1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
–  Но это невозможно! – вскричал маленький молодой человечек. – Михаил Макарыч,  Михаил Макарыч! Это не так, не так-с!.. Прошу позволить мне одному говорить...  Я никак не мог предположить от вас подобного эпизода...     

–  Но ведь это же бред, господа, бред! – восклицал исправник, – посмотрите на  него: ночью, пьяный, с беспутною девкой и в крови отца своего... Бред! бред!     

–  Я вас изо всех сил попрошу, голубчик, Михаил Макарыч, на сей раз удержать ваши  чувства, – зашептал было скороговоркой старику товарищ прокурора, – иначе я  принужден буду принять...     

Но  маленький следователь не дал докончить; он обратился к Мите, и твердо, громко и  важно произнес:     

–  Господин отставной поручик Карамазов, я должен вам объявить, что вы обвиняетесь  в убийстве отца вашего, Федора Павловича Карамазова, происшедшем в эту ночь...     

Он  что-то и еще сказал, тоже и прокурор как будто что-то ввернул, но Митя хоть и  слушал, но уже не понимал их. Он диким взглядом озирал их .    

 КНИГА  ДЕВЯТАЯ.     

     

ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ  СЛЕДСТВИЕ    

     

I. НАЧАЛО  КАРЬЕРЫ ЧИНОВНИКА ПЕРХОТИНА.    

     

Петр  Ильич Перхотин, которого мы оставили стучащимся изо всей силы в крепкие  запертые ворота дома купчихи Морозовой, кончил разумеется тем, что наконец  достучался. Заслышав такой неистовый стук в ворота, Феня, столь напуганная часа  два назад и всё еще от волнения и "думы" не решавшаяся лечь спать,  была испугана теперь вновь почти до истерики: ей вообразилось, что стучится  опять Дмитрий Федорович (несмотря на то, что сама же видела, как он уехал),  потому что стучаться так "дерзко" никто не мог кроме его. Она  бросилась к проснувшемуся дворнику, уже шедшему на стук к воротам, и стала было  молить его, чтобы не впускал. Но дворник опросил стучавшегося и, узнав, кто он  и что хочет он видеть Феодосью Марковну по весьма важному делу, отпереть ему  наконец решился. Войдя к Федосье Марковне всё в ту же кухню, при чем "для  сумления" она упросила Петра Ильича, чтобы позволил войти и дворнику, Петр  Ильич начал ее расспрашивать и вмиг попал на самое главное: то есть что Дмитрий  Федорович, убегая искать Грушеньку, захватил из ступки пестик, а воротился уже  без пестика, но с руками окровавленными: "И кровь еще капала, так и каплет  с них, так и каплет!" восклицала Феня, очевидно, сама создавшая этот  ужасный факт в своем расстроенном воображении. Но окровавленные руки видел и  сам Петр Ильич, хотя с них и не капало, и сам их помогал отмывать, да и не в  том был вопрос, скоро ль они высохли, а в том, куда именно бегал с пестиком  Дмитрий Федорович, то есть наверно ли к Федору Павловичу, и из чего это можно  столь решительно заключить? На этом пункте Петр Ильич настаивал обстоятельно и  хотя в результате твердо ничего не узнал, но всё же вынес почти убеждение, что  никуда Дмитрий Федорович и бегать не мог, как в дом родителя, и что стало быть  там непременно должно было нечто произойти. "А когда он воротился, – с  волнением прибавила Феня, – и я призналась ему во всем, то стала я его  расспрашивать: отчего у вас, голубчик, Дмитрий Федорович, в крови обе руки, то  он будто бы ей так и ответил: что это кровь человеческая и что он только что  сейчас человека убил, – так и признался, так мне во всем тут и покаялся, да  вдруг и выбежал как сумасшедший. Я села да и стала думать: куда это он теперь  как сумасшедший побежал? Поедет в Мокрое, думаю, и убьет там барыню. Выбежала я  этта его молить, чтобы барыню не убивал, к нему на квартиру, да у Плотниковых  лавки смотрю и вижу, что он уж отъезжает и что руки уж у него не в крови"  (Феня это заметила и запомнила.) Старуха, бабушка Фени, сколько могла,  подтвердила все показания своей внучки. Расспросив еще кой-о-чем, Петр Ильич  вышел из дома еще в большем волнении и беспокойстве, чем как вошел в него.     

Казалось  бы, что всего прямее и ближе было бы ему теперь отправиться в дом Федора  Павловича, узнать, не случилось ли там чего, а если случилось, то что именно,  и, уже убедившись неоспоримо, тогда только идти к исправнику, как твердо уже  положил Петр Ильич. Но ночь была темная, ворота у Федора Павловича крепкие,  надо опять стучать, с Федором же Павловичем знаком он был отдаленно – и вот он  достучится, ему отворят, и вдруг там ничего не случилось, а насмешливый Федор  Павлович пойдет завтра рассказывать по городу анекдот, как в полночь ломился к  нему незнакомый чиновник Перхотин, чтоб узнать, не убил ли его кто-нибудь.  Скандал! Скандала же Петр Ильич боялся пуще всего на свете. Тем не менее  чувство, увлекавшее его, было столь сильно, что он, злобно топнув ногой в землю  и опять себя выбранив, немедленно бросился в новый путь, но уже не к Федору  Павловичу, а к госпоже Хохлаковой. Если та, думал он, ответит на вопрос: она ли  дала три тысячи давеча, в таком-то часу, Дмитрию Федоровичу, то в случае  отрицательного ответа он тут же и пойдет к исправнику, не заходя к Федору  Павловичу; в противном же случае отложит всё до завтра и воротится к себе  домой. Тут конечно прямо представляется, что в решении молодого человека идти  ночью, почти в одиннадцать часов в дом к совершенно незнакомой ему светской барыне,  поднять ее может быть с постели с тем, чтобы задать ей удивительный по своей  обстановке вопрос заключалось, может быть, гораздо еще больше шансов произвести  скандал, чем идти к Федору Павловичу. Но так случается иногда, особенно в  подобных настоящему случаях, с решениями самых точнейших и флегматических  людей. Петр же Ильич, в ту минуту, был уже совсем не флегматиком! Он всю жизнь  потом вспоминал, как непреоборимое беспокойство, овладевшее им постепенно,  дошло наконец в нем до муки и увлекало его даже против воли. Разумеется, он  всё-таки ругал себя всю дорогу за то, что идет к этой даме, но "доведу,  доведу до конца!" повторял он в десятый раз, скрежеща зубами, и исполнил  свое намерение – довел.     

Было  ровно одиннадцать часов, когда он вступил в дом госпожи Хохлаковой. Впустили  его во двор довольно скоро, но на вопрос: почивает ли уже барыня, или еще не  ложилась – дворник не мог ответить в точности, кроме того, что в эту пору  обыкновенно ложатся. – "Там, наверху, доложитесь; захотят вас принять, то  примут, а не захотят – не примут". Петр Ильич поднялся на верх, но тут  пошло потруднее. Лакей докладывать не захотел, вызвал наконец девушку. Петр  Ильич вежливо, но настоятельно попросил ее доложить барыне, что вот дескать  пришел здешний один чиновник Перхотин, по особому делу, и если б не важное  такое дело, то и не посмел бы придти – "именно, именно в этих словах  доложите", попросил он девушку. Та ушла. Он остался ждать в передней. Сама  госпожа Хохлакова, хотя еще не започивала, но была уже в своей спальне. Была  она расстроена с самого давешнего посещения Мити и уже предчувствовала, что в  ночь ей не миновать обыкновенного в таких случаях с нею мигреня. Выслушав  доклад девушки и удивившись, она однако раздражительно велела отказать,  несмотря на то, что неожиданное посещение в такой час незнакомого ей  "здешнего чиновника" чрезвычайно заинтересовало ее дамское  любопытство. Но Петр Ильич на этот раз уперся как мул: выслушав отказ, он  чрезвычайно настойчиво попросил еще раз доложить и передать именно "в этих  самых словах", что он "по чрезвычайно важному делу, и они может быть  сами будут потом сожалеть, если теперь не примут его". "Я точно с  горы тогда летел", рассказывал он потом сам. Горничная, удивленно оглядев  его, пошла другой раз докладывать. Госпожа Хохлакова была поражена, подумала,  расспросила каков он с виду и узнала, что "очень прилично одеты-с, молодые  и такие вежливые". Заметим в скобках и мельком, что Петр Ильич был  довольно-таки красивый молодой человек и сам это знал о себе. Госпожа Хохлакова  решилась выйти. Была она уже в своем домашнем шлафроке и в туфлях, но на плечи  она накинула черную шаль. "Чиновника" попросили войти в гостиную, в  ту самую, в которой давеча принимали Митю. Хозяйка вышла к гостю со строго  вопросительным видом и, не пригласив сесть, прямо начала с вопроса: "чтo  угодно?"     

–  Я решился обеспокоить вас, сударыня, по поводу общего знакомого нашего Дмитрия  Федоровича Карамазова, – начал было Перхотин, но только что произнес это имя,  как вдруг в лице хозяйки изобразилось сильнейшее раздражение. Она чуть не  взвизгнула и с яростью прервала его.     

–  Долго ли, долго ли будут меня мучить этим ужасным человеком? – вскричала она  исступленно. – Как вы смели, милостивый государь, как вы решились обеспокоить  незнакомую вам даму в ее доме и в такой час... и явиться к ней говорить о  человеке, который здесь же, в этой самой гостиной, всего три часа тому,  приходил убить меня, стучал ногами и вышел как никто не выходит из порядочного  дома. Знайте, милостивый государь, что я на вас буду жаловаться, что я не спущу  вам, извольте сей же час оставить меня... Я мать, я сейчас же... я... я...     

–  Убить! Так он и вас хотел убить?     

–  А разве он кого-нибудь уже убил? – стремительно спросила госпожа Хохлакова.     

–  Соблаговолите выслушать, сударыня, только полминуты, и я в двух словах разъясню  вам всё, – с твердостью ответил Перхотин. – Сегодня, в пять часов пополудни,  господин Карамазов занял у меня, по-товарищески, десять рублей, и я  положительно знаю, что у него денег не было, а сегодня же в девять часов он  вошел ко мне, неся в руках на виду пачку сторублевых бумажек, примерно в две  или даже в три тысячи рублей. Руки же у него и лицо были все окровавлены, сам  же казался как бы помешанным. На вопрос мой, откуда взял столько денег, он с  точностью ответил, что взял их сейчас пред тем от вас и что вы ссудили его  суммою в три тысячи, чтоб ехать будто бы на золотые прииски...     

В  лице госпожи Хохлаковой вдруг выразилось необычайное и болезненное волнение.     

–  Боже! Это он старика-отца своего убил! – вскричала она, всплеснув руками. –  Никаких я ему денег не давала, никаких! О, бегите, бегите!.. Не говорите больше  ни слова! Спасайте старика, бегите к отцу его, бегите!     

–  Позвольте, сударыня, итак вы не давали ему денег? Вы твердо помните, что не  давали ему никакой суммы?     

–  Не давала, не давала! Я ему отказала, потому что он не умел оценить. Он вышел в  бешенстве и затопал ногами. Он на меня бросился, а я отскочила... И я вам скажу  еще, как человеку, от которого теперь уж ничего скрывать не намерена, что он  даже в меня плюнул, можете это себе представить? Но чтo же мы стоим? Ах  сядьте... Извините, я... Или лучше бегите, бегите, вам надо бежать и спасти  несчастного старика от ужасной смерти!     

–  Но если уж он убил его?     

–  Ах, Боже мой, в самом деле! Так чтo же мы теперь будем делать? Как вы думаете,  чтo теперь надо делать?     

Между  тем она усадила Петра Ильича и села сама против него. Петр Ильич вкратце, но  довольно ясно изложил ей историю дела, по крайней мере, ту часть истории,  которой сам сегодня был свидетелем, рассказал и о сейчашнем своем посещении  Фени, и сообщил известие о пестике. Все эти подробности до-нельзя потрясли  возбужденную даму, которая вскрикивала и закрывала глаза руками...     

–  Представьте, я всё это предчувствовала! Я одарена этим свойством, всё, что я  себе ни представлю, то и случится. И сколько, сколько раз я смотрела на этого  ужасного человека и всегда думала: вот человек, который кончит тем, что убьет  меня. И вот так и случилось... То-есть, если он убил теперь не меня, а только  отца своего, то наверное потому что тут видимый перст Божий, меня охранявший,  да и сверх того сам он постыдился убить, потому что я ему сама, здесь, на этом  месте, надела на шею образок с мощей Варвары великомученицы... И как же я была  близка в ту минуту от смерти, я ведь совсем подошла к нему, вплоть, и он всю  свою шею мне вытянул! Знаете, Петр Ильич... (извините, вас, кажется, вы  сказали, зовут Петром Ильичем), знаете, я не верю в чудеса, но этот образок и  это явное чудо со мною теперь – это меня потрясает, и я начинаю опять верить во  всё, чтo угодно. Слыхали вы о старце Зосиме?.. "А впрочем я не знаю, чтo  говорю... И представьте, ведь он и с образком на шее в меня плюнул... Конечно  только плюнул, а не убил, и... и вон куда поскакал! Но куда ж мы-то, нам-то  теперь куда, как вы думаете?     

Петр  Ильич встал и объявил, что пойдет теперь прямо к исправнику и всё ему  расскажет, а там уж как тот сам знает.     

–  Ах, это прекрасный, прекрасный человек, я знакома с Михаилом Макаровичем.  Непременно, именно к нему. Как вы находчивы, Петр Ильич, и как хорошо это вы всё  придумали; знаете, я бы никак на вашем месте этого не придумала!     

–  Тем более, что я и сам хороший знакомый исправнику, – заметил Петр Ильич, всё  еще стоя и видимо желая как-нибудь поскорее вырваться от стремительной дамы,  которая никак не давала ему проститься с ней и отправиться.     

–  И знаете, знаете, – лепетала она, – придите сказать мне, что там увидите и  узнаете... и что обнаружится... и как его решат и куда осудят. Скажите, ведь у  нас нет смертной казни? Но непременно придите, хоть в три часа ночи, хоть в  четыре, даже в половине пятого... Велите меня разбудить, растолкать, если  вставать не буду... О Боже, да я и не засну даже. Знаете, не поехать ли мне  самой с вами?..     

–  Н-нет-с, а вот если бы вы написали вашею рукой сейчас три строки, на всякий  случай, о том, что денег Дмитрию Федоровичу никаких не давали, то было бы может  быть не лишне... на всякий случай...     

–  Непременно! – восторженно прыгнула к своему бюро госпожа Хохлакова. – И знаете,  вы меня поражаете, вы меня просто потрясаете вашею находчивостью и вашим  умением в этих делах... Вы здесь служите? Как это приятно услышать, что вы  здесь служите...     

И  еще говоря это, она быстро начертала на полулисте почтовой бумаги три крупные  следующие строчки:     

"Никогда  в жизни моей я не давала взаймы несчастному Дмитрию Федоровичу Карамазову (так  как он всё же теперь несчастен) трех тысяч рублей сегодня, да и никаких других  денег никогда, никогда! В том клянусь всем, что есть святого в нашем мире.     

Хохлакова".      

–  Вот эта записка! – быстро обернулась она к Петру Ильичу. – Идите же, спасайте.  Это великий подвиг с вашей стороны.     

И  она три раза его перекрестила. Она выбежала провожать его даже до передней.     

–  Как я вам благодарна! Вы не поверите, как я вам теперь благодарна за то, что вы  зашли ко мне к первой. Как это мы с вами не встречались? Мне очень лестно бы  было вас принимать и впредь в моем доме. И как это приятно слышать, что вы  здесь служите... и с такою точностью, с такой находчивостью... Но вас они  должны ценить, вас должны наконец понять, и всё, что я бы могла для вас  сделать, то поверьте... О, я так люблю молодежь! Я влюблена в молодежь. Молодые  люди это – основание всей теперешней страждущей нашей России, вся надежда ее...  О, идите, идите!..     

Но  Петр Ильич уже выбежал, а то бы она его так скоро не выпустила. Впрочем госпожа  Хохлакова произвела на него довольно приятное впечатление, даже несколько  смягчившее тревогу его о том, что он втянулся в такое скверное дело. Вкусы  бывают чрезвычайно многоразличны, это известно. "И вовсе она не такая  пожилая", подумал он с приятностью, – "напротив, я бы принял ее за ее  дочь".     

Чтo  же до самой госпожи Хохлаковой, то она была просто очарована молодым человеком.  "Столько уменья, столько аккуратности ив таком молодом человеке в наше  время, и всё это при таких манерах и наружности. Вот говорят про современных  молодых людей, что они ничего не умеют, вот вам пример и т. д. и т. д."  Так что об "ужасном происшествии" она просто даже позабыла и только  уж ложась в постель и вдруг вновь вспомнив о том, "как близка была от  смерти", она проговорила: "Ах, это ужасно, ужасно!" Но тотчас же  заснула самым крепким и сладким сном. Я бы впрочем и не стал распространяться о  таких мелочных и эпизодных подробностях, если б эта сейчас лишь описанная мною  эксцентрическая встреча молодого чиновника с вовсе не старою еще вдовицей не  послужила впоследствии основанием всей жизненной карьеры этого точного и  аккуратного молодого человека, о чем с изумлением вспоминают до сих пор в нашем  городке и о чем может быть и мы скажем особое словечко, когда заключим наш  длинный рассказ о братьях Карамазовых.     

