1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
   
«I kissed a girl that I like», – поет Кэти Перри.
   
– А ты чего в такую рань шляешься? – спрашивает бомж.
   
– Да так, с бабой посрался, вот иду домой пешком. – Я стараюсь говорить, используя как можно больше просторечных выражений.
   
– А! – Он достает сигарету и прикуривает. – А я у кентов своих загулял. Они тут в бытовках прибились к таджикам, которые дачи строят.
   
– И чё кенты? Рамс какой вышел? – Я сам поражаюсь обширности своего словарного запаса.
   
– Нажрались сивухи-то. Ща таджика какого-нибудь ножом пырнут, а потом архангелы приедут и всех заметут. С нами же не церемонятся. Вот я и слинял. Да ну их нахуй, деревенщину.
   
– А ты сам из города?
   
– Да, – бомж задумывается, пожевывает фильтр. – Из Москвы.
   
– Слушай, а здесь машину вообще поймать реально?
   
– В такое время без мазы. Они ближе к семи на работу поползут.
   
– А ты как? Замерзнуть не боишься? Я, например, уже дрожу.
   
– Ща сколько время?
   
– Половина шестого.
   
– Вот, – бомж поднимает грязный палец вверх. – Ща Васька скоро поедет, на мусоровозе. Он завсегда меня подбирает.
   
– А меня возьмет? – с надеждой вопрошаю я.
   
– А бутылку купишь?
   
– Две! – Я растопыриваю пальцы.
   
– Идет! – Бомж нахмуривается. – А чё у бабы-то не остался? Такой жесткач, что убежал? Совсем достала?
   
– Совсем. – Я втягиваю руки в рукава. – Дура она!
   
– Приходя к женщине, бери с собой кнут! – изрекает бомж.
   
– Что?! – Я в ужасе оборачиваюсь на него.
   
– Это Ницше сказал.
   
– Кто сказал?!
   
– Ницше. Философ был такой немецкий.
   
– Ну, ты меня, дядя, убил! – искренне удивляюсь я. – Бери с собой кнут! – Я передергиваю плечами. – Где ты с Ницше-то познакомился?
   
– Какой познакомился?! – Бомж стучит себя кулаком по бейсболке. – Голова! Он умер уж сто лет назад. Я его в библиотеке тюремной читал. Давно еще.
   
– Нифига себе, какой ты начитанный!
   
– Изнутри мы не то, чем кажемся снаружи.
   
– Это что, то же он?
   
– Хуй знает! – Бомж выкидывает окурок. – Не помню.
   
На дороге показываются фары.
   
– Кажись, Васян. – Бомж встает, выходит на дорогу, поднимает руки вверх и начинает сигнализировать машине. Останавливается мусоровоз.
   
– Философ, опять ты? – слышится из кабины.
   
– Я, Васян!
   
– Ну, забирайся, что ли?
   
– Дык я с корешем!
   
– С каким?
   
– Он нам две бутылки обещал, если ты его до Москвы подкинешь.
   
– Кто? – из кабины высовывается голова в черной вязаной шапке.
   
– Это я, – встаю и подхожу к машине, – довезете?
   
– А чё не довезти? – крякает водила. – Залазьте. Но только до МКАДа, я потом в область опять ухожу.
   
– Не вопрос!
   
Мы забираемся в тесную кабину мусорки, и эти чуваки начинают немедленно обсуждать, как менты прихватили на прошлой неделе дружков бомжа, которые воровали со склада цветной металл, перекидывая его через забор, между столбами с современной электронной системой охраны.
   
– Волки, накрыли всех разом!
   
– А ты убег?
   
– Я приболел, Вась, дома остался.
   
– Считай пронесло.
   
– А кенты говорили все ровно будет.
   
– Вот и верь после этого людям!
   
По радио идут новости, потом начинается реклама, а я, разомлев, роняю голову на грудь. Играет старая песня Стинга «If I ever loose my faith in you». Отключаюсь. Кажется, мне снятся новости и видеоклипы. Иногда – реклама.
   
– Приехали, дядя! – просыпаюсь от того, что кто-то бьет меня по плечу. – Развилка! Дальше сам.
   
– А? – верчу головой по сторонам и вижу, что впереди Москва, мы стоим на обочине, и мимо движется слабый поток машин.
   
– Спасибо, чуваки! – Я потягиваюсь.
   
– Две бутылки, – бомж воздевает два пальца.
   
– Без базара. – Лезу в карман, достаю пятьсот рублей и протягиваю ему.
   
– Это, – бомж смотрит то на меня, то на купюру, – у меня ж сдачи нет!
   
– Забей! – открываю дверцу, спускаю одну ногу на ступеньку.
   
– Тебя как звать-то? – сипит бомж.
   
– Андреем!
   
– И меня! Значит тезки!
   
– Значит тезки! – смеюсь я. – Спасибо, что выручил, Философ!
   
– Тебе спасибо! – ощеривается бомж. – И помни про кнут. И еще про то, что изнутри мы не то, что снаружи!
   
– Такое не забуду! – Я хлопаю дверцей, и мусоровоз трогает, бибикнув мне на прощанье.
   
   
Приехать в город на мусоровозе, как это символично! Заключительный аккорд помоечной симфонии вчерашнего дня. Все настолько уныло, мерзко и как-то... бессмысленно, что ли? Сейчас поеду домой, где меня никто не встретит, потом – на работу, где меня встретят все. Потом будет ужин, или вечеринка, или игра в покер, или просто мелкое блядство. И во всем этом – какое-то кромешное одиночество. Такое впечатление, что я медленно дичаю. Разразиться бы истерикой, да жаль, никто не оценит.
   
Кляну себя за поездку к этой сумасшедшей, кляну себя за Дашу, за то, что дал уйти Наташе, за то, что вернулся в город, который меня не принимает. Да что там, не принимает – выдавливает. Посылает мне скрытые и явные намеки на то, что у меня здесь не сложится. Ни с кем, даже с самим собой.
   
Москва – ты не злая, нет. Ты какая-то безучастная. Может быть, мы сами тебя такой сделали? Тем, что каждый старался урвать себе хотя бы крохотный кусочек твоего сарафана в псевдорусском стиле? И соскоблить твою позолоту на стразы или погоны? И теперь ты как профессиональная блядь – всем даешь, но никого не любишь. Или, может, это оттого, что я не твой ребенок, Москва? А чей я, скажи, город-герой?
   
Вытаскиваю телефон. Набираю ее номер. Пять, семь, десять, двенадцать гудков:
   
– Да.
   
– Можно, я приеду?
   
– Сейчас?
   
– Да!
   
Пауза.
   
– Приезжай, – снова пауза. – Только по дороге купи пару бутылок воды без газа.
   
– Еще бы...
   
– Не похоже, что я тебя разбудил, – говорю с порога.
   
– Ты считаешь это подходящим упреком для шести утра?
   
– Честно? Нет. Просто у тебя был такой сонный голос, и я ожидал... увидеть тебя... э... в другом виде...
   
– В ночной рубашке? С бигуди на голове? Продолжи сам, у меня что-то с фантазией под утро плохо.
   
«Значит, все-таки ждала, – внутренне обнадеживаю себя. – В целом, шансы более чем».
   
– Кофе будешь?
   
– Я бы выпил какого-нибудь... алкоголя, – не сдерживаюсь и икаю. – Это от холода.
   
– Не в твоем состоянии. Кофе или чай?
   
– А какое это такое «мое состояние»?
   
– Ты выглядишь, как бомж, – прицеливается глазами. – Бомж, надевший выброшенный на помойку тинейджерский прикид.
   
– Это вряд ли! – усмехаюсь, оглядывая себя. – У бомжа должен быть айпод. А у меня его нет.
   
– Что? – Она прищуривается и, не дожидаясь ответа, валит на кухню.
   
– Почему ты вчера уехала? – иду за ней.
   
– Устала, – наливает воду в чайник, нажимает на кнопку.
   
– Я искал тебя полтора часа по всему лофту.
   
– А потом? – Она залезает в холодильник.
   
– Потом напился и уехал... с Антоном.
   
– А под утро вы с Антоном повздорили, и он выгнал тебя на улицу, да? – достает йогурт, сливки, сыр, еще что-то.
   
– Нет. Я... сам уехал. – Все время пытаюсь поймать ее взгляд, но Наташа постоянно перемещается по кухне, и разговор идет в основном с ее спиной. – Захотелось тебя увидеть.
   
