1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
— Налейте два, — добавил Джордж Грейвс.
    
О, если бы глоток напитка, что века незримо зрел в прохладной глубине земли!
   
   
    
     
XXV
    
    
Да. Чудовищное преступление свершилось. И почти год Юджин сохранял отчаянный нейтралитет. Но его сердце отказывалось быть нейтральным. Ведь на весы была брошена судьба цивилизации.
    
Война началась в разгар летнего сезона. «Диксиленд» был полон. В то время его самым близким другом была резкая старая дева с расстроенными нервами, которая уже тридцать лет преподавала английский язык в одной из нью-йоркских школ. День за днем, после убийства эрцгерцога, они следили за тем, как в мире все выше вздымаются волны крови и опустошения. Тонкие красные ноздри мисс Крейн трепетали от негодования. Ее старые серые глаза переполнял гнев. Подумать только! Подумать только!
    
Ибо из всех англичан самую высокую и вдохновенную любовь к Альбиону питают американские дамы, преподающие его благородный язык.
    
Юджин так же был верен. В присутствии мисс Крейн он сохранял на лице выражение печали и сожаления, но его сердце выбивало военный марш на ребрах. В воздухе звучали волынки и флейты; он слышал призрачный рокот больших пушек.
    
— Мы должны быть беспристрастны! — говорила Маргарет Леонард. — Мы должны быть беспристрастны! — Но ее глаза потемнели, когда она прочла известие о вступлении Англии в войну, и горло у нее задергалось, как у птицы. Когда она подняла глаза от газеты, они были влажны.
    
— О господи! — сказала она. — Теперь пойдут дела!
    
— Малыш Бобс! — взревела Шеба.
    
— Да благословит его бог! А ты заметила, где он намерен занять позиции?
    
Джон Дорси Леонард отложил газету и перегнулся от визгливого всхлипывающего смеха.
    
— Господи боже ты мой! — задыхался он. — Пусть-ка эти разбойники только сунутся!
    
Они сунулись.
    
Все это идущее на убыль лето Юджин метался между школой и «Диксилендом», не в силах в упоении неминуемой славы укротить свои гарцующие ноги. Он жадно поглощал мельчайшие новости и летел поделиться ими с Леонардами или с мисс Крейн. Он читал все газеты, которые ему удавалось раздобыть, и ликовал, потому что немцы терпели поражение за поражением и отступали повсюду. Ибо из этого хаоса газетных сообщений он извлек твердую уверенность в том, что гуннам приходится плохо. В тысячах мест они с визгом бежали от английской стали под Монсом, молили французов о пощаде на Марне, отступали здесь, отходили там, панически улепетывали еще где-то. Потом в одно прекрасное утро, когда им полагалось быть у Кельна, они оказались под стенами Парижа. Они бежали не в ту сторону. Мир потемнел. Он тщетно пытался понять. И не мог. Избрав неслыханную стратегию непрерывных отступлений, немецкая армия подошла к Парижу. Это было что-то новое в искусстве ведения войны. Собственно говоря, только через несколько лет Юджин наконец полностью осознал, что и в немецких армиях, по-видимому, все же кто-то иногда сражался.
    
Джон Дорси Леонард хранил спокойствие.
    
— Погоди! — говорил он убежденно. — Погоди, сынок! Старик Жоффр знает, что делает. Он этого и ждал. Теперь он заманил их туда, куда было надо.
    
Юджин только удивлялся, по каким тонким соображениям французскому генералу могло понадобиться, чтобы немецкая армия подошла к Парижу.
    
Маргарет подняла от газеты тревожные глаза.
    
— Положение, по-видимому, очень серьезно, — сказала она. — Да-да! — Она на мгновение умолкла, волна страстного гнева захлестнула ей горло.
    
Потом она добавила тихим дрожащим голосом:
    
— Если Англия погибнет, мы все погибнем.
    
— Да благословит ее бог! — возопила Шеба.
    
— Да благословит ее бог, Джин, — продолжала она, похлопав его по колену. — Когда я сошла тогда на ее милую старую землю, я не могла сдержаться. Мне было все равно, что обо мне подумают. Я встала на колени прямо в пыли и притворилась, будто завязываю шнурок, но, знаешь ли… — Ее мутные глаза блеснули сквозь слезы. — Я никак не могла с собой совладать. Да благословит ее бог! Знаешь, что я сделала? Я наклонилась и поцеловала землю! — Крупные клейкие слезы катились по ее красным щекам. Она громко всхлипывала, но продолжала: — Я сказала: это земля Шекспира, и Милтона, и Джона Китса, и, клянусь богом, главное, что это и моя земля! Да благословит ее бог! Да благословит ее бог!
    
Слезы тихо струились из глаз Маргарет Леонард. Ее лицо было влажно. Говорить она была не в силах. Все были глубоко растроганы.
    
— Она не погибнет! — сказал Джон Дорси Леонард. — Тут и мы скажем свое слово! Она не погибнет! Вот погодите!
    
В воображении Юджина пылал неизменный образ двух великих рук, слившихся над океаном в нерушимом пожатии, цвели зеленые поля и развертывал спирали сказочный Лондон, могучий, волшебный, древний, — романтический лабиринт старинных многолюдных улочек, высокие, почти смыкающиеся над головой дома, лукулловские яства и напитки и безумные властные глаза гения, горящие в толпе чудаковатых оригиналов.
    
Вместе с войной появилась и литература колдовского очарования войны. Маргарет Леонард давала ему такие книги одну за другой. Это были книги о молодых людях — о молодых людях, которые сражались за то, чтобы своею кровью омыть мир от зла. Своим вибрирующим голосом она читала ему сонет Руперта Брука — «Когда паду, то думай обо мне лишь так», а вложив в его руку экземпляр «Студента под ружьем» Дональда Хэнки, она сказала:
    
— Прочти это, мальчик. Ты будешь потрясен. На этих юношей снизошло озарение.
    
Он прочел это. И многое другое. На него снизошло озарение. Он стал членом этого рыцарского легиона — юный Галахед-Юджин, копье праведности. Он отправился граалить. Он десятками писал мемуары, в которые скромно, с юмором, с английской сдержанностью высшей закалки вкладывал все, что переполняло его чистое сердце истинного крестоносца. Иногда он доживал до блаженных дней мира, лишившись либо руки, либо ноги, либо глаза, — укороченный, но облагороженный; иногда его последние светозарные слова бывали записаны накануне атаки, в которой он погибал. Затуманившимися глазами читал он эпилог своей жизни и упивался своей посмертной славой, особенно когда доходил до своих последних слов, записанных и объясненных его издателем. Потом — свидетель собственной мужественной кончины — уронил три жаркие слезы на свое юное сраженное в цвете лет тело. Dulce et decorum est pro patria mori.[22]
    
Бен, хмурясь, косолапо шел по улице мимо аптеки Вуда. Поравнявшись с кучкой бездельников у кафельного входа, он посмотрел на них с внезапным испепеляющим презрением. Потом засмеялся негромко и яростно.
    
— Бог мой! — сказал он.
    
На углу он, хмурясь, подождал миссис Перт, которая вышла из почтамта. Она переходила улицу медленными зигзагами.
    
Договорившись встретиться с ней позже в аптеке, он перешел улицу и свернул за угол почтамта на Федерал-стрит. Он вошел во второй подъезд «Дома терапевтов и хирургов» и стал подниматься по темным скрипучим ступенькам. Где-то с размеренной удручающей монотонностью в темную влажную раковину капала вода. В дверях широкого коридора второго этажа он остановился, стараясь усмирить нервное биение сердца. Затем пошел по коридору и на полдороге свернул в приемную доктора Дж. Г. Коукера. Она была пуста. Сдвинув брови, он понюхал воздух. Все здание пронизывал чистый нервирующий запах антисептических средств. Журналы — «Лайф» и «Джадж», «Литерари дайджест», «Америкен», — разбросанные на черном квадратном столе, рассказывали безмолвную повесть о сотнях бесцельно и расстроенно листавших их рук. Открылась внутренняя дверь, из нее вышла мисс Рэй, помощница доктора. Она была в шляпе. Она уже собиралась уходить.
    
— Вы к доктору? — спросила она.
    
— Да, — сказал Бен. — Он занят?
    
— Заходите, Бен, — сказал Коукер, подходя к двери. Он вынул изо рта длинную изжеванную сигару и улыбнулся желтой улыбкой. — На сегодня все, Лора. Можете идти.
    
— До свидания, — сказала мисс Лора Рэй и ушла.
    
Бен вошел в кабинет. Коукер закрыл дверь и сел за свой заваленный бумагами стол.
    
— Вам будет удобнее вон на той кушетке, — сказал он с усмешкой.
    
Бен посмотрел на кушетку взглядом, затуманенным тошнотой.
    
— Сколько человек умерло на ней? — спросил он. Он нервно сел на стул перед столом, закурил сигарету и поднес догорающую спичку к обугленному кончику сигары, которую протянул Коукер.
    
— Ну, так чем я могу быть полезен, сынок? — спросил Коукер.
    
— Мне надоело гнить тут, — сказал Бен. — Я предпочту гнить где-нибудь в другом месте.
    
— Я что-то не понял, Бен.
    
— Вы, наверное, слышали, Коукер, — сказал Бен негромко и язвительно, — что в Европе идет война. То есть если вы научились читать газеты.
    
— Нет, я ничего об этом не слышал, сынок, — сказал Коукер, неторопливо затягиваясь. — Газету я читаю — ту, которая выходит по утрам. Вероятно, они еще не получили этого известия. — Он злокозненно улыбнулся. — Так чего же вы хотите, Бен?
    
— Я собираюсь уехать в Канаду и записаться добровольцем, — сказал Бен. — И хотел бы узнать у вас, годен ли я.
    
Коукер помолчал. Он вынул длинную изжеванную сигару изо рта и задумчиво поглядел на нее.
    
— Зачем вам это, Бен? — сказал он.
    
Бен внезапно встал и отошел к окну. Он выбросил свою сигарету во двор. Она ударилась о цемент с коротким сухим щелчком. Когда Бен обернулся, его желтоватое лицо было белым от напряжения.
    
— Ради всего святого, Коукер! — сказал он. — Зачем все это? Можете вы мне сказать? Для чего мы существуем? Вы — врач и должны что-то знать об этом.
    
Коукер продолжал глядеть на свою сигару. Она снова погасла.
    
