1 2 3 4 5 6 7 8 
Андрей зябко передернул плечами. Сам виноват, слюнтяй, распустил вожжи, демократ вшивый, народолюбец… Надо было тогда этого рыжего Хнойпека поставить к стенке, мерзавца, разом всю эту банду взять за глотку – они бы у меня сейчас по струночке ходили! Главное, случай-то какой был! Групповое изнасилование, причем зверское, причем туземки, причем несовершеннолетней туземки… И как этот Хнойпек нагло ухмылялся – нагло, сыто, отвратно, – когда я орал на них… и как они все позеленели, когда я вытащил пистолет… Ах, полковник, полковник! Либерал вы, а не боевой офицер! «Ну, зачем же сразу расстреливать, советник? Существуют же и иные методы воздействия!..» Не-ет, полковник, на этих Хнойпеков иными методами, как видно, не воздействуешь… А после этого все пошло сикось-накось. Девчонка увязалась за отрядом, я это обстоятельство позорно проморгал (от удивления, что ли?), а потом начались из-за нее драки и свары… И опять же, надо было к первой же драке привязаться, поставить кого-нибудь к стенке, а девку выпороть и вышвырнуть из лагеря вон… А только – куда ее вышвырнешь? Начались горелые кварталы, безводье, появились волки…

Внизу вдруг яростно зарычали, заматерились, что-то упало и покатилось с грохотом, и в круг света из подъезда, спиной вперед, вылетела совершенно голая обезьяна, шлепнулась на задницу, поднявши клуб пыли, и еще не успела подобрать ноги, как на нее из того же подъезда тигром сиганула вторая обезьяна, тоже голая, и они сцепились, покатились по булыжной мостовой, завывая и рыча, хрипя и плюясь, изо всех сил метеля друг друга.

Андрей, вцепившись одной рукой в подоконник, другой бестолково шарил у пояса, забыв, что кобура валяется в кресле, но тут из темноты вынырнул сержант Фогель, налетел, как черная потная туча, гонимая ураганом, навис над мерзавцами, и вот уже ухватил одного за волосы, другого за бороду, оторвал от земли, с сухим треском ударил друг о друга и отшвырнул от себя в разные стороны, как щенков.

– Очень хорошо, сержант! – раздался слабый, но твердый голос полковника. – Привязать негодяев на ночь к койкам, а завтра – на весь день в авангард вне очереди.

– Слушаюсь, господин полковник, – тяжело дыша отозвался сержант. Он глянул направо, где копошилась на булыжнике, силясь подняться, голая обезьяна, и неуверенно добавил: – Осмелюсь доложить, господин полковник, один – не наш. Картограф Рулье.

Андрей замотал головой, освобождая место в глотке, и не своим голосом проревел:

– Картографа Рулье в авангард на три дня, с полной солдатской выкладкой! При повторении драки расстрелять обоих на месте! – В горле у него что-то болезненно сорвалось. – Расстреливать на месте всех мерзавцев, которые осмелятся драться! – просипел он.

Он пришел в себя уже за столом. Поздно, пожалуй, думал он, тупо разглядывая свои грязные подрагивающие пальцы. Поздно. Надо было раньше… Но вы у меня пойдете! Вы у меня будете делать, что вам приказывают! Половину я велю перестрелять… сам перестреляю… но другая половина у меня пойдет по струночке. Хватит… Хватит! А Хнойпеку – первая пуля при любых обстоятельствах. Первая!..

Он пошарил за спиной, вытянул кобуру с ремнем и достал пистолет. Ствол был забит грязью. Он потянул затвор. Затвор пошел туго, оттянулся до половины и застрял в таком положении. Ч-черт, все завязло, все в грязи… За окном было тихо, только позвякивали в отдалении подковки часовых по булыжнику, да еще кто-то сморкался в нижнем этаже и громко шипел сквозь зубы.

Андрей подошел к двери и выглянул в коридор.

– Даган! – позвал он вполголоса.

В углу что-то шевельнулось. Вздрогнув, Андрей присмотрелся: это был Немой. Он сидел в своей обычной позе, скрестив и каким-то очень сложным образом переплетя ноги. Глаза его влажно поблескивали в полутьме.

– Даган! – позвал Андрей громче.

– Иду, сэр! – откликнулись из глубины дома. Послышались шаги.

– Чего ты здесь сидишь? – сказал Андрей Немому. – Зайди в комнату.

Немой, не шевелясь, смотрел на него, подняв широкое лицо.

Андрей вернулся к столу и, когда Даган, постучав, заглянул в комнату, сказал ему:

– Приведите в порядок мой пистолет, пожалуйста.

– Слушаюсь, сэр, – почтительно сказал Даган, взял пистолет и у дверей посторонился, пропуская в комнату Изю.

– Ага, лампа! – сказал Изя, устремляясь прямо к столу. – Слушай, Андрей, а больше у нас нет такой лампы? Надоело мне с фонариком, глаза уже болят…

За последние дни Изя здорово похудел. Все на нем висело, и все на нем было рваное. И разило от него, как от старого козла. Впрочем, и от всех так разило. Кроме полковника.

Андрей смотрел, как Изя, ни на что не обращая внимания, подхватил стул, уселся и придвинул к себе лампу. Потом он принялся доставать из-за пазухи пачки каких-то мятых старых бумаг и раскладывать их перед собой. При этом он по обыкновению слегка подпрыгивал на стуле, шарил по бумагам глазами, словно бы пытаясь прочесть все их сразу, и время от времени пощипывал бородавку. До этой бородавки ему теперь было трудненько добираться по причине густейшей курчавой волосни, покрывавшей щеки, шею и даже, кажется, уши.

– Слушай, ты бы побрился все-таки, – сказал Андрей.

– Зачем это? – рассеянно осведомился Изя.

– Весь командный состав бреется, – сказал Андрей сердито. – Один ты ходишь как чучело.

Изя поднял голову и некоторое время смотрел на Андрея, обнажив среди волосни желтоватые, давно не чищенные зубы.

– Да? – сказал он. – А ты знаешь, я – человек непрестижный. Смотри, какая на мне курточка.

Андрей посмотрел.

– Тоже, между прочим, мог бы заштопать. Сам не умеешь – Дагану отдай.

– По-моему, у Дагана и без меня дел хватает… Кстати, в кого это ты намереваешься стрелять?

– В кого надо, – сказал Андрей мрачно.

– Ну-ну, – сказал Изя и погрузился в чтение.

Андрей глянул на часы. Было уже без десяти. Андрей со вздохом полез под стол, нашарил там башмаки, вынул из них уже затвердевшие носки, понюхал украдкой, потом задрал правую ногу к свету и осмотрел стертую пятку. Ссадина немножко подзатянулась, но было еще больно. Заранее сморщившись, он осторожно натянул задубевший носок и подвигал ступней. Совсем сморщился и потянулся за ботинком. Обувшись, он опоясался ремнем с пустой кобурой, оправил и застегнул куртку.

– На, – сказал Изя и толкнул ему через стол пачку исписанных бумаг.

– Это что? – без всякого интереса спросил Андрей.

– Бумага.

– А-а… – Андрей собрал листки и спрятал в карман куртки. – Спасибо.

Изя уже снова читал. Быстро, как машина.

Андрей вспомнил, как ему не хотелось брать Изю в эту экспедицию – с его нелепым видом огородного чучела, с его вызывающе еврейской физиономией, с его наглым хихиканьем, с его самоочевидной непригодностью к тяжелым физическим нагрузкам. Было совершенно ясно, что Изя будет доставлять массу хлопот, а толку от архивариуса в походных условиях, приближенных к боевым, будет чуть. И все оказалось не так.

То есть, ТАК тоже оказалось. Изя первый стер ноги. Сразу обе. Изя был невыносим на вечерних рапортах со своими идиотскими неуместными шуточками и непрошенной фамильярностью. На третий день пути он ухитрился провалиться в какой-то погреб, и его пришлось вытаскивать всей командой. На пятый день он потерялся и задержал выступление на несколько часов. Во время стычки на триста сороковом километре он вел себя как последний кретин и только чудом остался жив. Солдаты издевались над ним, а Кехада с ним постоянно ссорился. Эллизауэр оказался принципиальным юдофобом, и пришлось делать ему по поводу Изи специальное внушение… Было. Все было.

И при всем при том довольно скоро получилось так, что Изя сделался самой популярной в экспедиции фигурой, не считая, может быть, полковника. А в известном смысле и более популярной. Во-первых, он находил воду. Геологи много и тщетно искали источники, сверлили скалы, потели, совершали изнурительные походы во время общих привалов. Изя просто сидел в волокуше под уродливым самодельным зонтиком и копался в старых бумагах, которых у него набралось уже несколько ящиков. И он четыре раза предсказал, где искать подземные цистерны. Правда, одна цистерна оказалась пересохшей, а в другой вода порядочно протухла, но дважды экспедиция получила прекрасную воду, благодаря Изе и только Изе.

Во-вторых, он нашел склад солярки, после чего антисемитизм Эллизауэра сделался в значительной степени абстрактным. «Я ненавижу жидов, – объяснялся он своему главному мотористу. – Нет ничего на свете хуже жида. Однако я никогда ничего не имел против евреев! Возьми, скажем, Кацмана…»

Далее, Изя всех снабжал бумагой. Запасы пипифакса кончились после первого же взрыва желудочных заболеваний, и вот тут популярность Изи – единственного обладателя и хранителя бумажных богатств в стране, где не то что лопуха, пучка травы не отыщешь, – тут уж популярность Изи достигла наивозможнейшего предела.

Не прошло и двух недель, как Андрей с некоторой даже ревностью обнаружил, что Изю любят. Все. Даже солдаты, что было совершенно уже невероятно. Во время привалов они толклись около него и, раскрывши рты, слушали его трепотню. Они по собственному почину и с удовольствием перетаскивали с места на место его железные ящики с документацией. Они жаловались ему и выпендривались перед ним, как школьники перед любимым учителем. Фогеля они ненавидели, полковника – трепетали, с научниками дрались, а с Изей – смеялись. Не над ним уже – с ним!.. «Вы знаете, Кацман, – сказал однажды полковник. – Я никогда не понимал, зачем в армии нужны комиссары. У меня никогда не было комиссара, но вас бы я, пожалуй, на такую должность взял…»

Изя кончил разбирать одну пачку бумаг и извлек из-за пазухи вторую.

– Есть что-нибудь интересное? – спросил Андрей. Спросил не потому, что ему было на самом деле любопытно, а просто захотелось как-то выразить нежность, которую он вдруг испытал сейчас к этому неуклюжему, нелепому, даже неприятному на вид человеку.

Изя не успел ответить – успел только головой помотать. Дверь распахнулась, и в комнату шагнул полковник Сент-Джеймс.

– Разрешите, советник? – произнес он.

– Прошу вас, полковник, – сказал Андрей, поднимаясь. – Добрый вечер.

Изя вскочил и пододвинул полковнику кресло.

– Вы очень любезны, комиссар, – сказал полковник и медленно, в два разделения, уселся. Выглядел он как обычно – подтянутый, свежий, пахнущий одеколоном и хорошим табаком, – только вот щеки у него последнее время малость ввалились и необычайно глубоко запали глаза. И ходил он теперь уже не со своеобычным стеком, а с длинной черной тростью, на которую заметно опирался, когда приходилось стоять.

– Эта безобразная драка под окнами… – сказал полковник. – Я приношу вам свои извинения, советник, за моего солдата.

– Будем надеяться, что это была последняя драка, – сказал Андрей угрюмо. – Я больше не намерен этого терпеть.

Полковник рассеянно покивал.

– Солдаты всегда дерутся, – заметил он небрежно. – В британской армии это, собственно, поощряется. Боевой дух, здоровая агрессивность и так далее… Но вы, разумеется, правы. В таких тяжелых походных условиях это нетерпимо. – Он откинулся в кресле, достал и принялся набивать трубку. – А ведь потенциального противника все не видно, советник! – сказал он юмористически. – Я предвижу в связи с этим большие осложнения для моего бедного генерального штаба. Да и для господ политиков – тоже, если быть откровенным…

– Наоборот! – воскликнул Изя. – Вот теперь-то для всех нас и начнутся самые горячие денечки! Поскольку настоящего противника не существует, необходимо его придумать. А как показывает мировой опыт, самый страшный противник – это противник придуманный. Уверяю вас, это будет невероятно жуткое чудовище. Армию придется удвоить.

– Вот как? – сказал полковник по-прежнему юмористически. – Интересно, кто же будет его придумывать? Уж не вы ли, мой комиссар?

– Вы! – сказал Изя торжественно. – Вы в первую очередь. – Он принялся загибать пальцы. – Во-первых, вам придется создать при генеральном штабе отдел политической пропаганды…

В дверь постучали, и прежде чем Андрей успел ответить, вошли Кехада и Эллизауэр. Кехада был мрачен, Эллизауэр неопределенно улыбался откуда-то из-под самого потолка.

– Прошу садиться, господа, – холодно предложил им Андрей. Он постучал по столу костяшками пальцев и сказал Изе: – Кацман, мы начинаем.

Изя оборвал себя на полуслове и с готовностью повернулся лицом к Андрею, перекинув руку через спинку кресла. Полковник снова выпрямился и сложил ладони на набалдашнике трости.

– Ваше слово, Кехада, – сказал Андрей.