– У тебя вчера было море времени, но ты же предпочел видеть других, правда? – Она впервые оборачивается, и я начинаю понимать – для того чтобы быть принятым здесь и сейчас, нужно покаяться, а каяться я не смогу. Кеды жмут, и потом – похмелье.
   
– Я встретил коллег, – вытаскиваю сигарету. – Ты встретила друзей.
   
– Ну, знаешь, твои коллеги лучше любых друзей. То есть значительно ближе.
   
– Ты про Дашу? У нас с ней абсолютно ровные дружеские отношения.
   
– Ты считаешь, мне эта информация интересна?
   
– Вероятно, да. Если после того, как одна девушка попросила молодого человека подержать ее сумочку, другая девушка стремглав умчалась с бала, то да.
   
– Я просто не готова была проводить вечер в обществе телевизионщиков, извини! – Она наливает кофе в две чашки, одну ставит на стол, другую берет себе.
   
– А одного телевизионщика?
   
– Я же сказала, ты был слишком занят другими, я не рискнула тебе мешать. А ждать, пока ты освободишься, – обламывало.
   
– Интересно, как так получается, – я глубоко затягиваюсь, выдерживаю паузу. – Почему девушке, которой еще позавчера было так хорошо с тобой, вчера стало так невыносимо плохо? Дело во мне? В поздней осени?
   
– В чьей-то сумке? В том, что объективов вокруг было слишком много, а пространства так мало? – пародирует она мою интонацию. – Или в том, что устраивать второе свидание на вечеринке, где так много знакомых, с которыми ты целый час не виделся, – это самое идиотское решение? – Она делает глоток и смотрит на меня, не убирая чашку ото рта.
   
– Наверное, я должен сейчас извиниться? – смотрю на нее, стараясь не мигать. – Раскаяться в содеянном, признаться во всех смертных грехах, да? Но, странное дело, – не в чем. А чувство вины остается. Ты созидаешь во мне комплексы, девочка моя!
   
С минуту молча смотрим друг на друга. Я пытаюсь понять, куда скатится шарик, – в ту лузу, где «любовь– морковь» или в другую, с надписью «ненависть, трупы»?
   
– Я вижу, ты сам себе нравишься сейчас, да? – Она ставит чашку на столешницу, получается довольно звонко. – Этакий Печорин в спортивной куртке, не понимающий, то ли у него душевные терзания, то ли похмелье. Скажи мне, милый мальчик, сколько раз ты репетировал эти глаза, эту позу и эту манеру затягиваться сигаретой перед зеркалом?
   
– М-м-м... довольно долго. Ты говоришь так, будто самой никогда не было интересно, как ты выглядишь, когда затягиваешься? А как лучше выпускать дым? Так? Или вот так?
   
– Было безумно интересно. Только это было еще в школе. А ты свое школьное зеркало, видимо, до сих пор носишь с собой.
   
– Я вижу эти зеркала кругом, – чувствую, как похмелье соединяется со вчерашним стрессом и, наслаиваясь на это утреннее чтение моралей, порождает злобную истерику. – Ни одного шанса расслабиться с этими зеркалами. Они даже в твоих глазах, правда. Смотрюсь в них – и кажется, опять не тяну, да? Не выгляжу искренним? Честное слово, Наташ, я сбежал к тебе. Я хотел тебя видеть, мне показалось, мы не договорили вчера, позавчера... вообще не договорили...
   
– Может, нам просто нечего было друг другу сказать?
   
– Откуда ты знаешь? Ты же даже не пыталась со мной поговорить!
   
– У нас, видимо, у обоих старая болезнь. Сначала переспать, а потом узнавать человека «поближе».
   
– Почему ты такая циничная? Ты отыгрываешься на мне за то, что вчера взбрыкнула и уехала?
   
– Я не лошадь, чтобы взбрыкивать.
   
– Прости, но я тоже не медный всадник. Ты не допускаешь, что у меня есть эмоции, какие-то чувства... что я приехал, потому что...
   
– Давай только в любовь играть не будем, хорошо?
   
– В любовь?! – Я осекаюсь. – Да мы выслушать друг друга толком не можем! Во всяком случае, ты – не пытаешься.
   
– Знаешь, я тебя слушаю, и создается впечатление, что ты – там. Как у вас это называется? Сцена?
   
– Можно и так.
   
– Стоишь перед аудиторией и пытаешься в течение двадцати минут разыграть мелодраму. А что будет, если зайду с образа «одинокого, никем не понятого человека»? А вот если сыграть в «ранимого милого парня, который носит маску циника»? А если надавить на чувства? Вот вам одиночество! Вот вам любовь! Вот ненависть! – Она закуривает. – Пожалейте меня, почувствуйте меня, полюбите меня, наслаждайтесь мной! Ты, наверное, неплохой актер. Только площадку неудачную выбрал. Бывает. У меня сорок минут до урока. Не думаю, что у тебя получится испытать здесь сценический оргазм.
   
И тут меня взрывает. Сносит. Удивительная женщина, ей потребовалась всего пара минут, чтобы в этом своем монологе сказать короткую, но очень емкую фразу – «я конченая сука, малыш».
   
– Откуда тебе знать, что я испытываю там, на этой гребаной сцене? Что ты привязалась к моей работе? Ты думаешь, это так удивительно просто? Раз – и снялся. Просто – мучиться творческими кризисами? Убивать себя алкоголем и наркотиками? Просто – просыпаться ночами и кусать подушку, чтобы не заплакать, оттого, что тебе кажется: ты творческий импотент?! Это, блядь, просто?! Просто – биться головой о чужих людей, чужие эмоции, биться в кровь, когда вокруг никого? Биться, чтобы высечь ту единственную искру, которая поможет тебе загореться один раз в неделю на пятьдесят минут?
   
– Тебя послушать, так ты просто Артюр Рембо! Я и не думала, что у вашей попсы такие страдания.
   
– У вашей попсы? Почему ты... кто дал тебе право судить таких, как я? Кто ты такая, чтобы решать, что попса, а что нет? Учительница старших классов? Закомплексованная дочка богатых родителей, которая, типа, выражает социальный протест? Ты считаешь, что своим поведением показываешь обществу средний палец? Ты ошибаешься, ты его давно сосешь! Что ты из себя представляешь в свои двадцать девять? Что ты такого сделала в жизни, чего не сделал я? Что позволяет тебе ставить клеймо и давать оценки другим?
   
– У меня было три выпуска. На сотню человек несколько талантливых людей, пара гениальных. Вчерашние мальчики и девочки, которым не все равно, понимаешь? Этому их учила в том числе я. И стараюсь учить дальше. Выражаясь твоим языком, типа, высокая цель. Миссия, знаешь такое слово? Делать что-то не напоказ и не на объектив пьяного репортера.
   
– Ага, видел я твоих талантов! Куча гыкающих дебилов, размышляющих во время твоих уроков о том, как было бы прикольно пристроиться к тебе сзади, и рассадник малолетних проституток в сетчатых колготках, которые сидят и думают, что если уж им не повезло с родителями, то надо научиться делать такой же правильный макияж, как у исторички, потом освоить искусство минета, и жизнь удалась! А на переменах они тебя тихо ненавидят за то, что никогда не станут такими, как ты.
   
– Если они и ненавидят, то только потому, что их этому ежедневно учит ваша корпорация монстров. Ты и тебе подобные кривляки, говорящие им, что сейчас главное быть «кул», а чтобы быть «кул», надо носить именно это, слушать именно такую музыку, смеяться именно этим шуткам. А тех, кто не хочет быть «кул», надо пинать ногами, плевать в их сторону. Ведь они – не такие, как вы – молодые и красивые, они же чмо, ничтожество, правда?
   
– Я их этому не учу, не надо вешать на меня всех собак! – вспоминается ротвейлер, я почесываю ногу. – Этому их учат родители, сериалы и рекламные ролики. А я как раз заставляю людей задуматься!
   
– Ты? Задуматься? Знаешь, что всплывает в «Яндексе» сразу при наборе «Миры Миркина»?
   
– Неужели моя откровенная фотосессия для «Sex & The City»? Не обращай внимания, я там слегка обгорел. А ты, я гляжу, не любишь собирать сплетни о других людях в уютненьких жежешечках и новостных лентах!
   
– Хотела понять, с кем имею дело. Думала – ошибаюсь.
   
– И что же там всплывает?
   
– «Интеллектуально вмазанные лузеры». Это из последнего выпуска, или есть посвежей?
   
