1 2 3 4 5 6 7 8 
     
Когда решалась судьба декабриста Николая Лорера, царь вообще указал на пустое место. Долго колесили по Сибири жандармы, прежде чем нашли хотя бы избенку одну поблизости. Мертвый Култук называлось то место. И в нем действительно только одна изба.
     
Матвея Муравьева-Апостола царь поселил в Вилюйске.
     
Узнали жители — каторжный едет на поселение. Что за каторжный, толком никто не знал. Всполошился Вилюйск. Разные слухи пошли нехорошие. Мол, едет грабитель с большой дороги, мол, пятерых зарезал.
     
Поселился ссыльный. Живет незаметно. Ножей не точит. Никого не режет.
     
«Что-то не то», — понимают жители. Стали при встречах с ссыльным они здороваться. Кто-то даже в доме у него побывал. Разнес по Вилюйску: в доме, мол, книги — полным-полно. Как-то мальчишки к дому подкрались. Увидел ссыльный.
     
— Заходите, — сказал ребятам.
     
Смутились мальчишки, однако зашли. Сидели, листали книжки. Ссыльный о диковинных странах им рассказал, карту и глобус показал.
     
— Есть люди как сажа черные, — несли ребята потом по Вилюйску.
     
— А земля стоит не на трех китах. Она есть шар и вертится.
     
— А за что он сослан? — интересуются жители. — За что?
     
Разводят ребята руками:
     
— Не говорил.
     
Потянулись мальчишки к Муравьеву-Апостолу.
     
— Про войну расскажи, про войну. Про Суворова и Кутузова. (Матвей Муравьев-Апостол отличился в войне с французами. Три награды имел за храбрость.)
     
Опять по Вилюйску несли ребята:
     
— Суворов ел солдатские щи и кашу.
     
— Правый глаз у Кутузова был незрячий.
     
Интересуются жители:
     
— А за что же он сослан? За что?
     
Разводят ребята руками:
     
— Не говорил.
     
Все больше и больше интерес у жителей к ссыльному. Вот и взрослые стали к нему заходить. Поначалу на минутку, на две. Потом по часу, по два сидели. Стал им Муравьев-Апостол книги давать для чтения. О многом рассказывал. То про луну, про Солнце, то про Петербург и Сенатскую площадь. То про Кутузова и партизана Дениса Давыдова, то про царя и Алексеевский равелин.
     
Прошел год. Нет в Вилюйске теперь человека, который не знал бы, кто такие декабристы, за что боролись они, за что сослал государь их на каторгу.
     
Недолго пробыл здесь Муравьев-Апостол. Перевели декабриста в другое место. Сожалели о нем в Вилюйске.
     
— Жаль, что уехал, жаль.
     
— Что тут скажешь — конечно, жаль.
     
И кто-то задумчиво, тихо:
     
— Дороги ему хорошей. О деле святом, великом пусть и в новых местах расскажет.
     Мельница
     
Десять лет простояла она в бездействии. Что-то случилось с приводом. Отказалась работать мельница.
     
Многие брались ее наладить. Что-то крутили, где-то вертели. Морщили лбы, разводили руками. Кряхтели, потели. Только уперлась мельница. Хоть умри — колесо не вертится.
     
Как-то ученый немец чудом сюда попал. В ноги упали немцу. Явился гость на мельницу. Что-то потрогал, на что-то глянул.
     
— Не знаю, — произнес. Уехал.
     
Стала мхом покрываться мельница. Травой заросло подворье.
     
И вдруг… Пашка, Наташка и бурят Талалайка сами увидели — заработала старая мельница. Закрутилось, задвигалось колесо. Заискрилось веселыми брызгами.
     
Понесли Пашка, Наташка и бурят Талалайка новость по всей округе:
     
— Крутится!
     
— Крутится!
     
— Крутится!
     
— Стойте, так кто же крутится?!
     
— Колесо!
     
— Колесо!
     
— Колесо!
     
— Чье колесо? Какое?
     
— То, что на мельнице!
     
— Мельнице!
     
— Мельнице!
     
— Стойте же вы, пострелы. Кто починил? Говорите толком!
     
— Они, — отвечают Пашка, Наташка и Талалайка.
     
— Кто они?!
     
— Эти!
     
— Эти!
     
— Да говорите вы ясно, грачи-сороки!
     
— Те, которых царь в кандалах пригнал.
     
Мельницу, которую никто не мог починить, пустили в ход декабристы Николай Бестужев и морской офицер Торсон.
     
Среди декабристов много было людей знающих и умеющих. Своим искусством и опытом многим в Сибири они помогли.
     Уродилось
     
Пашка, Наташка и бурят Талалайка новость несут по округе:
     
— Уродилось!
     
— Уродилось!
     
— Что уродилось?
     
Разводят ребята руками.
     
— Желтое, аж красное, — заявил Пашка.
     
— Длинное, — сказала Наташка.
     
Талалайка добавил:
     
— С хвостиком!
     
— Где уродилось?!
     
— Там!
     
Показали ребята на стену, которая окружала Читинский острог. За этой стеной, за частоколом, был клочок земли. Перекопали ее декабристы, устроили огород. А нужно сказать, что в тех местах никто до этого огородами не занимался.
     
Про огороды первым узнал Талалайка. Залез он как-то на тюремную стену, а это совсем не простое дело, глянул внутрь — видит, декабристы копают землю.
     
Рассказал Талалайка Наташке и Пашке о том, что видел.
     
«Что же там такое?» — гадают те.
     
С этого дня и стали ребята приходить к стене. Правда, Наташка и Пашка лазить на нее не решались. Лазил Талалайка. Что видел, о том рассказывал.
     
Вскоре он доложил:
     
— Что-то в землю они понатыкали.
     
Через какое-то время:
     
— Что-то растет. Прет из земли зеленое.
     
К середине короткого читинского лета разросся за тюремной стеной огород. Огурцы завязались, поднялся картофель, репа взошла, морковь.
     
Прошло еще небольшое время. Талалайка снова залез на стену. Видит, Волконский идет меж грядок.
     
— Волконский идет, — зашептал ребятам. — Остановился.
     
Через минуту:
     
— Нагнулся, руку к чему-то тянет.
     
Не утерпели Наташка и Пашка. Тоже полезли на стену. Вцепились руками в бревна, глазеют на огород.
     
Нагнулся Волконский к какой-то зеленой метелке. Дернул. И вдруг из-под земли — длинное, желтое, с хвостиком. Разинули рты ребята — впервые видят они морковь. Соскочили с забора, понеслись по читинским улицам:
     
— Уродилось!
     
— Уродилось!
     
— Что уродилось? Где уродилось?
     
— Там!
     
Местные жители вскоре переняли опыт у декабристов. Теперь огороды появились в разных местах Сибири.
     