Начальник научной части сидел прямо перед ним, широко расставив толстые, как у штангиста, ноги, чтобы не мокло в шагу, а Эллизауэр, как всегда, устроился у него за спиной, сильно там ссутулившись, чтобы не слишком торчать.

– По геологии ничего нового, – мрачно сказал Кехада. – По-прежнему глина, песок. Никаких следов воды. Здешний водопровод давно пересох. Может быть, именно поэтому они и ушли отсюда, не знаю… Данные по солнцу, ветру и так далее… – Он достал из нагрудного кармана листок бумаги, перебросил Андрею. – У меня пока все.

Андрею очень не понравилось это «пока», но он только кивнул и стал смотреть на Эллизауэра.

– Транспортная часть?

Эллизауэр распрямился и заговорил поверх головы Кехады:

– Пройдено сегодня тридцать восемь километров. Двигатель трактора номер второй надо ставить на капитальный ремонт. Очень сожалею, господин советник, но – увы…

– Так, – сказал Андрей. – Что это значит – капитальный ремонт?

– Два-три дня, – сказал Эллизауэр. – Часть узлов придется заменить, а другие привести в порядок. Может быть, даже четыре дня. Или пять.

– Или десять, – сказал Андрей. – Дайте рапорт.

– Или десять, – согласился Эллизауэр, все так же неопределенно улыбаясь. Не вставая, он протянул через плечо Кехады свой рапорт.

– Вы это в шутку? – стараясь говорить спокойно, произнес Андрей.

– Что именно, господин советник? – Эллизауэр испугался. Или только сделал вид, что испугался.

– Три дня или десять дней, господин специалист?!

– Я очень сожалею, господин советник… – забормотал Эллизауэр. – Я боюсь сказать точно… Мы не в гараже, и потом мой Пермяк… У него какая-то сыпь, и весь день его рвало… Он у меня главный моторист, господин советник…

– А вы? – сказал Андрей.

– Я сделаю все, что смогу… Другое дело, что в наших условиях… я имею в виду – в полевых условиях…

Некоторое время он еще продолжал болтать что-то насчет мотористов, насчет крана, которого не захватили, а ведь он предупреждал… насчет сверлильного станка, которого здесь нет и быть, к сожалению, не может, снова насчет моториста и еще что-то там про поршни и пальцы… С каждой минутой он говорил все тише, все невнятней и наконец замолчал совсем, а Андрей все это время, не отрываясь, смотрел ему в глаза, и было совершенно ясно, что этот длинный трусливый пройдоха совсем заврался, и сам уже понимает это, и видит, что все это понимают, и пытается как-то вывернуться, но не умеет, и все-таки намерен твердо стоять на своем вранье до победного конца.

Потом Андрей опустил глаза и уставился в его рапорт, в неряшливые строчки, нацарапанные куриным почерком, но ничего при этом не видел и не понимал. Сговорились, гады, думал он с тихим отчаянием. Эти – тоже сговорились. Ну, как мне теперь с ними?.. Пистолета нет, жалко… Шлепнуть Эллизауэра… или запугать так, чтобы обосрался… Нет – Кехада, Кехада, вот кто у них главный. На меня все хочет свалить… Всю эту протухшую, провонявшую затею хочет свалить на меня одного… подонок, толстый боров… Ему хотелось заорать и изо всех сил ахнуть кулаком по столу.

Молчание становилось нестерпимым. Изя вдруг нервно заерзал на стуле и принялся бормотать:

– В чем, собственно, дело? В конце концов, торопиться нам особенно некуда. Сделаем остановку… В зданиях могут быть архивы… Воды здесь, правда, нет, но за водой можно послать вперед отдельную группу…

И тут его оборвал Кехада.

– Ерунда, – сказал он резко. – Хватит болтать, господа. Давайте ставить точки над «и». Экспедиция провалилась. Воды мы не нашли. Нефти – тоже. И не могли найти при такой организации георазведки. Несемся как сумасшедшие, людей измотали, транспорт измочалили. Дисциплина в отряде ни к черту – девок приблудных подкармливаем, тащим с собой каких-то распространителей слухов… Перспектива давным-давно утеряна, всем на все наплевать. Люди идти дальше не хотят, они не видят, зачем нужно идти, и нам нечего им сказать. Космографические данные оказались просто ни к черту не годными: готовились к полярным холодам, а заехали в раскаленную пустыню. Личный состав экспедиции подобран плохо, с бору по сосенке. Медицинское обеспечение отвратительное. Вот в результате мы и получаем то, что должны были получить: падение морального духа, развал дисциплины, скрытое неповиновение и не сегодня-завтра – бунт. Все.

Кехада замолчал, вытащил портсигар и закурил.

– Что вы, собственно, предлагаете, господин Кехада? – проговорил Андрей спертым голосом. Ненавистное лицо с толстыми усами плавало перед ним в паутине каких-то неопределенных линий. Очень хотелось влепить. Лампой. Прямо по усам…

– По-моему, это тривиально, – произнес Кехада с пренебрежением. – Надо поворачивать оглобли. И немедленно. Пока целы.

Спокойствие, убеждал себя Андрей. Сейчас – только спокойствие. Как можно меньше слов. Не спорить ни в коем случае. Спокойно слушать и молчать. Ах, до чего же хочется влепить!..

– Действительно, – подал голос Эллизауэр. – До каких же пор можно идти? Мои люди меня спрашивают: что же это получается, господин инженер? Договорились идти, пока солнце не сядет за горизонт. Так оно – наоборот, поднимается. Потом договорились, что пока оно не поднимется в зенит… Опять же – не поднимается, до зенита не доходит, а скачет то вверх, то вниз…

Только не спорить, твердил про себя Андрей. Пусть болтают. Это даже интересно, что они там еще придумают сказать… Полковник не выдаст. Армия все решает. Армия!.. Неужели это они Фогеля подговорили, гады?..

– Ну, а вы-то что? – спросил Изя Эллизауэра. – Вы?

– А что – я?

– Они вас спрашивают, понятно… А что вы им отвечаете?

Эллизауэр принялся пожимать плечами и двигать реденькими бровями.

– Даже странно… – бормотал он при этом. – А что я могу им ответить, спрашивается? Вот я и хотел бы узнать, что я должен им отвечать? Откуда мне это знать?..

– То есть вы им ничего не отвечаете?

– А что я могу ответить? Что?! Отвечаю, что начальству виднее…

– Ну и ответ! – сказал Изя, ужасно тараща глаза. – Да такими ответами целую армию разложить можно, не то что несчастных водителей… Я, мол, ребятушки, хоть сейчас готов назад, да вот зверь-начальник не пускает… Вы сами-то понимаете, зачем мы идем? Ведь вы же доброволец, вас никто не принуждал!

– Слушайте, Кацман… – попытался прервать его Кехада. – Давайте говорить о деле!

Изя даже не взглянул на него.

– Вы знали, что будет трудно, Эллизауэр? Знали. Знали, что не за пряниками идем? Знали… Знали, что Городу нужна эта экспедиция? Знали – вы образованный человек, инженер… Знали приказ: идти, пока хватает горючего и воды? Прекрасно знали, Эллизауэр!

– Да я ведь не возражаю! – торопливо заговорил вконец перепуганный Эллизауэр. – Я ведь только вам объясняю, что мои объяснения… то есть что мне не ясно, как им надо отвечать, потому что меня ведь спрашивают…

– Да перестаньте вы вилять, Эллизауэр! – решительно сказал Изя. – Все предельно ясно: дальше идти боитесь, ведете моральный саботаж, разложили собственных подчиненных, а теперь прибежали сюда жаловаться… А вам, между прочим, даже пешком ходить не приходится. Все время ездите…

Давай, Изя, давай, голубчик, думал Андрей с умилением. Врежь ему, паскудине, врежь!.. Он уже обгадился, сейчас в сортир попросится…

– И вообще я не понимаю, из-за чего вся эта паника, – продолжал Изя все так же решительно. – Геология нас подвела? Да господь с ней, с геологией, обойдемся и без геологии. Без космографии тем более обойдемся… Неужели не ясно, что главное наше дело – разведка, сбор информации. Я лично утверждаю, что экспедиция уже сегодня сделала очень много, а может сделать еще больше. Трактор поломался? Не страшно. Пусть его здесь ремонтируют, два дня или десять, я не знаю – оставим здесь самых усталых и больных, а на втором тракторе двинемся потихонечку дальше. Воду найдем – остановимся, подождем оставшихся. Ведь все очень просто, ничего особенного…

– Да, конечно, все очень просто, Кацман, – желчно сказал Кехада. – А пулю в спину не хотите, Кацман? Или в лоб? Вы слишком увлеклись своими архивами, ничего вокруг не замечаете… Солдаты дальше не пойдут. Я это знаю, я слышал, как они договаривались…

Эллизауэр вдруг воздвигся у него за спиной и, бормоча невнятные извинения, демонстративно держась за живот, кинулся вон из комнаты. Крыса, со злорадством подумал Андрей. Сволочь трусливая. Дристун…

Кехада будто ничего не заметил.

– Из своих геологов я могу положиться только на одного человека, – продолжал он. – На солдат и на водителей нельзя полагаться вообще. Конечно, вы можете расстрелять одного или двоих для острастки… может быть, это поможет. Не знаю. Сомневаюсь. И я не уверен, что вы имеете моральное право так поступать. Они не хотят идти, потому что чувствуют себя обманутыми. Потому что они ничего не получили от этого похода и теперь уже не надеются получить. Эта прекрасная легенда, которую так находчиво придумал господин Кацман, – легенда насчет Хрустального Дворца – действовать перестала. Преобладают, знаете ли, Кацман, другие легенды…

– Какого черта? – сказал Изя, заикаясь от негодования. – Я ничего не придумывал!..

Кехада отмахнулся от него почти добродушно.

– Ладно, ладно, теперь это уже не имеет никакого значения. Теперь уже ясно, что дворца не будет, так что и говорить здесь не о чем… Вы же прекрасно знаете, господа, что три четверти ваших добровольцев шли в этот поход за добычей и только за добычей. И что они получили вместо добычи? Кровавый понос да вшивую идиотку для ночных развлечений… Но дело даже не в этом. Мало того, что они разочарованы, – они еще и напуганы. Скажем спасибо господину Кацману. Скажем спасибо господину Паку, которому мы так любезно предложили стол и дом в экспедиции. Стараниями этих господ люди чрезмерно много узнали о том, чт<о> нам предстоит, если мы двинемся дальше. Люди боятся тринадцатого дня. Люди боятся говорящих волков… Мало нам было акульих волков – нам пообещали говорящих!.. Люди боятся железноголовых. А в сочетании с тем, что они уже повидали – все эти немые с вырезанными языками, заброшенные концлагеря, одичавшие кретины, которые молятся источникам, и хорошо вооруженные кретины, которые ни с того ни с сего стреляют из-за угла… В сочетании с тем, что они увидели за сегодняшний день, здесь, в этих домах – эти кости в забаррикадированных квартирах… Прелестное и внушительное получается сочетание! И если вчера солдат больше всего на свете боялся сержанта Фогеля, то сегодня ему на Фогеля уже наплевать – у него есть страхи пострашнее…

Кехада наконец замолк и, переводя дух, вытер пот, обильно выступивший на его толстом лице. И тут полковник, иронически подняв одну бровь, произнес:

– У меня создается впечатление, что вы и сами основательно напуганы, господин Кехада. Или я ошибаюсь?

Кехада скосил на него красный глаз.

– За меня не беспокойтесь, полковник, – проворчал он. – Если я чего-нибудь и боюсь, так это – пули между лопаток. Ни за что ни про что. От людей, которым я, между прочим, сочувствую.

– Вот как? – заметил полковник. – Ну что ж… Я не берусь судить о важности настоящей экспедиции и не берусь указывать начальнику экспедиции, как ему надлежит поступать. Мое дело – выполнять приказания. Считаю, однако, необходимым сказать, что все эти рассуждения насчет бунта и неповиновения представляются мне праздной болтовней. Предоставьте моих солдат мне, господин Кехада! Если угодно, можете предоставить мне и тех ваших геологов, которым вы не доверяете. Я с удовольствием ими займусь… Должен обратить ваше внимание, советник, – все с той же убийственной вежливостью продолжал он, поворачиваясь к Андрею, – что сегодня здесь слишком много говорят о солдатах, причем почему-то как раз те лица, которые к солдатам никакого официального отношения не имеют…

– О солдатах говорят лица, – зло прервал его Кехада, – которые круглосуточно работают, едят и спят рядом с ними…

В возникшей тишине послышался легкий скрип кожаного кресла: полковник сел очень прямо. Некоторое время он молчал. Тихонько приоткрылась дверь, Эллизауэр с постной улыбкой, слегка кланяясь на ходу, прокрался к своему месту.

Ну, торопил Андрей, во все глаза глядя на полковника. Ну! Врежь ему! По усам! По роже ему, по роже!..

Полковник наконец заговорил:

– Должен также обратить ваше внимание, советник, что среди некоторой части командного состава обнаружилось сегодня явное сочувствие и, более того, потворство вполне понятным, обычным, но совершенно нежелательным настроениям среди нижних чинов армии. Как старший офицер я имею заявить следующее. В том случае, если упомянутые потворство и сочувствие примут какие-либо практические формы, я буду поступать с потворствующими и сочувствующими, как полагается поступать с таковыми в полевых условиях. В остальном, господин советник, имею честь заверить вас, что армия и впредь готова выполнять любые ваши распоряжения.