– Не надо выдергивать меня из контекста! Я имел в виду совершенно другое. Там речь шла о маргинальной шлоебени, которая прочла на две третьих книг больше, чем я, и нацепила на себя значок «интеллектуальная элита». Я про тех, кому нечем гордится, кроме того, что их мама читала в подлиннике Маркеса.
   
– А ты считаешь, это не повод для гордости? Или опять выдернула из контекста?
   
– Ты про маму или про Маркеса?
   
– Я про тебя, Миркин! Ты сам мальчик контекста. Вся твоя жизнь – это мучительные размышления над тем, хороши ли эти кеды в контексте того пиджака, или хороша ли эта полуулыбка в контексте фото-вспышки, или даже, хотя... почему даже, это же главное... хороша ли эта девушка в контексте этой вечеринки? Одни контексты, а где ты сам, Андрюша? – Она хлопает себя руками по коленям. – Я, кажется, знаю, где ты. Ты – тот чувак, что сидит в углу дивана и пытается сообразить, что бы ему такое брякнуть, исходя из контекста людей, которые вокруг стоят.
   
– Действительно, я стараюсь думать, прежде чем говорить, – прислоняю ладонь ко рту, говорю шепотом. – Скажу по секрету: вокруг нас одни микрофоны и камеры.
   
– У тебя хорошо получается играть в помешанного на телевидении. Или ты уже по-настоящему заигрался?
   
– Никогда не знаешь, на чем спалишься. Все записывается на видео. Кругом враги!– продолжаю я кривляться.
   
– Может, хватит идиота из себя строить? – Она резко встает.
   
– Я не идиот, я видеот! – Я расплываюсь в самодовольной пьяной улыбке. – Кстати, гениальное слово, надо запомнить!
   
– Дурак ты, Андрюша! Самовлюбленный дурак. Хотя, в контексте твоего окружения, это выглядит очень даже ничего.
   
– Это правда! – Я дико раздражен. – Стараюсь окружать себя интересными людьми. Среди них много современных поп-идолов, в этом проблема? Они, кстати, тоже иногда надевают колготки в сетку и думают, к кому бы пристроиться сзади. Точь-в-точь как твои ученики. Я стараюсь их облагородить. Хоть в этом наши миссии совпадают, а?
   
– Ты стараешься производить впечатление на людей, которых сделал своими кумирами, – говорит она так, будто меня нет в комнате. – Но твои кумиры – ничтожества. Ты выебываешься перед ничтожествами, Андрей. И самое страшное в том, что тебе нравится чувствовать себя востребованным ими.
   
– А что чувствуешь ты? Дай-ка угадаю! Что может чувствовать молодая богатая интеллектуалка, обучающая детей в обычной московской школе? Не в какойнибудь, как это... «элитной». В самой простой.
   
– Я сама выбирала. Могу позволить себе роскошь выбирать.
   
– Ага, точно! Так что ты чувствуешь? Безразличие, озлобленность, самолюбование? Нет, это не про тебя.
   
– Развивай мысль дальше, твоя бредовая фантазия гораздо интереснее, чем ты сам! – Она перекатывает в пальцах сигарету, и я ловлю себя на мысли, что даже в момент отчаянной злобы мне нравится любоваться ее пальцами. – Что же я чувствую по отношению к этим удивительным детям? Сексуальное влечение?
   
– Ненависть! – глубоко затягиваюсь, выпускаю дым вверх. – Ты их ненавидишь! Я, например, свою аудиторию люблю, а ты упиваешься интеллектуальным превосходством над детьми рабочих и колхозниц. Поэтому меня еженедельно смотрят два миллиона человек, а ты бы хотела выступать на мировом семинаре антиглобалистов, перед тысячей камер и сотней тысяч человек. Но ты там не выступаешь, потому что там хватает своей наглухо свихнувшейся золотой молодежи, которая утром жрет шампанское, а вечером ныряет в тусовку левых политиков.
   
– Это называется champagne socialist, но это не про меня.
   
– Фейк это называется! Я останусь хотя бы в виде цитат в поисковиках, а твои дети завтра забудут, как ты выглядишь (если ты, конечно, не переспишь с одним из них). Осознание собственной никчемности. Зависть к чужому успеху. И непомерная гордыня. – В финале этого зубодробительного выступления я киваю и тушу сигарету в пепельнице.
   
– У тебя все?
   
– Практически. Знаешь, так обидно... – Я поправляю волосы и думаю о том, что кокаин в смеси с виски делает меня великим оратором. – Ты же просто... Одна из многих, только гонора побольше. Ноль. Никто, мечтающая стать всем и тут же от всего отказаться. Но... тебе ничего не предложат...
   
– Это точно! – Сигарета ломается в ее пальцах. – Без двадцати семь. Тебе надо домой, а мне – в школу собираться. Было приятно посидеть вот так, поговорить о наболевшем.
   
– А... – начинаю я.
   
– Пока! – Она встает, выходит из спальни и возится с замком. – Пока, Андрюша, ты меня слышишь? Тебе денег на такси дать?
   
– Если ты, как интеллектуалка, считаешь, что хороший секс с телезвездой стоит пятьсот рублей, то, видно, я и вправду засиделся.
   
Иду в прихожую, деловито вожусь со шнурками, украдкой наблюдая за Наташей. Она стоит у открытой двери. Смотрит прямо перед собой, губы плотно сжаты. Хватаю куртку с крючка, встаю, делаю попытку поцеловать ее в губы.
   
– До-сви-дань-я! – Она отстраняется.
   
– Ну, пока! – Я выхожу из квартиры.
   
– Знаешь, ты просто дешевый мудак! – говорит Наташа и хлопает дверью.
   
– Fuck you! – бросаю в закрытую дверь.
   
Выхожу из подъезда. Втягиваю ноздрями порцию еще не загаженного пробками утреннего воздуха. Щурюсь на солнце. Иду до перекрестка, достаю сигарету, надеваю очки. Тут же останавливается битая иномарка тысяча девятьсот затертого года выпуска.
   
– Тэбе куда, командыр? – вытаскивается с переднего сиденья небритое лицо в таком же, как у меня, только левом Ray Ban.
   
– «Парк культуры».
   
– Тысяча рублей, – хамит кавказец.
   
«Мудак, но, видимо, не такой уж и дешевый», – думаю я, садясь на заднее сиденье.
  
  
   
    
Героиня
   
   
    
I’m aching to see my heroine
    
I’m aching been dying for hours
    
and hours
    
    Suede. Heroine
   
   
   
Звенит, звенит, звенит. Звенит так, что сердце, которому мозг еще не успел послать команду проснуться, начинает бешено подпрыгивать.
   
– Да! – хриплю я в трубку.
   
– Придурок! – орет Ваня, – Почему у тебя телефон все утро не отвечает!
   
– Я спал. Пришел домой в семь утра!
   
– У нас сегодня последний съемочный день, если ты не забыл!
   
– Ну, sorry... Так вышло...
   
– Так вышло... Ладно, к делу! Тут такое творится, просто улет!
   
– Полная жопа?
   
– Не совсем. Антон нашел молодую девчонку, второкурсницу.
   
– Где?
   
– Да фиг знает! Главное, девчонка реально хорошо играет, тут все в шоке! Мы уже отсняли сцену, где она расстается с бывшим парнем, застав его в кафе с девушкой. Ты бы видел, как она ему пощечину залепила! У нее страсть, как у Моники Белуччи!
   
– А грудь такая же?
   
– Отвали! Сейчас снимаем сцену, где она жалуется подруге, что рассталась со своим парнем.
   
– Ты хочешь сказать, что нам повезло?
   
– Есть одна небольшая проблема...
   
Пауза.
   
– Э?
   
– Коля Сироткин слился...
   
– То есть как?
   
– Заверещал, что профессионал и играть с пэтэушницами не намерен.
   
– Вот пидорасина! – кажется, мы говорим это одновременно. – И что теперь?
   
– Антон предложил запасной вариант. – Ваня откашливается. – Мне он сначала показался... м-м-м... рисковым, но... потом я подумал, что это хорошая идея.
   
– И какая же это идея? – вкрадчиво спрашиваю я, чувствуя подставу.
   
– Главного героя должен сыграть ты, Дрончик...
   
– Вы совсем головой ебнулись?
   
– Может быть, но иначе проекта не будет. А ты продюсер все-таки...
   
– Ты хочешь сказать, сука такая, что вы решили, будто я похож на гастарбайтера?
   
– Антон сказал, это не проблема. Ты чернявый, а грим решит все остальное!
   
– И какая же сука употребила слово «чернявый»?!
   
