1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
Так человек, раз в чреве он зачат,
   
Весь — руки, ноги, все иные части,
   
И ум его, и дух его,— растет,
   
Но кто же он, кто это совершает?
   
Кто он, кто заостряет цепкий терн?
   
В самодозоре, то природа снова.
   
Различные возьми ряды зверей,
   
Что есть, то есть, им быть такими должно.
   
Неборожденных, вновь, коснись существ,
   
Владычествует ими Самобытный,
   
У них же самоцельных нет путей.
   
Когда б они могли создать причинно
   
Рожденье, смерть могли бы проверять.
   
К чему ж тогда искать освобожденья?
   
Иные говорят, что это «Я»
   
Причина есть рожденья, а другие
   
Твердят, что «Я» — причина смерти есть.
   
Иные утверждают, что рожденье
   
Идет из ничего и гибнем мы,
   
Не выполняя замысла кончиной.
   
Родится так счастливое дитя,
   
В семье, что благородна и богата,
   
Завещанному учится, растет,
   
Великие Богам приносит жертвы,
   
И имя знаменитое его
   
Является как путь освобожденья,
   
В том имени идет к нам ценный клад.
   
Но, если так, сколь тщетно и бесплодно
   
Освобожденья все ж еще искать.
   
Ты вольности возжаждал, ты желаешь
   
Свой замысел высокий совершить,
   
А твой отец тем временем тоскует,
   
И ты едва вступил на. этот путь,—
   
Не будет зла, коли домой вернуться.
   
Царь Амбариша, в оны времена,
   
В печальном лесе долгое жил время,
   
Оставивши всю царскую родню,
   
И вновь пришел, и царствовал он снова.
   
И Рама, царский сын, родимый край
   
Покинувши, ушел в глухие горы,
   
Но, услыхав разлучности упрек,
   
Вернулся и страной разумно правил.
   
Царь Друма был, ушли отец и сын,
   
Отшельниками были и блуждали,
   
В конце концов вернулися назад.
   
Еще мне говорить ли о Васите?
   
Атрейю называть ли? Эти все
   
Достойные, отмеченные древле,
   
Ушли, пришли, как звезды, свет струить,
   
Светильники прекрасные для мира.
   
Пустыню гор оставить — и царить
   
Благоговейно — нет в том преступленья».
   
Царевич, слыша добрые слова,
   
Храня в душе свой закрепленный довод,
   
Слова любя, не расточая слов,
   
Не споря по примеру школ различных,
   
Советнику спокойно отвечал:
   
«Быть и не быть — то трудные понятья,
   
Вопрос о бытии, небытии —
   
Напрасен он, сомнительность лишь множит,
   
Недостоверность шаткого ума.
   
Наклонности беседовать об этом —
   
Нет у меня. Я дух свой устремил
   
На мудрость, чистоту и отреченье,
   
И с этой достоверностью я слит.
   
Мир полон тщетных знаний и открытий,
   
Учители, свой совершая долг,
   
Искусно сочетают паутину.
   
Но верности основы нет у них,
   
И с ними не хочу иметь я дела.
   
Тот отделяет правду ото лжи,
   
Кто просветлен. Но как родиться может
   
От этих — правда? Это суть слепцы,
   
Ведущие слепых. В ночи проходят,
   
Во тьме густой,— им извлеченья нет.
   
Вопрос о том, что чисто и нечисто,
   
Вовлек людей в сомненья, и они
   
Не могут видеть правды. Много лучше
   
Дорогу чистоты осуществлять,
   
Идти и ведать самоотреченье,
   
Нечистоты не совершать, идя,
   
О сказанном издревле размышляя,
   
Не запершись в предании одном,
   
В едином не упорствуя, а в ум свой
   
Все верные слова светло приять,
   
Чуждаясь тьмы, источника печали.
   
А что о Раме здесь ты рассказал
   
И о других, ушедших и пришедших,
   
Чтоб снова ведать чувственный восторг,—
   
Дороги их поистине напрасны,
   
И мудрый им не будет подражать.
   
Теперь для вас мне разрешите вкратце
   
Правдивую основу изложить:
   
Луна и Солнце могут пасть на землю,
   
Гора Сумеру сокрушится вниз,
   
Но никогда мой замысел не дрогнет.
   
Скорее, чем в запретное вступить,
   
Да буду брошен я в огонь свирепый.
   
