1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Да,  она ничего для себя не хотела, а только была озабочена о вашей племяннице. Ее мучало,  главное, то, что ее, как она говорила, ни за что взяли.    

– Это  так, – сказала тетка, – это ужасное дело! Пострадала она,  собственно, за меня.    

– Да  совсем нет, тетя! – сказала Лидия. – Я бы и без вас взяла  бумаги.    

– Уж  позволь мне знать лучше тебя, – продолжала тетка. – Видите  ли, – продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, – все вышло  оттого, что одна личность просила меня приберечь на время его бумаги, а я, не  имея квартиры, отнесла ей. А у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги  и ее и вот держали до сих пор, требовали, чтоб она сказала, от кого получила.    

– Я  и не сказала, – быстро проговорила Лидия, нервно теребя прядь,  которая и не мешала ей.    

– Да  я и не говорю, что ты сказала, – возразила тетка.    

– Если  они взяли Митина, то никак не через меня, – сказала Лидия, краснея и  беспокойно оглядываясь вокруг себя.    

– Да  ты не говори про это, Лидочка, – сказала мать.    

– Отчего  же, я хочу рассказать, – сказала Лидия, уже не улыбаясь, а краснея, и  уже не оправляя, а крутя на палец свою прядь и все оглядываясь.    

– Вчера  ведь что было, когда ты стала говорить про это.    

– Нисколько…  Оставьте, мамаша. Я не сказала, а только промолчала.    

Когда он  допрашивал меня два раза про тетю и про Митина, я ничего не сказала и объявила  ему, что ничего отвечать не буду. Тогда этот… Петров…    

– Петров  сыщик, жандарм и большой негодяй, – вставила тетка, объясняя  Нехлюдову слова племянницы.    

– Тогда  он, – продолжала Лидия, волнуясь и торопясь, – стал  уговаривать меня. «Все, говорит, что вы мне скажете, никому повредить не может,  а напротив… Если вы скажете, то освободите невинных, которых мы, может быть,  напрасно мучим». Ну, а я все-таки сказала, что не скажу. Тогда он говорит:    

«Ну,  хорошо, не говорите ничего, а только не отрицайте того, что я скажу». И он стал  называть и назвал Митина.    

– Да  ты не говори, – сказала тетка.    

– Ах,  тетя, не мешайте… – И она не переставая тянула себя за прядь волос и все  оглядывалась. – И вдруг, представьте себе, на другой день узнаю – мне  перестукиванием передают, – что Митин взят. Ну, думаю, я выдала. И  так это меня стало мучать, так стало мучать, что я чуть с ума не сошла.    

– И  оказалось, что совсем не через тебя он был взят, – сказала тетка.    

– Да  я-то не знала. Думаю – я выдала. Хожу, хожу от стены до стены, не могу не  думать. Думаю: выдала. Лягу, закроюсь и слышу – шепчет кто-то мне на ухо:  выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и не могу не  слушать. Хочу заснуть – не могу, хочу не думать – тоже не могу. Вот  это было ужасно! – говорила Лидия, все более и более волнуясь,  наматывая на палец прядь волос и опять разматывая ее и все оглядываясь.    

– Лидочка,  ты успокойся, – повторила мать, дотрагиваясь до ее плеча.    

Но  Лидочка не могла уже остановиться.    

– Это  тем ужасно… – начала она что-то еще, но всхлипнула, не договорив, вскочила  с дивана и, зацепившись за кресло, выбежала из комнаты.    

Мать  пошла за ней.    

– Перевешать  мерзавцев, – проговорил гимназист, сидевший на окне.    

– Ты  что? – спросила мать.    

– Я  ничего… Я так, – отвечал гимназист и схватил лежавшую на столе  папироску и стал закуривать ее.    

 XXVI    

     

– Да,  для молодых это одиночное заключение ужасно, – сказала тетка,  покачивая головой и тоже закуривая папиросу.    

– Я  думаю, для всех, – сказал Нехлюдов.    

– Нет,  не для всех, – отвечала тетка. – Для настоящих  революционеров, мне рассказывали, это отдых, успокоение. Нелегальный живет  вечно в тревоге и материальных лишениях и страхе и за себя, и за других, и за  дело, и, наконец, его берут, и все кончено, вся ответственность снята: сиди и  отдыхай. Прямо, мне говорили, испытывают радость, когда берут. Ну, а для  молодых, невинных – всегда сначала берут невинных, как Лидочка, – для  этих первый шок ужасен. Не то, что вас лишили свободы, грубо обращаются, дурно  кормят, дурной воздух, вообще всякие лишения – все это ничего. Если б было  втрое больше лишений, все бы это переносилось легко, если бы не тот  нравственный шок, который получаешь, когда попадешься в первый раз.    

– Разве  вы испытали?    

– Я?  Два раза сидела, – улыбаясь грустной приятной улыбкой, сказала  тетка. – Когда меня взяли в первый раз – и взяли ни за  что, – продолжала она, – мне было двадцать два года, у меня  был ребенок, и я была беременна.    

Как ни  тяжело мне было тогда лишение свободы, разлука с ребенком, с мужем, все это было  ничто в сравнении с тем, что я почувствовала, когда поняла, что я перестала  быть человеком и стала вещью. Я хочу проститься с дочкой – мне говорят,  чтобы я шла и садилась на извозчика. Я спрашиваю, куда меня везут, – мне  отвечают, что я узнаю, когда привезут. Я спрашиваю, в чем меня обвиняют, – мне  не отвечают. Когда меня после допроса раздели, одели в тюремное платье за  номером, ввели под своды, отперли двери, толкнули туда, и заперли на замок, и  ушли, и остался один часовой с ружьем, который ходил молча и изредка заглядывал  в щелку моей двери, – мне стало ужасно тяжело.    

Меня,  помню, более всего тогда сразило то, что жандармский офицер, когда допрашивал  меня, предложил мне курить. Стало быть, он знает, как любят люди курить, знает,  стало быть, и как любят люди свободу, свет, знает, как любят матери детей и  дети мать. Так как же они безжалостно оторвали меня от всего, что дорого, и  заперли, как дикого зверя? Этого нельзя перенести безнаказанно. Если кто верил  в бога и людей, в то, что люди любят друг друга, тот после этого перестанет  верить в это. Я с тех пор перестала верить в людей и озлобилась, – закончила  она и улыбнулась.    

Из  двери, куда ушла Лидия, вышла ее мать и объявила, что Лидочка очень  расстроилась и не выйдет.    

– И  за что загублена молодая жизнь? – сказала тетка. – Особенно  больно мне потому, что я была невольной причиной.    

– Бог  даст, на деревенском воздухе поправится, – сказала мать, – пошлем  ее к отцу.    

– Да,  кабы не вы, погибла бы совсем, – сказала тетка. – Спасибо  вам.    

Видеть  же вас я хотела затем, чтобы попросить вас передать письмо Вере  Ефремовне, – сказала она, доставая письмо из кармана. – Письмо  не запечатано, можете прочесть его и разорвать или передать – что найдете  более сообразным с вашими убеждениями, – сказала она. – В  письме нет ничего компрометирующего.    

Нехлюдов  взял письмо и, пообещав передать его, встал и, простившись, вышел на улицу.    

Письмо  он, не прочтя его, запечатал и решил передать по назначению.    

 XXVII    

     

Последнее  дело, задержавшее Нехлюдова в Петербурге, было дело сектантов, прошение которых  на имя царя он намеревался подать через бывшего товарища по полку  флигель-адъютанта Богатырева. Поутру он приехал к Богатыреву и застал его еще  дома, хотя и на отъезде, за завтраком. Богатырев был невысокий коренастый человек,  одаренный редкой физической силой – он гнул подковы, – добрый,  честный, прямой и даже либеральный. Несмотря на эти свойства, он был близкий  человек ко двору, и любил царя и его семью, и умел каким-то удивительным  приемом, живя в этой высшей среде, видеть в ней одно хорошее и не участвовать  ни в чем дурном и нечестном. Он никогда не осуждал ни людей, ни мероприятия, а  или молчал, или говорил смелым, громким, точно он кричал, голосом то, что ему  нужно было сказать, часто при этом смеясь таким же громким смехом. И делал он  это не из политичности, а потому, что такой был его характер.    

– Ну,  чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтракать? А то садись.    

Бифштекс  чудесный. Я всегда с существенного начинаю и кончаю. Ха, ха, ха!    

Ну, вина  выпей, – кричал он, указывая на графин с красным вином. – А  я об тебе думал. Прошение я подам. В руки отдам – это верно; только пришло  мне в голову, не лучше ли тебе прежде съездить к Топорову.    

Нехлюдов  поморщился при упоминании Топорова.    

– Все  от него зависит. Ведь все равно у него же спросят. А может, он сам тебя  удовлетворит.    

– Если  ты советуешь, я поеду.    

– И  прекрасно. Ну, что Питер, как на тебя действует, – прокричал  Богатырев, – скажи, а?    

– Чувствую,  что загипнотизировываюсь, – сказал Нехлюдов.    

– Загипнотизировываешься? – повторил  Богатырев и громко захохотал. – Не хочешь, ну как хочешь. – Он  вытер салфеткой усы. – Так поедешь? А? Если он не сделает, то давай  мне, я завтра же отдам, – прокричал он и, встав из-за стола,  перекрестился широким крестом, очевидно так же бессознательно, как он отер рот,  и стал застегивать саблю. – А теперь прощай, мне надо ехать.    

– Вместе  выйдем, – сказал Нехлюдов, с удовольствием пожимая сильную, широкую  руку Богатырева, и, как всегда, под приятным впечатлением чего-то здорового,  бессознательного, свежего, расстался с ним на крыльце его дома.    

Хотя он  и не ожидал ничего хорошего от своей поездки, Нехлюдов все-таки, по совету Богатырева,  поехал к Топорову, к тому лицу, от которого зависело дело о сектантах.    

Должность,  которую занимал Топоров, по назначению своему составляла внутреннее противоречие,  не видеть которое мог только человек тупой и лишенный нравственного чувства. Топоров  обладал обоими этими отрицательными свойствами. Противоречие, заключавшееся в занимаемой  им должности, состояло в том, что назначение должности состояло в поддерживании  и защите внешними средствами, не исключая и насилия, той церкви, которая по  своему же определению установлена самим богом и не может быть поколеблена ни  вратами ада, ни какими бы то ни было человеческими усилиями. Это-то  божественное и ничем не поколебимое божеское учреждение должно было  поддерживать и защищать то человеческое учреждение, во главе которого стоял  Топоров с своими чиновниками. Топоров не видел этого противоречия или не хотел  его видеть и потому очень серьезно был озабочен тем, чтобы какой-нибудь ксендз,  пастор или сектант не разрушил ту церковь, которую не могут одолеть врата ада.    

Топоров,  как и все люди, лишенные основного религиозного чувства, сознанья равенства и  братства людей, был вполне уверен, что народ состоит из существ совершенно  других, чем он сам, и что для народа необходимо нужно то, без чего он очень  хорошо может обходиться. Сам он в глубине души ни во что не верил и находил  такое состояние очень удобным и приятным, но боялся, как бы народ не пришел в  такое же состояние, и считал, как он говорил, священной своей обязанностью  спасать от этого народ.    

Так же  как в одной поваренной книге говорится, что раки любят, чтоб их варили живыми,  он вполне был убежден, и не в переносном смысле, как это выражение понималось в  поваренной книге, а в прямом, – думал и говорил, что народ любит быть  суеверным.    

Он  относился к поддерживаемой им религии так, как относится куровод к падали,  которою он кормит своих кур: падаль очень неприятна, но куры любят и едят ее, и  потому их надо кормить падалью.    

Разумеется,  все эти Иверские, Казанские и Смоленские – очень грубое идолопоклонство,  но народ любит это и верит в это, и поэтому надо поддерживать эти суеверия. Так  думал Топоров, не соображая того, что ему казалось, что народ любит суеверия  только потому, что всегда находились и теперь находятся такие жестокие люди,  каков и был он, Топоров, которые, просветившись, употребляют свой свет не на  то, на что они должны бы употреблять его, – на помощь выбивающемуся  из мрака невежества народу, а только на то, чтобы закрепить его в нем.    

В то  время как Нехлюдов вошел в его приемную, Топоров в кабинете своем беседовал с  монахиней-игуменьей, бойкой аристократкой, которая распространяла и  поддерживала православие в Западном крае среди насильно пригнанных к  православию униатов.    

Чиновник  по особым поручениям, дежуривший в приемной, расспросил Нехлюдова об его деле  и, узнав, что Нехлюдов взялся передать прошение сектантов государю, спросил  его, не может ли он дать просмотреть прошение.    

Нехлюдов  дал прошение, и чиновник с прошением пошел в кабинет. Монахиня в клобуке, с  развевающимся вуалем и тянущимся за ней черным шлейфом, сложив белые с  очищенными ногтями руки, в которых она держала топазовые четки, вышла из  кабинета и прошла к выходу. Нехлюдова все еще не приглашали 4 войти. Топоров  читал прошение и покачивал головой. Он был неприятно удивлен, читая ясно и  сильно написанное прошение.    

«Если  только оно попадет в руки государя, оно может возбудить неприятные вопросы и  недоразумения», – подумал он, дочитав прошение. И, положив его на  стол, позвонил и приказал просить Нехлюдова.    

