1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
   
— И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?
   
— Трое.
   
— А те где?
   
— Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.
   
— И сколько же ты добирался?
   
— Две недели.
   
— Тьфу!.. Ну, черт с тобой, сиди.
   
В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан задумчиво смотрел в темное окно. Хмель прошел.
   
— Оружия нет? — спросил участковый, отвлекаясь от протокола.
   
— Сроду никакой гадости не таскал с собой.
   
— Чем же ты питался в дороге?
   
— Они запаслись-те двое-то…
   
— А им по сколько оставалось?
   
— По много…
   
— Но им-то хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дернул?
   
— Ладно, надоело! — обозлился Степан. — Делай свое дело, я ж тебе не мешаю.
   
Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал:
   
— А я, честно говоря, не поверил, когда мне позвонили. Думаю: ошибка какая-нибудь — не может быть, чтоб на свете были такие придурки. Оказывается, правда.
   
Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал.
   
— Небось смеялись над тобой те двое-то? — не вытерпел и еще спросил словоохотливый милиционер.
   
Степан не слышал его.
   
Милиционер долго, с любопытством смотрел на него. Сказал:
   
— А по лицу не скажешь, что дурак. — И продолжал сочинять протокол.
   
В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела испуганными глазами на милиционера, на брата…
   
— Мэ-мм? — спросила брата.
   
Степан растерялся:
   
— Ты зачем сюда?
   
— Мэ-мм?! — замычала сестра, показывая на милиционера.
   
— Это сестра, что ли? — спросил тот.
   
— Ну…
   
Немая подошла к столу, тронула участкового за плечи и, показывая на брата, руками стала пояснять свой вопрос: «Ты зачем увел его?!»
   
Участковый понял.
   
— Он… он, — показал на Степана, — сбежал из тюрьмы! Сбежал! Вот так!.. — Участковый показал на окно и показал, как сбегают. — Нормальные люди в дверь выходят, а он в окно — раз, и ушел. И теперь ему будет… — Милиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Степана. — Теперь ему опять вот эта штука будет! Два! — Растопырил два пальца и торжествующе потряс ими. — Два года еще!
   
Немая стала понимать… И когда она совсем все поняла, глаза ее, синие, испуганные, загорелись таким нечеловеческим страданием, такая в них отразилась боль, что милиционер осекся. Немая смотрела на брата. Тот побледнел и замер — тоже смотрел на сестру.
   
— Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают нормальные люди…
   
Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, повисла у него на шее…
   
— Убери ее, — хрипло попросил Степан. — Убери!
   
— Как я ее уберу?..
   
— Убери, гад! — заорал Степан не своим голосом, — Уведи ее, а то я тебе расколю голову табуреткой!
   
Милиционер вскочил, оттащил немую от брата… А она рвалась к нему и мычала. И трясла головой.
   
— Скажи, что ты обманул, пошутил… Убери ее!
   
— Черт вас!.. Возись тут с вами, — ругался милиционер, оттаскивая немую к двери. — Он придет сейчас, я ему дам проститься с вами! пытался он втолковать ей. — Счас он придет!.. — Ему удалось наконец подтащить ее к двери и вытолкнуть. — Ну, здорова! — Он закрыл дверь на крючок. — Фу-у… Вот каких ты делов натворил — любуйся теперь.
   
Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку.
   
Участковый спрятал недописанный протокол в полевую сумку, подошел к телефону.
   
— Вызываю машину — поедем в район, ну вас к черту… Ненормальные какие-то.
   
А по деревне серединой улицы бежала, спотыкаясь, немая и горько плакала. Она торопилась всем сказать, закричать всем, которые пляшут и не знают, что брата опять зачем-то хотят увезти. Она торопилась.
  
  
   
    
Космос, нервная система и шмат сала
   
   
Старик Наум Евстигнеич хворал с похмелья. Лежал на печке, стонал. Раз в месяц — с пенсии — Евстигнеич аккуратно напивался и после этого три дня лежал в лежку. Матерился в бога.
   
— Как черти копытьями толкут, в господа мать. Кончаюсь…
   
За столом, обложенным учебниками, сидел восьмиклассник Юрка, квартирант Евстигнеича, учил уроки.
   
— Кончаюсь, Юрка, в крестителя, в бога душу мать!..
   
— Не надо было напиваться.
   
— Молодой ишо рассуждать про это.
   
Пауза. Юрка поскрипывает пером.
   
Старику охота поговорить — все малость полегче.
   
— А чо же мне делать, если не напиться? Должен я хоть раз в месяц отметиться…
   
— Зачем?
   
— Што я не человек, што ли?
   
— Хм… Рассуждения, как при крепостном праве. — Юрка откинулся на спинку венского стула, насмешливо посмотрел на хозяина. — Это тогда считалось, что человек должен обязательно пить.
   
— А ты откуда знаешь про крепостное время-то? — Старик смотрит сверху страдальчески и с любопытством. Юрка иногда удивляет его своими познаниями, и он хоть и не сдается, но слушать парнишку любит, — Откуда ты знаешь-то? Тебе всего-то от горшка два вершка.
   
— Проходили.
   
— Учителя, што ли, рассказывали?
   
— Но.
   
— А они откуда знают? Там у вас ни одного старика нету.
   
— В книгах.
   
— В книгах… А они случайно не знают, отчего человек с похмелья хворает?
   
— Травление организма: сивушное масло.
   
— Где масло? В водке?
   
— Но.
   
Евстигнеичу хоть тошно, но он невольно усмехается:
   
— Доучились.
   
— Хочешь, я тебе формулу покажу? Сейчас я тебе наглядно докажу…Юрка взял было учебник химии, но старик застонал, обхватил руками голову.
   
— О-о… опять накатило! Все, конец…
   
— Ну, похмелись тогда, чего так мучиться-то?
   
Старик никак не реагирует на это предложение. Он бы похмелился, но жалко денег, Он вообще скряга отменный. Живет справно, пенсия неплохая, сыновья и дочь помогают из города. В погребе у него чего только нет — сало еще прошлогоднее, соленые огурцы, капуста, арбузы, грузди… Кадки, кадушки, туески, бочонки — целый склад, В кладовке полтора куля доброй муки, окорок висит пуда на полтора. В огороде яма картошки, тоже еще прошлогодней, он скармливает ее боровам, уткам и курицам. Когда он не хворает, он встает до света и весь день, до темноты, возится по хозяйству. Часто спускается в погреб, сядет на приступку и подолгу задумчиво сидит. «Черти драные. Тут ли счас не жить» — думает он и вылезает на свет белый. Это он о сыновьях и дочери. Он ненавидит их за то, что они уехали в город.
   
У Юрки другое положение. Живет он в соседней деревне, где нет десятилетки. Отца нет. А у матери кроме него еще трое. Отец утонул на лесосплаве. Те трое ребятишек моложе Юрки. Мать бьется из последних сил, хочет, чтоб Юрка окончил десятилетку. Юрка тоже хочет окончить десятилетку. Больше того, он мечтает потом поступить в институт. В медицинский.
   
Старик вроде не замечает Юркиной бедности, берет с него пять рублей в месяц. А варят — старик себе отдельно, Юрка себе. Иногда, к концу месяца, у Юрки кончаются продукты. Старик долго косится на Юрку, когда тот всухомятку ест хлеб. Потом спрашивает:
   
— Все вышло?
   