– М-м-м... Антон... или... не помню...
   
– Я не буду играть!
   
– Дрон, тут не до споров! И потом, ты же хотел сняться в эпизоде? По мне, так лучше играть гастарбайтера, чем гея.
   
– Да что бы ты понимал, Ваня! Гей – это гениальная наживка для телок. Все телки мечтают переспать с геем! Это была бы часть разводки в реальной жизни. А кто, скажи мне, хочет переспать с гастриком? Продавщица из ларька «Союзпечать», и та не захочет!
   
– Андрюх, будь человеком! Приезжай, тебе Антон все объяснит. Ты согласишься... Если бы не моя скованность перед камерой, я бы сам сыграл.
   
– Я тебе могу эту скованность снять!
   
– Вряд ли, – говорит он, словно об уже пережитом. – В общем, мы тебя ждем.
   
– Козлы вы! – плюю я в трубку.
   
За столом играющая лучшую подругу главной героини девушка со скорбным лицом говорит:
   
– Катенька, не переживай! Я тебе давно говорила, он тебя не стоит.
   
Почему Катенька, если в сценарии была Машенька?
   
– Я не знаю,– всхлипывает сидящая ко мне спиной главная героиня. – Я... понимаешь... я его любила. – Она берет из вазы салфетку и утыкается в нее лицом.
   
– Стоп! – кричит Антон. – Оля, я же тебя просил! Когда ты говоришь: «Катенька, не переживай», – ты должна взять Катю за руку. Ты ее очень любишь, она твоя лучшая подруга. Ты хочешь ей помочь. И лицо, – он подбегает к ней, – гримеры, сделайте мне так, чтобы у нее тоже слеза потекла. Одна.
   
– Сцена два. Дубль три, – командует помреж.
   
Я подхожу сзади к сидящим на режиссерских стульях Антону и Ване:
   
– Здравствуйте, коллеги! – Антон оборачивается, видит меня и кричит: – Стоп! Технический перерыв десять минут!
   
– Ты чего, не мог Сироткина удержать, гнида? – шиплю я на него.
   
– Да черт с ним! – Антон отмахивается. – Пойдем, я тебя с главной героиней познакомлю. Катенька, душа моя, подойди к нам, а? Чувак, ты даже не представляешь, с кем будешь играть! Она нереально хороша!
   
– А чего же ты сам с ней не сыграешь?
   
– Я режиссер, старичок! – Антон поправляет надетую по случаю съемок бейсболку.
   
Девушка Катя оборачивается и делает несколько шагов по направлению к нам. Застенчиво улыбается, оправляет платье. Антон смотрит на нее, как влюбленный студент-первокурсник смотрит на старшеклассницу, которая живет в соседнем доме, и говорит с придыханием:
   
– Это Катя. Катя, познакомься, это Андрей!
   
Но если Антон на самом деле не студент, то Катя – на самом деле школьница. Та самая, «сетчатая», из Наташкиной школы, ошибок у меня не бывает.
   
– Привет! – Катя отбрасывает с лица непослушную прядь высветленных волос. – А мы, кажется, знакомы.
   
– Что?! – глаза Антона начинают метать молнии. Он смотрит то на нее, то на меня. – Давно?
   
– Пару раз виделись. – Я киваю и по-доброму так улыбаюсь. – Антон, Ваня, можно вас на секунду, у меня тут вопрос один, по проекту.
   
– Катюш, ты отдохни пока. Кофейку там выпей, ага? – Антон посылает ей воздушный поцелуй и идет за нами.
   
– Она моя муза, – мечтательно произносит он, когда мы отходим в сторону и садимся на ящики из-под оборудования. – Подумать только! Мы с ней всего одну ночь сценарий читали, а играет, будто неделю за ним сидела...
   
– По ходу сядешь ты. И не за сценарий! – резко обрываю его я.
   
– Чего?
   
– Ты знаешь, сколько лет твоей музе, мудило?
   
– Ну... девятнадцать – двадцать... второй курс Института иностранных языков...
   
– Каких языков, баран?! – ору я. – Она учится в выпускном классе в Наташкиной школе!
   
– Иди ты! – бросает Ваня.
   
– Ты... ты уверен? – дрожащим голосом спрашивает Антон.
   
– Ослина похотливая!
   
– Кто бы говорил!
   
– Я не сплю со школьницами!
   
– Я тоже! – Антон осекается. – То есть... ну я же не знал!
   
– Педофил!
   
– Ей наверняка семнадцать!
   
– Ты ее паспорт видел? – Кажется, у меня срывается голос. – Может, она с шести лет в школу пошла! Спроси сегодня у ее папочки, кретин!
   
– Да... – задумчиво говорит Ваня. – Главное, ее теперь с площадки не уберешь. Она на него тут же накатает заяву за изнасилование.
   
– Чуваки, – Антон растерянно оглядывается, – чуваки, чего же мне делать-то? Дрончик, может, ты с ней поговоришь?
   
– Насчет чего? Насчет возраста или насчет ментовки? – тычу Ваню в грудь. – А ты куда смотрел? Непонятно было, сколько ей лет?
   
– Я-то тут при чем? Он сказал, студентка! – отталкивает меня Ваня. – Играет-то она и вправду офигенно!
   
– Я с ней играть не буду, – жестко говорю я. – У меня отношения с ее учительницей. Наташка может подумать, что я тут тоже поучаствовал.
   
– Может, ты хотя бы материал посмотришь? – умоляюще смотрит на меня Антон. – Ты не представляешь! Это отрыв башки!
   
– Отрыв башки – у тебя!
   
Ваня отходит и возвращается с ноутбуком:
   
– Дрон, серьезно, посмотри!
   
На экране сцена, в которой бывший парень главной героини говорит ей: «У меня с этой девушкой просто институтская дружба». Катя выдерживает театральную паузу, ее глаза моментально наполняются слезами, и она наотмашь бьет его по лицу. Парень отшатывается.
   
– А?! – восклицает Ваня.
   
– Шарлиз Терон! – кивает Антон. – Ты только посмотри, какая страсть! Представляешь, и ты рядом! Вы будете, как Джинджер и Фред!
   
– Я без ума от этой идеи, зайка! – Я резко дергаю молнию на своей кожаной куртке, разворачиваюсь и ухожу из павильона.
   
   
Сижу в маленьком суши-баре рядом со съемочными павильонами. За прилавком, в углу, переодетый японцем туркмен/кореец/узбек/таджик готовит суши. Курю, пью кофе. Лениво листаю меню.
   
Думаю о том, какие у меня мудаковатые друзья. Полтора месяца съемок. Кучи проб, тонна потерянного времени. В итоге доигрались до того, что трахнули школьницу, потом захотели скрестить ее со мной в кадре и попытаться продать эту смесь бульдога с носорогом каналу. Красавеллы. И всю эту кучу дерьма продюсирую я. Гениально. Нам бы еще месяцок поснимать, мы бы все превратили в любительское порно. В главных ролях – мы и проститутки (все дешевле, чем на актрис тратиться, и никакой молодой человек из кадра не уведет). Спонсоры – анальные смазки, презервативы и гостиницы с почасовой оплатой.
   
Достаю телефон. Лезу в Сеть. Сначала смотрю ближайшие билеты на Лондон, Амстердам и Париж. В принципе – на среду можно смело бронировать, в один конец. Кроме канала, меня здесь ничто не держит. Если только... Придумываю эсэмэс Наташе:
   
«Привет. Кажется, я у тебя паспорт забыл». 
   
Следующие двадцать минут никакого ответа. Значит, не судьба.
   
В принципе, Лобов будет не так уж неправ, если погонит нас за этот проект с канала. Потратить столько времени для того, чтобы потом брать в кадр всех, кто под руку попадется. На самом деле обидно. Я очень хотел попробовать. Антон, наверное, тоже. И Ваня. Правильно кто-то из знакомых сказал на старте: не стоит лезть в сферы, в которых ни черта не понимаешь. А у нас всегда штаны через голову. Домохозяйки становятся телеведущими, телеведущие – писателями, писатели – музыкантами, музыканты – актерами, актеры – политиками, а гастарбайтеры – мастерами суши. Поэтому везде одна сплошная задница. И дороги плохие, и суши невкусные. И кино – говно. Особенно наше.
   