Он  помнил дело этих сектантов, у него было уже их прошение. Дело состояло в том,  что отпавших от православия христиан увещевали, а потом отдали под суд, но суд  оправдал их. Тогда архиерей С губернатором решили на основании незаконности  брака разослать мужей, жен и детей в разные места ссылки. Вот эти-то отцы и  жены и просили, чтобы их не разлучали. Топоров вспомнил об этом деле, когда оно  в первый раз попало к нему. И тогда он колебался, не прекратить ли его. Но  вреда не могло быть никакого от утверждения распоряжения о том, чтобы разослать  в разные места членов семей этих крестьян; оставление же их на местах могло  иметь дурные последствия на остальное население в смысле отпадения их от  православия, притом же это показывало усердие архиерея, и потому он дал ход  делу так, как оно было направлено.    

Теперь  же с таким защитником, как Нехлюдов, имевшим связи в Петербурге, дело могло  быть представлено государю как нечто жестокое или попасть в заграничные газеты,  и потому он тотчас же принял неожиданное решение.    

– Здравствуйте, – сказал  он с видом очень занятого человека, стоя встречая Нехлюдова и тотчас же  приступая к делу.    

– Я  знаю это дело. Как только я взглянул на имена, я вспомнил об этом несчастном  деле, – сказал он, взяв в руки прошение и показывая его  Нехлюдову. – И я очень благодарен вам, что вы напомнили мне о нем.  Это губернские власти переусердствовали… – Нехлюдов молчал, с недобрым  чувством глядя на неподвижную маску бледного лица. – И я сделаю  распоряженье, чтобы эта мера была отменена и люди эти водворены на место  жительства.    

– Так  что я могу не давать ходу этому прошению? – сказал Нехлюдов.    

– Вполне.  Я вам обещаю это, – сказал он с особенным ударением на слове «я»,  очевидно вполне уверенный, что его честность, его слово были самое лучшее  ручательство. – Да лучше всего я сейчас напишу. Потрудитесь присесть.    

Он  подошел к столу и стал писать. Нехлюдов, не садясь, смотрел сверху на этот  узкий плешивый череп, на эту с толстыми синими жилами руку, быстро водящую  пером, и удивлялся, зачем делает то, что он делает, и так озабоченно делает,  этот ко всему, очевидно, равнодушный человек. Зачем?..    

– Так  вот-с, – сказал Топоров, запечатывая конверт, – объявите  это вашим клиентам, – прибавил он, поджимая губы в виде улыбки.    

– За  что же эти люди страдали? – сказал Нехлюдов, принимая конверт.    

Топоров  поднял голову и улыбнулся, как будто вопрос Нехлюдова доставлял ему удовольствие.    

– Этого  я вам не могу сказать. Могу сказать только то, что интересы народа, охраняемые  нами, так важны, что излишнее усердие к вопросам веры не так страшно и вредно,  как распространяющееся теперь излишнее равнодушие к ним.    

– Но  каким же образом во имя религии нарушаются самые первые требования добра – разлучаются  семьи…    

Топоров  все так же снисходительно улыбался, очевидно находя милым то, что говорил  Нехлюдов. Что бы ни сказал Нехлюдов, Топоров все нашел бы милым и односторонним  с высоты того, как он думал, широкого государственного положения, на котором он  стоял.    

– С  точки зрения частного человека, это может представляться так, – сказал  он, – но с государственной точки зрения представляется несколько  иное. Впрочем, мое почтение, – сказал Топоров, наклоняя голову и  протягивая руку.    

Нехлюдов  пожал ее и молча поспешно вышел, раскаиваясь в том, что он пожал эту руку.    

«Интересы  народа, – повторил он слова Топорова. – Твои интересы,  только твои», – думал он, выходя от Топорова.    

И мыслью  пробежав по всем тем лицам, на которых проявлялась деятельность учреждений,  восстанавливающих справедливость, поддерживающих веру и воспитывающих  народ, – от бабы, наказанной за беспатентную торговлю вином, и малого  за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя за поджог, и банкира  за расхищение, и тут же эту несчастную Лидию за то только, что от нее можно  было получить нужные сведения, и сектантов за нарушение православия, и  Гуркевича за желание конституции, – Нехлюдову с необыкновенной  ясностью пришла мысль о том, что всех этих людей хватали, запирали или ссылали  совсем не потому, что эти люди нарушали справедливость или совершали  беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть тем  богатством, которое они собирали с народа.    

А этому  мешала и баба, торговавшая без патента, и вор, шляющийся по городу, и Лидия с  прокламациями, и сектанты, разрушающие суеверия, и Гуркевич с конституцией. И  потому Нехлюдову казалось совершенно ясно, что все эти чиновники, начиная от  мужа его тетки, сенаторов и Топорова, до всех тех маленьких, чистых и  корректных господ, которые сидели за столами в министерствах, – нисколько  не смущались тем, что страдали невинные, а были озабочены только тем, как бы  устранить всех опасных.    

Так что  не только не соблюдалось правило о прощении десяти виновных для того, чтобы не  обвинить невинного, а, напротив, так же, как для того, чтобы вырезать гнилое,  приходится захватить свежего, – устранялись посредством наказания  десять безопасных для того, чтобы устранить одного истинно опасного.    

Такое  объяснение всего того, что происходило, казалось Нехлюдову очень просто и ясно,  но именно эта простота и ясность и заставляли Нехлюдова колебаться в признании  его. Не может же быть, чтобы такое сложное явление имело такое простое и  ужасное объяснение, не могло же быть, чтобы все те слова о справедливости,  добре, законе, вере, боге и т. п. были только слова и прикрывали самую грубую  корысть и жестокость.    

 XXVIII    

     

Нехлюдов  уехал бы в тот же день вечером, но он обещал Mariette быть у нее в театре, и хотя  он знал, что этого не надо было делать, он все-таки, кривя перед самим собой  душой, поехал, считая себя обязанным данным словом.    

«Могу ли  я противостоять этим соблазнам? – не совсем искренно думал он.    

– Посмотрю  в последний раз».    

Переодевшись  во фрак, он приехал ко второму акту вечной «Dame aux camelias»[64], в которой приезжая  актриса еще по-новому показывала, как умирают чахоточные женщины.    

Театр  был полон, и бенуар Mariette тотчас же, с уважением к тому лицу, кто спросил  про него, указали Нехлюдову.    

В  коридоре стоял ливрейный лакей и, как знакомому, поклонился и отворил ему  дверь.    

Все ряды  противоположных лож с сидящими и стоящими за ними фигурами и близкие спины, и  седые, полуседые, лысые, плешивые и помаженные, завитые головы сидевших в партере  – все зрители были сосредоточены в созерцании нарядной, в шелку и  кружевах, ломавшейся и ненатуральным голосом говорившей монолог худой,  костлявой актрисы. Кто-то шикнул, когда отворилась дверь, и две струи холодного  и теплого воздуха пробежали по лицу Нехлюдова.    

В ложе  была Mariette и незнакомая дама в красной накидке и большой, грузной прическе и  двое мужчин: генерал, муж Mariette, красивый, высокий человек с строгим,  непроницаемым горбоносым лицом и военной, ватой и крашениной подделанной  высокой грудью, и белокурый плешивый человек с пробритым с фосеткой подбородком  между двумя торжественными бакенбардами.    

Mariette,  грациозная, тонкая, элегантная, декольте, с своими крепкими мускулистыми плечами,  спускающимися покато от шеи, на соединении которой с плечами чернела родинка,  тотчас же оглянулась и, указывая Нехлюдову веером на стул сзади себя,  приветственно-благодарно и, как ему показалось, многозначительно улыбнулась  ему. Муж ее спокойно, как все он делал, взглянул на Нехлюдова и наклонил  голову. Так и видно в нем было – в его позе, его взгляде, которым он  обменялся с женою, – властелин, собственник красивой жены.    

Когда  кончился монолог, театр затрещал от рукоплесканий. Mariette встала и, сдерживая  шуршащую шелковую юбку, вышла в заднюю часть ложи и познакомила мужа с  Нехлюдовым. Генерал не переставая улыбался глазами и, сказав, что он очень рад,  спокойно и непроницаемо замолчал.    

– Мне  нынче ехать надо, но я обещал вам, – сказал Нехлюдов, обращаясь к  Mariette.    

– Если  вы меня не хотите видеть, то увидите удивительную актрису, – отвечая  на смысл его слов, сказала Mariette. – Не правда ли, как она хороша  была в последней сцене? – обратилась она к мужу.    

Муж  наклонил голову.    

– Это  не трогает меня, – сказал Нехлюдов. – Я так много видел  нынче настоящих несчастий, что…    

– Да  садитесь, расскажите.    

Муж  прислушивался и иронически все больше и больше улыбался глазами.    

– Я  был у той женщины, которую выпустили и которую держали так долго; совсем разбитое  существо.    

– Это  та женщина, о которой я тебе говорила, – сказала Mariette мужу.    

– Да,  я очень рад был, что ее можно было освободить, – спокойно сказал он,  кивая головой и совсем уже иронически, как показалось Нехлюдову, улыбаясь под  усами. – Я пойду курить.    

Нехлюдов  сидел, ожидая, что Mariette скажет ему то что-то, что она имела сказать ему, но  она ничего не сказала ему и даже не искала сказать, а шутила и говорила о  пьесе, которая, она думала, должна была особенно тронуть Нехлюдова.    

Нехлюдов  видел, что ей и не нужно было ничего сказать ему, но нужно было только показаться  ему во всей прелести своего вечернего туалета, с своими плечами и родинкой, и  ему было и приятно и гадко в одно и то же время.    

Тот  покров прелести, который был прежде на всем этом, был теперь для Нехлюдова не  то что снят, но он видел, что было под покровом. Глядя на Mariette, он  любовался ею, но знал, что она лгунья, которая живет с мужем, делающим свою  карьеру слезами и жизнью сотен и сотен людей, и ей это совершенно все равно, и  что все, что она говорила вчера, было не правда, а что ей хочется – он не  знал для чего, да и она сама не знала – заставить его полюбить себя. И ему  было и привлекательно и противно. Он несколько раз собирался уйти, брался за  шляпу и опять оставался. Но, наконец, когда муж, с запахом табаку на своих  густых усах, вернулся в ложу и покровительственно-презрительно взглянул на  Нехлюдова, как будто не узнавая его, Нехлюдов, не дав затвориться двери, вышел  в коридор и, найдя свое пальто, ушел из театра.    

Когда он  возвращался домой по Невскому, он впереди себя невольно заметил высокую, очень  хорошо сложенную и вызывающе нарядно одетую женщину, которая спокойно шла по асфальту  широкого тротуара, и на лице ее и во всей фигуре видно было сознание своей  скверной власти. Все встречающие и обгоняющие эту женщину оглядывали ее.  Нехлюдов шел скорее ее и тоже невольно заглянул ей в лицо. Лицо, вероятно  подкрашенное, было красиво, и женщина улыбнулась Нехлюдову, блеснув на него  глазами. И странное дело, Нехлюдов тотчас же вспомнил о Mariette, потому что  испытал то же чувство влеченья и отвращения, которое он испытывал в театре.  Поспешно обогнав ее, Нехлюдов, рассердившись на себя, повернул на Морскую и,  выйдя на набережную, стал, удивляя городового, взад и вперед ходить там.    

«Так же  и та в театре улыбнулась мне, когда я вошел, – думал он, – и  тот же смысл был в той и в этой улыбке. Разница только в том, что эта говорит  просто и прямо: „Нужна я тебе – бери меня. Не нужна – проходи мимо“.    

Та же  притворяется, что она не об этом думает, а живет какими-то высшими, утонченными  чувствами, а в основе то же. Эта по крайней мере правдива, а та лжет. Мало  того, эта нуждой приведена в свое положение, та же играет, забавляется этой  прекрасной, отвратительной и страшной страстью. Эта, уличная женщина, – вонючая,  грязная вода, которая предлагается тем, у кого жажда сильнее отвращения; та, в  театре, – яд, который незаметно отравляет все, во что попадает. – Нехлюдов  вспомнил свою связь с женой предводителя, и на него нахлынули постыдные  воспоминания. – Отвратительна животность зверя в человеке, – думал  он, – но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни  видишь и презираешь ее, пал ли, или устоял, ты остаешься тем, чем был; но когда  это же животное скрывается под мнимо эстетической, поэтической оболочкой и  требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в  него, не различая уже хорошего от дурного. Тогда это ужасно».    

Нехлюдов  видел это теперь так же ясно, как он ясно видел дворцы, часовых, крепость, реку,  лодки, биржу.    

И как не  было успокаивающей, дающей отдых темноты на земле в эту ночь, а был неясный,  невеселый, неестественный свет без своего источника, так и в душе Нехлюдова не  было больше дающей отдых темноты незнания. Все было ясно Ясно было, что все то,  что считается важным и хорошим, все это ничтожно или гадко, и что весь этот  блеск, вся эта роскошь прикрывают преступления старые, всем привычные, не  только не наказуемые, но торжествующие и изукрашенные всею тою прелестью,  которую только могут придумать люди.    

Нехлюдову  хотелось забыть это, не видать этого, но он уже не мог не видеть. Хотя он и не  видал источника того света, при котором все это открывалось ему, как не видал  источника света, лежавшего на Петербурге, и хотя свет этот казался ему неясным,  невеселым и неестественным, он не мог не видеть того, что открывалось ему при  этом свете, и ему было в одно и то же время и радостно и тревожно.    