— Почему? — спросил он размеренным голосом. — Почему я должен что-то знать?
    
— Откуда мы пришли? Куда мы идем? Для чего мы здесь? Зачем все это, черт подери? — бешено выкрикивал Бен, повышая и повышая голос. Он смотрел на по жилого врача горьким, обвиняющим взглядом. — Бога ради, не молчите, Коукер. Что вы сидите как манекен! Скажите что-нибудь.
    
— Что я, по-вашему, должен сказать? — сказал Коукер. — Кто я? Чтец мыслей? Медиум? Я врач, а не священник. Я видел, как они рождались, я видел, как они умирали. Что происходит с ними до и после, я не знаю.
    
— К черту это! — сказал Бен. — Но что происходит с ними в промежутке?
    
— Об этом, Бен, я знаю столько же, сколько и вы, — сказал Коукер. — Вам нужен не врач, а пророк.
    
— Но они же приходят к вам, когда заболевают, так? — сказал Бен. — Они все хотят выздороветь, так? И вы делаете все возможное, чтобы вылечить их, так?
    
— Нет, — сказал Коукер. — Не всегда. Но согласен, что ждут от меня именно этого. Ну и что?
    
— Значит, вы должны верить, что в этом есть какой-то смысл, — сказал Бен, — иначе вы не стали бы это делать!
    
— Человек должен жить, не правда ли? — сказал Коукер с усмешкой.
    
— Но об этом я и спрашиваю вас, Коукер. Для чего?
    
— Ну, — сказал Коукер, — чтобы девять часов в сутки работать в газете, девять часов спать и наслаждаться остальные шесть, моясь, бреясь, одеваясь, закусывая в «Жирной ложке», болтаясь возле аптеки Вуда и время от времени сопровождая веселую вдову к Фрэнсису К. Бушмену. Разве этого мало? А трудолюбивый и добропорядочный человек, который еженедельно вносит свои деньги в Строительный или Ссудный банк, вместо того чтобы транжирить их на сигареты, кока-колу и готовое платье от Кунненхеймера, может со временем стать владельцем небольшого домика. — Голос Коукера понизился до благоговейного шепота. — Он может даже стать владельцем автомобиля, Бен. Подумайте об этом! Он может сесть в него и кататься, кататься, кататься. Он может объехать все эти проклятые горы. Он может быть очень-очень счастлив. Он может ежедневно посещать Ассоциацию молодых христиан и мыслить только самыми чистыми мыслями. Он может жениться на хорошей честной женщине и обзавестись любым числом сыновей и дочерей, которых всех можно воспитать в баптистской, методистской или пресвитерианской вере и послать их прослушать великолепные курсы лекций по экономике, коммерческому праву и изящным искусствам в университете штата. Есть много такого, ради чего стоит жить, Бен. И чем занять каждую минуту суток.
    
— Вы очень остроумны, Коукер, — сказал Бен, хмурясь. — Вы смешны, как сломанный костыль. — Он смущенно расправил сутулые плечи и набрал в легкие воздуха. — Ну так как же? — спросил он с нервной улыбкой. — Годен я?
    
— Давайте посмотрим, — неторопливо ответил Коукер и начал его осматривать. — Ноги вывернуты пальцами внутрь, но свод стопы хороший. — Он внимательно поглядел на светло-коричневые кожаные башмаки Бена.
    
— В чем дело, Коукер? — сказал Бен. — Разве для того, чтобы стрелять, нужны пальцы ног?
    
— А с зубами все в порядке, сынок?
    
Бен раздвинул тонкие губы и показал два ряда белых зубов. В тот же момент Коукер небрежно и быстро ткнул его в солнечное сплетение сильным желтым пальцем. Выпяченная грудь Бена опала, он перегнулся пополам, смеясь и сухо кашляя. Коукер отвернулся к столу и взял свою сигару.
    
— В чем дело, Коукер? — сказал Бен. — Что это значит?
    
— Все, сынок. Я кончил, — сказал Коукер.
    
— Ну и как? — спросил Бен нервно.
    
— Что как?
    
— Все в порядке?
    
— Конечно, все в порядке, — сказал Коукер. Он повернулся, держа в пальцах горящую спичку. — Кто сказал, что не все в порядке?
    
Бен хмуро смотрел на него блестящими от страха глазами.
    
— Бросьте шутить, Коукер, — сказал он. — Мне уже трижды семь. Я годен?
    
— Что за спешка? — сказал Коукер. — Война еще не кончилась. И, наверное, мы в нее скоро вступим. Почему не подождать немного?
    
— Это значит, что я не годен, — сказал Бен. — Что со мной, Коукер?
    
— Ничего, — сказал Коукер осторожно. — Вы немного худы. Немного истощены, ведь так, Бен? Надо нарастить мяса на эти кости, сынок. Сидя в «Жирной ложке» с папиросой в одной руке и чашкой кофе в другой, особо не растолстеешь.
    
— У меня все в порядке, Коукер, или нет?
    
Лицо Коукера — удлиненное лицо черепа — расширилось в желтой улыбке.
    
— Да, — сказал он. — У вас все в порядке, Бен. Вы один из самых порядочных людей, каких я знаю.
    
Бен прочел настоящий ответ в усталых воспаленных глазах Коукера. Его собственные глаза помутнели от страха. Но он сказал язвительно:
    
— Спасибо, Коукер. Я вам очень обязан. Вы столько для меня сделали. Вы лучший бейсболист среди врачей.
    
Коукер усмехнулся. Бен вышел из кабинета. На улице он встретил Гарри Тагмена, который шел в типографию.
    
— В чем дело, Бен? — сказал Гарри Тагмен. — Нездоровится?
    
— Да, — сказал Бен, хмурясь, — мне только что вкатили шестьсот шесть.
    
Он пошел дальше к аптеке, где его ждала миссис Перт.
   
   
    
     
XXVI
    
    
Осенью, когда ему пошел пятнадцатый год — который ему предстояло провести в школе Леонарда, — Юджин отправился на короткую экскурсию в Чарлстон. Он договорился, что газеты за него будет пока разносить другой.
    
— Поехали! — сказал Макс Айзекс, с которым он иногда виделся. — Повеселимся, сынок.
    
— Ого-го! — воскликнул Мелвин Боуден (они ехали под присмотром его матери). — В Чарлстоне пиво еще не перевелось, — добавил он с разгульной ухмылкой.
    
— На Пальмовом острове можно искупаться в океане, — сказал Макс Айзекс. И благоговейно добавил: — Можно пойти в военный порт и поглядеть на корабли.
    
Ему не терпелось поступить во флот. Он жадно читал все вербовочные афиши. Он знал всех моряков на вербовочном пункте. Он проштудировал все брошюры и был набит всевозможными сведениями о военно-морской службе. Он до последнего доллара знал, сколько получают кочегары, матросы второй статьи, радисты и все унтер-офицеры.
    
Его отец был водопроводчиком. А он не хотел быть водопроводчиком. Он хотел поступить во флот и посмотреть свет. Во флоте человеку хорошо платят и дают хорошее образование. Он приобретает профессию. Он получает хорошее питание и одежду. И все это дается ему бесплатно, задаром.
    
— Хм! — сказала Элиза с поддразнивающей улыбкой. — Послушай, милый, зачем тебе это? Ты же мой маленький-маленький.
    
С тех пор как он им был, прошло много лет. Она улыбнулась дрожащей улыбкой.
    
— Да, — сказал Юджин. — Можно, я поеду? Только на пять дней. У меня есть деньги. — Он сунул руку в карман и пощупал.
    
— Послушай меня! — сказала Элиза, подергивая губами и улыбаясь. — Зимой эти деньги тебе очень и очень понадобятся. Когда наступят холода, тебе нужно будет купить новые башмаки и теплое пальто. Наверно, ты большой богач! Мне вот такие путешествия не по карману.
    
— Бог мой! — сказал Бен с коротким смешком. Он швырнул сигарету в камин, затопленный в первый или во второй раз за осень.
    
— Вот что, сын, — сказала Элиза, переходя на серьезный тон, — научись считать деньги, не то у тебя никогда не будет собственной крыши над головой. Я ничего не имею против того, чтобы ты развлекался, но ты не должен транжирить деньги.
    
— Да, — сказал Юджин.
    
— О, бога ради! — воскликнул Бен. — Это же его собственные деньги. Пусть малыш делает с ними то, что ему нравится. Если он хочет выбросить их в окно, то пусть бросает, это его дело.
    
Она задумчиво переплела пальцы на животе и посмотрела прямо перед собой, поджимая губы.
    
— Ну, пожалуй, это ничего, — сказала она. — Миссис Боуден приглядит за тобой.
    
Это было его первое самостоятельное путешествие. Элиза уложила его вещи в старый чемодан и приготовила коробку с яйцами и бутербродами. Он уезжал поздно вечером. Он стоял рядом с чемоданом, вымытый, приглаженный, возбужденный, и она всплакнула — она чувствовала, что он отдалился от нее еще на один шаг. Жажда странствий сжигала его лицо.
    
— Будь умником, — сказала она. — Будь осторожен и веди себя хорошо. — Она задумалась, глядя в сторону. Потом пошарила у себя в чулке и достала пятидолларовую бумажку.
    
— Не трать зря свои деньги, — сказала она. — Вот тебе еще на расходы. Лишние не помешают.
    
— Поди-ка сюда, бродяжка! — хмурясь, сказал Бен. Его быстрые пальцы поправили сбившийся галстук Юджина. Он одернул его жилет и незаметно опустил ему в карман десятидолларовую купюру. — Веди себя как следует, — сказал он, — не то я изобью тебя до смерти.
    
С улицы донесся свист Макса Айзекса. Юджин вышел и присоединился к остальным.
    
Ехало их шесть человек: Макс Айзекс, Мелвин Боуден, Юджин, две девушки — Джози и Луиза — и миссис Боуден. Джози была племянницей миссис Боуден и жила у нее. Это была высокая, жердеподобная девушка с выпяченными челюстями и оскаленными в полуулыбке зубами. Ей было двадцать лет. Вторая девушка, Луиза, была официанткой. Она была невысокой, пухленькой, жизнерадостной брюнеткой. Миссис Боуден была маленькой болезненной женщиной с жиденькими каштановыми волосами. У нее были замученные карие глаза. Она была портнихой. Ее муж, плотник, умер весной. Она получила немного денег по страховке. Вот почему она смогла отправиться в эту поездку.
    