И ежели я право не свершу,
   
Что сам себе в душе я предназначил,
   
И ежели на родину вернусь,
   
Дабы вступить в огонь пяти желаний,—
   
Да будет то со мной, в чем клялся я».
   
Так вымолвил царевич и сказал.
   
И доводы его сияли остро,
   
Как совершенства солнечных лучей.
   
Потом он встал и в неком отдаленьи
   
Помедлил. А советник и другой,
   
Учитель, видя тщетность убежденья
   
И видя, что напрасны их слова,
   
Поговорив между собой, решили
   
Идти в обратный путь, в родимый край,—
   
Царевича не смея беспокоить,
   
Присутствием своим обременять,
   
Решение свое они явили,
   
Почтительно и грустно воздохнув.
   
И все ж, неподобающую спешность
   
Из всех свои^с движений устранив,
   
Веление царя осуществляя,
   
Они спокойно медлили в пути,
   
И, ежели кого они встречали,
   
Избравши тех, кто мудрых лик являл,
   
Они такими мыслями менялись,
   
В каких для всех ученых радость есть,
   
И сан высокий свой от всех скрывали,
   
Потом, прейдя, ускорили свой путь.
  
  
   
    
10. ЗОВ
   
   
Учителя с советником оставив
   
И отойдя от этих двух,
   
Пошел, один, царевич по теченью,
   
И, воды Ганга перейдя,
   
Держал он путь к Вершине Ястребиной,—
   
Пятью горами скрытый верх,
   
Приятственный утес, меж скал — как кровля,
   
Он, зеленея, был один.
   
Кусты, деревья и цветы в расцвете,
   
Ключи, прохладные ручьи,
   
Приятно холодящие потоки,—
   
На это все он бросил взор.
   
Потом, пройдя, вступил неторопливо
   
В пятиутесный город он,
   
Спокойный, в осияньи мирной славы,
   
Как некто, кто нисшел с Небес.
   
Царевича увидя, поселяне,
   
Его чрезмерную красу,
   
В младых летах, но в столь великом блеске,
   
Как бы великого вождя,
   
Исполнились предивных странных мыслей,
   
Как бы увидя светлый стяг,
   
Как бы узрев, внезапно, знамя Индры,
   
Завесу Ишвары в лучах.
   
Кто путь переходил, тот шаг замедлил,
   
Кто сзади был, тот поспешил,
   
Кто впереди, назад он обернулся
   
И долго, пристально глядел.
   
Приметы и особенные знаки
   
Впивали взорами они,
   
Глядели, невозможно наглядеться,
   
И преклонились, подходя,
   
Сложивши руки, почесть отдавали,
   
Дивясь и радуясь пред ним.
   
Все, что имели, щедро предлагали,
   
Склоняли скромные тела,
   
Исправив все небрежности движений,
   
Являли молча свой почет.
   
И ниже всех склонялись те, кто, в скорби,
   
Любовью двигнут, мира ждал.
   
Великие, что к важному стремились,
   
Мужчины, женщины — равно
   
Мгновенно на дороге задержались
   
И, преклонясь, не шли назад.
   
Затем что белый серп между бровями,
   
Фиалки глаз его больших,
   
И тело благородное, как злато,
   
И волоконцев меж перстов,—
   
Пусть он отшельник был,— то знаки были,
   
Что перед ними царь святой,
   
И стар и мал, ликуя, восклицали:
   
«Так светел он, что радость нам!»
   
А в то же время, Бимбисара Раджа,
   
В дозорной башне поместясь,
   
Мужчин и женщин видя удивленных,
   
Что это значит, вопросил.
   
И спрошенный, склонив свои колена,
   
Что зрел и слышал, все сказал:
   
«Из рода Сакья, знатного издревле,
   
Царевич, полный совершенств,
   
Небесно-мудрый, не путями мира
   
Идущий в прохожденьи здесь,
   
Царь, чтоб царить над восемью краями,
   
Бездомный, здесь,— и чтут его».
   
Царь, слыша это, был весьма взволнован
   
И, радостный почуя страх,
   
Задержан телом был на том же месте,
   
Душой же он своей ушел.
   
Призвав своих советников поспешно
   
И приближенных, он велел
   
Идти вслед за царевичем сокрыто,
   
Следя, что сделать надлежит.
   