 XXIX    

     

Приехав  в Москву, Нехлюдов первым делом поехал в острожную больницу объявить Масловой  печальное известие о том, что сенат утвердил решение суда и что надо готовиться  к отъезду в Сибирь.    

На  прошение на высочайшее имя, которое ему написал адвокат и которое он теперь вез  в острог Масловой для подписи, он имел мало надежды. Да и странно сказать, ему  теперь и не хотелось успеха. Он приготовился к мысли о поездке в Сибирь, о  жизни среди сосланных и каторжных, и ему трудно было себе представить, как бы  он устроил свою жизнь и жизнь Масловой, если бы ее оправдали. Он вспоминал  слова американского писателя Торо, который, в то время как в Америке было  рабство, говорил, что единственное место, приличествующее честному гражданину в  том государстве, в котором узаконивается и покровительствуется рабство, есть  тюрьма. Точно так же думал Нехлюдов, особенно после поездки в Петербург и  всего, что он узнал там.    

«Да,  единственное приличествующее место честному человеку в России в теперешнее время  есть тюрьма!» – думал он И он даже непосредственно испытывал это,  подъезжая к тюрьме и входя в ее стены.    

Швейцар  в больнице, узнав Нехлюдова, сейчас же сообщил ему, что Масловой уж нет у них.    

– Где  же она?    

– Да  опять в замке.    

– Отчего  же перевели? – спросил Нехлюдов.    

– Ведь  это какой народ, ваше сиятельство, – сказал швейцар, презрительно  улыбаясь, – шашни завела с фершалом, старший доктор и отправил.    

Нехлюдов  никак не думал, чтобы Маслова и ее душевное состояние были так близки ему.  Известие это ошеломило его. Он испытал чувство, подобное тому, которое  испытывают люди при известии о неожиданном большом несчастье. Ему сделалось  очень больно. Первое чувство, испытанное им при этом известии, был стыд. Прежде  всего он показался себе смешон с своим радостным представлением о ее будто бы  изменяющемся душевном состоянии. Все эти слова ее о нежелании принять его  жертву, и упреки, и слезы – все это были, подумал он, только хитрости  извращенной женщины, желающей как можно лучше воспользоваться им.    

Ему  казалось теперь, что в последнее посещение он видел в ней признаки той неисправимости,  которая обозначилась теперь. Все это промелькнуло в его голове, в то время как  он инстинктивно надевал шляпу и выходил из больницы.    

«Но что  же делать теперь? – спросил он себя. – Связан ли я с нею?  Не освобожден ли я теперь именно этим ее поступком?» – спросил он себя.    

Но как  только он задал себе этот вопрос, он тотчас же понял, что, сочтя себя освобожденным  и бросив ее, он накажет не ее, чего ему хотелось, а себя, и ему стало страшно.    

«Нет!  То, что случилось, не может изменить – может только подтвердить мое  решение. Она пусть делает то, что вытекает из ее душевного состояния, – шашни  с фельдшером, так шашни с фельдшером – это ее дело… А мое дело – делать  то, чего требует от меня моя совесть, – сказал он себе. – Совесть  же моя требует жертвы своей свободой для искупления моего греха, и решение мое  жениться на ней, хотя и фиктивным браком, и пойти за ней, куда бы ее ни  послали, остается неизменным», – с злым упрямством сказал он себе и,  выйдя из больницы, решительным шагом направился к большим воротам острога.    

Подойдя  к воротам, он попросил дежурного доложить смотрителю о том, что желал бы видеть  Маслову. Дежурный знал Нехлюдова и, как знакомому человеку, сообщил ему их  важную острожную новость: капитан уволился, и на место его поступил другой,  строгий, начальник.    

– Строгости  пошли теперь – беда, – сказал надзиратель. – Он здесь  теперь, сейчас доложат.    

Действительно,  смотритель был в тюрьме и скоро вышел к Нехлюдову. Новый смотритель был высокий  костлявый человек с выдающимися мослаками над щеками, очень медлительный в  движениях и мрачный.    

– Свидания  разрешают в определенные дни в посетительской, – сказал он, не глядя  на Нехлюдова.    

– Но  мне нужно подписать прошение на высочайшее имя.    

– Можете  передать мне.    

– Мне  нужно самому видеть арестантку. Мне всегда разрешали прежде.    

– То  было прежде, – бегло взглянув на Нехлюдова, сказал смотритель.    

– Я  имею разрешение от губернатора, – настаивал Нехлюдов, доставая  бумажник.    

– Позвольте, – все  так же, не глядя в глаза, сказал смотритель, и, взяв длинными сухими белыми  пальцами, из которых на указательном было золотое кольцо, поданную Нехлюдовым  бумагу, он медленно прочел ее. – Пожалуйте в контору, – сказал  он.    

В  конторе в этот раз никого не было. Смотритель сел за стол, перебирая лежавшие  на нем бумаги, очевидно намереваясь присутствовать сам при свидании. Когда  Нехлюдов спросил его, не может ли он видеть политическую Богодуховскую, то  смотритель коротко ответил, что этого нельзя.    

– Свиданий  с политическими не полагается, – сказал он и опять погрузился в  чтение бумаг.    

Имея в  кармане письмо к Богодуховской, Нехлюдов чувствовал себя в положении провинившегося  человека, замыслы которого были открыты и разрушены.    

Когда  Маслова вошла в контору, смотритель поднял голову и, не глядя ни на Маслову, ни  на Нехлюдова, сказал:    

– Можете! – и  продолжал заниматься своими бумагами.    

Маслова  была одета опять по-прежнему в белой кофте, юбке и косынке.    

Подойдя  к Нехлюдову и увидав его холодное, злое лицо, она багрово покраснела и, перебирая  рукою край кофты, опустила глаза. Смущение ее было для Нехлюдова подтверждением  слов больничного швейцара.    

Нехлюдов  хотел обращаться с ней, как в прежний раз, но не мог, как он хотел, подать  руки; так она теперь была противна ему.    

– Я  привез вам дурное известие, – сказал он ровным голосом, не глядя на  нее и не подавая руки, – в сенате отказали.    

– Я  так и знала, – сказала она странным голосом, точно она задыхалась.    

По-прежнему  Нехлюдов спросил бы, почему она говорит, что так и знала; теперь он только  взглянул на нее. Глаза ее были полны слез.    

Но это  не только не смягчило, а, напротив, еще более раздражило его против нее.    

Смотритель  встал и стал ходить взад и вперед по комнате.    

Несмотря  на все отвращение, которое испытывал теперь Нехлюдов к Масловой, он все-таки  счел нужным выразить ей сожаление о сенатском отказе.    

– Вы  не отчаивайтесь, – сказал он, – прошение на высочайшее имя  может выйти, и я надеюсь, что…    

– Да  я не об этом… – сказала она, жалостно мокрыми и косящими глазами глядя на  него.    

– А  что же?    

– Вы  были в больнице, и вам, верно, сказали про меня…    

– Да  что ж, это ваше дело, – нахмурившись, холодно сказал Нехлюдов.    

Затихшее  было жестокое чувство оскорбленной гордости поднялось в нем с новой силой, как  только она упомянула о больнице. «Он, человек света, за которого за счастье  сочла бы выйти всякая девушка высшего круга, предложил себя мужем этой женщине,  и она не могла подождать и завела шашни с фельдшером», – думал он, с  ненавистью глядя на нее.    

– Вы  вот подпишите прошение, – сказал он и, достав из кармана большой  конверт, выложил его на стол.    

Она  утерла слезы концом косынки и села за стол, спрашивая, где и что писать.    

Он  показал ей, что и где писать, и она села за стол, оправляя левой рукой рукав  правой; он же стоял над ней и молча глядел на ее пригнувшуюся к столу спину,  изредка вздрагивавшую от сдерживаемых рыданий, и в душе его боролись два  чувства – зла и добра, оскорбленной гордости и жалости к ней, страдающей,  и последнее чувство победило.    

Что было  прежде, – прежде ли он сердцем пожалел ее, или прежде вспомнил себя,  свои грехи, свою гадость именно в том, в чем он упрекал ее, – он не  помнил. Но вдруг в одно и то же время он почувствовал себя виноватым и пожалел  ее.    

Подписав  прошение и отерев испачканный палец об юбку, она встала и взглянула на него.    

– Что  бы ни вышло и что бы ни было, ничто не изменит моего решения, – сказал  Нехлюдов.    

Мысль о  том, что он прощает ее, усиливала в нем чувство жалости и нежности к ней, и ему  хотелось утешить ее.    

– Что  я сказал, то сделаю. Куда бы вас ни послали, я буду с вами.    

– Напрасно, – поспешно  перебила она его и вся рассияла.    

– Вспомните,  что вам нужно в дорогу.    

– Кажется,  ничего особенного. Благодарствуйте.    

Смотритель  подошел к ним, и Нехлюдов, не дожидаясь его замечания, простился с ней и вышел,  испытывая никогда прежде не испытанное чувство тихой радости, спокойствия и  любви ко всем людям. Радовало и подымало Нехлюдова на не испытанную им высоту  сознание того, что никакие поступки Масловой не могут изменить его любви к ней.  Пускай она заводит шашни с фельдшером – это ее дело: он любит ее не для  себя, а для нее и для бога.    

     

     

***         

А между  тем шашни с фельдшером, за которые Маслова была изгнана из больницы и в существование  которых поверил Нехлюдов, состояли только в том, что, по распоряжению фельдшерицы  придя за грудным чаем в аптеку, помещавшуюся в конце коридора, и застав там  одного фельдшера, высокого с угреватым лицом Устинова, который уже давно  надоедал ей своим приставанием, Маслова, вырываясь от него, так сильно  оттолкнула его, что он ткнулся о полку, с которой упали и разбились две  склянки.    

Проходивший  в это время по коридору старший доктор, услыхав звон разбитой посуды и увидав  выбежавшую раскрасневшуюся Маслову, сердито крикнул на нее:    

– Ну,  матушка, если ты здесь будешь шашни заводить, я тебя спроважу.    

Что  такое? – обратился он К фельдшеру, поверх очков строго глядя на него.    

Фельдшер,  улыбаясь, стал оправдываться. Доктор, не дослушав его, поднял голову так, что  стал смотреть в очки, и прошел в палаты и в тот же день сказал смотрителю о  том, чтобы прислали на место Масловой другую помощницу, постепеннее. В этом  только и состояли шашни Масловой с фельдшером. Изгнание это из больницы под  предлогом шашней с мужчинами было для Масловой особенно больно тем, что после  ее встречи с Нехлюдовым давно уже опротивевшие ей отношения с мужчинами  сделались ей особенно отвратительны. То, что, судя по ее прошедшему и  теперешнему положению, всякий, и между прочим угреватый фельдшер, считал себя  вправе оскорблять ее и удивлялся ее отказу, было ей ужасно обидно и вызывало в  ней жалость к самой себе и слезы. Теперь, выйдя к Нехлюдову, она хотела  оправдаться перед ним в том несправедливом обвинении, которое он, наверное,  услышит Но, начав оправдываться, почувствовала, что он не верит, что ее  оправдания только подтверждают его подозрения, и слезы выступили ей в горло, и  она замолчала.    

Маслова  все еще думала и продолжала уверять себя, что она, как она это высказала ему во  второе свидание, не простила ему и ненавидит его, но она уже давно опять любила  его и любила так, что невольно исполняла все то, что и чего он желал от нее:  перестала пить, курить, оставила кокетство и поступила в больницу служанкой.  Все это она делала потому, что знала, что он желает этого. Если она так  решительно отказывалась всякий раз, когда он упоминал об этом, принять его жертву  жениться на ней, то это происходило и оттого, что ей хотелось повторить те  гордые слова, которые она раз сказала ему, и, главное, оттого, что она знала,  что брак с нею сделает его несчастье. Она твердо решила, что не примет его  жертвы, а между тем ей было мучительно думать, что он презирает ее, думает, что  она продолжает быть такою, какою она была, и не видит той перемены, которая  произошла в ней. То, что он может думать теперь, что она сделала что-нибудь  дурное в больнице, мучало ее больше, чем известие о том, что она окончательно  приговорена к каторге.    

 XXX    

     

Маслову  могли отправить с первой отходящей партией, и потому Нехлюдов готовился к  отъезду. Но дел у него было столько, что он чувствовал, что сколько бы времени  свободного у него ни было, он никогда не окончит их. Было совершенно  противоположное тому, что было прежде Прежде надо было придумывать, что делать,  и интерес дела был всегда один и тот же – Дмитрий Иванович Нехлюдов, а  между тем, несмотря на то, что весь интерес жизни сосредоточивался тогда на  Дмитрии Ивановиче, все дела эти были скучны.    

Теперь  все дела касались других людей, а не Дмитрия Ивановича, и все были интересны и  увлекательны, и дел этих было пропасть.    

Мало  того, прежде занятия делами Дмитрия Ивановича всегда вызывали досаду, раздражение,  эти же чужие дела большей частью вызывали радостное настроение.    

Дела,  занимавшие в это время Нехлюдова, разделялись на три отдела; он сам с своим привычным  педантизмом разделял их так и сообразно этому разложил в три портфеля.    