— Ага.
   
— Я дам… апосля привезешь.
   
— Давай.
   
Старик отвешивает на безмене килограмм-два пшена, и Юрка варит себе кашу. По утрам беседуют у печки.
   
— Все же охота доучиться?
   
— Охота. Хирургом буду.
   
— Сколько ишо?
   
— Восемь. Потому что в медицинском — шесть, а не пять, как в остальных.
   
— Ноги вытянешь, пока дойдешь до хирурга-то. Откуда она, мать, денег-то возьмет сэстоль?
   
— На стипендию. Учатся ребята… У нас из деревни двое так учатся.
   
Старик молчит, глядя на огонь. Видно, вспомнил своих детей.
   
— Чо эт вас так шибко в город-то тянет?
   
— Учиться… «Что тянет». А хирургом можно потом и в деревне работать. Мне даже больше глянется в деревне.
   
— Што, они много шибко получают, што ль?
   
— Кто? Хирурги?
   
— Но.
   
— Наоборот, им мало плотят. Меньше всех. Сейчас прибавили, правда, но все равно…
   
— Дак на кой же шут тогда жилы из себя тянуть столько лет? Иди на шофера выучись да работай. Они вон по скольку зашибают! Да ишо приворовывают: где лесишко кому подкинет, где сена привезет совхозного — деньги. И матери бы помог. У ей вить ишо трое на руках.
   
Юрка молчит некоторое время. Упоминание о матери и младших братьях больно отзывается в сердце. Конечно, трудно матери… Накипает раздражение против старика.
   
— Проживем, — резко говорит он. — Никому до этого не касается.
   
— Знамо дело, — соглашается старик. — Сбили вас с толку этим ученьем — вот и мотаетесь по белому свету, как… — Он не подберет подходящего слова — как кто. — Жили раньше без всякого ученья — ничего, бог миловал: без хлебушка не сидели.
   
— У вас только одно на уме: раньше!
   
— А то… ирапланов понаделали-дерьма-то.
   
— А тебе больше глянется на телеге?
   
— А чем плохо на телеге? Я если поехал, так знаю: худо-бедно доеду. А ты навернесся с этого свово ираплана — костей не соберут.
   
И так подолгу они беседуют каждое утро, пока Юрка не уйдет в школу. Старику необходимо выговориться — он потом целый день молчит; Юрка же, хоть и раздражает его занудливое ворчание старика, испытывает удовлетворение оттого, что вступается за Новое — за аэропланы, учение, город, книги, кино…
   
Странно, но старик в бога тоже не верит.
   
— Делать нечего — и начинают заполошничать, кликуши, — говорит он про верующих. — Робить надо, вот и благодать настанет.
   
Но работать — это значит только для себя, на своей пашне, на своем огороде. Как раньше. В колхозе он давно не работает, хотя старики в его годы еще колупаются помаленьку — кто на пасеке, кто объездным на полях, кто в сторожах.
   
— У тебя какой-то кулацкий уклон, дед, — сказал однажды Юрка в сердцах. Старик долго молчал на это. Потом сказал непонятно:
   
— Ставай, пролятый заклеменный!.. — И высморкался смачно сперва из одной ноздри, потом из другой. Вытер нос подолом рубахи и заключил: Ты ба, наверно, комиссаром у их был. Тогда молодые были комиссарами.
   
Юрке это польстило.
   
— Не пролятый, а — проклятьем, — поправил он.
   
— Насчет уклона-то… смотри не вякни где. А то придут, огород урежут. У меня там сотки четыре лишка есть.
   
— Нужно мне.
   
Частенько возвращались к теме о боге.
   
— Чего у вас говорят про его?
   
— Про кого?
   
— Про бога-то.
   
— Да ничего не говорят — нету его.
   
— А почему тогда столько людей молятся?
   
— А почему ты то и дело поминаешь его? Ты же не веришь.
   
— Сравнил! Я — матерюсь.
   
— Все равно — в бога.
   
Старик в затруднении.
   
— Я, што ли, один так лаюсь? Раз его все споминают, стало быть, и мне можно.
   
— Глупо. А в таком возрасте вообще стыдно.
   
— Отлегло малость, в креста мать, — говорит старик. — Прямо в голове все помутнело.
   
Юрка не хочет больше разговаривать — надо выучить уроки.
   
— Про кого счас проходишь?
   
— Астрономию, — коротко и суховато отвечает Юрка, давая тем самым понять, что разговаривать не намерен.
   
— Это про што?
   
— Космос. Куда наши космонавты летают.
   
— Гагарин-то?
   
— Не один Гагарин… Много уж.
   
— А чего они туда летают? Зачем?
   
— Привет! — воскликнул Юрка и опять откинулся на спинку стула. Ну, ты даешь. А что они, будут лучше на печке лежать?
   
— Што ты привязался с этой печкой? — обиделся старик. — Доживи до моих годов, тогда вякай.
   
— Я же не в обиду тебе говорю. Но спрашивать: зачем люди в космос летают? — это я тебе скажу…
   
— Ну и растолкуй. Для чего же тебя учат? Штоб ты на стариков злился?
   
— Ну во-первых: освоение космоса-это… надо. Придет время, люди сядут на Луну. А еще придет время — долетят до Венеры. А на Венере, может, тоже люди живут. Разве не интересно доглядеть на них?..
   
— Они такие же, как мы?
   
— Этого я точно не знаю. Может, маленько пострашней, потому что там атмосфера не такая — больше давит.
   
— Ишо драться кинутся.
   
— За что?
   
— Ну, скажут: зачем прилетели? — Старик заинтересован рассказом. Непрошеный гость хуже татарина.
   
— Не кинутся. Они тоже обрадуются. Еще неизвестно, кто из нас умнее — может, они. Тогда мы у них будем учиться. А потом, когда техника разовьется, дальше полетим… — Юрку самого захватила такая перспектива человечества. Он встал и начал ходить по избе. — Мы же еще не знаем, сколько таких планет, похожих на Землю! А их, может, миллионы! И везде живут существа. И мы будем летать друг к другу… И получится такое… мировое человечество. Все будем одинаковые.
   
— Жениться, што ли, друг на дружке будете?
   
— Я говорю — в смысле образования! Может, где-нибудь есть такие человекоподобные, что мы все у них поучимся. Может, у них все уже давно открыто, а мы только первые шаги делаем. Вот и получится тогда то самое царство божие, которое религия называет — рай. Или ты, допустим, захотел своих сыновей повидать прямо с печки — пожалуйста, включил видеоприемник, настроился на определенную волну — они здесь, разговаривай. Захотелось слетать к дочери, внука понянчить — лезешь на крышу, заводишь небольшой вертолет — и через какое-то время икс ты у дочери… А внук… ему сколько?
   
— Восьмой, однако.
   
— Внук тебе почитает «Войну и мир», потому что развитие будет ускоренное. А медицина будет такая, что люди будут до ста — ста двадцати лет жить.
   
— Ну, это уж ты… приврал.
   
— Почему?! Уже сейчас эта проблема решается. Сто двадцать лет-это нормальный срок считается. Мы только не располагаем данными. Но мы возьмем их у соседей по Галактике.
   
