1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
    
Ну, пока они там решат, мы в кубрик кинулись. Попадали в ящики, кто даже в сапогах.
    
Я задремал было, потом услышал — меня зовут с палубы.
   
   
    
     
2
    
    
— Сень! — «маркони» кричал сверху. — Принимай гостей!
    
Он качался на сетке, еще с двумя какими-то, не бичами, одеты они были слишком пестро, — и сетка шла прямо в трюм. Кто-то из них двоих завизжал как резаный, — тут я и понял, что за гости пожаловали. Я принял сетку, отвел, и они соскочили.
    
Лиля была в кожанке и в синих брюках, набекрень — ушанка с синим мехом. А в чем ее подружка, я сразу не разглядел, — в таком ярком, что в глазах рябило.
    
— Вот ты какой!
    
Лиля смотрела на мои доспехи и улыбалась. Протянула мне руку. Я для чего-то скинул шапку, потом пожал ее руку — твердую и сухую. Моя-то была посырее. Она это перенесла, даже не заметила.
    
— Познакомься. Это Галя.
    
"Маркони" тоже подтвердил, что Галя. Была она в красной шапочке с помпоном, беленькая, крашеная, с кудряшками. Все озиралась, поглядывала на борт плавбазы и ужасалась — неужели это она оттуда съехала.
    
— Ну, как ты тут живешь? — спросила Лиля.
    
Я что-то замялся, но Галя меня выручила:
    
— Ой, как тут интересно! А нам все-все покажут?
    
— Прошу! — «Маркони» ей подал руку кренделем. Он обращение знает, на торпедных катерах служил.
    
Из рубки старпом выглянул, в сильной задумчивости. Вообще-то, самовольство, — дамы на корабле, можно и осерчать по такому поводу. Но можно и схлопотать в ответ при этих дамах. Он предпочел в тень уйти.
    
— А тут симпатично! — Голос у Лили был чуть хриплый, осевший на ветру. И мне как-то неприятно было, что она с этим голосом под свою Галю подделывается. — А это что, лебедка?
    
— Да, — говорю, — она самая.
    
— А это трюмы?
    
— А это трюма.
    
— Учти, мать, — говорит она Гале, — тут все произносится с ударением на «а». Боцмана, штурмана. А где же у вас кубрик?
    
Вот, не хватало только, чтоб я ее в кубрик повел, где бичи храпят в ящиках, свесив сапоги через бортик. А кто не спит, тот, значит, с корешом беседует на трехэтажном уровне, и ведь не спустится оттуда при дамах.
    
— Да что там, в кубрике? Эка невидаль.
    
Я уж спиной чувствовал: кто-то из капа выглядывает на такое диво. Так и есть, Шурка выполз, оповещает тех, кто внизу:
    
— Бичи, каких лошадей привели!
    
Ну, и те, конечно, тоже повыползали, человека три, тут уже не до сна.
    
— Ого! — сказала Лиля. — Какие тут красавцы плавают! Вот кого нужно в кино снимать.
    
— Правда, у вас лошади есть? — спросила Галя.
    
Мы с «маркони» чуть не упали.
    
— Мать, не срами меня. Лошади — это мы. Чувствуешь, какая галантность.
    
Галя вся вспыхнула, стала, как ее шапочка. А Лиле как будто все было нипочем, смотрела на бичей спокойно, улыбалась одними губами. Но я-то знал, как сильно она смущается, только виду не подает.
    
— Бичи, — объяснил "маркони", — это у нас гости. Из этого… из судкома ВЛКСМ. Попрошу, товарищи моряки.
    
— А чего ж только двое? — спросил Шурка. — Нам бы весь судком.
    
Кто-то еще пропел кошачьим тенорком:
    
     
У ней — такая ма-аленькая грудь,
     
А губы — губы алые, как маки.
    
    
"Маркони" объяснил гостям:
    
— Это у нас традиционное приветствие, когда на борту появляются дамы.
    
— Мы так и поняли, — сказала Лиля.
    
Мы их быстренько повели в салон, по дороге — через люк — показали машинную шахту. Там полуголый Юрочка сидел на верстаке и чего-то напевал, хорошо, что слов было не слышно. «Маркони», однако, не задерживался:
    
— А сейчас мы вам покажем «голубятник». Всякое судно, с вашего разрешения, начинается с «голубятника».
    
Поднялись в ходовую. Старпом от нас отскочил как ошпаренный, удрал в штурманскую. Молодой еще он был, архангелогородец наш. «Маркони» его все-таки вытащил за руку:
    
— Прошу познакомиться. Старший помощник нашего капитана. Мастер лова и навигации, мой лучший друг и боевой товарищ.
    
Старпом упирался, как будто его на казнь вели, мычал чего-то насчет вахты. Гости с ним поздоровались за руку. Он сразу взмок, как мышь. «Маркони» его отпустил с Богом.
    
Из окон видна была вся палуба, с разинутыми трюмами. Бичи стояли в капе, пересмеивались. Гале вдруг захотелось перед ними пококетничать.
    
— А это штурвал? А можно покрутить?
    
Штурвал положен был влево и застопорен петлей.
    
— Нельзя, нельзя, — старпом закричал из штурманской.
    
— Почему нельзя, товарищ старший помощник? — спросил «маркони». Старпом не ответил, шелестел какими-то бумагами, как будто он что-то там вычисляет. — Можно, девочки, можно.
    
Откинул петлю, Галя стала к штурвалу, а он ее сзади облапил.
    
— Ой, какие ручки!..
    
— Это не ручки, это шпаги.
    
— Шпаги? Ой, как интересно! Те, которые у мушкетеров?
    
— Совершенно те же самые. А крутят их вот так, Галочка.
    
Крутил он ее, в основном, у бичей на виду. В общем, дела у них с «маркони» были в самом разгаре, а хохоту — вагон с тележкой.
    
— Получил мое письмо? — спросила Лиля.
    
— Да.
    
Мы отошли в угол рубки. В дверное окно видно было открытое море, зыбь с белыми гребнями шла на нас, как полки на штурм, и птицы носились косыми кругами.
    
— Сердишься, что я тогда не пришла?
    
— Нет.
    
— Что-то разговор у нас — «да», "нет"…
    
А какой он еще мог быть? Я — в рокане, на нем чешуя налипла и ржавчина с бочек. Старпом бы меня вполне мог выставить из ходовой, и пришлось бы послушаться.
    
— Я понимаю, — она улыбнулась, — ты тут не на своей территории.
    
— Вроде этого.
    
— А вот это "картушка", — «маркони» там объяснял. Чтобы поглядеть на эту картушку, Гале надо было перегнуться через штурвал, а ему — прижаться к ее щеке.
    
Галя его шлепнула по рукам.
    
— Вот так ты, значит, и живешь? — Лиля меня спросила. — На берегу я как-то все иначе себе представляла… В общем, я кое-что про тебя поняла. Кроме одного: как же получилось — ты с флота хотел уйти, а пошел в море?
    
— Это долго объяснять. Как-нибудь потом.
    