Андрей потихоньку перевел дух и с удовольствием посмотрел на Кехаду. Кехада, криво улыбаясь, прикуривал новую сигарету от окурка старой. Эллизауэра не было видно вовсе.

– А как, собственно, поступают с потворствующими и сочувствующими в полевых условиях? – с огромным любопытством осведомился Изя, который тоже был очень доволен.

– Их обычно вешают, – сухо ответил полковник.

Снова наступила тишина. Вот так-то, думал Андрей. Вам, надеюсь, все ясно, господин Кехада? Или, может быть, у вас есть какие-нибудь вопросы? Нет у вас никаких вопросов, куда там!.. Армия! Армия все решает, голубчики мои… И все равно я ничего не понимаю, думал он. Откуда у него такая уверенность? Или, может быть, это только маска, полковник? Я ведь тоже выгляжу сейчас очень уверенным. Во всяком случае, должен бы выглядеть… Обязан.

Он исподлобья посмотрел на полковника. Тот по-прежнему сидел очень прямо, стиснув в зубах погасшую трубку. И он был очень бледен. Может быть, просто от злости. Будем надеяться, что всего лишь от злости… К черту, к черту, панически подумал Андрей. Большой привал! Немедленно! И пусть Кацман достанет мне воду. Много воды. Для полковника. Для одного полковника. И прямо с сегодняшней ночи полковнику – двойную порцию воды!..

Эллизауэр, весь перекошенный, высунулся из-за толстого плеча Кехады и жалобно проскрипел:

– Разрешите… Мне необходимо… Опять…

– Сядьте, – сказал ему Андрей. – Сейчас заканчиваем. – Он откинулся в кресле и взялся за подлокотники. – Приказ на завтра. Объявляется большой привал. Эллизауэр! Все силы на неисправный трактор. Даю вам три дня сроку, извольте управиться. Кехада. Завтра весь день занимайтесь больными. Послезавтра будьте готовы выступить со мной в глубокую разведку. Кацман, вы поедете с нами… Воду! – Он постучал пальцем по столу. – Воду мне, Кацман!.. Господин полковник! Завтра приказываю вам отдыхать. Послезавтра примете командование лагерем. Все, господа. Свободны.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Светя себе под ноги фонариком, Андрей торопливо поднялся на следующий этаж – кажется, уже на пятый. Ч-черт, не добегу ведь… Он приостановился и весь напрягся, пережидая острый позыв. В животе что-то с глухим ворчанием провернулось, стало чуть полегче. Дьяволы, все этажи засрали, ступить некуда. Он добрался до площадки и толкнулся в первую же дверь. Дверь со скрипом приоткрылась. Андрей протиснулся внутрь и принюхался. Вроде бы ничего… Он посветил фонариком. На рассохшемся паркете, тут же у дверей, белели кости среди заскорузлых лохмотьев, скалил зубы череп, облепленный пучками волос. Ну ясно: заглянули, но испугались… Неестественно передвигая ногами, Андрей почти побежал по коридору. Гостиная… Ч-черт, что-то вроде спальни… Где здесь у них сортир? А, вот он…

Потом, уже спокойный, хотя резь в животе так и не утихла до конца, весь покрытый холодным липким потом, он снова вышел в коридор, застегнулся во тьме и снова вытащил из кармана фонарик. Немой был тут как тут – стоял, прислонившись плечом к какому-то полированному, бесконечной высоты шкафу, засунув большие белые ладони под широкий ремень.

– Сторожишь? – рассеянно-добродушно сказал ему Андрей. – Сторожи, сторожи, а то вот саданут меня чем-нибудь тяжелым из-за угла – что тогда будешь делать?..

Он поймал себя на том, что взял привычку разговаривать с этим странным человеком, как с огромной собакой, и ему стало неловко. Он дружески похлопал Немого по голому прохладному плечу и теперь уже не торопясь пошел по квартире, светя фонариком направо и налево. Позади, не приближаясь и не отставая, слышались мягкие шаги Немого.

Эта квартира была еще роскошнее. Множество комнат, набитых тяжелой старинной мебелью, мощные люстры, огромные почерневшие картины – в музейных рамах. Но мебель почти вся была поломана – ручки у кресел оторваны, стулья валялись без ножек и без спинок, у шкафов были оторваны дверцы. Топили они здесь мебелью, что ли, подумал Андрей. При такой-то жаре? Странно…

Дом был вообще, прямо скажем, странноватый, – солдат вполне можно было понять. Некоторые квартиры стояли нараспашку, там было просто пусто, совсем ничего, голые стены. Другие квартиры были заперты изнутри, иногда даже забаррикадированы мебелью, и если удавалось вломиться внутрь, оказывалось, что там валяются на полу человеческие кости. То же самое было и в домах по соседству, и можно было предполагать, что то же обнаружится и в остальных домах этого квартала.

Все это было ни с чем не сообразно, и даже Изя Кацман пока не сумел придумать никакого вразумительного объяснения, почему одни жильцы этих домов бежали, захватив с собою все, что могли унести, даже книги, а другие – забаррикадировались в своих жилищах, чтобы там умереть, по-видимому, от голода и жажды. А может быть, и от холода – в некоторых квартирах обнаружились жалкие подобия железных печурок, а в других огонь разводили, видимо, прямо на полу или на листах ржавого железа, сорванных, скорее всего, с крыши.

– Ты понимаешь, что здесь произошло? – спросил Андрей Немого.

Тот медленно покачал головой.

– Ты был здесь когда-нибудь раньше?

Немой кивнул.

– Тогда здесь жили?

«Нет», – показал Немой.

– Понятно… – пробормотал Андрей, пытаясь разобрать, что изображено на почерневшей картине. Кажется, что-то вроде портрета. Кажется, женщина какая-то…

– Это опасное место? – спросил он.

Немой глядел на него остановившимися глазами.

– Понимаешь вопрос?

Да.

– Можешь ответить?

Нет.

– И на том спасибо, – сказал Андрей задумчиво. – Значит, может, и ничего. Ладно, пошли домой.

Они вернулись на второй этаж. Немой остался в своем углу, а Андрей прошел к себе. Кореец Пак уже ждал его – беседовал о чем-то с Изей. Увидев Андрея, он замолчал и поднялся ему навстречу.

– Садитесь, господин Пак, – сказал Андрей и сел сам.

Пак, чуточку помедлив, осторожно опустился на сиденье стула и положил руки на колени. Желтоватое лицо его было спокойно, сонные глаза влажно поблескивали сквозь щелочки между припухшими веками. Андрею он всегда нравился – чем-то неуловимо напоминал Кэнси, а может быть, просто потому, что был всегда опрятен, благожелателен, со всеми дружелюбен, но без всякой фамильярности, немногословен, но вежлив и приветлив – всегда немного сам по себе, всегда на некотором неуловимом расстоянии… А может быть, потому, что именно он, Пак, прекратил эту нелепую стычку на триста сороковом километре – в самый разгар пальбы вышел из развалин и, подняв руку с раскрытой ладонью, неторопливо двинулся навстречу выстрелам…

– Вас не разбудили, господин Пак? – спросил Андрей.

– Нет, господин советник. Я еще не ложился.

– Желудок мучает?

– Не больше, чем других.

– Но, вероятно, и не меньше… – заметил Андрей. – А как у вас с ногами?

– Лучше, чем у других.

– Это хорошо, – сказал Андрей. – А как вообще самочувствие? Очень сильно устали?

– У меня все в порядке, благодарю вас, господин советник.

– Это хорошо, – повторил Андрей. – Я вот почему побеспокоил вас, господин Пак. Завтра объявлен большой привал. Но уже послезавтра я намерен с особой группой совершить небольшую рекогносцировку. Километров на пятьдесят-семьдесят вперед. Нам надо найти воду, господин Пак. Идти будем, вероятно, налегке, но быстро.

– Понимаю вас, господин советник, – сказал Пак. – Прошу разрешения присоединиться.

– Благодарю. Хотел просить вас об этом. Итак, выходим послезавтра, прямо в шесть утра. Сухой паек и воду получите у сержанта. Договорились? Теперь вот что… Как вы полагаете, сумеем мы найти здесь воду?

– Думаю, да, – сказал Пак. – Я слышал кое-что об этих районах. Где-то здесь должен быть источник. Когда-то, по слухам, это был очень обильный источник. Теперь он, вероятно, оскудел. Но на наш отряд, возможно, и хватит. Надо посмотреть.

– А может быть, он вообще пересох?

Пак покачал головой.

– Возможно, но весьма маловероятно. Я никогда не слыхал об источниках, которые пересыхают совсем. Выход воды может уменьшиться, даже сильно уменьшиться, но совсем источники, видимо, не пересыхают.

– В документах я пока не нашел ничего полезного, – сказал Изя. – Вода в город подавалась по акведуку, а теперь этот акведук сух, как… как я не знаю что.

Пак промолчал.

– А что вы еще слыхали об этих кварталах? – спросил его Андрей.

– Разные более или менее страшные вещи, – сказал Пак. – Часть – явная выдумка. Что касается остального… – Он пожал плечами.

– Ну, например? – сказал Андрей благодушно.

– Собственно, все это я уже рассказывал вам раньше, господин советник. Например, по слухам, где-то неподалеку отсюда находится так называемый Город Железноголовых. Однако кто такие эти железноголовые, я понять так и не сумел… Кровавый водопад – но это еще, по-видимому, далеко. Вероятно, речь идет о потоке, который размывает какую-нибудь горную породу красного цвета. Воды там, во всяком случае, будет много… Существуют легенды о говорящих животных – это уже на грани вероятного. А о том, что находится за этой гранью, говорить, видимо, не имеет смысла… Впрочем, Эксперимент есть Эксперимент.

– Вам, наверное, очень надоели эти расспросы, – сказал Андрей, улыбаясь. – Воображаю, как вам надоело повторять всем одно и то же в двадцатый раз. Но вы уж нас извините, господин Пак. Ведь среди нас вы – самый осведомленный.

Пак снова пожал плечами.

– К сожалению, цена моей осведомленности невелика, – сказал он сухо. – Большинство слухов не подтверждается. И наоборот – встречается много такого, о чем я никогда ничего не слыхал… А что касается расспросов, то не кажется ли вам, господин советник, что рядовые члены группы слишком осведомлены, когда речь идет о слухах? Лично я отвечаю на расспросы только тогда, когда разговариваю с кем-нибудь из командного состава. Я считаю неправильным, господин советник, что солдаты и прочие рядовые работники экспедиции в курсе всех этих слухов. Вредно для морали.

– Вполне согласен с вами, – сказал Андрей, стараясь не отводить глаз. – И во всяком случае, я бы предпочел, чтобы было побольше слухов насчет молочных рек с кисельными берегами.

– Да, – сказал Пак. – Поэтому, когда меня расспрашивают солдаты, я стараюсь уклониться от неприятных тем и муссирую, главным образом, легенду о Хрустальном Дворце… Правда, в последнее время они больше не желают слушать об этом. Все очень боятся и хотят домой.

– И вы тоже? – спросил Андрей сочувственно.

– У меня нет дома, – сказал Пак спокойно. Лицо у него было непроницаемое, глаза сделались совсем сонные.

– Н-да… – Андрей побарабанил пальцами по столу. – Ну что же, господин Пак. Еще раз – спасибо. Прошу вас отдыхать. Спокойной ночи.

Он проводил глазами спину, обтянутую выцветшей голубой саржей, подождал, пока закроется дверь, и сказал:

– Хотел бы я все-таки понять, зачем он увязался с нами?

– То есть как это – зачем? – встрепенулся Изя. – Сами они разведку организовать не могли, вот и попросились к тебе…

– А зачем им, собственно, разведка?

– Ну, дорогой мой, не всем царство Гейгера по вкусу, как тебе! Раньше они не хотели жить под господином мэром – это тебя не удивляет? А теперь они не хотят жить под господином президентом. Они хотят жить сами по себе, понимаешь?

– Понимаю, – сказал Андрей. – Только, по-моему, никто не собирается мешать им жить самим по себе.

– Это – по-твоему, – сказал Изя. – Ты ведь не президент.

Андрей залез в железный ящик, достал плоскую флягу со спиртом и принялся свинчивать колпачок.

– Неужели ты воображаешь, – сказал Изя, – что Гейгер потерпит у себя под боком хорошо вооруженную, крепкую колонию? Две сотни закаленных, битых-перебитых мужиков всего в трехстах километрах от Стеклянного Дома… Конечно, он им жить не даст. Значит, им надо уходить дальше на север. Куда?

Андрей побрызгал спиртом на руки и изо всех сил потер ладонь о ладонь.

– До чего же осточертела эта грязь… – пробормотал он с отвращением. – Ты представить себе не можешь…

– Да-а, грязь… – сказал Изя рассеянно. – Грязь – это тебе не сахар… Ты мне скажи, что ты все время пристаешь к Паку? Чем он тебе не потрафил? Я его знаю давно, чуть ли не с первого дня. Это честнейший, культурнейший человек. Что ты к нему пристал? Только твоей зоологической ненавистью к интеллигенции можно объяснить эти бесконечные иезуитские допросы. Если тебе так уж позарез надо узнать, кто распространяет слухи, осведомителей своих допрашивай, а Пак здесь ни при чем…

– У меня нет осведомителей, – холодно сказал Андрей.

Они помолчали. Потом Андрей неожиданно для себя сказал:

– Хочешь – честно?

– Ну? – жадно сказал Изя.