— А сами-то не можете — чтоб на сто двадцать?
   
— Сами пока не можем. Это медленный процесс. Может, и докатимся когда-нибудь, что будем сто двадцать лет жить, но это еще не скоро. Быстрее будет построить такой космический корабль, который долетит до Галактики. И возможно, там этот процесс уже решен: открыто какое-нибудь лекарство…
   
— Сто двадцать лет сам не захочешь. Надоест.
   
— Ты не захочешь, а другие — с радостью. Будет такое средство…
   
— «Средство»… Открыли бы с похмелья какое-нибудь средство — и то ладно. А то башка, как этот… как бачок из-под самогона.
   
— Не надо пить.
   
— Пошел ты!..
   
Замолчали.
   
Юрка сел за учебники.
   
— У вас только одно на языке: «будет! будет!..» — опять начал старик, — Трепачи. Ты вот — шешнадцать лет будешь учиться, а начнет человек помирать, чего ты ему сделаешь?
   
— Вырежу чего-нибудь.
   
— Дак если ему срок подошел помирать, чего ты ему вырежешь?
   
— Я на такие… дремучие вопросы не отвечаю.
   
— Нечего отвечать, вот и не отвечаете.
   
— Нечего?.. А вот эти люди!.. — сгреб кучу книг и показал, — Вот этим людям тоже нечего отвечать?! Ты хоть одну прочитал?
   
— Там читать нечего — вранье одно.
   
— Ладно! — Юрка вскочил и опять начал ходить по избе. — Чума раньше была?
   
— Холера?
   
— Ну, холера.
   
— Была. У нас в двадцать…
   
— Где она сейчас? Есть?
   
— Не приведи господи! Может, будет ишо…
   
— В том-то и дело, что не будет. С ней научились бороться. Дальше: если бы тебя раньше бешеная собака укусила, что бы с тобой было?
   
— Сбесился бы.
   
— И помер. А сейчас — сорок уколов, и вер. Человек живет. Туберкулез был неизлечим? Сейчас, пожалуйста: полгода — и человек как огурчик! А кто это все придумал? Ученые! «Вранье»… Хоть бы уж помалкивали, если не понимаете.
   
Старика раззадорил тоже этот Юркин наскок.
   
— Так. Допустим. Собака — это ладно, А вот змея укусит?.. Иде они были, доктора-то, раньше? Не было. А бабка, бывало, пошепчет — и как рукой сымет. А вить она институтов никаких не кончала.
   
— Укус был не смертельный. Вот и все.
   
— Иди подставь: пусть она разок чикнет куда-нибудь…
   
— Пожалуйста! Я до этого укол сделаю, и пусть кусает сколько влезет — я только улыбнусть.
   
— Хвастунишка.
   
— Да вот же они, во-от! — Юрка опять показал книги. — Люди на себе проверяли! А знаешь ты, что когда академик Павлов помирал, то он созвал студентов и стал им диктовать, как он помирает.
   
— Как это?
   
— Так. «Вот, — говорит, — сейчас у меня холодеют ноги записывайте». Они записывали. Потом руки отнялись. Он говорит: «Руки отнялись».
   
— Они пишут?
   
— Пишут, Потом сердце стало останавливаться, он говорит: «Пишите». Они плакали и писали, — У Юрки у самого защипало глаза от слез. На старика рассказ тоже произвел сильное действие.
   
— Ну?..
   
— И помер. И до последней минуты все рассказывал, потому что это надо было для науки. А вы с этими вашими бабками еще бы тыщу лет в темноте жили… «Раньше было! Раньше было!..» Вот так было раньше?! Юрка подошел к розетке, включил радио. Пела певица. — Где она? Ее же нет здесь!
   
— Кого?
   
— Этой… кто поет-то.
   
— Дак это по проводам…
   
— Это — радиоволны! «По проводам». По проводам — это у нас здесь, в деревне, только. А она, может, где-нибудь на Сахалине поет — что, туда провода протянуты?
   
— Провода. Я в прошлом годе ездил к Ваньке, видал: вдоль железной дороги провода висят.
   
Юрка махнул рукой:
   
— Тебе не втолковать. Мне надо уроки учить. Все.
   
— Ну и учи.
   
— А ты меня отрываешь. — Юрка сел за стол, зажал ладонями уши и стал читать.
   
Долго в избе было тихо.
   
— Он есть на карточке? — спросил старик.
   
— Кто?
   
— Тот ученый, помирал-то который.
   
— Академик Павлов? Вот он.
   
Юрка подал старику книгу и показал Павлова. Старик долго и серьезно разглядывал изображение ученого.
   
— Старенький уж был.
   
— Он был до старости лет бодрый и не напивался, как… некоторые. Юрка отнял книгу. — И не валялся потом на печке, не матерился. Он в городки играл до самого последнего момента, пока не свалился. А сколько он собак прирезал, чтобы рефлексы доказать!.. Нервная система — это же его учение. Почему ты сейчас хвораешь?
   
— С похмелья, я без Павлова знаю.
   
— С похмелья-то с похмелья, но ты же вчера оглушил свою нервную систему, затормозил, а сегодня она… распрямляется. А у тебя уж условный рефлекс выработался: как пенсия, так обязательно пол-литра. Ты уже не можешь без этого, — Юрка ощутил вдруг некое приятное чувство, что он может спокойно и убедительно доказывать старику весь вред и все последствия его выпивок. Старик слушал. — Значит, что требуется? Перебороть этот рефлекс. Получил пенсию на почте. Пошел домой… И ноги у тебя сами поворачивают в сельмаг. А ты возьми пройди мимо. Или совсем другим переулком пройди.
   
— Я хуже маяться буду.
   
— Раз помаешься, два, три — потом привыкнешь. Будешь спокойно идти мимо сельмага и посмеиваться.
   
Старик привстал, свернул трясущимися пальцами цигарку, прикурил. Затянулся и закашлялся.
   
— Ох, мать твою… Кхох!.. Аж выворачивает всего. Это ж надо так!
   
Юрка сел опять за учебники.
   
Старик кряхтя слез с печки, надел пимы, полушубок, взял нож и вышел в сенцы. «Куда это он?» — подумал Юрка.
   
Старика долго не было. Юрка хотел уж было идти посмотреть, куда он пошел с ножом. Но тот пришел сам, нес в руках шмат сала в ладонь величиной.
   
— Хлеб-то есть? — спросил строго.
   
— Есть. А что?
   
— На, поешь с салом, а то загнесся загодя со своими академиками… пока их изучишь всех.
   
Юрка даже растерялся.
   
— Мне же нечем отдавать будет — у нас нету…
   
— Ешь. Там чайник в печке — ишо горячий, наверно… Поешь.
   
Юрка достал чайник из печки, налил в кружку теплого еще чая, нарезал хлеба, ветчины и стал есть. Старик с трудом залез опять на печь и смотрел оттуда на Юрку.
   
— Как сало-то?
   
— Вери вел! Первый сорт.
   