— Ну, зачем… Механизм твоих решений мне приблизительно ясен. Я даже, когда ты мне все это говорил, почему-то подумала, что будет как раз наоборот. — Говорила она со мной как-то свысока, мне что-то уныло сделалось. — Странный ты все-таки парень. Неглупый. "С мечтой", как говорят. Почему все это тебя устраивает?
    
— Деньги добываю.
    
— Неправда, я знаю, как ты к ним относишься. Мы с тобой, кажется, три раза были в «Арктике»? Ты их тратил — не как обычно мужчина перед женщиной, когда хочет показать широкую натуру. А как будто они тебе карман жгут, и ты от них хочешь скорее освободиться.
    
— Может, мне просто интересно. Хочу что-то главное узнать о людях.
    
— Ты еще не все про эту жизнь знаешь?
    
Я пожал плечами:
    
— Про себя — и то не знаю.
    
— Скажи мне, ведь ты мог бы в торговый перейти? Если ты так любишь плавать. Там же все-таки лучше. Рейсы — короткие, заходы в иностранные порты. Увидел бы весь мир.
    
— Шмоток бы понавез…
    
— И это неплохо. Но главное — мир повидать.
    
— Да я ходил с ними в один рейс, до Рейкьявика. С боцманом поругался. Больше они меня не взяли.
    
— Из-за чего же вы поругались?
    
— Не помню. Характерами не сошлись. Взглядами на жизнь.
    
— Но ты же мог на другое судно попроситься. Где боцман получше характером.
    
— Он-то получше, да штурман какой-нибудь похуже. Или еще кто-нибудь.
    
— А нельзя с ними как-нибудь ладить? Просто не замечать и все. Ну, вот этот боцман, что вы поругались, — какое тебе дело до его взглядов?
    
— Да мне-то чихать. Он сам ко мне прилип. "Будешь, говорит, мне докладывать про настроения экипажа". Тоже, нашел докладчика! Почему — я?
    
— В каком смысле — докладывать?
    
— Ну, может, кто золото вывез, обратно — валюту повезет. Или какие-нибудь товары запрещенные. Или — книжки. А то — вообще за границей решил остаться.
    
— Вон что! И как ты ему ответил?
    
— Плюнул, да и пошел от его бесстыжей морды.
    
— Но можно же было и по-другому: "Настроение экипажа прекрасное, ничего подозрительного не замечаю".
    
— Ну… это я как-то не догадался.
    
Она улыбнулась, посмотрела искоса.
    
— Нужно сдерживать свои чувства.
    
— Вот и учусь. Зато здесь я лаяться могу, сколько душе угодно. Никто меня отсюда не, погонит.
    
Она спросила, отведя пряди от щеки:
    
— Лучше всего — в самом низу общественной лестницы?
    
Не понял я, что это за лестница. И почему я — в самом низу. Пожал плечами.
    
Она сказала, задумавшись:
    
— Наверное, в этом есть своя прелесть. В сущности говоря, живешь стерильной жизнью, чисто и бесхлопотно. Даже позавидовать можно… Но я, кажется, поняла теперь, кто ты. Знаешь, ты — Ихтиандр,[49] Жить можешь только в море, а на берегу — задохнешься.
    
Опять я ее не понял.
    
Галя объявила:
    
— Ну хватит. Мне уже надоело, мы все крутим и крутим. Покажите нам еще что-нибудь.
    
— Мы крутим только пять минут. А вот он, — «маркони» на меня показал, по два часа его крутит на вахте, как штык. И не надоедает.
    
Галя на меня посмотрела с уважением.
    
— Ему тоже надоедает, — сказала Лиля, — только он у нас такой мужественный, никогда не жалуется.
    
— Кто, Сеня? Мой лучший друг!
    
— А вон там чего? — спросила Галя. Показала на дверь в радиорубку.
    
— Мое хозяйство, дом родной.
    
Галя потребовала:
    
— Хочу посмотреть на твой дом…
    
"Маркони" быстренько свою койку застелил. Простыни у него были серые, наволочка тоже не крахмал. Галя отвернулась, потрогала пальчиком магнитофон, передатчик.
    
— Можем завести музыку. Желаете?
    
— Твист? Ой, здорово!
    
Он кинулся заправлять бобину и тут же ленту порвал. Пальцы его что-то не слушались.
    
— Не надо, — сказала Лиля, — Мы же тут мимоходом…
    
"Маркони" все заправлял ленту и рвал.
    
— А это что? — Галя уже на часы показывала, над передатчиком.
    
— Это? Обыкновенные судовые часы.
    
— А вот это что за полосочки?
    
— Какие полосочки?
    
— Вот эти, красненькие.
    
— Не полосочки, а сектора. По три минуты. В это время «508» прослушивается. Все радисты слушают море.
    
— И музыку?
    
— Ни Боже мой! Никакой музыки. Исключительно сигналы бедствия.
    
— Ну, мать, — сказала Лиля, — ты у меня совсем оскандалишься. Надо знать святые морские законы. Вот сейчас как раз без шестнадцати, где-то, наверное, пищат. Кто-то терпит бедствие.
    
— Да-а? — сказала Галя. — А почему же мы не слышим?
    
— У базы стоим, — объяснил «маркони». — Ихний радист слушает. А у нас и антенна сейчас снята.
    
Прилипли они к этим часам крепко. «Маркони» мне подмигнул — чтоб я с ним вышел. Затворил дверь.
    
— Ключик не требуется?
    
— Какой ключик?
    
— От каюты, какой. Я сейчас с Галкой на базу поднимусь, у ней там отдельная. Старпом не сунется, я скажу.
    
— Иди ты!..
    
Я открыл дверь. Обе стояли в радиорубке как неприкаянные. Слышать они, конечно, не могли, качало, и кранец бился о борт, но Лиля на меня посмотрела и усмехнулась.
    
— О чем это вы там? — спросила Галя.
    
— О том, что нам пора уже, загостились.
    
"Маркони" их выпустил и — за спиной у них — помахал ладошкой около уха.
    
— Главное, мать, — сказала Лиля, — не загоститься, уйти вовремя.
    
С базы что-то кричали нам. Старпом выскочил из штурманской, опустил стекло.
    
— Восемьсот пятнадцатый! — кричали. — Готовьтесь отдать концы!
    
Мы сошли с «голубятника». Бичи уже успели уйти. Палуба снова была серая, по ней ходили брызги от кормовой волны. База, наверно, поворачивалась на якорях, чтоб лагом не стоять к зыби, и мы поворачивались вместе с нею.
    
— Шалай! — крикнул старпом. — Зови там швартовных, трансляцию не слышат, черти.
    
— Зови негров, Шалай, — сказала Лиля.
    
Я пошел звать. Они там, и правда, заспались, долго не отвечали. Потом кто-то вякнул из темноты:
    
— Выходим, не ори.
    
Когда я вернулся, сетку еще не спустили, и лица у обеих были тревожные — спустят ли ее вообще, не пришлось бы на траулере задержаться. Я их успокоил — пока их не подымем, концов не отдадим.
    
— Раз Сеня говорит, — сказала Лиля, — значит, так и будет. У него слова с делом не расходятся.
    