Позже, когда декабристы вышли на поселение, им удавалось, правда не под открытым небом, а в парниках, выращивать в Сибири и цветную капусту, и спаржу, и даже арбузы и дыни.
     «Озолочу!»
     
У иркутского купца-богатея помирала жена. Молодая. Красивая. Купец плакал, как маленький. Метался от доктора к доктору:
     
— Спасите! Озолочу!
     
Получали доктора деньги. Лечили. Но больной становилось все хуже и хуже. Наконец наступил момент, когда уже никто не брался спасти умирающую.
     
Побежал купец к колдунам и знахарям. Заклинали те, плясали вокруг больной. Огонь разводили, дымили, чадили. Помирает совсем жена.
     
И вот тут какая-то иркутская старуха шепнула обезумевшему от горя купцу — мол, в Читинском остроге сидит колодник.
     
— Он доктор. Своих он лечит. Великий искусник.
     
Старуха сказала правду. Декабрист доктор Вольф был великолепным врачом. До ареста он числился личным лекарем главнокомандующего Южной армией.
     
Помчался купец в Читу. Бросился к коменданту тюрьмы:
     
— Спасите! Не забуду! Озолочу!
     
Долго не мог понять комендант: в чем дело, кого спасать, от кого спасать? Решил, что на купца напали разбойники.
     
— Да не разбойники. Жена помирает, — стонал купец.
     
Согласился комендант отпустить заключенного. Посадили Вольфа в телегу. Приставили рядом солдата с ружьем. Поехали.
     
Вылечил доктор молодую купчиху. Купец от счастья был на десятом небе. Отпуская Вольфа, он поставил перед ним расписной кувшин. Подивился Вольф: что это, мол, такое?
     
— Вам, — говорит купец. — С огромнейшей благодарностью. От души, от сердца. Внутрь загляни, благодетель, внутрь.
     
Поднял Вольф крышку, глянул в кувшин. А там полным-полно золота. Нахмурился Вольф. Отодвинул кувшин.
     
— Не беру. Не беру! Пошли, — сказал караульному.
     
Уехал Вольф с караульным солдатом, а купец еще долго стоял над кувшином, остолбенело смотрел на золото.
     
— Не поймешь их, каторжных. Ей-ей, не поймешь!
     
Своим искусством доктор Вольф прославился на всю Сибирь. Многих он спас от тяжелых болезней и верной смерти. Даже сам генерал Лепарский у него лечился.
     
Но денег Вольф никогда не брал. Об этом тоже в Сибири знали. Об этом легенды тогда ходили.
     Задачи
     
Многими добрыми делами оставили декабристы в Сибири о себе благодарную память. Особенно тем, что создавали для местных детей школы.
     
С ребятами занимались и Матвей Муравьев-Апостол, и братья Бестужевы, и братья Беляевы, Александр Якубович, Петр Борисов, Петр Муханов, моряк Торсон. Занимались и другие.
     
Учил детей и Иван Якушкин. Когда освоили дети чтение, с цифрами их познакомил. Обучил сложению и вычитанию, умножению и делению. Про половинки и четвертинки им рассказал. Ребята были смышлеными — освоили даже дроби.
     
Но больше всего любили ребята решать задачи.
     
— Сегодня задача на сложение, — начинает Якушкин.
     
Замрут ребята, слушают.
     
— Было у барина две деревеньки. Прикупил барин еще одну. Сколько всего стало?
     
— Три, — голосят ребята.
     
— Правильно. А теперь давайте на умножение. Срубил крестьянин в барском лесу три осинки. Узнал барин, приказал за каждое дерево всыпать крестьянину по пять плетей. Сколько плетей получил крестьянин?
     
— Пятнадцать! Пятнадцать! — кричат ребята.
     
— Молодцы. Правильно. А теперь давайте на вычитание.
     
Притихли опять ребята. Начал Якушкин:
     
— Собрал крестьянин с поля десять мешков зерна. Три из них за землю отдал помещику. Четыре мешка вернул тому же помещику за долги. За крестины сына один мешок оттащил попу. Два пришлось отнести купцу — задолжал крестьянин купцу за ситец. А ну, кто живее из вас сосчитает, сколько мешков зерна у крестьянской семьи осталось?
     
— Ничего не осталось! — кричат ребята. — Ничего! Пусто!
     
— Молодцы, — говорит Якушкин. — Ну, дело у вас пойдет.
     Мятежный дух
     
Жандармы искали мятежный дух.
     
Унтер Уклейка примчал к исправнику:
     
— Нашел!
     
— Ну, ну.
     
— Пушки видел! Ядра видел!
     
Исправник недоверчиво посмотрел на жандарма.
     
— Ты — того… Снова пьян?
     
— Никак-с нет.
     
— Ступай-ка сюда.
     
Уклейка шагнул.
     
— Дыхни!
     
Дыхнул жандарм. Видит исправник — верно, не пьян Уклейка.
     
— Так что ты видел?
     
— Пушки видел. Ядра видел, — твердил Уклейка. — Порох в мешках. Фитили для запала.
     
Исправник все еще с недоверием смотрел на жандарма, однако спросил:
     
— Где? У кого?
     
— У него, — зашептал Уклейка. — Рядом с домом, в амбаре.
     
Все было ясно. Речь шла о декабристе, бывшем подполковнике Андрее Васильевиче Ентальцеве. Отбыв каторгу, Ентальцев жил на поселении в городе Ялуторовске.
     
— Да-с, — протянул исправник, а сам подумал: «Молодец Уклейка. Все совпадает. Не зря и начальство о том говорило».
     
Как раз в это время предполагалось, что Сибирь посетит наследник русского престола, будущий царь Александр II. Наследник должен был проехать и через Ялуторовск. Предупредили об этом исправника, а заодно и о том, чтобы зорко следил за городом. Прежде всего за ссыльными декабристами. (Кроме Ентальцева, здесь жили Якушкин, Пущин и Оболенский.) Чтобы был начеку. Не убавилось, мол, у злодеев мятежного духа. Всякое может быть.
     
В ту же ночь, взяв отряд военного караула, исправник окружил дом и амбар Ентальцева.
     
Наставлял:
     
— Тише, чтоб взять живьем!
     
— Если будет стрелять из пушек, не разбегайся. Падай на землю, ползи пластом.
     
Крадутся солдаты к амбару. Вдруг раздался какой-то шорох — то ли в амбаре, то ли за ним.
     
— Ложись! — закричал исправник.
     
Упали солдаты на землю.
     
— За мной!
     
Пополз исправник, за ним солдаты.
     
Снова раздался шорох.
     
— Замри!
     
Замерли все. Уклейка лежит, трясется. Пролежали минуту, две, снова исправник командует:
     
— Вперед!
     
Поползли солдаты. Опять шорох.
     
— Стреляй! — закричал исправник.
     
Пульнули солдаты по двери амбара. Тут же вскочили в рост. Помчались к амбару. Выбили с ходу дверь.
     