— Кормить ее надо уметь, свинью-то. Одни сдуру начинают ее напичкивать осенью — получается одно сало, мяса совсем нет. Другие наоборот — маринуют: дескать, мясистее будет. Одно сало-то не все любят. Заколют: ни мяса, ни сала. А ее надо так: недельку покормить как следовает, потом подержать впроголодь, опять недельку покормить, опять помариновать… Вот оно тогда будет слоями: слой сала, слой мяса. Солить тоже надо уметь…
   
Юрка слушал и с удовольствием уписывал мерзлое душистое сало, действительно на редкость вкусное.
   
— Ох, здорово! Спасибо.
   
— Наелся?
   
— Ага. — Юрка убрал со стола хлеб, чайник. Сало еще осталось. — А это куда?
   
— Вынеси в сени, на кадушку. Вечером ишо поешь.
   
Юрка вынес сало в сенцы. Вернулся, похлопал себя по животу, сказал весело:
   
— Теперь голова лучше будет соображать… А то… это… сидишь маленько кружится.
   
— Ну вот, — сказал довольный дед, укладываясь опять на спину. — Ох, мать твою в душеньку!.. Как ляжешь, так опять подступает.
   
— Может, я пойду куплю четвертинку! — предложил Юрка.
   
Дед помолчал.
   
— Ладно… пройдет так. Потом, попозже, курям посыплешь да коровенке на ночь пару навильников дашь. Воротчики только закрыть не забудь!
   
— Ладно. Значит, так: что у нас еще осталось? География. Сейчас мы ее… галопом. — Юрке сделалось весело: поел хорошо, уроки почти готовы — вечером можно на лыжах покататься.
   
— А у его чего же родных-то никого, што ли, не было? — спросил вдруг старик.
   
— У кого? — не понял Юрка.
   
— У того академика-то. Одни студенты стояли?
   
— У Павлова-то? Были, наверно. Я точно не знаю. Завтра спрошу в школе.
   
— Дети-то были, поди?
   
— Наверно. Завтра узнаю.
   
— Были, конешно. Никого если бы не было родных-то, не много надиктуешь. Одному-то плохо.
   
Юрка не стал возражать. Можно было сказать: а студенты-то! Но он не стал говорить.
   
— Конечно, — согласился он. — Одному плохо.
  
  
   
    
Охота жить
   
   
Поляна на взгорке, на поляне — избушка.
   
Избушка — так себе, амбар, рядов в тринадцать-четырнадцать, в одно оконце, без сеней, а то и без крыши. Кто их издревле рубит по тайге?.. Приходят по весне какие-то люди, валят сосняк поровней, ошкуривают… А ближе к осени погожими днями за какую-нибудь неделю в три-четыре топора срубят. Найдется и глина поблизости, и камни — собьют камелек, и трубу на крышу выведут, и нары сколотят — живи не хочу!
   
Зайдешь в такую избушку зимой — жилым духом не пахнет. На стенах, в пазах, куржак, в ладонь толщиной, промозглый запах застоялого дыма.
   
Но вот затрещали в камельке поленья… Потянуло густым волглым запахом оттаивающей глины; со стен каплет. Угарно. Лучше набить полный камелек и выйти пока на улицу, нарубить загодя дровишек… Через полчаса в избушке теплее и не тяжко. Можно скинуть полушубок и наторкать в камелек еще дополна. Стены слегка парят, тихое блаженство, радость. «А-а!.. — хочется сказать. — Вот так-то». Теперь уж везде почти сухо, но доски нар еще холодные. Ничего — скоро. Можно пока кинуть на них полушубок, под голову мешок с харчами, ноги — к камельку. И дремота охватит — сил нет. Лень встать и подкинуть еще в камелек. А надо.
   
В камельке целая огненно-рыжая горка углей. Поленья сразу вспыхивают, как береста. Тут же, перед камельком, чурбачок. Можно сесть на него, закурить и — думать. Одному хорошо думается. Темно. Только из щелей камелька светится; свет этот играет на полу, на стенах, на потолке. И вспоминается бог знает что! Вспомнится вдруг, как первый раз провожал девку. Шел рядом и молчал как дурак… И сам не заметишь, что сидишь и ухмыляешься. Черт ее знает — хорошо!
   
Совсем тепло. Можно чайку заварить. Кирпичного, зеленого. Он травой пахнет, лето вспоминается.
   
…Так в сумерки сидел перед камельком старик Никитич, посасывал трубочку. В избушке было жарко. А на улице — морозно. На душе у Никитича легко. С малых лет таскался он по тайге — промышлял. Белковал, а случалось, медведя-шатуна укладывал. Для этого в левом кармане полушубка постоянно носил пять-шесть патронов с картечным зарядом. Любил тайгу. Особенно зимой. Тишина такая, что маленько давит. Но одиночество не гнетет, свободно делается; Никитич, прищурившись, оглядывался кругом — знал: он один безраздельный хозяин этого большого белого царства.
   
…Сидел Никитич, курил.
   
Прошаркали на улице лыжи, потом — стихло. В оконце вроде кто-то заглянул. Потом опять скрипуче шаркнули лыжи — к крыльцу. В дверь стукнули два раза палкой.
   
— Есть кто-нибудь?
   
Голос молодой, осипший от мороза и долгого молчания — не умеет человек сам с собой разговаривать.
   
«Не охотник», — понял Никитич, охотник не станет спрашивать зайдет, и все.
   
— Есть!
   
Тот, за дверью, отстегнул лыжи, приставил их к стене, скрипнул ступенькой крыльца… Дверь приоткрылась, и в белом облаке пара Никитич едва разглядел высокого парня в подпоясанной стеганке, в ватных штанах, в старой солдатской шапке.
   
— Кто тут?
   
— Человек, — Никитич пожег лучину, поднял над головой.
   
Некоторое время молча смотрели друг на друга.
   
— Один, что ли?
   
— Один.
   
Парень прошел к камельку, снял рукавицы, взял их под мышку, протянул руки к плите.
   
— Мороз, черт его…
   
— Мороз. — Тут только заметил Никитич, что парень без ружья. Нет, не охотник.
   
Не похож. Ни лицом, ни одежкой. — Март — он ишо свое возьмет.
   
— Какой март? Апрель ведь.
   
— Это по-новому. А по-старому — март. У нас говорят: марток надевай двое порток. Легко одетый. — Что ружья нет, старик промолчал.
   
— Ничего, — сказал парень. — Один здесь?
   
— Один. Ты уж спрашивал.
   
Парень ничего не сказал на это.
   
— Садись. Чайку щас поставим.
   
— Отогреюсь малость… — Выговор у парня нездешний, расейский. Старика разбирало любопытство, но вековой обычай — не лезть сразу с расспросами — был сильнее любопытства.
   
Парень отогрел руки, закурил папироску.
   
— Хорошо у тебя. Тепло.
   
Когда он прикуривал, Никитич лучше разглядел его — красивое бледное лицо с пушистыми ресницами. С жадностью затянулся, приоткрыл рот — сверкнули два передних золотых зуба. Оброс. Бородка аккуратная, чуть кучерявится на скулах… Исхудал… Перехватил взгляд старика, приподнял догорающую спичку, внимательно посмотрел на него. Бросил спичку. Взгляд Никитичу запомнился: прямой, смелый… И какой-то «стылый» так — определил Никитич. И подумал некстати: «Девки таких любят».
   
— Садись, чего стоять-то?
   
Парень улыбнулся:
   
— Так не говорят, отец. Говорят — присаживайся.
   