 II. ТРЕВОГА.    

     

Исправник  наш Михаил Макарович Макаров, отставной подполковник, переименованный в  надворные советники, был человек вдовый и хороший. Пожаловал же к нам всего  назад лишь три года, но уже заслужил общее сочувствие тем главное. что  "умел соединить общество". Гости у него не переводились, и казалось  без них он бы и сам прожить не мог. Непременно кто-нибудь ежедневно у него  обедал, хоть два, хоть один только гость, но без гостей и за стол не садились.  Бывали и званые обеды, под всякими, иногда даже неожиданными предлогами.  Кушанье подавалось хоть и не изысканное, но обильное, кулебяки готовились  превосходные, а вина хоть и не блистали качеством, зато брали количеством. Во  входной комнате стоял биллиард с весьма приличною обстановкой, то есть даже с  изображениями скаковых английских лошадей в черных рамках по стенам, чтo, как  известно, составляет необходимое украшение всякой биллиардной у холостого  человека. Каждый вечер играли в карты, хоть бы на одном только столике. Но  весьма часто собиралось и всё лучшее общество нашего города, с маменьками и  девицами, потанцовать. Михаил Макарович хотя и вдовствовал, но жил семейно,  имея при себе свою давно уже овдовевшую дочь, в свою очередь мать двух девиц,  внучек Михаилу Макаровичу. Девицы были уже взрослые и окончившие свое  воспитание, наружности не неприятной, веселого нрава, и хотя все знали, что за  ними ничего не дадут, всё-таки привлекавшие в дом дедушки нашу •светскую  молодежь. В делах Михаил Макарович был не совсем далек, но должность свою  исполнял не хуже многих других. Если прямо сказать, то был он человек  довольно-таки необразованный и даже беспечный в ясном понимании пределов своей  административной власти. Иных реформ современного царствования он не то что не  мог вполне осмыслить, но понимал их с некоторыми, иногда весьма заметными,  ошибками и вовсе не по особенной какой-нибудь своей неспособности, а просто по  беспечности своего характера, потому что всё некогда было вникнуть. "Души  я, господа, более военной чем гражданской", выражался он сам о себе. Даже  о точных основаниях крестьянской реформы он всё еще как бы не приобрел  окончательного и твердого понятия, и узнавал о них так-сказать из года в год,  приумножая свои знания практически и невольно, а между тем сам был помещиком.  Петр Ильич с точностию знал, что в этот вечер он непременно у Михаила  Макаровича встретит кого-нибудь из гостей, но лишь не знал кого именно. А между  тем как раз у него сидели в эту минуту за ералашем прокурор и наш земский врач,  Варвинский, молодой человек, только что к нам прибывший из Петербурга, один из  блистательно окончивших курс в петербургской медицинской академии. Прокурор же,  то есть товарищ прокурора, но которого у нас все звали прокурором, Ипполит  Кириллович, был у нас человек особенный, не старый, всего лишь лет тридцати  пяти, но сильно наклонный к чахотке, при сем женатый на весьма толстой и  бездетной даме, самолюбивый и раздражительный, при весьма солидном однако уме и  даже доброй душе. Кажется, вся беда его характера заключалась в том, что думал  он о себе несколько выше, чем позволяли его истинные достоинства. И вот почему  он постоянно казался беспокойным. Были в нем к тому же некоторые высшие и  художественные даже поползновения, например, на психологичность, на особенное  знание души человеческой, на особенный дар познавания преступника и его  преступления. В этом смысле он считал себя несколько обиженным и обойденным по  службе и всегда уверен был, что там, в высших сферах, его не сумели оценить, и  что у него есть враги. В мрачные минуты грозился даже перебежать в адвокаты по  делам уголовным. Неожиданное дело Карамазовых об отцеубийстве как бы встряхнуло  его всего: "Дело такое, что всей России могло стать известно". Но это  уж я говорю забегая вперед.     

В  соседней комнате, с барышнями, сидел и наш молодой судебный следователь Николай  Парфенович Нелюдов, всего два месяца тому прибывший к нам из Петербурга. Потом  у нас говорили и даже дивились тому, что все эти лица как будто нарочно  соединились в вечер "преступления" вместе в доме исполнительной  власти. А между тем дело было гораздо проще и произошло крайне естественно: у  супруги Ипполита Кирилловича другой день как болели зубы, и ему надо же было  куда-нибудь убежать от ее стонов; врач же уже по существу своему не мог быть вечером  нигде иначе как за картами. Николай же Парфенович Нелюдов даже еще за три дня  рассчитывал прибыть в этот вечер к Михаилу Макаровичу так-сказать нечаянно,  чтобы вдруг и коварно поразить его старшую девицу Ольгу Михайловну тем, что ему  известен ее секрет, что он знает, что сегодня день ее рождения и что она  нарочно пожелала скрыть его от нашего общества, с тем чтобы не созывать город  на танцы. Предстояло много смеху и намеков на ее лета, что она будто бы боится  их обнаружить, что теперь, так как он владетель ее секрета, то завтра же всем  расскажет, и проч. и проч. Милый, молоденький человечек был на этот счет  большой шалун, его так и прозвали у нас дамы шалуном, и ему, кажется, это очень  нравилось. Впрочем он был весьма хорошего общества, хорошей фамилии, хорошего  воспитания и хороших чувств и хотя жуир, но весьма невинный и всегда приличный.  С виду он был маленького роста, слабого и нежного сложения. На тоненьких и  бледненьких пальчиках его всегда сверкали несколько чрезвычайно крупных  перстней. Когда же исполнял свою должность, то становился необыкновенно важен,  как бы до святыни понимая свое значение и свои обязанности. Особенно умел он  озадачивать при допросах убийц и прочих злодеев из простонародья и  действительно возбуждал в них если не уважение к себе, то всё же некоторое  удивление.     

Петр  Ильич, войдя к исправнику, был просто ошеломлен: он вдруг увидал, что там всё  уже знают. Действительно карты бросили, все стояли и рассуждали и даже Николай  Парфенович прибежал от барышень и имел самый боевой и стремительный вид. Петра  Ильича встретило ошеломляющее известие, что старик Федор Павлович действительно  и в самом деле убит в этот вечер в своем доме, убит и ограблен. Узналось же это  только сейчас пред тем, следующим образом.     

Марфа  Игнатьевна, супруга поверженного у забора Григория, хотя и спала крепким сном  на своей постеле и могла бы так проспать еще до утра, вдруг однако же  пробудилась. Способствовал тому страшный эпилептический вопль Смердякова,  лежавшего в соседней комнатке без сознания, – тот вопль, которым всегда  начинались его припадки падучей и которые всегда, во всю жизнь, страшно пугали  Марфу Игнатьевну и действовали на нее болезненно. Не могла она к ним никогда  привыкнуть. Спросонья она вскочила и почти без памяти бросилась в каморку к  Смердякову. Но там было темно, слышно было только, что больной начал страшно  храпеть и биться. Тут Марфа Игнатьевна закричала сама и начала было звать мужа,  но вдруг сообразила, что ведь Григория-то на кровати, когда она вставала, как  бы и не было. Она подбежала к кровати и ощупала ее вновь, но кровать была в  самом деле пуста. Стало быть он ушел, куда же? Она выбежала на крылечко и робко  позвала его с крыльца. Ответа конечно не получила, но зато услышала среди  ночной тишины откуда-то как бы далеко из сада какие-то стоны. Она прислушалась;  стоны повторились опять, и ясно стало, что они в самом деле из саду.  "Господи, словно как тогда Лизавета Смердящая!" пронеслось в ее  расстроенной голове. Робко сошла она со ступенек и разглядела, что калитка в  сад отворена. "Верно он, сердечный там", подумала она, подошла к  калитке и вдруг явственно услышала, что ее зовет Григорий, кличет: "Марфа,  Марфа!" слабым, стенящим, страшным голосом. "Господи, сохрани нас от  беды", прошептала Марфа Игнатьевна и бросилась на зов и вот таким-то образом  и нашла Григория. Но нашла не у забора, не на том месте, где он был повержен, а  шагов уже за двадцать от забора. Потом оказалось, что очнувшись он пополз и  вероятно полз долго, теряя по нескольку раз сознание и вновь впадая в  беспамятство. Она тотчас заметила, что он весь в крови и тут уж закричала  благим матом. Григорий же лепетал тихо и бессвязно: "убил... отца убил...  чего кричишь, дура... беги, зови..." Но Марфа Игнатьевна не унималась и  всё кричала и вдруг, завидев, что у барина отворено окно и в окне свет,  побежала к нему и начала звать Федора Павловича. Но, заглянув в окно, увидала  страшное зрелище: барин лежал навзничь на полу, без движения. Светлый халат и  белая рубашка на груди были залиты кровью. Свечка на столе ярко освещала кровь  и неподвижное мертвое лицо Федора Павловича. Тут уж в последней степени ужаса  Марфа Игнатьевна бросилась от окна, выбежала из сада, отворила воротный запор и  побежала, сломя голову, на зады к соседке Марье Кондратьевне. Обе соседки, мать  и дочь, тогда уже започивали, но на усиленный и неистовый стук в ставни и крики  Марфы Игнатьевны проснулись и подскочили к окну. Марфа Игнатьевна бессвязно,  визжа и крича, передала однако главное и звала на помощь. Как раз в эту ночь  заночевал у них скитающийся Фома. Мигом подняли его, и все трое побежали на  место преступления. Дорогою Марья Кондратьевна успела припомнить, что давеча, в  девятом часу, слышала страшный и пронзительный вопль на всю окрестность из их  сада – и это именно был, конечно, тот самый крик Григория, когда он, вцепившись  руками в ногу сидевшего уже на заборе Дмитрия Федоровича, прокричал:  "Отцеубивец!" "Завопил кто-то один и вдруг перестал",  показывала бежа Марья Кондратьевна. Прибежав на место, где лежал Григорий, обе  женщины с помощью Фомы перенесли его во флигель. Зажгли огонь и увидали, что  Смердяков всё еще не унимается и бьется в своей каморке, скосил глаза, а с губ  его текла пена. Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды он совсем уже  опамятовался и тотчас спросил: "убит аль нет барин?" Обе женщины и  Фома пошли тогда к барину и, войдя в сад, увидали на этот раз, что не только  окно, но и дверь из дома в сад стояла настежь отпертою, тогда как барин  накрепко запирался сам с вечера каждую ночь вот уже всю неделю и даже Григорию  ни под каким видом не позволял стучать к себе. Увидав отворенную эту дверь, все  они тотчас же, обе женщины и Фома, забоялись идти к барину, не вышло чего  потом". А Григорий, когда воротились они, велел тотчас же бежать к самому  исправнику. Тут-то вот Марья Кондратьевна и побежала и всполошила всех у  исправника. Прибытие же Петра Ильича упредила всего только пятью минутами, так  что тот явился уже не с одними своими догадками и заключениями, а как очевидный  свидетель, еще более рассказом своим подтвердивший общую догадку о том, кто преступник  (чему впрочем он, в глубине души, до самой этой последней минуты, всё еще  отказывался верить).     

Решили  действовать энергически. Помощнику городового пристава тотчас же поручили  набрать штук до четырех понятых и по всем правилам, которых уже я здесь не  описываю, проникли в дом Федора Павловича, и следствие произвели на месте.  Земский врач, человек горячий и новый, сам почти напросился сопровождать  исправника, прокурора и следователя. Намечу лишь вкратце: Федор Павлович  оказался убитым вполне, с проломленною головой, но чем? вероятнее всего тем же  самым оружием, которым поражен был потом и Григорий. И вот как раз отыскали и  оружие, выслушав от Григория, которому подана была возможная медицинская  помощь, довольно связный, хотя слабым и прерывавшимся голосом переданный  рассказ о том, как он был повержен. Стали искать с фонарем у забора и нашли  брошенный прямо на садовую дорожку, на самом виду, медный пестик. В комнате, в  которой лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не заметили, но за  ширмами, у кровати его, подняли с полу большой, из толстой бумаги, канцелярских  размеров конверт с надписью: "Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему  Грушеньке, если захочет придти", а внизу было приписано вероятно уже  потом, самим Федором Павловичем: "и цыпленочку". На конверте были три  большие печати красного сургуча, но конверт был уже разорван и пуст: деньги  были унесены. Нашли на полу и тоненькую розовую ленточку, которою был обвязан  конверт. В показаниях Петра Ильича одно обстоятельство между прочими произвело  чрезвычайное впечатление на прокурора и следователя, а именно: догадка о том,  что Дмитрий Федорович непременно к рассвету застрелится, что он сам порешил  это, сам говорил об этом Петру Ильичу, пистолет зарядил при нем, записочку  написал, в карман положил и проч. и проч. Когда же де Петр Ильич, всё еще не  хотевший верить ему, пригрозил, что он пойдет и кому-нибудь расскажет, чтобы  пресечь самоубийство, то сам де Митя, осклябляясь, ответил ему: "не  успеешь". Стало быть надо было спешить на место, в Мокрое, чтобы накрыть  преступника прежде, чем он пожалуй и в самом деле вздумал бы застрелиться.  "Это ясно, это ясно!" повторял прокурор в чрезвычайном возбуждении,  "это точь-в-точь у подобных сорванцев так и делается: завтра убью себя, а  пред смертью кутеж". История, как он забрал в лавке вина и товару, только  разгорячила еще больше прокурора. "Помните того парня, господа, чтo убил  купца Олсуфьева, ограбил на полторы тысячи и тотчас же пошел, завился, а потом,  не припрятав даже хорошенько денег, тоже почти в руках неся, отправился к  девицам". Задерживало однако всех следствие, обыск в доме Федора  Павловича, формы и проч. Всё это требовало времени, а потому и отправили часа  за два прежде себя в Мокрое станового Маврикия Маврикиевича Шмерцова, как раз  накануне поутру прибывшего в город за жалованьем. Маврикию Маврикиевичу дали  инструкцию: прибыв в Мокрое и, не поднимая никакой тревоги, следить за  "преступником" неустанно до прибытия надлежащих властей, равно как  изготовить понятых, сотских и проч. и проч. Так Маврикий Маврикиевич и  поступил, сохранил incognito и лишь одного только Трифона Борисовича, старого  своего знакомого, отчасти лишь посвятил в тайну дела. Время это именно  совпадало с тем, когда Митя встретил в темноте на галлерейке разыскивавшего его  хозяина, при чем тут же заметил, что у Трифона Борисовича какая-то в лице и в  речах вдруг перемена. Таким образом ни Митя и никто не знали, что за ними  наблюдают; ящик же его с пистолетами был давно уже похищен Трифоном Борисовичем  и припрятан в укромное место. И только уже в пятом часу утра, почти на  рассвете, прибыло всё начальство, исправник, прокурор и следователь в двух  экипажах и на двух тройках. Доктор же остался в доме Федора Павловича, имея в  предмете сделать на утро вскрытие трупа убитого, но главное заинтересовался  именно состоянием больного слуги Смердякова: "Такие ожесточенные и такие  длинные припадки падучей, повторяющиеся беспрерывно в течение двух суток, редко  встретишь, и это принадлежит науке", проговорил он в возбуждении  отъезжавшим своим партнерам, и те его поздравили, смеясь, с находкой. При сем  прокурор и следователь очень хорошо запомнили, что доктор прибавил самым  решительным тоном, что Смердяков до утра не доживет.     

Теперь  после долгого, но кажется необходимого объяснения, мы возвратились именно к  тому моменту нашего рассказа, на котором остановили его в предыдущей книге.     

 III. ХОЖДЕНИЕ  ДУШИ ПО МЫТАРСТВАМ. МЫТАРСТВО  ПЕРВОЕ.    

     

Итак,  Митя сидел и диким взглядом озирал присутствующих, не понимая, чтo ему говорят.  Вдруг он поднялся, вскинул вверх руки и громко прокричал:     

–  Не повинен! В этой крови не повинен! В крови отца моего не повинен... Хотел  убить, но не повинен! Не я!     

Но  только что он успел прокричать это, как из-за занавесок выскочила Грушенька и  так и рухнулась исправнику прямо в ноги.     

–  Это я, я окаянная, я виновата! – прокричала она раздирающим душу воплем, вся в  слезах, простирая ко всем руки, – это из-за меня он убил!.. Это я его измучила  и до того довела! Я и того старичка-покойничка бедного измучила, со злобы моей,  и до того довела! Я виноватая, я первая, я главная, я виноватая!     

–  Да, ты виноватая! Ты главная преступница! Ты неистовая, ты развратная, ты  главная виноватая, – завопил, грозя ей рукой, исправник, но тут уж его быстро и  решительно уняли. Прокурор даже обхватил его руками.     

–  Это уж совсем беспорядок будет, Михаил Макарович, – вскричал он, – вы  положительно мешаете следствию... дело портите... – почти задыхался он.     

–  Меры принять, меры принять, меры принять! – страшно закипятился и Николай  Парфенович, – иначе положительно невозможно!..     

–  Вместе судите нас! – продолжала исступленно восклицать Грушенька, всё еще на  коленях. – Вместе казните нас, пойду с ним теперь хоть на смертную казнь!     

–  Груша, жизнь моя, кровь моя, святыня моя! – бросился подле нее на колени и Митя  и крепко сжал ее в объятиях. – Не верьте ей, – кричал он, – не виновата она ни  в чем, ни в какой крови и ни в чем!     

Он  помнил потом, что его оттащили от нее силой несколько человек, а что ее вдруг  увели, и что опамятовался он уже сидя за столом. Подле и сзади него стояли люди  с бляхами. Напротив него через стол на диване сидел Николай Парфенович,  судебный следователь, и всё уговаривал его отпить из стоявшего на столе стакана  немного воды: "Это освежит вас, это вас успокоит, не бойтесь, не  беспокойтесь", прибавлял он чрезвычайно вежливо. Мите же вдруг, он помнил  это, ужасно любопытны стали его большие перстни, один аметистовый, а другой  какой-то яркожелтый, прозрачный и такого прекрасного блеска. И долго еще он  потом с удивлением вспоминал, что эти перстни привлекали его взгляд неотразимо  даже во всё время этих страшных часов допроса, так что он почему-то всё не мог  от них оторваться и их забыть как совершенно неподходящую к его положению вещь.  Налево, сбоку от Мити, на месте, где сидел в начале вечера Максимов, уселся  теперь прокурор, а по правую руку Мити, на месте где была тогда Грушенька,  расположился один румяный молодой человек, в каком-то охотничьем как бы пиджаке  и весьма поношенном, пред которым очутилась чернильница и бумага. Оказалось,  что это был письмоводитель следователя, которого привез тот с собою. Исправник  же стоял теперь у окна, в другом конце комнаты, подле Калганова, который тоже  уселся на стуле у того же окна.     