Осмотрели амбар — два старых лафета, труба от самовара, шары от крокета, мешок с овсяной крупой. Фитилей никаких, конечно, не видно. Даже ничего похожего.
     
Вдруг снова в амбаре шорох.
     
— Ложись! — закричал исправник.
     
Упали на пол солдаты.
     
«Мяу», — раздалось в темноте.
     
— Ты что же, — закричал исправник на Уклейку, — шутки шутить вздумал? Ну, где твой порох, где ядра, пушки?
     
— Да тут они были, тут, в щелку я видел, — уверяет жандарм. — Были, были. Вот тут стояли. Доложу вам — нюхом учуял мятежный дух.
     
— Нюхом, — ругнулся исправник. — Не в щелку смотри, болван, а в душу. Вот где мятежный дух.
     
…Декабристам разрешили вернуться из Сибири лишь через тридцать лет. Дожили до этого времени всего несколько человек.
    
   
   
    
     
История крепостного мальчика
    
    
     
      
Глава первая
      
Барыня Мавра Ермолаевна
     
     Родное село
     
Село называлось Закопанка. Стояло оно над самой рекой. С одной стороны начинались поля. Уходили они далеко-далеко, куда глаз видел. С другой — был парк и усадьба господ Воротынских. А за рекой, за крутым берегом, шел лес. Темный-темный… Страшно было в лесу, а Митька бегал. Не боялся, хотя и фамилия у него была Мышкин.
     
Прожил Митька в Закопанке десять лет, и с ним ничего не случалось. И вдруг…
     
Как сейчас помнит Митька то утро. Прибежала в избу дворовая девка Маланья, закричала:
     
— Аксинья, Аксинья, барыня Кузьму кличут!
     
Собрался отец, ушел. А когда вернулся, страшно и посмотреть: осунулся, посерел. Отозвал Кузьма Аксинью за дверь и стал о чем-то шептаться. Митька приложил ухо к двери. Только о чем говорил отец, так разобрать и не смог. И лишь по тому, как заплакала мать, как заголосила на разные лады, понял: случилось недоброе.
     
— Тять, тять! — приставал Митька к отцу. — Скажи, что такое, а, тять?
     
Только отец стал какой-то недобрый, все отмахивался и ничего не говорил.
     
А вскоре прибежали Митькины дружки, позвали на улицу.
     
— Митяй, а вас продают! — закричали ребята. — И Гришку продают, и Маньку продают, и Савву одноглазого продают!
     
Митька сначала и понять не мог, а потом понял. Вспомнил: год назад тоже продавали. Все плакали. Только продавали тогда кого-то другого, не Митьку, а теперь, выходит, его продавать будут. А как, он и не знал. И зачем продавать? Митьке и здесь неплохо.
     Продали
     
Шумно, празднично в воскресный день на ярмарке в большом селе Чудове. Скоморохи прыгают, гармоника играет, распевают песни подвыпившие мужики.
     
И все разумно на ярмарке. Ряды идут по базарной площади. В одном ряду гусей и разную птицу торгуют, в другом стоят возы с мукой и зерном, в третьем продают огородную мелочь. А дальше идут скотные ряды. Тут коровы, козы, овцы… А рядом со скотным и еще один ряд.
     
Здесь продают людей.
     
Выстроились в ряд мужики и бабы, а перед ними прохаживаются баре да управляющие — те, кто ведет торг.
     
Подходят господа к мужикам, меряют с ног до головы взглядом, заставляют открывать рот — зубы смотрят, ладони рассматривают. Потом торгуются.
     
На базар в Чудово привезли и закопанских мужиков.
     
Сгрудились они в одну кучу, стоят, как овцы. Смотрит Митька по сторонам: и боязно и интересно.
     
Рядом с Митькой по одну сторону — мать и отец, по другую — кривой Савва…
     
— Ты чуть что — реви, — поучает Савва Митьку. — Баре, они ох как слез не любят! Может, не купят.
     
Однако реветь Митьке нет надобности. Продает закопанских мужиков староста Степан Грыжа. Кричит Грыжа, нахваливает товар. Да только к закопанским мужикам никто не подходит.
     
— Сегодня покупателев нет, — сказал Савва. — Мужик к осени не в цене.
     
Успокоился Митька, осмелел, стал в носу ковырять: ждет, когда повезут назад в Закопанку.
     
Да только под самый конец базара появилась в людском ряду старая барыня. А за барыней, словно на привязи, шел мужик. Борода нечесаная, рожа заспанная, в руках кнут. Прошла барыня по людскому ряду раз, два, взглянула на Митьку и остановилась. Грыжа сразу ожил.
     
— Добрая баба! — заговорил, показывая на Митькину мать. — И мужик при ней. Баба смирная, работящая.
     
А барыня только на Митьку смотрит и ничего не говорит.
     
— Добрая баба… — опять начинает Грыжа.
     
— Но, но! — прикрикнула барыня. — Ты мне зубы не заговаривай. Мальчишкой мы интересуемся.
     
Замялся староста, умолк: неудобно как-то мальца одного продавать.
     
А барыня снова:
     
— Ты что, язык проглотил? Сколько мальчишка, спрашиваю?
     
Замер Митька, ждет, что скажет Грыжа. А кривой Савва Митьку в бок: мол, пора, пускай слезы. Взвыл Митька, как под ножом, — даже Грыжа вздрогнул. А барыня хоть бы что. Подошла, Митькины руки пощупала, в рот заглянула, за ухо подергала.
     
— Так сколько? — снова спросила Грыжу.
     
Помялся староста, а потом решил: хоть какая, да прибыль, — проговорил:
     
— Пять рублей.
     
— Что? Да ты где такие цены, бесстыжий, выискал! Два с полтиной.
     
— Четыре, — скинул Грыжа.
     
— Три, — набавила барыня.
     
Однако Грыжа уперся. Ушла барыня. Кривой Савва толкнул Митьку; тот смолк, вытер слезы, даже улыбнулся.
     
Но барыня не отступилась. Походила, потолкалась по рядам, вернулась снова. Стала около Митьки.
     
— Ест много? — спросила Грыжу.
     
— Ест? — переспросил староста. — Да не, чего ему много есть. Мало ест, больше пьет воду.
     
— Так какой он мужик, раз ест мало, — сказала барыня.
     
Понял Грыжа, что дал маху, стал выкручиваться:
     
— Так это он зимой ест мало, когда работы нет. А летом — у-у, что птенец прожорлив!
     
Барыня снова ощупала Митьку, осмотрела со всех сторон, сказала:
     
— Три. Красная цена ему три.
     
За три рубля и отдали Митьку.
     
Взял нечесаный мужик, что был с барыней, мальчика за руку, дернул. А Аксинья, Митькина мать, как заголосит, как бросится к сыну.
     