Я смолчал. Сетка уже пошла. «Маркони» поймал ее и отвел от трюма.
    
— Ой, я боюсь, — сказала Галя. Она улыбалась, но как-то бледно.
    
— Мать, — сказала Лиля, — спускаться же страшнее. Ты смотри вверх.
    
Но рука у нее у самой подрагивала, когда она мне пожала локоть, — слава Богу, молча.
    
" Маркони " тоже с ними вцепился.
    
— Ты-то куда? — я стал его отрывать. Совсем он сомлел и еще геройствовал перед девками, держался одной рукой.
    
— Аппаратура, Сеня. Чес-слово, у меня там аппаратура, не веришь?
    
— Восемьсот пятнадцатый! — в «матюгальник» сказали с приложением. — Что у вас там с сеткой?
    
Я его отпустил, «маркони». Черт с ним, никто еще из моряков не сваливался. Девки бы не свалились. Сетка раскачивалась сильно, я боялся грохнется об базу. Но обошлось, ухман ее попридержал на середине, а потом разом вздернул над бортом. Лиля еще выглянула, чуть бледная, махнула мне и исчезла. Ухман их там отогнал.
    
Волна ударила нам в корму, и пароход пронесло вперед, кранец заскрежетал между бортами.
    
— Восемьсот пятнадцатый! — крикнули с базы. — Срочно отдавайте концы!
    
Старпом высунулся из рубки.
    
— У нас еще люди на базе!
    
— Отходите, вам сказано!..
    
Он куда-то метнулся от окна, я подумал — трансляцию врубить. Но вдруг взбурлил винт, и нас медленно потащило назад, а бортом навалило на базу. Мостик ударился об ее верхний кранец — покрышку от грузовика — и зазвенел.
    
— Куда? — с базы орали. — Куда отрабатываете? Глаза у вас на затылке?
    
Старпом опять появился в окне.
    
— Отдать кормовой! — чуть не взвизгнул.
    
И тут нас качнуло с кормы. Корма задралась, потом пошла вниз — поначалу медленно и все быстрее, быстрее и опустилась с ударом.
    
Я не устоял на ногах. А когда поднимался, услышал с базы:
    
— …вашу мать, отходите немедленно! Мало вам этого?
    
И увидел старпома — он ко мне бежал, белый, с трясущимися губами. Я не понял, когда он успел выскочить из рубки. И зачем выскочил.
    
— Хватай топор! — он мне кричал. — Руби кормовой!
    
Я кинулся к дрифтерному ящику, потом — с топором — в корму. Конец натянулся и не звенел уже, а пел. Но рубить его не пришлось, он вдруг ослаб, и я успел сбросить несколько шлагов. А когда он опять стал натягиваться, корма уже отвалила. Я подождал, когда он снова послабеет, скинул последние шлаги, и конец выхлестнуло из клюза.
    
Борт плавбазы отодвигался, на ржавых цепях высоко подпрыгивали кранцы толстенные черные сарделины. И тут я увидел нос того траулера, который стоял за нами и тоже теперь отходил. Фальшборт на нем смялся, оборванный штаг болтался в воздухе, а вся носовая обшивка погнулась внутрь. Я сразу и не заметил всего, занят был концом, а теперь только и понял, как все вышло, когда этот олух отработал назад. Корма у нас поднялась на волне, а его нос опустился, а потом они пошли навстречу… Чистый «поцелуй». Но что же там с нашей-то задницей? Я перегнулся через планшир — огромная вмятина, с трещиной, возле руля. Но сам-то руль не заклинило, он работал, я слышал, как гремят штурцепи.
    
База уже едва виднелась за сетью дождя. Когда он пошел, я тоже не заметил. Все скрылось в сизой пелене. Только донеслось, как сквозь вату:
    
— Восемьсот пятнадцатый, идите в Фугле-фиорд!..
    
Я пошел на палубу. Волна катилась по ней и шипела, а трюма были открыты настежь, и только один кто-то, в рокане, возился с лючинами. Я ему стал помогать.
    
— Ты где шлялся? — повернул ко мне мокрое лицо. С рыжих усов капало. Бондарь.
    
— Не шлялся. Кормовой отдавал.
    
— Хорошо ты его отдавал! Вовремя.
    
— Отдал, когда приказали. И не ори, сволочь.
    
— Удрали, никому дела нет, что потонем.
    
— Не тонем еще, успокойся.
    
Мы уложили все лючины, стали накрывать брезентом.
    
— С Лиличкой там ласкался? Жаль, я вас вдвоем не застал. Убил бы на месте.
    
— Ну, меня — ладно, ее-то — за что?
    
— А не ходи на траулер, сука. Все от них и происходит.
    
Брезент мы натянули, теперь заклинивали. Он стучал ручником и матерился по-страшному. И когда он еще о ней прошелся, тут я озверел. Я встал над ним с ручником и сказал, что еще слово — и я ему размозжу башку и выкину его за борт, и никто того знать не будет. Я и забыл, что мы из рубки-то были как на ладони. Мы были одни на палубе, одни на всем море, и дождь нас хлестал, и делали мы одно дело, а злее, чем мы, врагов не было.
    
Он на все это посмеялся в усы, но притих. Все-таки, я единственный, кто ему помогал.
    
— Ладно, не трать энергии, нам еще второй задраивать.
    
Второй задраили молча и пошли в кап. Там скинули роканы в гальюне.
    
— Вот и все дела, вожаковый, — он мне сказал. — Больше не предвидится. В порт отзовут.
    
— Думаешь?
    
— Ты пробоину-то видал?
    
— Снаружи.
    
— Пойди изнутри посмотри.
    
Мы сошли вниз и разошлись по кубрикам. В нашем — какое-то сонное царство было; не знаю, слыхали они удар или нет. Или на все уже было начхать, до того устали. По столу веером лежали карты и чей-то рокан, на полу — сапоги с портянками. Я пошел пробоину поглядеть.
   
   
    
     
3
    
    
На камбузе «юноша» возился у плиты, закладывал в нее лучины и газету.
    
— Полюбоваться пришел? Есть на что.
    
Люк в каптерку был отдраен. Я подошел заглянуть. Воды было на метр, в ней плавала щепа для растопки, ящики с макаронами, коровья нога, банки с конфитюром, — горестное зрелище, я вам скажу. Но главное-то — сама пробоина. Я все-таки не думал, что она такая огромная, жуткая, буквально сверху донизу. Сквозь нее было видно море — сизая штормовая волна. Чуть корма опускалась, оно вливалось, как в шлюз, хрипело и пенилось.
    
— Продукты-то можно бы выбрать, — сказал я «юноше».
    
— А на кой? Которые подмокли, их уже выкидывать надо. А банкам что сделается?
    
— И то верно.
    
— Каши насыпать?
    
— Насыпь немного.
    
— То-то мне не хотелось в эту экспедицию идти. Как чувствовал!
    
— Ты здесь был? — я спросил.
    
— А где ж. С бондарем беседовали. Как раз я в каптерку собирался лезть, и как меня кто надоумил — дай, думаю, сперва уголь поштываю, плиту распалю, а после уже за продуктами слазаю. А то б я сейчас там и плавал бы, ты подумай!
    