Пока пью третью чашку кофе, телефон звонит непрерывно. В основном Ваня. Все звонки сбрасываю. Без меня, чуваки. Злой, как черт. И что-то кусает в голову. Какая-то деталь, возникшая случайно. Но очень важная. Гастер-батыр продолжает издеваться над тушкой лосося. За это в следующей жизни Будда непременно превратит его в рыбу, а меня... в осла. Или в рулон фольги, часть которой потом порежут на конфетти для детских елок, а другая часть уйдет на скрутки для хранения гашиша или героина, который привезут в своих задницах наркокурьеры из Средней Азии.
   
И в этот момент меня бьет током. Я вскакиваю с места, подхожу к суши-мастеру:
   
– Привет. Тебя как зовут?
   
– Фархад, – косится исподлобья чувак, не отрывая ножа от разделочной доски.
   
– Ты откуда приехал?
   
– С Узбекистон, – еще один колкий взгляд.
   
– Так, – захожу за прилавок, оглядываю Фархада со всех сторон. – Скажи вслух, Фархад: Катя, я тебя люблю!
   
– Зашем? – виновато осведомляется он.
   
– Скажи, хуже не будет.
   
– Э... Кать, я тибя лублу, – неуверенно выговаривает узбек.
   
– Ага. В кино хочешь сыграть?
   
– Не-е-ет, – тянет он, – миня хазяэна ни атпустит.
   
– Атпустит. Хочешь или нет?
   
– Ни зна-а-аю, – блеет он.
   
– Я знаю. Кто у тебя тут старший?
   
– Вон, – Фархад показывает ножом на девицу за крайним столиком. – Марин Николэвн.
   
Минут пятнадцать уходит на «телеведущий Андрей Миркин», плюс обаяние, плюс двести долларов, и вот я уже практически за руку волоку испуганного Фархада в застиранных джинсах и растянутом свитере в павильон. По дороге он норовит сбежать обратно в кафе, но работает моя хватка вкупе с мантрой «большой денег заработаешь, в пять раз больше, чем в суши-баре, домой отправишь, а? Детям, жене, а? – причем говорю я все это почему-то с армянским акцентом. – А, Фархад?»
   
– У минэ нет жена.
   
– Будет, Фархадик, будет!
   
Еще сорок минут уходят на визги бегающего по потолку Антона и нецензурные диалоги с Ваней. Антон бросает в стену стул и уходит. Массовка садится на пол. Многие закуривают. Ваня кидает в меня упаковкой пластиковых тарелок, которые разлетаются по павильону, как метательные диски. Оператор откупоривает бутылку виски. Катя, одержимая желанием сыграть, бегает между мной, Антоном и Фархадом, заклиная: «Мальчики, ну мальчики!». Антон возвращается. Массовка с шумом встает. Наконец, чуть не подравшись, мы договариваемся снять десять дублей и в случае неудачи заменить Фархада мной.
   
Битый час объясняю ему сценарий. Кажется, за это время я успеваю выучить наизусть диалоги и слова всех действующих лиц, включая массовку. Следует отметить, что Катя мне здорово помогает. Фархада трясет от страха, он не понимает, во что его заставляют ввязаться. Я хожу с ним по площадке, наливаю ему водки, грожу ментами, хозяйкой суши-бара и отъемом регистрации. Последняя угроза пробивает в мутном взоре его узких глаз слабый огонек разума. Рассаживаемся по местам.
   
– Подбираешь кошелек и идешь, – показываю Фархаду, как идти. – Кричишь: «Девушка, девушка, это ваш кошелек?». Понял?
   
– Угу, – кивает Фархад.
   
– Потом отдаешь ей кошелек, смотришь в глаза, как будто влюбился. Она говорит: «Спасибо, не заметила, как потеряла». После этого твой ответ...
   
– Угу.
   
– Ну, с богом. Джеки ты мой Чан ненаглядный!
   
– Сцена пять, дубль один, – звучит команда.
   
Фархад, воровато озираясь, выходит на площадку. Не выдерживая никакой паузы, берет с пола кошелек, разворачивается к Кате и тут же верещит козлиным голосом:
   
– Девушк! А, девушк! – бежит к ней, заваливаясь на один бок, как хромая ворона, всплескивает руками. – Девушк! Эта ваш кашелек?
   
– Ой!– оборачивается Катя и начинает блядски хлопать ресницами.
   
– Ваш, та? – переспрашивает Фархад. – Вот, бэрит, пожалуйста.
   
– Спасибо, не заметила, как потеряла, – принимает Катя кошелек.
   
– Я сам потерялся в этом город, та, – скороговоркой выплевывает Фархад и смотрит на нее «как будто влюбился». Скорчившись в три погибели, взгляд снизу вверх, будто ждет, что получит прямой удар в голову. Испуганные глаза стреляют то в Катю, то в камеру, то в зрителей. Закончив говорить, выходит из кадра и идет ко мне, видимо, боясь, что все остальные его сейчас немедленно изобьют, отнимут регистрацию и ушлют обратно в солнечный Узбекистан.
   
«Все остальные» тем временем прибывают в шоке. Оператор откровенно и весьма нетрезво ржет. Ваня отворачивается. Антон закрыл лицо руками и скорчился, как плакальщица. Сценарист таращится на нас с Фархадом и крутит пальцем у виска.
   
– Сигарету можно выкурить? – спрашивает Катя и, не услышав ответа, закуривает.
   
Фархад садится рядом со мной на пол и затравленно оглядывается.
   
– Я не буду больше его снимать, все понятно! – говорит, не отнимая рук от лица, Антон.
   
– Реально, хватит балагана, – кивает Ваня.
   
– У нас еще девять дублей, – безнадежно напоминаю я.
   
– Можно мне вашего Фархада на десять минут? – выпуская дым из ноздрей, интересуется Катя. Я отчаянно ей подмигиваю.
   
– Да хоть на двадцать! – Ваня чихает.
   
Я, Антон, оператор и сценарист – синхронно закуриваем. То ли у меня заложило уши, то ли в павильоне в самом деле так тихо. «Семисветова» – высвечивается на экране моего телефона. Первая мысль – сбросить звонок, вторая – бэкстейджи Хижняка.
   
– Да, – нарочито усталым голосом отвечаю я.
   
– Привет, ты жив?
   
– Это не жизнь, а какой-то затяжной прыжок в помойку.
   
– Что случилось?
   
– Все!
   
– У тебя настроение плохое? – Она подвисает.
   
– Да... последние лет десять.
   
– Ты не можешь говорить?
   
– Я могу встретиться, – сходу перехожу к сути.
   
– Правда?! – Даша заметно оживляется.
   
– Правда. Часа через четыре, ладно? – Я нервно посматриваю на часы. – У меня съемки пилота.
   
– А где? – представляю ее лицо, отражающее лихорадочную работу системы по поиску подходящего заведения.
   
– «Beef-bar», – особо не задумываюсь. – В семь, окей?
   
– А я подумала...– но мое резкое «целую», оставляет ее наедине с собственными мыслями.
   
Снова смотрю на часы. Проходит двадцать три минуты.
   
– Мы готовы, – возвращается Катя.
   
Оператор смотрит на Антона. Антон безучастно пожимает плечами и обращает свой взор на Ваню. Ваня угрюмо молчит.
   
– Камеры готовы?! – ору я. – Камеры, мотор!
   
– Сцена пять, дубль три!
   
И тут происходит странное. Фархад преобразился. Что-то неуловимо другое появилось в его походке. Его взгляде. В том, как он поднимает кошелек, медленно разворачивается, смотрит по сторонам. Замечает вдали одинокую девушку и идет за ней. Сначала пружинистым шагом, потом переходит на легкую трусцу. Забегает вперед, смотрит на нее. В глазах щенячий восторг и одновременно легкий намек на похоть:
   
– Девушк, добрий тень! – Пауза. – Девушк, эта ваш?
   
– Ой!– вскрикивает она, будто он нашел ее трусики.
   
– Ваш, та? – Он держит кошелек в вытянутой руке и не отпускает его, даже когда Катя протягивает руку и касается кошелька. – Вот, бэрит... бэрит, пожалуйста...
   
– Спасибо, не заметила, как потеряла! – Катя смотрит на него так, будто они уже переспали, и ей немного неловко. Может быть, даже стыдно. В ее голосе смятение, даже легкая паника.
   
– Я сам потерялся в этом город.
   
В глазах Фархада, кажется, стоят слезы. На лице написано, что такая, как Катя, никогда не даст такому, как он. Интересно, откуда у него такое подобострастное и вместе с тем страдальческое лицо? Вспомнил, как его наебал прораб на первом же объекте, где Фархад копал траншеи?
   
– Я ему верю, хотя так не бывает! – шепчет Антон, вцепившись в мою руку. – Где ты нашел этого киргизского самородка?
   