— Дитятко мое! — запричитала. — Ох, люди добрые, сил моих нет… — Прижала к себе Митьку. — Не пущу, — кричит, — не отдам!
     
Подбежал Грыжа, оттолкнул Аксинью. А бородатый мужик обхватил Митьку, приподнял, словно куль, взвалил на плечи.
     
— Ой, ой! — взвыла Аксинья и вдруг смирилась; обмякла, осела и рухнула на землю.
     
Забился Митька, как карась на уде, заколотил по спине нечесаного мужика ногами. А тот лишь прижал крепче и потащил к выходу.
     
Впереди, поднимая подол длинного платья, шла барыня. Сзади голосила мать. А на площади прыгали скоморохи, играла гармоника и подвыпившие мужики тянули песню…
     Как жили
     
Была барыня Мавра Ермолаевна помещицей из бедных. Жила одна, детей не имела. И был у нее всего один дом, десятина земли да две души крепостных — кучер Архип и кухарка Варвара.
     
Когда-то был у Мавры Ермолаевны муж. Служил офицером в армии, да погиб на войне. Получала теперь барыня пенсию. С нее и жила. Стоял дом Мавры Ермолаевны на взгорке, у реки, в самый притык к полям графа Гущина.
     
Дом барыни был малый — в три комнаты. Во дворе стояли хлев для коровы, сарай для лошади и гусятник. И еще во дворе была банька, при ней-то Архип и Варвара жили. А около баньки росла кудрявая и пушистая, единственная на весь двор березка, и висел на березке скворечник.
     
Жизнь в доме у Мавры Ермолаевны начиналась рано. Просыпалась барыня с рассветом. Выходила в ночном халате на крыльцо, кричала:
     
— Варвара! Варвара!
     
Выбегала заспанная Варвара; шла, помогала барыне мыться и одеваться. Пила барыня по утрам сбитень, потом ходила по подворью. Смотрела, как Архип коня чистит и солому у коровы меняет, как Варвара на кухне возится. Затем Мавра Ермолаевна шла в гусятник. Любила барыня гусей кормить.
     
— Гусеньки мои, гусеньки! — выводила она старческим голосом.
     
После обеда барыня почивала. Вставала к ужину. Проверяла, подоила ли Варвара корову. Снова пила сбитень, раскладывала карты и часов в восемь ложилась спать. И так изо дня в день.
     
Только в субботу день был необычный.
     
После обеда Архип топил баню. Мылись все вместе.
     
Вслед за баней начиналось главное — барыня порола своих крепостных. Летом — прямо на улице, зимой — в сенцах господского дома. Архип приносил широкую скамью, Варвара размачивала в соленой воде розги. Когда завела барыня такой порядок, Архип и Варвара не помнили. Давно это было. Привыкли.
     
Первым били Архипа.
     
Он неуклюже спускал с себя портки, задирал рубаху и ложился. Рядом становилась Варвара и подавала барыне розги. «Раз, — отсчитывала Мавра Ермолаевна, — два, три…» Двадцать ударов получал Архип.
     
Затем ложилась Варвара, а розги подавал Архип. Варваре как бабе полагалось десять ударов. Потом Архип убирал скамью, а Варвара вешала сушить розги.
     
После порки Архип запрягал мерина. И все ехали в церковь, к вечерне, молиться. Архип поерзывал распухшим задом по сиденью и все норовил привстать.
     
— Садись! — прикрикивала на него барыня. — Садись! Чай, не по лицу била. Нежности большой на том месте нет.
     
А после церкви ложились спать.
     
Так и жили из года в год у помещицы Мавры Ермолаевны. Скучно жили.
     Розги
     
Из-за розог и начались Митькины неприятности в новом доме.
     
Когда в первую же субботу после бани Архип притащил скамью и стал готовиться к порке, Митька спросил:
     
— Дядя Архип, а зачем розги?
     
— Пороть.
     
— Кого пороть? — удивился Митька.
     
— Кого? Вестимо кого: нас пороть, — ответил Архип.
     
— Так за что, дядя Архип?!
     
— Как — за что? — Архип посмотрел на Митьку, погладил свою кудлатую бороду, сказал: — Для порядку. Ну, чтоб помнили свое место, чтобы барыню уважали… А как же иначе! Иначе нельзя. Мужики, они, знаешь, народ балованный.
     
Смотрит Митька на Архипа, опять спрашивает:
     
— И меня бить будут?
     
— Ну, а чего бы тебя не бить? — отвечает Архип. — И тебя пороть будут. С малолетства привыкать к порядку, стало быть, следует.
     
Больно было Митьке, когда пороли, а стерпел. И стало мальчику жалко и себя, и Варвару, и дядю Архипа. А больше всего обидно. Решил он розги спрятать. Так и сделал.
     
Полез в следующую субботу Архип за розгами, а их нет.
     
Бросился туда, бросился сюда — нет, словно и не было.
     
Накинулась барыня на Архипа:
     
— За добром, ротозей, углядеть не можешь!
     
— Да тут они были, — оправдывается Архип и показывает на стену. — Они уже какой год тут висят, — и разводит руками.
     
Архип, Варвара, барыня — все розги ищут. Нет розог.
     
Тогда Мавра Ермолаевна позвала Митьку.
     
— Брал розги? — спрашивает.
     
— Нет, — говорит Митька. А сам чувствует, что краснеет.
     
— Врешь! — говорит барыня. — Брал. По лицу вижу, что брал.
     
А Митька все больше краснеет. Краснеет, но молчит. Решает: не отдам, и все.
     
Так и не нашли розог. А спрятал их Митька под барынину перину. Ну, а кому могло прийти в голову такое!
     
Варвару и Архипа в этот день не пороли. А Митьке досталось. Надавала барыня ему тумаков и посадила в гусятник до той поры, пока не сознается.
     Гуси
     
Страшно Митьке в гусятнике. Сидит, замер, не шелохнется. И гуси спокойно лежат на своих местах, словно бы Митьку не замечают.
     
Но вдруг гуси ожили. Вытянул гусак шею, зашипел: «Ш-ш, ш-ш!» За ним зашипели и остальные. Испугался Митька, поднялся. Тогда и гусак поднялся. А за гусаком, как по команде, все стадо. С испуга мальчик бросился к двери, забарабанил что было сил кулаком.
     
А в это время на улице как раз барыня была — уезжала в церковь.
     
Подошла барыня к двери, спрашивает:
     
— Одумался?
     
Не признается Митька, только колотит в дверь и кричит:
     
— Пустите! Ой, боюсь! Пустите! Ой, боюсь…
     
— А где розги спрятал? — спрашивает барыня.
     
Молчит Митька.
     
— Раз так, — сказала Мавра Ермолаевна, — пусть гуси тебя съедят.
     
Села барыня в телегу и уехала. Стучит Митька в дверь. Никто не отзывается. Никого дома нет.
     