— Ну, присаживайся. А пошто не говорят? У нас говорят.
   
— Присесть можно. Никто не придет еще?
   
— Теперь кто? Поздно. А придет, места хватит. — Никитич подвинулся на пеньке, парень присел рядом, опять протянул руки к огню. Руки — не рабочие. Но парень, видно, здоровый. И улыбка его понравилась Никитичу — не «охальная», простецкая, сдержанная. Да еще эти зубы золотые… Красивый парень. Сбрей ему сейчас бородку, надень костюмчик — учитель, Никитич очень любил учителей.
   
— Иолог какой-нибудь? — спросил он.
   
— Кто? — не понял парень.
   
— Ну… эти, по тайге-то ищут…
   
— А-а… Да.
   
— Как же без ружьишка-то? Рыск.
   
— Отстал от своих, — неохотно сказал парень. — Деревня твоя далеко?
   
— Верст полтораста.
   
Парень кивнул головой, прикрыл глаза, некоторое время сидел так, наслаждаясь теплом, потом встряхнулся, вздохнул:
   
— Устал.
   
— Долго один-то идешь?
   
— Долго. У тебя выпить нету?
   
— Найдется.
   
Парень оживился:
   
— Хорошо! А то аж душа трясется. Замерзнуть к черту можно. Апрель называется…
   
Никитич вышел на улицу, принес мешочек с салом. Засветил фонарь под потолком.
   
— Вас бы хошь учили маленько, как быть в тайге одному… А то посылают, а вы откуда знаете! Я вон лонйсь нашел одного — вытаял весной. Молодой тоже. Тоже с бородкой. В одеяло завернулся — и все, и окочурился. — Никитич нарезал сало на краешке нар. — А меня пусти одного, я всю зиму проживу, не охну. Только бы заряды были. Да спички.
   
— В избушку-то все равно лезешь.
   
— Дак а раз она есть, чего же мне на снегу-то валяться? Я не лиходей себе. Парень распоясался, снял фуфайку… Прошелся по избушке. Широкоплечий, статный. Отогрелся, взгляд потеплел — рад, видно, до смерти, что набрел на тепло, нашел живую душу. Еще закурил одну. Папиросами хорошо пахло. Никитич любил поговорить с городскими людьми. Он презирал их за беспомощность в тайге; случалось, подрабатывал, провожая какую-нибудь поисковую партию, в душе подсмеивался над ними, но любил слушать их разговоры и охотно сам беседовал. Его умиляло, что они разговаривают с ним ласково, снисходительно похохатывают, а сами оставь их одних — пропадут, как сосунки слепые. Еще интересней, когда в партии — две-три девки. Терпят, не жалуются. И все вроде они такие же, и никак не хотят, чтоб им помогали. Спят все в куче. И ничего — не безобразничают. Доводись до деревенских — греха не оберешься. А эти ничего. А ведь бывают — одно загляденье: штаны узкие наденет, кофту какую-нибудь тесную, косынкой от мошки закутается, вся кругленькая кукла и кукла, а ребята — ничего, как так и надо.
   
— Кого ищете-то?
   
— Где?
   
— Ну, ходите-то.
   
Парень усмехнулся себе:
   
— Долю.
   
— Доля… Она, брат, как налим, склизкая: вроде ухватил ее, вроде — вот она, в руках, а не тут-то было. — Никитич настроился было поговорить, как обычно с городскими — позаковырестей, когда внимательно слушают и переглядываются меж собой, а какой-нибудь возьмет да еще в тетрадку карандашиком чего-нибудь запишет. А Никитич может рассуждать таким манером хоть всю ночь — только развесь уши. Свои бы, деревенские, боталом обозвали, а эти слушают. Приятно. И сам иногда подумает о себе: складно выходит, язви тя. Такие турусы разведет, что тебе поп раньше. И лесины-то у него с душой: не тронь ее, не секи топором зазря, а то засохнет, и сам засохнешь — тоска навалится, и засохнешь, и не догадаешься, отчего тоска такая. Или вот: понаедут из города с ружьями и давай направо-налево: трах-бах! — кого попало: самку — самку, самца — самца, лишь бы убить. За такие дела надо руки выдергивать. Убил ты ее, медведицу, а у ей двое маленьких. Подохнут. То ты одну шкуру добыл, а подожди маленько-три будет. Бестолковое дело — душу на зверье тешить. — Вот те и доля, — продолжал Никитич.
   
Только парню не хотелось слушать. Подошел к окну, долго всматривался в темень. Сказал, как очнулся;
   
— Все равно весна скоро.
   
— Придет, никуда не денется. Садись, Закусим чем бог послал.
   
Натаяли в котелке снегу, разбавили спирт, выпили. Закусили мерзлым салом. Совсем на душе хорошо сделалось, Никитич подкинул в камелек. А парня опять потянуло к окну. Отогрел дыханием кружок на стекле и все смотрел и смотрел в ночь.
   
— Кого ты щас там увидишь? — удивился Никитич. Ему хотелось поговорить.
   
— Воля, — сказал парень, И вздохнул. Но не грустно вздохнул. И про волю сказал — крепко, зло и напористо, Откачнулся от окна.
   
— Дай еще выпить, отец. — Расстегнул ворот черной сатиновой рубахи, гулко хлопнул себя по груди широкой ладонью, погладил. — Душа просит.
   
— Поел бы, а то с голодухи-то развезет.
   
— Не развезет. Меня не развезет, — И ласково и крепко приобнял старика за шею.
   
И пропел:
   
    
     
А в камере смертной,
     
Сырой и холодной,
     
Седой появился старик…
    
   
   
И улыбнулся ласково. Глаза у парня горели ясным, радостным блеском.
   
— Выпьем, добрый человек.
   
— Наскучал один-то, — Никитич тоже улыбнулся. Парень все больше и больше нравился ему. Молодой, сильный, красивый. А мог пропасть, — Так, парень, пропасть можно. Без ружьишка в тайге — поганое дело.
   
— Не пропадем, отец. Еще поживем!
   
И опять сказал это крепко, и на миг глаза его заглянули куда-то далеко-далеко и опять «остыли»… И непонятно было, о чем он подумал, как будто что-то вспомнил, Но вспоминать ему это «что-то» не хотелось. Запрокинул стакан, одним глотком осушил до дна. Крякнул. Крутнул головой. Пожевал сала. Закурил. Встал — не сиделось. Прошелся широким шагом по избушке, остановился посредине, подбоченился и опять куда-то далеко засмотрелся.
   
— Охота жить, отец.
   
— Жить всем охота. Мне, думаешь, неохота? А мне уж скоро…
   
— Охота жить! — упрямо, с веселой злостью повторил большой красивый парень, не слушая старика. — Ты ее не знаешь, жизнь. Она…Подумал, стиснул зубы: — Она — дорогуша. Милая! Роднуля моя.
   
Захмелевший Никитич хихикнул:
   
— Ты про жись, как все одно про бабу.
   
— Бабы — дешевки. — Парня накаляло какое-то упрямое, дерзкое, радостное чувство. Он не слушал старика, говорил сам, а тому хотелось его слушать. Властная сила парня стала и его подмывать.
   