–  Выпейте воды! – мягко повторил в десятый раз следователь.     

–  Выпил, господа, выпил... но... что ж, господа, давите, казните, решайте судьбу!  – воскликнул Митя со страшно неподвижным выпучившимся взглядом на следователя.     

–  Итак, вы положительно утверждаете, что в смерти отца вашего, Федора Павловича,  вы невиновны? – мягко, но настойчиво спросил следователь.     

–  Невиновен! Виновен в другой крови, в крови другого старика, но не отца моего. И  оплакиваю! Убил, убил старика, убил и поверг... Но тяжело отвечать за эту кровь  другою кровью, страшною кровью, в которой неповинен... Страшное обвинение,  господа, точно по лбу огорошили! Но кто же убил отца, кто же убил? Кто же мог  убить, если не я? Чудо, нелепость, невозможность!..     

–  Да, вот кто мог убить... – начал было следователь, но прокурор Ипполит  Кириллович (товарищ прокурора, но и мы будем его называть для краткости  прокурором), переглянувшись со следователем, произнес, обращаясь к Мите:     

–  Вы напрасно беспокоитесь за старика слугу Григория Васильева. Узнайте, что он  жив, очнулся и, несмотря на тяжкие побои, причиненные ему вами. по его и вашему  теперь показанию, кажется, останется жив несомненно, по крайней мере по отзыву  доктора.     

–  Жив? Так он жив! – завопил вдруг Митя, всплеснув руками. Всё лицо его просияло:  – Господи, благодарю тебя за величайшее чудо, содеянное тобою мне, грешному и злодею,  по молитве моей!.. Да, да, это по молитве моей, я молился всю ночь!.. – и он  три раза перекрестился. Он почти задыхался.     

–  Так вот от этого-то самого Григория мы и получили столь значительные показания  на ваш счет. что... – стал было продолжать прокурор, но Митя вдруг вскочил со  стула.     

–  Одну минуту, господа, ради Бога одну лишь минутку; я сбегаю к ней...     

–  Позвольте! В эту минуту никак нельзя! – даже чуть не взвизгнул Николай  Парфенович и тоже вскочил на ноги. Митю обхватили люди с бляхами на груди,  впрочем он и сам сел на стул...     

–  Господа, как жаль! Я хотел к ней на одно лишь мгновение... хотел возвестить ей,  что смыта, исчезла эта кровь, которая всю ночь сосала мне сердце, и что я уже  не убийца! Господа, ведь она невеста моя! – восторженно и благоговейно  проговорил он вдруг обводя всех глазами. – О, благодарю вас, господа! О, как вы  возродили, как вы воскресили меня в одно мгновение!.. Этот старик – ведь он  носил меня на руках, господа, мыл меня в корыте, когда меня трехлетнего ребенка  все покинули, был отцом родным!..     

–  Итак, вы... – начал было следователь.     

–  Позвольте, господа, позвольте еще одну минутку, – прервал Митя, поставив оба  локтя на стол и закрыв лицо ладонями, – дайте же чуточку сообразиться, дайте  вздохнуть, господа. Всё это ужасно потрясает, ужасно, не барабанная же шкура  человек, господа!     

–  Вы бы опять водицы... – пролепетал Николай Парфенович. Митя отнял от лица руки  и рассмеялся. Взгляд его был бодр, он весь как бы изменился в одно мгновение.  Изменился и весь тон его: это сидел уже опять равный всем этим людям человек,  всем этим прежним знакомым его, вот точно так, как если бы все они сошлись  вчера, когда еще ничего не случилось, где-нибудь в светском обществе. Заметим  однако кстати, что у исправника Митя, в начале его прибытия к нам, – был принят  радушно, но потом, в последний месяц особенно, Митя почти не посещал его, а  исправник, встречаясь с ним, на улице например, сильно хмурился и только лишь  из вежливости отдавал поклон, чтo очень хорошо заприметил Митя. С прокурором  был знаком еще отдаленнее, но к супруге прокурора, нервной и фантастической  даме, иногда хаживал с самыми почтительными однако визитами, и даже сам не  совсем понимая, зачем к ней ходит, и она всегда ласково его принимала,  почему-то интересуясь им до самого последнего времени. Со следователем же  познакомиться еще не успел, но однако встречал и его и даже говорил с ним раз  или два, оба раза о женском поле.     

–  Вы, Николай Парфеныч, искуснейший, как я вижу, следователь, – весело рассмеялся  вдруг Митя, – но я вам теперь сам помогу. О, господа, я воскрешен... и не  претендуйте на меня, что я так запросто и так прямо к вам обращаюсь. К тому же  я немного пьян, я это вам скажу откровенно. Я, кажется, имел честь... честь и  удовольствие встречать вас, Николай Парфеныч, у родственника моего Миусова...  Господа, господа, я не претендую на равенство, я ведь понимаю же, кто я такой  теперь пред вами сижу. На мне лежит... если только показания на меня дал  Григорий... то лежит, – о конечно уж лежит – страшное подозрение! Ужас, ужас –  я ведь понимаю же это! Но к делу, господа, я готов, и мы это в один миг теперь  и покончим, потому что, послушайте, послушайте, господа. Ведь если я знаю, что  я не виновен, то уж конечно в один миг покончим! Так ли? Так ли?     

Митя  говорил скоро и много, нервно и экспансивно и как бы решительно принимая своих  слушателей за лучших друзей своих.     

–  Итак, мы пока запишем, что вы отвергаете взводимое на вас обвинение радикально, – внушительно проговорил Николай Парфенович и,  повернувшись к писарю, вполголоса продиктовал ему, что надо записать.     

–  Записывать? Вы хотите это записывать? Что ж, записывайте, я согласен, даю  полное мое согласие, господа... Только видите... Стойте, стойте, запишите так:  "В буйстве он виновен, в тяжких побоях, нанесенных бедному старику,  виновен. Ну там еще про себя внутри, в глубине сердца своего виновен, – но это  уже не надо писать (повернулся он вдруг к писарю), это уже моя частная жизнь,  господа, это уже вас не касается, эти глубины-то сердца, то есть... Но в  убийстве старика отца – не виновен! Это дикая мысль! Это совершенно дикая  мысль!.. Я вам докажу и вы убедитесь мгновенно. Вы будете смеяться, господа,  сами будете хохотать над вашим подозрением!..     

–  Успокойтесь, Дмитрий Федорович, – напомнил следователь, как бы видимо желая  победить исступленного своим спокойствием. – Прежде чем будем продолжать  допрос, я бы желал, если вы только согласитесь ответить, слышать от вас  подтверждение того факта, что кажется вы не любили покойного Федора Павловича,  были с ним в какой-то постоянной ссоре... Здесь по крайней мере, четверть часа  назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже хотели убить его: "Не  убил, воскликнули вы, но хотел убить!"     

–  Я это воскликнул? Ох, это может быть, господа! Да, к несчастию, я хотел убить  его, много раз хотел... к несчастью, к несчастию!     

–  Хотели. Не согласитесь ли вы объяснить, какие собственно принципы  руководствовали вас в такой ненависти к личности вашего родителя?     

–  Что ж объяснять, господа! – угрюмо вскинул плечами Митя, потупясь. – Я ведь не  скрывал моих чувств, весь город об этом знает, – знают все в трактире. Еще  недавно в монастыре заявил в келье старца Зосимы... В тот же день, вечером, бил  и чуть не убил отца и поклялся, что опять приду и убью, при свидетелях... О,  тысяча свидетелей! Весь месяц кричал, все свидетели!.. Факт на лицо, факт  говорит, кричит, но – чувства, господа, чувства, это уж другое. Видите, господа  (нахмурился Митя), мне кажется, что про чувства вы не имеете права меня  спрашивать. Вы хоть и облечены, я понимаю это, но это дело мое, мое внутреннее  дело, интимное, но... так как я уж не скрывал моих чувств прежде... в трактире  например, и говорил всем и каждому, то... то не сделаю и теперь из этого тайны.  Видите, господа, я ведь понимаю, что в этом случае на меня улики страшные: всем  говорил, что его убью, а вдруг его и убили: как же не я в таком случае? Ха-ха!  Я вас извиняю, господа, вполне извиняю. Я ведь и сам поражен до эпидермы,  потому что кто ж его убил наконец в таком случае, если не я? Ведь не правда ли?  Если не я, так кто же, кто же? Господа, – вдруг воскликнул он, – я хочу знать,  я даже требую от вас, господа: где он убит? как он убит, чем и как? скажите  мне, – быстро спросил он, обводя прокурора и следователя глазами.     

–  Мы нашли его лежащим на полу, навзничь, в своем кабинете, с проломленною  головой, – проговорил прокурор.     

–  Страшно это, господа! – вздрогнул вдруг Митя и, облокотившись на стол, закрыл  лицо правою рукой.     

–  Мы будем продолжать, – прервал Николай Парфенович. – Итак, что же тогда  руководило вас в ваших чувствах ненависти? Вы кажется заявляли публично, что  чувство ревности?     

–  Ну да, ревность, и не одна только ревность.     

–  Споры из-за денег?     

–  Ну да, и из-за денег.     

–  Кажется, спор был в трех тысячах, будто бы не доданных вам по наследству.     

–  Какое трех! Больше, больше, – вскинулся Митя, – больше шести, больше десяти  может быть. Я всем говорил, всем кричал! Но я решился, уж так и быть,  помириться на трех тысячах. Мне до зарезу нужны были эти три тысячи... так что  тот пакет с тремя тысячами, который, я знал, у него под подушкой,  приготовленный для Грушеньки, я считал решительно как бы у меня украденным, вот  что, господа, считал своим, всё равно как моею собственностью...     

Прокурор  значительно переглянулся со следователем и успел незаметно мигнуть ему.     

–  Мы к этому предмету еще возвратимся, – проговорил тотчас следователь, – вы же  позволите нам теперь отметить и записать именно этот пунктик: что вы считали  эти деньги, в том конверте, как бы за свою собственность.     

–  Пишите, господа, я ведь понимаю же, что это опять-таки на меня улика, но я не  боюсь улик и сам говорю на себя. Слышите, сам! Видите, господа, вы, кажется,  принимаете меня совсем за иного человека, чем я есть, – прибавил он вдруг  мрачно и грустно. – С вами говорит благородный человек, благороднейшее лицо, главное  – этого не упускайте из виду – человек, наделавший бездну подлостей, но всегда  бывший и остававшийся благороднейшим существом, как существо, внутри, в  глубине, ну, одним словом, я не умею выразиться... Именно тем-то и мучился всю  жизнь, что жаждал благородства, был так-сказать страдальцем благородства и  искателем его с фонарем, с Диогеновым фонарем, а между тем всю жизнь делал одни  только пакости, как и все мы, господа... то есть, как я один, господа, не все,  а я один, я ошибся, один, один!.. Господа, у меня голова болит, – страдальчески  поморщился он, – видите, господа, мне не нравилась его наружность, что-то  бесчестное, похвальба и попирание всякой святыни, насмешка и безверие, гадко,  гадко? Но теперь, когда уж он умер, я думаю иначе.     

–  Как это иначе?     

–  Не иначе, но я жалею, что так его ненавидел.     

–  Чувствуете раскаяние?     

–  Нет, не то чтобы раскаяние, этого не записывайте. Сам-то я нехорош, господа,  вот что, сам-то я не очень красив, а потому права не имел и его считать  отвратительным, вот что! Это, пожалуй, запишите.     

Проговорив  это, Митя стал вдруг чрезвычайно грустен. Уже давно постепенно с ответами на  вопросы следователя он становился всё мрачнее и мрачнее. И вдруг как раз в это  мгновение разразилась опять неожиданная сцена. Дело в том, что Грушеньку хоть  давеча и удалили, но увели не очень далеко, всего только в третью комнату от  той голубой комнаты, в которой происходил теперь допрос. Это была маленькая  комнатка в одно окно, сейчас за тою большою комнатой, в которой ночью танцовали  и шел пир горой. Там сидела она, а с ней пока один только Максимов, ужасно  пораженный, ужасно струсивший и к ней прилепившийся, как бы ища около нее  спасения. У ихней двери стоял какой-то мужик с бляхой на груди. Грушенька  плакала, и вот вдруг, когда горе уж слишком подступило к душе ее, она вскочила,  всплеснула руками и, прокричав громким воплем: "горе мое, горе!"  бросилась вон из комнаты к нему, к своему Мите, и так неожиданно, что ее никто  не успел остановить. Митя же, заслышав вопль ее, так и задрожал, вскочил, завопил  и стремглав бросился к ней навстречу, как бы не помня себя. Но им опять сойтись  не дали, хотя они уже увидели друг друга. Его крепко схватили за руки: он  бился, рвался, понадобилось троих или четверых, чтоб удержать его. Схватили и  ее, и он видел, как она с криком простирала к нему руки, когда ее увлекали.  Когда кончилась сцена, он опомнился опять на прежнем месте, за столом, против  следователя, и выкрикивал, обращаясь к ним:     

–  Чтo вам в ней? Зачем вы ее мучаете? Она невинна, невинна!..     

Его  уговаривали прокурор и следователь. Так прошло некоторое время, минут десять;  наконец в комнату поспешно вошел отлучившийся было Михаил Макарович и громко, в  возбуждении, проговорил прокурору:     

–  Она удалена, она внизу, не позволите ли мне сказать, господа, всего одно слово  этому несчастному человеку? При вас, господа, при вас!     

–  Сделайте милость, Михаил Макарович, – ответил следователь, – в настоящем случае  мы не имеем ничего сказать против.     

–  Дмитрий Федорович, слушай, батюшка, – начал, обращаясь к Мите, Михаил  Макарович, и всё взволнованное лицо его выражало горячее отеческое почти  сострадание к несчастному, – я твою Аграфену Александровну отвел вниз сам и  передал хозяйским дочерям и с ней там теперь безотлучно этот старичок Максимов,  и я ее уговорил, слышь ты? –  уговорил и успокоил, внушил, что тебе надо же оправдаться, так чтоб она не  мешала, чтоб не нагоняла на тебя тоски, не то ты можешь смутиться и на себя  неправильно показать, понимаешь? Ну, одним словом, говорил, и она поняла. Она,  брат, умница, она добрая, она руки у меня, старого, полезла было целовать, за  тебя просила. Сама послала меня сюда сказать тебе, чтоб ты за нее был спокоен,  да и надо, голубчик, надо, чтоб я пошел и сказал ей, что ты спокоен и за нее  утешен. Итак, успокойся, пойми ты это. Я пред ней виноват, она христианская  душа, да, господа, это кроткая душа и ни в чем неповинная. Так как же ей  сказать, Дмитрий Федорович, будешь сидеть спокоен аль нет?     

Добряк  наговорил много лишнего, но горе Грушеньки, горе человеческое, проникло в его  добрую душу, и даже слезы стояли в глазах его. Митя вскочил и бросился к нему.     

–  Простите, господа, позвольте, о, позвольте! – вскричал он, – ангельская,  ангельская вы душа, Михаил Макарович, благодарю за нее! Буду, буду спокоен,  весел буду, передайте ей по безмерной доброте души вашей, что я весел, весел,  смеяться даже начну сейчас, зная, что с ней такой ангел-хранитель, как вы.  Сейчас всё покончу и только что освобожусь, сейчас и к ней, она увидит, пусть  ждет! Господа, – оборотился он вдруг к прокурору и следователю, – теперь всю  вам душу мою открою, всю изолью, мы это мигом покончим, весело покончим – под  конец ведь будем же смеяться, будем? Но, господа, эта женщина – царица души  моей! О, позвольте мне это сказать, это-то я уж вам открою... Я ведь вижу же,  что я с благороднейшими людьми: это свет, это святыня моя, и если б вы только  знали! Слышали ее крики: "с тобой хоть на казнь!" А что я ей дал, я,  нищий, голяк, за что такая любовь ко мне, стою ли я, неуклюжая, позорная тварь  и с позорным лицом, такой любви, чтоб со мной ей в каторгу идти? За меня в  ногах у вас давеча валялась, она, гордая и ни в чем неповинная! Как же мне не  обожать ее, не вопить, не стремиться к ней как сейчас? О, господа, простите! Но  теперь, теперь я утешен!     

И  он упал на стул и, закрыв обеими ладонями лицо, навзрыд заплакал. Но это были  уже счастливые слезы. Он мигом опомнился. Старик исправник был очень доволен,  да кажется и юристы тоже: они почувствовали, что допрос вступит сейчас в новый  фазис. Проводив исправника, Митя просто повеселел.     

–  Ну, господа, теперь ваш, ваш вполне. И... если б только не все эти мелочи, то  мы бы сейчас же и сговорились. Я опять про мелочи. Я ваш, господа, но, клянусь,  нужно взаимное доверие, – ваше ко мне и мое к вам, – иначе мы никогда не  покончим. Для вас же говорю. К делу, господа, к делу, и главное не ройтесь вы  так в душе моей, не терзайте ее пустяками. а спрашивайте одно. только дело и  факты, и я вас сейчас же удовлетворю. А мелочи к чорту!     

Так  восклицал Митя. Допрос начался вновь.     