А гуси растопырили крылья, вытянули шеи и подходят к Митьке все ближе и ближе…
     
— Кыш! — закричал Митька.
     
Гуси даже внимания не обращают.
     
— Кыш, кыш! Вот я вас! — отбивается мальчик, а у самого зуб на зуб не попадает.
     
А гуси в ответ шипят и тянут к нему свои страшные клювы. Схватил тогда Митька палку и ударил по вожаку, да с такой силой, что перебил шею. Подпрыгнул гусак, перевернулся и сдох. И сразу гуси умолкли.
     
Перепугался Митька еще больше. Потом успокоился, прилег и заснул.
     
И приснился Митьке сон, что он дома. Отец что-то стругает, мать пряжу крутит. Дома тепло, хорошо.
     
Сидит на печи кот Васька, одним глазом на Митьку смотрит и как бы говорит: «А гуси, они ведь не страшные». Подходит Митька к коту, хочет погладить. Смотрит, а это вовсе не кот, а барыня Мавра Ермолаевна. Вскрикивает Митька, просыпается, а перед ним и впрямь стоит барыня, розги в руках держит.
     
Нашлись все же розги! Приехала Мавра Ермолаевна из церкви, легла спать, а ей в бок что-то колет. Сунула руку под перину — розги!
     
Била Митьку барыня тут же, прямо в гусятнике.
     
А утром стала Мавра Ермолаевна гусей кормить и нашла своего любимого гусака мертвым. И снова пороли Митьку. На этот раз долго и больно.
     Валенки
     
Первые дни жил Митька с Архипом и Варварой в каморке при баньке. А потом взяла барыня мальчика к себе в дом. Стал Митька у нее в услужении.
     
Целый день барыня Митьку то туда, то сюда…
     
Только и слышится:
     
— Митька, в погреб сбегай!
     
— Митька, половик стряхни!
     
— Митька, где ты? Ми-и-тька!
     
А вечером ляжет барыня спать и заставляет чесать себе пятки. Чешет Митька, чешет, пальцы устанут, а Мавра Ермолаевна все не засыпает.
     
Наконец заснет. Свернется и Митька, как щенок, калачиком Только закроет глаза, слышит:
     
— Митька, воды подай!
     
— Митька, туфли найди!
     
И так до утра.
     
Или у барыни бессонница начнется. И опять Митьке не спать. Требует барыня, чтобы Митька ей разные истории рассказывал. Уж он ей и про королевича Бову расскажет, и про серого волка, и про господ Воротынских, и про старосту Степана Грыжу. А барыня — давай еще.
     
Днем-то барыня отоспится, а Митьке опять дело. Заставит Мавра Ермолаевна его пшено перебирать или горох растирать. Сидит Митька, глаза слипаются, спать хочется, но трет горох перебирает пшено.
     
А как-то легла барыня после обеда и заставила Митьку сушить валенки.
     
— Да смотри, — говорит, — не спи! Валенки, они новые, далеко в печь не засовывай.
     
Сидел, сидел Митька возле валенок и вдруг заснул. Проснулся оттого, что горелым запахло. Сунулся в печь, а от валенок одни верха остались. От горелого проснулась и барыня.
     
— Митька! — закричала. — Митька, чего горелым пахнет!
     
Прибежала Мавра Ермолаевна, смотрит — у Митьки в руках одни верха от валенок.
     
И снова Митьку били. Всыпала ему барыня розог и приговаривала:
     
— Тебе что, ночи мало? Тебе еще и днем спать, паршивец, ненасытная твоя душа!
     Дорога
     
И стало Митьке невмочь. Забьется куда-нибудь, плачет. Родную Закопанку, отца, мать, кота Ваську вспомнит.
     
Тяжело Митьке…
     
Решил он бежать из господского дома. Стал потихоньку на дорогу собирать сухари. Прятал их в коровник, под стойлом. Потом стал дорогу выспрашивать осторожно. Заговорил вначале с Архипом.
     
— Дядя Архип, а Чудово отседова, видать, далеко-далеко? — спросил Митька.
     
— Далеко, — ответил Архип. Потом почесал свою кудлатую бороду, подумал и еще раз сказал: — Далеко-о!
     
— А наше село Закопанка еще дальше? — опять спросил Митька.
     
Снова почесал Архип свою бороду, снова подумал и ответил:
     
— Должно быть, дальше.
     
Больше от него Митька ничего не узнал. Тогда он решил поговорить с Варварой.
     
— Село Чудово? — переспросила она. — Есть такое село. Только далеко ли оно, не ведаю. Я дале трех верст отсель не бывала. Ты спросил бы у Архипа — он человек знающий.
     
Понял Митька, что и от Варвары проку не будет, решил выведать про дорогу у самой Мавры Ермолаевны.
     
Выждал Митька, когда барыня была в добром настроении, и спросил:
     
— Барыня, а куда та дорога, что мимо усадьбы лугом идет?
     
— На мельницу, — сказала барыня.
     
— А та, что через мост, на тот берег реки?
     
Но барыня не ответила. Отвлекли Мавру Ермолаевну какие-то дела.
     
Ушла.
     
Через несколько дней Митька опять к ней с тем же вопросом.
     
Посмотрела Мавра Ермолаевна на Митьку, потом взяла за ухо и спросила:
     
— Дорога? А зачем тебе знать дорогу?
     
Митька растерялся.
     
— Так я так, барыня… — начал Митька.
     
— Я те дам «так»! — перебила Мавра Ермолаевна. — Ты у меня смотри, опять розог захотел?.. Архип, Архип! — позвала. — Дай-ка розгу, я покажу, какая дорога куда ведет.
     
А через несколько дней барыня, зайдя в коровник, нашла Митькины сухари.
     
Подивилась барыня, а потом поняла.
     
И снова в этот день Митьку били. Отлеживался он в баньке, стонал и все выговаривал:
     
— Убегу… убегу…
     
Присаживалась к нему Варвара, по голове гладила.
     
— Ить, родненький, — говорила, — и куда ты отсель побежишь? Дороги отсель тебе нету.
    
    
     
      
Глава вторая
      
Даша
     
     Граф Гущин
     
Чтобы попасть в поместье графа Гущина, надо было из села Чудова ехать три версты полем, а потом еще десять лесом. А когда кончался лес и дорога выходила к реке, то, проехав мосток, надо было обогнуть усадьбу помещицы Мавры Ермолаевны, взять направо и ехать еще две версты по старинному парку, по липовой, ровной, как стрела, аллее.
     
