины врезались даже в стволы деревьев. Такой град  мог убить, и пришлось переждать его. На это ушел час, а затем маленький отряд  снова двинулся в путь по отлогим каменистым тропам, скользким от таявшего  града.    

К вечеру повозка уже спускалась по последним уступам Альп,  меж огромных одиноких елей. Ее остов во многих местах от сильной тряски  разошелся, но все же крепко держался на своих грубых деревянных колесах. Горный  проход заканчивался у равнин Гипсленда. Переход через Альпы был благополучно  завершен, и отряд, как обычно, расположился на ночлег.    

12‑го с рассветом маленький отряд, охваченный неослабевающим  воодушевлением, снова двинулся в путь. Все стремились как можно скорее достичь  цели, то есть побережья Тихого океана в том месте, где разбилась «Британия».  Конечно, только там можно было напасть на след потерпевших крушение, а не  здесь, в этом пустынном Гипсленде. И Айртон настаивал, чтобы Гленарван поскорее  отправил «Дункану» приказ идти к восточному побережью, где яхта могла быть  очень полезна при поисках. По мнению боцмана, надо было воспользоваться дорогой  из Лакнау в Мельбурн. Позднее послать нарочного будет трудно, ибо дальше со  столицей нет прямого сообщения.    

Предложение боцмана казалось целесообразным, и Паганель  советовал прислушаться к нему: географ тоже думал, что яхта могла бы быть очень  полезна при подобных обстоятельствах и что позднее миновав Лакнаускую дорогу,  они не смогут уже сообщаться с Мельбурном.    

Гленарван был в нерешительности. Быть может, он и послал бы  приказ «Дункану», чего так настойчиво добивался Айртон, если бы против этого  плана энергично не восстал майор. Мак‑Наббс доказывал, что присутствие Айртона  необходимо для экспедиции: он ведь знал местность вблизи побережья, и если  отряд случайно нападет на следы Гарри Гранта, то боцман лучше всякого другого  сумеет повести отряд по этим следам; наконец, только он, Айртон, сможет указать  место крушения «Британии». Словом, майор стоял за то, чтобы путешествие  продолжалось без изменений. Он нашел единомышленника в лице Джона Манглса.  Молодой капитан указал Гленарвану на то, что его распоряжения легче будет  переслать на «Дункан» из Туфоллд‑Бей морским путем, чем теперь с гонцом,  которому придется проехать верхом двести миль по дикому краю.    

Майор и капитан одержали верх. Гленарван решил послать гонца  по прибытии в Туфоллд‑Бей. Майору, наблюдавшему за Айртоном, показалось, что у  того был довольно разочарованный вид. Но Мак‑Наббс ни с кем не поделился своими  наблюдениями, а, по обыкновению, оставил их при себе.    

Равнины, простиравшиеся у подножия Австралийских Альп, едва  заметно понижались к востоку. Их монотонное однообразие кое‑где нарушали рощи  мимоз, эвкалиптов и различных пород камедных деревьев. Попадались кусты  гастролобиум грандифлорум с ярко окрашенными цветами. Часто дорогу пересекали  небольшие горные речки, вернее, ручьи, берега которых густо заросли мелким  тростником и орхидеями. Их переходили вброд. Вдали видно было, как убегали при  приближении отряда стаи дроф и эму, а через кусты прыгали кенгуру, как бумажные  чертики на резинке. Но всадники не помышляли об охоте, их истомленным лошадям  тоже было не до этого.    

К тому же стояла удушливая жара. Воздух был насыщен  электричеством. И животные и люди испытывали на себе его влияние. Сил хватало  только на то, чтобы брести вперед. Тишину нарушали лишь окрики Айртона,  подгонявшего измученных быков.    

С полудня до двух часов отряд ехал по любопытному лесу из  папоротников, который восхитил бы путников менее изнуренных. Эти древовидные  растения были вышиной футов в тридцать. Не только лошади, но и всадники, не  нагибаясь, проезжали под склоненными ветвями гигантских папоротников, и порой  колесико чьей‑нибудь шпоры позвякивало, ударяясь об их стволы. Под неподвижными  зонтами зеленой листвы царила прохлада, которая всех только порадовала.  Паганель, как всегда экспансивный, испустил несколько столь звучных вздохов  удовольствия, что вспугнул стаи какаду. Поднялся оглушительный птичий гвалт.    