И вот теперь ночью он снова ехал на Юг. Сидячий вагон окутывала жаркая духота, пахло старым красным плюшем. Пассажиры беспокойно дремали, просыпаясь от печальных ударов колокола и скрежета колес на остановках. Тоненько заплакал ребенок. Его мать, худая патлатая жительница гор, откинула спинку сиденья перед собой и уложила ребенка на газету. Сморщенное грязное личико выглядывало из сбившихся запачканных пеленок и розовых лент. Он поплакал и уснул. Впереди молодой горец, скуластый и краснолицый, в плисовых штанах и кожаных гетрах методично грыз арахис, бросая скорлупу в проход. Она хрустела под ногами проходящих резко и дробно. Мальчики, томясь от скуки, бегали в другой конец вагона пить. На полу валялись раздавленные бумажные стаканчики, от уборных несло застоявшейся вонью.
    
Джози и Луиза крепко спали на откинутых сиденьях. Маленькая официантка нежно и тепло дышала сквозь полуоткрытые влажные губы.
    
Ночная усталость терзала их переутомленные нервы, давила на сухие горячие глазные яблоки. Они прижимали носы к грязным стеклам и смотрели, как мимо проносится бескрайняя архитектоника земли — лесистые холмы, изогнутые просторы полей, вздыбленные, набегающие друг на друга земляные волны, лабиринт циклических пересечений — американская земля, грубая, неизмеримая, бесформенная и могучая.
    
Его сознание было сковано печальными убаюкивающими чарами вагонных колес. Тратата-та. Тратата-та. Тратата-та. Тратата-та. Он думал о своей жизни, как о чем-то давно минувшем. Наконец-то он нашел калитку, ведущую в утраченный мир. Но где она — впереди или позади? Входит он или выходит? Под перестук колес он вспоминал, как смеялась Элиза из-за того, что осталось в далеком и давнем. Он видел быстрый забытый жест, ее белый широкий лоб, призрак старого горя в ее глазах. Бен, Гант — их странные затерянные голоса. Их печальный смех. Они плыли к нему сквозь зеленые стены фантазии. Они хватались за его сердце и сжимали его. Зеленый призрачный отблеск их лиц, клубясь, рассеялся. Утрата! Утрата!
    
— Пойдем покурим! — сказал Макс Айзекс.
    
Они вышли на площадку, прислонились к стенке вагона и закурили.
    
Свет возник на востоке узкой смутной каймой. Дальнюю тьму смахнуло сразу и без следа. Небо на горизонте прорезали четкие яростные полоски света. Еще погребенные в ночи мальчики смотрели на недвижимый прямоугольник дня. Они смотрели на сияние под приподнятым занавесом. От этого сияния они были отсечены ударом ножа. Потом свет легко разбрызнулся по земле, как роса. Мир посерел.
    
Восток запылал зубчатым пламенем. В вагоне маленькая официантка глубоко вздохнула и открыла ясные глаза.
    
Макс Айзекс неуклюже погасил сигарету, поглядел на Юджина и смущенно ухмыльнулся от восторга — он вытянул шею над воротничком, и его белое, покрытое пушком лицо сморщилось в нервную гримасу. Волосы у него были густые, прямые, цвета сливочной помадки. Золотистые брови. В нем было много доброты. Они глядели друг на друга с неловкой нежностью. Они думали об утраченных годах на Вудсон-стрит. С приличествующим удивлением они заметили свою неуклюжую взрослость. Гордые врата лет распахнулись перед ними. Они ощущали одиночество благодати. Они прощались.
    
Чарлстон, сочный сорняк, пустивший корни на пристани Леты, жил в другом времени. Часы были днями, дни — неделями.
    
Они приехали утром. К полудню прошло уже несколько недель, и он жаждал, чтобы день поскорее кончился. Они остановились в маленькой гостинице на Кингстрит — старинном заведении с большими номерами. Перекусив, они отправились осматривать город. Макс Айзекс и Мелвин Боуден сразу же повернули к военному порту. Миссис Боуден пошла с ними. Юджину невыносимо хотелось спать. Он обещал встретиться с ними позднее.
    
Когда они ушли, он снял башмаки, сбросил пиджак и рубашку и лег спать в большой темной комнате, в которую теплое солнце проникало узкими лучами сквозь щели закрытых жалюзи. Время жужжало, как сонная октябрьская муха.
    
В пять часов Луиза, маленькая официантка, пришла разбудить его. Она тоже предпочла выспаться. Она негромко постучала. Когда он не ответил, она тихонько вошла и закрыла за собой дверь. Она подошла к кровати и поглядела на него.
    
— Юджин, — прошептала она. — Юджин.
    
Он что-то сонно пробормотал и пошевелился. Маленькая официантка улыбнулась и села на край кровати. Она наклонилась и пощекотала его между ребрами, посмеиваясь над тем, как он задергался. Потом она пощекотала ему пятки. Он медленно просыпался, зевая, протирая глаза.
    
— Что-что? — сказал он.
    
— Пора идти, — сказала она.
    
— Куда?
    
— В порт. Мы обещали встретиться с ними.
    
— К черту порт! — простонал он. — Я хочу спать.
    
— Я тоже, — согласилась она и с наслаждением зевнула, вытянув над головой полные руки. — Так и клонит ко сну. Просто легла бы и заснула. — Она выразительно поглядела на постель.
    
Он сразу проснулся, весь чувственно насторожившись, и приподнялся на локте. Жаркий поток крови залил его щеки. Сердце застучало часто и вязко.
    
— Мы тут одни, — сказала Луиза, улыбаясь. — На всем этаже, кроме нас, никого нет.
    
— Почему бы вам не прилечь, если вы еще не выспались? — спросил он. — Я вас разбужу, — добавил он мягко и рыцарственно.
    
— У меня такая маленькая комната. Там жарко и душно. Я потому и встала, — сказала Луиза. — А какая у вас хорошая и большая комната!
    
— Да, — сказал он. — И кровать тоже хорошая и большая.
    
Они умолкли на секунду, полную ожидания.
    
— Почему бы вам не прилечь здесь, Луиза? — сказал он тихим нетвердым голосом. — Я встану, — поспешно добавил он, садясь на постели. — Я вас разбужу.
    
— Нет-нет, — сказала она. — Мне неловко.
    
Они опять замолчали. Она с восхищением смотрела на его худые юные предплечья.
    
— Ух! — сказала она. — Вы, наверное, очень сильный.
    
Он мужественно, с гордым достоинством напряг длинные узкие мышцы и выпятил грудь.
    
— Ух! — сказала она. — Сколько вам лет, Джин?
    
Ему только что исполнилось пятнадцать.
    
— Скоро шестнадцать, — сказал он. — А вам, Луиза?
    
— Мне восемнадцать, — сказала она. — Девушки, наверное, вам прохода не дают, Джин. Сколько их у вас было?
    
— Ну… не знаю. Немного, — ответил он, не слишком уклонившись от истины. Ему хотелось говорить — ему хотелось говорить безрассудно, неотразимо, цинично. Он взволнует ее, упоминая серьезным почтительным тоном, но без обиняков и просто, самые эротические вещи.
    
— Вам, наверное, нравятся высокие? — сказала Луиза. — Высокому такая крошка, как я, ни к чему, верно? Хотя, — быстро добавила она, — это еще неизвестно. Говорят, противоположности сходятся.
    
— Мне не нравятся высокие девушки, — сказал Юджин. — Они какие-то тощие. Мне нравятся девушки вашего роста, хорошо сложенные.
    
— А я хорошо сложена, Джин? — сказала Луиза, вскидывая руки и улыбаясь.
    
— Да, вы хорошо сложены, Луиза. Прекрасно сложены, — сказал Юджин серьезно. — Именно так, как мне нравится.
    
— Но ведь лицо у меня некрасивое. Даже безобразное, — сказала она выжидающе.
    
— У вас вовсе не безобразное лицо. У вас красивое лицо, — решительно сказал Юджин. — Да и, во всяком случае, лицо для меня большого значения не имеет, — добавил он тонко.
    
— А что же вам больше всего нравится, Джин? — спросила Луиза.
    
Он неторопливо и серьезно взвесил свой ответ.
    
— Ну, — сказал он, — у женщины должны быть красивые ноги. Иногда у женщины бывает некрасивое лицо, но красивые ноги. Самые красивые ноги из всех, какие мне доводилось видеть, были у одной мулатки.
    
— Красивее, чем мои? — сказала официантка, посмеиваясь.
    
Она медленно заложила ногу за ногу и показала лодыжку, обтянутую шелковым чулком.
    
— Не знаю, Луиза, — сказал он, критически оглядывая лодыжку. — Этого недостаточно, чтобы судить.
    
— А так достаточно? — сказала она, задирая узкую юбку выше икр.
    
— Нет, — сказал Юджин.
    
— А так? — Она задрала юбку выше колен и показала пухлые ляжки, перетянутые гофрированными шелковыми подвязками с красными розочками. Она вытянула вперед маленькие ступни и игриво вывернула носки внутрь.
    
— Господи! — сказал Юджин, со жгучим интересом рассматривая подвязки. — Я никогда не видел ничего подобного. Как красиво! — Он громко сглотнул. — А вам от них не больно, Луиза?
    
— То есть как? — сказала она с притворным недоумением.
    
— Они же, наверное, врезаются в кожу, — сказал он. — Мои всегда врезаются, если затянуть их слишком туго. Вот поглядите.
    
Он задрал штанину и обнажил свою юную, перехваченную подвязкой голень в тонких шпилях волосков.
    
Луиза поглядела и серьезно пощупала подвязку пухлой рукой.
    
— Мои не режут, — сказала она и оттянула резинку со звонким шлепком. — Видите?
    
— Дайте я погляжу, — сказал он и слегка дотронулся до подвязки дрожащими пальцами.
    
— Да, — сказал он, запинаясь. — Вижу.
    
Ее округлое молодое тело тяжело привалилось к нему, теплое молодое лицо слепо тянулось к его лицу. Его мозг пьяно закружился, он неловко припал ртом к ее раскрытым губам. Она тяжело упала на подушки. Он запечатлевал сухие неловкие поцелуи на ее губах и глазах, выписывал кружочки на ее щеках и шее. Он дергал крючок у воротничка ее блузки, но его пальцы так дрожали, что крючок никак не расстегивался. Сомнамбулическим движением она подняла пухлые руки к горлу и расстегнула крючок.
    