Первое  дело касалось Масловой и помощи ей. Это дело теперь состояло в ходатайстве о  поддержании поданного на высочайшее имя прошения и в приготовлении к  путешествию в Сибирь.    

Второе  дело было устройство имений. В Панове земля была отдана крестьянам под условием  уплачивания ими ренты для общих их крестьянских потребностей. Но для того чтобы  закрепить эту сделку, надо было составить и подписать условие и завещание. В  Кузминском же дело оставалось еще так, как он сам устроил его, то есть, что  деньги за землю должен был получать он, но нужно было установить сроки и  определить, сколько брать из этих денег для жизни и сколько оставить в пользу  крестьян. Не зная, какие расходы будут предстоять ему при его поездке в Сибирь,  он не решился еще лишиться этого дохода, хотя наполовину убавил его.    

Третье  дело было помощь арестантам, которые все чаще и чаще обращались к нему.    

Сначала,  приходя в сношение с арестантами, обращавшимися к нему за помощью, он тотчас же  принимался ходатайствовать за них, стараясь облегчить их участь; но потом  явилось так много просителей, что он почувствовал невозможность помочь каждому  из них и невольно был приведен к четвертому делу, более всех других в последнее  время замявшему его.    

Четвертое  дело это состояло в разрешении вопроса о том, что такое, зачем и откуда взялось  это удивительное учреждение, называемое уголовным судом, результатом которого  был тот острог, с жителями которого он отчасти ознакомился, и все те места  заключения, от Петропавловской крепости до Сахалина, где томились сотни, тысячи  жертв этого удивительного для него уголовного закона.    

Из  личных отношений с арестантами, из расспросов адвоката, острожного священника,  смотрителя и из списков содержащихся Нехлюдов пришел к заключению, что состав  арестантов, так называемых преступников, разделяется на пять разрядов людей.    

Один,  первый, разряд – люди совершенно невинные, жертвы судебных ошибок, как мнимый  поджигатель Меньшов, как Маслова и другие. Людей этого разряда было не очень  много, по наблюдениям священника – около семи процентов, но положение этих  людей вызывало особенный интерес.    

Другой  разряд составляли люди, осужденные за поступки, совершенные в исключительных  обстоятельствах, как озлобление, ревность, опьянение и т. п., такие поступки,  которые почти наверное совершили бы в таких же условиях все те, которые судили  и наказывали их. Этот разряд составлял, по наблюдению Нехлюдова, едва ли не  более половины всех преступников.    

Третий  разряд составляли люди, наказанные за то, что они совершали, по их понятиям, самые  обыкновенные и даже хорошие поступки, но такие, которые, по понятиям чуждых им  людей, писавших законы, считались преступлениями. К этому разряду принадлежали  люди, тайно торгующие вином, перевозящие контрабанду, рвущие траву, собирающие  дрова в больших владельческих и казенных лесах. К этим же людям принадлежали  ворующие горцы и еще неверующие люди, обворовывающие церкви.    

Четвертый  разряд составляли люди, потому только зачисленные в преступники, что они стояли  нравственно выше среднего уровня общества.    

Таковы  были сектанты, таковы были поляки, черкесы, бунтовавшие за свою независимость,  таковы были и политические преступники – социалисты и стачечники,  осужденные за сопротивление властям. Процент таких людей, самых лучших  общества, по наблюдению Нехлюдова, был очень большой.    

Пятый  разряд, наконец, составляли люди, перед которыми общество было гораздо больше  виновато, чем они перед обществом. Это были люди заброшенные, одуренные  постоянным угнетением и соблазнами, как тот мальчик с половиками и сотни других  людей, которых видел Нехлюдов в остроге и вне его, которых условия жизни как  будто систематически доводят до необходимости того поступка, который называется  преступлением. К таким людям принадлежали, по наблюдению Нехлюдова, очень много  ворса и убийц, с некоторыми из которых он за это время приходил в сношение. К  этим людям он, ближе узнав их, причислил и тех развращенных, испорченных людей,  которых новая школа называет преступным типом и существование которых в  обществе признается главным доказательством необходимости уголовного закона и  наказания. Эти так называемые испорченные, преступные, ненормальные типы были,  по мнению Нехлюдова, не что иное, как такие же люди, как и те, перед которыми  общество виновато более, чем они перед обществом, но перед которыми общество  виновато не непосредственно перед ними самими теперь, а в прежнее время  виновато прежде еще перед их родителями и предками.    

Из этих  людей особенно в этом отношении поразил его рецидивист-вор Охотин, незаконный  сын проститутки, воспитанник ночлежного дома, очевидно до тридцати лет жизни никогда  не встречавший людей более высокой нравственности, чем городовые, и смолоду  попавший в шайку воров и вместе с тем одаренный необыкновенным даром комизма,  которым он привлекал к себе людей. Он просил у Нехлюдова защиты, а между тем  подтрунивал и над собой, и над судьями, и над тюрьмой, и над всеми законами, не  только уголовными, но и божескими. Другой был красавец Федоров, убивший и  ограбивший с шайкой, которою он руководил, старика чиновника. Это был  крестьянин, у отца которого отняли его дом совершенно незаконно, который потом  был в солдатах и там пострадал за то, что влюбился в любовницу офицера. Это  была привлекательная, страстная натура, человек, желавший во что бы то ни стало  наслаждаться, никогда не видавший людей, которые бы для чего-либо воздерживались  от своего наслаждения, и никогда не слыхавший слова о том, чтобы была  какая-нибудь другая цель в жизни, кроме наслаждения. Нехлюдову было ясно, что  оба были богатые натуры и были только запущены и изуродованы, как бывают  запущены и изуродованы заброшенные растения. Видел он и одного бродягу и одну  женщину, отталкивавших своей тупостью и как будто жестокостью, но он никак не  мог видеть в них того преступного типа, о котором говорит итальянская школа, а  видел только себе лично противных людей, точно таких же, каких он видал на воле  во фраках, эполетах и кружевах.    

Так вот  в исследовании вопроса о том, зачем все эти столь разнообразные люди были посажены  в тюрьмы, а другие, точно такие же люди ходили на воле и даже судили этих  людей, и состояло четвертое дело, занимавшее в это время Нехлюдова.    

Сначала  ответ на этот вопрос Нехлюдов надеялся найти в книгах и купил все то, что касалось  этого предмета. Он купил книги Ломброзо, и Гарофало, и Ферри, и Листа, и  Маудслея, и Тарда и внимательно читал эти книги. Но по мере того как он читал  их, он все больше и больше разочаровывался. С ним случилось то, что всегда  случается с людьми, обращающимися к науке не для того, чтобы играть роль в  науке: писать, спорить, учить, а обращающимися к науке с прямыми, простыми, жизненными  вопросами; наука отвечала ему на тысячи разных очень хитрых и мудреных  вопросов, имеющих связь с уголовным законом, но только не на тот, на который он  искал ответа. Он спрашивал очень простую вещь; он спрашивал: зачем и по какому  праву одни люди заперли, мучают, ссылают, секут и убивают других людей, тогда  как они сами точно такие же, как и те, которых они мучают, секут, убивают? А  ему отвечали рассуждениями о том, есть ли у человека свобода воли, или нет.  Можно ли человека по измерению черепа и проч. признать преступным, или нет?  Какую роль играет наследственность в преступлении? Есть ли прирожденная  безнравственность? Что такое нравственность? Что такое сумасшествие? Что такое  вырождение? Что такое темперамент? Как влияют на преступление климат, пища,  невежество, подражание, гипнотизм, страсти? Что такое общество? Какие его  обязанности? и проч. и проч.    

Рассуждения  эти напоминали Нехлюдову полученный им раз ответ от маленького мальчика,  шедшего из школы. Нехлюдов спросил мальчика, выучился ли он складывать.  «Выучился», – отвечал мальчик. «Ну, сложи: лапа». – «Какая  лапа – собачья?» – с хитрым лицом ответил мальчик. Точно такие же  ответы в виде вопросов находил Нехлюдов в научных книгах на свой один основной  вопрос.    

Очень  много было там умного, ученого, интересного, но не было ответа на главное: по какому  праву одни наказывают других? Не только не было этого ответа, но все  рассуждения велись к тому, чтобы объяснить и оправдать наказание, необходимость  которого признавалась аксиомой. Нехлюдов читал много, но урывками, и отсутствие  ответа приписывал такому поверхностному изучению, надеясь впоследствии найти  этот ответ, и потому не позволял себе еще верить в справедливость того ответа,  который в последнее время все чаще и чаще представлялся ему.    

 XXXI    

     

Отправка  партии, в которой шла Маслова, была назначена на 5-е июля. В этот же день приготовился  ехать за нею и Нехлюдов. Накануне его отъезда приехала в город, чтоб повидаться  с братом, сестра Нехлюдова с мужем.    

Сестра  Нехлюдова, Наталья Ивановна Рагожинская, была старше брата на десять лет. Он  рос отчасти под ее влиянием. Она очень любила его мальчиком, потом, перед самым  своим замужеством, они сошлись с ним почти как ровные: она – двадцатипятилетняя  девушка, он – пятнадцатилетний мальчик. Она тогда была влюблена в его  умершего друга Николеньку Иртенева. Они оба любили Николеньку и любили в нем и  себе то, что было в них хорошего и единящего всех людей.    

С тех  пор они оба развратились: он – военной службой, дурной жизнью, она – замужеством  с человеком, которого она полюбила чувственно, но который не только не любил  всего того, что было когда-то для нее с Дмитрием самым святым и дорогим, но  даже не понимал, что это такое, и приписывал все те стремления к нравственному  совершенствованию и служению людям, которыми она жила когда-то, одному,  понятному ему, увлечению самолюбием, желанием выказаться перед людьми.    

Рагожинский  был человек без имени и состояния, но очень ловкий служака, который, искусно  лавируя между либерализмом и консерватизмом, пользуясь тем из двух направлений,  которое в данное время и в данном случае давало лучшие для его жизни  результаты, и, главное, чем-то особенным, чем он нравился женщинам, сделал  блестящую относительно судейскую карьеру. Уже человеком не первой молодости он  за границей познакомился с Нехлюдовыми, влюбил в себя Наташу, девушку тоже уже  не молодую, и женился на ней почти против желания матери, которая видела в этом  браке mesalliance[65].    

Нехлюдов,  хотя и скрывал это от себя, хотя и боролся с этим чувством, ненавидел своего  зятя. Антипатичен он ему был своей вульгарностью чувств, самоуверенной  ограниченностью и, главное, антипатичен был ему за сестру, которая могла так  страстно, эгоистично, чувственно любить эту бедную натуру и в угоду ему могла  заглушить все то хорошее, что было в ней. Нехлюдову всегда было мучительно  больно думать, что Наташа – жена этого волосатого, с глянцевитой лысиной  самоуверенного человека. Он не мог даже удерживать отвращения к его детям. И  всякий раз, когда узнавал, что она готовится быть матерью, испытывал чувство,  подобное соболезнованию о том, что опять она чем-то дурным заразилась от этого  чуждого им всем человека.    

Рагожинские  приехали одни, без детей, – детей у них было двое: мальчик и  девочка, – и остановились в лучшем номере лучшей гостиницы. Наталья  Ивановна тотчас же поехала на старую квартиру матери, но, не найдя там брата и  узнав от Аграфены Петровны, что он переехал в меблированные комнаты, поехала  туда. Грязный служитель, встретив ее в темном, с тяжелым запахом, днем  освещавшемся лампою коридоре, объявил ей, что князя нет дома.    

Наталья  Ивановна пожелала войти в номер брата, чтобы оставить ему записку. Коридорный  провел ее.    

Войдя в  его маленькие две комнатки, Наталья Ивановна внимательно осмотрела их. На всем  она увидала знакомую ей чистоту и аккуратность и поразившую ее совершенно новую  для него скромность обстановки. На письменном столе она увидала знакомое ей  пресс-папье с бронзовой собачкой; тоже знакомо аккуратно разложенные портфели и  бумаги, и письменные принадлежности, и томы уложения о наказаниях, и английскую  книгу Генри Джорджа, и французскую – Тарда с вложенным в нее знакомым ей  кривым большим ножом слоновой кости.    

Присев к  столу, она написала ему записку, в которой просила его прийти к ней непременно,  нынче же, и, с удивлением покачивая головой на то, что она видела, вернулась к  себе в гостиницу.    

Наталью  Ивановну интересовали теперь по отношению брата два вопроса: его женитьба на  Катюше, про которую она слышала в своем городе, так как все говорили про это, и  его отдача земли крестьянам, которая тоже была всем известна и представлялась  многим чем-то политическим и опасным. Женитьба на Катюше, с одной стороны,  нравилась Наталье Ивановне. Она любовалась этой решительностью, узнавала в этом  его и себя, какими они были оба в те хорошие времена до замужества, но вместе с  тем ее брал ужас при мысли о том, что брат ее женится на такой ужасной женщине.  Последнее чувство было сильнее, и она решила сколько возможно повлиять на него  и удержать его, хотя она и знала, как это трудно.    

Другое  же дело, отдача земли крестьянам, было не так близко ее сердцу; но муж ее очень  возмущался этим и требовал от нее воздействия на брата.    

Игнатий  Никифорович говорил, что такой поступок есть верх неосновательности, легкомыслия  и гордости, что объяснить такой поступок, если есть какая-нибудь возможность  объяснить его, можно только желанием выделиться, похвастаться, вызвать о себе  разговоры.    