– Так вот, мой милый. У меня в последнее время появилось ощущение, что кто-то очень хочет нашу экспедицию прекратить. Совсем прекратить, понимаешь? Не просто чтобы мы повернули оглобли и пошли домой, а прикончить нас. Уничтожить. Чтобы мы пропали без вести, понимаешь?

– Н-ну, брат!.. – сказал Изя. Пальцы его со скрипом копались в бороде, отыскивая бородавку.

– Да-да! И я все пытаюсь понять, кому это может быть выгодно. И получается, что это выгодно твоему Паку. Молчи! Дай мне договорить! Если мы пропадем без вести, Гейгер не узнает ничего – ни о колонии, ни о чем… И вторую такую экспедицию он не скоро решится организовать. И тогда не надо им будет уходить на север, покидать насиженное место. Вот так вот у меня получается, понимаешь?

– По-моему, ты с ума сошел, – сказал Изя. – Откуда у тебя эти ощущения? Если насчет повернуть оглобли – тут никаких ощущений не надо. Все хотят повернуть… Но откуда ты взял, что нас хотят уничтожить?

– Не знаю! – сказал Андрей. – Я тебе говорю: ощущение… – Он помолчал. – Во всяком случае, я правильно решил взять Пака с собой послезавтра. Нечего ему тут без меня в лагере делать…

– Да он-то здесь при чем?! – гаркнул Изя. – Ну подумай ты головой своей дурацкой! Ну, уничтожит он нас, а потом что? Восемьсот километров пешком? По безводью?!

– Откуда я знаю? – огрызнулся Андрей. – Может, он трактор умеет водить.

– Ты еще Мымру заподозри, – сказал Изя. – Как это… Как в сказке о царе Додоне… Шамаханская царица.

– Н-да… Мымра… – задумчиво сказал Андрей. – Тоже штучка та еще… И этот Немой… Кто он? Откуда? Почему ходит везде за мной, как собака? Даже в сортир… Между прочим, ты знаешь, он уже, оказывается, в этих местах побывал.

– Открытие сделал! – сказал Изя пренебрежительно. – Это я давным-давно понял. Эти безъязыкие пришли с севера…

– Может быть, им здесь и вырезали языки? – сказал Андрей негромко.

Изя посмотрел на него.

– Слушай, давай выпьем, – сказал он.

– Разбавлять нечем.

– Ну, тогда хочешь, я тебе Мымру приведу?

– Иди ты к дьяволу… – Андрей поднялся, морщась, подвигал стертой ногой в ботинке. – Ладно, я пойду погляжу, как и что. – Он похлопал себя по пустой кобуре. – У тебя пистолет есть?

– Есть где-то. А что?

– Ладно, так пойду, – сказал Андрей.

Вытаскивая на ходу фонарик, он вышел в коридор. Немой поднялся ему навстречу. Справа, в глубине квартиры, из-за приоткрытой двери слышались негромкие голоса. Андрей приостановился.

– …В Каире, Даган, в Каире! – внушительно вещал полковник. – Теперь я вижу, что вы все забыли, Даган. Двадцать первый полк Йоркширских стрелков, и командовал им тогда старина Билл, пятый баронет Стрэтфорд.

– Я прошу извинения, господин полковник, – почтительно возражал Даган. – Мы можем прибегнуть к дневникам господина полковника…

– Не надо, не надо никаких дневников, Даган! Занимайтесь своим пистолетом. Вы мне еще обещали почитать на ночь…

Андрей вышел на лестничную площадку и, как на телеграфный столб, налетел на Эллизауэра. Эллизауэр курил, ссутулившись, прислонясь задом к железным перилам.

– Последняя перед сном? – спросил Андрей.

– Так точно, господин советник. Сейчас ложусь.

– Ложитесь, ложитесь, – сказал Андрей, проходя. – Знаете: больше спишь – меньше грешишь.

Эллизауэр почтительно хихикнул ему вслед. Верста коломенская, подумал Андрей. Попробуй мне только в три дня не управиться – самого в волокушу запрягу…

Нижние чины располагались на нижнем этаже (хотя гадить они наладились на верхних). Разговоров здесь слышно не было – все или почти все, видимо, уже спали. Сквозь распахнутые – для сквозняка – двери квартир, выходящих в вестибюль, доносился разноголосый храп, сонное чмоканье, бормотание, хриплый прокуренный кашель.

Андрей заглянул сначала в квартиру налево. Здесь устроились армейцы. Из маленькой комнатушки без окон виднелся свет. Сержант Фогель в одних трусах и в фуражке, сдвинутой на затылок, сидел за столиком и прилежно заполнял какую-то ведомость. В армии был порядок: дверь комнатушки была настежь, так что никто не мог бы войти или выйти незамеченным. На звук шагов сержант быстро поднял голову и всмотрелся, прикрывая лицо от света лампы.

– Это я, Фогель, – сказал Андрей негромко и вошел.

Сержант мигом поставил ему стул. Андрей сел и огляделся. Так, в армии порядок. Все три бидона с расходной водой здесь. Ящики с консервами и галетами для завтрашнего завтрака тоже уже здесь. И ящик с сигаретами. Прекрасно вычищенный пистолет сержанта лежал на столе. Дух в комнатушке стоял тяжелый, мужской, походно-полевой. Андрей положил руку на спинку стула.

– Что на завтрак, сержант? – спросил он.

– Как обычно, господин советник, – сказал Фогель, удивившись.

– Давайте-ка придумайте что-нибудь не как обычно, – сказал Андрей. – Кашу, что ли, рисовую с сахаром… Консервированные фрукты остались?

– Можно рисовую кашу с черносливом, – предложил сержант.

– Давайте с черносливом… Воды выдайте утром двойную порцию. И по полплитки шоколаду… Шоколад остался?

– Есть еще немного, – сказал сержант неохотно.

– Вот и выдайте… Сигареты что – последний ящик?

– Точно так.

– Ну, ничего не поделаешь. Завтра – как обычно, а с послезавтрашнего дня сокращайте норму… Да, и вот еще что. Полковнику с сегодняшнего дня и впредь – двойную порцию воды.

– Осмелюсь доложить… – начал было сержант.

– Знаю, – прервал его Андрей. – Скажете, что это мой приказ.

– Слушаюсь… Угодно господину советнику… Анастасис! Куда?

Андрей обернулся. В коридоре, покачиваясь на нетвердых ногах и придерживаясь рукой за стену, стоял совершенно раскисший со сна солдат – тоже в одних трусах и в ботинках.

– Виноват, господин сержант… – промямлил он. Видно было, что он ничего не соображает. Потом руки его опустились по швам. – Разрешите отлучиться в уборную, господин сержант!

– Бумага нужна?

Солдат почмокал губами, пошевелил лицом.

– Никак нет. Имеется… – Он показал зажатый в кулаке клочок бумаги, видимо, из Изиных архивов. – Разрешите идти?

– Ступай… Прошу прощения, господин советник. Всю ночь бегают. А случается, что и просто так… под себя… Раньше хоть марганцовка помогала, а теперь вот ничего уже не помогает… Угодно будет, господин советник, проверить караулы?

– Нет, – сказал Андрей, поднимаясь.

– Прикажете сопровождать?

– Нет. Останьтесь.

Андрей снова вышел в вестибюль. Здесь было так же жарко, но воняло все-таки поменьше. Рядом бесшумно вырос Немой. Слышно было, как на лестнице, этажом выше, оступается и шипит сквозь зубы рядовой Анастасис. Не дойдет ведь до сортира, на пол навалит, подумал Андрей с гадливым сочувствием.

– Ну что, – сказал он вполголоса Немому. – Посмотрим, как гражданские устроились?

Он пересек вестибюль и вошел в дверь квартиры напротив. Походно-полевой дух стоял и здесь, но армейского порядка уже не было. Пригашенная лампа в коридоре тускло освещала сваленные кое-как приборы в брезентовых чехлах вперемежку с оружием, грязный рюкзак с развороченными внутренностями, брошенные у стены манерки и кружки. Взявши лампу, Андрей шагнул в ближайшую комнату, и сейчас же ему под ноги попался чей-то ботинок.

Здесь спали водители – голые, потные, распростертые на мятом брезенте. Даже простыни не постелили… Впрочем, простыни были, надо думать, грязнее всякого брезента. Один из водителей вдруг поднялся, сел, не раскрывая глаз, зверски поскреб плечи и проговорил невнятно: «На охоту идем, а не в баню… На охоту, понял? Вода желтая… под снегом желтая, понял?» Еще не договорив, он снова обмяк и повалился на бок.

Андрей убедился, что все четверо на месте, и прошел к следующей комнате. Здесь уже обитала интеллигенция. Спали на раскладушках, застелив их серыми простынями, спали тоже неспокойно, с нездоровым храпом, – постанывали, скрипели зубами. Двое картографов в одной комнате, двое геологов – в соседней. В комнате геологов Андрей уловил незнакомый сладковатый запах, и ему сразу же вспомнилось, что ходит слух, будто геологи покуривают гашиш. Позавчера сержант Фогель отобрал сигарету с анашой у рядового Тевосяна, начистил ему зубы и пригрозил сгноить в авангарде. И хотя полковник отнесся к этому случаю скорее юмористически, Андрею все это очень не понравилось.

Остальные комнаты в огромной квартире были пусты, только на кухне, закутавшись с головой в какое-то тряпье, спала Мымра – измотали ее, видно, за этот вечер. Из-под гнусного тряпья торчали тощие голые ноги, все в ссадинах и каких-то пятнах. Вот еще беда на нашу голову, подумал Андрей. Шамаханская царица. Черт бы ее побрал, проклятую сучку. Шлюха грязная… Откуда? Кто такая? Бормочет невразумительное на непонятном языке… Почему в Городе – непонятный язык? Как это может быть? Изя услышал – обалдел… Мымра. Это ведь Изя ее так назвал. Правильно назвал. Очень похоже. Мымра.

Андрей вернулся к комнате водителей, поднял лампу над головой и показал Немому на Пермяка. Немой, бесшумно скользнув между спящими, нагнулся над Пермяком и взял его обеими ладонями за уши. Потом он выпрямился. Пермяк уже сидел, упираясь одной рукой в пол, а другой – отирая с губ набежавшую во сне слюнку.

Поймав его взгляд, Андрей мотнул головой в сторону коридора, и Пермяк сразу же поднялся на ноги – легко и беззвучно. Они прошли в пустую комнату в глубине квартиры, Немой плотно закрыл дверь и прислонился к ней спиной. Андрей посмотрел, где сесть. Комната была пуста, и он сел прямо на пол. Пермяк опустился перед ним на корточки. В свете лампы конопатое лицо его казалось нечистым, спутанные волосы падали на лоб, и сквозь них чернела корявая татуировка «раб Хрущёва».

– Пить хочешь? – спросил Андрей вполголоса.

Пермяк кивнул. На лице его появилась знакомая блудливая улыбочка. Андрей извлек из заднего кармана плоскую флягу, где на донышке плескалась вода, и протянул ему. Он смотрел, как Пермяк пьет – маленькими скупыми глотками, шумно дыша через нос, двигая щетинистым кадыком. Вода сразу же испариной выступала у него на теле.

– Тепленькая… – сипло сказал Пермяк, возвращая пустую фляжку. – Холодной бы… из-под крана… Эх!

– Что там у вас с двигателем? – спросил Андрей, засовывая фляжку обратно в карман.

Пермяк растопыренной ладонью собрал пот с лица.

– Говно – двигатель, – сказал он. – Его у нас вторым делали, не поспевали к сроку… Чудо еще, что до сего дня продержался.

– Починить можно?

– Починить можно. Денька два-три потыркаемся – починим. Только это ненадолго. Еще километров двести прочапаем, снова будем загорать. Говно – двигатель.

– Понятно, – сказал Андрей. – А ты не заметил, кореец Пак около солдат не вертится?

Пермяк досадливо отмахнулся от этого вопроса. Он придвинулся к Андрею и проговорил ему в самое ухо:

– Нынче на обеденном привале солдаты сговорились дальше не идти.

– Это я уже знаю, – сказал Андрей, стискивая зубы. – Ты мне скажи, кто у них верховодит?

– Не могу никак разобрать, начальник, – свистящим шепотом ответил Пермяк. – Болтает больше всех Тевосян, но ведь он трепло, а потом он последнее время что ни утро – торчит…

– Что?

– Торчит… Ну – под балдой, накурившись… Его никто не слушает. А вот кто настоящий заводила – не пойму.

– Хнойпек?

– А хрен его знает. Может, и он. Человек в авторитете… Водители вроде бы тоже за, то есть чтобы дальше не идти. От господина Эллизауэра толку никакого нет – он только хихикает, как падло, да всем старается угодить… боится, значит. А я что могу? Я только их подзуживаю, что на солдат полагаться нельзя, что они нашего брата-водителя ненавидят. Мы, мол, едем – они идут. Им паек солдатский, а нам – как господам ученым… За что, мол, им нас любить? Раньше действовало, а теперь что-то плохо действует. Главное что? Тринадцатый день послезавтра…

– А ученые как? – прервал его Андрей.

– А хрен их знает. Ругаются страшными словами, а вот за кого они – не могу понять. Каждый божий день у них с солдатами из-за Мымры грызня… А господин Кехада, знаете, что говорил? Что полковник, мол, долго не протянет.

– Кому говорил?

– Я так думаю, что это он всем говорит. А сам я слышал, как он это своим геологам объяснял, чтобы они с оружием не расставались. На этот случай. Сигаретки нет, Андрей Михайлович?