Тогда он поднял свое свекольно-красное лицо и трепетно прошептал, сам не зная, что говорит:
    
— Вы хорошая девушка, Луиза. Очень красивая.
    
Она медленно просунула розовые пальцы в его волосы, и притянула его лицо к своей груди, тихо застонала, когда он снова принялся ее целовать, и стиснула его волосы так, что ему стало больно. Он обнял ее и прижал к себе. Они пожирали друг друга юными влажными поцелуями — ненасытные, несчастные, старающиеся найти единение в объятии, испить апофеоз желания в одном-единственном поцелуе.
    
Он лежал, растерзанный, распыленный, одурманенный страстью, не в силах собрать ее в фокус. Он слышал буйные безъязыкие вопли желания, и этот бесформенный экстаз не находил выхода и освобождения. Но он познал страх — не перед нарушением условностей, страх неосведомленности перед открытием. Он боялся своей мужественности. И пролепетал хрипло, бессмысленно, не слыша себя.
    
— Ты хочешь, чтобы я? Ты хочешь, чтобы я, Луиза?
    
Она потянула его лицо вниз, бормоча:
    
— Ты же мне не сделаешь плохого, Джин? Ты мне ничего плохого не сделаешь, душка? Если что-нибудь случится… — сказала она дремотно.
    
Он уцепился за эту соломинку.
    
— Я не хочу быть первым. Я не хочу, чтобы из-за меня ты… Я никогда не был и не буду первым у девушки, — лепетал он, смутно сознавая, что исповедует вслух благородную рыцарскую доктрину. — Слышишь, Луиза? — Он встряхнул ее, потому что она была, как одурманенная. — Ты должна сказать мне… Я этого не сделаю. Может быть, я негодяй, но этого я не сделаю никогда. Слышишь? — Его голос перешел в визг, лицо дергалось; он с трудом говорил.
    
— Ты слышишь? Я первый или нет? Ты должна ответить… когда-нибудь ты… раньше?
    
Она лениво поглядела на него. И улыбнулась.
    
— Нет, — сказала она.
    
— Я, может быть, негодяй, но этого я не сделаю.
    
Он забормотал что-то бессмысленное и нечленораздельное. Задыхаясь, заикаясь, он пытался вновь обрести дар речи. По его перекошенному лицу пробегали судороги.
    
Она внезапно поднялась и ласково обняла его теплыми руками. Нежно, успокаивающе она притянула его к своей груди. Она гладила его по голове и тихонько приговаривала:
    
— Конечно, нет, душка. Я знаю, ты ничего плохого не сделаешь. Но помолчи. Ничего не говори. Как ты разволновался. Ты весь дрожишь, душка. Какой ты нервный, душка. В этом все дело. Прямо комок нервов.
    
Он беззвучно плакал в ее объятиях.
    
Понемногу он успокаивался. Она улыбнулась и нежно поцеловала его.
    
— Одевайся, — сказала Луиза. — Нам пора идти, не то мы никуда не успеем.
    
От смущения он сунул ноги в туфли миссис Боуден. Луиза расхохоталась и запустила пальцы ему в волосы.
    
В военном порту они не нашли ни Боуденов, ни Макса Айзекса. Молодой матрос взялся показать им корабль. Луиза поднялась по железной лестнице, резко покачивая бедрами и показывая лодыжки. Она нахально уставилась на фотографию хористки, вырезанную из «Полицейских ведомостей». Молодой матрос завел глаза с простодушной лихостью. Потом старательно подмигнул Юджину.
    
Палуба «Орегона».
    
— А это для чего? — спросила Луиза, показывая на след адмирала Дьюи, обрисованный шляпками гвоздей.
    
— Он стоял здесь во время сражения, — объяснил матрос.
    
Луиза поставила свою маленькую ножку на отпечаток большой ноги. Матрос подмигнул Юджину. Стреляйте, когда будете готовы, Гридли.
    
— Она хорошая девушка, — сказал Юджин.
    
— Ага, — сказал Макс Айзекс. — Симпатичная. — Он неуклюже вывернул шею и скосил глаза. — А сколько ей лет?
    
— Восемнадцать, — сказал Юджин.
    
Мелвин Боуден с недоумением посмотрел на него.
    
— Ты обалдел! — воскликнул он. — Ей двадцать один.
    
— Нет, — сказал Юджин, — ей восемнадцать. Она сама мне сказала.
    
— Хотя бы и сама! — сказал Мелвин Боуден. — Все равно ей не восемнадцать. Ей двадцать один. Уж я-то знаю. Мои родители знают ее пять лет. Ей было восемнадцать, когда она родила.
    
— А! — сказал Макс Айзекс.
    
— Да, — сказал Мелвин Боуден. — Один коммивояжер соблазнил ее. А потом сбежал.
    
— А! — сказал Макс Айзекс. — И не женился на ней?
    
— Он для нее ничего не сделал. Сбежал, и все, — сказал Мелвин Боуден. — Ребенка забрали ее родители.
    
— Ого-го-го! — медленно сказал Макс Айзекс. Потом строго добавил: — Таких мужчин надо стрелять, как собак.
    
— Верно! — сказал Мелвин Боуден.
    
Они бродили у «Батареи», у развалин Камелота.
    
— Хорошие старинные здания, — сказал Макс Айзекс. — В свое время это были отличные дома.
    
Он жадно глядел на кованые железные ворота, в нем проснулась его детская алчная тяга к железному лому.
    
— Это старинные особняки южной аристократии, — благоговейно сказал Юджин.
    
Залив был спокоен; от него несло зеленой вонью теплой стоячей воды.
    
— Город совсем захирел, — сказал Мелвин. — Он нисколько не вырос со времени Гражданской войны.
    
Да, сэр! И, клянусь небом, пока бьется хотя бы одно истинно южное сердце, помнящее Аппоматокс, период Реконструкции и черные парламенты, мы всей своей кровью будем защищать наши священные традиции, как бы им ни угрожали.
    
— Им требуется малая толика северных капиталов, — сказал Макс Айзекс рассудительно.
    
Она требовалась всем.
    
На высокую веранду одного из домов вышла поддерживаемая заботливой негритянкой старушка в крохотном чепчике. Она села в качалку и слепо уставилась на солнце. Юджин глядел на нее, исполненный сочувствия. Возможно, ее преданные дети не сообщили ей о неудачном исходе войны. И общими усилиями поддерживая благородный обман, они ежечасно отказывают себе в самом необходимом и туго затягивают гордые животы, чтобы ее по-прежнему окружала привычная роскошь. Что она ест? Ну, конечно, крылышко цыпленка, запивая его рюмкой сухого хереса. А тем временем все фамильные драгоценности уже были заложены или проданы. К счастью, она совсем ослепла и не замечает убыли их богатства. Как печально. Но ведь она иногда вспоминает о временах вина и роз? Когда южное рыцарство было в цвету?
    
— Поглядите на эту старую даму, — прошептал Мелвин Боуден.
    
— Сразу видно, что она настоящая благородная дама, — сказал Макс Айзекс. — Держу пари, она никогда не загрязняла рук работой.
    
— Старинный род, — сказал Юджин нежно. — Южная аристократия.
    
Мимо прошел старый негр, благолепно обрамленный седыми бакенбардами. Добрый старик — довоенный чернокожий. Господи, как мало их осталось в наши печальные дни!
    
Юджин задумался о прекрасном институте рабства, за сохранение которого так доблестно сражались его предки с материнской стороны, никогда не владевшие рабами. Спаси вас господь, масса! Старый Мозес не хочет быть свободным негром! Как же он будет жить без вас, масса? Он не хочет голодать со свободными неграми. Ха-ха!
    
Филантропия. Чистейшая филантропия. Он смахнул слезу.
    
Они плыли через бухту к Пальмовому острову. Когда пароходик запыхтел, огибая кирпичный цилиндр форта Самтер, Мелвин Боуден сказал:
    
— У них было численное превосходство. Если бы не это, мы бы их побили.
    
— Они нас не побили, — сказал Макс Айзекс. — Мы их били, пока не истощили всех своих сил.
    
— Нас не побили, — сказал Юджин негромко. — Мы потерпели поражение.
    
Макс Айзекс тупо взглянул на него.
    
— А! — сказал он.
    
Они сошли с пароходика и поехали на пляж в дребезжащем трамвае. Летняя истома иссушила и выжелтила землю. Листва покрылась пылью. Они ехали мимо опаленных и облезших дачек, уныло тонущих в песке. Все они были маленькие, шаткие — скученный муравейник. И на всех деревянные вывески. «Ишкабибл», «Морской вид», «Приют отдохновения», «Атлантическая таверна» — читал Юджин устало, раздраженный поблекшей бородатой шутливостью этих названий.
    
— В мире очень много пансионов! — сказал он.
    
Горячий ветер начала осени сухо шуршал длинными пергаментными листьями чахлых пальм. Впереди замаячили ржавые спицы «колеса обозрения». Сент-Луис. Они подъехали к пляжу.
    
Мелвин Боуден весело выпрыгнул из вагона.
    
— Кто отстанет, тот дурак! — крикнул он и бросился к купальням.
    
— На подначку не поддамся, сынок! — завопил Макс Айзекс. Он поднял скрещенные пальцы. Пляж был пуст, два-три открытых павильона томились в ожидании посетителей. Небо изгибалось над ними безоблачной синей сверкающей чашей. Море вдали от берега было полированным изумрудом; волны тяжело катились к берегу, мутнея и густо желтея от солнечного света и илистой взвеси.
    
Они медленно шли по пляжу к купальням. Безмятежный, непрерывный гром моря отзывался в них музыкой одиночества. Их глаза впивались в сверкающее марево океанской дали.
    
— Я думаю записаться во флот, Джин, — сказал Макс Айзекс. — Давай вместе.
    
— Я слишком молод, — сказал Юджин. — Да и ты тоже.
    
— Мне в ноябре будет шестнадцать, — возразил Макс Айзекс.
    
— И все равно ты будешь слишком молод.
    
— Я совру, — сказал Макс Айзекс. — Ну, а к тебе-то они придираться не будут. Возьмут сразу. Давай, а?
    
— Нет, — сказал Юджин, — я не могу.
    
— Отчего? — сказал Макс Айзекс. — Что ты собираешься делать?
    
— Поступить в университет, — сказал Юджин. — Получить образование, изучать право.
    