 IV. МЫТАРСТВО  ВТОРОЕ.    

     

–  Вы не поверите, как вы нас самих ободряете, Дмитрий Федорович, вашею этою  готовностью... – заговорил Николай Парфенович с оживленным видом и с видимым  удовольствием, засиявшим в больших светло-серых на выкате, очень близоруких  впрочем глазах его, с которых он за минуту пред тем снял очки. – И вы  справедливо сейчас заметили насчет этой взаимной нашей доверенности, без  которой иногда даже и невозможно в подобной важности делах, в том случае и  смысле, если подозреваемое лицо действительно желает, надеется и может  оправдать себя. С нашей стороны мы употребим всё, что от нас зависит, и вы сами  могли видеть даже и теперь, как мы ведем это дело... Вы одобряете, Ипполит  Кириллович? – обратился он вдруг к прокурору.     

–  О, без сомнения, – одобрил прокурор, хотя и несколько суховато сравнительно с  порывом Николая Парфеновича.     

Замечу  раз навсегда: новоприбывший к нам Николай Парфенович, с самого начала своего у  нас поприща, почувствовал к нашему Ипполиту Кирилловичу, прокурору,  необыкновенное уважение, и почти сердцем сошелся с ним. Это был почти  единственный человек, который безусловно поверил в необычайный психологический  и ораторский талант нашего "обиженного по службе" Ипполита  Кирилловича и вполне верил и в то, что тот обижен. О нем слышал он еще в Петербурге.  Зато в свою очередь молоденький Николай Парфенович оказался единственным тоже  человеком в целом мире, которого искренно полюбил наш "обиженный"  прокурор. Дорогой сюда они успели кое в чем сговориться и условиться насчет  предстоящего дела и теперь, за столом, востренький ум Николая Парфеновича  схватывал на лету и понимал всякое указание, всякое движение в лице своего  старшего сотоварища, с полуслова, со взгляда, с подмига глазком.     

–  Господа, предоставьте мне только самому рассказать и не перебивайте пустяками,  и я вам мигом всё изложу, – кипятился Митя.     

–  Прекрасно-с. Благодарю вас. Но прежде чем перейдем к выслушанию вашего  сообщения, вы бы позволили мне только констатировать еще один фактик, для нас  очень любопытный, именно о тех десяти рублях, которые вы вчера, около пяти  часов, взяли взаймы под заклад пистолетов ваших у приятеля вашего Петра Ильича  Перхотина.     

–  Заложил, господа, заложил, за десять рублей, и чтo ж дальше? Вот и всё, как  только воротился в город с дороги, так и заложил.     

–  А вы воротились с дороги? Вы ездили за город?     

–  Ездил, господа, за сорок верст ездил, а вы и не знали? Прокурор и Николай  Парфенович переглянулись.     

–  И вообще, если бы вы начали вашу повесть со систематического описания всего  вашего вчерашнего дня с самого утра? Позвольте, например, узнать: зачем вы  отлучались из города и когда именно поехали и приехали... и все эти факты...     

–  Так вы бы так и спросили с самого начала, – громко рассмеялся Митя, – и если  хотите, то дело надо начать не со вчерашнего, а с третьеваднешнего дня, с  самого утра, тогда и поймете куда, как и почему я пошел и поехал. Пошел я,  господа, третьего дня утром к здешнему купчине Самсонову занимать у него три  тысячи денег под вернейшее обеспечение, –  это вдруг приспичило, господа, вдруг приспичило...     

–  Позвольте прервать вас, – вежливо перебил прокурор. – почему вам так вдруг  понадобилась, и именно такая сумма, то есть в три тысячи рублей?     

–  Э, господа, не надо бы мелочи: как, когда и почему, и почему именно денег  столько, а не столько, и вся эта гамазня... ведь эдак в трех томах не упишешь,  да еще эпилог потребуется!     

Всё  это проговорил Митя с добродушною, но нетерпеливою фамильярностью человека,  желающего сказать всю истину и исполненного самыми добрыми намерениями.     

–  Господа, – как бы спохватился он вдруг, – вы на меня не ропщите за мою  брыкливость, опять прошу: поверьте еще раз, что я чувствую полную  почтительность и понимаю настоящее положение дела. Не думайте, что и пьян. Я уж  теперь отрезвился. Да и что пьян не мешало бы вовсе. У меня ведь как:     

 Отрезвел,  поумнел – стал глуп,    

 Напился,  оглупел – стал умен.    

Ха-ха!  А впрочем я вижу, господа, что мне пока еще неприлично острить пред вами, пока  то есть не объяснимся. Позвольте наблюсти и собственное достоинство. Понимаю же  я теперешнюю разницу: ведь я всё-таки пред вами преступник сижу, вам стало быть  в высшей степени не ровня, а вам поручено меня наблюдать: не погладите же вы  меня по головке за Григория, нельзя же в самом деле безнаказанно головы ломать  старикам, ведь упрячете же вы меня за него по суду, ну на полгода, ну на год в  смирительный, не знаю, как там у вас присудят, хотя и без лишения прав, ведь  без лишения прав, прокурор? Ну так вот, господа, понимаю же я это различие...  Но согласитесь и в том, что ведь вы можете самого Бога сбить с толку такими  вопросами: где ступил, как ступил, когда ступил и во чтo ступил? Ведь я собьюсь  если так, а вы сейчас лыко в строку и запишете, и что ж выйдет? Ничего не  выйдет! Да наконец если уж я начал теперь врать, то и докончу, а вы, господа,  как высшего образования и благороднейшие люди, меня простите. Именно закончу  просьбой: разучитесь вы, господа, этой казенщине допроса, то есть сперва-де,  видите ли, начинай с чего-нибудь мизерного, с ничтожного: как дескать встал,  что съел, как плюнул, куда плюнул, и, "усыпив внимание преступника",  вдруг накрывай его ошеломляющим вопросом: "Кого убил, кого обокрал?"  Ха-ха! Ведь вот ваша казенщина, это ведь у вас правило, вот на чем вся ваша  хитрость-то зиждется! Да ведь это вы мужиков усыпляйте подобными хитростями, а  не меня. Я ведь понимаю дело, сам служил, ха-ха-ха! Не сердитесь, господа,  прощаете дерзость? – крикнул он, смотря на них с удивительным почти  добродушием. – Ведь Митька Карамазов сказал, стало быть можно и извинить,  потому умному человеку не извинительно, а Митьке извинительно! Ха-ха!     

Николай  Парфенович слушал и тоже смеялся. Прокурор хоть и не смеялся, но зорко, не  спуская глаз, разглядывал Митю, как бы не желая упустить ни малейшего словечка,  ни малейшего движения его, ни малейшего сотрясения малейшей черточки в лице  его.     

–  Мы однако так и начали с вами первоначально, – отозвался, всё продолжая  смеяться, Николай Парфенович, – что не стали сбирать вас вопросами: как вы  встали поутру и что скушали, а начали даже со слишком существенного.     

–  Понимаю, понял и оценил, и еще более ценю настоящую вашу доброту со мной,  беспримерную, достойную благороднейших душ. Мы тут трое сошлись люди  благородные, и пусть всё у нас так и будет на взаимном доверии образованных и  светских людей, связанных дворянством и честью. Во всяком случае позвольте мне  считать вас за лучших друзей моих в эту минуту жизни моей. в эту минуту  унижения чести моей! Ведь не обидно это вам, господа, не обидно?     

–  Напротив, вы всё это так прекрасно выразили, Дмитрий Федорович, – важно и  одобрительно согласился Николай Парфенович.     

–  А мелочи, господа, все эти крючкотворные мелочи прочь,– восторженно воскликнул  Митя, – а то это просто выйдет чорт знает что, ведь не правда ли?     

–  Вполне последую вашим благоразумным советам. – ввязался вдруг прокурор,  обращаясь к Мите, – но от вопроса моего однако не откажусь. Нам слишком  существенно необходимо узнать, для чего именно вам понадобилась такая сумма, то  есть именно в три тысячи?     

–  Для чего понадобилась? Ну, для того, для сего... ну, долг отдать.     

–  Кому именно?     

–  Это положительно отказываюсь сказать, господа! Видите, не потому чтоб не мог  сказать, али не смел, али опасался, потому что всё это плевое дело и  совершенные пустяки, а – потому не  скажу, что тут принцип: это моя частная жизнь, и я не позволю вторгаться в мою  частную жизнь. Вот мой принцип. Ваш вопрос до дела не относится, а всё, что до  дела не относится, есть моя частная жизнь! Долг хотел отдать, долг чести хотел  отдать, а кому – не скажу.     

–  Позвольте нам записать это, – сказал прокурор.     

–  Сделайте одолжение. Так и записывайте: что не скажу и не скажу. Пишите,  господа, что считаю даже бесчестным это сказать. Эк у вас времени-то много  записывать!     

–  Позвольте вас, милостивый государь, предупредить и еще раз вам напомнить, если  вы только не знали того,– с особенным и весьма строгим внушением проговорил  прокурор, – что вы имеете полное право не отвечать на предлагаемые вам теперь  вопросы, а мы, обратно, никакого не имеем права вымогать у вас ответы, если вы  сами уклоняетесь отвечать по той или другой причине. Это дело личного  соображения вашего. Но наше дело состоит опять-таки в том, чтобы вам в подобном  теперешнему случае представить на вид и разъяснить всю ту степень вреда,  который вы сами же себе производите, отказываясь дать то или другое показание.  Затем прошу продолжать.     

–  Господа, я ведь не сержусь... я...–забормотал было Митя, несколько сконфуженный  внушением, – вот-с видите, господа, этот самый Самсонов, к которому я тогда  пошел...     

Мы  конечно не станем приводить рассказ его в подробности о том. что уже известно  читателю. Рассказчик нетерпеливо хотел рассказать всё до малейшей черточки и в  то же время чтобы вышло поскорей. Но по мере показаний их записывали, а стало  быть необходимо его останавливали. Дмитрий Федорович осуждал это, но  подчинялся, сердился, но пока еще добродушно. Правда, вскрикивал иногда:  "господа, это самого Господа Бога взбесит" или: "господа, знаете  ли вы, что вы только напрасно меня раздражаете но все еще, восклицая это,  своего дружески экспансивного настроения пока не изменял. Таким образом он  рассказал, как "надул" его третьего дня Самсонов. (Он уже догадывался  теперь вполне, что его тогда надули.) Продажа часов за шесть рублей, чтобы  добыть на дорогу денег, совсем еще неизвестная следователю и прокурору,  возбудила тотчас же всё чрезвычайное их внимание и уже к безмерному негодованию  Мити: нашли нужным факт этот в подробности записать, в виду вторичного  подтверждения того обстоятельства, что у него и накануне не было уже ни гроша  почти денег. Мало-по-малу Митя начал становиться угрюмым. Затем, описав  путешествие к Лягавому и проведенную в угарной избе ночь и проч., довел свой  рассказ и до возвращения в город и тут начал сам, без особенной уже просьбы,  подробно описывать ревнивые муки свои с Грушенькой. Его слушали молча и  внимательно, особенно вникли в то обстоятельство, что у него давно уже завелся  наблюдательный пункт за Грушенькой у Федора Павловича "на задах" в  доме Марьи Кондратьевны, и о том, что ему сведения переносил Смердяков: это  очень отметили и записали. О ревности своей говорил он горячо и обширно и хоть  и внутренно стыдясь того, что выставляет свои интимнейшие чувства так-сказать  на "всеобщий позор", но видимо пересиливал стыд, чтобы быть  правдивым. Безучастная строгость устремленных пристально на него, во время  рассказа, взглядов следователя и особенно прокурора, смутили его наконец  довольно сильно: "Этот мальчик Николай Парфенович, с которым я еще всего  только несколько дней тому говорил глупости про женщин, и этот больной прокурор  не стоят того, чтоб я им это рассказывал", грустно мелькнуло у него в уме,  "позор!" "Терпи, смиряйся и молчи", заключил он свою думу  стихом, но опять-таки скрепился вновь, чтобы продолжать далее. Перейдя к  рассказу о Хохлаковой, даже вновь развеселился и даже хотел было рассказать об  этой барыньке особый недавний анекдотик, не подходящий к делу, но следователь  остановил его и вежливо предложил перейти "к более существенному".  Наконец, описав свое отчаяние и рассказав о той минуте, когда, выйдя от  Хохлаковой, он даже подумал "скорей зарезать кого-нибудь, а достать три  тысячи", его вновь остановили и о том, что "зарезать хотел"  записали. Митя безмолвно дал записать. Наконец дело дошло до той точки в  рассказе, когда он вдруг узнал, что Грушенька его обманула и ушла от Самсонова  тотчас же, как он привел ее, тогда как сама сказала, что просидит у старика до  полуночи: "Если я тогда не убил, господа, эту Феню, то потому только, что  мне было некогда", вырвалось вдруг у него в этом месте рассказа. И это  тщательно записали. Митя мрачно подождал и стал было повествовать о том, как он  побежал к отцу в сад, как вдруг его остановил следователь и, раскрыв свой  большой портфель, лежавший подле него на диване, вынул из него медный пестик.     

–  Знаком вам этот предмет?–показал он его Мите.     

–  Ах да! – мрачно усмехнулся он,– как не знаком! Дайте-ка посмотреть... А чорт,  не надо!     

–  Вы о нем упомянуть забыли, – заметил следователь.     

–  А чорт! Не скрыл бы от вас, небось без него бы не обошлось, как вы думаете? Из  памяти только вылетело.     

–  Благоволите же рассказать обстоятельно, как вы им вооружились.     

–  Извольте, благоволю, господа.     

И  Митя рассказал, как он взял пестик и побежал.     

–  Но какую же цель имели вы в предмете, вооружаясь таким орудием?     

–  Какую цель? Никакой цели! захватил и побежал.     

–  Зачем же, если без цели?     

В  Мите кипела досада. Он пристально посмотрел на "мальчика" и мрачно и  злобно усмехнулся. Дело в том, что ему всё стыднее и стыднее становилось за то,  что он сейчас так искренно и с такими излияниями рассказал "таким  людям" историю своей ревности.     

–  Наплевать на пестик!–вырвалось вдруг у него.     

–  Однако же-с.     

–  Ну, от собак схватил. Ну, темнота... Ну, на всякий случай.     

–  А прежде вы тоже брали, выходя ночью со двора, какое-нибудь оружие, если  боялись так темноты?     

–  Э, чорт, тьфу! Господа, с вами буквально нельзя говорить! – вскрикнул Митя в  последней степени раздражения и, обернувшись к писарю, весь покраснев от злобы,  с какою-то исступленною ноткой в голосе быстро проговорил ему:     

–  Запиши сейчас... сейчас... "что схватил с собой пестик, чтобы бежать убить  отца моего... Федора Павловича... ударом по голове!" Ну, довольны ли вы  теперь, господа? Отвели душу? –проговорил он, уставясь с вызовом на следователя  и прокурора.     

–  Мы слишком понимаем, что подобное показание вы дали сейчас в раздражении на нас  и в досаде на вопросы, которые мы вам представляем, которые вы считаете  мелочными и которые в сущности весьма существенны, – сухо проговорил ему в  ответ прокурор.     

–  Да помилуйте же, господа! Ну. взял пестик... Ну, для чего берут в таких случаях  что-нибудь в руку? Я не знаю для чего. Схватил и побежал. Вот и всё. Стыдно,  господа, passons, а то, клянусь, я перестану рассказывать!     

Он  облокотился на стол и подпер рукой голову. Он сидел к ним боком и смотрел в  стену, пересиливая в себе дурное чувство. В самом деле ему ужасно как хотелось  встать и объявить, что более не скажет ни слова, "хоть ведите на смертную  казнь".     

–  Видите, господа, – проговорил он вдруг, с трудом пересиливая себя, – видите.  Слушаю я вас и мне мерещится... я, видите, вижу иногда во сне один сон... один  такой сон, и он мне часто снится, повторяется, что кто-то за мной гонится,  кто-то такой, которого я ужасно боюсь, гонится в темноте, ночью, ищет меня, а я  прячусь куда-нибудь от него за дверь, или за шкап, прячусь унизительно, а  главное что ему отлично известно, куда я от него спрятался, но что он будто бы  нарочно притворяется, что не знает, где я сижу, чтобы дольше промучить меня,  чтобы страхом моим насладиться... Вот это и вы теперь делаете! На то похоже!     

–  Это вы такие видите сны? – осведомился прокурор.     

–  Да, такие вижу сны... А вы уж не хотите ли записать? – криво усмехнулся Митя.     

–  Нет-с, не записать, но всё же любопытные у вас сны.     

–  Теперь уж не сон! Реализм, господа, реализм действительной жизни! Я волк, а вы  охотники, ну и травите волка.     

–  Вы напрасно взяли такое сравнение... – начал было чрезвычайно мягко Николай  Парфенович.     

–  Не напрасно, господа, не напрасно! – вскипел опять Митя, хотя и видимо облегчив  душу выходкой внезапного гнева, начал уже опять добреть с каждым словом: – Вы  можете не верить преступнику или подсудимому, истязуемому вашими вопросами, но  благороднейшему человеку, господа, благороднейшим порывам души (смело это  кричу!) – нет! этому вам нельзя не верить... права даже не имеете... – но –     

 молчи  сердце,    

 Терпи,  смиряйся и молчи!    

Ну,  что же, продолжать? – мрачно оборвал он.     

–  Как же, сделайте одолжение, – ответил Николай Парфенович.     