Географ продолжал ликовать и восторженно вскрикивать, как  вдруг на глазах у своих спутников закачался и рухнул вместе с лошадью на землю.  Что с ним случилось: головокружение или припадок удушья от жары?    

Все бросились к нему.    

– Паганель! Паганель! Что с вами? – крикнул  Гленарван.    

– Со мною то, что я остался без лошади, милый  друг, – ответил географ, высвобождая ноги из стремян.    

– Как! Ваша лошадь…    

– … пала, словно пораженная молнией, так же, как лошадь  Мюльреди.    

Гленарван, Джон Манглс и Вильсон осмотрели лошадь. Паганель  не ошибся: она внезапно околела.    

– Странно! – проговорил Джон Манглс.    

– Очень странно… – пробормотал майор.    

Гленарвана очень озаботило это новое злоключение. Ведь в  таком пустынном крае негде взять лошадей. Так что если их поражает какая‑то эпидемия,  то дальнейший путь экспедиции окажется весьма затруднительным.    

Еще до наступления вечера догадка об эпидемии подтвердилась:  издохла третья лошадь, на которой ехал Вильсон, а за ней – что было, быть  может, еще серьезнее – пал также и один из быков. Оставалось только три быка и  четыре лошади.    

Положение стало тяжелым. Всадники, лишившиеся лошадей,  могли, на худой конец, идти пешком. Немало скваттеров до них пробиралось таким  же образом через этот пустынный край. Но если придется бросить повозку, как быть  с путешественницами? Смогут ли они пройти пешком оставшиеся до Туфоллд – Бей  сто двадцать миль?    

Встревоженные, Гленарван и Джон Манглс осмотрели уцелевших  лошадей. Нельзя ли предотвратить новые жертвы? При этом осмотре не было  обнаружено не только признаков какой‑либо болезни, но и слабости. Лошади  казались вполне здоровыми и хорошо выносили утомительное путешествие. Гленарван  начал надеяться, что эта странная эпидемия ограничится четырьмя павшими  животными.    

Так же думал и Айртон. Боцман признался, что он ровно ничего  не понимает в этом молниеносном падеже скота.    

Снова тронулись в путь. То один, то другой пеший по очереди  садились отдохнуть в повозку. Вечером после небольшого перехода, всего в десять  миль, сделали привал и раскинули лагерь. Ночь прошла благополучно в рощице из  древовидных папоротников, между которыми носились огромные летучие мыши, метко  названные летучими лисицами.    

Следующий день, 13 января, начался хорошо. Несчастные случаи  не возобновлялись. Все чувствовали себя неплохо. Лошади и быки бодро  справлялись со своей работой. В «салоне» леди Элен из‑за притока посетителей  было очень оживленно. Мистер Олбинет усердно обносил всех прохладительными  напитками, что было очень кстати при тридцатиградусной жаре. Выпили целых  полбочонка шотландского эля. Беркли и К° был объявлен самым великим человеком  Великобритании, более великим, чем даже Веллингтон[109], который никогда не изготовил бы такого  хорошего пива. Вот оно, шотландское тщеславие! Паганель много выпил и  ораторствовал еще больше и обо всем на свете.    

Так хорошо начавшийся день, казалось, должен был и  закончиться хорошо. Отряд прошел добрых пятнадцать миль по довольно гористой местности  с красноватой почвой. Можно было надеяться, что в тот же вечер удастся  расположиться на берегу Сноуи‑Ривер, крупной реки, впадающей на юге провинции  Виктория в Тихий океан. Вскоре колеса повозки стали прокладывать колеи в темной  наносной почве обширных, поросших буйными травами и кустами гастролобиума  равнин.    

Наступил вечер, и туман, четко выделявшийся на горизонте,  обозначил течение Сноуи‑Ривер. Повозка продвинулась еще на несколько миль. За  небольшим холмом дорога круто поворачивала в высокий лес. Айртон направил  утомленных быков между высокими стволами, погруженными во мрак, и уже миновал  опушку, как вдруг в какой‑нибудь полумиле от реки повозка завязла до ступиц.    

– Осторожнее! – крикнул боцман ехавшим за ним  всадникам.    

– Что случилось? – спросил Гленарван.    

– Мы завязли в грязи, – ответил Айртон.    