— Бабы, они… конечно. Но без них тоже…
   
— Возьмем мы ее, дорогушу, — парень выкинул вперед руки, сжал кулаки, — возьмем, милую, за горлышко… Помнишь Колю-профессора? Забыла? — Парень с кем-то разговаривал и очень удивился, что его «забыли». — Колю-то!.. А Коля помнит тебя. Коля тебя не забыл. — Он не то радовался, не то собирался кому-то зло мстить. — А я — вот он. Прошу, мадам, на пару ласковых, Я не обижу. Но ты мне отдашь все. Все! Возьму!..
   
— Правда, што ли, баба так раскипятила? — спросил удивленный Никитич.
   
Парень тряхнул головой:
   
— Эту бабу зовут — воля. Ты тоже не знаешь ее, отец, Ты — зверь, тебе здесь хорошо. Но ты не знаешь, как горят огни в большом городе. Они манят. Там милые, хорошие люди, у них тепло, мягко, играет музыка. Они вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу, и он весь мой. Почему же они там, а я здесь? Понимаешь?
   
— Не навечно же ты здесь…
   
— Не понимаешь. — Парень говорил серьезно, строго. — Я должен быть там, потому что я никого не боюсь. Я не боюсь смерти. Значит, жизнь моя.
   
Старик качнул головой:
   
— Не пойму, паря, к чему ты?
   
Парень подошел к нарам, налил в стаканы. Он как будто сразу устал.
   
— Из тюрьмы бегу, отец, — сказал без всякого выражения. — Давай?
   
Никитич машинально звякнул своим стаканом о стакан парня. Парень выпил. Посмотрел на старика… Тот все еще держал стакан в руке. Глядел снизу на парня.
   
— Что?
   
— Как же это?
   
— Пей, — велел парень. Хотел еще закурить, но пачка оказалась пустой. — Дай твоего.
   
— У меня листовуха.
   
— Черт с ней.
   
Закурили. Парень присел на чурбак, ближе к огню.
   
Долго молчали.
   
— Поймают вить, — сказал Никитич. Ему не то что жаль стало парня, а он представил вдруг, как ведут его, крупного, красивого, под ружьем. И жаль стало его молодость, и красоту, и силу. Сцапают — и все, все псу под хвост: никому от его красоты ни жарко ни холодно. Зачем же она была? — Зря, — сказал он трезво.
   
— Чего?
   
— Бежишь-то. Теперь не ранешное время — поймают.
   
Парень промолчал. Задумчиво смотрел на огонь. Склонился. Подкинул в камелек полено.
   
— Надо бы досидеть… Зря.
   
— Перестань! — резко оборвал парень. Он тоже как-то странно отрезвел. — У меня своя башка на плечах.
   
— Это знамо дело, — согласился Никитич. — Далеко идти-то?
   
— Помолчи пока.
   
«Мать с отцом есть, наверно, — подумал Никитич, глядя в затылок парню. — Придет-обрадует, сукин сын».
   
Минут пять молчали. Старик выколотил золу из трубочки и набил снова. Парень все смотрел на огонь.
   
— Деревня твоя — райцентр или нет? — спросил он, не оборачиваясь.
   
— Какой райцентр! До району от нас еще девяносто верст. Пропадешь ты. Зимнее дело — по тайге…
   
— Дня три поживу у тебя — наберусь силенок, — не попросил, просто сказал.
   
— Живи, мне што. Много, видно, оставалось — не утерпел?
   
— Много.
   
— А за што давали?
   
— Такие вопросы никому никогда не задавай, отец.
   
Никитич попыхтел угасающей трубочкой, раскурил, затянулся и закашлялся. Сказал, кашляя:
   
— Мне што!.. Жалко только. Поймают…
   
— Бог не выдаст — свинья не съест. Дешево меня не возьмешь, Давай спать.
   
— Ложись. Я подожду, пока дровишки прогорят, — трубу закрыть. А то замерзнем к утру.
   
Парень расстелил на нарах фуфайку, поискал глазами, что положить под голову. Увидел на стене ружье Никитича. Подошел, снял, осмотрел, повесил.
   
— Старенькое.
   
— Ничо, служит пока. Вон там в углу кошма лежит, ты ее под себя, а куфайку-то под голову сверни. А ноги вот сюда протяни, к камельку. К утру все одно выстынет.
   
Парень расстелил кошму, вытянулся, шумно вздохнул.
   
— Маленький Ташкент, — к чему-то сказал он. — Не боишься меня, отец?
   
— Тебя-то, — изумился старик. — А чего тебя бояться?
   
— Ну… я ж лагерник. Может, за убийство сидел.
   
— За убивство тебя бог накажет, не люди. От людей можно побегать, а от его не уйдешь.
   
— Ты верующий, что ли? Кержак, наверно?
   
— Кержак!.. Стал бы кержак с тобой водку пить.
   
— Это верно. А насчет боженек ты мне мозги не… Меня тошнит от них. — Парень говорил с ленцой, чуть осевшим голосом. — Если бы я встретил где-нибудь этого вашего Христа, я бы ему с ходу кишки выпустил.
   
— За што?
   
— За што? За то, что сказки рассказывал, врал. Добрых людей нет! А он — добренький, терпеть учил. Паскуда! — Голос парня снова стал обретать недавнюю крепость и злость. Только веселости в голосе уже не было. — Кто добрый? Я? Ты?
   
— Я, к примеру, за свою жись никому никакого худа не сделал…
   
— А зверей бьешь! Разве он учил?
   
— Сравнил хрен с пальцем. То — человек, а то — зверь.
   
— Живое существо — сами же трепетесь, сволочи.
   
Лицо парня Никитич не видел, но оно стояло у него в глазах бледное, с бородкой; дико и нелепо звучал в теплой тишине избушки свирепый голос безнадежно избитого судьбой человека с таким хорошим, с таким прекрасным лицом.
   
— Ты чего рассерчал-то на меня?
   
— Не врите! Не обманывайте людей, святоши. Учили вас терпеть? Терпите! А то не успеет помолиться и тут же штаны спускает — за бабу хляет, гадина. Я бы сейчас нового Христа выдумал: чтоб он по морде учил бить. Врешь? Получай, сука, погань!
   
— Не поганься, — строго сказал Никитич. — Пустили тебя, как доброго человека, а ты лаяться начал. Обиделся — посадили! Значит, было за што. Кто тебе виноват?!
   
— М-м. — Парень скрипнул зубами. Промолчал.
   
— Я не поп, и здесь тебе не церква, чтобы злобой своей харкать. Здесь — тайга: все одинаковые. Помни это. А то и до воли своей не добежишь — сломишь голову. Знаешь, говорят: молодец — против овец, а спроть молодца — сам овца. Найдется и на тебя лихой человек. Обидишь вот так вот — ни за што ни про што, он тебе покажет, где волю искать.
   
— Не сердись, отец, — примирительно сказал парень. — Ненавижу, когда жить учат, Душа кипит! Суют в нос слякоть всякую, глистов: вот хорошие, вот как жить надо. Ненавижу! — почти крикнул. — Не буду так жить. Врут! Мертвечиной пахнет! Чистых, умытых покойничков мы все жалеем, все любим, а ты живых полюби, грязных. Нету на земле святых! Я их не видел. Зачем их выдумывать?! — парень привстал на локоть; смутно — пятном — белело в сумраке, в углу, его лицо, зло и жутковато сверкали глаза.
   