— Еще успеешь, — сказал Макс Айзекс. — Поступишь в университет после. На флоте надо многому учиться. Там дают хорошее образование. И можно повидать мир.
    
— Нет, — сказал Юджин, — я не могу.
    
Но он слышал одинокий гром моря, и сердце его стучало. Он видел непривычные смуглые лица, пальмовые рощи, слышал перезвон колокольчиков Азии. Он верил, что корабли приходят в гавань.
    
Племянница миссис Боуден и официантка приехали со следующим трамваем. Юджин уже окунулся и лежал на песке, слегка дрожа под порывистым ветром. На губах был чудесный привкус соли. Он лизнул свою чистую юную кожу.
    
Луиза вышла из купальни и медленно направилась к нему. Она приближалась гордо — купальный костюм облегал теплую пухлость ее тела, на ногах были зеленые шелковые чулки.
    
Далеко в море, за канатом, Макс Айзекс поднял белые мускулистые руки и стремительно скользнул под вздымающуюся стену зеленой воды. На мгновение его тело зелено замерцало, потом он встал, протирая глаза и вытряхивая воду из ушей.
    
Юджин взял официантку за руку и повел ее в воду.
    
Она шла медленно, испуганно повизгивая. Пологая волна незаметно подобралась к ней и внезапно поднялась к ее подбородку, впивая ее дыхание. Луиза ахнула и крепко уцепилась за него. Приобщенные морю, они радостно пронизали ревущую стену воды, и, пока Луиза еще не открыла глаз, он осыпал ее юными солеными поцелуями.
    
Затем они вышли из воды, пересекли мокрую полосу пляжа, бросились на теплый сыпучий песок, с наслаждением погрузив свои мокрые тела в его теплоту. Официантка поежилась, и он принялся засыпать песком ее ноги и бедра, пока она не оказалась полупогребенной. Он целовал ее, прижимая трепещущие губы к ее рту.
    
— Ты мне нравишься! Ты мне очень нравишься! — сказал он.
    
— Что они тебе наговорили про меня? — спросила она. — Они что-нибудь говорили про меня?
    
— Мне все равно, — сказал он. — Мне это все равно, ты мне нравишься.
    
— Ты забудешь меня, душка, когда начнешь гулять с девушками. Ты меня и не вспомнишь. Мы встретимся на улице, а ты со мной даже не поздороваешься. Ты меня не узнаешь. Пройдешь мимо, слова не сказав.
    
— Нет, — не согласился он. — Я всегда буду тебя помнить, Луиза. Пока я жив.
    
Их сердца переполнял одинокий гром моря. Она поцеловала его. Они родились в горах.
    
Он вернулся домой в конце сентября.
    
В октябре Гант с Беном и Хелен уехали в Балтимор. Операция, от которой он так долго уклонялся, стала неизбежной. Болезнь неуклонно прогрессировала. Он перенес долгий период непрекращающихся болей. Он совсем ослабел. Он был напуган.
    
Поднимаясь по ночам, он будил весь дом криками, с былым великолепием наводя на них ужас.
    
— Я вижу ее! Вижу! Нож! Вы видите ее тень… Вон там! Вон там! Вон там!
    
Он пятился с бутовской экспрессией, указывая в непроницаемое ничто.
    
— Видите, вон она стоит в тени? Так наконец ты пришла за стариком!.. Вон она стоит — угрюмая Жница Жизней… Я всегда знал, что так будет. Иисусе, смилуйся над моей душой!
    
Гант лежал на длинной койке в урологической клинике института Джонса Гопкинса. Каждый день в палату энергично входил невысокий бодрый человек и проглядывал его карточку. Он весело говорил ему несколько слов и уходил. Это был один из лучших хирургов в стране.
    
— Не волнуйтесь, — успокаивала его сиделка. — Смертность всего четыре процента. Прежде она достигала тридцати. Но он ее снизил.
    
Гант стонал и просовывал большую руку в живительные пальцы дочери.
    
— Не волнуйся, старичок! — говорила она. — После этого ты будешь совсем как новый.
    
Она питала его своей жизнью, своей надеждой, своей любовью. Когда его повезли в операционную, он был почти спокоен.
    
Но невысокий седой человек поглядел, с сожалением покачал головой и умело привел рану в порядок.
    
— Хорошо, — сказал он через четыре минуты своему ассистенту. — Зашивайте.
    
Гант умирал от рака.
    
Гант сидел в кресле-каталке на балконе пятого этажа и глядел сквозь ясный октябрьский воздух на расстилавшийся внизу окутанный дымкой город. Он выглядел очень чистым, почти хрупким. На его узких губах играла слабая улыбка облегчения и счастья. Он курил длинную сигару, воспринимая все вновь пробудившимися чувствами.
    
— Вон там, — сказал он, указывая, — я провел мою раннюю юность. Где-то там стояла гостиница старого Джеффа Стритера, — показал он.
    
— Копай глубже! — сказала Хелен, усмехаясь.
    
Гант думал о годах, пролегавших между этими пределами, и о смутных путях судьбы. Его жизнь казалась чужой и странной.
    
— Мы здесь повсюду побываем, во всех этих местах, когда ты выйдешь из больницы. Тебя выпишут послезавтра. Ты знаешь это? Ты знаешь, что ты уже почти совсем здоров? — воскликнула она с широкой улыбкой.
    
— Да, я теперь буду здоров, — сказал Гант. — Я чувствую себя на двадцать лет моложе!
    
— Бедный папочка! — сказала она. — Бедный старый папочка!
    
На ее глазах стояли слезы. Она сжала его лицо в больших ладонях и притянула его голову к себе на грудь.
   
   
    
     
XXVII
    
    
Восстань, мой Шекспир! И он восстал. Бард восстал по всей шири и глуби своего прекрасного нового мира. Он сын был всех веков, не этих лет. К тому же его трехсотлетие случилось только один раз — по прошествии трехсот лет. Оно было благоговейно отмечено повсюду от Мэриленда до Орегона. Члены палаты представителей в количестве восьмидесяти одного человека, когда литературно образованные репортеры попросили их процитировать любимейшие строки, тотчас отозвались словами Полония: «А главное: себе не изменяй». Лебедя играли, чествовали и восхваляли в сочинениях во всех школах страны.
    
Юджин вырвал чандосовский портрет из «Индепендент» и прибил его к оштукатуренной стене задней комнаты. Потом, все еще полный великолепных звуков хвалебного гимна Бена Джонсона, он нацарапал внизу большими трепетными буквами: «Восстань, мой Шекспир!» Крупное пухлое лицо — «такой дурацкой головы не видали, верно, вы» — бесцеремонно вперяло в него выпуклые глаза, козлиная бородка топорщилась тщеславием. Но Юджин, вдохновленный, вновь погрузился в листы своего сочинения, разбросанного по столу.
    
Он попался. Он неблагоразумно ушел, оставив Барда на стене. А когда вернулся, Бен и Хелен уже прочли подпись. После этого его посылали с поручением или звали к столу и к телефону только поэтически:
    
«Восстань, мой Шекспир!»
    
Оскорбленно багровея, он восставал.
    
«Мой Шекспир, передай, пожалуйста, печенье!», «Может быть, мой Шекспир пододвинет мне масленку?» — говорил Бен, хмурясь в его сторону.
    
— Мой Шекспир! Мой Шекспир! Еще кусочек пирога? — сказала Хелен и со смехом раскаяния добавила: — Как нехорошо! Мы совсем задразнили малыша.
    
Она смеялась, потирая большой прямой подбородок, смотрела в окно и смеялась рассеянно, с раскаянием — смеялась.
    
Но «…его искусство было вселенским. Он видел жизнь ясно, во всей ее целостности. Он был интеллектуальным океаном, волны которого омывали все берега мысли. В нем одном совмещалось все: правовед, купец, воин, врач, государственный муж. Ученых поражает глубина его познаний. В „Венецианском купце“ он разрешает труднейшие юридические казусы с уверенностью опытного адвоката. В „Короле Лире“ он лечит Лира от безумия сном. „Сон, распутывающий клубок забот“. Так почти триста лет назад он предвидел самые последние достижения современной науки. Он рисует характеры проникновенно и сочувственно, а потому смеется не над своими персонажами, но вместе с ними».
    
Юджин получил медаль — из бронзы, а может быть, из какого-нибудь другого металла, еще более нетленного. Нечетко вычеканенный профиль Барда. V. III 1616–1916. Долгая и полезная жизнь.
    
Механика мемориального представления была прекрасна и проста. Об этом позаботился автор — доктор Джордж Б. Рокхэм, который, по слухам, одно время играл в труппе Бена Грита. Все слова были написаны доктором Джорджем Б. Рокхэмом, и соответственно все слова были написаны для доктора Джорджа Б. Рокхэма. Доктор Джордж Б. Рокхэм был Гласом Истории. Невинные младенцы алтамонтских школ были немыми иллюстрациями к Гласу.
    
Юджин был принцем Хелом. Накануне представления из Филадельфии прибыл его костюм. Джон Дорси Леонард распорядился, чтобы он надел его. Он смущенно вышел на школьную веранду показаться Джону Дорси, теребя жестяной меч и с сомнением поглядывая на розовые шелковые чулки, которые кончались на трех четвертях его тощих ног — под буффами зияла полоска голой кожи.
    
Джон Дорси озабоченно оглядел его.
    
— Ну-ка, мальчик, — сказал он, — дай я попробую.
    
Он с силой потянул чулки вверх, но безрезультатно — они только лопнули в нескольких местах. И тут Джон Дорси Леонард начал смеяться. Он беспомощно повис на перилах веранды, содрогаясь от беззвучного смеха, который вскоре перешел в пронзительное слюнявое ржание.
    
— О-о господи! — с трудом выговорил он. — Прошу прощения! — пропыхтел он потом, заметив рассерженное лицо мальчика. — Но ничего смешнее я в жизни… — Его голос бессильно замер.
    
— Я тебя одену, — сказала мисс Эми. — У меня есть как раз то, что требуется.
    
Она принесла ему широкий клоунский костюм из зеленого полотна. Память о святочном маскараде; свободные складки у него на лодыжках они стянули подвязками.
    
Он повернулся к мисс Эми, расстроенный и недоумевающий.
    
— Но это же неправильно? — спросил он. — Ведь он так не одевался?
    
Мисс Эми поглядела. Ее могучая грудь всколыхнулась от низкого звучного смеха.
    