– Какой  смысл имеет отдача земли крестьянам с платой им самим же себе?    

– говорил  он. – Если уж он хотел это сделать, мог продать им через крестьянский  банк. Это имело бы смысл. Вообще это поступок, граничащий с  ненормальностью, – говорил Игнатий Никифорович, подумывая уже об  опеке, и требовал от жены, чтобы она серьезно переговорила с братом об этом его  странном намерении.    

 XXXII    

     

Вернувшись  домой и найдя у себя на столе записку сестры, Нехлюдов тотчас же поехал к ней.  Это было вечером. Игнатий Никифорович отдыхал в другой комнате, и Наталья  Ивановна одна встретила брата. Она была в черном шелковом платье по талии, с  красным бантом на груди, и черные волосы ее были взбиты и причесаны по-модному.  Она, очевидно, старательно молодилась для ровесника-мужа. Увидав брата, она  вскочила с дивана и быстрым шагом, свистя шелковой юбкой, вышла ему навстречу.  Они поцеловались и, улыбаясь, посмотрели друг на друга. Совершился тот  таинственный, невыразимый словами, многозначительный обмен взглядов, в котором  все было правда, и начался обмен слов, в котором уже не было той правды. Они не  видались со смерти матери.    

– Ты  потолстела и помолодела, – сказал он.    

У нее  сморщились губы от удовольствия.    

– А  ты похудел.    

– Ну,  что Игнатий Никифорович? – спросил Нехлюдов.    

– Он  отдыхает. Он не спал ночь.    

Много бы  тут надо сказать, но слова ничего не сказали, а взгляды сказали, что то, что  надо бы сказать, не сказано.    

– Я  была у тебя.    

– Да,  я знаю. Я уехал из дома. Мне велико, одиноко, скучно. А мне ничего этого не  нужно, так что ты возьми это все, то есть мебель, – все вещи.    

– Да,  мне сказала Аграфена Петровна. Я была там Очень тебе благодарна.    

Но…    

В это  время лакей гостиницы принес серебряный чайный прибор.    

Они  помолчали, покуда лакей расставлял чайный прибор. Наталья Ивановна перешла на  кресло против столика и молча засыпала чай. Нехлюдов молчал.    

– Ну,  что же, Дмитрий, я все знаю, – с решительностью сказала Наташа,  взглянув на него.    

– Что  ж, я очень рад, что ты знаешь.    

– Ведь  разве ты можешь надеяться исправить ее после такой жизни? – сказала  Наталья Ивановна.    

Он  сидел, не облокотившись, прямо, на маленьком стуле и внимательно слушал ее,  стараясь хорошенько понять и хорошенько ответить. Настроение, вызванное в нем  последним свиданием с Масловой, еще продолжало наполнять его душу спокойной  радостью и благорасположением ко всем людям.    

– Я  не ее исправить, а себя исправить хочу, – ответил он.    

Наталья  Ивановна вздохнула.    

– Есть  другие средства, кроме женитьбы.    

– А  я думаю, что это лучшее; кроме того, это вводит меня в тот мир, в котором я  могу быть полезен.    

– Я  не думаю, – сказала Наталья Ивановна, – чтобы ты мог быть  счастлив.    

– Дело  не в моем счастье.    

– Разумеется,  но она, если у ней есть сердце, не может быть счастлива, не может даже желать  этого.    

– Она  и не желает.    

– Я  понимаю, но жизнь…    

– Что  жизнь?    

– Требует  другого.    

– Ничего  не требует, кроме того, чтобы мы делали, что должно, – сказал  Нехлюдов, глядя в ее красивое еще, хотя и покрытое около глаз и рта мелкими  морщинками, лицо.    

– Не  понимаю, – сказала она, вздохнув.    

«Бедная,  милая! Как она могла так измениться?» – думал Нехлюдов, вспоминая Наташу такою,  какая она была незамужем, и испытывая к ней сплетенное из бесчисленных детских  воспоминаний нежное чувство.    

В это  время в комнату вошел, как всегда, высоко неся голову и выпятив широкую грудь,  мягко и легко ступая и улыбаясь, Игнатий Никифорович, блестя своими очками,  лысиной и черной бородой.    

– Здравствуйте,  здравствуйте, – проговорил он, делая ненатуральные сознательные ударения.    

(Несмотря  на то, что в первое время после женитьбы они старались сойтись на «ты», они  остались на «вы».) Они пожали друг другу руку, и Игнатий Никифорович легко  опустился на кресло.    

– Не  помешаю я вашему разговору?    

– Нет,  я ни от кого не скрываю то, что говорю, и то, что делаю.    

Как  только Нехлюдов увидал это лицо, увидал эти волосатые руки, услыхал этот покровительственный,  самоуверенный тон, кроткое настроение его мгновенно исчезло.    

– Да,  мы говорили про его намерение, – сказала Наталья Ивановна. – Налить  тебе? – прибавила она, взявшись за чайник.    

– Да,  пожалуйста, какое, собственно, намерение?    

– Ехать  в Сибирь с той партией арестантов, в которой находится женщина, перед которой я  считаю себя виноватым, – выговорил Нехлюдов.    

– Я  слышал, что не только сопровождать, но и более.    

– Да,  и жениться, если только она этого захочет.    

– Вот  как! Но если вам не неприятно, объясните мне ваши мотивы. Я не понимаю их.    

– Мотивы  те, что женщина эта… что первый шаг ее на пути разврата… – Нехлюдов рассердился  на себя за то, что не находил выражения. – Мотивы те, что я виноват,  а наказана она.    

– Если  наказана, то, вероятно, и она не невинна.    

– Она  совершенно невинна.    

И  Нехлюдов с ненужным волнением рассказал все дело.    

– Да,  это упущение председательствующего и потому необдуманность ответа присяжных. Но  на этот случай есть сенат.    

– Сенат  отказал.    

– А  отказал, то, стало быть, не было основательных поводов кассации, – сказал  Игнатий Никифорович, очевидно совершенно разделяя известное мнение о том, что  истина есть продукт судоговорения. – Сенат не может входить в  рассмотрение дела по существу. Если же действительно есть ошибка суда, то тогда  надо просить на высочайшее имя.    

– Подано,  но нет никакой вероятности успеха. Сделают справку в министерстве, министерство  спросит сенат, сенат повторит свое решение, и, как обыкновенно, невинный будет  наказан.    

– Во-первых,  министерство не будет спрашивать сенат, – с улыбкой снисхождения  сказал Игнатий Никифорович, – а вытребует подлинное дело из суда и  если найдет ошибку, то и даст заключение в этом смысле, а во-вторых, невинные  никогда, или по крайней мере как самое редкое исключение, бывают наказаны. А  наказываются виновные, – не торопясь, с самодовольной улыбкой говорил  Игнатий Никифорович.    

– А  я так убедился в противном, – заговорил Нехлюдов с недобрым чувством  к зятю, – я убедился, что большая половина людей, присужденных  судами, невинна.    

– Это  как же?    

– Невинны  просто в прямом смысле слова, как невинна эта женщина в отравлении, как невинен  крестьянин, которого я узнал теперь, в убийстве, которого он не совершал; как  невинны сын и мать в поджоге, сделанном самим хозяином, которые чуть было не  были обвинены.    

– Да,  разумеется, всегда были и будут судебные ошибки. Человеческое учреждение не может  быть совершенно.    

– А  потом огромная доля невинных потому, что они, воспитавшись в известной среде,  не считают совершаемые ими поступки преступлениями.    

– Простите,  это несправедливо; всякий вор знает, что воровство нехорошо и что не надо  воровать, что воровство безнравственно, – со спокойной,  самоуверенной, все той же, несколько презрительной улыбкой, которая особенно  раздражала Нехлюдова, сказал Игнатий Никифорович.    

– Нет,  не знает; ему говорят: не воруй, а он видит и знает, что фабриканты крадут его  труд, удерживая его плату, что правительство со всеми своими чиновниками, в  виде податей, обкрадывает его не переставая.    

– Это  уже и анархизм, – спокойно определил Игнатий Никифорович значение  слов своего шурина.    

– Я  не знаю, что это, я говорю, что есть, – продолжал Нехлюдов, – знает,  что правительство обкрадывает его; знает, что мы, землевладельцы, обокрали его  уже давно, отняв у него землю, которая должна быть общим достоянием, а потом,  когда он с этой краденой земли соберет сучья на топку своей печи, мы его сажаем  в тюрьму и хотим уверить его, что он вор. Ведь он знает, что вор не он, а тот,  который украл у него землю, и что всякая restitution[66]того, что у него  украдено, есть его обязанность перед своей семьей.    

– Не  понимаю, а если понимаю, то не согласен. Земля не может не быть чьей-нибудь собственностью.  Если вы ее разделите, – начал Игнатий Никифорович с полной и  спокойной уверенностью о том, что Нехлюдов социалист и что требования теории  социализма состоят в том, чтобы разделить всю землю поровну, а что такое  деление очень глупо, и он легко может опровергнуть его, – если вы ее  нынче разделите поровну, завтра она опять перейдет в руки более трудолюбивых и  способных.    

– Никто  и не думает делить землю поровну, земля не должна быть ничьей собственностью,  не должна быть предметом купли и продажи или займа.    

– Право  собственности прирожденно человеку. Без права собственности не будет никакого  интереса в обработке земли. Уничтожьте право собственности, и мы вернемся к  дикому состоянию, – авторитетно произнес Игнатий Никифорович,  повторяя тот обычный аргумент в пользу права земельной собственности, который  считается неопровержимым и состоит в том, что жадность к земельной  собственности есть признак ее необходимости.    

– Напротив,  только тогда земля не будет лежать впусте, как теперь, когда землевладельцы,  как собака на сене, не допускают до земли тех, кто может, а сами не умеют  эксплуатировать ее.    

– Послушайте,  Дмитрий Иванович, ведь это совершенное безумие! Разве возможно в наше время  уничтожение собственности земли? Я знаю, это ваш давнишний dada[67]. Но позвольте мне  сказать вам прямо… – И Игнатий Никифорович побледнел, и голос его  задрожал: очевидно, этот вопрос близко трогал его. – Я бы советовал  вам обдумать этот вопрос хорошенько, прежде чем приступить к практическому разрешению  его.    

– Вы  говорите про мои личные дела?    

– Да.  Я полагаю, что все мы, поставленные в известное положение, должны нести те обязанности,  которые вытекают из этого положения, должны поддерживать те условия быта, в которых  мы родились и унаследовали от наших предков и которые должны передать нашим потомкам.    

– Я  считаю своей обязанностью…    

– Позвольте, – не  давая себя перебить, продолжал Игнатий Никифорович, – я говорю не за  себя и за своих детей. Состояние моих детей обеспечено, и я зарабатываю столько,  что мы живем, и полагаю, что и дети будут жить безбедно, и потому мой протест  против ваших поступков, позвольте сказать, не вполне обдуманных, вытекает не из  личных интересов, а принципиально я не могу согласиться с вами. И советовал бы  вам больше подумать, почитать…    

– Ну,  уж вы мне предоставьте решать мои дела самому и знать, что надо читать и что не  надо, – сказал Нехлюдов, побледнев, и, чувствуя, что у него холодеют  руки и он не владеет собой, замолчал и стал пить чай,    

 XXXIII    

     

– Ну,  что дети? – спросил Нехлюдов у сестры, немного успокоившись.    

Сестра  рассказала про детей, что они остались с бабушкой, с его матерью, и, очень  довольная тем, что спор с ее мужем прекратился, стала рассказывать про то, как  ее дети играют в путешествие, точно так же, как когда-то он играл с своими  двумя куклами – с черным арапом и куклой, называвшейся француженкой.    

– Неужели  ты помнишь? – сказал Нехлюдов, улыбаясь.    

– И  представь себе, они точно так же играют.    

Неприятный  разговор кончился. Наташа успокоилась, но не хотела при муже говорить о том,  что понятно было только брату, и, чтобы начать общий разговор, заговорила о  дошедшей досюда петербургской новости – о горе матери-Каменской,  потерявшей единственного сына, убитого на дуэли.    

Игнатий  Никифорович высказал неодобрение тому порядку, при котором убийство на дуэли  исключалось из ряда общих уголовных преступлений.    

Это  замечание его вызвало возражение Нехлюдова, и загорелся опять спор на ту же  тему, где все было не договорено, и оба собеседника не высказались, а остались  при своих взаимно осуждающих друг друга убеждениях.    

Игнатий  Никифорович чувствовал, что Нехлюдов осуждает его, презирая всю его деятельность,  и ему хотелось показать ему всю несправедливость его суждений. Нехлюдов же, не  говоря о досаде, которую он испытывал за то, что зять вмешивался в его дела с  землею (в глубине души он чувствовал, что зять, и сестра, и их дети, как  наследники его, имеют на это право), негодовал в душе на то, что этот  ограниченный человек с полною уверенностью и спокойствием продолжал считать правильным  и законным то дело, которое представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумным  и преступным.    

Самоуверенность  эта раздражала Нехлюдова.    

– Что  же бы сделал суд? – спросил Нехлюдов.    

– Приговорил  бы одного из двух дуэлистов, как обыкновенных убийц, к каторжным работам.    

У  Нехлюдова опять похолодели руки, он горячо заговорил.    

– Ну,  и что ж бы было? – спросил он.    

– Было  б справедливо.    