— Поостынешь маленько, поймешь: не было ба добрых людей, жись ба давно остановилась. Сожрали бы друг друга или перерезались. Это никакой меня не Христос учил, сам так щитаю. А святых — это верно: нету. Я сам вроде ничо, никто не скажет: плохой или злой там. А молодой был… Недалеко тут кержацкий скит стоял, за согрой, семья жила: старик со старухой да дочь ихная годов двадцати пяти, Они, может, не такие уж старые были, старики-то, а мне казалось тогда старые. Они цотом ушли куда-то. Ну, дак вот: была у их дочь. Все божественные, спасу нет: от людей ушли, от греха, дескать, подальше. А я эту дочь-ту заманил раз в березник и… это… ла-ла с ей. Хорошая девка была, здоровая. До ребенка дело дошло. А уж я женатый был…
   
— А говоришь, худою ничего не делал?
   
— Вот и выходит, што я не святой. Я не насильничал, правда, лаской донял, а все одно… дитя-то пустил по свету. Спомнишь-жалко. Большой уж теперь, материт, поди.
   
— Жизнь дал человеку — не убил. И ее, может, спас. Может, она после этого рванула от них. А так довели бы они ее со своими молитвами: повесилась бы на суку где-нибудь, и все. И мужика бы ни разу не узнала. Хорошее дело сделал, не переживай.
   
— Хорошее или плохое, а было так. Хорошего-то мало, конешно.
   
— Там еще осталось?
   
— Спиртяги? Есть маленько. Пей, я не хочу больше.
   
Парень выпил. Опять крякнул. Не стал закусывать.
   
— Много пьешь-то?
   
— Нет, это… просто перемерз. Пить надо не так, отец. Надо красиво пить. Музыка… Хорошие сигареты, шампанское… Женщины. Чтоб тихо, культурно. — Парень опять размечтался, лег, закинул руки за голову. — Бардаки презираю. Это не люди — скот. М-м, как можно красиво жить! Если я за одну ночь семь раз заигрывал с курносой — так? — если она меня гладила костлявой рукой и хотела поцеловать в лоб, — я устаю, Я потом отдыхаю, Я наслаждаюсь и люблю жизнь больше всех прокуроров, вместе взятых. Ты говоришь — риск? А я говорю — да. Пусть обмирает душа, пусть она дрожит, как овечий хвост, — я иду прямо, я не споткнусь и не поверну назад.
   
— Ты кем работал до этого? — поинтересовался Никитич.
   
— Я? Агентом по снабжению. По культурным связям с зарубежными странами. Вообще я был ученый. Я был доцентом на тему: «Что такое колорадский жук и как с ним бороться», — Парень замолчал, а через минуту сонным голосом сказал: — Все, отец… Я ушел.
   
— Спи.
   
Никитич пошуровал короткой клюкой в камельке, набил трубочку и стал думать про парня. Вот тебе и жизнь — все дадено человеку: красивый, здоровый, башка вроде недурная… А… что? Дальше что? По лесам бегать? Нет, это город их доводит до ручки. Они там свихнулись все. Внуки Никитича — трое — тоже живут в большом городе. Двое учатся, один работает, женат. Они не хвастают, как этот, но их тянет в город. Когда они приезжают летом, им скучно. Никитич достает ружья, водит в тайгу и ждет, что они просветлеют, отдохнут душой и проветрят мозги от ученья. Они притворяются, что им хорошо, а Никитичу становится неловко: у него больше ничего нет, чем порадовать внуков. Ему тяжело становится, как будто он обманул их. У них на уме один город. И этот, на нарах, без ума в город рвется. На его месте надо уйти подальше, вырыть землянку и пять лет не показываться, если уж сидеть невмоготу стало. А он снова туда, где на каждом шагу могут за шкирку взять. И ведь знает, что возьмут, а идет… «Что за сила такая в этом городе! Ну ладно, я — старик, я бывал там три раза всего, я не понимаю… Согласен, Там весело и огней много. Но раз я не понимаю, так я и не хаю. Охота там? На здоровье, а мне здесь хорошо. Но так получается, что они приходят оттуда и нос воротят: скучно, тоска. Да присмотрись хорошенько! Ты же увидеть-то ничего не успел, а уж давай молоть про свой город. А посмотри, как, к примеру, муравей живет. Или — крот. Да любая животина!.. Возьми приглядись для интереса. А потом думай: много ты про жизнь знаешь или нет? Вы мне — сказки про город?.. А если я начну рассказывать, сколько я знаю! Но меня не слушают, а на вас глаза пялят — городской. А мне хрен с тобой, что ты городской, что ты штиблетами по тротуару форсишь. Дофорсился вот: отвалили лет пятнадцать, наверно, за красивую-то жизнь. Магазин, наверно, подломил, не иначе. Шиканул разок — и загремел. И опять на рога лезет. Сам! Это уж, значит, не может без города. Опять на какой-нибудь магазин нацелился. Шампанское… а откуда оно, шампанское-то, возьмется? Дурачье… Сожрет он вас, город, с костями вместе. И жалко дураков. И ничего сделать нельзя. Не докажешь».
   
Дрова в камельке догорели. Никитич дождался, когда последние искорки умерли в золе, закрыл трубу, погасил фонарь, лег рядом с парнем. Тот глубоко и ровно дышал, неловко подвернув под себя руку. Даже не шевельнулся, когда Никитич поправил его руку.
   
«Намаялся, — подумал Никитич. — Дурило… А кто заставляет? Эх, вы!!»
   
…За полночь на улице, около избушки, зашумели. Послышались голоса двух или трех мужчин.
   
Парень рывком привстал — как не спал.
   
Никитич тоже приподнял голову.
   
— Кто это? — быстро спросил парень.
   
— Шут их знает.
   
Парень рванулся с нар — к двери, послушал, зашарил рукой по стене — искал ружье. Никитич догадался.
   
— Ну-ка, не дури! — прикрикнул негромко. — Хуже беды наделаешь.
   
— Кто это? — опять спросил парень.
   
— Не знаю, тебе говорят.
   
— Не пускай, закройся.
   
— Дурак. Кто в избушке закрывается? Нечем закрываться-то. Ложись и не шевелися.
   
— Ну, дед!..
   
Парень не успел досказать. Кто-то поднялся на крыльцо и искал рукой скобу. Парень ужом скользнул на нары, еще успел шепнуть:
   
— Отец, клянусь богом, чертом, дьяволом: продашь… Умоляю, старик. Век…
   
— Лежи, — велел Никитич.
   
Дверь распахнулась.
   
— Ага! — весело сказал густой бас. — Я же говорил: кто-то есть, Тепло, входите!
   
— Закрывай дверь-то! — сердито сказал Никитич, слезая с нар. Обрадовался тепло! Расшиперься пошире — совсем жарко будет.
   
— Все в порядке, — сказал бас, — И тепло, и хозяин приветливый.
   
Никитич засветил фонарь.
   
Вошли еще двое. Одного Никитич знал: начальник районной милиции. Его все охотники знали: мучил охотничьими билетами и заставлял платить взносы.
   
— Емельянов? — спросил начальник, высокий упитанный мужчина лет под пятьдесят. — Так?
   