Он даже развеселился, что так вот вышло. Стал соответствующие случаи вспоминать. Как он, матросом, бочки с рыбой укладывал в трюме, и как одну бочку раскачало на цепи и стукнуло ребром об пиллерс,[50] а он как раз за этот пиллерс рукой держался. "Представляешь — на два сантиметра выше, и пальцев бы как не было. Так бы и остались в варежке!" А то еще другой случай был, на рефрижераторном, — там у них кладовщик в холодильнике заснул. Жарко было, они сардину промышляли под экватором, так он скинул сапоги и залез в холодильник освежиться. А его не заметили, задраили двери и пустили холод. Через пару часов хватились, а он уже мерзлый был, хоть ножовкой режь.
    
Я эту историю, правда, в другом варианте слышал. Будто бы не кладовщик, а кот полез — воровать сардины. Но ведь с кладовщиком-то — могло случиться! Так они, эти истории, и складываются.
    
— Ну, и как твое мнение, — я спросил, — отзовут?
    
— Ты еще сомневаешься?
    
Да, если бы такое на крейсере случилось, я бы еще сомневался. Но то ведь крейсер. Он с такой дырой не только что плавать обязан, а бой вести. Там бы ее даже в программу учений включили. А рыбакам и так мороки хватает. Значит, отплавали рейс. Денежки кой-какие получим, и баста. И привет морю.
    
Я вышел. Фареры выплыли из дождевой завесы, и скалы нависли над полубаком, закрыли полнеба. Даже казалось — вот сейчас воткнемся. Но скала расступилась, блеснула спокойная вода, узенькая полоска, но такая голубая, так резко она отличалась от открытого моря. При самом входе в фиорд торчали камни, сплошь обсиженные чайками, кайрами. Эти камни, сколько я помню, лежат у Фугле-фиорда, откололись они от скалы лет, наверное, триста назад. Волна набегала на них с грохотом, с урчанием, они шатались заметно, и птицы взмывали, носились кругами и тут же садились снова — когда волна проходила и камень оголялся до низу.
    
Мы прошли под камнями и сбавили ход. Фарватер здесь извилистый, скалы как стены в колодце, кажется, достанешь рукой или мачтой чиркнешь. По скалам струились ручейки от дождя, а на уступах видимо-невидимо птиц, крик стоял невообразимый. Морские птицы — те уж привыкли к нам, садятся спокойно на реи, на палубы, иной раз целая стая перелетная отдыхает и ни черта не боится. А береговушек — все тревожит: дым из трубы или гудок, или винт шлепает в узкости слишком гулко, или человек выйдет выплеснуть ведро — для них уже целое событие.
    
Мы прошли поворот, другой, и моря совсем не стало слышно, спокойная вода расходилась от носа ровными усами и хлюпала под скалами. Только два раза попались нам встречные, повыбегали на палубы рыбаки, смотрели нам вслед. Каждое слово слышно было, как в трубе. Жалко, я по-датски не знаю, мне бы их мнение хотелось узнать насчет нашей задницы. Фарерцы ведь мореходы первый сорт, здесь по лоции капитану разрешается брать лоцманом любого — с четырнадцати лет, хоть мальчишку, хоть девчонку.[51]
    
Бухта открылась — вся сразу, чистая, молочно-голубая. Только если вверх посмотришь и увидишь, как облака несутся над сопками, почувствуешь, что там творится в Атлантике. Ровными рядами — дома в пять этажей, зеленые, красные, желтенькие, все яркие на белом снегу. А поверху сопки, серые от вереска, снег оттуда ветром сдувает, и как мушиная сыпь — овечьи стада на склонах. Суденышки у причалов стояли не шелохнувшись, мачта к мачте, как осока у реки — яхточки, ботики, сейнера, реюшки, тут почти у каждой семьи своя посудинка.
    
Мы шли к середине бухты, к нашей стоянке — по конвенции мы к причалу не швартуемся, в крайнем случае раненого можно доставить шлюпкой. Отсюда видно, как ходят люди, собаки бегают, автомобильчики снуют между домами и по склонам сопок, там поверху проложена шоссейка.
    
Якоря отдавать — все, конечно, вылезли. Что значит — стоячая вода, сразу спать расхотелось.
    
Сгрудились на полубаке, Шурка прибежал с руля с биноклем, и все по очереди стали пялиться на берег. Вон рыбачка вышла — белье на веревке развесить, вон две кумы встретились и лясы точат, фарерскими сплетнями обмениваются, а нам все в диковинку.
    
— Эх, ножки! Швартануться бы. Потом бы всю жизнь вспоминал.
    
— Давай, плыви, кто тебя держит?
    
— Старпом! А старпом! К причалу не подойдем?
    
Старпом тоже из рубки в бинокль пялился.
    
— Какой ты умный! — говорит.
    
— Да хоть на часик — покуда кепа нету. Никто ж не стукнет.
    
На это он и отвечать не стал, будто не слышал.
    
В бинокль все радужно: песик бегает по снегу, фарерский песик, ластится к своей фарерской хозяйке, а та фарерскими ботиками притоптывает — ботики модные, а холодно в них. Фарерский пацан своего братишку катает на фарерских саночках, шнурки на ушанке болтаются… Почему так тянет на это смотреть? Неужели диво — люди, как и мы, тоже вверх головами ходят? Глупо же мы устроились на земле — вот море, одно на всех, сопки — такие же, как и у нас, бухта — для всех моряков убежище. А не подойдешь к ним, конец не подашь, не потравишь с этими фарерцами.
    
— А все ж, бичи, — сказал Шурка, — в заграницу приехали! Вроде даже и воздух другой.
    
— Никуда ты не приехал, — Ванька Обод ему угрюмо. — Все там же ты, в Расее. И воздух тот же. Что ты на эту заграницу в бинокль смотришь, это и в кино можно, в порту. Даже виднее.
    
Всегда найдется такой Ванька Обод — настроение испортить. А солнышко вышло, стало чуть потеплее, потянуло еле слышно весной. В такие дни на берегу хочется в море. А в море — хочется на берег.
    
— Скидывай рокана, бичи! — сказал Шурка. — Айда все по-береговому оденемся. Теперь уж до порта — ни метать не будем, ни выбирать. А что груза еще осталось — так его там берегаши и выгрузят.
    
Мы поглядели на старпома. Он все пялился на берег.
    
— Старпом, — спросил Шурка, — точно ведь в порт идем?
    
— Будет команда — пойдешь.
    
— Это как понимать? Может, еще и не будет? Остаемся на промысле? Нет уж, хрена!
    
Да ведь у старпома прямого слова не выжмешь. Молодой-то он молодой, а первую заповедь начальства железно усвоил: чего не знаешь — показывай, будто знаешь, только говорить об том не положено. Да он, плосконосый, оставят ли его старпомом — и то не знал. Но в бинокль, как генерал, глядел, план сражения вырабатывал.
    
— Покамест, — говорит, — ремонтироваться будем.
    