И вот только тогда вырастал из-за деревьев большой господский дом с шестью белыми колоннами, флигелями, барскими конюшнями, псарней и прочими дворовыми постройками. Это и было новгородское поместье графа Алексея Ильича Гущина — Барабиха. А кругом Барабихи, не охватишь глазом, лежали графские земли. И лес, что стеной стоял на горизонте, был графский. И луг, что зеленым ковром тянулся вдоль берега реки, графский. И села, что раскинулись кругом, словно жуки расползлись, были графские. И люди, что жили в этих селах, — тоже графские. Двадцать тысяч душ крепостных имел граф Гущин. Да и имение у Гущина не одно. Были графские земли еще под Смоленском и под Орлом, а в Питере, на Невском проспекте, стоял высокий, с каменными львами при входе дом Гущина. Здесь-то и жил сам граф. А в Барабиху наведывался всего раз в год. Приезжал осенью или зимой. Жил несколько дней и опять уезжал в Питер.
     
Все остальное время старшим в Барабихе был управляющий Франц Иванович Нейман. Лет десять назад, будучи послом в Пруссии, граф Гущин привез тамошнего кучера Франца Неймана с собой в Россию. Нейман был расторопен, услужлив. Граф подумал и назначил немца своим управляющим.
     
Вместе с графом съезжались в Барабиху человек до тридцати разных господ. Устраивались развлечения. Каждый год новые. То охоту на медведей придумают, да еще так, чтобы обязательно живых изловить. То кулачные бои меж мужиками, да так, чтобы непременно кого-нибудь насмерть. То санные катания. А вместо лошадей впрягут в розвальни молодых парней и девок и наперегонки заставляют бегать. Потом призы вручают тому, кто пришел первым. Только призы давали не тем, кто вез, а тем, кто сидел в розвальнях и погонял.
     
А тут сообщил граф своему управляющему, что приедет на Новый год. И к приезду нужно организовать театр. Граф писал, что артистов пришлет из Питера. А управляющему наказывал, чтобы он набрал из местных мужиков и баб людей, склонных к пению и играм на инструментах, и чтобы к его приезду был в имении свой хор и оркестр. Однако о театре и о музыке немец имел понятие малое.
     
То-то задал граф Гущин задачу своему управляющему!
     Дудка
     
Говорила Варвара, что не уйти Митьке от Мавры Ермолаевны. А получилось иначе. Только не так, как он сам думал.
     
По весне, как только появилась на лугу трава, барыня приставила Митьку к новому делу — пасти гусей.
     
Сделал Архип Митьке дудку. «Это, — сказал, — для каждого пастуха вещь первейшая». Варвара сшила торбу для хлеба, напутствовала: «Только смотри далеко от гусей не отходи. И упаси боже, чтоб в графские хлеба не зашли! Не ровен час, увидит сам Франца Иваныч, ужо тогда тебе будет».
     
А про немца Митька уже слышал, и не раз, и все недоброе.
     
«Этот Франца, — говорил Архип, — скупее свет не видывал. Он лошадям и то корм сам отсыпает».
     
«Немец-то антихрист, — шептала Варвара. — В церковь не ходит, постов не блюдет».
     
И чуть что, так пугала Митьку:
     
«Вот барыня продаст немцу — будешь знать!»
     
Пасти гусей Митьке нравилось. Угонит их лугом подальше от дома, развалится на траве. Гуси ходят, траву щиплют, а Митька на дудке играет. И так наловчился, что Архип только головой качал: «Ить и здорово это у тебя получается!»
     
И вот однажды — дело уже летом было — угнал Митька гусей лугом почти до гущинского парка. Сел на бережку, заиграл на дудке и не заметил, как гуси зашли в графские овсы. А в это время с горки от графского имения спускался на дрожках управляющий Франц Иванович и увидел гусей и Митьку.
     
— О майн гот![15] — воскликнул немец, повернул лошадь и съехал на луг.
     
Вылез из дрожек, стал к Митьке красться. Переступил раз, два… и вдруг замер.
     
А Митьку ровно кто дернул. Обернулся — немец! Дудка сама из рук вон. А тут еще увидел гусей в овсах и совсем оробел. Вскочил — бежать!
     
— Стой, стой! — закричал немец. — О, ты есть музыкант!
     
Отбежал Митька в безопасное место, остановился. Взглянул — немец ничего такого дурного не говорит, а в сторону гусей даже не смотрит.
     
— Иди сюда! — манит немец. — Я есть не злой человек.
     
Поколебался Митька, потом подошел, однако встал так, чтобы чуть что — сразу бежать.
     
— О, ты есть музыкант! — снова сказал управляющий. — Ты чей есть? — спросил.
     
— Барыни Мавры Ермолаевны, — ответил Митька.
     
— Гут, — протянул немец. — Зер гут.
     
Потом нагнулся, поднял с земли дудку, покрутил в руке, усмехнулся. Порылся управляющий в кармане, достал кусок сахару, сунул Митьке; сел на коня и уехал.
     
Посмотрел Митька на сахар, хотел сгрызть, а потом спрятал в карман. Решил: как убежит — матери принесет гостинец. А про себя подумал: «Говорили — немец злой. Вовсе он и не злой».
     Немой
     
Долго торговался немец с Маврой Ермолаевной. Наконец выменял Митьку на два мешка овса и старую графскую перину Перина и решила все дело. Уж больно хотелось барыне поспать на графском пуховике!
     
Привел немец Митьку в небольшую избу, сказал: «Здесь есть твой дом». Глянули на мальчика четыре женских глаза — два молодых, недобрых, два подслеповатых, старых, от которых повеяло домашним теплом.
     
Изба, куда привел управляющий Митьку, стояла тут же, на господском дворе. Жили в ней дворовая девка Палашка и тетка Агафья — барская повариха.
     
Вначале Митька всего боялся, а больше всего девки Палашки. Уже в первый вечер, когда ложились спать, Палашка стала кричать:
     
— И кой черт этого кутенка сюда сунули!
     
Хорошо, заступилась тетка Агафья.
     
— Тише! — крикнула она. — Чай, не своей волей.
     
И погладила Митьку по голове.
     
— Не боись, — приговаривала, — не боись, соколик!
     
А потом, когда Митька познакомился с дворовым мальчишкой Тимкой Глотовым, то узнал, что от девки Палашки никому прохода нет. «Она немцу про всех доносит», — говорил Тимка.
     
Тимка рассказал Митьке и про другие дела, про то, что немец горькую пить любит. А как напьется, всех бьет и по-черному ругается. Рассказал Тимка и про ночного сторожа, деда Ерошку. Митька еще в первую ночь слышал, как кто-то все около их окон в колотушку бил. Это и был дед Ерошка. «Он трус, — говорил Тимка. — Всю ночь крутится возле вашей избы — это чтоб Палашка знала, что он не спит».
     
Тимка был старше Митьки, и ростом выше, и в плечах шире. Ходил все эти дни Митька за Тимкой, как телок за маткой, и во всем слушался. А еще Тимка рассказал про господскую псарню и про немого, что за псами ходил. Тимка водил Митьку смотреть на немого.
     
Глянул Митька — и мороз по коже прошел. Зарос человек, как медведь, а ноздри — нет ноздрей, одни клочья болтаются.
     