– Точно  как будто справедливость составляет цель деятельности суда, – сказал  Нехлюдов.    

– Что  же другое?    

– Поддержание  сословных интересов. Суд, по-моему, есть только административное орудие для  поддержания существующего порядка вещей, выгодного нашему сословию.    

– Это  совершенно новый взгляд, – с спокойной улыбкой сказал Игнатий  Никифорович. – Обыкновенно суду приписывается несколько другое  назначение.    

– Теоретически,  а не практически, как я увидал. Суд имеет целью только сохранение общества в  настоящем положении и для этого преследует и казнит как тех, которые стоят выше  общего уровня и хотят поднять его, так называемые политические преступники, так  и тех, которые стоят ниже его, так называемые преступные типы.    

– Не  могу согласиться, во-первых, с тем, чтобы преступники, так называемые политические,  были казнимы потому, что они стоят выше среднего уровня. Большей частью это отбросы  общества, столь же извращенные, хотя несколько иначе, как и те преступные типы,  которых вы считаете ниже среднего уровня.    

– А  я знаю людей, которые стоят несравненно выше своих судей; все сектанты – люди  нравственные, твердые…    

Но  Игнатий Никифорович, с привычкой человека, которого не перебивают, когда он говорит,  не слушал Нехлюдова и, тем особенно раздражая его, продолжал говорить в одно  время с Нехлюдовым.    

– Не  могу согласиться и с тем, чтобы суд имел целью поддержание существующего порядка.  Суд преследует свои цели: или исправления…    

– Хорошо  исправление в острогах, – вставил Нехлюдов.    

–…или  устранения, – упорно продолжал Игнатий Никифорович, – развращенных  и тех зверообразных людей, которые угрожают существованию общества.    

– То-то  и дело, что оно не делает ни того, ни другого. У общества нет средств делать  это.    

– Это  как? Я не понимаю, – насильно улыбаясь, спросил Игнатий Никифорович.    

– Я  хочу сказать, что, собственно, разумных наказаний есть только два – те,  которые употреблялись в старину: телесное наказание и смертная казнь, но  которые вследствие смягчения нравов все более и более выходят из  употребления, – сказал Нехлюдов.    

– Вот  это и ново и удивительно от вас слышать.    

– Да,  разумно сделать больно человеку, чтобы он вперед не делал того же, за что ему  сделали больно, и вполне разумно вредному, опасному для общества члену отрубить  голову. Оба эти наказания имеют разумный смысл. Но какой смысл имеет то, чтобы  человека, развращенного праздностью и дурным примером, запереть в тюрьму, в  условия обеспеченной и обязательной праздности, в сообщество самых развращенных  людей? или перевезти зачем-то на казенный счет – каждый стоит более  пятисот рублей – из Тульской губернии в Иркутскую или из Курской…    

– Но,  однако, люди боятся этих путешествий на казенный счет, и если бы не было этих путешествий  и тюрем, мы бы не сидели здесь с вами, как сидим теперь.    

– Не  могут эти тюрьмы обеспечивать нашу безопасность, потому что люди эти сидят там  не вечно и их выпускают. Напротив, в этих учреждениях доводят этих людей до высшей  степени порока и разврата, то есть увеличивают опасность.    

– Вы  хотите сказать, что пенитенциарная система должна быть усовершенствована.    

– Нельзя  ее усовершенствовать. Усовершенствованные тюрьмы стоили бы дороже того, что  тратится на народное образование, и легли бы новою тяжестью на тот же народ.    

– Но  недостатки пенитенциарной системы никак не инвалидируют самый суд, – опять,  не слушая шурина, продолжал свою речь Игнатий Никифорович.    

– Нельзя  исправить эти недостатки, – возвышая голос, говорил Нехлюдов.    

– Так  что ж? Надо убивать? Или, как один государственный человек предлагал,  выкалывать глаза? – сказал Игнатий Никифорович, победоносно улыбаясь.    

– Да,  это было бы жестоко, но целесообразно. То же, что теперь делается, и жестоко и  не только не целесообразно, но до такой степени глупо, что нельзя понять, как  могут душевно здоровые люди участвовать в таком нелепом и жестоком деле, как  уголовный суд.    

– А  я вот участвую в этом, – бледнея, сказал Игнатий Никифорович.    

– Это  ваше дело. Но я не понимаю этого.    

– Я  думаю, что вы многого не понимаете, – сказал дрожащим голосом Игнатий  Никифорович.    

– Я  видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами старался обвинить несчастного  мальчика, который во всяком неизвращенном человеке мог возбудить только  сострадание; знаю, как другой прокурор допрашивал сектанта и подводил чтение  Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность судов состоит только в  таких бессмысленных и жестоких поступках.    

– Я  бы не служил, если бы так думал, – сказал Игнатий Никифорович и  встал.    

Нехлюдов  увидал особенный блеск под очками зятя. «Неужели это слезы?» – подумал  Нехлюдов. И действительно, это были слезы оскорбления. Игнатий Никифорович,  подойдя к окну, достал платок, откашливаясь, стал протирать очки и, сняв их,  отер и глаза. Вернувшись к дивану, Игнатий Никифорович закурил сигару и больше  ничего не говорил. Нехлюдову стало больно и стыдно за то, что он до такой  степени огорчил зятя и сестру, в особенности потому, что он завтра уезжал и  больше не увидится с ними. В смущенном состоянии он простился с ними и поехал  домой.    

«Очень  может быть, что правда то, что я говорил, – по крайней мере он ничего  не возразил мне. Но не так надо было говорить. Мало же я изменился, если я мог  так увлечься недобрым чувством и так оскорбить его и огорчить бедную  Наташу», – думал он.    

 XXXIV    

     

Партия,  в которой шла Маслова, отправлялась с вокзала в три часа, и потому, чтобы  видеть выход партии из острога и с ней вместе дойти до вокзала железной дороги,  Нехлюдов намеревался приехать в острог раньше двенадцати.    

Укладывая  вещи и бумаги, Нехлюдов остановился на своем дневнике, перечитал некоторые  места и то, что было записано в нем последнее. Последнее перед отъездом в  Петербург было записано: «Катюша не хочет моей жертвы, а хочет своей. Она  победила, и я победил. Она радует меня той внутренней переменой, которая, мне  кажется, – боюсь верить, – происходит в ней. Боюсь верить,  но мне кажется, что она оживает». Туг же, вслед за этим, было написано:  «Пережил очень тяжелое и очень радостное. Узнал, что она нехорошо вела себя в  больнице. И вдруг сделалось ужасно больно. Не ожидал, как больно. С отвращением  и ненавистью я говорил с ней и потом вдруг вспомнил о себе, о том, как я много  раз и теперь был, хотя и в мыслях, виноват в том, за что ненавидел ее, и вдруг  в одно и то же время я стал противен себе, а она жалка, и мне стало очень  хорошо. Только бы всегда вовремя успеть увидать бревно в своем глазу, как бы мы  были добрее». На нынешнее число он записал:    

«Был у  Наташи и как раз от довольства собой был недобр, зол, и осталось тяжелое  чувство. Ну, да что же делать? С завтрашнего дня новая жизнь.    

Прощай,  старая, и совсем. Много набралось впечатлений, но все еще не могу свести к  единству».    

Проснувшись  на другое утро, первым чувством Нехлюдова было раскаяние о том, что у него  вышло с зятем.    

«Так  нельзя уезжать, – подумал он, – надо съездить к ним и  загладить».    

Но,  взглянув на часы, он увидал, что теперь уже некогда и надо торопиться, чтобы не  опоздать к выходу партии. Второпях собравшись и послав с вещами швейцара и  Тараса, мужа Федосьи, который ехал с ним, прямо на вокзал, Нехлюдов взял  первого попавшегося извозчика и поехал в острог.    

Арестантский  поезд шел за два часа до почтового, на котором ехал Нехлюдов, и потому он  совсем рассчитался в своих номерах, не намереваясь более возвращаться.    

     

     

***         

Стояли  тяжелые июльские жары. Не остывшие после душной ночи камни улиц, домов и железо  крыш отдавали свое тепло в жаркий, неподвижный воздух. Ветра не было, а если он  поднимался, то приносил насыщенный пылью и вонью масляной краски вонючий и  жаркий воздух. Народа было мало на улицах, и те, кто были, старались идти в  тени домов. Только черно-загорелые от солнца крестьяне-мостовщики в лаптях  сидели посередине улиц и хлопали молотками по укладываемым в горячий песок  булыжникам, да мрачные городовые, в небеленых кителях и с оранжевыми шнурками  револьверов, уныло переминаясь, стояли посереди улиц, да завешанные с одной  стороны от солнца конки, запряженные лошадьми в белых капорах, с торчащими в  прорехах ушами, звеня, прокатывались вверх и вниз по улицам.    

Когда  Нехлюдов подъехал к острогу, партия еще не выходила, и в остроге все еще шла  начавшаяся с четырех часов утра усиленная работа сдачи и приемки отправляемых  арестантов. В отправлявшейся партии было шестьсот двадцать три мужчины и  шестьдесят четыре женщины: всех надо было проверить по статейным спискам,  отобрать больных и слабых и передать конвойным. Новый смотритель, два помощника  его, доктор, фельдшер, конвойный офицер и писарь сидели у выставленного на  дворе в тени стены стола с бумагами и канцелярскими принадлежностями и по  одному перекликали, осматривали, опрашивали и записывали подходящих к ним друг  за другом арестантов.    

Стол  теперь уже до половины был захвачен лучами солнца. Становилось жарко и в особенности  душно от безветрия и дыхания толпы арестантов, стоявших тут же.    

– Да  что ж это, конца не будет! – говорил, затягиваясь папиросой, высокий  толстый, красный, с поднятыми плечами и короткими руками, не переставая  куривший в закрывавшие ему рот усы конвойный начальник. – Измучали  совсем. Откуда вы их набрали столько? Много ли еще?    

Писарь  справился.    

– Еще  двадцать четыре человека да женщины.    

– Ну,  что стали, подходи!.. – крикнул конвойный на теснившихся друг за  другом, еще не проверенных арестантов.    

Арестанты  уже более трех часов стояли в рядах, и не в тени, а на солнце, ожидая очереди.    

Работа  эта шла внутри острога, снаружи же, у ворот, стоял, как обыкновенно, часовой с  ружьем, десятка два ломовых под вещи арестантов и под слабых и у угла кучка  родных и друзей, дожидающихся выхода арестантов, чтобы увидать и, если можно,  поговорить и передать кое-что отправляемым. К этой кучке присоединился и  Нехлюдов.    

Он  простоял тут около часа. В конце часа за воротами послышалось бряцанье цепей,  звуки шагов, начальственные голоса, покашливание и негромкий говор большой  толпы. Так продолжалось минут пять, во время которых входили и выходили в  калитку надзиратели. Наконец послышалась команда.    

С громом  отворились ворота, бряцанье цепей стало слышнее, и на улицу вышли конвойные  солдаты в белых кителях, с ружьями и – очевидно, как знакомый и привычный  маневр, – расстановились правильным широким кругом перед воротами.  Когда они установились, послышалась новая команда, и парами стали выходить  арестанты в блинообразных шапках на бритых головах, с мешками за плечами, волоча  закованные ноги и махая одной свободной рукой, а другой придерживая мешок за  спиной. Сначала шли каторжные мужчины, все в одинаковых серых штанах и халатах  с тузами на спинах. Все они – молодые, старые, худые, толстые, бледные,  красные, черные, усатые, бородатые, безбородые, русские, татары, евреи – выходили,  звеня кандалами и бойко махая рукой, как будто собираясь идти куда-то далеко,  но, пройдя шагов десять, останавливались и покорно размещались, по четыре в  ряд, друг за другом. Вслед за этими, без остановки, потекли из ворот такие же  бритые, без ножных кандалов, но скованные рука с рукой наручнями, люди в таких  же одеждах. Это были ссыльные… Они так же бойко выходили, останавливались и  размещались также по четыре в ряд. Потом шли общественники, потом женщины, тоже  по порядку, сначала – каторжные, в острожных серых кафтанах и косынках,  потом – женщины ссыльные и добровольно следующие, в своих городских и  деревенских одеждах.    

Некоторые  из женщин несли грудных детей за полами серых кафтанов.    

С  женщинами шли на своих ногах дети, мальчики и девочки. Дети эти, как жеребята в  табуне, жались между арестантками. Мужчины становились молча, только изредка  покашливая или делая отрывистые замечания. Среди женщин же слышен был  несмолкаемый говор. Нехлюдову показалось, что он узнал Маслову, когда она  выходила; но потом она затерялась среди большого количества других, и он видел  только толпу серых, как бы лишенных человеческого, в особенности женственного  свойства существ с детьми и мешками, которые расстанавливались позади мужчин.    

Несмотря  на то, что всех арестантов считали в стенах тюрьмы, конвойные стали опять считать,  сверяя с прежним счетом. Пересчитывание это продолжалось долго, в особенности  потому, что некоторые арестанты двигались, переходя с места на место, и тем  путали счет конвойных. Конвойные ругали и толкали покорно, но злобно  повинующихся арестантов и вновь пересчитывали.    

Когда  всех вновь перечли, конвойный офицер скомандовал что-то, и в толпе произошло  смятение. Слабые мужчины, женщины и дети, перегоняя друг друга, направились к  подводам и стали размещать на них мешки и потом сами влезать на них. Влезали и  садились женщины с кричащими грудными детьми, веселые, спорящие за места дети и  унылые, мрачные арестанты.    