— Все хорошо, все прекрасно! — вскричала она. — Во всяком случае, он таким и был. Никто ничего не заметит, мальчик. — Она тяжело упала в плетеное кресло, которое прогнулось с протестующим скрипом.
    
— О господи! — стонала она, блестя мокрыми щеками. — Я никогда не видела ничего…
    
Представление было дано на тенистых лужайках Мэнор-Хауса. Доктор Джордж Б. Рокхэм стоял в зеленой ложбине — естественном амфитеатре. Зрители расселись на траве по склонам. Длинной процессией в ложбину спускались призрачные образы поэзии и драмы, и доктор Джордж Б. Рокхэм ловко разделывался с каждым персонажем при помощи описательных пентаметров. Он был одет по моде Реставрации — он облюбовал этот период, потому что тогда понимали прелесть мускулистых икр. Его толстые ноги бугрились узлами ниже кокетливых кружев панталон.
    
Юджин ждал своей очереди над лощиной на дороге, скрытой деревьями. Было чудесное начало мая. «Доктор» Хайнс (Фальстаф) стоял рядом с ним. Его маленькое тугое лицо по-обезьяньи ухмылялось над костюмом, плотно набитым ватой. Смеясь, он хлопнул себя по вздутому животу, оставив вмятину, словно на теле больного водянкой.
    
Он преувеличенно насмешливо покосился на Юджина.
    
— Хел, — сказал он, — ты такой принц, что просто закачаешься.
    
— Ты сам не красавчик, Джек, — сказал Юджин.
    
Сзади него Джулиус Артур (Макбет) выхватил меч из ножен.
    
— Защищайся, Хел! — крикнул он.
    
В юном трепещущем свете их жестяные мечи быстро с лязгом скрестились. Защебетали юным птичьим смехом все расположившиеся на траве и в седлах персонажи Барда. Джулиус Артур сделал выпад, который был отпарирован, и с вислогубой усмешкой внезапно вонзил свой клинок в податливое брюхо «Доктора» Хайнса. Общество бессмертных разразилось ликующими воплями.
    
Мисс Ида Нелсон, помощник режиссера, сердито заметалась между ними.
    
— Шшш! — громко зашипела она. — Шш! — Она была очень сердита. Весь день она без конца громко шипела.
    
Чуть покачиваясь в дамском седле, Розалинда, спелая маленькая красавица из монастырской школы, ласково улыбнулась ему с лошади. И, глядя на нее, он забыл обо всем.
    
Ниже их на дороге густая толпа постепенно редела, — крохотные частички отделялись от нее и исчезали в невидимой ложбине, наполненной приветственным голосом доктора Джорджа Б. Рокхэма. С жирноветчинной звучностью он возвещал их появление.
    
Но до Шекспира он еще не дошел. Шествие открыли Голоса Минувшего и Настоящего — голоса, слегка не вязавшиеся с событием, но необходимые для коммерческого успеха предприятия. Теперь эти голоса безгласно шествовали через лощину — четыре испуганных продавца из магазина Шварцберга, целомудренно облаченные в кисею и сандалии, прошли со знаменем своего магазина в руках. В красноречивых стихах доктора это было выражено несколько иначе:
    
     
      
Коммерция, сестра искусств, тебя
      
Приветствуем на нашей сцене мы.
     
    
    
Они появлялись и исчезали: Гинсберг — «чекан изящества, зерцало вкуса»; от бакалейщика Брэдли «подъяла рог Помона плодоносный»; от агентства «Бьюик» — «И с Оксуса и с Инда колесницы».
    
Появлялись, исчезали, как процессия туманов над осенней речкой.
    
За ними в лощину вступили сомкнутые ряды херувимов, сводные полки алтамонтских воскресных школ, все в белом, свирепо сжимая в крохотных ручонках крохотные флажки свободы, — ангелочки господни, предназначенные, разумеется, для бог знает каких отдаленных событий. Их учителя посылали их вперед, притопывая и пришлепывая.
    
Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре. Быстрей, быстрей, дети!
    
Невидимый оркестр, гремящий среди деревьев, приветствовал их приближение освященной музыкой: баптистов — простой доктриной «Древней веры», методистов — «Я буду ждать у реки», пресвитериан — «Скалой веков», питомцев епископальной церкви — «Христом, возлюбленным моей души»; а маленьких евреев — на пределе лирической страсти — благородной маршевой мелодией «Вперед, Христовы воины!»
    
Они прошли, и никто не засмеялся. Наступила пауза.
    
— Ну, слава богу! — развязно сказал Ральф Роллс в торжественной тишине. Рассыпанное воинство Барда поднялось и начало шумно строиться.
    
— Шш! Шш! — шипела мисс Ида Нелсон.
    
— Да кто она такая, по ее мнению? — сказал Джулиус Артур. — Клапан парового котла?
    
Юджин внимательно разглядывал стройные ноги пажа — Виолы.
    
— Ух! — с обычной зычностью сказал Ральф Роллс. — Кого я вижу!
    
Она посмотрела на них всех с дерзкой беспристрастной улыбкой. И ничем не выдала своей любви.
    
Доктор Рокхэм украдкой подал знак мисс Иде Нелсон. И она принялась аккуратно скармливать их ему медлительными парами.
    
Венецианский мавр (мистер Джордж Грейвс) подставил широкую спину их насмешкам и двинулся вниз с угрюмо-растерянной улыбкой, стесняясь неприкрытой мощи своих ляжек.
    
— Скажи ему, кто ты такой, Вилья, — сказал «Доктор» Хайнс. — Не то он примет тебя за Джека Джонсона.
    
Город в первых белых весенних рубашках сидел на травянистых склонах и со всей серьезностью следил за лесной комедией ошибок; окрестные горы и обитавшие там боги взирали на театр побольше — весь город; и, выражаясь фигурально, с гор, вознесенных над горами, из последнего оплота философии автор этой хроники смотрел на все сверху вниз.
    
— Наш черед, Хел! — сказал «Доктор» Хайнс, подталкивая Юджина.
    
— Успех будет адский, сынок, — сказал Джулиус Артур. — Костюм у тебя для этого в самый раз.
    
— Не успех, а вид, — сказал Ральф Роллс. — Ей-богу, ты их уморишь, — добавил он с непристойным смехом.
    
Они спустились в лощину под аккомпанемент тихих, но нарастающих смешков пораженных зрителей. Доктор только что покончил с Дездемоной, которая удалилась с изящным реверансом. Теперь он разделывался с Отелло, который, набычившись, смущенно ожидал конца своих мук. Минуту спустя он поспешно зашагал прочь, а доктор энергично взялся за Фальстафа, сразу с облегчением узнав его по набитому ватой животу:
    
     
      
Так удались, Трагедия, и к нам
      
Пусть Шутка явится в трезвоне бубенцов.
      
Фальстаф, король шутов, распутник старый,
      
Кто принца развлекал, кто острословьем
      
Заставил содрогнуться королевство…
     
    
    
Смущенный нарастающим обертоном смеха, «Доктор» Хайнс покосился по сторонам с мужественной улыбкой, комически обдернул набитый живот и хрипло шепнул в сторону Юджина:
    
— Слышишь, Хел? Во как меня встречают!
    
Юджин увидел, как он скрылся зеленым метеором, и тут заметил, что доктора Джорджа Б. Рокхэма сковала противоестественная немота. Глас Истории смолк. Его длинная нижняя челюсть отвисла.
    
Доктор Джордж Б. Рокхэм растерянно оглядывался в поисках помощи. Он умоляюще возвел глаза к мисс Иде Нелсон. Та отвернулась.
    
— Кто ты? — хрипло спросил он, старательно прикрыв рот волосатой рукой.
    
— Принц Хел, — ответил Юджин тоже хрипло и тоже из-за руки.
    
Доктор Джордж Б. Рокхэм слегка покачнулся. Их реплики были услышаны зрителями. Но твердо, игнорируя сдержанное насмешливое фыркание, он начал:
    
     
      
Защитник слабых и товарищ буйных,
      
Черпавший мудрость в шутовстве порока…
      
Бесстрашный Хел…
     
    
    
Хохот, — хохот, сорвавшийся с цепи, хохот, взметывающийся бурными валами, хохот безумный, сотрясающий землю, заглушающий гром, хохот погреб под собой доктора Джорджа Б. Рокхэма и все, что он собирался еще сказать. Хохот! Хохот! Хохот!
    
Хелен вышла замуж в июне — этот месяц считается посвященным Гименею, однако на него падает такое количество свадеб, что вряд ли благословение этого бога может осенить каждую.
    
В мае она вернулась в Алтамонт из своего последнего турне. Она провела неделю в Атланте, посещая оперу, и отправилась оттуда домой через Гендерсон, где навестила Дейзи и миссис Селборн. Там-то она и встретила своего суженого.
    
Они были знакомы и раньше. За несколько лет до этого он недолго жил в Алтамонте в качестве местного агента нанимавшей его великой и гуманной корпорации — «Федеральной компании кассовых аппаратов». С тех пор он успел побывать в разных частях страны, творя волю своего господина и всюду неся с собой благую весть благоденствия и бережливости. Теперь он жил в южнокаролинском городке, с сестрой и престарелой матерью, чьи телесные недуги отнюдь не лишили ее аппетита. Он преданно любил обеих и щедро о них заботился. «Федеральная компания кассовых аппаратов», тронутая его преданностью делу, вознаградила его солидным жалованьем. Фамилия его была Бартон. Бартоны жили, ни в чем себе не отказывая.
    
Хелен вернулась домой неожиданно, как любили возвращаться все Ганты. Как-то вечером она внезапно предстала перед близкими на кухне «Диксиленда».
    
— Здравствуйте, все! — сказала она.
    
— Г-г-осподи помилуй! — не сразу отозвался Люк. — Кого я вижу!
    
Они горячо расцеловались.
    
— Подумать только! — воскликнула Элиза, ставя утюг на доску, и пошатнулась в попытке одновременно пойти в две противоположные стороны. Они обнялись. — А я как раз подумала, — сказала Элиза, немного успокоившись, — что ничуть не удивлюсь, если ты сейчас войдешь. У меня было предчувствие, не знаю, как вы иначе назовете…
    
— О господи! — застонала дочь добродушно, но с некоторым раздражением. — Не заводи эту пентлендовскую чертовщину! У меня от нее волосы дыбом встают.
    
Она бросила на Люка комически молящий взгляд. Подмигнув ей, он разразился идиотским смехом и принялся щекотать Элизу.
    