— Это само собой, — сказал Шурка. — С такой дырищей тоже мало радости до порта шлепать.
    
Больше всех ему верилось, Шурке, что в порт уйдем. И не стоялось ему, как жеребенку в стойле. А если подумать, чего мы там не видели, в порту, кроме снега январского и метелей, кроме «Арктики»? Да и этих-то радостей на неделю, не столько же мы заработали, чтоб куда-нибудь в отпуск поехать. Но великое же слово — домой!
    
Все-таки пошли переоделись. Я куртку надел. Вышли на палубу, как на брод, на набережную.
    
— Я теперь ни к чему не прикоснусь, — говорит Шурка. Он в пиджаке вышел, с галстуком. — Дрифтер скажет: "Чмырев, иди подбору шкерить!" А я ему — хрена, сам ее шкерь, а я теперь не матрос, я — пассажир на этом чудном пароходе.
    
— Сигару — не хочешь? — спросил Серега.
    
— Отчего же нет, сэр?
    
Серега вытащил «беломор», мы задымили, облокотились на планшир, сплевывали на воду. Ни дать, ни взять — на прогулочном катере, где-нибудь в Ялте.
    
— Слышь, старпом, — сказал Шурка. — А ты не переживай.
    
— А чего мне переживать.
    
Старпом оставил свой бинокль, стоял, как портрет в раме. Не веселый был этот портрет.
    
— Врешь, — говорит Шурка. — Переживаешь! А зря. Ну, понизят тебя до второго, ну там до третьего, годик поплаваешь и опять — в старпомы. Ты же у нас хороший мальчик, дисциплинированный, начальство уважаешь.
    
— Чего это меня понизят? Третьего вахта была, а не моя.
    
— Ну, чумак, — сказал Серега. — Он же тебе ее передал.
    
Старпом лоб наморщил. Задумался, как он из этой истории будет вылезать.
    
— Спросят, чья вахта была с двенадцати.
    
— Не-ет, — Шурка засмеялся, — так не спросят, не рассчитывай. А "кто на вахте был с двенадцати?" — вот как. Ты уж на худшее надейся, глядишь — оно и получше обернется.
    
— Вахту же передавать не полагается.
    
— Но ты ж ее принял.
    
— Ну и что? В виде исключения…
    
— А шляпил — тоже в виде исключения? — но тут же Шурка и смилостивился: — Ну… может, тебя и помилуют, старпом, всяко бывает. Но если тебя в матросы разжалуют, тоже не огорчайся. Зато какую науку пройдешь! Сам побичуешь — бичей притеснять не будешь. Ты, первое дело, им спать давай. Не подымай в шесть, подымай в восемь. Никуда рыба из сетей не убежит, а человек — он дороже. Теперь, значит, выходных чтоб было два в неделю. Кто это придумал — в море без выходных? Ты этот порядок отмени, старпом. Не останется страна без рыбы к праздничному столу. Ты к бичам хорошо, и они к тебе хорошо. Усвоил мои советы?
    
— Ладно.
    
— Что он там усвоил! — сказал Ванька. — Оставят его на мостике — так же и будет на тебя орать.
    
Грустно нам отчего-то сделалось. И просто так стоять надоело.
    
— Чего будем делать, бичи? — спросил Шурка. — Старпом! У тебя, может, какие распоряжения будут? В последний раз мне твой голос охота послушать.
    
— Будут — позову.
    
— Нет уж, я спать пойду.
    
Но Шурке и спать было скучно. Такое было весеннее настроение, хоть в самом деле — прыгай с борта, плыви к берегу.
    
— Бичи, — вспомнил Шурка. — А мы же фильмами-то махнулись на базе? Айда покрутим.
    
Пошли с полубака, покричали в кап:
    
— Эй, салаги! Кончай ночевать, есть работа на палубе. Фильмы крутить.
    
Не вылезли. Так устали, что даже на стоячей воде не проснулись.
    
А фильмы — так себе отхватил «маркони». Один — про какую-то балерину, как ей старая учительница не советует от народа отрываться; погубишь, говорит, свой талант. Мы даже вторую бобину не стали заправлять. Другой поставили — про сектантов, как они девку одну охмуряют, а комсомольская организация бездействует. Потом, конечно, новый секретарь приезжает и от этих сектантов только перья летят. Но там одно место можно было посмотреть как этот новый секретарь влюбляется в эту охмуренную девку, и она, конечно, взаимно, только ужасно боится своих сектантов, и он ей внушает насчет радостей любви, в таком симпатичном березовом перелеске, и березки эти кружатся, и облака над ними вальс танцуют. Мы эту бобину два раза прокрутили. «Юноша», который из камбузного окна смотрел, попросил даже, чтоб в третий раз поставили, да нам есть захотелось. И пробоина нас больше занимала.
    
То один, то другой ходили на нее смотреть — не заросла ли? Возвращались довольные, ели с аппетитом.
    
— Эх, кабы еще баллер погнуло — это уж наверняка бы отозвали. Его на промысле не выправишь, в доке надо менять.
    
— А хорошо б еще — винт задело.
    
— Ну и что — винт? Это водолазы сменят. Что на базе, запасных винтов нету? Самое верное — баллер.
    
Салаги тоже пришли поесть, послушали нас. Димка рассмеялся.
    
— Энтузиасты вы, ребята! А как же насчет "море зовет"?
    
— А вот оно и зовет, — ответил Шурка. — В порт идти.
    
Тут нас старпом позвал по трансляции:
    
— Выходи, палубные, к нам швартоваться будут. В бухту еще один СРТ вошел, подчаливал к нам. В носу стоял бородач в рокане, поматывал швартовым.
    
— Ребятки, — кричит, — нельзя ли за вас подержаться?
    
— Подержись, — говорим, — только не за нашу поцелованную.
    
— Ну, молодцы ребята! Где такую нагуляли?
    
— А там же, где ты бороду.
    
— Счастливо вам теперь до порта.
    
— Спасибо, — отвечаем, — на добром слове. На этом СРТ все оказались бородачи: кеп — бородач, «дед» — бородач, дикари — то же самое. Оказывается, они зарок дали не бриться, пока два плана не возьмут. А два плана им накинули, потому что решили они проплавать полгода. Три месяца уже отплавали в Северном, теперь на Джорджес-Банку шли. Тоже своего рода Летучие Голландцы.
    
А на палубе у них — все наши были, кто на базу ушел. Примолкшие все, какие-то пришибленные, хотя их вины не было, что так получилось. Но это я понимаю, всегда отчего-то чувствуешь себя виноватым, когда ты покинул судно, а на нем какое-нибудь чепе.
    
Кеп перескочил нахмуренный и даже пробоину не пошел смотреть, скрылся у себя в каюте. Третий, от выпитого розовый, пошел старпома утешать:
    
— Чего не бывает? На моей вахте один раз порядок утопили, а все обошлось.
    
— А это, считаешь, не на твоей вахте было?
    
— Ты что, больной? — Сразу перестал улыбаться. — Шляпил кто — я или ты? Тебе доверили, а ты прошляпил…
    
А старпом-то — надеялся. На что надеялся!
    