— Что это? — спросил Митька.
     
— Разбойник, — ответил Тимка. — Вот ему ноздри и выдрали.
     
— Эй, немой! — крикнул Тимка и кинул в заросшего человека камнем.
     
Тот выбежал из псарни, неуклюже взмахнул руками, что-то замычал и бросился к ребятам. Тимка — раз! — и убежал. Митька не успел. Подскочил немой к нему, схватил за грудки, притянул к себе, к заросшему лицу с драными ноздрями.
     
— А-а! — закричал Митька.
     
А немой ничего не сделал; отпустил Митьку и ушел.
     
Всю ночь после этого немой мальчику снился. Вскрикивал во сне Митька. Просыпалась Палашка, тыкала его в бок.
     
— Цыц, поганец! — кричала. — Сила нечистая чтоб тебя забрала!
     Артисты приехали
     
Хоть и пил немец, а хозяин был дельный. Вот и с оркестром. Менее чем через месяц собрал немец и оркестр, и певцов разыскал. В Чудово на базар ездил, в соседние поместья заглядывал, графские деревни исколесил — и набрал. А вскоре приехал из Новгорода оркестрант и стал вести занятия. И Митька ходил учиться.
     
К осени, как и обещал граф, прибыли в Барабиху артисты. Встречать прибывших высыпала вся дворня.
     
— Глядь, штаны-то какие, штаны! — кричал дед Ерошка и показывал на клетчатые, узкие, внизу со штрипками штаны высокого мужчины, ловко выпрыгнувшего из телеги.
     
— Юбка-то, юбка-то! И как в таких юбках ходят? — хохотала девка Палашка и тыкала пальцем в сторону молодой девушки.
     
Та смущенно улыбалась и прятала лицо в голубой шарфик.
     
Вместе со всеми встречать приехавших пришел и Митька. Стоял он рядом с Тимкой и, чтобы лучше разглядеть, по-гусиному вытягивал шею. И вдруг Митька увидел девочку. Была она совсем маленькая, зябко куталась в старенькое пальтишко, из-под которого выглядывала полосатая юбочка. На голове — Митька никак понять не мог — ни платок, ни шаль. Никогда Митька такого наряда не видывал. Девочка внимательно смотрела на встречающих и держалась за руку высокого, в штанах со штрипками.
     
Девочка Митьке понравилась. После этого Митька все ходил около барского флигелечка, где разместили артистов, — надеялся встретить. Да ему не везло. В первый день прогнала девка Палашка. На второй Митька чуть не попался на глаза самому немцу.
     
И все же Митька девочку подкараулил. Припрятался как-то в кустах, а когда та проходила, выскочил. Выскочил, да и сам испугался.
     
— Ты что? — спросила девочка.
     
А у Митьки язык словно дома остался.
     
— Ты что? — повторила девочка. — Как тебя звать?
     
— Митька я, Мышкин.
     
— А я Даша, — сказала девочка.
     
И Митьке от этого сразу стало как-то легко. Осмелел он и выпалил:
     
— А я тебя еще в первый день заприметил, ты в шали была!
     
— Да какая это шаль! — засмеялась Даша. — Это шляпка называется.
     
Митька смутился. Однако Даша улыбнулась. И мальчик опять ободрился.
     
— А хочешь, я тебе поместье покажу? — спросил он.
     
— Хочу, — ответила Даша.
     
Митька ходил, словно летал на крыльях. Сводил Дашу на конный двор, подвел к псарне, показал, где господские амбары, а потом повел в парк и всю дорогу про жизнь в имении рассказывал. И про деда Ерошку, и про Палашку, и про немца.
     
— А еще, — зашептал Митька, — у нас немой есть. Федька. Он разбойник. Ему ноздри выдрали.
     
Даша слушала внимательно, и Митьке было приятно.
     
— А этот высокий — он кто тебе, папаня? — спросил Митька, когда они возвращались домой.
     
— Нет, — ответила Даша. — Это Роланд.
     
— Кто? — переспросил Митька.
     
— Рыцарь Роланд, — повторила Даша. — Это роль у него такая.
     
— А мамка и папка у тебя тоже артисты? — спросил Митька.
     
— Да, — ответила Даша. — Только их продали князю Трегубову.
     
— Как — продали? — удивился Митька.
     
— Взяли да и продали, — ответила Даша. — Крепостные мы — вот и продали.
     
У Митьки от удивления даже рот приоткрылся.
     
— Как так: артисты — и крепостные? — усомнился он.
     
— Конечно, крепостные, — ответила Даша.
     
— Все крепостные? — переспросил Митька.
     
— Да.
     
— И тот, что штаны в клетку?
     
— Да.
     
А Митька все смотрел на Дашу и не верил: артисты — и вдруг крепостные!
     Ушел
     
Жил Митька на новом месте, а все о своем думал — бежать. И снова стал собирать сухари на дорогу. Только поступал теперь умно: прятал сухари далеко, на конном дворе, в старой соломе.
     
А как-то сидел Митька с Дашей на обрыве реки и рассказал про свой план. И про сухари рассказал.
     
— Вот здорово! — воскликнула Даша. — А куда ты побежишь, Митя? — спросила.
     
— В Закопанку, домой, — ответил мальчик.
     
Сказал в тот день Митька, что убежит, а потом пожалел. Прошла вдруг у Митьки охота бежать. Назначил один срок не ушел. Назначил другой — не ушел тоже.
     
А однажды Даша его спрашивает:
     
— Ты что ж, передумал?
     
Митька покраснел, надулся и ничего не ответил. А сам решил: «Уйду, в эту же ночь уйду!»
     
Дождался Митька вечера, лег на лежанку, а сам, чтобы не заснуть, с боку на бок переворачивается.
     
— Ты что, поганец, не спишь? — крикнула девка Палашка.
     
Затих Митька. Выждал, пока Палашка захрапела, полежал еще немного, потом соскользнул тихонько с лежанки, на цыпочках подошел к двери, приоткрыл ее так, чтобы та не скрипнула, вышел в сени, схватил армяк — и на улицу.
     
Думал Митька, что девка Палашка спит. А она притворялась. Заметила Палашка за Митькой последние дни странное, вот и стала приглядывать.
     
Только Митька за дверь, Палашка поднялась и тоже вышла. Митька побежал к конному двору. Палашка — за ним. Подходит, смотрит — мальчик что-то разгребает и мешок вытаскивает. Сухари это были. Только Митька мешок под мышку, а Палашка его за руку — хвать! От неожиданности Митька вскрикнул, выронил мешок. Дернул было руку, но Палашка держит крепко. Забился Митька в руках Палашки, а потом изловчился и ухватил Палашку за руку зубами. Взвизгнула девка, выпустила Митьку. А он за сухари, через забор, мимо конного двора, за плетень — и в лес.
     