Он понукал быков криками и ударами заостренной палки, но они  увязли по колена и не могли сдвинуться с места.    

– Остановимся здесь, – предложил Джон Манглс.    

– Это лучшее, что мы можем сделать, – отозвался Айртон, –  завтра, при свете, нам легче будет выбраться.    

– Привал! – крикнул Гленарван.    

После коротких сумерек быстро наступила ночь, но прохлады  она не принесла. Воздух был насыщен душными парами. У горизонта порой  вспыхивали ослепительные молнии далекой грозы.    

Кое‑как устроились на ночлег в увязшей колымаге и в палатке,  раскинутой под темными сводами больших деревьев. Если только не пойдет дождь,  жаловаться не на что.    

Айртону удалось, хотя и не без труда, высвободить быков из  трясины – они увязли в ней по брюхо. Боцман разместил их на ночь вместе с  лошадьми и взялся сам, никому не препоручая, набрать им корму. Вообще он  ухаживал за скотом очень умело. Гленарван заметил, что в тот вечер он особенно  старался, и поблагодарил его, так как сохранить скот было теперь важнее всего.    

Пока Айртон возился со скотом, путешественники быстро  поужинали. Усталость и жара отбивали аппетит. Все нуждались не в пище, а в  отдыхе. Леди Элен и мисс Грант, пожелав спокойной ночи своим спутникам,  улеглись, как всегда, в повозке на своих диванчиках. Что же касается мужчин, то  одни из них устроились в палатке, а другие предпочли растянуться под деревьями,  на густой траве, что в этой здоровой местности было совершенно безопасно.    

Постепенно все заснули тяжелым сном. Небо заволакивалось  большими тучами, и делалось еще темней. Не чувствовалось ни малейшего ветерка.  Ночная тишина нарушалась лишь заунывным криком «морпука», напоминающим  печальное кукование европейской кукушки.    

Около одиннадцати часов вечера, после нездорового сна,  тяжелого и утомительного, майор проснулся. Его взгляд с удивлением остановился  на каком‑то неясном свете, мерцавшем под деревьями. Как будто поблескивала  водная гладь озера. Мак‑Наббс сначала принял это за начало распространявшегося  по земле пожара.    

Он встал и направился к лесу. Велико было его удивление,  когда он увидел, что обширное пространство кругом было занято фосфоресцирующими  грибами. Их споры довольно сильно светились в темноте.    

Майор, не желая быть эгоистом, уже собирался разбудить  Паганеля, чтобы ученый мог собственными глазами увидеть это редкое явление, как  вдруг заметил нечто такое, что остановило его.    

Фосфорический свет освещал лес на полмили кругом, и Мак‑Наббсу  показалось, что какие‑то тени скользят у опушки. Что это, обман зрения?  Галлюцинация?    

Майор бросился на землю и стал внимательно наблюдать. Вскоре  он ясно увидел несколько человек. То нагибаясь, то выпрямляясь, они, казалось,  искали на земле еще свежие следы.    

Нужно было узнать, чего хотят эти люди.    

Мак‑Наббс не колебался. Не будя никого из своих спутников,  точно дикарь в прериях, он исчез среди высоких трав.    

 Глава XIX    

НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА    

     

Ночь была ужасна. В два часа пошел проливной дождь, ливший  до утра. Палатка оказалась ненадежным убежищем. Гленарвану и его спутникам  пришлось приютиться в повозке. О сне и думать было нечего. Пошли разговоры о  том о сем.    

Только майор, чьего недолгого отсутствия никто не заметил,  слушал молча. Страшный ливень не прекращался. Стали опасаться, что Сноуи‑Ривер  выйдет из берегов, а тогда повозка, и так увязшая в трясине, очутилась бы в  критическом положении. Поэтому Мюльреди, Айртон и Джон Манглс не раз ходили  смотреть уровень воды в реке и возвращались, промокшие с головы до ног.    

Наконец стало светать. Дождь перестал, но солнечные лучи не  могли пробиться сквозь нависшие густые тучи. Кругом виднелись большие лужи  желтоватой воды, похожие на мутные, грязные пруды. Из размытой почвы  поднимались горячие испарения и насыщали воздух нездоровой сыростью.    