"Дед" тоже не стал смотреть пробоину. Ну, а дрифтер, и Митрохин, и Васька Буров — помчались, конечно, бегом. Вернувшись, только головами мотали и языками цокали.
    
Бородачи тоже поинтересовались:
    
— Ну, как, хороша?
    
— Знаешь, — дрифтер говорит, — просто не ожидал, что так хороша!
    
— До порта с нею дойдете?
    
— До порта-то, хоть всю корму отруби, дойдем.
    
Потом кто-то принес на хвосте:
    
— Бичи, «дед» в каюте акт составляет. Я в окно подглядел.
    
Я пошел к «деду». Чего-то он, и правда, писал за столиком, длинную реляцию.
    
— Пошарь там в рундучке, — сказал мне. — Я сейчас кончу.
    
Я вытащил коньяк и две кружки. «Дед» для меня всегда приносил с базы, если мне не удавалось выбраться. Я стал закидывать насчет пробоины — вот, мол, и повод есть, за что выпить. «Дед» отмахнулся, даже с какой-то досадой.
    
— Что вы там паникуете с этой пробоиной? Дать по шее раззяве, который допустил, всего и делов. А вы — в порт! С такой дыркой в порт идти — стыдно.
    
— Ты ж не видел ее.
    
— Видал. Снаружи. Чепуха собачья.
    
— Изнутри поглядеть — море видно!
    
— Заварим, не будет видно море.
    
Я подождал, пока он кончит свою реляцию, а пока разлил по кружкам. Мне даже грустно стало — так мы настроились на возвращение.
    
— Что ж, — говорю. — Тогда — за счастливый промысел?
    
— А вот это не выйдет. — «Дед» взял свою кружку. — В порт все равно придется идти.
    
— Ты ж говоришь — чепуха.
    
— Та, что в корме. Но у нас еще в борту заплата.
    
Я что-то не помнил, чтоб мы еще и бортом приложились. Но, может, я и не почувствовал — когда такой толчок был с кормы?
    
— Постой, — сказал я «деду». — Но мы же правым стояли к базе, а заплата — на левом.
    
— Какая разница? От такого удара весь корпус должен был деформироваться. Когда обшивка крепкая — ей ничего, она пружинит, и только. Но если слабина… А у нас там, поди, на бортах все листы перешивать надо.
    
— Шов пока не разошелся.
    
— Ну-ну, — сказал «дед», усмехаясь, — брякнуть-то легко: "не разошелся", а ты его хоть пощупал? Смотрел на него? А если и не разошелся, значит, попозже. Волна хорошая ударит…
    
— А по новой ее заварить?
    
— В доке. Там все исследовать хорошенько. Ну, поплыли?
    
Вечером, когда я шел от «деда», я все же посмотрел на нее. Свесился через планшир и ничего не увидел — ровные закрашенные швы. И нигде не сосало, не подхлюпывало.
    
Шурка Чмырев подошел, тоже свесился.
    
— Ты чего там высматриваешь?
    
Я ему рассказал, о чем говорил с «дедом».
    
— Из-за этой в порт? — спросил Шурка. — Да ей черта сделалось!
    
Я тоже думал, что черта.
    
В кубрике Васька Буров сидел верхом на ящике, помахивал гвоздодером и проблему решал — открывать или не открывать? Притащил он с базы три ящика с яблоками, с мандаринами и шоколадом, — и проблема была такая: если остаемся, тогда, конечно, открыть; ну, а если в порт? С нас ведь за них вычитать будут. А мы, может, еще и на аттестат не заработали.
    
Мы с Шуркой тоже ясности не внесли.
    
— Не знаю, что и сказать, бичи, — Шурка сразу в койку полез. — Трехнулся «дед». Не пробоину, говорит, а заплату в док пойдем перешивать.
    
Ванька Обод приподнялся в койке, выглянул из-за своего голенища.
    
— Так это он про нее акт составляет?
    
Я сказал, что да, про нее. Ванька от смеха затряс голенищем.
    
— Теперь, — говорит, — мне все ясно, бичи. Почему я матросом плаваю, а не «дедом». Разве ж простому дикарю до этого додуматься?
    
Васька Буров почесал свою лысину.
    
— Дак как, бичи? Открывать? Я — как все скажут.
    
— Не мучайся, — Димка ему посоветовал, — открой. Посмотрим на твои яблоки.
    
— Твое слово — последнее, салага. Ты вторым классом плаваешь, ты ишо на них не заработал.
    
— Неужели?
    
— Вот те «неужели». Весь ящик возьмешь?
    
— Весь нет. Нам с Аликом по два кило запиши.
    
— Пятнадцать — не хочешь? Или весь берите, или я его под койку задвину, пущай до порта лежит.
    
— Была не была, — Шурка сказал. — Я три кило возьму.
    
— Кто еще?
    
— Ты своим пацанкам — по три.
    
— Я не возьму, — сказал Митрохин.
    
— В гробу я их видел, твои яблоки, — сказал Ванька Обод.
    
Васька Буров постукал по ящику гвоздодером — может, еще кто отзовется, — и стал его задвигать под койку.
    
— Запиши на меня весь, — сказал я ему. Надоела мне ихняя бухгалтерия. Я всех угощаю.
    
Тут — только фанера затрещала. Тридцать кило в один миг растащили.
    
Мы лежали в койках, хрустели этими яблоками, когда «маркони» объявил по трансляции:
    
— Матрос Шалай, явиться за радиограммой.
    
Я взял десяток, пошел к нему. Была уже ночь, и мы одни стояли посреди бухты. Бородачи ушли на свою Джорджес-Банку. Огни в городке светились, как в тумане, а поверху, на шоссейке, мелькали красные огоньки и белые конуса от фар.
    
"Маркони" лежал одетый в койке, руки за головой. Сел, помотал чубиком, как с перепоя. Вся щека у него была расцарапана.
    
— Выпить хочешь? — спросил.
    
Я понял, что никакой радиограммы не было; просто, хотел меня одного позвать. Он вытащил поллитру «Московской», мы отпили по глотку из горлышка и закусили яблоками.
    
— Как находишь? — он показал на щеку. — Все, как полагается?
    
— Отдельная — не помогла?
    
— Точно. Но — подошли вплотную. Мне, Сеня, с первого раза не нужно. Со второго — оно надежней.
    
— А думаешь — еще подойдем к базе?
    
— И не раз, и не два, Сеня. Кеп ни за что в порт не уйдет. Он воду будет пить соленую, из моря, чтоб только на весь рейс остаться. Мало еще, он на лишний месяц останется — пока про этот «поцелуй» все забудут.
    
Мне хотелось про заплату сказать, но я как-то уже и сам в нее не верил. Только сказал:
    
— В таких случаях команда должна решать. Ситуация — аварийная.
    
Он усмехнулся криво.
    
— А что такое команда, Сеня? Это же я и ты.
    
— Тоже верно. Значит — за счастливый промысел?
    
Мы отпили еще из горлышка.
    
— Кстати, — сказал я, — чтоб не забыть. Ванька Обод у нас списывается, бабу свою хочет застать. Ты отбей-ка его бабе радиограмму, что он возвращается, — вдруг, и правда, застанет.
    