 V. ТРЕТЬЕ  МЫТАРСТВО.    

     

Митя  хоть и заговорил сурово, но видимо еще более стал стараться не забыть и не  упустить ни одной черточки из передаваемого. Он рассказал, как он перескочил  через забор в сад отца, как шел до окна и обо всем наконец, что было под окном.  Ясно, точно, как бы отчеканивая, передал он о чувствах, волновавших его в те  мгновения в саду, когда ему так ужасно хотелось узнать: у отца ли Грушенька или  нет? Но странно это: и прокурор и следователь слушали на этот раз как-то ужасно  сдержанно, смотрели сухо, вопросов делали гораздо меньше. Митя ничего не мог  заключить по их лицам. "Рассердились и обиделись, – подумал он, – ну и  черт!" Когда же рассказал, как он решился наконец дать отцу знак, что  пришла Грушенька и чтобы тот отворил окно, то прокурор и следователь совсем не  обратили внимания на слово "знак", как бы не поняв вовсе, какое  значение имеет тут это слово, так что Митя это даже заметил. Дойдя наконец до  того мгновения, когда, увидев высунувшегося из окна отца, он вскипел ненавистью  и выхватил из кармана пестик, он вдруг как бы нарочно остановился. Он сидел и  глядел в стену и знал, что те так и впились в него глазами.     

–  Ну-с, – сказал следователь, – вы выхватили оружие и... и чтo же произошло  затем?     

–  Затем? А затем убил... хватил его в темя и раскроил ему череп... Ведь так  по-вашему, так! – засверкал он вдруг глазами. Весь потухший было гнев его вдруг  поднялся в его душе с необычайною силой.     

–  По-нашему, – переговорил Николай Парфенович, – ну, а по-вашему?     

Митя  опустил глаза и долго молчал.     

–  По-моему, господа, по-моему, вот как было, – тихо заговорил он: – слезы ли чьи,  мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение – не  знаю, но чорт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору... Отец  испугался, и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна, –  я это очень помню. А я через сад к забору... вот тут-то и настиг меня Григорий,  когда уже я сидел на заборе...     

Тут  он поднял наконец глаза на слушателей. Те, казалось, с совершенно безмятежным  вниманием глядели на него. Какая-то судорога негодования прошла в душе Мити.     

–  А ведь вы, господа, в эту минуту надо мной насмехаетесь! – прервал он вдруг.     

–  Почему вы так заключаете? – заметил Николай Парфенович.     

–  Ни одному слову не верите, вот почему! Ведь понимаю же я, что до главной точки  дошел: старик теперь там лежит с проломленною головой, а я – трагически описав,  как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю... Поэма! В  стихах! Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы, господа!     

И  он всем корпусом повернулся на стуле, так что стул затрещал.     

–  А не заметили ли вы, – начал вдруг прокурор, как будто и внимания не обратив на  волнение Мити, – не заметили ли вы, когда отбегали от окна: была ли дверь в  сад, находящаяся в другом конце флигеля, отперта или нет?     

–  Нет, не была отперта.     

–  Не была?     

–  Была заперта напротив, и кто ж мог ее отворить? Ба, дверь, постойте! – как бы  опомнился он вдруг и чуть не вздрогнул, – а разве вы нашли дверь отпертою?     

–  Отпертою.     

–  Так кто ж ее мог отворить, если не сами вы ее отворили? – страшно удивился  вдруг Митя.     

–  Дверь стояла отпертою, и убийца вашего родителя несомненно вошел в эту дверь и,  совершив убийство, этою же дверью и вышел, – как бы отчеканивая, медленно и  раздельно произнес прокурор. – Это нам совершенно ясно. Убийство произошло,  очевидно, в комнате, а не через окно, что положительно ясно из произведенного  акта осмотра, из положения тела и по всему. Сомнений в этом обстоятельстве не  может быть никаких.     

Митя  был страшно поражен.     

–  Да это же невозможно, господа! – вскричал он совершенно потерявшись, – я... я  не входил... я положительно, я с точностью вам говорю, что дверь была заперта  всё время, пока я был в саду и когда я убегал из сада. Я только под окном стоял  и в окно его видел, и только, только... До последней минуты помню. Да хоть бы и  не помнил, то всё равно знаю, потому что знаки только и известны были что мне  да Смердякову, да ему, покойнику, а он, без знаков, никому бы в мире не  отворил!     

–  Знаки? Какие же это знаки? – с жадным, почти истерическим любопытством  проговорил прокурор, и вмиг потерял всю сдержанную свою осанку. Он спросил как  бы робко подползая. Он почуял важный факт, ему еще неизвестный, и тотчас же  почувствовал величайший страх, что Митя может быть не захочет открыть его в  полноте.     

–  А вы и не знали! – подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. – А что  коль не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да  Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведь вам не скажет. А фактик-то  любопытный, чорт знает, чтo на нем можно соорудить, xa-xa! Утешьтесь, господа,  открою, глупости у вас на уме. Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело  с таким подсудимым, который сам на себя показывает, во вред себе показывает!  Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы – нет!     

Прокурор  скушал все пилюли, он лишь дрожал от нетерпения узнать про новый факт. Митя  точно и пространно изложил им всё, чтo касалось знаков, изобретенных Федором  Павловичем для Смердякова, рассказал, что именно означал каждый стук в окно,  простучал даже эти знаки по столу и на вопрос Николая Парфеновича: что стало  быть и он, Митя, когда стучал старику в окно, то простучал именно тот знак,  который означал: "Грушенька пришла" –  ответил с точностью, что именно точно так и простучал, что дескать  "Грушенька пришла".     

–  Вот вам, теперь сооружайте башню! – оборвал Митя и с презрением опять от них  отвернулся.     

–  И знали про эти знаки только покойный родитель ваш, вы и слуга Смердяков? И  никто более? – еще раз осведомился Николай Парфенович.     

–  Да, слуга Смердяков и еще небо. Запишите и про небо;     

это  будет не лишним записать. Да и вам самим Бог понадобится.     

И  уж конечно стали записывать, но когда записывали, то прокурор вдруг, как бы  совсем внезапно наткнувшись на новую мысль, проговорил:     

–  А ведь если знал про эти знаки и Смердяков, а вы радикально отвергаете всякое  на себя обвинение в смерти вашего родителя, то вот не он ли, простучав  условленные знаки, заставил вашего отца отпереть себе, а затем и... совершил  преступление?     

Митя  глубоко-насмешливым, но в то же время и страшно ненавистным взглядом посмотрел  на него. Он смотрел долго и молча, так что у прокурора глаза замигали.     

–  Опять поймали лисицу! – проговорил наконец Митя, – прищемили мерзавку за хвост,  хе-хе! Я вижу вас насквозь, прокурор! Вы ведь так и думали, что я сейчас  вскочу, уцеплюсь за то, что вы мне подсказываете и закричу во все горло:  "ай, это Смердяков, вот убийца!" Признайтесь, что вы это думали,  признайтесь, тогда буду продолжать.     

Но  прокурор не признался. Он молчал и ждал.     

–  Ошиблись, не закричу на Смердякова! – сказал Митя.     

–  И даже не подозреваете его вовсе?     

–  А вы подозреваете?     

–  Подозревали и его.     

Митя  уткнулся глазами в пол.     

–  Шутки в сторону, – проговорил он мрачно, – слушайте:     

С  самого начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за этой  занавески, у меня мелькнула уж эта мысль:     

"Смердяков!"  Здесь я сидел за столом и кричал, что неповинен в крови, а сам всё думаю:  "Смердяков!" И не отставал Смердяков от души. Наконец теперь подумал  вдруг то же: "Смердяков", но лишь на секунду: тотчас же рядом  подумал: "Нет, не Смердяков!" Не его это дело, господа!     

–  Не подозреваете ли вы в таком случае и еще какое другое лицо? – осторожно  спросил было Николай Парфенович.     

–  Не знаю, кто или какое лицо, рука небес или сатана, но... не Смердяков! –  решительно отрезал Митя.     

–  Но почему же вы так твердо и с такою настойчивостью утверждаете, что не он?     

–  По убеждению. По впечатлению. Потому что Смердяков человек нижайшей натуры и  трус. Это не трус, это совокупление всех трусостей в мире вместе взятых,  ходящее на двух ногах. Он родился от курицы. Говоря со мной, он трепетал каждый  раз, чтоб я не убил его, тогда как я и руки не подымал. Он падал мне в ноги и  плакал, он целовал мне вот эти самые сапоги, буквально, умоляя, чтоб я его  "не пугал". Слышите: "Не пугал" – что это за слово такое? А  я его даже дарил. Это болезненная курица в падучей болезни, со слабым умом и  которую прибьет восьмилетний мальчишка. Разве это натура? Не Смердяков,  господа, да и денег не любит, подарков от меня вовсе не брал... Да и за что ему  убивать старика? Ведь он, может быть, сын его, побочный сын, знаете вы это?     

–  Мы слышали эту легенду. Но ведь вот и вы же сын отца вашего, а ведь говорили же  всем сами же вы, что хотели убить его.     

–  Камень в огород! И камень низкий, скверный! Не боюсь! О господа, может быть вам  слишком подло мне же в глаза говорить это! Потому подло, что я это сам говорил  вам. Не только хотел, но и мог убить, да еще на себя добровольно натащил, что  чуть не убил! Но ведь не убил же его, ведь спас же меня ангел-хранитель мой, –  вот этого-то вы и не взяли в соображение... А потому вам и подло, подло! Потому  что я не убил, не убил, не убил! Слышите, прокурор: не убил!     

Он  чуть не задохся. Во всё время допроса он еще ни разу не был в таком волнении.     

–  А что он вам сказал, господа, Смердяков-то? – заключил он вдруг, помолчав. –  Могу я про это спросить у вас?     

–  Вы обо всем нас можете спрашивать, – с холодным и строгим видом ответил  прокурор, – обо всем, что касается фактической стороны дела, а мы, повторяю  это, даже обязаны удовлетворять вас на каждый вопрос. Мы нашли слугу  Смердякова, о котором вы спрашиваете, лежащим без памяти на своей постеле в  чрезвычайно сильном, может быть в десятый раз сряду повторявшемся припадке  падучей болезни. Медик, бывший с нами, освидетельствовав больного, сказал даже  нам, что он не доживет может быть и до утра.     

–  Ну, в таком случае отца чорт убил! – сорвалось вдруг у Мити, как будто он даже  до сей минуты спрашивал всё себя: "Смердяков или не Смердяков?"     

–  Мы еще к этому факту воротимся, – порешил Николай Парфенович, – теперь же не  пожелаете ли вы продолжать ваше показание далее.     

Митя  попросил отдохнуть. Ему вежливо позволили. Отдохнув, он стал продолжать. Но  было ему видимо тяжело. Он был измучен, оскорблен и потрясен нравственно. К  тому же прокурор, теперь уже точно нарочно, стал поминутно раздражать его  прицепкой к "мелочам". Едва только Митя описал, как он, сидя верхом  на заборе, ударил по голове пестиком вцепившегося в его левую ногу Григория и  затем тотчас же соскочил к поверженному, как прокурор остановил его и попросил  описать подробнее, как он сидел на заборе. Митя удивился.     

–  Ну, вот так сидел, верхом сидел, одна нога там, другая тут...     

–  А пестик?     

–  Пестик в руках.     

–  Не в кармане? Вы это так подробно помните? Что ж, вы сильно размахнулись рукой?      

–  Должно быть, что сильно, а вам это зачем?     

–  Если б вы сели на стул точно так, как тогда на заборе, и представили бы нам  наглядно, для уяснения, как и куда размахнулись, в какую сторону?     

–  Да уж вы не насмехаетесь ли надо мной? – спросил Митя, высокомерно глянув на  допросчика, но тот не мигнул даже глазом. Митя судорожно повернулся, сел верхом  на стул и размахнулся рукой:     

–  Вот как ударил! Вот как убил! Чего вам еще?     

–  Благодарю вас. Не потрудитесь ли вы теперь объяснить: для чего собственно  соскочили вниз, с какою целью, и что собственно имея в виду?     

–  Ну, чорт... к поверженному соскочил... Не знаю для чего!     

–  Бывши в таком волнении? И убегая?     

–  Да, в волнении и убегая.     

–  Помочь ему хотели?     

–  Какое помочь... Да, может и помочь, не помню.     

–  Не помнили себя? То есть были даже в некотором беспамятстве?     

–  О, нет, совсем не в беспамятстве, всё помню. Всё до нитки. Соскочил поглядеть и  платком кровь ему обтирал.     

–  Мы видели ваш платок. Надеялись возвратить поверженного вами к жизни?     

–  Не знаю, надеялся ли? Просто убедиться хотел, жив или нет.     

–  А, так хотели убедиться? Ну и чтo ж?     

–  Я не медик, решить не мог. Убежал, думая, что убил, а вот он очнулся.     

–  Прекрасно-с, – закончил прокурор. – Благодарю вас. Мне только и нужно было.  Потрудитесь продолжать далее.     

Увы,  Мите и в голову не пришло рассказать, хотя он и помнил это, что соскочил он из  жалости, и, став над убитым, произнес даже несколько жалких слов: "попался  старик, нечего делать, ну и лежи". Прокурор же вывел лишь одно заключение,  что соскакивал человек, "в такой момент и в таком волнении", лишь для  того только, чтобы наверное убедиться: жив или нет единственный свидетель его  преступления. И что стало быть какова же была сила, решимость, хладнокровие и  расчетливость человека даже в такой момент... и проч., и проч. Прокурор был  доволен: "раздражил де болезненного человека "мелочами", он и  проговорился".     

Митя  с мучением продолжал далее. Но тотчас же остановил его опять уже Николай  Парфенович:     

–  Каким же образом могли вы вбежать к служанке Федосье Марковой, имея столь  окровавленные руки и, как оказалось потом, лицо?     

–  Да я вовсе тогда и не заметил, что я в крови! – ответил Митя.     

–  Это они правдоподобно, это так и бывает, – переглянулся прокурор с Николаем  Парфеновичем.     

–  Именно не заметил, это вы прекрасно, прокурор, – одобрил вдруг и Митя. Но далее  пошла история внезапного решения Мити "устраниться" и  "пропустить счастливых мимо себя". И он уже никак не мог, как давеча,  решиться вновь разоблачать свое сердце и рассказывать про "царицу души  своей". Ему претило пред этими холодными, "впивающимися в него, как  клопы" людьми. А потому, на повторенные вопросы, заявил кратко и резко:     

–  Ну и решился убить себя. Зачем было оставаться жить: это само собой в вопрос  вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший с  любовью после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну и понял, что всё для  меня пропало... А сзади позор, и вот эта кровь, кровь Григория... Зачем же  жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и к рассвету  себе пулю в башку всадить...     

–  А ночью пир горой?     

–  Ночью пир горой. Э чорт, господа, кончайте скорей. Застрелиться я хотел  наверно, вот тут недалеко за околицей, и распорядился бы с собою часов в пять  утра, а в кармане бумажку приготовил, у Перхотина написал, когда пистолет  зарядил. Вот она бумажка, читайте. Не для вас рассказываю! – прибавил он вдруг  презрительно. Он выбросил им на стол бумажку из жилетного своего кармана;  следователи прочли с любопытством и, как водится, приобщили к делу.     

–  А руки всё еще не подумали вымыть, даже и входя к господину Перхотину? Не  опасались стало быть подозрений?     

–  Каких таких подозрений? Подозревай – хоть нет, всё равно, я бы сюда ускакал и в  пять часов застрелился, и ничего бы не успели сделать. Ведь если бы не случай с  отцом, ведь вы бы ничего не узнали и сюда не прибыли. О, это чорт сделал, чорт  отца убил, через чорта и вы так скоро узнали! Как сюда-то так скоро поспели?  Диво, фантазия!     

–  Господин Перхотин передал нам, что вы, войдя к нему, держали в руках... в  окровавленных руках... ваши деньги... большие деньги... пачку сторублевых  бумажек, и что видел это и служивший ему мальчик!     

–  Так, господа, помнится, что так.     

–  Теперь встречается один вопросик. Не можете ли вы сообщить, – чрезвычайно мягко  начал Николай Парфенович, – откуда вы взяли вдруг столько денег, тогда как из  дела оказывается по расчету времени даже, что вы не заходили домой?     

Прокурор  немножко поморщился от вопроса, поставленного так ребром, но не прервал Николая  Парфеновича.     

–  Нет, не заходил домой, – ответил Митя, повидимому очень спокойно, но глядя в  землю.     

–  Позвольте же повторить вопрос в таком случае, – как-то подползая, продолжал  Николай Парфенович. – Откуда же вы могли разом достать такую сумму, когда по  собственному признанию вашему еще в пять часов того дня...     

–  Нуждался в десяти рублях и заложил пистолеты у Перхотина, потом ходил к  Хохлаковой за тремя тысячами, а та не дала, и пр., и всякая эта всячина, –  резко прервал Митя, – да, вот, господа, нуждался, а тут вдруг тысячи появились,  а? Знаете, господа, ведь вы оба теперь трусите: а что как не скажет откуда  взял? Так и есть: не скажу, господа, угадали, не узнаете, – отчеканил вдруг  Митя с чрезвычайною решимостью. Следователи капельку помолчали.     

–  Поймите, господин Карамазов, что нам это знать существенно необходимо, – тихо и  смиренно проговорил Николай Парфенович.     

–  Понимаю, а всё-таки не скажу.     

Ввязался  и прокурор и опять напомнил, что допрашиваемый конечно может не отвечать на  вопросы, если считает для себя это выгоднейшим и т. д., но в видах того, какой  ущерб подозреваемый может сам нанести себе своим умолчанием и особенно в виду  вопросов такой важности, которая...     

–  И так далее, господа, и так далее! Довольно, слышал эту рацею и прежде! – опять  оборвал Митя, – сам понимаю, какой важности дело, и что тут самый существенный  пункт, а всё-таки не скажу.     

–  Ведь нам что-с, это ведь не наше дело, а ваше, сами себе повредите, – нервно  заметил Николай Парфенович.     

–  Видите, господа, шутки в сторону, – вскинулся глазами Митя и твердо посмотрел  на них обоих. – Я с самого начала уже предчувствовал, что мы на этом пункте  сшибемся лбами. Но вначале, когда я давеча начал показывать, всё это было в  дальнейшем тумане, всё плавало, и я даже был так прост, что начал с предложения  "взаимного между нами доверия". Теперь сам вижу, что доверия этого и  быть не могло, потому что всё же бы мы пришли к этому проклятому забору! ну,  вот и пришли! нельзя и кончено! Впрочем, я ведь вас не виню, нельзя же и вам  мне верить на слово, я ведь это понимаю!     