– Нет, – сказал Андрей. – А как сержант?

– К сержанту не подступишься. С ним – где залезешь, там и слезешь. Камешек. Убьют они его первого. Очень ненавидят.

– Ладно, – сказал Андрей. – А как все-таки насчет корейца? Агитирует он солдат или нет?

– Не видел. Он всегда особняком держится. Ежели хотите, я, конечно, за ним специально присмотрю, но, по-моему, это пустой номер…

– Ну, вот что, – сказал Андрей. – С завтрашнего дня – большой привал. Работы, в общем, никакой. Только на тракторе. А солдаты будут вообще только валяться да болтать. Ты вот что, Пермяк. Ты мне выясни, кто у них главный. Это у тебя будет дело номер один. Придумай что-нибудь, тебе там видней, как это сделать… – Он поднялся, и Пермяк тоже вскочил. – Тебя сегодня правда рвало?

– Да, скрутило чего-то… Сейчас вроде полегче.

– Надо что-нибудь?

– Да нет, лучше не стоит. Курева бы…

– Ладно. Трактор почините – премию выдам. Иди.

Пермяк выскользнул за дверь мимо посторонившегося Немого, а Андрей подошел к окну и оперся на подоконник, выжидая положенные пять минут. В отсветах подвижной фары грузно чернели остовы волокуш и второго трактора, блестели остатки стекол в черных окнах дома напротив. Справа невидимый в темноте часовой, позвякивая подковками, бродил взад-вперед поперек улицы и тихонько насвистывал что-то унылое.

Ничего, подумал Андрей. Выкарабкаемся. Заводилу бы найти… Он представил себе снова, как по его приказу сержант выстраивает солдат без оружия в одну шеренгу и как он, Андрей, начальник экспедиции, с пистолетом в опущенной руке медленно идет вдоль этой шеренги, вглядываясь в окаменевшие заросшие лица, как он останавливается перед отвратной рыжей харей Хнойпека и стреляет ему в живот – раз и второй раз… Без суда и следствия. Так будет с каждым мерзавцем и трусом, который осмелится…

А господин Пак, по-видимому, и на самом деле ни при чем, подумал он. И на том спасибо. Ладно. Завтра еще ничего не случится. Еще дня три ничего не случится, а за три дня можно много чего придумать… Можно, например, хороший источник найти, километрах в ста впереди. К воде небось поскачут, как лошади… Ну и духотища же все-таки здесь. Всего-то один вечер здесь стоим, а уже дерьмом везде воняет… И вообще время всегда работает на начальство против бунтовщиков. Везде так было и всегда так было… Откуда я это взял? Изя? Да нет, пожалуй, это я сам придумал. Хорошо придумал, правильно. Молодец… Вот они сегодня сговорились, что завтра дальше не пойдут. Утром поднимутся оскаленные, а мы им – большой привал. Идти-то, ребята, оказывается, никуда и не надо, зря оскалились… А тут еще тебе и каша с черносливом, чаю вторая кружка, шоколад… Вот так-то, господин Хнойпек! А до тебя я все-таки доберусь, дай только срок… Ч-черт, спать охота. Пить охота… Ну, про питье ты, положим, забудь, господин советник, а вот спать надо. Завтра – чуть свет… Провалился бы ты, Фриц, со своей экспансией. Тоже мне – император всея говна…

– Пойдем, – сказал он Немому.

За столом Изя все еще листал свои бумажки. Теперь он взял себе новую дурную привычку – бороду кусать. Завернет волосню свою на горсть, сунет в зубы и грызет. Экое чучело, право… Андрей подошел к раскладушке и принялся застилать простыню. Простыня липла к рукам, как клеенка.

Изя вдруг сказал, повернувшись к нему всем телом:

– Так вот. Жили они здесь под управлением Самого Доброго и Простого. Все с большой буквы, заметь. Жили хорошо, всего было вдоволь. Потом стал меняться климат, наступило резкое похолодание. А потом еще что-то произошло, и они все погибли. Я тут нашел дневник. Хозяин забаррикадировался в квартире и помер от голода. Вернее, он не помер, а повесился, но повесился от голода – сошел с ума… Началось с того, что на улице появилась какая-то рябь…

– Что появилось? – спросил Андрей, переставая стаскивать ботинок.

– Какая-то рябь появилась. Рябь! Тот, кто попадал в эту рябь, исчезал. Иногда успевал еще заорать, а иногда и того не успевал – просто растворялся в воздухе – и все.

– Бред какой-то… – проворчал Андрей. – Ну?

– Те, кто вышел из дому, все погибли в этой ряби. А те, кто испугался или сообразил, что дело дрянь, те поначалу выжили. Первое время по телефону переговаривались, потом стали понемножку вымирать. Жрать ведь нечего, на улице – мороз, дров не запасли, отопление не работает…

– А рябь куда делась?

– Ничего по этому поводу не пишет. Я тебе говорю, он к концу с ума сошел. Последняя запись у него такая… – Изя пошелестел бумагами. – Вот, слушай: «Не могу больше. Да и зачем? Пора. Сегодня утром Добрый и Простой прошел по улице и заглянул ко мне в окно. Это улыбка. Пора». И все. Квартира у него, заметь, на пятом этаже. Он, бедняга, петельку к люстре приладил… Петелька, между прочим, так до сих пор и висит.

– Да, похоже, на самом деле с ума сошел, – сказал Андрей, забираясь в постель. – Это от голода, точно. Слушай, а насчет воды как, ничего?

– Пока ничего. Я полагаю, нам завтра надо идти до конца акведука… Ты что, уже спать?

– Да. И тебе советую, – сказал Андрей. – Прикрути лампу и выметайся.

– Слушай, – сказал Изя жалобно. – Я хотел еще немножко почитать. У тебя лампа хорошая.

– А твоя где? У тебя такая же.

– Понимаешь, она у меня разбилась. В волокуше… Я на нее ящик поставил. Нечаянно…

– Кр-ретин, – сказал Андрей. – Ладно. Забирай лампу и уходи.

Изя торопливо зашуршал бумагой, двинул стулом, потом сказал:

– Да! Тут тебе Даган пистолет твой принес. И от полковника что-то передавал, но я забыл…

– Ладно, дай сюда пистолет, – сказал Андрей.

Он сунул пистолет под подушку и повернулся на бок, спиной к Изе.

– А хочешь, я тебе одно письмо почитаю? – вкрадчиво сказал Изя. – У них тут, понимаешь, было что-то вроде полигамии…

– Пошел вон, – спокойно сказал Андрей.

Изя хихикнул. Андрей с закрытыми глазами слушал, как он возится, шуршит, скрипит рассохшимся паркетом. Потом скрипнула дверь, и когда Андрей открыл глаза, было уже темно.

Рябь какая-то… Н-да. Ну, тут уж как повезет. Сие от нас не зависит. Думать надо только о том, что от нас зависит… Вот в Ленинграде никакой ряби не было, был холод, жуткий, свирепый, и замерзающие кричали в обледенелых подъездах – все тише и тише, долго, по многу часов… Он засыпал, слушая, как кто-то кричит, просыпался все под этот же безнадежный крик, и нельзя сказать, что это было страшно, скорее тошно, и когда утром, закутанный до глаз, он спускался за водой по лестнице, залитой замерзшим дерьмом, держа за руку мать, которая волочила санки с привязанным ведром, этот, который кричал, лежал внизу возле клетки лифта, наверное, там же, где упал вчера, наверняка там же – сам он встать не мог, ползти тоже, а выйти к нему так никто и не вышел… И никакой ряби не понадобилось. Мы выжили только потому, что мать имела обыкновение покупать дрова не летом, а ранней весной. Дрова нас спасли. И кошки. Двенадцать взрослых кошек и маленький котенок, который был так голоден, что, когда я хотел его погладить, он бросился на мою руку и жадно грыз и кусал пальцы… Вас бы туда, сволочей, подумал Андрей про солдат с неожиданной злобой. Это вам не Эксперимент… И тот город был пострашнее этого. Я бы там обязательно сошел с ума. Меня спасло, что я был маленький. Маленькие просто умирали…

А город, между прочим, так и не сдали, подумал он. Те, кто остался, понемножку вымирали. Складывали их штабелями в дровяных сараях, живых пытались вывезти – власть все равно функционировала, и жизнь шла своим чередом – странная, бредовая жизнь. Кто-то просто тихо умирал; кто-то совершал героические поступки, потом тоже умирал; кто-то до последнего вкалывал на заводе, а когда приходило время, тоже умирал… Кто-то на всем этом жирел, за кусочки хлеба скупал драгоценности, золото, жемчуг, серьги, потом тоже умирал – сводили его вниз к Неве и стреляли, а потом поднимались, ни на кого не глядя, закидывая винтовочки за плоские спины… Кто-то охотился с топором в переулках, ел человечину, пытался даже торговать человечиной, но тоже все равно умирал… Не было в этом городе ничего более обыкновенного, чем смерть. А власть оставалась, и пока оставалась власть, город стоял.

Интересно все-таки, было им нас жалко? Или они о нас просто не думали? Просто выполняли приказ, а в приказе было про город и ничего не было про нас. То есть про нас, конечно, тоже было, но только в пункте «ж»… На Финляндском вокзале под ясным, белым от холода небом стояли эшелоны дачных вагонов. В нашем вагоне было полно детишек, таких же, как я, лет двенадцати – какой-то детский дом. Ничего почти не помню. Помню солнце в окнах и пар дыхания, и детский голос, который все повторял и повторял одну и ту же фразу, с одной и той же бессильно-злобной визгливой интонацией: «Иди на х… отседова!», и снова: «Иди на х… отседова!», и снова…

Подожди, я не об этом. Приказ и жалость – вот я о чем. Вот мне, например, солдат жалко. Я их прекрасно понимаю и даже им сочувствую. Отбирали ведь добровольцев, и вызвались, конечно, в первую голову авантюристы, сарынь-на-кичку, которым в благоустроенном нашем городе скучно и томно, которые не прочь посмотреть совсем новые места, автоматиком поиграть при случае, пошарить по развалинам, а вернувшись – набить карманы наградными, нацепить свеженькие лычки, гоголем походить среди девок… И вот вместо всего этого – понос, кровавые мозоли, чертовщина жуткая какая-то… Тут забунтуешь!

А мне? Мне что – легче? Я что – тоже за поносом сюда шел? Мне тоже неохота дальше идти, я тоже впереди ничего хорошего уже не вижу, у меня, черт вас побери, тоже были кое-какие надежды – свой, понимаете ли, хрустальный дворец за горизонтом! Я, может быть, сейчас рад-радехонек скомандовать: все, ребята, поворачивай оглобли!.. Мне ведь тоже осточертела эта грязь, я тоже разочарован, я тоже, черт побери, боюсь – какой-нибудь там ряби паршивой или людей с железными головами. У меня, может быть, все внутри оборвалось, когда я этих безъязыких увидел: вот оно, предупреждение тебе – не ходи, дурак, возвращайся… А волки? Когда я один в арьергарде шел, потому что вы все со страху обдристались, думаете, мне сладко было? Выскочит из пыли, отхватит ползадницы, и нет его… Вот так-то, голубчики, сволочи мои дорогие, не вам одним тяжело, у меня тоже от жажды внутри все потрескалось…

Ну хорошо, сказал он себе. А на кой ляд ты тогда идешь? Вот прямо завтра и дай команду – птичкой полетим, через месяц будем дома, бросишь Гейгеру под ноги свои высокие полномочия и скажешь: ну тебя, брат, на хер, сам иди, если тебе так приспичило экспансию разводить, если у тебя, понимаешь, в одном месте свербеж… Да нет, собственно, почему обязательно со скандалом? Как-никак, а прошли девятьсот километров, карту сделали, архивов раздобыли десять ящиков – мало, что ли? Ну нет там ничего дальше! Сколько же можно еще ноги мозолить? Это ведь не Земля, не шар… Ну нет здесь нефти, и воды нет, и крупных поселений… И Антигорода никакого, конечно, нет, это совершенно теперь ясно – никто здесь о нем и слыхом не слыхивал… В общем, оправдания найдутся. Оправдания… То-то и оно, что оправдания!

Тут ведь вопрос как стоит? Договорились идти до конца, и приказано было тебе идти до конца. Так? Так. Теперь: дальше идти можешь? Могу. Жратва есть, горючее есть, оружие в порядке… Люди, конечно, измотались, но все целы-невредимы… Да и не так уж измотались, в конце концов, коли Мымру по вечерам валяют… Нет, брат, не сходятся у тебя концы с концами. Дерьмовый ты начальник, скажет тебе Гейгер, ошибся я в тебе! А тут еще ему Кехада – в одно ухо, Пермяк – в другое, а там уже и Эллизауэр на подхвате…

Эту последнюю мысль постарался Андрей поскорее от себя отогнать, но было уже поздно. С ужасом он обнаружил, что для него, оказывается, отнюдь не маловажную роль играет его положение господина советника и что ему крайне не нравится думать о том, что положение это может вдруг измениться.