Они, веленье это совершая,
   
Пошли и видели, что он
   
Вступил с невозмутимым видом в город
   
И милостыни попросил,
   
Устав блюдя отшельников великих,
   
С невозмущаемым умом
   
И с ясным ликом, не заботясь, сколько,
   
Велик ли, мал ли дар дадут.
   
Что получал, в свою слагал он чашу
   
И снова возвращался в лес,
   
И, это съев, пил от воды проточной
   
И к Белой восходил Горе.
   
Зеленые деревья обрамляли
   
Спокойной тенью горный срыв,
   
В расщелинах пахучие растенья
   
Взносили нежные цветы.
   
Кричали там цветистые павлины,
   
И, взлетом в воздухе скользя,
   
Другие птицы радостно сливали
   
С тем криком пение свое.
   
Как шелковица в солнечном сияньи,
   
Светился весь его покров,
   
Листоподобно складки изливали
   
Переливающийся свет.
   
Увидя закрепленный лик покоя,
   
Вернулись вестники к царю,
   
И, их подробной повести внимая,
   
Был царь взволнован глубоко.
   
Он царскую велел принесть одежду,
   
Богоподобный свой венец,
   
Покров, как бы обрызганный цветами,
   
И все отличия царя.
   
Потом, как лев, могучий царь звериный,
   
Степенно выступил вперед,
   
Избрав себе из престарелых свиту,
   
Способных мудро понимать.
   
Сто тысяч шло народу вслед за ними
   
К вершине царственной горы,—
   
Как бы, темнея, туча восходила
   
До островерхой белизны.
   
Достоинство узревши Бодгисаттвы,
   
Покорный воле, каждый жест,
   
Сидящего увидя на утесе,
   
Как Месяц в чистых небесах,
   
Увидя красоту, что вне сравненья,
   
И чистоту, чей лик един,
   
Царь испытал то в сердце обращенье,
   
Что может вера порождать.
   
И, соблюдая знаки почитанья,
   
С учтивым видом подходя,
   
Приблизясь, вопросил он Бодгисаттву,
   
Благополучен ли он тут.
   
Согласно с обстоятельством вопроса,
   
Дал Бодгисаттва свой ответ,
   
И в очередь свою царя спросил он,
   
И царь ответил на вопрос.
   
Когда ж вопросы эти завершились,
   
Блюдя достоинство свое,
   
На ясноликом царь воссел утесе,
   
На боговидного смотря.
   
Он видел черт нежнейших умягченность,
   
Во всем он зрел высокий сан,
   
Здесь родовая чувствовалась знатность,
   
Был унаследован удел.
   
Свои на время подавивши чувства,
   
Дабы сомненья разрешить,
   
Царь вопросил, как это так случилось,
   
Что тот, кто солнечно рожден,
   
Из царственной семьи, благоговенье
   
Хранившей десять тысяч лет
   
И даже десять тысяч поколений,—
   
Как он, такой скопивши клад,
   
В летах столь юный, в мудрости отличный,
   
Отшельник ныне, бросив сан,
   
Царя святого опустив сыновство,
   
Одеждой грубою покрыв
   
Красивый вид, достойный умащений
   
И благовоний,— здесь один,
   
С рукой, которой нужно б царством править,
   
Теперь протянутой в мольбе,
   
Чтоб благостыню, малость скудной пищи,
   
На место скипетра приять.
   
«Когда бы ты не царского был рода,—
   
Так продолжал беседу царь,—
   
С тобой я разделил бы это царство,
   
Когда б ты только захотел».
   
И продолжал: «О, взвесь, тебя прошу я,
   
Мои правдивые слова:
   
Желанье власти близко к благородству,
   
И справедлива гордость та.
   
Коль нет желанья покорять надменных
   
И волю наклонять в других,
   
Отдать тогда оружье сильным нужно,
   
Рукой воинственных водить.
   
Но кто ж, когда ему дано наследством
   
Главою царства мощным быть,
   
Не возжелает взять бразды правленья
   
И быть над миром и войной?
   
Кто — мудрый, знает время для молитвы
   
И для богатства и услад.
   
Но если троекратность не блюдет он,
   
Чтя веру, он богатству чужд.
   
Кто — в мире, тот печется о богатстве,
   
А к вере равнодушен он.
   