— Отстань! — взвизгнула она.
    
Он захлебнулся хохотом.
    
— Знаешь ли, милый! — сказала она ворчливо. — По-моему, ты сумасшедший. Хоть присягнуть!
    
Хелен засмеялась хрипловатым смехом.
    
— Ну, — сказала Элиза, — а как там Дейзи и дети?
    
— Все как будто хорошо, — сказала Хелен устало. — Господи, спаси меня и помилуй! — рассмеялась она. — В жизни не видела такой чумы! На одни подарки и игрушки я истратила не меньше пятидесяти долларов. И мне даже «спасибо» не сказали. Дейзи принимает все как должное. Эгоизм! Эгоизм! Эгоизм!
    
— Подумать только! — сказал преданный Люк. — Она была на редкость хорошей девушкой.
    
— За все, чем я пользовалась у Дейзи, я платила, можете не сомневаться! — сказала она резко, с вызовом. — Я старалась бывать у них как можно меньше. Почти все время я проводила у миссис Селборн. И у нее же почти всегда обедала и ужинала.
    
Ее жажда независимости стала больше, потребность иметь тех, кто бы зависел от нее, обострилась. Она воинственно отрицала, что может быть кому-то обязана. Она всегда давала больше, чем брала.
    
— Ну, теперь все, — сказала она немного спустя, стараясь скрыть жадную радость.
    
— С чем? — спросил Люк.
    
— Я наконец решилась, — сказала она.
    
— Ох! — вскрикнула Элиза. — Ты замуж вышла?
    
— Нет еще, — сказала Хелен, — но скоро выйду.
    
И она рассказала им о мистере Хью Т. Бартонс, коммивояжере фирмы кассовых аппаратов. Она говорила о нем с симпатией и уважением, но без большой любви.
    
— Он на десять лет старше меня, — сказала она.
    
— Ну, — сказала Элиза задумчиво и помяла губами. — Иногда из таких выходят самые лучшие мужья. — Потом она спросила: — А недвижимость у него есть?
    
— Нет, — сказала Хелен, — они проживают все, что он зарабатывает. Они живут на широкую ногу. У них в доме всегда не меньше двух служанок. Старуха сама ни к чему не притрагивается.
    
— А где вы будете жить? — резко спросила Элиза. — С ними вместе?
    
— Ну конечно, нет! Ну конечно, нет! — сказала Хелен медленно и выразительно. — Боже великий, мама! — раздраженно продолжала она. — Я хочу, чтобы у меня был свой дом. Неужели ты не можешь этого понять? Всю жизнь я заботилась о других. Теперь я хочу, чтобы другие поработали на меня. И родственники по мужу мне под одной со мной крышей не нужны. Нет уж, сэр! — сказала она выразительно.
    
Люк нервно грыз ногти.
    
— Ну, он п-п-получает редкую д-девушку, — сказал он. — Надеюсь, он способен это понять.
    
Растроганная, она подчеркнуто и иронически засмеялась.
    
— Во всяком случае, один поклонник у меня есть, — сказала она и серьезно поглядела на него ясными любящими глазами. — Спасибо, Люк. Ты один всегда принимаешь к сердцу интересы семьи.
    
Ее крупное лицо на мгновенье стало безмятежным и радостным. Оно оделось великим покоем — лучезарная благопристойная красота зари и дождевых струй. Ее глаза были сияющими и доверчивыми, как у ребенка. В ней не таилось никакого зла. Она ничему не научилась.
    
— Ты сказала своему отцу? — спросила Элиза.
    
— Нет, — ответила она не сразу. — Еще нет.
    
Они в молчании думали о Ганте и удивлялись. Она его покидала — это было чудом.
    
— Я имею право на собственную жизнь, — сказала Хелен сердито, словно кто-то оспаривал это право. — Не меньше всех остальных. Боже великий, мама! Вы с папой уже прожили свою жизнь — неужели ты не понимаешь? Ты считаешь, что так и нужно, чтобы я ухаживала за ним до скончания века? Ты так считаешь? — ее голос истерически поднялся.
    
— Да нет. Я и не думала говорить… — начала Элиза растерянно и примирительно.
    
— Ты всю свою жизнь д-думала о д-других, а не о себе, — сказал Люк. — В этом все дело. Они этого не ценят.
    
— Ну, так больше я не буду. И это точно! Нет и нет! Я хочу иметь свой дом и детей. И они у меня будут! — добавила она вызывающе. И тут же добавила нежно: — Бедный папа! Что он скажет?
    
Он не сказал почти ничего. Когда прошло первое удивление, Ганты быстро вплели новое событие в ткань своей жизни. Необъятная перемена растянула их души, ввергая в угрюмое забвение.
    
Мистер Хью Бартон приехал в горы посетить своих будущих родственников. К величайшему их восторгу, он приехал, блаженствуя в длинном гоночном пыльно-коричневом «бьюике» выпуска 1911 года. Он приехал в вихре бензиновых паров под рев мощного мотора. Он вышел, высокий, элегантный, диспептический, худой почти до истощения в щегольском и безукоризненно свежем костюме. Он неторопливо и критически оглядел автомобиль, медленно стягивая перчатки. Из уголка его мрачно-насмешливого рта торчала длинная сигара. Потом, так же неторопливо, он снял с головы серое сомбреро вместимостью в десять галлонов — это была единственная странная деталь его в остальном безупречного костюма — и по очереди осторожно потряс каждой ногой, чтобы расправились складки на брюках. Но складок и так не было. Потом он неторопливо пошел по дорожке к «Диксиленду», где собрались все Ганты. Не спеша приближаясь, он спокойно вынул сигару изо рта и аккуратно держал ее двумя пальцами худой волосатой трясущейся руки. Баловной ветерок приподнимал его жидкие легкие черные волосы, нарушая их элегантность. Он узрел свою нареченную и с достоинством сардонически улыбнулся ей всеми крупными самородками золотых зубов. Они поздоровались и поцеловались.
    
— Моя мама, Хью, — сказала Хелен.
    
Хью Бартон медленно, любезно перегнул свой тонкий стан. Он устремил на Элизу острый проницательный взгляд, смутивший ее. Его губы снова изогнулись во внушительной сардонической улыбке. Все почувствовали, что сейчас он скажет что-то очень, очень важное.
    
— Как поживаете? — спросил он и протянул ей руку.
    
Тут все почувствовали, что Хью Бартон сказал что-то очень, очень важное.
    
С той же неторопливой внушительностью он поочередно поздоровался со всеми остальными. Они были несколько подавлены его величественностью. Однако Люк не выдержал и воскликнул:
    
— Вы п-п-получаете з-замечательную девушку, мистер Б-б-артон!
    
Хью Бартон медленно повернулся к нему и пронзил проницательным взглядом.
    
— Да, я думаю, — сказал он серьезно. Голос у него был низкий, неторопливый, внушительно резкий. Он «продавал себя».
    
В наступившем неловком молчании он повернулся к Юджину с дружеской улыбкой.
    
— Сигару? — спросил он, доставая чистыми подергивающимися пальцами три длинные очень темные сигары из жилетного кармана и предлагая их.
    
— Спасибо, — сказал Юджин с развязной ухмылкой. — Я предпочитаю сигареты.
    
Он достал из кармана коробку «Кэмел», Хью Бартон серьезно предложил ему зажженную спичку.
    
— Почему вы носите такую большую шляпу? — спросил Юджин.
    
— Психологический момент, — сказал он. — Развязывает клиентам язык.
    
— Ну, скажу я вам! — засмеялась Элиза. — Очень ловко, а?
    
— Конечно! — сказал Люк. — Это настоящая реклама! Реклама — двигатель торговли!
    
— Да, — сказал мистер Бартон медленно. — Надо уметь схватить психологию клиента.
    
Это было словно описание сдержанного разбоя и умеренного грабежа.
    
Он им очень понравился. Они все вошли в дом.
    
Матери Хью Бартона исполнилось семьдесят четыре года, но она была сильна, как здоровая пятидесятилетняя женщина, и ела за двух сорокалетних. Это была могучая старуха, шести футов ростом, ширококостая, как мужчина, с чувственным и самодовольным лицом, с тяжелым подбородком и превосходным жевательным аппаратом из крепких желтых лошадиных зубов. Загляденье было смотреть, как она расправляется с кукурузными початками. Небольшой паралич слегка сковал язык, так что она говорила неторопливо, внушительно отчеканивая каждое слово. Этот недостаток, который она тщательно скрывала, не только не уменьшил, но наоборот, увеличил непререкаемую весомость ее воззрений — она была ярой республиканкой (в память своего почившего супруга) и проникалась свирепой неприязнью ко всем, кто оспаривал ее политические суждения. Если ей перечили или что-то ей не нравилось, грозовая туча досадливого раздражения сметала тяжелое добродушие с ее лица, огромная нижняя губа развертывалась, как маркиза над витриной. Но когда она медленно шествовала, сжимая в большой руке тяжелую палку, на которую опиралась всем своим весом, она выглядела величественно.
    
— Она дама, настоящая дама, — говорила Хелен с гордостью. — Это сразу видно. Она знакома со всеми лучшими людьми.
    
Сестра Хью Бартона, миссис Женевьева Уотсон, была желтолицей женщиной тридцати восьми лет, высокой, похожей на коноплянку, тощей, как ее брат, диспептичной и крайне элегантной. Разведенный Уотсон привлек внимание тем, что всяких упоминаний о нем тщательно избегали: раза два его имя вызывало тяжеловесное смущение, похоронную тишину и невнятную ссылку на восточное распутство.
    
— Он был скотом, — говорил Хью Бартон. — Подлецом. Он поступал с сестрой непростительно.
    
Миссис Бартон кивала большой головой — медленно, но с тем безусловным одобрением, которым она удостаивала все высказывания своего сына.
    
— О! — сказала она. — Он был у-жас-ный человек.
    
Он, как поняли слушатели, предавался дьявольским порокам. Он «бегал за другими женщинами».
    
Сестрица Вив обладала узким недовольным лицом, металлической живостью, слащавой любезностью. Она всегда была одета по последнему слову моды. Она была как-то неясно связана с куплей и продажей недвижимости; она намекала на неопределенные, но крупные операции и постоянно должна была вот-вот заключить «выгоднейшую сделку».
    