Несколько  арестантов, сняв шапки, подошли к конвойному офицеру, о чем-то прося его. Как  потом узнал Нехлюдов, они просились на подводы.    

Нехлюдов  видел, как конвойный офицер молча, не глядя на просителя, затягивался папиросой,  и как потом вдруг замахнулся своей короткой рукой на арестанта, и как тот, втянув  бритую голову в плечи, ожидая удара, отскочил от него.    

– Я  тебя так произведу в дворянство, что будешь помнить! Дойдешь пешком! – прокричал  офицер.    

Одного  только шатающегося длинного старика в ножных кандалах офицер пустил на подводу,  и Нехлюдов видел, как этот старик, сняв свою блинообразную шапку, крестился,  направляясь к подводам, и как потом долго не мог влезть от кандалов, мешавших  поднять слабую старческую закованную ногу, и как сидевшая уже на телеге баба  помогла ему, втащив его за руку.    

Когда  подводы все наполнились мешками, и на мешки сели те, которым это было разрешено,  конвойный офицер снял фуражку, вытер платком лоб, лысину и красную толстую шею  и перекрестился.    

– Партия,  марш! – скомандовал он.    

Солдаты  брякнули ружьями, арестанты, сняв шапки, некоторые левыми руками, стали креститься,  провожавшие что-то прокричали, что-то прокричали в ответ арестанты, среди  женщин поднялся вой, и партия, окруженная солдатами в белых кителях, тронулась,  подымая пыль связанными цепями ногами. Впереди шли солдаты, за ними, бренча  цепями, кандальные, по четыре в ряд, за ними ссыльные, потом общественники,  скованные рукамя по двое наручнями, потом женщины. Потом уже ехали нагруженные  и мешками и слабыми подводы, на одной из которых высоко сидела закутанная женщина  и не переставая взвизгивала и рыдала.    

 XXXV    

     

Шествие  было так длинно, что когда передние уже скрылись из вида, подводы с мешками и  слабыми только тронулись. Когда подводы тронулись, Нехлюдов сел на  дожидавшегося его извозчика и велел ему обогнать партию, с тем чтобы  рассмотреть среди нее, нет ли знакомых арестантов среди мужчин, и потом, среди  женщин найдя Маслову, спросить у нее, получила ли она посланные ей вещи. Стало  очень жарко. Ветру не было, и поднимаемая тысячью ног пыль стояла все время над  арестантами, двигавшимися по середине улицы. Арестанты шли скорым шагом, и  нерысистая извозчичья лошадка, на которой ехал Нехлюдов, только медленно  обгоняла их. Ряды за рядами шли незнакомые странного и страшного вида существа,  двигавшиеся тысячами одинако обутых и одетых ног и в такт шагов махавшие, как  бы бодря себя, свободными руками. Их было так много, так они были однообразны и  в такие особенные странные условия они были поставлены, что Нехлюдову казалось,  что это не люди, а какие-то особенные, страшные существа. Это впечатление  разрушило в нем только то, что в толпе каторжных он узнал арестанта, убийцу  Федорова, и среди ссыльных комика Охотина и еще одного бродягу, обращавшегося к  нему. Все почти арестанты оглядывались, косясь на обгонявшую их пролетку и вглядывавшегося  в них господина, сидевшего на ней. Федоров тряхнул головой кверху в знак того,  что узнал Нехлюдова; Охотин подмигнул глазом. Но ни тот, ни другой не  поклонились, считая это непозволенным. Поравнявшись с женщинами, Нехлюдов  тотчас же увидал Маслову. Она шла во втором ряду женщин. С края шла  раскрасневшаяся коротконогая черноглазая безобразная женщина, подтыкавши халат  за пояс, – это была Хорошавка. Потом шла беременная женщина, насилу  волочившая ноги, и третья была Маслова. Она несла мешок на плече и прямо  глядела перед собой. Лицо ее было спокойно и решительно. Четвертая в ряду с ней  была бодро шедшая молодая красивая женщина в коротком халате и по-бабьи  подвязанной косынке, – это была Федосья. Нехлюдов слез с пролетки и  подошел к двигавшимся женщинам, желая спросить Маслову о вещах и о том, как она  себя чувствует, но конвойный унтер-офицер, шедший с этой стороны партии, тотчас  же заметив подошедшего, подбежал к нему.    

– Нельзя,  господин, подходить к партии – не полагается, – кричал он,  подходя.    

Приблизившись  и узнав в лицо Нехлюдова (в остроге уже все знали Нехлюдова), унтер-офицер  приложил пальцы к фуражке и, остановившись подле Нехлюдова, сказал:    

– Теперь  нельзя. На вокзале можете, а здесь не полагается. Не отставай, марш! – крикнул  он на арестантов и, бодрясь, несмотря на жару, рысью перебежал в своих новых  щегольских сапогах к своему месту.    

Нехлюдов  вернулся на тротуар и, велев извозчику ехать за собой, пошел в виду партии. Где  ни проходила партия, она повсюду обращала на себя смешанное с состраданием и  ужасом внимание. Проезжающие высовывались из экипажей и, пока могли видеть,  провожали глазами арестантов. Пешеходы останавливались и удивленно и испуганно  смотрели на страшное зрелище. Некоторые подходили и подавали милостыню.  Милостыню принимали конвойные. Некоторые, как загипнотизированные, шли за  партией, но потом останавливались и, покачивая головами, только провожали  партию глазами. Из подъездов и ворот, призывая друг друга, выбегали и из окон  вывешивались люди и неподвижно и молча глядели на страшное шествие. На одном из  перекрестков партия помешала проехать богатой коляске. На козлах сидел с  лоснящимся лицом толстозадый, с рядами пуговиц на спине, кучер, в коляске на  заднем месте сидели муж с женой: жена, худая и бледная, в светлой шляпке, с  ярким зонтиком, и муж в цилиндре и светлом щегольском пальто. Спереди против  них сидели их дети: разубранная и свеженькая, как цветочек, девочка с  распущенными белокурыми волосами, тоже с ярким зонтиком, и восьмилетний мальчик  с длинной, худой шеей и торчащими ключицами, в матросской шляпе, украшенной  длинными лентами.    

Отец  сердито упрекал кучера за то, что он вовремя не объехал задержавшую их партию,  а мать брезгливо щурилась и морщилась, закрываясь от солнца и пыли шелковым  зонтиком, который она надвинула совсем на лицо. Толстозадый кучер сердито  хмурился, выслушивая несправедливые упреки хозяина, который сам же велел ему  ехать по этой улице, и с трудом удерживал лоснящихся, взмыленных под оголовками  и шеей вороных жеребцов, просивших хода.    

Городовой  желал всей душой услужить владельцу богатой коляски и пропустить его, приостановив  арестантов, но он чувствовал, что в этом шествии была мрачная торжественность,  которую нельзя было нарушить даже и для такого богатого господина. Он только  приложил руку к козырьку в знак своего уважения перед богатством и строго  смотрел на арестантов, как бы обещаясь во всяком случае защитить от них седоков  коляски. Так что коляска должна была дождаться прохождения всего шествия и  тронулась только тогда, когда прогремел последний ломовой с мешками и сидящими  на них арестантками, среди которых истерическая женщина, затихшая было, увидав  богатую коляску, начала опять рыдать и взвизгивать. Только тогда слегка  шевельнул вожжами кучер, и вороные рысаки, звеня подковами по мостовой, понесли  мягко подрагивающую на резиновых шинах коляску на дачу, куда ехали веселиться  муж, жена, девочка и мальчик с тонкой шеей и торчащими ключицами.    

Ни отец,  ни мать не дали ни девочке, ни мальчику объяснения того, что они видели. Так  что дети должны были сами разрешить вопрос о значении этого зрелища.    

Девочка,  сообразив выражение лица отца и матери, разрешила вопрос так, что это были люди  совсем другие, чем ее родители и их знакомые, что это были дурные люди и что  потому с ними именно так и надо поступать, как поступлено с ними. И потому  девочке было только страшно, и она рада была, когда этих людей перестало быть  видно.    

Но не  смигивая и не спуская глаз смотревший на шествие арестантов мальчик с длинной,  худой шеей решил вопрос иначе. Он знал еще твердо и несомненно, узнав это прямо  от бога, что люди эти были точно такие же, как и он сам, как и все люди, и что  поэтому над этими людьми было кем-то сделано что-то дурное – такое, чего  не должно делать; и ему было жалко их, и он испытывал ужас и перед теми людьми,  которые были закованы и обриты, и перед теми, которые их заковали и обрили. И  оттого у мальчика все больше и больше распухали губы, и он делал большие  усилия, чтобы не заплакать, полагая, что плакать в таких случаях стыдно.    

 XXXVI    

     

Нехлюдов  шел тем же скорым шагом, которым шли арестанты, но и легко одетому, в легком  пальто ему было ужасно жарко, главное – душно от пыли и неподвижного  горячего воздуха, стоявшего в улицах. Пройдя с четверть версты, он сел на  извозчика и поехал вперед, но на середине улицы в пролетке ему показалось еще  жарче. Он попытался вызвать в себе мысли о вчерашнем разговоре с зятем, но  теперь эти мысли уже не волновали его, как утром. Их заслонили впечатления  выхода из острога и шествия партии. Главное же – было томительно жарко. У  забора, в тени деревьев, сняв фуражки, стояли два мальчика-реалиста над  присевшим перед ними на коленки мороженником. Один из мальчиков уже  наслаждался, обсасывая роговую ложечку, другой дожидался верхом накладываемого  чем-то желтым стаканчика.    

– Где  бы тут напиться? – спросил Нехлюдов своего извозчика, почувствовав  непреодолимое желание освежиться.    

– Сейчас  тут трактир хороший, – сказал извозчик и, завернув за угол, подвез  Нехлюдова к подъезду с большой вывеской.    

Пухлый  приказчик в рубахе за стойкой и бывшие когда-то белыми половые, за отсутствием  посетителей сидевшие у столов, с любопытством оглядели непривычного гостя и  предложили свои услуги. Нехлюдов спросил сельтерской воды и сел подальше от  окна к маленькому столику с грязной скатертью.    

Два  человека сидели за столом за чайным прибором и белого стекла бутылкой, обтирали  со лбов испарину и что-то миролюбиво высчитывали. Один из них был черный и  плешивый, с таким же бордюром черных волос на затылке, какой был у Игнатья  Никифоровича. Впечатление это напомнило Нехлюдову опять вчерашний разговор с  зятем и свое желание повидаться с ним и сестрой до отъезда. «Едва ли успею до  поезда, – подумал он. – Лучше напишу письмо». И, спросив  бумаги, конверт и марку, он стал, прихлебывая свежую шипучую воду, обдумывать, что  он напишет. Но мысли его разбегались, и он никак не мог составить письма.    

«Милая  Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего разговора с Игнатьем  Никифоровичем…» – начал он. «Что же дальше? Просить простить за то, что я  вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он подумает, что я отрекаюсь. И  потом это его вмешательство в мои дела… Нет, не могу», – и,  почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному,  не понимающему его человеку, Нехлюдов положил неконченое письмо в карман и,  расплатившись, вышел на улицу и поехал догонять партию.    

Жара еще  усилилась. Стены и камни точно дышали жарким воздухом. Ноги, казалось, обжигались  о горячую мостовую, и Нехлюдов почувствовал что-то вроде обжога, когда он голой  рукой дотронулся до лакированного крыла пролетки.    

Лошадь  вялой рысцой, постукивая равномерно подковами по пыльной и неровной мостовой,  тащилась по улицам; извозчик беспрестанно задремывал;    

Нехлюдов  же сидел, ни о чем не думая, равнодушно глядя перед собою. На спуске улицы,  против ворот большого дома, стояла кучка народа и конвойный с ружьем. Нехлюдов  остановил извозчика.    

– Что  это? – спросил он у дворника.    

– С  арестантом что-то.    

Нехлюдов  сошел с пролетки и подошел к кучке людей. На неровных камнях покатой у тротуара  мостовой лежал головой ниже ног широкий немолодой арестант с рыжей бородой, красным  лицом и приплюснутым носом, в сером халате и таких же штанах. Он лежал  навзничь, раскрыв ладонями книзу покрытые веснушками руки, и после больших  промежутков, равномерно подергиваясь высокой и могучею грудью, всхлипывал,  глядя на небо остановившимися, налитыми кровью глазами. Над ним стояли  нахмуренный городовой, разносчик, почтальон, приказчик, старая женщина с  зонтиком и стриженый мальчик с пустой корзиной.    

– Ослабели,  сидевши в замке, расслабли, а их ведут в самое пекло, – осуждал  кого-то приказчик, обращаясь к подошедшему Нехлюдову.    

– Помрет,  должно, – говорила плачущим голосом женщина с зонтиком.    

– Развязать  рубаху надо, – сказал почтальон.    

Городовой  стал дрожащими толстыми пальцами неловко распускать тесемки на жилистой красной  шее. Он был, видимо, взволнован и смущен, но все-таки счел нужным обратиться к  толпе.    

– Чего  собрались? И так жарко. От ветра стали.    

– Должен  доктор свидетельствовать. Которых слабых оставлять. А то повели чуть живого, – говорил  приказчик, очевидно щеголяя своим знанием порядков.    