– Он узбек.
   
– Неважно. Это случайность. Так не бывает! – Антон встает. – Еще дубль. Актеры на исходную. Камеры готовы?
   
Фархад стоит, беспомощно озираясь. Он не понимает, чего от него хотят, не понимает, что сделал не так.
   
– Все отлично, Фархадик! – говорю я. – В кино с первого раза ничего не снимают. Повтори еще три раза эту сцену, чтобы вот этот дяденька в бейсболке остался доволен, а?
   
– Фархад, – Катя пристально смотрит на него. – Еще раз иди туда, с кошельком.
   
Второй и третий дубль проходят как по маслу. Антон нервно курит, бегает по площадке. На его лбу выступают «капли пота творца». Фархад повторяет все прилежно, с теми же интонациями. С теми же глазами и слезами. Или почти с теми же.
   
– У тебя редкий талант, Дрончик! – говорит Ваня поглаживая бицепс. – Самому создавать проблему и самому из нее выкручиваться, в последний момент.
   
– Это был ваш последний момент. И вами созданные проблемы, kids! – говорю я, не оборачиваясь. Я и так знаю, что увижу в его глазах. Восторг и крайнее удивление.
   
В следующей сцене Фархад и Катя пьют чай, сидя за столиком летнего кафе, а потом выходят из него и идут на прогулку. Катя роняет сумку, и они оба одновременно наклоняются за ней, чтобы, выпрямившись, идти дальше уже за руку. Романтика спальных районов. Очарование любви, которой никогда не будет на самом деле. Чувства, смешанные со слабоалкогольным коктейлем «Ягуар» и «Советским шампанским». Или что они там дальше пьют по сценарию?
   
Сцена дается нелегко. В диалогах слишком много слов, которые в обычной жизни Фархад не использует. «Университет», «Диплом бакалавра» – с ее стороны, и «строительный техникум», «стипендия», «общежитие» – с его. Часа за полтора проходим с ним сценарий. Катя крупным, убористым почерком школьницы выписывает для него слова, самые трудные в произношении.
   
– Фархад, ты здесь должен сказать следующее, – обращается к нему Антон: – «Разве кусок мяса может столько стоить?!»
   
– Катя, разьве кусок мяса можеть столко стоить? – без запинки и с нужной интонацией говорит Фархад, и в этот момент у него даже бровь поднимается правильно. Потому что кому как не ему, ежедневно рубящему это мясо на кухне в маленьком кафе, знать, что стейк из «аргентинского» мяса, бывший недавно частью подмосковной буренки, не может столько стоить. Он бы и про московские суши многое мог рассказать, да этого нет в сценарии. А главное, он знает безумных людей, способных заплатить за еду столько. Он видит их ежедневно, но даже не мечтает стать одним из них.
   
– Это Москва, Фархад,– отвечает ему Катя. И она тоже не врет в кадре. Но, в отличие от Фархада, за каждым взмахом ее ресниц мечты о том, как она вырвется из своей вызывающей рвоту обыденности, из малометражной квартиры родителей на «Полежаевской» с коврами на стенках, и будет проводить каждый вечер своей новой жизни, поедая аргентинские стейки, или калифорнийские роллы, или даже тартар из тунца (это придет чуть позже). Она привыкла видеть Москву именно такой. Она хочет этот город именно таким...
   
Мы снимаем сцену в три дубля за двадцать минут. Они идеально подходят друг другу, Фархад и Катя. Все настолько естественно, без тени фальши или переигрывания, что даже нам самим становится интересно, что будет дальше, в следующем кадре. Абсолютная гармония жестов, взглядов, интонаций. Фархад и Катя. Они как Бонни и Клайд, как Микки и Мэлори, Рабочий и Колхозница – в одном стакане. Новые герои нового времени.
   
– Посмотри, как она его за руку держит, – показывает Ваня Антону. – Может, она в него на самом деле влюбилась?
   
– Я хочу стать резинкой на одном из ее чулок. Когда она наконец начнет их носить, – голосом умирающего лебедя отзывается Антон.
   
– Главное, чтобы он ее не трахнул сегодня после съемок, – замечаю я.
   
– Я его тогда сам трахну! – рычит Антон и вскакивает. – Стоп! Еще два шага вперед, потом Катя роняет сумку и нагибается за ней. А ты, Фархад, нагибаешься синхронно.
   
– Шито? – Фархад непонимающе прищуривается.
   
– Одновременно! – Антон подбегает к ним. – Нагибаешься и успеваешь первым ее поднять. И в тот момент, когда вы оба, типа, нагнулись и смотрите на сумку, ваши руки касаются, вы поднимаете глаза и застываете. Смотрите друг на друга, как в сказке, блядь! Как будто ты Кай, а она Снежная Королева!
   
– Уапшэ их не знаю, – не врубается Фархад.
   
– Я тебе потом объясню, ты главное смотри на меня, и все! – Катя аккуратно тычет его пальцем в грудь.
   
Еще четыре дубля, и мы заканчиваем эпизод. Съемочная группа облепила Фархада. Его хлопают по плечу, наливают кофе (спиртное я заблаговременно отобрал), о чем-то расспрашивают. Кажется, он начинает улыбаться и даже вжимает голову в плечи не чаще, чем раз за десять минут.
   
– Да мы тут сейчас «Миллионера из трущоб» снимем! – восклицает Антон. – Это будет шедевр, уж вы поверьте, у меня чутье на такие дела.
   
– Антон, это не смог бы снять никто, кроме тебя.
   
Я аккуратно беру под локоть Катю, отвожу в сторону и начинаю допрос с пристрастием:
   
– Катенька, звезда моя! Что ты Фархаду такого сказала?
   
– Я? – Она отводит глаза и после некоторой паузы скромно отвечает: – Показала грудь...
   
– И?
   
– Еще... – Она сглатывает. – Еще я спросила: хочешь такую же?
   
– А Фархад?
   
– Кивнул. А потом я сказала, типа, просто сделай вид, что очень сильно хочешь.
   
– А дальше?
   
– Дальше я ему рассказала, что в моем подъезде живет татарка с двумя детьми. – Она достает сигарету, и я даю ей прикурить. – Мужа ищет работящего, лучше всего узбека. С одним встречалась, похожим на него, но чего-то у них не заладилось.
   
– И все?
   
– Нет, еще объяснила преимущества фиктивного брака, московской регистрации, проживания в двухкомнатной квартире и прочие прелести.
   
– Сколько тебе на самом деле лет? – Я вздыхаю и отвожу взгляд. – Ты же... я в шоке... Я боюсь тебя, Катенька...
   
– Я тебе нравлюсь? – Она подмигивает.
   
– До такой степени, что если бы у меня был номер твоего телефона, я бы его немедленно стер, чтобы, не дай Бог, не позвонить!
   
– Я не кусаюсь. – Она достает зеркальце и смотрится в него.
   
– Нет, ты не кусаешься, – отвечаю я, отходя от нее на несколько шагов, – ты заглатываешь сразу.
   
   
– И куда ты вчера пропал? – спрашивает Даша, изучая свое отражение в металлическом ведерке для льда. – Я вернулась в лофт, просидела там целый час одна... как дура...
   
– Так уж и одна? – Я отворачиваюсь, чтобы заказать очередной бокал австралийского «Шираза».
   
– Ну, периодически подсаживались какие-то особи, не без того. – Она поправляет челку. – В какой-то момент мне даже показалось, что я увидела твою спину. Начала тебе махать, кричать... А потом я тебя потеряла.
   
– Я сам себя потерял той ночью, – смотрю на ее ярко-красный, свежий маникюр. – Очнулся утром, кажется, еще пьяным. Еле отошел к полудню...
   
– Ну и зачем ты мне устраивал все эти сцены ревности, глупыш? – Она кладет свою узкую ладонь на стол, видимо, ожидая, что я невыносимо нежно накрою ее своей.
   
– Я? – благодарно киваю официанту, принесшему бокал. – Ты путаешь. Я устраивал сцены ненависти.
   
– Почему?
   
– По многим причинам.
   
– Ты дуешься на меня за то, что я уехала? – Она придвигает ладонь еще ближе. —Просто я не хотела, чтобы вы с Хижняком подрались.
   
– Ничего страшного, у нас хорошие гримеры! – «Ты себе так руку растянешь, зайка».
   
– Послушай, ну я же сразу почти вернулась... Ой, что это? – Она выуживает из тарелки синий лепесток. – Писала тебе всю ночь, а ты... пропал...
   