— Я уже все рассчитала, братец, — говорила она весело и бодро. — Дела идут. Дж. Д. сказал мне вчера: «Вив — только одна женщина на свете способна провернуть такую штуку. Действуйте, деточка. Это принесет вам целое состояние».
    
И так далее.
    
Юджину она напомнила его брата Стива. Но их привязанность и преданность друг другу были прекрасны. Непривычная уверенность и безмятежность этой любви сбивала Гантов с толку и тревожила их. Она их чем-то трогала, а потому и сердила.
    
Бартоны приехали на Вудсон-стрит за две недели до свадьбы. Через три дня после их приезда Хелен и старуха Бартон были уже на ножах. Это было неизбежно. Первый пыл любви к близким Бартона быстро прошел и о себе заявил собственнический инстинкт Хелен — она не желала довольствоваться половиной его любви, делить с кем-то свое место в его сердце. Она должна была владеть им полностью и нераздельно. Она будет щедрой, но будет госпожой. Она будет давать. Таков был закон ее природы.
    
И сразу же, подчиняясь этому закону, она начала готовить против старухи обвинительный акт.
    
Миссис Бартон со своей стороны ощущала всю глубину своей потери. Она желала, чтобы Хелен в полной мере почувствовала, как она счастлива, что приобретает одного из святых во плоти.
    
Тяжело раскачиваясь на полутемной веранде Ганта, старуха говорила:
    
— Вам до-ста-ется хороший муж, Хе-лен. — Она внушительно покачивала могучей головой и воинственно чеканила слова. — Конечно, не мне бы это говорить, но вам дос-тается хороший муж, Хе-лен. Че-ло-ве-ка лучше Хью на свете нет.
    
— Ну не знаю! — отвечала Хелен, задетая за живое. — Мне кажется, он тоже не прогадал. Я о себе тоже неплохого мнения. — И она смеялась хрипловатым добродушным смехом, стараясь спрятать в нем свою досаду, которую видели все, кроме миссис Бартон.
    
Немного погодя под каким-нибудь предлогом она уходила в дом и там с лицом, искаженным нарастающей истерикой, кричала Юджину, Люку или любому другому сочувствующему наперснику:
    
— Ты слышал, слышал? Теперь ты понимаешь, что я должна терпеть? Понимаешь? Разве можно меня винить, что я не желаю жить в одном доме с этой проклятой старухой? Разве можно? Ты же видишь, как она хочет всем распоряжаться? Видишь? Как она отпускает мне шпильки при каждом удобном случае? Она не хочет его терять. Еще бы! Она его обирает. Они высосали из него всю кровь. Ведь даже теперь, если бы ему пришлось выбирать между нами… — Ее лицо задергалось. Она не могла продолжать. Через мгновение, взяв себя в руки, она заявляла решительно: — Теперь ты понял, почему мы должны жить отдельно от них. Ты понял? Разве это моя вина?
    
— Нет, — послушно отвечал Юджин.
    
— Это п-позор! — говорил верный Люк.
    
Старуха ласково, но властно звала с веранды:
    
— Хе-лен! Где вы, Хе-лен?
    
— Пшлатыкчерту! Пшлатыкчерту! — комически частила Хелен. — Да? В чем дело? — кричала она громко.
    
Теперь ты видишь?
    
Свадьбу устроили в «Диксиленде», потому что требовалось много места. У нее было много знакомых.
    
По мере приближения дня свадьбы ее сдержанная истерия нарастала все больше. Ее уважение к приличиям стало воинствующим, и она горько упрекала Элизу за то, что в ее пансионе живут подозрительные люди.
    
— Ради всего святого, мама! Как ты можешь допускать такое на глазах у Хью и его семьи? Что они о нас подумают? Неужели ты совсем не уважаешь мои чувства? Боже великий, даже в день моей свадьбы дом будет полон потаскух! — Голос ее срывался. Она чуть не плакала.
    
— Что ты, детка! — говорила Элиза расстроенно. — О чем это ты? Я никогда ничего не замечала.
    
— Ты просто слепая! Все об этом говорят! Они просто живут вместе! — Последнее подразумевало отношения между беспутным молодым алкоголиком и красивой, молодой, слегка туберкулезной брюнеткой.
    
Юджину было поручено выкурить эту пару из норы. Он стойко ждал под дверью брюнетки, глядя в дверную щель на пляску теней на стене. На исходе шестого часа осажденные сдались — молодой человек вышел. Мальчик — бледный, но гордый своей миссией, — сказал осквернителю семейного очага, что он должен немедленно уехать. Молодой человек согласился с пьяным добродушием и немедленно собрал свои вещи.
    
Миссис Перт это очищение дома не коснулось.
    
— В конце-то концов, — сказала Хелен, — что мы о ней знаем? Пусть говорят про Толстушку, что хотят. Мне она нравится.
    
Декоративные растения, букеты, цветы в горшках, подарки, съезжающиеся гости. Гнусавое однообразное дребезжание пресвитерианского священника. Густая толпа. Победный грохот «Свадебного марша».
    
Вспышка магния: Хью Бартон и молодая жена, глядящие перед собой испуганно и растерянно; Гант, Бен, Юджин с широкими смущенными улыбками, Элиза, возвышенно-печальная, миссис Селборн и загадочная улыбка; хорошенькие подружки, счастливый смех Перл Хайнс.
    
Когда церемония закончилась, Элиза и ее дочь, рыдая, упали друг другу в объятия.
    
Элиза без конца повторяла всем гостям по очереди:
    
     
      
— Сын — сын лишь до свадьбы своей, господа,
      
Но дочерью дочь остается всегда.
     
    
    
Это ее утешало.
    
Наконец, увядшие, они выбрались из плотных тисков поздравляющих гостей. Бледные, поглупевшие от страха мистер и миссис Хью Бартон сели в закрытый автомобиль. Дело было сделано! Ночь им предстояло провести в «Бэттери-Хилл». Бен заказал там номер-люкс для новобрачных. А завтра! — свадебное путешествие на Ниагару.
    
Перед отъездом Хелен поцеловала Юджина с проблеском прежней любви.
    
— Увидимся осенью, милый. Приходи к нам, как только устроишься!
    
Ибо Хью Бартон начинал женатую жизнь на новом месте. Он переезжал в столицу штата. А уже было решено, главным образом, Гантом, что Юджин будет учиться в университете штата.
    
Но Хью и Хелен не отправились в свадебное путешествие на следующее утро, как собирались. Ночью в «Диксиленде» тяжело занемогла старая миссис Бартон. На этот раз могучий пищеварительный аппарат не выдержал испытаний, которым она его подвергала на предсвадебных пиршествах. Она чуть не умерла.
    
Хью и Хелен на следующее утро вернулись в дом, где увядали лилии и осыпалась мишура. Хелен бросила всю свою энергию на уход за старухой; властная, яростная и неукротимая, она вдохнула в нее жизнь. Через три дня миссис Бартон была уже вне опасности, но выздоровление ее было медленным, безобразным и мучительным. Потянулись длинные утомительные дни, и Хелен все больше ожесточалась из-за своего испорченного медового месяца. Выбегая из комнаты больной, она врывалась на кухню к Элизе с перекошенным лицом, не в силах сдержать злость.
    
— Проклятая старуха! Иногда мне кажется, что она устроила это нарочно! Господи, неужели мне в жизни не суждено никакого счастья? Когда они оставят меня в покое? Р-рр! Р-рр! — На крупном расстроенном лице вспыхивала грубоватая вакхическая улыбка. — Ради бога, мама, откуда только это все берется? — добавила она, жалобно улыбаясь. — Я только и делаю, что подтираю за ней. Будь добра, скажи, долго ли это будет продолжаться?
    
Элиза хитро улыбнулась, проведя пальцем под широкой ноздрей.
    
— Ну, детка! — сказала она. — Только подумать! В жизни не видела ничего подобного. Она полгода копила, не меньше.
    
— Да, сэр! — сказала Хелен, отводя глаза, и на губах заиграла кощунственная улыбка. — Хотела бы я знать, откуда все это берется. Чего только я не насмотрелась, — добавила она с сердитым смехом. — Того и гляди, из нее почки выскочат.
    
— Фью-у! — присвистнула Элиза, сотрясаясь от смеха.
    
— Хе-лен, Хелен! — донесся до них слабый голос миссис Бартон.
    
— Пшлакчерту, — сказала Хелен вполголоса. — Р-рр! Р-рр! — Она неожиданно расплакалась. — И так будет всегда. Мне порой кажется, что бог нас карает. Папа прав.
    
— Пф! — сказала Элиза, облизнув пальцы и вдевая нитку в иголку против света. — На твоем месте я бы уехала. Хватит за ней ухаживать. Ничего у нее нет. Одно воображение! — Элиза была твердо убеждена, что почти все людские болезни, кроме ее собственных, «одно воображение».
    
— Хе-лен!
    
— Сейчас! Иду! — весело крикнула Хелен, сердито улыбнувшись матери.
    
Это было смешно. Это было безобразно. Это было страшно.
    
И действительно, вполне могло показаться, что папа прав и что прославленный в псалмах главный небесный Гонитель Туч, тот, кого наши ожесточенные современники иногда называют «Старым Шутником», обратил на них хмурый взор.
    
Пошел дождь — бесконечный ливневый дождь хлестал по дымящимся горам, заливая траву и листья на склонах, обрушивая лавины жидкой грязи на селенья, превращая горные ручейки в ревущие пенные стены желтой воды. Он подмывал желтые берега и вызывал неслыханные обвалы, он смывал целые склоны, он уносил насыпи из-под железнодорожных путей, и рельсы со шпалами повисали над пустотой.
    
В Алтамонте началось наводнение. Вода стекала с гор в маленькую речку, и она вышла из берегов, разлившись в желтую необъятную Миссисипи. Вода громила долину реки, она срывала с быков металлические и деревянные мосты, словно листья; она несла гибель железнодорожным низинам и всем, кто там обитал.
    
Город был отрезан от всего остального мира. В конце третьей недели, когда вода начала спадать, Хью Бартон и его молодая жена, угрюмо скорчившись в огромном брюхе «бьюика», ехали по затопленным дорогам, с опасностью для жизни пробирались по разрушенным мостам, чтобы наперекор стихиям вкусить радость перестоявшегося и увядшего медового месяца.
    
— Он будет учиться там, куда я его пошлю, или нигде, — негромко изрек Гант свое последнее слово.
    
Так было решено, что Юджин поступит в университет штата.