Он  мрачно замолчал.     

–  А не могли ли бы вы, не нарушая нисколько вашей решимости, умолчать о  главнейшем, не могли ли бы вы в то же время дать нам хоть малейший намек на то:  какие именно столь сильные мотивы могли бы привести вас к умолчанию в столь  опасный для вас момент настоящих показаний?     

Митя  грустно и как-то задумчиво усмехнулся.     

–  Я гораздо добрее, чем вы думаете, господа, я вам сообщу почему, и дам этот  намек, хотя вы того и не стоите. Потому, господа, умалчиваю, что тут для меня  позор. В ответе на вопрос: откуда взял эти деньги, заключен для меня такой  позор, с которым не могло бы сравняться даже и убийство, и ограбление отца,  если б я его убил и ограбил. Вот почему не могу говорить. От позора не могу.  Чтo вы это, господа, записывать хотите?     

–  Да, мы запишем, – пролепетал Николай Парфенович.     

–  Вам бы не следовало это записывать, про "позор"-то. Это я вам по  доброте только души показал, а мог и не показывать, я вам так-сказать подарил,  а вы сейчас лыко в строку. Ну пишите, пишите, что хотите, – презрительно и  брезгливо заключил он, – не боюсь я вас и... горжусь пред вами.     

–  А не скажете ли вы, какого бы рода этот позор? – пролепетал было Николай  Парфенович. Прокурор ужасно наморщился.     

–  Ни-ни, c'est fini, не трудитесь. Да и не стоит мараться.. Уж и так об вас  замарался. Не стоите вы, ни вы и никто... Довольно, господа, обрываю.     

Проговорено  было слишком решительно. Николай Парфенович перестал настаивать, но из взглядов  Ипполита Кирилловича мигом успел усмотреть, что тот еще не теряет надежды.     

–  Не можете ли по крайней мере объявить: какой величины была сумма в руках ваших,  когда вы вошли с ней к господину Перхотину, то-есть сколько именно рублей?     

–  Не могу и этого объявить.     

–  Господину Перхотину вы, кажется, заявляли о трех тысячах, будто бы полученных  вами от госпожи Хохлаковой?     

–  Может быть и заявил. Довольно, господа, не скажу сколько.     

–  Потрудитесь в таком случае описать, как вы сюда поехали и всё, чтo вы сделали,  сюда приехав?     

–  Ох, об этом спросите всех здешних. А впрочем пожалуй и я расскажу.     

Он  рассказал, но мы уже приводить рассказа не будем. Рассказывал сухо, бегло. О  восторгах любви своей не говорил вовсе. Рассказал однако как решимость  застрелиться в нем прошла "в виду новых фактов". Он рассказывал не  мотивируя, не вдаваясь в подробности. Да и следователи не очень его на этот раз  беспокоили: ясно было, что и для них не в том состоит теперь главный пункт.     

–  Мы это всё проверим, ко всему еще возвратимся при допросе свидетелей, который  будет конечно происходить в вашем присутствии, – заключил допрос Николай  Парфенович. – Теперь же позвольте обратиться к вам с просьбою выложить сюда на  стол все ваши вещи, находящиеся при вас, а главное все деньги, какие только  теперь имеете.     

–  Деньги, господа? Извольте, понимаю, что надо. Удивляюсь даже, как раньше не  полюбопытствовали. Правда, никуда бы не ушел, на виду сижу. Ну вот они, мои  деньги, вот считайте, берите, все кажется.     

Он  вынул всё из карманов, даже мелочь, два двугривенных вытащил из бокового  жилетного кармана. Сосчитали деньги, оказалось восемьсот тридцать шесть рублей  сорок копеек.     

–  И это всё? – спросил следователь.     

–  Всё.     

–  Вы изволили сказать сейчас, делая показания ваши, что в лавке Плотниковых  оставили триста рублей, Перхотину дали десять, ямщику двадцать, здесь проиграли  двести, потом...     

Николай  Парфенович пересчитал всё. Митя помог охотно. Припомнили и включили в счет  всякую копейку. Николай Парфенович бегло свел итог.     

–  С этими восьмьюстами было стало быть всего у вас первоначально около полутора  тысяч?     

–  Стало быть, – отрезал Митя.     

–  Как же все утверждают, что было гораздо более?     

–  Пусть утверждают.     

–  Да и вы сами утверждали.     

–  И я сам утверждал.     

–  Мы еще проверим всё это свидетельствами еще не спрошенных других лиц; о деньгах  ваших не беспокойтесь, они сохранятся, где следует, и окажутся к вашим услугам  по окончании всего... начавшегося... если окажется или, так-сказать, докажется,  что вы имеете на них неоспоримое право. Ну-с, а теперь...     

Николай  Парфенович вдруг встал и твердо объявил Мите, что "принужден и  должен" учинить самый подробный и точнейший осмотр "как платья  вашего, так и всего"...     

–  Извольте, господа, все карманы выверну, если хотите. И он действительно  принялся было вывертывать карманы.     

–  Необходимо будет даже снять одежду.     

–  Как? Раздеться? Фу чорт! Да обыщите так! Нельзя ли так?     

–  Ни за что нельзя, Дмитрий Федорович. Надо одежду снять.     

–  Как хотите, – мрачно подчинился Митя, – только пожалуста не здесь, а за  занавесками. Кто будет осматривать?     

–  Конечно за занавесками, – в знак согласия наклонил голову Николай Парфенович.  Личико его изобразило особенную .даже важность.     

 VI. ПРОКУРОР  ПОЙМАЛ МИТЮ.    

     

Началось  нечто совсем для Мити неожиданное и удивительное. Он ни за что бы не мог  прежде, даже за минуту пред сим, предположить, чтобы так мог кто-нибудь  обойтись с ним, с Митей Карамазовым! Главное, явилось нечто унизительное, а с  их стороны "высокомерное и к нему презрительное". Еще ничего бы снять  сюртук, но его просили раздеться и далее. И не то, что попросили, а в сущности  приказали; он это отлично понял. Из гордости и презрения он подчинился вполне,  без слов. За занавеску вошли кроме Николая Парфеновича, и прокурор,  присутствовали и несколько мужиков, "конечно, для силы", подумал  Митя, "а может и еще для чего-нибудь".     

–  Что ж, неужели и рубашку снимать? – резко спросил было он, но Николай  Парфенович ему не ответил: он вместе с прокурором был углублен в рассматривание  сюртука, панталон, жилета и фуражки, и видно было, что оба они очень  заинтересовались осмотром: "Совсем не церемонятся", мелькнуло у Мити,  "даже вежливости необходимой не наблюдают".     

–  Я рас спрашиваю во второй раз: надо или нет снимать рубашку? – проговорил он  еще резче и раздражительнее.     

–  Не беспокойтесь, мы вас уведомим, – как-то начальственно даже ответил Николай  Парфенович. По крайней мере Мите так показалось.     

Между  следователем и прокурором шло между тем заботливое совещание вполголоса.  Оказались на сюртуке, особенно на левой поле, сзади, огромные пятна крови,  засохшие, заскорузлые и не очень еще размятые. На панталонах тоже. Николай  Парфенович, кроме того, собственноручно, в присутствии понятых, прошел пальцами  по воротнику, по обшлагам и по всем швам сюртука и панталон, очевидно, чего-то  отыскивая, – конечно денег. Главное не скрывали от Мити подозрений, что он мог  и способен был зашить деньги в платье. "Это уж прямо как с вором, а не как  с офицером", проворчал он про себя. Сообщали же друг другу мысли свои при  нем до странности откровенно. Например, письмоводитель, очутившийся тоже за  занавеской, суетившийся и прислуживавший, обратил внимание Николая Парфеновича  на фуражку, которую тоже ощупали: "Помните Гриденку писаря-с, – заметил  письмоводитель: – летом жалованье ездил получать на всю канцелярию, а  вернувшись, заявил, что потерял в пьяном виде, – так где же нашли? Вот в этих  самых кантиках, в фуражке-с, сторублевые были свернуты трубочками-с и в кантики  зашиты". Факт с Гриденкой очень помнили и следователь и прокурор, а потому  и Митину фуражку отложили и решили, что всё это надо будет потом пересмотреть  серьезно, да и всё платье.     

–  Позвольте, – вскрикнул вдруг Николай Парфенович, заметив ввернутый внутрь  правый обшлаг правого рукава рубашки Мити, весь залитый кровью, – позвольте-с,  это как же, кровь?     

–  Кровь, – отрезал Митя.     

–  То есть это какая же-с... и почему ввернуто внутрь рукава? Митя рассказал, как  он запачкал обшлаг, возясь с Григорием, и ввернул его внутрь еще у Перхотина,  когда мыл у него руки.     

–  Рубашку вашу тоже придется взять, это очень важно... для вещественных  доказательств. – Митя покраснел и рассвирепел.     

–  Что ж мне голым оставаться? – крикнул он.     

–  Не беспокойтесь... Мы как-нибудь поправим это, а пока потрудитесь снять и  носки.     

–  Вы не шутите? Это действительно так необходимо? – сверкнул глазами Митя.     

–  Нам не до шуток, – строго отпарировал Николай Парфенович.     

–  Чтo ж, если надо... я... – забормотал Митя и, сев на кровать, начал снимать  носки. Ему было нестерпимо конфузно: все одеты, а он раздет и, странно это, –  раздетый, он как бы и сам почувствовал себя пред ними виноватым, и главное, сам  был почти согласен, что действительно вдруг стал всех их ниже, и что теперь они  уже имеют полное право его презирать. "Коли все раздеты, так не стыдно, а  один раздет, а все смотрят – позор!" мелькало опять и опять у него в уме:  "Точно во сне, я во сне иногда такие позоры над собою видывал". Но  снять носки ему было даже мучительно: они были очень не чисты, да и нижнее  белье тоже, и теперь это все увидали. А главное, он сам не любил свои ноги,  почему-то всю жизнь находил свои большие пальцы на обеих ногах уродливыми,  особенно один грубый, плоский, как-то загнувшийся вниз ноготь на правой ноге, и  вот теперь все они увидят. От нестерпимого стыда он вдруг стал еще более и уже  нарочно груб. Он сам сорвал с себя рубашку.     

–  Не хотите ли и еще где поискать, если вам не стыдно?     

–  Нет-с, пока не надо.     

–  Что ж, мне так и оставаться голым? – свирепо прибавил он.     

–  Да, это пока необходимо... Потрудитесь пока здесь присесть, можете взять с  кровати одеяло и завернуться, а я... я это всё улажу.     

Все  вещи показали понятым, составили акт осмотра и наконец Николай Парфенович  вышел, а платье вынесли за ним. Ипполит Кириллович тоже вышел. Остались с Митей  одни мужики и стояли молча, не спуская с него глаз. Митя завернулся в одеяло,  ему стало холодно. Голые ноги его торчали наружу, и он всё никак не мог так  напялить на них одеяло, чтоб их закрыть. Николай Парфенович что-то долго не  возвращался, "истязательно долго", "за щенка меня  почитает", скрежетал зубами Митя. "Эта дрянь прокурор тоже ушел,  верно из презрения, гадко стало смотреть на голого". Митя всё-таки  полагал, что платье его там где-то осмотрят и принесут обратно. Но каково же  было его негодование, когда Николай Парфенович вдруг воротился совсем с другим  платьем, которое нес за ним мужик.     

–  Ну, вот вам и платье, – развязно проговорил он, повидимому очень довольный  успехом своего хождения. – Это господин Калганов жертвует на сей любопытный  случай, равно как и чистую вам рубашку. С ним всё это к счастию как раз  оказалось в чемодане. Нижнее белье и носки можете сохранить свои.     

Митя  страшно вскипел.     

–  Не хочу чужого платья! – грозно закричал он, – давайте мое!     

–  Невозможно.     

–  Давайте мое, к чорту Калганова, и его платье, и его самого!     

Его  долго уговаривали. Кое-как однако успокоили. Ему внушили, что платье его, как  запачканное кровью, должно "примкнуть к собранию вещественных  доказательств", оставить же его на нем они теперь "не имеют даже и  права... в видах того, чем может окончиться дело". Митя кое-как наконец  это понял. Он мрачно замолчал и стал спеша одеваться. Заметил только, надевая  платье, что оно богаче его старого платья и что он бы не хотел "пользоваться".  Кроме того, "унизительно узко. Шута что ли я горохового должен в нем  разыгрывать... к вашему наслаждению?"     

Ему  опять внушили, что он и тут преувеличивает, что господин Калганов, хоть и выше  его ростом, но лишь немного, и разве только вот панталоны выйдут длинноваты. Но  сюртук оказался действительно узок в плечах:     

–  Чорт возьми, и застегнуться трудно, – заворчал снова Митя, – сделайте  одолжение, извольте от меня сей же час передать господину Калганову, что не я  просил у него его платья, и что меня самого перерядили в шута.     

–  Он это очень хорошо понимает и сожалеет... то есть не о платье своем сожалеет,  а собственно обо всем этом случае... – промямлил было Николай Парфенович.     

–  Наплевать на его сожаление! Ну куда теперь? Или всё здесь сидеть?     

Его  попросили выйти опять в "ту комнату". Митя вышел :хмурый от злобы и  стараясь ни на кого не глядеть. В чужом платье он чувствовал себя совсем  опозоренным, даже пред этими мужиками и Трифоном Борисовичем, лицо которого  вдруг зачем-то мелькнуло в дверях и исчезло: "На ряженого заглянуть  приходил", подумал Митя. Он уселся на своем прежнем стуле. Мерещилось ему  что-то кошмарное и нелепое, казалось ему, что он не в своем уме.     

–  Ну чтo ж теперь, пороть розгами что ли меня начнете, ведь больше-то ничего не  осталось, – заскрежетал он, обращаясь к прокурору. К Николаю Парфеновичу он и  повернуться уже не хотел, как бы и говорить с ним не удостоивая. "Слишком  уж пристально мои носки осматривал, да еще велел, подлец, выворотить, это он  нарочно, чтобы выставить всем, какое у меня грязное белье!"     

–  Да вот придется теперь перейти к допросу свидетелей, – произнес Николай  Парфенович, как бы в ответ на вопрос Дмитрия Федоровича.     

–  Да-с, – вдумчиво проговорил прокурор, тоже как бы что-то соображая.     

–  Мы, Дмитрий Федорович, сделали, чтo могли в ваших же интересах, – продолжал  Николай Парфенович, – но, получив столь радикальный с вашей стороны отказ  разъяснить нам насчет происхождения находившейся при вас суммы, мы, в данную  минуту...     

–  Это из чего у вас перстень? – перебил вдруг Митя, как бы выходя из какой-то  задумчивости и указывая пальцем на один из трех больших перстней, украшавших  правую ручку Николая Парфеновича.     

–  Перстень? – переспросил с удивлением Николай Парфенович.     

–  Да, вот этот... вот на среднем пальце, с жилочками, какой это камень? – как-то  раздражительно, словно упрямый ребенок, настаивал Митя.     

–  Это дымчатый топаз, – улыбнулся Николай Парфенович, – хотите посмотреть, я  сниму...     

–  Нет, нет, не снимайте! – свирепо крикнул Митя, вдруг опомнившись и озлившись на  себя самого, – не снимайте, не надо... Чорт... Господа, вы огадили мою душу!  Неужели вы думаете, что я стал бы скрывать от вас, если бы в самом деле убил  отца, вилять, лгать и прятаться? Нет, не таков Дмитрий Карамазов, он бы этого  не вынес, и если б я был виновен, клянусь, не ждал бы вашего сюда прибытия и  восхода солнца, как намеревался сначала, а истребил бы себя еще прежде, еще не  дожидаясь рассвета! Я чувствую это теперь по себе. Я в двадцать лет жизни не  научился бы столькому, сколько узнал в эту проклятую ночь!.. И таков ли, таков  ли был бы я в эту ночь и в эту минуту теперь, сидя с вами, – так ли бы я  говорил, так ли двигался, так ли бы смотрел на вас и на мир, если бы в самом  деле был отцеубийцей, когда даже нечаянное это убийство Григория не давало мне  покоя всю ночь, – не от страха, о, не от одного только страха вашего наказания!  Позор! И вы хотите, чтоб я таким насмешникам как вы, ничего не видящим и ничему  не верящим, слепым кротам и насмешникам, стал открывать и рассказывать еще  новую подлость мою, еще новый позор, хотя бы это и спасло меня от вашего  обвинения? Да лучше в каторгу! Тот, который отпер к отцу дверь и вошел этою  дверью, тот и убил его, тот и обокрал. Кто он – я теряюсь и мучаюсь, но это не  Дмитрий Карамазов, знайте это, – и вот всё, что я могу вам сказать, и довольно,  довольно, не приставайте... Ссылайте, казните, но не раздражайте меня больше. Я  замолчал. Зовите ваших свидетелей!     

Митя  проговорил свой внезапный монолог, как бы совсем уже решившись впредь  окончательно замолчать. Прокурор всё время следил за ним и, только что он  замолчал, с самым холодным и с самым спокойным видом вдруг проговорил точно  самую обыкновенную вещь:     

–  Вот именно по поводу этой отворенной двери, о которой вы сейчас упомянули, мы,  и как раз кстати, можем сообщить вам, именно теперь, одно чрезвычайно  любопытное и в высшей степени важное, для вас и для нас, показание раненого  вами старика Григория Васильева. Он ясно и настойчиво передал нам очнувшись, на  расспросы наши, что в то еще время, когда, выйдя на крыльцо и заслышав в саду  некоторый шум, он решился войти в сад чрез калитку, стоявшую отпертою, то,  войдя в сад, еще прежде чем заметил вас в темноте убегающего, как вы сообщили  уже нам, от отворенного окошка, в котором видели вашего родителя, он, Григорий,  бросив взгляд налево и заметив действительно это отворенное окошко, заметил в  то же время, гораздо ближе к себе, и настежь отворенную дверь, про которую вы  заявили, что она всё время, как вы были в саду, оставалась запертою. Не скрою  от вас, что сам Васильев твердо заключает и свидетельствует, что вы должны были  выбежать из двери, хотя конечно он своими глазами и не видал, как вы выбегали,  заприметив вас в первый момент уже в некотором от себя отдалении, среди сада,  убегающего к стороне забора...     