– Вынужденно исчез с радаров... У меня, кажется, батарейка села...
   
– Смотри, и тут такие же! – Она указывает вилкой на вазу. – Это их лепестки у меня в тарелке?
   
Я пожимаю плечами.
   
– Какие-то они совсем увядшие, – говорит она так, будто это действительно важно.
   
Огни свечей на нашем столике отражаются в оконных стеклах.
   
– Пожалуй, да, – безрадостно отвечаю я.
   
– Наверное, так задумано, – роняет она не менее дежурное.
   
Я опять пожимаю плечами. Минут пять молча кушаем. У меня начинает болеть голова. Растворил бы кто аспирина, или меня растворил в ее стакане с водой.
   
– Слушай! – Она сосредоточенно режет стейк, потом резко останавливается. – А как наша общая знакомая поживает?
   
– Какая? – наливаю ей воды.
   
– Наташа. Не делай вид, что не понимаешь, о ком я, – в глазах Даши возникает какая-то отчаянная злоба. Как у жителя спального района, внезапно услышавшего, что сосед женился на дочери крупного губернского предпринимателя.
   
– Какая еще Наташа? – сосредоточенно делаю удивленное лицо.
   
– Не придуривайся, ты не такой пьяный был, когда она к нам на террасе подошла.
   
– А! Училка? Не знаю, – пожимаю плечами, – наверное, детям историю преподает.
   
– А ты еще не записался к ней на дополнительные занятия? Так, случайно?
   
– Дашенька, прекрати, пожалуйста! Ты же знаешь, что вся эта интеллектуально вмазанная публика меня не особо интересует. – Я черчу в воздухе вилкой замысловатую фигуру.
   
– А мне показалось...
   
– А ты крестись. Ты же православненькая? В самолетах крестишься?
   
– Не думаю, что это тема для шуток! – фыркает Даша и лезет в сумку.
   
– Церкви или самолеты?
   
– Церковь, – кажется, она отвечает из-под стола.
   
– Ты это сейчас серьезно? Или готовишь себя к новому позиционированию, в связи со строительством часовни в Останкино?
   
– Хватит! – Даша выныривает из сумки с сигаретой в зубах.
   
– Ну ладно, ладно! – даю ей прикурить. – Я не хотел задеть твои религиозные чувства. Кстати, что у нас завтра на корпоративе-то будет?
   
– Танцы, караоке, раздача призов, – она выпускает дым, – и всякая такая пурга. Давай свалим пораньше?
   
– Куда?
   
– К тебе, ко мне. Какая разница! Погуляем по ночному городу.
   
– Давай, – я поднимаю бокал, мы чокаемся. – Если нас не съедят корпоративные клиенты и не раздавят фанаты караоке, я с удовольствием.
   
– Я буду тебя оберегать. – Она наклоняется ко мне. – Знаешь, я подумала, что мы очень похожи.
   
«Нормальное заявление. Чем же мы похожи, зайка? Книжными завалами в туалете? Вместе покоряли Москву? Имеем дисконтные карты в одних и тех же магазинах? Слышал, что тебе нравится Depeche Mode, и мне стыдно. Не могу позволить себе любить с тобой одну и ту же музыку».
   
– Мы похожи тем, что нам по жизни интересно, понимаешь, о чем я говорю?
   
– Угу, – киваю я.
   
Мне-то как раз по жизни скучно.
   
– Понимаешь, я когда тебя первый раз увидела на канале, сразу подумала: какой интересный человек!
   
– Угу, – снова киваю.
   
А я подумал: «Какая у нее задница!»
   
– Давай в следующем сезоне сделаем совместный проект!
   
– Это какой?
   
Ребенка, что ли? По спине бегут мурашки.
   
– Что-то абсолютно новое! Ну, например цикл интервью вдвоем. Я смогу пробить проект у Лобова.
   
– С кем?
   
– С разными интересными людьми.
   
– А они есть?
   
– Да брось ты! Понимаешь, главное – найти в человеке, за что зацепиться. Вытащить из него что-то такое... Например, возьмем женских персонажей...
   
– Боюсь, мы сможем вытащить из них только силикон!
   
– Понимаешь....
   
Далее следует каскад имен, которые в обычной жизни я стараюсь не произносить вслух. «Что-то абсолютно новое» оказывается смесью приторных «Женских историй» Оксаны Пушкиной с нудятиной типа «Школы злословия». «Модные декорации», «провокационные сюжеты», «неожиданные повороты» – она осыпает меня конфетти из телевизионных штампов, сверкая глазами и искренне веря, что вот так, запросто, меж двух чашек кофе, она сказала новое слово в жанре интервью. Даша произносит свое «понимаешь» как минимум раз двадцать, а я не понимаю. Не хочу понимать. У меня нет сил и желания делать с ней что бы то ни было.
   
– И кто мог бы быть нашим первым героем? – спрашиваю я от нечего делать.
   
– Например, адвокат Павел Астахов. А что? Мне кажется он очень интересный человек
   
– Павел кто? – Я ныряю в чашку кофе. – Свежая, а главное – интересная фигура. Мы будем спрашивать, сколько у него пиджачных платков?
   
– Тебе не нравится? – Она грустнеет глазами. – Хорошо, предложи кого-то другого!
   
– Патриарха. И мой первый вопрос: «Скажите, а каким вы были подростком»?
   
– Опять ты идиотничаешь?
   
– Нет. Я совершенно серьезно. Мне, честное слово, интересно было бы поговорить про его юность. Слушал ли он рок-музыку? Смотрел ли эротические фильмы?
   
– Он в семинарии учился.
   
– Правда? – Я делаю изумленные глаза. – Кто бы мог подумать...
   
– Кстати о подростках. У моей подруги ребенок заболел, и они с мужем вынуждены отказаться от путевки на двоих в Кемер. На следующей неделе. Может, рванем после твоего шоу?
   
– Я не могу, у меня презентация сериала. Кое-что надо доснять и... еще разные вещи, – скороговоркой выпаливаю я.
   
– Жаль! – Она опускает глаза.
   
– Угу. – Я отвожу взгляд в сторону и залипаю.
   
– Почему ты замолчал? – тихо спрашивает она после долгой паузы. – Любуешься Москвой? Я тоже обожаю этот город. В нем есть что-то такое...
   
– Ага, – киваю я.
   
Но я не любуюсь нашим потрясающим городом. Я вспоминаю Питер. И думаю о том, что у меня – как у сапера. Оплошность может быть только одна. И сразу вот такой взрыв эмоций. Кемер. Новый проект. Потом поедем с мамой знакомиться... Чертова марка! Чертов Попов! Пусть дискотечный бог тебя накажет! Обречет на вечные муки! Например, каждое утро у тебя на тумбочке будет лежать новый грамм кокаина, который НЕ ВСТАВЛЯЕТ!
   
– Я принесла тебе то, что ты просил в самолете. – Она достает из сумки и передвигает по поверхности стола компакт-диск.
   
– А! – вспоминаю я, из-за чего целый час терплю ее общество. – Бэкстейджи Хижняка?
   
– Ага.
   
– Дай я тебя поцелую!
   
– Немного же тебе нужно для поцелуя. – Она кривит рот.
   
– Если речь о тебе, то вообще ничего.
   
Мы целуемся. Потом еще какое-то время обсуждаем предстоящий корпоратив, возможный совместный проект, какие все кругом бездарности и мудаки, как надоел кризис и какие он открывает для всех возможности. Потом Даша смотрит на часы. Уходить ей явно не хочется, но, видимо, есть что-то важное.
   
– Я так хочу посидеть с тобой еще полчасика!
   
– Я тоже, – смотрю на нее преданными глазами.
   
– Но мне надо бежать. – Она касается пальцами вазы с цветами. – Ты что сегодня вечером делаешь?
   
– Он уже наступил. Сейчас еду обратно в павильон, на съемки.
   
– А потом?
   
– А потом, думаю, будет уже завтра.
   
– Позвонишь мне?
   
– Конечно, – смотрю на нее и думаю: неужели она так хорошо научилась играть во время охоты на объект? Или правда влюбилась?
   