Ушел Митька.
     Погоня
     
Подняла Палашка крик, бросилась к управляющему.
     
— Франца Иваныч! — будит. — Франца Иваныч!
     
Встрепенулся немец.
     
— Вас ист эс? — забормотал на своем языке.
     
— Митька бежал! — тараторит девка Палашка. — Митька бежал!
     
— Какой Митька? — не может взять в толк немец.
     
— Ну, Митька, тот, что на дудке играет, что у барыни Мавры Ермолаевны вы за перину выменять изволили.
     
— Так что есть Митька? — опять спрашивает немец.
     
— Утек, говорю, мальчишка.
     
А в это время Митька был уже далеко от усадьбы графа Гущина. Пересек вброд ручей и шел лесом. Отбежал версты три, когда вдруг услышал собачий лай. Вначале Митька решил, что это в соседней деревне. Потом лай стал слышнее, потом все ближе и ближе… Побледнел Митька: погоня! Побежал быстрее, не выбирая дороги, прямо через кусты. Хлещут ветки, ударяют Митьку в лицо, хватают за руки… Бежит Митька, тяжело дышит. «Загрызут, загрызут!» — бьется тревожная мысль. И вдруг словно кто подсказал! Бросился Митька к дереву. В темноте не разглядел — попалась сосна. Поцарапал руки, больно, но лезет. Пролез метра два. А в это время псы подбежали к дереву и пронеслись мимо. Собачий лай ушел куда-то в сторону. Митька облегченно вздохнул. Лай перекинулся на другое место. Потом псы заскулили, забегали по кустам — то там, то тут… И вдруг повернули назад, остановились у дерева, подняли страшный вой и заскребли о кору. От страха Митька полез выше. И вдруг — хрусть — обломился сучок! Митька хвать за другой — и тот хрусть!
     
— А-а-а! — заголосил Митька и полетел вниз, прямо на собачьи спины.
     
Взвизгнули от неожиданности псы, разлетелись брызгами в стороны. А потом опять в кучу.
     
Лежит Митька, закрыл глаза; ждет, когда псы вцепятся.
     
А псы подбежали, истошно над самой головой лают, брызжут слюной, но не трогают. Приоткрыл Митька один глаз, потом второй; приподнял голову, смотрит — а перед ним Федька — драные ноздри!
     
Замычал Федор на псов, ударил одного арапником — те приумолкли. Встал Митька, а самому, оттого что немой здесь, еще страшнее. Федор ему показывает: мол, пошли. А Митька словно окаменел, с места не может сдвинуться. Подтолкнул немой Митьку; пошел тот, от страха еле ноги передвигает, повернуть голову назад не решается.
     
Шли назад окружной дорогой, часа два. Митька шел и все думал, что-то теперь будет! И не так боялся Митька порки, и даже Федора не так уж боялся, но стыдно было Даши. «Ну, скажет, и убежать не смог!»
     
Думал Митька, что его поведут к немцу. Оказывается, нет Привел Федор Митьку на псарню, отвел в свой закуток, расстелил рядно, показал: мол, ложись, и дал краюху хлеба.
     
Ушел куда-то Федор. А Митька лежит, понять не может. Чего это его Федор сюда привел, и чего они окружным путем шли, и чего это немой ему краюху сунул? Лежит Митька, уснуть не может.
     «Вот ты где!»
     
— Вот те Франца всыплет! — кричала девка Палашка на Федора. — Мало тебе ноздри пообрывали, бока еще пообломают!
     
А Федор мычал и что-то руками показывал.
     
— Не догнал, Франца Иваныч, — докладывала утром Палашка немцу. — Утек, поганец. Немой-то ни с чем вернулся.
     
Пошумел, пошумел немец и плюнул. Пригрозил всыпать и Палашке и Федору. Тем дело и кончилось.
     
К утру Митька сообразил: не хочет Федор его выдавать немцу. Живет Митька на псарне день, живет два. Федор еду ему приносит. Вечером присядет, по голове потреплет. Постепенно стал Митька привыкать к немому. А все-таки как-то боязно… Вспомнит, как дразнили Федора, и самому неловко.
     
Дней через пять повел с самого утра Федор собак прогуливать. Остался на псарне Митька один. Скучно стало в Федоровой каморке, вышел в сарай, где стояли собачьи клети: решил размяться. Побегал Митька из угла в угол, верхом на пруту покатался. Только хотел опять в каморку вернуться, вдруг входит на псарню Франц Иванович, а за ним девка Палашка. А Митьке и податься некуда. Юркнул было за собачью клеть, но Палашка как закричит:
     
— Вон он, ирод, вон!
     
Подбежала Палашка к Митьке, схватила за шиворот, вытащила на середину сарая.
     
— А-а… — протянул немец. — Вот ты где!
     
— Тут, тут! — тараторила девка Палашка. — Я же говорила, Франца Иваныч, что немой наврал. Неспроста немой с кухни-то похлебку воровал. Я-то приметила. Ить, думаю, и зачем это он?
     
Пытался Митька вырваться, да где уж! Крикнул немец дворовых — связали Митьку. А через час, когда вернулся Федор, скрутили и Федора.
     
Пороли виновных тут же, на псарне. Били арапниками. Федора — двое взрослых мужиков, Митьку — Палашка.
     
— Ирод, — кричала Палашка, — вот тебе, будешь знать, как честных людей обманывать! — и во всю силу врезала тяжелым арапником по худым Митькиным плечам.
     
Митька только ежился и вздрагивал.
     
— Не кричишь? — приговаривала Палашка. — Я те заставлю кричать!
     
Митька стиснул зубы и молчал. Никто не заметил, как он потерял сознание.
     «А он вовсе и не страшный»
     
Двое суток Митька не приходил в себя. А когда открыл глаза, не мог понять, где он и что произошло. Смотрит, рядом на корточках сидит девочка. Признал Митя — Даша, улыбнулся. Улыбнулась и Даша.
     
— Митя, — сказала, — жив?
     
— У-у, — промычал Митька.
     
— А мы-то уж думали… — Даша не договорила.
     
Посидела Даша, ушла. А потом пришла тетка Агафья.
     
— Ну, жив, соколик? — спросила. — А твоя-то Даша тут совсем исплакалась. «Это, говорит, все я! Я его не отговорила». Дни и ночи возле тебя сидела. Спать не ложилась. Ахтерка, а девка славная.
     
Поправлялся Митька медленно. Федор давно уже встал, опять с псами возится, а Митька все лежит. И ходят к нему то Даша, то тетка Агафья, то обе разом. И Федор, чуть свободная минута, здесь же рядом, что-то мычит и на руках показывает. Только что, Митька понять не может, а чувствует — что-то доброе немой сказать хочет.
     
А как-то пришла тетка Агафья, и Митька — к ней.
     
— Тетка Агафья, — говорит, — а дядя Федор, он вовсе и не страшный.