Гленарван решил прежде всего заняться повозкой. Он считал  это самым важным. Принялись осматривать эту тяжелую колымагу. Она застряла  посреди большой котловины в вязкой глине. Передний ход почти весь провалился в  трясину, а задний – по оси. Вытащить такую махину было делом нелегким даже для  соединенных усилий людей, быков и лошадей.    

– Как бы то ни было, а надо спешить. Когда глина начнет  высыхать, станет еще труднее, – заметил Джон Манглс.    

– Поспешим, – отозвался Айртон.    

Гленарван, оба матроса, Джон Манглс и Айртон отправились в  лес, где ночевали быки и лошади. Это был мрачный лес из высоких камедных  деревьев. На большом расстоянии друг от друга высились одни лишь давно засохшие  деревья, у которых отвалилась кора, как у пробковых дубов во время сбора  пробки. Наверху, футах в двухстах над землей, виднелись их жалкие кроны с  переплетающимися между собой обнаженными ветвями. Ни одна птица не сидела на  этих деревьях‑скелетах, ни один лист не дрожал на их сухих, стучащих, как  кости, сучьях. Такие мертвые леса, словно пораженные какой‑то болезнью,  встречаются в Австралии нередко. Что послужило причиной их гибели, неизвестно.  Ни старики туземцы, ни их отцы, давно погребенные в рощах смерти, не видели эти  леса зелеными.    

Идя под мертвыми деревьями, Гленарван смотрел на серое небо,  на фоне которого отчетливо вырисовывались, будто вырезанные, мельчайшие их  веточки. Айртон удивился, не найдя лошадей и быков на том месте, куда он отвел  их вчера вечером. Не могли же спутанные животные забрести далеко!    

Их стали искать по всему лесу, но безуспешно. Изумленный  Айртон вернулся на поросший великолепными мимозами берег Сноуи‑Ривер. Здесь он  принялся громко звать быков привычным для них окликом, но они не появлялись.  Боцман, казалось, был очень встревожен; его спутники растерянно поглядывали  друг на друга.    

Так в тщетных поисках прошел целый час, и Гленарван уже  собирался направиться к повозке, находившейся в доброй миле оттуда, как вдруг  он услышал ржание, а затем почти одновременно раздалось и мычание.    

– Вон они где! – крикнул Джон Манглс, пробираясь  между высокими кустами гастролобиума, которые свободно могли бы скрыть и целое  стадо.    

Гленарван, Мюльреди и Айртон бросились вслед за ним и  оцепенели: два быка и три лошади, как и те, прежние, лежали распростертые на земле,  точно подкошенные. Трупы уже успели остыть. Среди мимоз каркала стая тощих  воронов, выжидая, когда можно будет наброситься на добычу.    

Гленарван и его спутники переглянулись. У Вильсона невольно  вырвалось крепкое словцо.    

– Ничего не поделаешь, Вильсон, – сказал, едва  сдерживаясь, Гленарван. – Айртон, уведите уцелевших быка и лошадь. Теперь  им вдвоем придется выручать нас.    

– Если бы повозка не завязла в грязи, – сказал  Джон Манглс, – то бык и лошадь небольшими переходами, пожалуй, и смогли бы  дотащить ее до побережья. Значит, проклятую колымагу нужно во что бы то ни  стало высвободить.    

– Попытаемся, Джон, – ответил Гленарван. – А  теперь вернемтесь в лагерь: там, наверное, все уже обеспокоены нашим долгим  отсутствием.    

Айртон снял путы с быка, а Мюльреди – с лошади, и все,  держась извилистого берега реки, направились в лагерь.    

Полчаса спустя Паганель, Мак‑Наббс, леди Элен и мисс Грант  были посвящены во все происшедшее.    

– Ей‑богу, жаль, Айртон, что не пришлось подковать всех  лошадей после переправы через Уиммеру, – не выдержав, сказал боцману  майор.    

– Почему, сэр?    

– Да потому, что из всех наших лошадей уцелела только  та, которую подковал ваш кузнец.    

– Совершенно верно, – подтвердил Джон  Манглс. – Вот странная случайность!    

– Случайность, и только, – ответил боцман,  пристально глядя на майора.    

Мак‑Наббс крепко сжал губы, как бы не желая произнести те  слова, которые уже были готовы у него вырваться. Гленарван, Манглс, леди Элен,  казалось, ждали, чтобы майор высказал до конца свою мысль, но он молча  направился к повозке, которую осматривал Айртон.    