Но бедным быть, с пренебреженьем к вере,—
   
Какой тут может быть восторг?
   
Когда же троекратностью владеешь,
   
Разумно пользуяся всем,
   
Поистине тогда назваться можешь
   
Владыкой достоверным ты.
   
Не дозволяй же телу, что Судьбою
   
Щедротно так одарено,
   
Отвергнуть всю лучистость доброй жертвы
   
И отказаться от наград.
   
Мандгари Чакравартин был монархом,
   
Четыре царства знал мирских,
   
И с Сакрой разделял престол он царский,
   
Но править Небом он не мог.
   
А ты с своею силой мощно-грозной
   
Две власти можешь ухватить,
   
Ты можешь править Небом и Землею,
   
Два света сочетав в один.
   
На царскую я власть не опираюсь,
   
Тебя здесь силой не держу,
   
Но, видя лик красивый измененным,
   
Узрев отшельника наряд,
   
Тебя весьма я чту за добродетель,
   
Но человека жаль в тебе:
   
Как милостыни, здесь ты просишь пищи,
   
Тебе даю я всю страну.
   
Пока ты юн и одержим страстями,
   
Используй это, усладись,
   
А в зрелый возраст собери богатство,—
   
Когда же старость подойдет,
   
Когда твои способности созреют
   
И будешь ты как спелый сноп,
   
Перед тобою время развернется,
   
Дабы молитвенность блюсти.
   
Благоговейный жар в младые лета
   
Ключи желанья пепелит.
   
Когда же стар и дух желанья меньше,
   
Час одиночества искать.
   
Желать богатства в дни, когда стал старым,
   
То стыд, и срама мы бежим,
   
Но в юности, когда подвижно сердце,
   
Час наслажденья разделять.
   
Дни юности в товариществе тратить,
   
Исчерпать светлый разговор.
   
Когда ж, скопляясь, годы наползают,
   
Тогда молитвенность блюсти.
   
Тогда гасить горящих пять желаний
   
И в сердце радость умножать,—
   
Не это ль есть закон царей издревле,
   
Благоговейности устав?
   
Не это ли есть путь царей старинных,
   
Что на драконовой спине,
   
Лелея в сердце тихость ликованья,
   
Дошли превыспренних жилищ?
   
Божественные эти самодержцы,
   
Сияя личной красотой,
   
Достойно соблюли благоговейность
   
И в Небе взяли свой удел».
   
Так Бимбисара Раджа все исчерпал,
   
Все убеждения привел,
   
Но, как гора верховная Сумеру,
   
Царевич был неколебим.
  
  
   
    
11. ОТВЕТ
   
   
Благопристойно Бимбисара Раджа
   
И кротко-миротворческою речью
   
К царевичу ходатайство направил,
   
И он ответ почтительно держал.
   
Глубокими, волнующими сердце,
   
Словами так ответствовал царевич:
   
«Преславный и всему известный миру,
   
На разум речь твоя не восстает.
   
Так говорить велит благоговенье,
   
Нет в мире обеспеченного места
   
Для благости,— когда ж слабеет благость,
   
Высокое как имя сохранить!
   
Достоинство, в котором достоверность,
   
В связи прямой находится со дружбой,—
   
Коль верный друг богатства не жалеет,
   
Сокровищем зовется он тогда.
   
Но быстро расточается богатство,
   
В любой стране он» непостоянно,
   
А что дают кому из милосердья,
   
Удвоенным вернется этот дар.
   
Так милосердье друг есть достоверный,
   
Хоть расточает, нет в том сожаленья,
   
Ты щедр и добр, как ведомо, и, встретясь,
   
Беседуем с приятственностью мы.
   
Рожденья, смерти, старости, болезни
   
Боюсь,— к свободе путь найти хочу я,
   
Я устранил семейственные чувства,—
   
Так как же я могу вернуться в мир,
   
К пяти желаньям, и не опасаться,
   
Что ядовитый змей разбужен будет,
   
И льдяный град посыплется свирепо,
   
И в лютом буду вновь сожжен огне.
   
Боюсь многопредметного хотенья,
   
Водовороты взвихривают сердце,
   
И пять желаний — шаткие то воры,
   
Что заприметят, тотчас нет того.
   
Сокровища любимые воруют,
   
И вот они, неверные, как тени,
   
И вот они скользят, как привиденья,
   
Действительность становится как сон.
   