Митя  еще с половины речи вскочил со стула.     

–  Вздор! – завопил он вдруг в исступлении, – наглый обман! Он не мог видеть  отворенную дверь, потому что она была тогда заперта... Он лжет!..     

–  Долгом считаю вам повторить, что показание его твердое. Он не колеблется. Он  стоит на нем. Мы несколько раз его переспрашивали.     

–  Именно, я несколько раз переспрашивал! – с жаром подтвердил и Николай  Парфенович.     

–  Неправда, неправда! Это или клевета на меня, или галюцинация сумасшедшего, –  продолжал кричать Митя: – просто-за-просто в бреду, в крови, от раны, ему  померещилось, когда очнулся... Вот он и бредит.     

–  Да-с, но ведь заметил он отпертую дверь не когда очнулся от раны, а еще прежде  того, когда только он входил в сад из флигеля.     

–  Да неправда же, неправда, это не может быть! Это он со злобы на меня  клевещет... Он не мог видеть... Я не выбегал из двери, – задыхался Митя.     

Прокурор  повернулся к Николаю Парфеновичу и внушительно проговорил ему:     

–  Предъявите.     

–  Знаком вам этот предмет? – выложил вдруг Николай Парфенович на стол большой, из  толстой бумаги, канцелярского размера конверт, на котором виднелись еще три  сохранившиеся печати. Самый же конверт был пуст и с одного бока разорван. Митя  выпучил на него глаза.     

–  Это... это отцовский стало быть конверт, – пробормотал он, – тот самый, в  котором лежали эти три тысячи... и, если надпись, позвольте:  "Цыпленочку"... вот: три тысячи, – вскричал он, – три тысячи, видите?      

–  Как же-с, видим, но мы денег уже в нем не нашли, он был пустой и валялся на  полу, у кровати, за ширмами. Несколько секунд Митя стоял как ошеломленный.     

–  Господа, это Смердяков! – закричал он вдруг изо всей силы, – это он убил, он  ограбил! Только он один и знал, где спрятан у старика конверт... Это он –  теперь ясно!     

–  Но ведь и вы же знали про конверт и о том, что он лежит под подушкой.     

–  Никогда не знал: я и не видел никогда его вовсе, в первый раз теперь вижу, а  прежде только от Смердякова слышал... Он один знал, где у старика спрятано, а я  не знал... – совсем задыхался Митя.     

–  И однако ж вы сами показали нам давеча, что конверт лежал у покойного родителя  под подушкой. Вы именно сказали, что под подушкой, стало быть знали же, где  лежал.     

–  Мы так и записали! – подтвердил Николай Парфенович.     

–  Вздор, нелепость! Я совсем не знал, что под подушкой. Да может быть вовсе и не  под подушкой... Я наобум сказал, что под подушкой... Чтo Смердяков говорит? Вы  его спрашивали, где лежал? Чтo Смердяков говорит? Это главное... А я нарочно  налгал на себя... Я вам соврал не думавши, что лежал под подушкой, а вы теперь...  Ну знаете, сорвется с языка и соврешь. А знал один Смердяков, только один  Смердяков и никто больше!.. Он и мне не открыл, где лежит! Но это он, это он;  это несомненно он убил, это мне теперь ясно как свет, – восклицал всё более и  более в исступлении Митя, бессвязно повторяясь, горячась и ожесточаясь. –  Поймите вы это и арестуйте его скорее, скорей... Он именно убил, когда я убежал  и когда Григорий лежал без чувств, это теперь ясно... Он подал знаки, и отец  ему отпер... Потому что только он один и знал знаки, а без знаков отец бы  никому не отпер...     

–  Но опять вы забываете то обстоятельство, – всё так же сдержанно, но как бы уже  торжествуя, заметил прокурор, – что знаков и подавать было не надо, если дверь  уже стояла отпертою, еще при вас, еще когда вы находились в саду...     

–  Дверь, дверь, – бормотал Митя и безмолвно уставился на прокурора, он в бессилии  опустился опять на стул. Все замолчали.     

–  Да, дверь!.. Это фантом! Бог против меня! – воскликнул он, совсем уже без мысли  глядя пред собою.     

–  Вот видите, – важно проговорил прокурор, – и посудите теперь сами, Дмитрий  Федорович: с одной стороны это показание об отворенной двери, из которой вы  выбежали, подавляющее вас и нас. С другой стороны – непонятное, упорное и почти  ожесточенное умолчание ваше насчет происхождения денег, вдруг появившихся в  ваших руках, тогда как еще за три часа до этой суммы вы, по собственному  показанию, заложили пистолеты ваши, чтобы получить только десять рублей! В виду  всего этого решите сами: чему же нам верить и на чем остановиться? И не  претендуйте на нас, что мы "холодные циники и насмешливые люди",  которые не в состоянии верить благородным порывам вашей души... Вникните  напротив и в наше положение...     

Митя  был в невообразимом волнении, он побледнел.     

–  Хорошо! – воскликнул он вдруг, – я открою вам мою тайну, открою, откуда взял  деньги!.. Открою позор, чтобы не винить потом ни вас, ни себя...     

–  И поверьте, Дмитрий Федорович, – каким-то умиленно радостным голоском подхватил  Николай Парфенович, – что всякое искреннее и полное сознание ваше, сделанное  именно в теперешнюю минуту, может впоследствии повлиять к безмерному облегчению  участи вашей и даже, кроме того...     

Но  прокурор слегка толкнул его под столом, и тот успел во-время остановиться. Митя  правда его и не слушал.     

 VII. ВЕЛИКАЯ  ТАЙНА МИТИ. ОСВИСТАЛИ.     

     

–  Господа, – начал он всё в том же волнении, – эти деньги... я хочу признаться  вполне... эти деньги были мои.     

У  прокурора и следователя даже лица вытянулись, не того совсем они ожидали.     

–  Как же ваши, – пролепетал Николай Парфенович, – тогда как еще в пять часов дня,  по собственному признанию вашему...     

–  Э, к чорту пять часов того дня и собственное признание мое, не в том теперь  дело! Эти деньги были мои, мои, то есть краденые мои... не мои то есть, а  краденые, мною украденные, и их было полторы тысячи, и они были со мной, всё  время со мной...     

–  Да откуда же вы их взяли?     

–  С шеи, господа, взял, с шеи, вот с этой самой моей шеи... Здесь они были у меня  на шее, зашиты в тряпку и висели на шее, уже давно, уже месяц, как я их на шее  со стыдом и с позором носил!     

–  Но у кого же вы их... присвоили?     

–  Вы хотели сказать: "украли"? Говорите теперь слова прямо. Да, я  считаю, что я их всё равно, что украл, а если хотите, действительно  "присвоил". Но по-моему украл. А вчера вечером так уж совсем украл.     

–  Вчера вечером? Но вы сейчас сказали, что уж месяц, как их... достали!     

–  Да, но не у отца, не у отца, не беспокойтесь, не у отца украл, а у ней. Дайте  рассказать и не перебивайте. Это ведь тяжело. Видите: месяц назад призывает  меня Катерина Ивановна Верховцева, бывшая невеста моя... Знаете вы ее?     

–  Как же-с, помилуйте.     

–  Знаю, что знаете. Благороднейшая душа, благороднейшая из благородных, но меня  ненавидевшая давно уже, о, давно, давно... и заслуженно, заслуженно  ненавидевшая!     

–  Катерина Ивановна? – с удивлением переспросил следователь. Прокурор тоже ужасно  уставился.     

–  О, не произносите имени ее всуе! Я подлец, что ее вывожу. Да, я видел, что она  меня ненавидела... давно... с самого первого раза, с самого того у меня на  квартире еще там... Но довольно, довольно, это вы даже и знать недостойны, это  не надо вовсе... А надо лишь то, что она призвала меня месяц назад, выдала мне  три тысячи, чтоб отослать своей сестре и еще одной родственнице в Москву (и как  будто сама не могла послать!), а я... это было именно в тот роковой час моей  жизни, когда я... ну, одним словом, когда я только что полюбил другую, ее,  теперешнюю, вон она у вас теперь там внизу сидит. Грушеньку... я схватил ее  тогда сюда в Мокрое и прокутил здесь в два дня половину этих проклятых трех  тысяч, т. е. полторы тысячи, а другую половину удержал на себе. Ну вот, эти  полторы тысячи, которые я удержал, я и носил с собой на шее, вместо ладонки, а  вчера распечатал и прокутил. Сдача в восемьсот рублей у вас теперь в руках,  Николай Парфенович, это сдача со вчерашних полутора тысяч.     

–  Позвольте, как же это, ведь вы прокутили тогда здесь месяц назад три тысячи, а  не полторы, все это знают?     

–  Кто ж это знает? Кто считал? Кому я давал считать?     

–  Помилуйте, да вы сами говорили всем, что прокутили тогда ровно три тысячи.     

–  Правда, говорил, всему городу говорил, и весь город говорил, и все так считали,  и здесь, в Мокром так же все считали, что три тысячи. Только всё-таки я  прокутил не три, а полторы тысячи, а другие полторы зашил в ладонку; вот как  дело былo, господа, вот откуда эти вчерашние деньги...     

–  Это почти чудесно... – пролепетал Николай Парфенович.     

–  Позвольте спросить, – проговорил наконец прокурор, – не объявляли ли вы хоть  кому-нибудь об этом обстоятельстве прежде... то есть, что полторы эти тысячи  оставили тогда же, месяц назад, при себе?     

–  Никому не говорил.     

–  Это странно. Неужели так-таки совсем никому?     

–  Совсем никому. Никому и никому.     

–  Но почему же такое умолчание? Что побудило вас сделать из этого такой секрет? Я  объяснюсь точнее: вы объявили нам наконец вашу тайну, по словам вашим столь  "позорную", хотя в сущности – то есть конечно лишь относительно  говоря – этот поступок, то есть именно присвоение чужих трех тысяч рублей, и  без сомнения, лишь временное – поступок этот, на мой взгляд по крайней мере,  есть лишь в высшей степени поступок легкомысленный, но не столь позорный,  принимая кроме того во внимание и ваш характер... Ну, положим, даже и зазорный  в высшей степени поступок, я согласен, но зазорный, всё же не позорный... То  есть, я веду собственно к тому, что про растраченные вами эти три тысячи от  госпожи Верховцевой уже многие догадывались в этот месяц и без вашего  признания, я слышал эту легенду сам... Михаил Макарович например тоже слышал.  Так что наконец это почти уже не легенда, а сплетня всего города. К тому же  есть следы, что и вы сами, если не ошибаюсь, кому-то признавались в этом, то  есть именно, что деньги эти от госпожи Верховцевой... А потому и удивляет меня  слишком, что вы придавали до сих пор, то есть до самой настоящей минуты, такую  необычайную тайну этим отложенным по вашим словам полутора тысячам, сопрягая с  вашею тайной этою какой-то даже ужас... Невероятно, чтобы подобная тайна могла  стoить вам стольких мучений к признанию... потому что вы кричали сейчас даже,  что лучше на каторгу, чем признаться...     

Прокурор  замолк. Он разгорячился. Он не скрывал своей досады, почти злобы, и выложил всё  накопившееся, даже не заботясь о красоте слога, то есть бессвязно и почти  сбивчиво.     

–  Не в полутора тысячах заключался позор, а в том, что эти полторы тысячи я  отделил от тех трех тысяч, – твердо произнес Митя.     

–  Но что же, – раздражительно усмехнулся прокурор, – что именно в том позорного,  что уже от взятых зазорно, или, если сами желаете, то и позорно, трех тысяч вы  отделили половину по своему усмотрению? Важнее то, что вы три тысячи присвоили,  а не то, как с ними распорядились. Кстати, почему вы именно так распорядились,  то есть отделили эту половину? Для чего, для какой цели так сделали, можете это  нам объяснить?     

–  О, господа, да в цели-то и вся сила! – воскликнул Митя: – отделил по подлости,  то есть по расчету, ибо расчет в этом случае и есть подлость... И целый месяц  продолжалась эта подлость!     

–  Непонятно.     

–  Удивляюсь вам. А впрочем объяснюсь еще, действительно может быть непонятно.  Видите, следите за мной: я присвояю три тысячи, вверенные моей чести, кучу на  них, прокутил все, на утро являюсь к ней и говорю: "Катя. виноват, я  прокутил твои три тысячи", – ну чтo, хорошо? Нет, не хорошо, – бесчестно и  малодушно, зверь и до зверства не умеющий сдержать себя человек, так ли, так  ли? Но всё же не вор? Не прямой же ведь вор, не прямой, согласитесь! Прокутил,  но не украл! Теперь второй, еще выгоднейший случай, следите за мной, а то я  пожалуй опять собьюсь – как-то голова кружится, – итак второй случай:  прокучиваю я здесь только полторы тысячи из трех, то есть половину. На другой  день прихожу к ней и приношу эту половину: "Катя, возьми от меня, мерзавца  и легкомысленного подлеца, эту половину, потому что половину я прокутил,  прокучу стало быть и эту, так чтобы от греха долой!" Ну как в таком  случае? Всё, что угодно, и зверь и подлец, но уже не вор, не вор окончательно,  ибо, если б вор, то наверно бы не принес назад половину сдачи, а присвоил бы и  ее. Тут же она видит, что коль скоро принес половину, то донесет и остальные,  то есть прокученные, всю жизнь искать будет, работать будет, но найдет и  отдаст. Таким образом подлец, но не вор, не вор, как хотите, не вор!     

–  Положим, что есть некоторая разница, – холодно усмехнулся прокурор. – Но  странно всё-таки, что вы видите в этом такую роковую уже разницу.     

–  Да, вижу такую роковую разницу! Подлецом может быть всякий, да и есть, пожалуй,  всякий, но вором может быть не всякий, а только архиподлец. Ну да я там этим  тонкостям не умею... А только вор подлее подлеца, вот мое убеждение. Слушайте:  я ношу деньги целый месяц на себе, завтра же я могу решиться их отдать, и я уже  не подлец, но решиться-то я не могу, вот чтo, хотя и каждый день решаюсь, хотя  и каждый день толкаю себя: "решись, решись, подлец", и вот весь месяц  не могу решиться, вот чтo! Чтo, хорошо по-вашему, хорошо?     

–  Положим, не так хорошо, это я отлично могу понять и в этом я не спорю, –  сдержанно ответил прокурор. – Да и вообще отложим всякое препирание об этих  тонкостях и различиях, а вот опять-таки если бы вам угодно было перейти к делу.  А дело именно в том, что вы еще не изволили нам объяснить, хотя мы и  спрашивали: для чего первоначально сделали такое разделение в этих трех  тысячах, то есть одну половину прокутили, а другую припрятали? Именно для чего  собственно припрятали, на что хотели собственно эти отделенные полторы тысячи  употребить? Я на этом вопросе настаиваю, Дмитрий Федорович.     

–  Ах, да и в самом деле! – вскричал Митя, ударив себя по лбу, – простите, я вас мучаю,  а главного и не объясняю, а то бы вы вмиг поняли, ибо в цели-то, в цели-то этой  и позор! Видите, тут всё этот старик, покойник, он всё Аграфену Александровну  смущал, а я ревновал, думал тогда, что она колеблется между мною и им: вот и  думаю каждый день: что если вдруг с ее стороны решение, что если она устанет  меня мучить, и вдруг скажет мне: "тебя люблю, а не его, увози меня на край  света". А у меня всего два двугривенных; с чем увезешь, чтo тогда делать, –  вот и пропал. Я ведь ее тогда не знал и не понимал, я думал, что ей денег надо  и что нищеты моей она мне не простит. И вот я ехидно отсчитываю половину от  трех тысяч и зашиваю иглой хладнокровно, зашиваю с расчетом, еще до пьянства  зашиваю, а потом, как уж зашил, на остальную половину еду пьянствовать! Нет-с,  это подлость! поняли теперь?     

Прокурор  громко рассмеялся, следователь тоже.     

–  По-моему, даже благоразумно и нравственно, что удержались и не все прокутили, –  прохихикал Николай Парфенович, – потому что чтo же тут такого-с?     

–  Да то что украл, вот чтo! О Боже, вы меня ужасаете непониманием! Всё время,  пока я носил эти полторы тысячи, зашитые на груди, я каждый день и каждый час  говорил себе: "ты вор, ты вор!" Да я оттого и свирепствовал в этот  месяц, оттого и дрался в трактире, оттого и отца избил, что чувствовал себя  вором! Я даже Алеше, брату моему, не решился и не посмел открыть про эти  полторы тысячи: до того чувствовал, что подлец и мазурик! Но знайте, что пока я  носил, я в то же время каждый день и каждый час мой говорил себе: "Нет,  Дмитрий Федорович, ты может быть еще и не вор". Почему? А именно потому,  что ты можешь завтра пойти и отдать эти полторы тысячи Кате. И вот вчера только  я решился сорвать мою ладонку с шеи, идя от Фени к Перхотину, а до той минуты  не решался, и только что сорвал, в ту же минуту стал уже окончательный и  бесспорный вор, вор и бесчестный человек на всю жизнь. Почему? Потому что  вместе с ладонкой и мечту мою пойти к Кате и сказать: "я подлец, а не  вор" разорвал! Понимаете теперь, понимаете!     