– Что он хотел сказать? – спросил Гленарван Джона  Манглса.    

– Не знаю, – ответил молодой капитан, – но  майор не такой человек, чтобы говорить зря.    

– Конечно, Джон, – сказала леди Элен. – Мак‑Наббс,  наверное, в чем‑то подозревает Айртона.    

– Подозревает? – пожимая плечами, переспросил  Паганель.    

– Но в чем же? – удивился Гленарван. –  Неужели он считает Айртона способным убить наших лошадей и быков? С какой же  целью? Разве интересы боцмана не совпадают с нашими?    

– Вы правы, дорогой Эдуард, – сказала леди  Элен, – к тому же с самого начала путешествия боцман дал нам не одно  бесспорное доказательство своей преданности.    

– Без сомнения, – подтвердил Джон Манглс. –  Но что же тогда означают слова майора? Я хотел бы понять это.    

– Не считает ли он его сообщником тех  каторжников? – необдуманно воскликнул Паганель.    

– Каких каторжников? – спросила Мери Грант.    

– Господин Паганель ошибся, – поспешно ответил  Джон Манглс. – Ему прекрасно известно, что в провинции Виктория нет  каторжников.    

– Ах да, разумеется! – спохватился географ, охотно  бы взявший назад вырвавшиеся у него слова. – Как это я забыл? Какие там  каторжники – о них никто никогда и не слыхал в Австралии! К тому же они не  успеют высадиться здесь, как моментально становятся честными людьми. Все  климат, мисс Мери! Знаете, благотворное влияние климата…    

Бедный ученый, желая загладить свой промах, увяз не хуже  колымаги. Леди Элен не спускала с него глаз, и это лишало его всякого  хладнокровия. Но, не желая дольше смущать географа, леди Элен увела Мери в  палатку, где Олбинет был занят в это время приготовлением завтрака по всем  правилам кулинарного искусства.    

– Меня самого следовало бы сослать за это! – с.  конфуженно проговорил Паганель.    

– Вот именно, – отозвался Гленарван.    

Серьезный тон, каким это было сказано, еще более удручил  достойного географа, а Гленарван с Джоном Манглсом направились к повозке.    

В эту минуту Айртон и оба матроса старались вытащить ее из  трясины. Бык и лошадь, запряженные бок о бок, напрягались изо всех сил.  Казалось, постромки вот‑вот лопнут, а хомуты разорвутся. Вильсон и Мюльреди  силились сдвинуть колеса,, а боцман подгонял животных криком и ударами. Тяжелая  колымага не трогалась с места. Успевшая уже подсохнуть глина держала ее, словно  цемент.    

    

Джон Манглс приказал полить глину водой, чтобы сделать ее  менее вязкой. Тщетно: увязшая махина по‑прежнему была неподвижна. После новых  бесплодных усилий люди и скот остановились. Ничего нельзя было поделать, разве  что разобрать повозку по частям. Но без инструментов и это было невозможно.  Один Айртон, который хотел во что бы то ни стало преодолеть это препятствие,  собирался предпринять новую попытку, но Гленарван остановил его.    

– Довольно, Айртон, довольно! – сказал он. –  Оставшихся быка и лошадь нам надо беречь. Раз уж приходится продолжать  путешествие пешком, то одно из этих животных повезет обеих женщин, а другое –  провизию. Они еще смогут принести нам большую пользу.    

– Хорошо, милорд, – ответил боцман и стал  выпрягать измученных животных.    

– А теперь, друзья мои, – продолжал  Гленарван, – вернемтесь в лагерь. Обсудим наше положение, взвесим, на что  надеяться и чего опасаться, а затем примем решение.    

Путешественники подкрепились после тяжелой ночи вполне  сносным завтраком, и совещание началось. Все должны были высказать свое мнение.    

Прежде всего следовало самым точным образом определить  местонахождение лагеря. Паганель выполнил это возложенное на него поручение с  безупречной пунктуальностью. По словам географа, экспедиция находилась на  берегу Сноуи‑Ривер, на тридцать седьмой параллели, под 147° 53' долготы [110].    

– А какова точная долгота Туфоллд‑Бей? – спросил  Гленарван.    

– Она находится на сто пятидесятом градусе, –  ответил Паганель.    

– Сколько же миль составляют эти два градуса семь  минут?    

– Семьдесят пять миль.