Ну и пусть изменится, думал он, защищаясь. Что я – с голоду подохну без этого положения? Пожалуйста! Пусть господин Кехада садится на мое место, а я сяду – на его. Дело от этого пострадает, что ли?.. Господи, подумал он вдруг. Да какое, собственно, дело-то? Что ты несешь, милый? Ты ведь уже теперь не маленький – о судьбах мира заботиться… Судьбы мира, знаешь ли, и без тебя обойдутся, и без Гейгера… Каждый должен делать свое дело на своем посту? Пожалуйста, не возражаю. Готов делать свое дело на своем посту. На своем. На этом самом. На посту власть имущего. Вот так-то, господин советник!.. А какого черта? Почему бывший унтер-офицер битой армии имеет право властвовать над миллионным городом, а я – без пяти минут кандидат наук, человек с высшим образованием, комсомолец – не имею права властвовать над отделом науки? Что же это – у меня хуже выходит, чем у него? В чем дело?..

Ерунда все это – «имею право, не имею права»… Право на власть имеет тот, кто имеет власть. А еще точнее, если угодно, – право на власть имеет тот, кто эту власть осуществляет. Умеешь подчинять – имеешь право на власть. Не умеешь – извини!..

И вы у меня пойдете, мерзавцы! – сказал он спящей экспедиции. Не потому вы у меня пойдете, что я сам рвусь, как этот павиан бородатый, в неизведанные дали, а потому вы у меня пойдете, что я вам прикажу идти. А прикажу я вам идти, сукины вы дети, разгильдяи, ландскнехты дрисливые, не из чувства долга перед Городом или, упаси бог, перед Гейгером, а потому, что у меня есть власть, и эту власть я должен постоянно подтверждать – и перед вами, паскудниками, подтверждать, и перед собой. И перед Гейгером… Перед вами – потому что иначе вы меня сожрете. Перед Гейгером – потому что иначе он меня выгонит и будет прав. А перед собой… Это, знаете ли, королям и всяким там монархам была в свое время лафа. Власть у них была от Бога, лично, без власти ни они сами себя не представляли, ни ихние подданные. Да и то, между прочим, зевать им не приходилось. А мы, маленькие люди, в Бога не верим. Нас на трон миром не мазали. Мы должны сами о себе позаботиться… У нас, знаете ли, так: кто смел, тот и съел. Самозванцев нам не надо – командовать буду я. Не ты, не он, не они и не оне. Я. Армия меня поддержит…

Во наколбасил, подумал он с некоторой даже неловкостью. Он перевернулся на другой бок, а руку для удобства засунул под подушку, где было попрохладней. Пальцы его наткнулись на пистолет.

…Это как же вы намереваетесь всю эту свою программу осуществлять, господин советник? Это же – стрелять придется! Не в воображении своем стрелять («Рядовой Хнойпек, выйти из строя!..»), не онанизмом умственным заниматься, а вот так – взять и выпалить живому человеку, может быть, безоружному, может быть, даже ничего не подозревающему, может быть, и не виноватому, в конце концов… да плевать на все это! – ЖИВОМУ человеку – в живот, в мягкое, в кишки… Нет, этого я не умею. Этого я никогда не делал и, ей-богу, не представляю… На триста сороковом километре я, конечно, тоже палил, как и все, со страху просто, ничего же не понимал… Но там я никого не видел, и там в меня, черт побери, тоже стреляли!..

Ладно, подумал он. Ну, хорошо – гуманизм там, отсутствие привычки опять же… А если они все-таки не пойдут? Я им прикажу, а они мне ответят: шел бы ты на хер, братец, сам иди, если у тебя в одном месте свербеж…

А ведь это идея! – подумал он. Выдать разгильдяям немного воды, часть жратвы выделить на обратную дорогу, поломанный трактор пусть чинят… Идите, мол, без вас обойдемся. Как бы это было роскошно – разом освободиться от дерьма!.. Впрочем, он сразу представил себе лицо полковника при таком предложении. М-да, полковник этого не поймет. Не та порода. Он как раз из этих… из монархов. Ему мысль о возможном неподчинении просто в голову не приходит. И уж во всяком случае, мучиться над всеми этими проблемами он не станет… Военно-аристократическая косточка. Ему хорошо – у него и отец был полковник, и дед был полковник, и прадед был полковник – вон какую империю отгрохали, то-то небось народу перебили… Вот он пусть и расстреливает, в случае чего. В конце концов, это его люди. Я в его дела вмешиваться не намерен… Ч-черт, надоело мне это все! Интеллигентщина распротухлая, развел гнидник под черепушкой!.. Должны идти – и все! Я выполняю приказ, и вы извольте выполнять. Меня не приласкают, если нарушу, и вам тоже, черт вас дери, не поздоровится! И все. И к черту. Лучше о бабах думать, чем об этой ерунде. Тоже мне – философия власти…

Он снова перевернулся, скручивая под собою простыню, и с натугой представил себе Сельму. В этом ее сиреневом пеньюаре – как она наклоняется перед постелью и ставит на столик поднос с кофе… Он подробно представил себе, как все это было бы с Сельмой, а потом вдруг – уже без всякой натуги – очутился на службе в своем кабинете, где обнаружил в большом кресле Амалию с юбчонкой, закатанной до подмышек… Тогда он понял, что дело зашло слишком далеко.

Он отбросил простыню, сел нарочито неудобно, чтобы край раскладушки врезался в задницу, и некоторое время сидел, таращась в слабо освещенный рассеянным светом прямоугольник окна. Потом он посмотрел на часы. Было уже больше двенадцати. А вот встану сейчас, подумал он. Спущусь на первый этаж… Где она там дрыхнет – на кухне, что ли? Раньше эта мысль всегда вызывала у него здоровое отвращение. Сейчас этого не получалось. Он представил себе голые грязные ноги Мымры, но не задержался на них, а пошел выше… Ему вдруг стало интересно, а какая она голая. В конце концов, баба есть баба…

– Господи! – сказал он громко.

Дверь сейчас же скрипнула, и на пороге появился Немой. Черная тень во тьме. Только белки поблескивают.

– Ну чего пришел? – сказал ему Андрей с тоскою. – Иди спи.

Немой исчез. Андрей нервно зевнул и повалился боком на койку.

Проснулся он от ужаса, весь мокрый.

– …Стой, кто идет? – снова завопил под окном часовой. Голос у него был пронзительный, отчаянный, словно он звал на помощь.

И сейчас же Андрей услышал тяжелые хрусткие удары, как будто кто-то огромный мерно ударял огромной кувалдой по крошащемуся камню.

– Стрелять буду! – пронзительно завизжал часовой совсем уже нечеловеческим голосом и принялся стрелять.

Андрей не запомнил, как оказался у окна. В темноте справа судорожно билось оранжевое пламя выстрелов. В огненных отсветах выше по улице чернело что-то громоздкое, неподвижное, непонятных очертаний, и из него вылетали и рассыпались снопы зеленоватых искр. Андрей ничего не успел понять. Обойма у часового кончилась, на мгновение наступила тишина, потом он там в темноте снова дико завизжал – совсем как лошадь, – забухал ботинками и вдруг оказался в круге света под самым окном – влетел, завертелся на одном месте, размахивая пустым автоматом, затем, не переставая визжать, бросился к трактору, забился в черную тень под гусеницу и все дергал, дергал из-за пояса запасную обойму, и никак не мог выдернуть… И тогда снова послышались хрусткие удары кувалды о камень: бумм-бумм-бумм…

Когда Андрей в одной куртке, без штанов, в башмаках с болтающимися шнурками выскочил с пистолетом в руке на улицу, там уже было полно народу. Сержант Фогель ревел быком:

– Тевосян, Хнойпек! Направо! Приготовиться вести огонь! Анастасис! На трактор, за кабину! Наблюдать, приготовиться вести огонь!.. Живее! Дохлые свиньи!.. Василенко! Налево! Залечь, вести… Налево, раздолбай славянский! Залечь, вести наблюдение!.. Палотти! Куда, макаронник!..

Он схватил бегущего без памяти итальянца за шиворот, со страшной силой ударил его башмаком в зад и швырнул к трактору.

– За кабину, животное!.. Анастасис, дайте свет вдоль улицы!..

Андрея толкали в спину, в бока. Стиснув зубы, он пытался удержаться на ногах, абсолютно ничего не соображая, борясь с нестерпимым желанием заорать что-то бессмысленное. Он прижался к стене и, выставив перед собой пистолет, затравленно озирался. Почему они все бегут туда? А вдруг те нападут сзади? Или с крыши? Или из дома напротив?..

– Водители! – ревел Фогель. – Водители, на трактора!.. Кто там стреляет, ублюдки?! Прекратить огонь!..

Понемногу в голове у Андрея прояснилось. Дело, оказывается, было совсем не так уж и плохо. Солдаты залегли, где было приказано, суета прекратилась, и наконец кто-то на тракторе повернул прожектор и осветил улицу.

– Вон он! – крикнул придушенный голос.

Коротко ударили и сейчас же смолкли автоматы. Андрей успел заметить только что-то огромное, чуть ли не выше домов, уродливое, с торчащими в разные стороны обрубками и шипами. Оно отбросило вдоль улицы бесконечную тень и сразу же свернуло за угол в двух кварталах выше по улице. Исчезло из виду, а тяжелые удары кувалды по хрустящему камню сделались тише, потом еще тише, а вскоре затихли совсем.

– Что там произошло, сержант? – произнес спокойный голос полковника над головой Андрея.

Полковник, застегнутый на все пуговицы, упершись руками в подоконник и слегка наклонившись вперед, стоял у окна.

– Часовой поднял тревогу, господин полковник, – отозвался сержант Фогель. – Рядовой Терман.

– Рядовой Терман, ко мне, – сказал полковник.

Солдаты завертели головами.

– Рядовой Терман! – рявкнул сержант. – К полковнику!

В рассеянном свете прожектора было видно, как рядовой Терман лихорадочно выкарабкивается из-под гусеницы. Снова у него, у бедняги, что-то там зацепилось. Он рванулся изо всех сил, встал на ноги и закричал петушиным голосом:

– Рядовой Терман по приказанию господина полковника явился!

– Ну и чучело! – сказал полковник брезгливо. – Застегнитесь.

И в этот момент включилось солнце. Это было так неожиданно, что над лагерем пронеслось многоголосое сдавленное мычание. Многие закрыли глаза ладонями. Андрей зажмурился.

– Почему подняли тревогу, рядовой Терман? – осведомился полковник.

– Посторонний, господин полковник! – с отчаянием в голосе выпалил Терман. – Не отзывался. Шел прямо на меня. Земля дрожала!.. Согласно уставу окликнул два раза, потом открыл огонь…

– Ну что ж, – сказал полковник. – Хвалю.

В ярком свете все казалось совсем не таким, как пять минут назад. Лагерь теперь был как лагерь – осточертевшие волокуши, грязные железные бочки с горючим, покрытые пылью трактора… На этом обычном, уже обрыдлом фоне полураздетые вооруженные люди, лежавшие и сидевшие на корточках со своими пулеметами и автоматами, всклокоченные, с помятыми лицами и растрепанными бородами, казались нелепыми и смешными. Андрей вспомнил, что он и сам без штанов и что ботиночные шнурки у него болтаются, ему стало неловко. Он осторожно попятился к дверям, но там толпой стояли водители, картографы и геологи.

– Осмелюсь доложить, – говорил тем временем приободрившийся Терман. – Это был не человек, господин полковник.

– А что же это было?

Рядовой Терман затруднился.

– Похоже скорее на слона, господин полковник, – авторитетно сказал Фогель. – Или же на допотопное чудовище.

– На стегозавра больше всего похоже, – подал голос Тевосян.

Полковник тут же обратил на него взгляд и несколько секунд с любопытством его рассматривал.

– Сержант, – сказал он наконец. – Почему ваши люди раскрывают рот без разрешения?

Кто-то злорадно хихикнул.

– Р-р-разговорчики! – страшным шепотом произнес сержант. – Разрешите наказать, господин полковник?

– Полагаю… – начал было полковник, и тут его прервали.

– В-ва-ва-ва-в-в… – тихонько, а потом все громче завыл кто-то, и Андрей заметался взглядом по лагерю, ища, кто это воет и почему.

Все испуганно зашевелились, все завертели головами, а потом Андрей увидел: Анастасис, стоя позади тракторной кабины, тычет рукой куда-то вперед, весь белый, даже зеленый, и не может выговорить ни одного связного слова. Андрей, заранее напрягаясь, готовый ко всему, поглядел, куда он тычет, но ничего там не увидел. Улица была пуста, в дальнем конце ее уже дрожало жаркое марево. Потом сержант вдруг гулко прочистил горло и надвинул фуражку на лоб, кто-то тихо, с отчаянием, выругался, а Андрей все еще не понимал, и только когда незнакомый голос у него над ухом прохрипел: «Господи, твоя воля!..», Андрей, наконец, понял. У него волосы зашевелились на затылке, и ослабели ноги.

Статуи на углу не было. Огромный железный человек с жабьим лицом и пафосно растопыренными руками исчез. Остался на перекрестке только засохший кал, который вчера навалили вокруг статуи солдаты.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– Так я пошел, полковник, – сказал Андрей, поднимаясь.

Полковник тоже поднялся и тотчас же тяжело оперся на трость. Сегодня он был еще бледнее, лицо обтянуто, и он казался совершенным стариком. Даже от выправки его, можно сказать, ничего не осталось.

– Счастливого пути, господин советник, – проговорил он. Выцветшие глазки его глядели почти виновато. – Черт возьми, в сущности, командирская рекогносцировка – это ведь мое дело…

Андрей взял со стола автомат и закинул ремень на плечо.

– Не знаю, не знаю… – сказал он. – У меня, например, такое ощущение, будто я удираю, бросивши все на вас… А вы больны, полковник.