Когда она уходит, послав мне воздушный поцелуй, я еще долго сижу и верчу в руках компакт-диск. В понедельник я выложу это в сеть, и карьера Хижняка закончится. Очередной объект ненависти испарится, и... и что дальше? Чем ты будешь жить на работе, Андрюша? Сегодня ты еще движим конкурентной злобой, а завтра все это превратится в рутинную апатию. Минус еще одна эмоция. Но он повел себя на моем месте так же. Мог бы что-то еще более мерзкое придумать, да, видно, не успел. Здесь такие правила, чувак. Москва – это пирамида, на каждом уровне которой каждый пытается сбросить вниз остальных. Чтобы, оставшись одному, тупо сесть на задницу, осмотреться и сказать самому себе: «Какие же все там, внизу, бездарности!». Дальше вверх никто лезть не будет. Каждый удовольствуется ролью звезды микрорайона. «Я тоже обожаю этот город», – вспоминаю Дашины слова, глядя на компактдиск. А я – нет...
   
Я больше не говорю о том, что Москва меня раздражает. Нервирует, бесит, доводит до отчаяния. Кажется, за последний год я даже ни разу не сказал, что ненавижу этот город. Потому что все вышеперечисленное – слишком сильные эмоции, а Москва у меня их не вызывает. Здесь нет цветов – только оттенки, здесь глаза случайных прохожих – незапоминающиеся, а девичьи лица – стандартно симпатичные, как у бабы на крышке сыра «Виола». Самая распространенная фраза в телефонных разговорах – «я тебе перезвоню». С нее начинают, ею заканчивают, с ее помощью, видимо, говорят.
   
Одна характеристика всему этому: утомительно. Все утомительно. Если до кризиса одни люди жили, а другие выживали, то сегодня кажется, что они все отбывают срок. Нефтяной Посейдон довел свои волны до пика и разом пустил их в отлив. И вода благоденствия, схлынув, не обнаружила ни одного выступающего рифа, ни одного осколка скалы, ни даже камня размером больше обычного. Остался среднестатистический песок посредственности. Где все эти дико талантливые интернет-музыканты, манерные педики-дизайнеры, продюсеры с безумными глазами, щенки из бизнесшкол с инвестиционными портфелями, томные галеристы и колонны вышедших на IPO «форбсов»? Тех, кого еще вчера смотрели, слушали и читали за деньги, сегодня не хотят даже бесплатно. Нет ни одного события, вспоминая которое можно сказать: «нихуя себе!», «если б не кризис, он бы...» и т. д. Оказалось, что не построено ни черта, а в некоторых сферах и того меньше. Ни в культурке, ни в бизнеске нет ничего такого, что можно было бы назвать символом нулевых. Пытаешься вспомнить – и только муть перед глазами, как в сломанном телевизоре.
   
Но бог с ним, со вчера. Казалось бы – сегодня пришло время воспользоваться случаем, приготовиться к прыжку, сделать что-то другое (я не говорю новое, потому что все новое лежит в зоне «сом», а именно другое). И ничего не происходит. Одни ходят со снурыми лицами, другие – с этой вечной претензией на лице, какая бывает у вчерашних провинциалов, третьи просто забывают лица дома, выходя на улицу. Кругом потрясающая импотенция, глаза, состоящие из одних белков, и холодные руки. И только челюсти – жвалкжвалк. Во всем городе. В каждой гребаной подворотне. В каждой сраной квартире. Весь город превратился в одного толстожопого телезрителя, приросшего к каменному дивану и сипящему вечным похмельем: «А сёня чё по ящику?»
   
И даже та кучка людей, в прошлом истерично хлопавшая и неистово дрочащая на любую персону, способную сделать самую из ряда вон выходящую малость, – например, пернуть на людях в мегафон, больше не дрочит: не стоит. А те, кому по роду занятий положено созидать и возбуждать, видя, что дрочить не будут, прилюдно уже не раздеваются и уходят обратно в программисты. Апатия достигла максимума. Нет веры, нет стремления, нет злости, нет ненависти, даже желания нет. Все стало вдруг слишком утомительным. Говорят, теперь даже у Листермана блядей не покупают. Не потому, что дорого, а потому, что не стоит...
   
А кругом только и разговоры о том, что «многое сейчас изменится». Да, конечно, у вас, тех, кому глубоковато за тридцатник, – изменится. Завтра, в Москве 2010 года. Возьмет и вот так, не с хуя, без одного видимого с вашей стороны усилия изменится. Как у меня, например.
   
Я сижу и курю. Кажется, уже целые сутки в этом ресторане. Или двое. Чувствую, что все это унылое говно совсем скоро растворит меня. Адсорбирует. Пережует до плаценты. Сделает таким же, как они. Вытягиваю шею, оглядываясь по сторонам, стараюсь заметить чтото такое. Мелочь, яркую точку на горизонте или случайно выброшенную на песок щепку. Хочу напитаться чужой энергетикой, возбудиться на событие, личность, случайно брошенную фразу, едкий плевок. Хочется кому-то подражать, но не получается. Не потому, что подражать стыдно – стыдно не хотеть подражать. Просто ничего не происходит. Никого нет.
   
Иногда появляются мысли свалить, но я уже был там, где находится «свалить», – ничего не вышло. Я ехал сюда за импульсом, новой волной, эмоциями. Сел в самолет, который по идее должен был донести меня в родную страну пусть мутных, местами смрадных, но огней, а приехал к останкам костра. Судя по всему, пионерского. Я оказался в самой худшей и прежде несвойственной мне ситуации: я знаю, что будет со мной завтра.
   
Я не прогрессирую и не деградирую, не бегу к новым горизонтам и не зарываю талант в землю. Я ежедневно утомляюсь. Потому что нет ничего – ни земли, ни горизонта. Ни развития, ни падения (с талантом, судя по всему, та же проблема). По пьянке меня стали было посещать мысли о самоубийстве – но я не сделаю этого. Слишком утомительно.
   
Мне некому завидовать и некого ревновать, просто потому что людей, достойных этого, не существует. Или они испарились, или их не было. Вокруг белый лист апатии. И я – точка на нем. След от прокола иголкой неизвестной швеи. Может, позволить себе влюбиться, раз уж нечем себя убить?
   
Я ковыряюсь надоевшей вилкой в надоевшем салате. Пью воду без вкуса и пытаюсь уловить аромат цветка, лишенного запаха, в кадке напротив. Мимо окна медленно проезжает красный «Бентли», за рулем которого девушка, а на пассажирском сиденье – мент в камуфляже, вроде бы майор. – Это ее охранник? – спрашивает кто-то рядом. – Не знаю, наверное, – отвечает другой голос. – Нет, это ее парень, – говорю я так, чтобы быть услышанным перхотью в волосах официанта на другом конце зала. – Почему? – спрашивают меня. Но я молчу. Потому что это весьма утомительно – объяснять, что ты пытался пошутить. Весьма не к месту, что ли? Как и все мы здесь. Закончились сигареты. Курение, впрочем, тоже порядком утомило. Просматриваю эсэмэсы, в надежде на то, что Наташино сообщение я пропустил. Ничего. Только выписки с кредиток и напоминания о том, что заканчиваются деньги на мобильном. Очередной беспонтовый день очередной беспонтовой недели заканчивается вместе с ними. Играет джазовая обработка песни Nirvana «About a Girl», и женский голос мяукает:
   
   
    
     
I need an easy friend
     
I do with an ear to lend
     
I do think you fit this shoe
     
I do but you have a clue
     
I’ll take advantage while
     
You hang me out to dry
     
But I can’t see you every night
     
Free...
    
   
   
– Ванечка, можно я к тебе заеду на полчасика? – выдыхаю я в телефон. – Хуево мне.
   
   
– «Ты мальчик контекста», такое вот резюме по поводу моей персоны. – Я выпускаю дым в оранжевую полусферу висящего над столом плафона. – Может, она права?
   
– Конечно, права! – Ваня хлопает дверью огромного, в половину кухни, холодильника стального цвета. – А тебя такое определение обижает?
   
– Это Sub Zero? – интересуюсь я.
   
– Угу. – Он выверенными движениями режет сыр и колбасу, раскладывает на тарелке.
   
– Всегда хотел такой холодильник, – задумчиво произношу я.
   
– Нафига? Это же для больших семейных закупок. Что ты туда будешь ставить, кроме Perrier, йогуртов, колы и виски?
   
– Я? – задумываюсь. – Может, я женюсь, к примеру... когда-то.
   
– К примеру на ком? – Ваня плюхает в стаканы виски. – Ты и женитьба, в моем понимании, – это как Кортни Лав в рекламе здорового образа жизни.
   
– Ты совсем в меня не веришь, брат? – Нехотя беру кусок сыра, жую, не чувствуя вкуса. – Почему? Ты же был когда-то таким же распиздяем, а потом раз – и на Катьке женился.