— Так, товарищ Протокин.
   
— Ну вот!.. Принимай гостей.
   
Трое стали раздеваться.
   
— Пострелять? — не без иронии спросил Никитич. Он не любил этих наезжающих стрелков: только пошумят и уедут.
   
— Надо размяться маленько. А это кто? — Начальник увидел парня на нарах.
   
— Иолог, — нехотя пояснил Никитич. — От партии отстал.
   
— Заблудился, что ли?
   
— Но.
   
— У нас что-то неизвестно. Куда ушли, он говорил?
   
— Кого он наговорит! Едва рот разевал: замерзал. Спиртом напоил его — щас спит как мертвый.
   
Начальник зажег спичку, поднес близко к лицу парня, У того не дрогнул ни один мускул. Ровно дышал.
   
— Накачал ты его. — Спичка начальника погасла. — Что же у нас-то ничего не известно?
   
— Может, не успели еще сообщить? — сказал один из пришедших.
   
— Да нет, видно, долго бродит уже. Не говорил он, сколько один ходит?
   
— Нет, — ответствовал Никитич. — Отстал, говорит. И все.
   
— Пусть проспится. Завтра выясним. Ну что, товарищи: спать?
   
— Спать, — согласились двое. — Уместимся?
   
— Уместимся, — уверенно сказал начальник. — Мы прошлый раз тоже впятером были. Чуть не загнулись к утру: протопили, да мало. А мороз стоял — под пятьдесят.
   
Разделись, улеглись на нарах. Никитич лег опять рядом с парнем, Пришлые поговорили немного о своих районных делах и замолчали. Скоро все спали.
   
…Никитич проснулся, едва только обозначилось в стене оконце. Парня рядом не было, Никитич осторожно слез с нар, нашарил в кармане спички. Еще ни о чем худом не успел подумать. Чиркнул спичкой… Ни парня нигде, ни фуфайки его, ни ружья Никитича не было. Неприятно сжало под сердцем. «Ушел. И ружье взял».
   
Неслышно оделся, взял одно ружье из трех, составленных в углу, пощупал в кармане патроны с картечью. Тихо открыл дверь и вышел.
   
Только-только занимался рассвет. За ночь потеплело. Туманная хмарь застила слабую краску зари. В пяти шагах еще ничего не было видно. Пахло весной.
   
Никитич надел свои лыжи и пошел по своей лыжне, четко обозначенной в побуревшем снегу.
   
— Сукин ты сын, варнак окаянный, — вслух негромко ругался он. Уходи, пес с тобой, а ружье-то зачем брать! Што я тут без ружья делать стану, ты подумал своей башкой? Што я, тыщи, што ли, большие получаю, напасаться на вас на всех ружьями? Ведь ты же его, поганец, все равно бросишь где-нибудь. Тебе лишь бы из тайги выйти… А я сиди тут сложа ручки без ружья. Ни стыда у людей, ни совести.
   
Помаленьку отбеливало.
   
День обещал быть пасмурным и теплым.
   
Лыжня вела не в сторону деревни.
   
— Боишься людей-то? Эх, вы… «Красивая жись». А последнее ружьишко у старика взять — это ничего, можно. Но от меня ты не уйде-ешь, голубчик. Я вас таких семерых замотаю, хоть вы и молодые.
   
Зла большого у старика не было. Обидно было: пригрел человека, а он взял и унес ружье. Ну не подлец после этого!
   
Никитич прошел уже километра три. Стало совсем почти светло; лыжня далеко была видна впереди.
   
— Рано поднялся. И ведь как тихо сумел!
   
В одном месте парень останавливался закурить: сбочь лыжни ямка палки втыкал, На снегу крошки листовухи и обгоревшая спичка.
   
— И кисет прихватил! — Никитич зло плюнул. — Вот поганец так поганец! — Прибавил шагу.
   
…Парня Никитич увидел далеко в ложбине, внизу.
   
Шел парень дельным ровным шагом, не торопился, но податливо. За спиной — ружье.
   
— Ходить умеет, — не мог не отметить Никитич.
   
Свернул с лыжни и побежал в обход парню, стараясь, чтоб его скрывала от него вершина длинного отлогого бугра. Он примерно знал, где встретит парня: будет на пути у того неширокая просека. Он пройдет ее, войдет снова в чащу… и, тут его встретит Никитич.
   
— Щас я на тебя посмотрю, — не без злорадства приговаривал Никитич, налегая вовсю на палки.
   
Странно, но ему очень хотелось еще раз увидеть прекрасное лицо парня. Что-то было до страсти привлекательное в этом лице. «Может, так и надо, что он рвется к своей красивой жизни. Что ему тут делать, если подумать? Засохнет. Жизнь, язви ее, иди разберись».
   
У просеки Никитич осторожно выглянул из чащи: лыжни на просеке еще не было — обогнал. Быстро перемахнул просеку, выбрал место, где примерно выйдет парень, присел в кусты, проверил заряд и стал ждать. Невольно, опытным охотничьим глазом осмотрел ружье: новенькая тулка, блестит и резко пахнет ружейным маслом. «На охоту собирались, а не подумали: не надо, чтоб ружье так пахло. На охоте надо и про табачок забыть, и рот чаем прополоскать, чтоб от тебя не разило за версту, и одежду лучше всего другую надеть, которая на улице висела, чтоб жильем не пахло. Охотники-горе луковое».
   
Парень вышел на край просеки, остановился. Глянул по сторонам. Постоял немного и скоро-скоро побежал через просеку. И тут навстречу ему поднялся Никитич.
   
— Стой! Руки вверьх! — громко скомандовал он, чтоб совсем ошарашить парня.
   
Тот вскинул голову, и в глазах его отразился ужас. Он дернулся было руками вверх, но узнал Никитича. — Говоришь: не боюсь никого, сказал Никитич, — а в штаны сразу наклал.
   
Парень скоро оправился от страха, улыбнулся обаятельной своей улыбкой немножко насильственно.
   
— Ну, отец… ты даешь. Как в кино… твою в душу мать. Так можно разрыв сердца получить.
   
— Теперь, значит, так, — деловым тоном распорядился Никитич, ружье не сымай, а достань сзади руками, переломи и выкинь из казенника патроны. И из кармана все выбрось. У меня их шешнадцать штук оставалось. Все брось на снег, а сам отойди в сторону. Если задумаешь шутки шутить, стреляю, Сурьезно говорю.
   
— Дошло, батя. Шутить мне сейчас что-то не хочется.
   
— Бесстыдник, ворюга.
   
— Сам же говорил: погано в лесу без ружья.
   
— А мне тут чо без его делать?
   
— Ты дома.
   
— Ну, давай, давай. Дома, Што у меня дома-то — завод, што ли?
   
Парень выгреб из карманов патроны — четырнадцать: Никитич считал. Потом заломил руки за спину; прикусив нижнюю губу, внимательно глядел на старика. Тот тоже не сводил с него глаз: ружье со взведенными курками держал в руках, стволами на уровне груди парня.
   
— Чего мешкаешь?
   
— Не могу вытащить…
   
— Ногтями зацепи… Или постучи кулаком по прикладу.
   
Выпал сперва один патрон, потом второй.
   
— Вот. Теперь отойди вон туда.