–  Почему же вы именно вчера вечером на это решились? – прервал было Николай  Парфенович.     

–  Почему? Смешно спрашивать: потому что осудил себя на смерть, в пять часов утра,  здесь на рассвете: "Ведь всё равно, подумал, умирать подлецом или  благородным!" Так вот нет же, не всё равно оказалось! Верите ли, господа,  не то, не то меня мучило больше всего в эту ночь, что я старика-слугу убил, и  что грозила Сибирь, и еще когда? когда увенчалась любовь моя и небо открылось  мне снова! О, это мучило, но не так; всё же не так, как это проклятое сознание,  что я сорвал наконец с груди эти проклятые деньги и их растратил, а стало быть  теперь уже вор окончательный! О, господа, повторяю вам с кровью сердца: много я  узнал в эту ночь! Узнал я, что не только жить подлецом невозможно, но и умирать  подлецом невозможно... Нет, господа, умирать надо честно!..     

Митя  был бледен. Лицо его имело изможденный и измученный вид, несмотря на то, что он  был до крайности разгорячен.     

–  Я начинаю вас понимать, Дмитрий Федорович, – мягко и даже как бы сострадательно  протянул прокурор, – но всё это, воля ваша, по-моему лишь нервы... болезненные  нервы ваши, вот что-с. И почему бы, например, вам, чтоб избавить себя от  стольких мук, почти целого месяца, не пойти и не отдать эти полторы тысячи той  особе, которая вам их доверила, и, уже объяснившись с нею, почему бы вам, в  виду вашего тогдашнего положения, столь ужасного, как вы его рисуете, не  испробовать комбинацию, столь естественно представляющуюся уму, то есть после  благородного признания ей в ваших ошибках, почему бы вам у ней же и не  попросить потребную на ваши расходы сумму, в которой она, при великодушном  сердце своем и видя ваше расстройство, уж конечно бы вам не отказала, особенно  если бы под документ, или наконец хотя бы под такое же обеспечение, которое вы  предлагали купцу Самсонову и госпоже Хохлаковой? Ведь считаете же вы даже до  сих пор это обеспечение ценным?     

Митя  вдруг покраснел:     

–  Неужто же вы меня считаете даже до такой уж степени подлецом? Не может быть,  чтобы вы это серьезно!.. – проговорил он с негодованием, смотря в глаза  прокурору и как бы не веря, что от него слышал.     

–  Уверяю вас, что серьезно... Почему вы думаете, что не серьезно? – удивился в  свою очередь и прокурор.     

–  О, как это было бы подло! Господа, знаете ли вы, что вы меня мучаете! Извольте,  я вам всё скажу, так и быть, я вам теперь уже во всей моей инфернальности  признаюсь, но, чтобы вас же устыдить, и вы сами удивитесь, до какой подлости  может дойти комбинация чувств человеческих. Знайте же, что я уже имел эту  комбинацию сам, вот эту самую, про которую вы сейчас говорили, прокурор! Да,  господа, и у меня была эта мысль в этот проклятый месяц, так что почти уже  решался идти к Кате, до того был подл! Но идти к ней, объявить ей мою измену, и  на эту же измену, для исполнения же этой измены, для предстоящих расходов на  эту измену, у ней же, у Кати же, просить денег (просить, слышите, просить!) и  тотчас от нее же убежать с другою, с её соперницей, с её ненавистницей и  обидчицей, – помилуйте, да вы с ума сошли, прокурор!     

–  С ума не с ума, но конечно я с горяча не сообразил... насчет этой самой вот  женской ревности... если тут действительно могла быть ревность, как вы  утверждаете... да, пожалуй, тут есть нечто в этом роде, – усмехнулся прокурор.     

–  Но это была бы уж такая мерзость, – свирепо ударил Митя кулаком по столу, – это  так бы роняло, что уж я и не знаю! Да знаете ли вы, что она могла бы мне дать  эти деньги, да и дала бы, наверно дала бы, из отмщения мне дала бы, из  наслаждения мщением, из презрения ко мне дала бы, потому что это тоже  инфернальная душа и великого гнева женщина! Я-то бы деньги взял, о, взял бы,  взял, и тогда всю жизнь... о Боже! Простите, господа, я потому так кричу, что у  меня была эта мысль еще так недавно, еще всего только третьего дня, именно  когда я ночью с Лягавым возился, и потом вчера, да, и вчера, весь день вчера, я  помню это, до самого этого случая...     

–  До какого случая? – ввернул было Николай Парфенович с любопытством, но Митя не  расслышал.     

–  Я сделал вам страшное признание, – мрачно заключил он. – Оцените же его,  господа. Да мало того, мало оценить, не оцените, а цените его, а если нет, если  и это пройдет мимо ваших душ: то тогда уже вы прямо не уважаете меня, господа,  вот чтo я вам говорю, и я умру от стыда, что признался таким, как вы! О, я  застрелюсь! Да я уже вижу, вижу, что вы мне не верите! Как, так вы и это хотите  записывать? – вскричал он уже в испуге.     

–  Да вот чтo вы сейчас сказали, – в удивлении смотрел на него Николай Парфенович,  – то есть, что вы до самого последнего часа всё еще располагали идти к госпоже  Верховцевой просить у нее эту сумму... Уверяю вас, что это очень важное для нас  показание, Дмитрий Федорович, то есть про весь этот случай... и особенно для  вас, особенно для вас важное.     

–  Помилосердуйте, господа, – всплеснул руками Митя, – хоть этого-то не пишите,  постыдитесь! Ведь я так-сказать душу мою разорвал пополам пред вами, а вы  воспользовались и роетесь пальцами по разорванному месту в обеих половинах... О  Боже!     

Он  закрылся в отчаянии руками.     

–  Не беспокойтесь так, Дмитрий Федорович, – заключил прокурор, – всё теперь  записанное вы потом прослушаете сами и с чем не согласитесь, мы по вашим словам  изменим, а теперь я вам один вопросик еще в третий раз повторю: неужто в самом  деле никто, так-таки вовсе никто, не слыхал от вас об этих зашитых вами в ладонку  деньгах? Это, я вам скажу, почти невозможно представить.     

–  Никто, никто, я сказал, иначе вы ничего не поняли! Оставьте меня в покое.     

–  Извольте-с, это дело должно объясниться и еще много к тому времени впереди, но  пока рассудите: у нас может быть десятки свидетельств о том, что вы именно сами  распространяли, и даже кричали везде о трех тысячах, истраченных вами, о трех,  а не о полутора, да и теперь, при появлении вчерашних денег, тоже многим успели  дать знать, что денег опять привезли с собою три тысячи...     

–  Не десятки, а сотни свидетельств у вас в руках, две сотни свидетельств, две  сотни человек слышали, тысяча слышала! – воскликнул Митя.     

–  Ну вот видите-с, все, все свидетельствуют. Так ведь значит же что-нибудь слово  все?     

–  Ничего не значит, я соврал, а за мной и все стали врать.     

–  Да зачем же вам-то так надо было "врать", как вы изъясняетесь?     

–  А чорт знает. Из похвальбы может быть... так... что вот так много денег  прокутил... Из того может, чтоб об этих зашитых деньгах забыть... да, это  именно оттого... чорт... который раз вы задаете этот вопрос? Ну соврал и  кончено, раз соврал и уж не хотел переправлять. Из-за чего иной раз врет  человек?     

–  Это очень трудно решить, Дмитрий Федорович, из-за чего врет человек, –  внушительно проговорил прокурор. – Скажите, однако, велика ли была эта, как вы  называете её, ладонка, на вашей шее?     

–  Нет, не велика.     

–  А какой например величины?     

–  Бумажку сторублевую пополам сложить, вот и величина.     

–  А лучше бы вы нам показали лоскутки? Ведь они где-нибудь при вас?     

–  Э, чорт... какие глупости... я не знаю, где они.     

–  Но позвольте однако: где же и когда вы ее сняли с шеи? Ведь вы, как сами  показываете, домой не заходили?     

–  А вот как от Фени вышел и шел к Перхотину, дорогой и сорвал с шеи и вынул  деньги.     

–  В темноте?     

–  Для чего тут свечка? Я это пальцем в один миг сделал.     

–  Без ножниц, на улице?     

–  На площади, кажется; зачем ножницы? ветхая тряпка, сейчас разодралась.     

–  Куда же вы ее потом дели?     

–  Там же и бросил.     

–  Где именно?     

–  Да на площади же, вообще на площади! Чорт ее знает, где на площади. Да для чего  вам это?     

–  Это чрезвычайно важно, Дмитрий Федорович: вещественные доказательства в вашу же  пользу, и как это вы не хотите понять? Кто же вам помогал зашивать месяц назад?      

–  Никто не помогал, сам зашил.     

–  Вы умеете шить?     

–  Солдат должен уметь шить, а тут и уменья никакого не надо.     

–  Где же вы взяли материал, то есть эту тряпку, в которую зашили?     

–  Неужто вы не смеетесь?     

–  Отнюдь нет, и нам вовсе не до смеха, Дмитрий Федорович.     

–  Не помню, где взял тряпку, где-нибудь взял.     

–  Как бы, кажется, этого-то уж не запомнить?     

–  Да ей Богу же не помню, может что-нибудь разодрал из белья.     

–  Это очень интересно: в вашей квартире могла бы завтра отыскаться эта вещь,  рубашка, может быть, от которой вы оторвали кусок. Из чего эта тряпка была: из  холста, из полотна?     

–  Чорт ее знает из чего. Постойте... Я, кажется, ни от чего не отрывал. Она была  коленкоровая... Я, кажется, в хозяйкин чепчик зашил.     

–  В хозяйкин чепчик?     

–  Да, я у ней утащил.     

–  Как это утащили?     

–  Видите, я, действительно, помнится, как-то утащил один чепчик на тряпки, а  может перо обтирать. Взял тихонько, потому никуда негодная тряпка, лоскутки у  меня валялись, а тут эти полторы тысячи, я взял и зашил... Кажется, именно в  эти тряпки зашил. Старая коленкоровая дрянь, тысячу раз мытая.     

–  И вы это твердо уже помните?     

–  Не знаю, твердо ли. Кажется, в чепчик. Ну да наплевать!     

–  В таком случае ваша хозяйка могла бы по крайней мере припомнить, что у нее  пропала эта вещь?     

–  Вовсе нет, она и не хватилась. Старая тряпка, говорю вам, старая тряпка, гроша  не стoит.     

–  А иголку откуда взяли, нитки?     

–  Я прекращаю, больше не хочу. Довольно! – рассердился наконец Митя.     

–  И странно опять-таки, что вы так совсем уж забыли, в каком именно месте бросили  на площади эту... ладонку.     

–  Да велите завтра площадь выместь, может найдете, – усмехнулся Митя. – Довольно,  господа, довольно, – измученным голосом порешил он. – Вижу ясно: вы мне не  поверили! Ни в чем и ни на грош! Вина моя, а не ваша, не надо было соваться.  Зачем, зачем я омерзил себя признанием в тайне моей! А вам это смех, я по  глазам вашим вижу. Это вы меня, прокурор, довели! Пойте себе гимн, если  можете... Будьте вы прокляты, истязатели!     

Он  склонился головой и закрыл лицо руками. Прокурор и следователь молчали. Чрез  минуту он поднял голову и как-то без мысли поглядел на них. Лицо его выражало  уже совершившееся, уже безвозвратное отчаяние, и он как-то тихо замолк, сидел и  как будто себя не помнил. Между тем надо было оканчивать дело: следовало  неотложно перейти к допросу свидетелей. Было уже часов восемь утра. Свечи давно  уже как потушили. Михаил Макарович и Калганов, всё время допроса входившие и  уходившие из комнаты, на этот раз оба опять вышли. Прокурор и следователь имели  тоже чрезвычайно усталый вид. Наставшее утро было ненастное, всё небо  затянулось облаками и дождь лил как из ведра. Митя без мысли смотрел на окна.     

–  А можно мне в окно поглядеть? – спросил он вдруг Николая Парфеновича.     

–  О, сколько вам угодно, – ответил тот.     

Митя  встал и подошел к окну. Дождь так и сек в маленькие зеленоватые стекла окошек.  Виднелась прямо под окном грязная дорога, а там дальше, в дождливой мгле,  черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более, казалось, почерневших и  победневших от дождя. Митя вспомнил про "Феба златокудрого" и как он  хотел застрелиться с первым лучем его: "пожалуй, в такое утро было бы и  лучше", усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз рукой, повернулся к  "истязателям":     

–  Господа! – воскликнул он, – я ведь вижу, что я пропал. Но она? Скажите мне про нее,  умоляю вас, неужели и она пропадет со мной? Ведь она невинна, ведь она вчера  кричала не в уме, что "во всём виновата". Она ни в чем, ни в чем не  виновата! Я всю ночь скорбел, с вами сидя... Нельзя ли, не можете ли мне  сказать: что вы с нею теперь сделаете?     

–  Решительно успокойтесь на этот счет, Дмитрий Федорович, – тотчас же и с видимою  поспешностью ответил прокурор, – мы не имеем пока никаких значительных мотивов  хоть в чем-нибудь обеспокоить особу, которою вы так интересуетесь. В дальнейшем  ходе дела, надеюсь, окажется тоже... Напротив, сделаем в этом смысле всё, что  только можно с нашей стороны. Будьте совершенно спокойны.     

–  Господа, благодарю вас, я ведь так и знал, что вы всё-таки же честные и  справедливые люди, несмотря ни на что. Вы сняли бремя с души... Ну, что же мы  теперь будем делать? Я готов.     

–  Да вот-с, поспешить бы надо. Нужно неотложно перейти к допросу свидетелей. Всё  это должно произойти непременно в вашем присутствии, а потому...     

–  А не выпить ли сперва чайку? – перебил Николай Парфенович, – ведь уж, кажется,  заслужили!     

Порешили,  что если есть готовый чай внизу (в виду того, что Михаил Макарович наверно ушел  "почаевать"), то выпить по стаканчику и затем "продолжать и  продолжать". Настоящий же чай и "закусочку" отложить до более  свободного часа. Чай действительно нашелся внизу, и его в скорости доставили на  верх. Митя сначала отказался от стакана, который ему любезно предложил Николай  Парфенович, но потом сам попросил и выпил с жадностью. Вообще же имел какой-то  даже удивительно измученный вид. Казалось бы, при его богатырских силах, что  могла значить одна ночь кутежа и хотя бы самых сильных при том ощущений? Но он  сам чувствовал, что едва сидит, а по временам так все предметы начинали как бы  ходить и вертеться у него пред глазами. "Еще немного и пожалуй бредить  начну", подумал он про себя.     

 VIII. ПОКАЗАНИЕ  СВИДЕТЕЛЕЙ. ДИТЁ.    

     

Допрос  свидетелей начался. Но мы уже не станем продолжать наш рассказ в такой  подробности, в какой вели его до сих пор. А потому и опустим о том, как Николай  Парфенович внушал каждому призываемому свидетелю, что тот должен показывать по  правде и совести, и что впоследствии должен будет повторить это показание свое  под присягой. Как наконец от каждого свидетеля требовалось, чтоб он подписал  протокол своих показаний и пр., и пр. Отметим лишь одно, что главнейший пункт,  на который обращалось всё внимание допрашивавших, преимущественно был всё тот  же самый вопрос о трех тысячах, то-есть было ли их три или полторы в первый  раз, то-есть в первый кутеж Дмитрия Федоровича здесь в Мокром, месяц назад, и  было ли их три или полторы тысячи вчера, во второй кутеж Дмитрия Федоровича.  Увы, все свидетельства, все до единого, оказались против Мити и ни одного в его  пользу, а иные из свидетельств так даже внесли новые, почти ошеломляющие факты  в опровержение показаний его. Первым спрошенным был Трифон Борисыч. Он предстал  пред допрашивающими без малейшего страха, напротив с видом строгого и сурового  негодования против обвиняемого и тем несомненно придал себе вид чрезвычайной  правдивости и собственного достоинства. Говорил мало, сдержанно, ждал вопросов,  отвечал точно и обдуманно. Твердо и не обинуясь показал, что месяц назад не  могло быть истрачено менее трех тысяч, что здесь все мужики покажут, что  слышали о трех тысячах от самого "Митрий Федорыча": "Одним  цыганкам сколько денег перебросали. Им одним небось за тысячу перевалило".      

–  И пятисот, может, не дал, – мрачно заметил на это Митя, – вот только не считал  тогда, пьян был, а жаль...     

Митя  сидел на этот раз сбоку, спиной к занавескам, слушал мрачно, имел вид грустный  и усталый, как бы говоривший: "Э, показывайте, что хотите, теперь всё  равно!"     

–  Больше тысячи пошло на них, Митрий Федорыч, – твердо опроверг Трифон Борисович,  – бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этот вор и мошенник, конокрады  они, угнали их отселева, а то они сами может показали бы, скольким от вас  поживились. Сам я в руках у вас тогда сумму видел, – считать не считал, вы мне  не давали, это справедливо, – а на глаз, помню, многим больше было, чем полторы  тысячи... Куды полторы! Видывали и мы деньги, могим судить...     

Насчет  вчерашней же суммы Трифон Борисович прямо показал, что Дмитрий Федорович сам  ему, только что встал с лошадей, объявил, что привез три тысячи.     

–  Полно, так ли, Трифон Борисыч, – возразил было Митя, – неужто так-таки  положительно объявил, что привез три тысячи?     

–  Говорили, Митрий Федорыч. При Андрее говорили. Вот он тут сам Андрей, еще не  уехал, призовите его. А там в зале, когда хор потчевали, так прямо закричали,  что шестую тысячу здесь оставляете, – с прежними, то-есть, оно так понимать  надо. Степан да Семен слышали, да Петр Фомич Калганов с вами тогда рядом стоял,  может и они тоже запомнили...