Городовой,  развязав тесемки рубахи, выпрямился и оглянулся.    

– Разойдитесь,  говорю. Ведь не ваше дело, чего не видали? – говорил он, обращаясь за  сочувствием к Нехлюдову, но, не встретив в его взгляде сочувствия, взглянул на  конвойного.    

Но  конвойный стоял в стороне и, оглядывая свой сбившийся каблук, был совершенно равнодушен  к затруднению городового.    

– Чье  дело, те не заботятся. Людей морить разве порядок?    

– Арестант  – арестант, а все человек, – говорили в толпе.    

– Положите  ему голову выше да воды дайте, – сказал Нехлюдов.    

– За  водой пошли, – отвечал городовой и, взяв под мышки арестанта, с  трудом перетащил туловище повыше.    

– Что  за сборище? – послышался вдруг решительный, начальственный голос, и к  собравшейся вокруг арестанта кучке людей быстрыми шагами подошел околоточный в  необыкновенно чистом и блестящем кителе и еще более блестящих высоких  сапогах. – Разойтись! Нечего тут стоять! – крикнул он на  толпу, еще не видя, зачем собралась толпа.    

Подойдя  же вплоть и увидав умирающего арестанта, он сделал одобрительный знак головой,  как будто ожидая этого самого, и обратился к городовому:    

– Как  так?    

Городовой  доложил, что шла партия, и арестант упал, конвойный приказал оставить.    

– Так  что же? В участок надо. Извозчика.    

– Побежал  дворник, – сказал городовой, прикладывая руку к козырьку.    

Приказчик  что-то начал было о жаре.    

– Твое  дело это? А? Иди своей дорогой, – проговорил околоточный и так строго  взглянул на него, что приказчик замолк.    

– Воды  надо дать выпить, – сказал Нехлюдов.    

Околоточный  строго взглянул и на Нехлюдова, но ничего не сказал. Когда же дворник принес в  кружке воду, он велел городовому предложить арестанту.    

Городовой  поднял завалившуюся голову и попытался влить воду в рот, но арестант не принимал  ее; вода выливалась по бороде, моча на груди куртку и посконную пыльную рубаху.    

– Вылей  на голову! – скомандовал околоточный, и городовой, сняв блинообразную  шапку, вылил воду и на рыжие курчавые волосы, и на голый череп.    

Глаза арестанта,  как будто испуганно, больше открылись, но положение его не изменилось. По лицу  его текли грязные потоки от пыли, но рот так же равномерно всхлипывал, и все  тело вздрагивало.    

– А  этот что ж? Взять этого, – обратился околоточный к городовому, указывая  на нехлюдовского извозчика. – Давай! Эй, ты!    

– Занят, – мрачно,  не поднимая глаз, проговорил извозчик.    

– Это  мой извозчик, – сказал Нехлюдов, – но возьмите его. Я  заплачу, – прибавил он, обращаясь к извозчику.    

– Ну,  чего стали? – крикнул околоточный. – Берись!    

Городовой,  дворники и конвойный подняли умирающего, понесли к пролетке и посадили на  сиденье. Но он не мог сам держаться: голова его заваливалась назад, и все тело  съезжало с сиденья.    

– Клади  лежмя! – скомандовал околоточный.    

– Ничего,  ваше благородие, я так довезу, – сказал городовой, твердо усаживаясь  рядом с умирающим на сиденье и обхватывая его сильной правой рукой под мышку.    

Конвойный  поднял обутые в коты без подверток ноги и поставил и вытянул их под козла.    

Околоточный  оглянулся и, увидав на мостовой блинообразную шапку арестанта, поднял ее и  надел на завалившуюся назад мокрую голову.    

– Марш! – скомандовал  он.    

Извозчик  сердито оглянулся, покачал головой и, сопутствуемый конвойным, тронулся шагом  назад к частному дому. Сидевший с арестантом городовой беспрестанно  перехватывал спускавшееся с качавшейся во все стороны головой тело. Конвойный,  идя подле, поправлял ноги. Нехлюдов пошел за ними.    

 XXXVII    

     

Подъехав  к части мимо пожарного часового, пролетка с арестантом въехала во двор полицейской  части и остановилась у одного из подъездов.    

На дворе  пожарные, засучив рукава, громко разговаривая и смеясь, мыли какие-то дроги.    

Как  только пролетка остановилась, несколько городовых окружили ее и подхватили безжизненное  тело арестанта под мышки и ноги и сняли его с пищавшей под ними пролетки.    

Привезший  арестанта городовой, сойдя с пролетки, помахал закоченевшей рукой, снял фуражку  и перекрестился. Мертвого же понесли в дверь и вверх по лестнице. Нехлюдов  пошел за ним. В небольшой грязной комнате, куда внесли мертвого, было четыре  койки. На двух сидели в халатах два больных, один косоротый с обвязанной шеей,  другой чахоточный. Две койки были свободны. На одну из них положили арестанта.  Маленький человечек с блестящими глазами и беспрестанно двигающимися бровями, в  одном белье и чулках, быстрыми, мягкими шагами подошел к принесенному  арестанту, посмотрел на него, потом на Нехлюдова и громко расхохотался. Это был  содержавшийся в приемном покое сумасшедший.    

– Хотят  испугать меня, – заговорил он. – Только нет – не удастся.    

Вслед за  городовыми, внесшими мертвого, вошли околоточный и фельдшер.    

Фельдшер,  подойдя к мертвому, потрогал желтоватую, покрытую веснушками, еще мягкую, но  уже мертвенно-бледную руку арестанта, подержал ее, потом пустил. Она  безжизненно упала на живот мертвеца.    

– Готов, – сказал  фельдшер, мотнув головой, но, очевидно для порядка, раскрыл мокрую суровую  рубаху мертвеца и, откинув от уха свои курчавые волосы, приложился к желтоватой  неподвижной высокой груди арестанта. Все молчали. Фельдшер приподнялся, еще  качнул головой и потрогал пальцем сначала одно, потом другое веко над открытыми  голубыми остановившимися глазами.    

– Не  испугаете, не испугаете, – говорил сумасшедший, все время плюя по  направлению фельдшера.    

– Что  ж? – спросил околоточный.    

– Что  ж? – повторил фельдшер. – В мертвецкую убрать надо.    

– Смотрите,  верно ли? – спросил околоточный.    

– Пора  знать, – сказал фельдшер, для чего-то закрывая раскрытую грудь  мертвеца. – Да я пошлю за Матвей Иванычем, пускай посмотрит. Петров,  сходи, – сказал фельдшер и отошел от мертвеца.    

– Снести  в мертвецкую, – сказал околоточный. – А ты тогда приходи в  канцелярию, – распишешься, – прибавил он конвойному,  который все время не отставал от арестанта.    

– Слушаю, – отвечал  конвойный.    

Городовые  подняли мертвеца и понесли опять вниз по лестнице. Нехлюдов хотел идти за ними,  но сумасшедший задержал его.    

– Вы  ведь не в заговоре, так дайте папиросочку, – сказал он.    

Нехлюдов  достал папиросочницу и дал ему. Сумасшедший, водя бровями, стал, очень быстро  говоря, рассказывать, как его мучают внушениями.    

– Ведь  они все против меня и через своих медиумов мучают, терзают меня…    

– Извините  меня, – сказал Нехлюдов и, не дослушав его, вышел на двор, желая  узнать, куда отнесут мертвого.    

Городовые  с своей ношей уже прошли весь двор и входили в подъезд подвала. Нехлюдов хотел  подойти к ним, но околоточный остановил его.    

– Вам  что нужно?    

– Ничего, – отвечал  Нехлюдов…    

– Ничего,  так и ступайте.    

Нехлюдов  покорился и пошел к своему извозчику. Извозчик его дремал.    

Нехлюдов  разбудил его и поехал опять к вокзалу.    

Не  отъехал он и ста шагов, как ему встретилась сопутствуемая опять конвойным с  ружьем ломовая телега, на которой лежал другой, очевидно уже умерший арестант.  Арестант лежал на спине на телеге, и бритая голова его с черной бородкой,  покрытая блинообразной шапкой, съехавшей на лицо до носа, тряслась и билась при  каждом толчке телеги. Ломовой извозчик в толстых сапогах правил лошадью, идя  рядом. Сзади шел городовой. Нехлюдов тронул за плечо своего извозчика.    

– Что  делают! – сказал извозчик, останавливая лошадь.    

Нехлюдов  слез с пролетки и вслед за ломовым, опять мимо пожарного часового, вошел на  двор участка. На дворе теперь пожарные уже кончили мыть дроги, и на их месте  стоял высокий костлявый брандмайор с синим околышем и, заложив руки в карманы,  строго смотрел на буланого с наеденной шеей жеребца, которого пожарный водил  перед ним. Жеребец припадал на переднюю ногу, и брандмайор сердито говорил  что-то стоявшему тут же ветеринару.    

Околоточный  стоял тут же. Увидав другого мертвеца, он подошел к ломовому.    

– Где  подняли? – спросил он, неодобрительно покачав головой.    

– На  Старой Горбатовской, – отвечал городовой.    

– Арестант? – спросил  брандмайор, – Так точно.    

– Второй  нынче, – сказал околоточный.    

– Ну,  порядки! Да и жара же, – сказал брандмайор и, обратившись к  пожарному, уводившему хромого буланого, крикнул:    

– В  угловой денник поставь!    

Я тебя,  сукина сына, научу, как лошадей калечить, какие дороже тебя, шельмы, стоят.    

Мертвеца,  так же как и первого, подняли с телеги городовые и понесли в приемный покой.  Нехлюдов, как загипнотизированный, пошел за ними.    

– Вам  чего? – спросил его один городовой.    

Он, не  отвечая, шел туда, куда они несли мертвеца.    

Сумасшедший,  сидя на койке, жадно курил папиросу, которую ему дал Нехлюдов.    

– А,  вернулись! – сказал он и расхохотался. Увидав мертвеца, он  поморщился. – Опять, – сказал он. – Надоели, ведь  не мальчик я, правда? – вопросительно улыбаясь, обратился он к  Нехлюдову.    

Нехлюдов  между тем смотрел на мертвеца, которого теперь никто не заслонял более и лицо  которого, прежде скрытое шапкой, было все видно. Как тот арестант был  безобразен, так этот был необыкновенно красив и лицом и всем телом. Это был  человек в полном расцвете сил. Несмотря на изуродованную бритьем половину  головы, невысокий крутой лоб с возвышениями над черными, теперь безжизненными  глазами был очень красив, так же как и небольшой с горбинкой нос над тонкими  черными усами. Синеющие теперь губы были сложены в улыбку; небольшая бородка  только окаймляла нижнюю часть лица, и на бритой стороне черепа было видно небольшое  крепкое и красивое ухо. Выражение лица было и спокойное, и строгое, и доброе.  Не говоря уже о том, что по лицу этому видно было, какие возможности духовной  жизни были погублены в этом человеке, – по тонким костям рук и  скованных ног и по сильным мышцам всех пропорциональных членов видно было,  какое это было прекрасное, сильное, ловкое человеческое животное, как животное,  в своем роде гораздо более совершенное, чем тот буланый жеребец, за порчу  которого так сердился брандмайор. А между тем его заморили, и не только никто  не жалел его как человека, – никто не жалел его как напрасно  погубленное рабочее животное.    

Единственное  чувство, вызываемое во всех людях его смертью, было чувство досады за хлопоты,  которые доставляла необходимость устранить это угрожающее разложением тело.    

В  приемный покой вошли доктор с фельдшером и частный. Доктор был плотный коренастый  человек в чесучовом пиджаке и таких же узких, обтягивавших ему мускулистые  ляжки панталонах. Частный был маленький толстяк с шарообразным красным лицом,  которое делалось еще круглее от его привычки набирать в щеки воздух и медленно  выпускать его. Доктор подсел на койку к мертвецу, так же как и фельдшер,  потрогал руки, послушал сердце и встал, обдергивая панталоны.    

– Мертвее  не бывают, – сказал он.    

Частный  набрал полный рот воздуха и медленно выпустил его.    

– Из  какого замка? – обратился он к конвойному.    

Конвойный  ответил и напомнил о кандалах, которые были на умершем.    

– Прикажу  снять; слава богу, кузнецы есть, – сказал частный и, опять раздув  щеки, пошел к двери, медленно выпуская воздух.    

– Отчего  же это так? – обратился Нехлюдов к доктору.    

Доктор  посмотрел на него через очки.    

– Что  отчего так? Что помирают от солнечного удара? А так, сидя без движения, без  света всю зиму, и вдруг на солнце, да в такой день, как нынче, да идут толпою,  притока воздуха нет. Вот и удар.    

– Так  зачем же их посылают?    

– А  это вы их спросите. Да вы, собственно, кто?    

– Я  посторонний.    

– А-а!..  Мое почтение, мне некогда, – сказал доктор и, с досадой отдернув вниз  панталоны, направился к койкам больных.    

– Ну,  твои дела как? – обратился он к косоротому бледному человеку с  обвязанной шеей.    

Сумасшедший  между тем сидел на своей койке и, перестав курить, плевал по направлению  доктора.    

Нехлюдов  сошел вниз на двор и мимо пожарных лошадей, и кур, и часового в медном шлеме  прошел в ворота, сел на своего опять заснувшего извозчика и поехал на вокзал.