Кто поглядит, на миг он это видит,
   
Но прочно ум схватить они не могут.
   
Итак, они — великие препоны,
   
К спокойствию испорчен ими путь.
   
Коль радости Небес иметь не стоит,
   
Что ж о людских нам говорить желаньях,
   
Любви безумной в них гнездится жажда,
   
Ты в сладости, пока не истощен:
   
Так дикий ветер мечет пламя выше,
   
Пока топливо вовсе не иссякнет,—
   
Нет более неправого в сем мире,
   
Как эти пять желаний с царством их.
   
Всяк, кто уступит мощности хотенья,
   
Усладой взят, и мертв он для рассудка.
   
Кто мудр, желаний этих он боится,
   
Страшится он пути к неправоте.
   
Так царь, что правит четырьмя морями
   
И всем, что между них, желает больше;
   
Так Океан, не знающий предела,
   
Не ведает, где стать ему, когда.
   
Струило Небо желтый дождь из злата,
   
И Манга Чакравартин меж морями
   
Всем правил, но вздыхал он в возжеланьи
   
И тридцать три он неба восхотел.
   
Престол свой разделил с могучим Сакрой
   
И умер в силу властного хотенья.
   
Ниаса же чрез умерщвленье плоти
   
Жилищ небесных тридцать три приял.
   
Но силою хотенья стал он гордым,
   
Надменничал в блестящей колеснице,
   
И, развалясь с небрежностью, упал он
   
В змеиный кладезь, прямо в глубину.
   
Всемирный царь, кого зовем мы Яма,
   
По Небесам превыспренним блуждая,
   
Небесную жену избрал царицей
   
И встал у Риши злато вымогать,
   
А Риши в гневе наговор сказали,
   
Нагромоздив на чару чарованье,
   
И умер он. Нет в мире постоянства,
   
Хотя бы для властителя Небес.
   
Нет края достоверного, хотя бы,
   
Кто в нем живет, был с сильною рукою.
   
Но если кто оденется лишь в травы
   
И ягоды как пищу изберет,
   
И будет пить лишь из ручьев проточных,
   
И с волосами длинными, как волны,
   
Пребудет, как молчальник, без хотений,
   
В конце свое алканье он убьет.
   
Узнай, что потакать пяти желаньям,—
   
То льгота, что заведомый есть недруг
   
Благоговейных. И тысячерукий
   
Могучий царь — как победить его?
   
Погиб от страсти сильный Риши Рама,—
   
Сын Кшатрии, насколько же я должен
   
Сильней свои удерживать хотенья?
   
Лишь полелей одно мгновенье страсть,—
   
И, как дитя, она растет проворно.
   
Поэтому, кто мудр, ее не терпит:
   
Кто захотел бы в пищу взять отраву?
   
Лаская хоть свою, умножишь скорбь.
   
Коль страсти нет, коль хоть не понуждает,—
   
Истоков скорби нет, ни тока боли,
   
И, ведая всю горечь скорби, мудрый
   
В истоках скорбь вытаптывает прочь.
   
Что в мире называют добродетель,
   
Есть лик иной того же злополучья,
   
Хотение в пределах не удержишь,
   
Оплошность — тут, за ней — и вся беда.
   
Оплошностью нагромождают гибель,
   
Смерть стережет на этой злой дороге,—
   
Кто мудр, тот, осмотрительно провидя,
   
Что все — мечта, не жаждет ничего.
   
Кто видимого хочет, хочет скорби,
   
Любовью будет вновь уловлен в сети,
   
Не видя окончательной свободы,
   
Пойдет вперед от боли к боли вновь.
   
Такой в руке кто факел жгучий держит,
   
Тот руки жжет: кто мудр, того бежит он.
   
Безумец же, кто в этом усомнится,
   
Все будет сердце к зною торопить.
   
Алкание — змеиное то жало,
   
И ярый гнев — змеиная отрава,
   
Кто мудр, тот к скорби путь, как кость гнилую,
   
Отбросит прочь, чтоб зубы сохранить.
   
Ее ли будет пробовать и трогать?
   
Сыны земли за то гнилое мясо,
   
Как стаи птиц, готовы состязаться,—
   
И царь за тем пройдет через огонь?
   
Так мы должны смотреть и на богатства:
   
Мудрец, коли наполнит кладовые,