– Да, представьте себе, сегодня я… – Полковник оборвал себя. – Я полагаю, вы вернетесь до темноты?

– Я вернусь значительно раньше, – сказал Андрей. – Эту вылазку я не рассматриваю даже как рекогносцировку. Я просто хочу показать этим трусливым ублюдкам, что ничего страшного впереди нет. Ходячие статуи, видите ли!.. – Он спохватился. – Я не имел в виду упрекнуть ваших солдат, полковник…

– Пустяки… – Полковник слабо отмахнулся тощей рукой. – Вы совершенно правы. Солдаты всегда трусливы. Я ни разу в жизни не видел храбрых солдат. Да и с какой стати им быть храбрыми?

– Ну, – улыбнулся Андрей, – если бы впереди нас ожидали всего-навсего танки противника…

– Танки! – сказал полковник. – Танки – другое дело. Но вот я прекрасно помню случай, когда рота парашютистов отказалась вступить в деревню, где жил известный на всю округу колдун.

Андрей засмеялся и протянул полковнику руку.

– До встречи, – сказал он.

– Минуточку, – остановил его полковник. – Даган!

В комнате возник Даган с флягой, оплетенной серебряной сеткой, в руке. На столе появился серебряный подносик, а на подносике – серебряные же стопочки.

– Прошу вас, – сказал полковник.

Они выпили и обменялись рукопожатием.

– До встречи, – повторил Андрей.

Он спустился по вонючей лестнице в вестибюль, холодно кивнул Кехаде, который прямо на полу возился с каким-то прибором вроде теодолита, и вышел на пышущую жаром улицу. Короткая тень его легла на пыльные потрескавшиеся плиты тротуара, и сейчас же рядом появилась вторая тень, и тогда Андрей вспомнил про Немого. Он оглянулся. Немой стоял в своей обычной позе, засунув ладони за широкий пояс, с которого свисал устрашающего вида тесак. Густые черные волосы его стояли дыбом, босые ноги были расставлены, а коричневая кожа лоснилась, словно смазанная жиром.

– Может, автомат возьмешь все-таки? – спросил Андрей.

«Нет».

– Ну, как хочешь…

Андрей огляделся. Изя и Пак сидели в тени волокуши и, развернув карту, рассматривали схему города. Двое солдат, вытянув шеи, заглядывали им через головы. Один из них поймал взгляд Андрея, поспешно отвел глаза и толкнул другого в бок. Оба сейчас же отошли и скрылись за волокушей.

У второго трактора копошились водители во главе с Эллизауэром. Водители были кто в чем, а на маленьком черепе Эллизауэра красовалась гигантская широкополая шляпа. Тут же торчали еще два солдата – подавали советы, часто сплевывая в сторону.

Андрей посмотрел вверх – вдоль улицы. Пусто. Раскаленный воздух дрожит над булыжником. Марево. За сто метров уже ничего не разобрать – как в воде.

– Изя! – позвал он.

Изя и Пак оглянулись и встали. Кореец подобрал с мостовой и взял под мышку свой маленький самодельный автомат.

– Что, уже? – бодро спросил Изя.

Андрей кивнул и пошел вперед.

Все смотрели на него: прищурившийся от солнца Пермяк, придурковатый Унгерн, испуганно округливший свой вечно полураскрытый рот, угрюмый Горилла-Джексон, медленно вытиравший руки куском пакли… Эллизауэр, очень похожий на грязный, ободранный грибок с детской площадки, приложил два пальца к полям шляпы с самым торжественным и сочувствующим видом, а поплевывавшие солдаты перестали поплевывать, обменялись неслышными замечаниями сквозь зубы и дружно запылили прочь. Тр<у>сите, гниды, мстительно подумал Андрей. Окликнуть вас сейчас для смеха – в штаны ведь навалите…

Они прошли мимо часового, который поспешно сделал «на караул», и зашагали по булыжнику – впереди Андрей с автоматом за плечом, следом по пятам – Немой с рюкзаком, в котором лежали четыре банки консервов, пачка галет и две фляги воды, сзади, отстав шагов на десять, шлепал разбитыми башмаками Изя – за спиной у него был пустой рюкзак, в одной руке он держал схему, а другой судорожно обхлопывал карманы, как бы ища, не забыл ли чего-нибудь. Последним, чуть вразвалочку, походкой человека, привыкшего к дальним переходам, легко шагал кореец Пак с короткоствольным автоматом под мышкой.

Улица была раскалена. Солнце свирепо жарило лопатки и плечи. От стен домов медленными волнами накатывал жар. Ветра сегодня не было совсем.

Позади, в лагере, завели многострадальный двигатель – Андрей не обернулся. Чувство освобождения вдруг овладело им. На несколько славных часов из его жизни исчезали вонючие солдаты с их простой до непонятности психологией; исчезал интриган Кехада, который был виден весь насквозь и от этого особенно осточертел; исчезали все эти омерзительные заботы о чужих стертых ногах, о чужих скандалах и драках, о том, что кого-то рвет – не отравление ли? – а кого-то особенно интенсивно и с кровью несет – не дизентерия ли?.. Провалиться бы вам всем, твердил Андрей с каким-то даже упоением. Век бы я вас не видел. До чего же без вас хорошо!..

Правда, он тут же вспомнил о сомнительном корейце Паке, и на секунду ему показалось, что светлая радость освобождения замутится сейчас новыми заботами и подозрениями, но он тут же легкомысленно махнул на это рукой. Кореец как кореец. Спокойный человек, никогда ни на что не жалуется. Дальневосточный вариант Иосифа Кацмана, вот и все… Он вдруг вспомнил, как брат рассказывал ему когда-то, что на Дальнем Востоке все народы, а особенно японцы, относятся к корейцам в точности так же, как в Европе все народы, а особенно русские и немцы, относятся к евреям. Это показалось ему сейчас забавным, и почему-то вдруг вспомнился Кэнси… Да, Кэнси бы сюда, дядю Юру, Дональда… Э-хе-хе… Если бы удалось дядю Юру уговорить в эту экспедицию, сейчас бы все было по-другому…

Он вспомнил, как за неделю до выхода он специально выкроил несколько часов, взял у Гейгера лимузин с пуленепробиваемыми стеклами и смотался к дяде Юре. Как они пили в большой двухэтажной хате, где было чисто, светло, вкусно пахло мятой, домашним дымком, свежепеченым хлебом. Пили самогон, закусывали заливным поросенком, хрустящими малосольными огурчиками, каких Андрей не едал бог знает сколько лет, обгладывали бараньи ребрышки, макали куски мяса в соус, пропитанный чесночными запахами, а потом дебелая голландка Марта, супруга дяди Юры, беременная уже по третьему разу, внесла свистящий самовар, за который дядя Юра в свое время отдал воз хлеба да воз картошки, и они долго, основательно, фундаментально пили чай, заедая каким-то невиданным вареньем, – потели, отдувались, обтирали мокрые лица свежими полотенцами с вышивкой, а дядя Юра все бубнил: «Ничего, ребята, жить теперь вполне можно… Пригоняют мне каждый день пяток тунеядцев из лагеря, воспитываю их трудом, сил, понимаешь, не жалею… ежели что – сразу по зубам, но зато жрут они у меня здесь от пуза, что сам ем, то и им даю, я тебе не эксплуататор какой-нибудь…» А при прощании, когда Андрей уже садился в машину, дядя Юра, сжимая его ладонь своими лапищами, превратившимися, казалось, в сплошную мозоль, проговорил, ища глазами его взгляд: «Ты меня простишь, Андрюха, я знаю… Все бы бросил, и бабу бы свою бросил… Вот этих бросить не могу, не позволяю себе…» – и указал большим пальцем через плечо в сторону двух белоголовых мальчуганов-погодков, которые тихо, чтобы не услышали, тузили друг друга за крыльцом…

Андрей обернулся. Лагеря видно уже не было, марево закрыло его. Тарахтенье двигателя едва доносилось – как из ваты. Изя шел теперь рядом с Паком, махал у него перед носом схемой и кричал что-то про масштаб. Пак, собственно, не спорил. Он только улыбался и, когда Изя порывался остановиться, чтобы развернуть схему и показать все наглядно, деликатно брал его за локоть и увлекал вперед. Серьезный человек, несомненно. На такого при прочих равных условиях вполне можно было бы положиться. Интересно, чего они не поделили с Гейгером?.. Люди они совершенно разные, это ясно…

Пак учился в Кембридже и имел степень доктора философии. Вернувшись в Южную Корею, он принял участие в каких-то студенческих беспорядках против режима, и Ли Сын Ман засадил его в кутузку. Из кутузки его в пятидесятом году освободила северокорейская армия, о нем написали в газетах, как о настоящем сыне корейского народа, который ненавидит клику Ли Сын Мана и американских империалистов, он сделался заместителем ректора, а через месяц его снова посадили в кутузку, где без предъявления обвинения продержали до самого десанта в Чемульпо, когда кутузка попала под огонь частей Первой кавалерийской дивизии, стремительно рвавшейся на северо-восток. В Сеуле стоял ад кромешный, Пак уже не рассчитывал остаться в живых, и тут ему предложили участие в Эксперименте.

В Город он попал задолго до Андрея, переменил двадцать специальностей, сцепился, конечно, с господином мэром и вошел в подпольную организацию интеллигентов, поддерживавшую тогда движение Гейгера. Что-то у них там с Гейгером произошло. Так или иначе, большая группа подпольщиков еще за два года до Поворота тайно покинула город и ушла на север. Им повезло: на триста пятидесятом километре они нашли в развалинах «снаряд времени» – здоровенную металлическую цистерну, битком набитую самыми разнообразными предметами культуры и образцами технологии. Место было хорошее – вода, плодородная почва у самой Стены, много уцелевших зданий, – там они и осели.

Они ничего не знали о том, что произошло в городе, и когда появились обшитые броней трактора экспедиции, решили, что это – за ними. К счастью, в короткой яростной и нелепой схватке погиб всего один человек. Пак узнал Изю, своего старинного приятеля, и понял, что происходит ошибка… А потом он попросился к Андрею. Он сказал, что им движет любопытство, что он давно уже планировал поход на север, но у эмигрантов не было на это средств. Андрей не очень ему поверил, но с собой взял. Ему показалось, что Пак будет полезен своими знаниями, и Пак действительно оказался полезен. Он делал для экспедиции все, что мог, с Андреем всегда был дружелюбен и предупредителен, с Изей – тем более, но вызвать его на откровенность оказалось невозможно. Ни Андрей, ни даже Изя так и не узнали, откуда у него столько сведений мифического и реального характера относительно предстоящего пути, для чего он все-таки увязался с экспедицией и что он вообще думал – о Гейгере, о Городе, об Эксперименте… Пак никогда не поддерживал разговоров на отвлеченные темы.

Андрей приостановился и, дождавшись своего арьергарда, спросил:

– Ну, вы договорились, что именно вас интересует?

– Что именно? – Изя наконец развернул свою схему. – Смотри… – Он стал показывать траурным ногтем. – Мы сейчас вот здесь. Значит, раз, два… через шесть кварталов должна быть площадь. Вот здесь какое-то большое здание, наверное, правительственное. Сюда нам надо обязательно попасть. Ну, а если по дороге попадется что-нибудь интересное… Да! Вот сюда бы еще интересно добраться. Далековато немного, но масштаб тут ни к черту, так что неизвестно, может быть, это все рядом… Видишь, написано: «Пантеон». Я люблю пантеоны.

– Ну что ж… – Андрей поправил автомат. – Можно и так, конечно… А воду, значит, мы сегодня искать не будем?

– До воды далеко, – негромко сказал Пак.

– Да, брат… – подхватил Изя. – До воды, брат… Видишь, у них здесь указано – водонапорная башня… Это здесь? – спросил он Пака.

Пак пожал плечами.

– Я не знаю. Но если в этих кварталах вода вообще осталась, то только здесь.

– Да-а-а… – протянул Изя. – Далековато. Километров тридцать, за день не обернуться… Правда, масштаб… Слушай, а зачем тебе воду именно сейчас? За водой пойдем завтра, как и договаривались… вернее, поедем.

– Хорошо, – сказал Андрей. – Пошли.

Теперь они шли рядом, и некоторое время все молчали. Изя непрерывно крутил головой и как бы принюхивался, но ни справа, ни слева ничего интересного не обнаруживалось. Трех– и четырехэтажные дома, иногда довольно красивые. Выбитые стекла. Некоторые окна заколочены покоробившейся фанерой. На балконах – полуразвалившиеся цветочные ящики, многие дома заплетены жестким пыльным плющом. Большой магазин – огромные, запыленные до непрозрачности витрины, почему-то уцелевшие, а двери – выломаны… Изя сорвался, трусцой сбегал, заглянул, снова вернулся.

– Пусто, – сообщил он. – Полный разгром.

Какое-то общественное здание – не то театр, не то концертный зал, не то кино. Потом опять магазин – витрина расколота, – и еще магазин на другой стороне… Изя вдруг остановился, шумно потянул носом и поднял грязноватый палец.

– О! – сказал он. – Здесь где-то!

– Что? – спросил Андрей, озираясь.

– Бумага, – коротко отозвался Изя.

Ни на кого не глядя, он уверенно устремился к зданию на правой стороне улицы. Здание это было как здание, ничем особенным от соседних не отличалось, разве что подъезд был пороскошнее да в общем облике его чувствовался некий готический акцент. Изя исчез в подъезде, и они не успели еще пересечь улицы, как он снова высунулся и азартно позвал:

– Давайте сюда, Пак! Библиотека!..