— Отобью.
    
Он помотал головой, вздохнул, опять потрогал щеку. Ему еще хотелось про свою Галю потравить, так это я понял.
    
— Слушай, — я спросил, — на кой она тебе нужна?
    
— Сам удивляюсь. А в общем — ни на кой.
    
— Влипнешь еще.
    
— Э, куда мне еще влипать! Меня от любого влипа трое потрохов сберегут, и баба такая, что только в гроб меня из когтей выпустит. Но я ж ей тут, на море, звон сделаю! И пускай до нее дойдет, я даже рад буду. Хочется мне, Сеня, хоть последнюю молодость от своей бабы отвоевать. — Он поерошил волосы. Очень уж они были редки. — Вот, до темечка доползет лысина — тут я вполне успокоюсь.
    
Я ждал, когда он про Лилю хоть мельком вспомнит. Наверняка же он с нею говорил обо мне. Он как будто угадал:
    
— А твоя-то все расспрашивала, как ты да что ты. Язык у меня отсох тебя хвалить.
    
— Зачем бы это ей?
    
— Зачем! Замуж ей — пора вроде?
    
— За меня, что ли?
    
Он засмеялся.
    
— Молодой ты еще, Сеня. Молодой, не обученный. Если баба любит, то хуже моряка для нее мужа нету, а если не любит — то нету лучше. Круглый год ты по морям, по волнам, только весточки от тебя и гроши. Чувствуешь, какая малина.
    
— Ну, она про это не думает.
    
— Смотри-ка, до чего особенная! Не думает, но — прикидывает. Сама себе в том не признается. Ты женился б на ней?
    
— Не знаю.
    
— Это опасно, Сеня, когда не знаешь.
    
— Ну, не для меня она. И я — не для нее.
    
— Почему бы это, Сеня? Она — образованная, да? Институт кончила? Какой же институт, рыбный? И что — она больше твоего про рыбу знает? Книжек больше прочитала?
    
— Она, наверно, знает, какие читать.
    
— Этого никто не знает, пока не прочтет. Ах, Сеня! Нам с тобой совсем другое нужно.
    
— Что же нам нужно?
    
— Ну, как минимум, — чтоб по нас тосковали, когда мы в море качаемся. А главное — жить бы не мешали, когда мы приходим. Не висели бы гирями какими-то! Сколько мы пороху тратим, а потом — сами же в мышеловке сидим. И учти, Сеня, она тебе тоже жизни не даст. Знаешь, чем она тебя держать будет? Тем, что она тебя облагодетельствовала. Век ты ей будешь обязан. Такая это девка, я кожей чувствую.
    
Ну, дальше-то можно было и остановить его. Что я хотел про нее знать, я сам выясню.
    
— Спрашивала она у тебя, что, наверное, "трудный у него характер"? У меня, то есть.
    
— Спрашивала, Сеня.
    
— Говорила, что ко мне подход нужен особенный?
    
— Говорила, Сеня.
    
— И что не всякая, мол, согласилась бы со мной иметь дело?
    
— И про это, Сеня.
    
Вот тут мне сразу грустно сделалось. Оттого, наверно, что она не соврала, когда говорила: "Я — как все".
    
— Ну, кончили об этом, — я сказал. — Ты спать будешь?
    
— Хотел бы, да кепа должны запрашивать с базы. Чего-то они про нас решают.
    
Мы ждали часов до двух, допили всю бутылку и не дождались вызова.
   
   
    
     
4
    
    
Утром причалил к нам катер с плавбазы.
    
Каждый после чая слонялся, как хотел, когда увидели — он режет зеркальную воду в бухте, заходит к нам с правого борта, хоть ближе было с левого — начальство, стало быть, пожаловало.
    
Мы его притянули, наладили трап, и вот кто по нему сошел — собственной персоной Граков.
    
С «Арктики» он уже обветриться успел, как-то поздоровел. Спрыгнул на палубу, как молодой, улыбнулся нам по-отечески, зубы показал золотые.
    
— Что, утопленники, носы повесили? Ну, понимаю, понимаю, когда план срывается, это обидно.
    
Такое, значит, было начало. Кеп вышел его встречать, он с ним едва-едва поприветствовался и снова к нам, палубным:
    
— С таким-то капитаном унывать? Ну, Николаич, веди, показывай свои раны.
    
С Граковым сошли еще — групповой механик, тощеватый, сутулый, в синем плаще с капюшоном, и пара работяг — сварщики, в руках у них ящики были с электродами и клещами.
    
Повалили все в корму. Граков первый в каптерку полез. Там уже доски боцман проложил, чтоб начальство ноги не промочило. Граков там походил, доски под ним гнулись, снял перчатку и пальцем пощупал край пробоины.
    
— Н-да. Обидели вас чувствительно.
    
Групповой механик тоже спустился, тоже поглядел, но — молча. Вид у него скучный был, наморщенный, как перед первой стопкой.
    
Граков спросил:
    
— А что по этому поводу думает стармех?
    
Кто-то уже позвал «деда», он стоял над люком. Кашлянул в кулак и сказал:
    
— Думает, что чепуха.
    
Граков от его голоса вздрогнул, выгнул шею, чтобы увидеть «деда», и чуть потемнел.
    
— Ну, не совсем чепуха. Но если команда горит желанием…
    
— Команда-то горит. Пока не зальется.
    
— Ну, что за настроение, Сергей Андреич, я тебя не узнаю.
    
Граков стал вылезать. «Дед» стоял ближе всех и мог бы подать ему руку, но не подал. «Дедов» начищенный штиблет был как раз против его лица. Граков на него поглядел и поморщился. Но «дед» не убрал ногу, пока тот не вылез.
    
— Не узнаю, — опять сказал Граков. — Сам говоришь: «Чепуха», а настроение… Этак ты нам бичей деморализуешь.
    
— Сходим ко мне в каюту, объясню. И акт покажу.
    
— У тебя уже и акт составлен? Ну-ну. Группового тоже приглашаешь?
    
— Конечно, — сказал «дед». И подал групповому руку. — Он-то, надеюсь, и поймет.
    
Граков опять потемнел, но смолчал.
    
Пробыли они у "деда" минут пятнадцать. Вышли, заглянули через планшир. Мы гурьбой стояли поодаль.
    
— Что-то сомнительно, — Граков поглядел на группового. — Как твое мнение?
    
Тот опять заглянул, как будто ему мало было одного раза.
    
— Не мешает прислушаться к Бабилову.
    
— А мы что делаем, Иван Кузьмич? — Граков спросил досадливо. — Мы разве не прислушались? Но надо же решать по существу.
    
Групповой пожал плечами. Решать ему очень не хотелось. Граков подождал и отвернулся от него.
    
— Что ж, Сергей Андреич. Твои соображения, конечно, весомые. Тем более ты акт составил. Стал, так сказать, на официальную точку зрения. Тем самым ты с себя ответственность как бы снимаешь…
    
"Дед" как будто не слушал его, смотрел на фарерские сопки.
    
— Ну, естественно, ты о безопасности обязан думать. На то ты и стармех. Никто тебя не осудит, если ты находишь, что судно аварийное, и надо его вести в док. В таких случаях лучше, как говорится, перестраховаться. Никто не осудит, ты прав. Но стране рыба нужна, вот в чем дело. Мы все это помним. Стране нужна рыба.
    
"Дед" поглядел на него как-то устало.
    
— Стране тоже и рыбаки нужны.
    
Граков засмеялся, оценил шутку.
    
— Метафизик ты, Сергей Андреич. Отделяешь людей от дела. Ну, что ж. Вот они-то пусть и решают. А, рыбаки? Как — уйдем в порт или останемся на промысле, выполним трудовой долг? Тут первое слово — команде. Не возражаешь?
    
"Дед" чего-то хотел ответить, потом повернулся и пошел прочь. Мы расступились, дали ему пройти.
    
— Ну, утопленники, — Граков к нам подошел, — ваше слово! Никто за вас его не скажет. Опасность некоторая, конечно, есть. Бабилов — механик знающий. Но и мы с вами тоже кое-что знаем. Как люди плавают. В каких, понимаете, условиях. Когда необходимость велит. Про это ведь в акте не напишешь…
    
Мы стояли толпой, переминались. Потом Шурка спросил:
    
— Ну дак чего? В порт, значит не идем?
    
Граков ему улыбнулся:
    
— Хочешь, чтоб я тебе приказал? А я, наоборот, тебя хочу послушать, твое мнение.
    
— А чего меня-то слушать? На ж… поглядеть, как нам ее поцеловали.
    
— Это ты называешь «поцеловали»? Я думаю, это по другому называется. Это на вашу ж… только "обратили внимание". Так точнее будет, правда? Да сам же ваш Бабилов — слыхали? — «чепуха», говорит, заварить — раз плюнуть.
    
Я сказал:
    
— Он не про это говорит.
    
Шурка от меня отмахнулся, чуть не со злостью.
    
— Да будет вам хреновину плести с твоим «дедом»! Помешались на этой заплате.
    
Граков переглянулся с групповым.
    
— Я ж говорю, совсем он их деморализовал. Тот лишь плечами пожал, не ответил. Тут Ванька Обод вперед выступил.
    
— Лично я вот списаться хочу… Это как, можно или нет? Граков поглядел на него строго. Ванька весь ужался.
    
— Как фамилия?
    
— Да чо «фамилия»? Вопрос нельзя задать?
    
— Ну, а все-таки, фамилия у тебя есть? Или ты ее стесняешься? Вот у меня — Граков, все знают. А ты у нас — беспризорный, что ли? Иван, не помнящий родства?
    
Ванька помялся, выдавил из себя:
    
— Чо это не помнящий? Иван Обод… Ну?
    
— Родила, наконец! Значит, списаться хочешь, Иван Обод? Товарищей бросить?
    
— К доктору я на прием записан. Еще раньше.
    
— Болен, значит? Плохо себя чувствуешь? Это другое дело, прости. Это вопрос не принципиальный. Конечно, держать не будем. Причина вполне уважительная.
    
Бондарь спросил:
    
— А другим нельзя? Ребров моя фамилия.
    
— Можно, Ребров. Представь себе, можно. Каждый, кто хочет списаться, может это сделать. В установленном порядке. Подать заявление капитану, получить у второго штурмана аттестат и так далее. Держать никого не собираемся. Боязливые да робкие нам не нужны. Коллектив у нас здоровый, а от балласта освободится — еще будет здоровее. Так, орлы?
    
Он улыбался, все свое золото выставил, а руку положил на плечо — тому, кто поближе. А ближе всех к нему Митрохин стоял, чокнутый наш, моргал белесыми ресницами. И тут он весь встрепенулся, покраснел, даже затрясся от злости, что ли, или знамение ему привиделось.
    
— Что мы стоим, действительно, лясы точим! Работать надо! Чиниться. А думать — не хрена, ребята. А ну, айда работать!
    
— О! — Граков удивился даже, потрепал его по плечу. — Гляди-ка, Иван Кузьмич. Мы тут про железо беспокоимся, а на этом железе — еще люди плавают!
    
Чокнутый наш рванулся — куда-то чего-то вкалывать.
    
— Ну, ребятки, — Граков нам сказал. — Давайте-ка, действительно делов у нас хватает, не будем розовым мечтам предаваться.
    
Мы постояли и разошлись. Тут лишь заметили, что сварщики уже протянули провода к корме, притащили с катера пару стальных листов. Все — пока мы лясы точили.
    
— Веселей, веселей на палубе! — Это уже старпом покрикивал из рубки. Заспались.
    
Шурка задрался с ним:
    
— Сиди там. Скажи спасибо, что не разжаловали.
    
— Ты с кем разговариваешь?
    
— С кем! С тобой.
    
— А ты глаза разинь. Ты не со мной одним. А за ним действительно кеп стоял — хмурый, шапку на брови надвинул. К нему тоже как будто относилось.
    
— А я вообще говорю. Кой-кого не мешало бы разжаловать.
    
Кеп отошел вглубь. Я взял Шурку за рукав, увел от греха подальше.
    
Отдраили трюма, стали бочки катать на полубак. Это — чтобы корма поднялась. Все делали молча, но каждую минуту готовы были сорваться. Так оно вскорости и вышло.
    
Кепу идея пришла — на полубак еще и сетей натаскать. Это нужно весь порядок, уложенный для выметки, разрушить, а потом его снова набирать. И много ли толку от сетей — в них, в каждой-то, тридцать килограммов весу; это чтоб увеличить дифферент на сантиметр, нужно сеток полста, не меньше. Мы их таскали, таскали, потом соображать начали — что же это мы делаем? А вернее дрифтер обо что-то споткнулся. И озверел.
    
— Посылают командовать лопухов на нашу голову, так их и так и разэтак!
    
А тихо было, и кеп, конечно, услышал. Он уж, поди, и сам был не рад, что такая идея ему пришла, но команда отдана, отменить — амбиция не позволяла.
    
— Скородумов, ты это про кого?
    
Мы бросили сетки, расселись на них и закурили. Спектакля ждем.
    
— А я, — говорит дрифтер, — про тех, к кому это относится.
    
— Скородумов, у меня к тебе давно претензия. Не нравишься ты мне, Скородумов.
    
— А я не за тем плаваю и не за то деньги получаю, чтобы кому-то там нравиться.
    
— Так вот, Скородумов, больше нам с тобой не плавать.
    
— Да упаси! Только до порта дойти, а там расплюемся. Ну, это уж потерпим недельку.
    
— Нет, не недельку, Скородумов. Насчет порта вопрос решенный.
    
Дрифтер так и сел:
    
— Когда это он решенный?
    
— Извини, с тобой не посоветовались. Так что можешь — в индивидуальном порядке. Мы тебе замену найдем.
    
Дрифтер взял сетку и потащил. Мы за ним. Лицо у него свекольное стало, но все слова в горле застряли.
    
— Хорош! — кеп наконец скомандовал. — Больше не таскайте.