Андрей только головой покрутил от восхищения. Ай да Изя!

– Библиотека? – сказал Пак, ускоряя шаги. – Не может быть!..

В вестибюле было прохладно и полутемно после полыхающей желтым жаром улицы. Высокие готические окна, выходившие, по-видимому, во внутренний двор, были украшены цветными витражами. Пол, выложенный узорной плиткой. Белого камня лестницы, уходящие вправо и влево… По левой уже взбегал Изя, Пак легко нагнал его, и они, шагая через три ступеньки, скрылись из виду.

– А нам-то на кой черт туда тащиться? – сказал Андрей Немому.

Тот был согласен. Андрей поискал, где присесть, и присел на прохладные белые ступени. Автомат он снял и положил рядом. Немой уже сидел на корточках у стены, закрыв глаза и охватив колени длинными мощными руками. Было тихо, только бубнили наверху неразборчивые голоса.

Надоело, подумал Андрей с раздражением. Мертвые кварталы надоели. Раскаленное это безмолвие. Загадки эти… Людей бы найти, пожить бы с ними, порасспросить их… и чтобы угостили чем-нибудь… все равно чем, только бы не овсянкой этой обрыдлой… и холодного вина! Много, сколько хочешь… или пива. В животе у него заурчало, и он испуганно напрягся, прислушиваясь. Нет, ничего. Сегодня – тьфу-тьфу – ни разу еще не бегал, и на том спасибо. И пятка вроде бы зажила…

Наверху что-то повалилось с тяжелым рассыпчатым грохотом. Изя разборчиво проорал: «Ну куда вы лезете, ей-богу!..» Раздался смех, и голоса забубнили снова.

Копайтесь, копайтесь, подумал Андрей. Только на вас и надежда. Только от вас и можно ждать хоть какого-нибудь толку… И останется от всей этой бездарной затеи мой отчет да двадцать четыре Изиных ящика с бумагами!..

Он вытянул ноги и сам вытянулся на ступеньках, опираясь на локти. Немой вдруг чихнул, звонко откликнулось эхо. Андрей откинул голову и стал глядеть в далекий сводчатый потолок. Хорошо строили, красиво, лучше чем у нас. И вообще жили, как видно, не худо. И все равно сгинули… Очень это все Фрицу не понравится – он бы, конечно, потенциального противника предпочел. А то что такое получается: жили-жили, строили-строили, прославляли какого-то своего Гейгера… Доброго и Простого… А в результате – пожалуйста: пустота. Как и не было никого. Одни кости, да и тех что-то маловато для такого поселения… Вот так-то, господин президент! Человек предполагает, а Господь рябь какую-нибудь напустит и – конец всему…

Он тоже чихнул и потянул носом. Прохладно здесь как-то… А Кехаду хорошо бы под суд отдать, когда вернемся… Мысли его легко свернули в привычное русло: как загнать Кехаду в угол, чтобы он и пикнуть не смел, чтобы вся документация была как на ладони и чтобы Гейгеру все сразу стало ясно… Он отмахнулся от этих мыслей – они были не к месту и не ко времени. Сейчас надо было думать только о завтрашнем дне. Да и о сегодняшнем не помешало бы. Например, куда все-таки девалась статуя? Пришел кто-то рогатый, стегозавр какой-то… взял ее под мышку и уволок. Зачем? И потом, в ней, между прочим, тонн пятьдесят весу. Такая зверюга захочет – трактор под мышкой унесет… Уходить отсюда нам надо, вот что. Если б не полковник, сегодня же ноги бы нашей здесь не было… Он стал думать о полковнике и вдруг поймал себя на том, что прислушивается.

Какой-то отдаленный неясный звук появился – не голоса, голоса наверху бубнили по-прежнему, – нет, там, на улице, за высокими приотворенными дверями подъезда. Явственно зазвенели разноцветные стекла в витраже, и явственно завибрировали каменные ступеньки под локтями и задом, словно где-то неподалеку была железная дорога и по ней шел сейчас поезд – тяжелый грузовой состав. Немой вдруг широко раскрыл глаза и повернул голову, настороженно прислушиваясь.

Андрей осторожно подтянул под себя ноги и встал, держа автомат за ремень. Немой сейчас же тоже встал, кося на него одним глазом и все продолжая прислушиваться.

Взявши автомат на изготовку, Андрей бесшумно перебежал к дверям и осторожно выглянул. Жаркий пыльный воздух обжег ему лицо. Улица была желта, раскалена и пуста по-прежнему. Только ватной тишины больше не было. Огромный далекий молот с унылой равномерностью бил в мостовую, и удары эти заметно приближались – тяжелые, хрусткие удары, дробящие в щебень булыжник мостовой.

В доме напротив со звоном осыпалась расколотая витрина. От неожиданности Андрей отпрянул, но тут же взял себя в руки и, закусив губу, оттянул затвор автомата. Черт меня сюда понес, подумал он краем сознания.

Молот все приближался, и совершенно непонятно было – откуда, но удары были все тяжелее, все звонче, и была в них какая-то несокрушимая и неотвратимая победительность. Шаги судьбы, мелькнуло в голове у Андрея. Он растерянно оглянулся на Немого.

Он испытал шок. Немой стоял, прислонившись плечом к стене, и сосредоточенно орудовал своим тесаком, обрезая ноготь на мизинце левой руки. Вид у него при этом был совершенно равнодушный и даже скучающий.

– Что?! – хрипло спросил Андрей. – Ты что это?..

Немой посмотрел на него, кивнул и снова занялся своим ногтем. Бумм, бумм, бумм – раздавалось совсем близко, земля под ногами содрогалась. И вдруг наступила тишина. Андрей сейчас же снова выглянул. Он увидел: на ближнем перекрестке, доставая головой до третьего этажа, возвышается темная фигура. Статуя. Старинная металлическая статуя. Тот самый давешний тип с жабьей мордой – только теперь он стоял, напряженно вытянувшись, задрав объемистый подбородок, одна рука заложена за спину, другая – то ли грозя, то ли указуя в небеса – поднята, и выставлен указательный палец…

Андрей, обмирая, как в дурном сне, смотрел на это бредовое чудовище. Но он знал, что это не бред. Статуй был как статуй – дурацкое бездарное сооружение из металла, покрытое не то окалиной, не то черной окисью, нелепо и не на месте установленное… В горячем воздухе, поднимавшемся от мостовой, очертания его дрожали и колебались точно так же, как очертания домов вдоль улицы.

Андрей почувствовал руку на своем плече и оглянулся – Немой улыбался и успокаивающе кивал ему. Бумм, бумм, бумм – снова раздалось на улице. Немой все держал его за плечо – трепал, гладил, мял мускулы ласковыми пальцами. Андрей резко отстранился и снова выглянул наружу. Статуи не было больше. И снова была тишина.

Тогда Андрей оттолкнул Немого и на ватных ногах побежал по лестнице наверх, где по-прежнему, как ни в чем не бывало, бубнили голоса.

– Хватит! – рявкнул он, врываясь в библиотечный зал. – Пошли отсюда!

Голос у него совсем сел, и они его не услышали, а может быть, и услышали, но не обратили внимания – они были заняты. Помещение было огромное, уходило в глубину черт-те знает куда, стеллажи, набитые книгами, глушили звуки. Один из стеллажей был повален, книги лежали горой, и в этой горе копались Изя и Пак – оба очень довольные, разгоряченные, потные, азартные… Андрей, шагая прямо по книгам, подошел к ним, взял за воротники, поднял.

– Пошли отсюда, – сказал он. – Хватит. Пошли.

Изя глянул на него затуманенными глазами, рванулся, вырвался и сразу же пришел в себя. Глаза его быстро обшарили Андрея с головы до ног.

– Что с тобой? – спросил он. – Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось, – зло сказал Андрей. – Хватит здесь копаться. Куда вам надо? В пантеон? Вот и пошли в пантеон.

Пак, которого он все еще держал за шиворот, деликатно подвигал плечами и кашлянул. Андрей отпустил его.

– Ты знаешь, что мы здесь нашли?.. – с азартом начал Изя и сразу же оборвал себя. – Слушай, да что стряслось?

Андрей уже взял себя в руки. Все, что было там, внизу, казалось совершенно нелепым и невозможным здесь – в этом строгом душном зале, под испытующим взглядом Изи, рядом с невозмутимо корректным Паком.

– Мы не можем тратить столько времени на каждый объект, – сказал он хмурясь. – У нас всего одни сутки. Пойдемте.

– Библиотека – это не каждый объект! – немедленно возразил Изя. – Это первая библиотека за весь маршрут… Слушай, на тебе лица нет. Что случилось, в конце концов?!

Андрей все никак не мог решиться рассказать. Не знал – как.

– Пошли, – буркнул он, повернулся и зашагал по книгам к выходу.

Изя догнал его и, взявши под руку, пошел рядом. Немой в дверях посторонился, пропуская их. Андрей все не знал, как начать. Все начала и все слова были дурацкими. Потом он вспомнил про дневник.

– Ты мне вчера дневник читал… – проговорил он. Они уже спускались по лестнице. – Ну, этого… который повесился…

– Да?

– Вот тебе и да!

Изя остановился.

– Рябь?

– Неужели вы ничего не слышали? – сказал Андрей с отчаянием.

Изя замотал бородой, а Пак ответил негромко:

– Вероятно, мы увлеклись. Мы спорили.

– Маньяки… – сказал Андрей. Он судорожно перевел дух, оглянулся на Немого и выговорил наконец: – Статуя. Пришла и ушла… Шляются, понимаешь, по городу, как живые…

Он замолчал.

– Ну? – нетерпеливо сказал Изя.

– Что – ну? Все!

Напряженное лицо Изи изобразило огромное разочарование.

– Ну и что? – сказал он. – Ну, статуя… ночью тоже шлялась одна, ну и что?

Андрей открыл и снова закрыл рот.

– Железноголовые, – подал голос Пак. – По-видимому, эта легенда возникла именно здесь…

Андрей, не в силах произнести ни слова, переводил взгляд с Изи на Пака и обратно. Изя сочувственно – дошло до него, наконец-то! – тянул губы дудкой и все порывался потрепать Андрея по руке, а Пак, полагая, очевидно, что все необходимые разъяснения даны, украдкой поглядывал через плечо на дверь в библиотеку.

– Т-так… – выдавил, наконец, Андрей. – Очень мило. Значит, вы сразу в это поверили?..

– Слушай, ты успокойся, – сказал Изя, ухватив его все-таки за рукав. – Конечно, поверили, а почему не поверить? Эксперимент, он все-таки и есть Эксперимент. За всеми этими нашими поносами и склоками мы о нем забыли, но на самом-то деле… Елки-палки, да что тут такого? Ну, статуи, ну, ходят… А здесь у нас библиотека! И знаешь, какая любопытная картина выясняется: люди, которые здесь жили, – наши современники, двадцатый век…

– Понятно, – сказал Андрей. – Пусти рукав.

Ему уже было совершенно ясно, что он свалял дурака. Впрочем, эта парочка еще не видела статуй по-настоящему. Посмотрим, как они запоют, когда увидят. Правда, Немой тоже как-то странно…

– Нечего меня уговаривать, – сказал он. – Сейчас на эту библиотеку времени у нас нет. Будем проходить мимо тракторами – навалите хоть целую волокушу. А сейчас пошли. Я обещал вернуться к отбою.

– Ну, хорошо, – успокаивающе сказал Изя. – Ну, пошли. Пошли.

Н-да, думал Андрей, торопливо сбегая по лестнице. Как же это я, с неловкостью думал он, распахивая двери подъезда и выходя на улицу первым, чтобы никто не мог видеть его лица. И ведь не солдат, не шоферюга какой-нибудь, думал он, шагая по раскаленному булыжнику. Это все Фриц, думал он со злостью. Объявил, понимаешь, что нет больше никакого Эксперимента, а я и поверил… то есть не поверил, конечно, а просто принял новую идеологию – из лояльности и по долгу службы… Нет, ребята, все эти новые идеологии – это для дураков, для массы… Но ведь и то сказать: четыре годика жили – ни о каком Эксперименте и не вспоминали, других дел было по горло… Карьерку делали, ядовито подумал он. Ковры доставали, экспонатики для личных коллекций…

На перекрестке он приостановился, искоса глянул в переулок. Статуя была там – грозила полуметровым черным пальцем, неприятно ухмылялась жабьей пастью. Я, мол, вас, сук-киных котов!..

– Эта, что ли? – спросил Изя небрежно.

Андрей кивнул и пошел дальше.

Они шли и шли, постепенно дурея от жары и слепящего света, наступая на собственные короткие уродливые тени, пот соляной коркой застывал на лбу и на висках, и даже Изя перестал уже трепаться о крушении каких-то там своих стройных гипотез, и даже неутомимый Пак уже приволакивал ногу – подошва оторвалась, а Немой время от времени широко разевал черный рот и, высунув страшный обрубок языка, принимался часто-часто, как собака, дышать… И ничего больше не происходило, только один раз Андрей, не успев совладать с собой, вздрогнул, когда, подняв случайно глаза, увидел в распахнутом окне четвертого этажа огромное позеленевшее лицо, уставившееся на него слепыми выпученными глазами. Что ж, зрелище и в самом деле было жуткое – четвертый этаж и пятнистая зеленая харя во все окно.

Потом они вышли на площадь.