1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
– Совсем не едем?    

– Нет, не раскладывайте до завтра, и карету оставить. Я  поеду к княгине.    

– Какое же платье приготовить?    

 XVII    

     

Общество партии крокета, на которое княгиня Тверская  приглашала Анну, должно было состоять из двух дам с их поклонниками. Две дамы  эти были главные представительницы избранного нового петербургского кружка, в  подражание подражанию чему-то, называвшиеся les sept merveilles du monde.[90] Дамы эти принадлежали к  кружку, правда, высшему, но совершенно враждебному тому, который Анна посещала.  Кроме того, старый Стремов, один из влиятельных людей Петербурга, поклонник  Лизы Меркаловой, был по службе враг Алексея Александровича. По всем этим  соображениям Анна не хотела ехать, и к этому ее отказу относились намеки  записки княгини Тверской. Теперь же Анна, в надежде увидать Вронского, пожелала  ехать.    

Анна приехала к княгине Тверской раньше других гостей.    

В то время как она входила, лакей Вронского с расчесанными  бакенбардами, похожий на камер-юнкера, входил тоже. Он остановился у двери и,  сняв фуражку, пропустил ее. Анна узнала его и тут только вспомнила, что  Вронский вчера сказал, что не приедет. Вероятно, он об этом прислал записку.    

Она слышала, снимая верхнее платье в передней, как лакей,  выговаривавший даже р , как камер-юнкер, сказал: «от графа княгине» и  передал записку.    

Ей хотелось спросить, где его барин. Ей хотелось вернуться  назад и послать ему письмо, чтобы он приехал к ней, или самой ехать к нему. Но  ни того, ни другого, ни третьего нельзя было сделать: уже впереди слышались  объявляющие о ее приезде звонки, и лакей княгини Тверской уже стал вполуоборот  у отворенной двери, ожидая ее прохода во внутренние комнаты.    

– Княгиня в саду, сейчас доложат. Не угодно ли  пожаловать в сад? – доложил другой лакей в другой комнате.    

Положение нерешительности, неясности было все то же, как и  дома; еще хуже, потому что нельзя было ничего предпринять, нельзя было увидать  Вронского, а надо было оставаться здесь, в чуждом и столь противоположном ее  настроению обществе; но она была в туалете, который, она знала, шел к ней; она  была не одна, вокруг была эта привычная торжественная обстановка праздности, и  ей было легче, чем дома; она не должна была придумывать, что ей делать. Все  делалось само собой. Встретив шедшую к ней Бетси в белом, поразившем ее своею  элегантностью, туалете, Анна улыбнулась ей, как всегда. Княгиня Тверская шла с  Тушкевичем и родственницей-барышней, к великому счастию провинциальных  родителей проводившей лето у знаменитой княгини.    

Вероятно, в Анне было что-нибудь особенное, потому что Бетси  тотчас заметила это.    

– Я дурно спала, – отвечала Анна, вглядываясь в  лакея, который шел им навстречу и, по ее соображениям, нес записку Вронского.    

– Как я рада, что вы приехали, – сказала  Бетси. – Я устала и только что хотела выпить чашку чая, пока они приедут.  А вы бы пошли, – обратилась она к Тушкевичу, – с Машей попробовали бы  крокет-гроунд там, где подстригли. Мы с вами успеем по душе поговорить за чаем,  we’ll have a cosy chat,[91] не  правда ли? – обратилась она к Анне с улыбкой, пожимая ее руку, державшую  зонтик.    

– Тем более что я не могу пробыть у вас долго, мне  необходимо к старой Вреде. Я уже сто лет обещала, – сказала Анна, для  которой ложь, чуждая ее природе, сделалась не только проста и естественна в  обществе, но даже доставляла удовольствие.    

Для чего она сказала это, чего она за секунду не думала, она  никак бы не могла объяснить. Она сказала это по тому только соображению, что  так как Вронского не будет, то ей надо обеспечить свою свободу и попытаться  как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину Вреде,  к которой ей нужно было, как и ко многим другим, она не умела бы объяснить, а  вместе с тем, как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые средства для  свидания с Вронским, не могла придумать ничего лучшего.    

– Нет, я вас не пущу ни за что, – отвечала Бетси,  внимательно вглядываясь в лицо Анны. – Право, я бы обиделась, если бы не  любила вас. Точно вы боитесь, что мое общество может компрометировать вас так.  Пожалуйста, нам чаю в маленькую гостиную, – сказала она, как всегда  прищуривая глаза при обращении к лакею. Взяв от него записку, она прочла  ее. – Алексей сделал нам ложный прыжок[92], –  сказала она по-французски, – он пишет, что не может быть, – прибавила  она таким естественным, простым тоном, как будто ей никогда и не могло  приходить в голову, чтобы Вронский имел для Анны какое-нибудь другое значение,  как игрока в крокет.    

Анна знала, что Бетси все знает, но, слушая, как она при ней  говорила о Вронском, она всегда убеждалась на минуту, что она ничего не знает.    

– А! – равнодушно сказала Анна, как бы мало  интересуясь этим, и продолжала, улыбаясь: – Как может ваше общество  компрометировать кого-нибудь? – Эта игра словами, это скрывание тайны, как  и для всех женщин, имело большую прелесть для Анны. И не необходимость  скрывать, не цель, для которой скрывалось, но самый процесс скрывания увлекал  ее. – Я не могу быть католичнее папы, – сказала она. – Стремов и  Лиза Меркалова – это сливки сливок общества. Потом они приняты везде, и я  , – она особенно ударила на я , – никогда не была строга и нетерпима.  Мне просто некогда.    

– Нет, вы не хотите, может быть, встречаться со  Стремовым? Пускай они с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это  нас не касается. Но в свете это самый любезный человек, какого только я знаю, и  страстный игрок в крокет. Вот вы увидите. И, несмотря на смешное его положение  старого влюбленного в Лизу, надо видеть, как он выпутывается из этого смешного  положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы не знаете? Это новый, совсем новый тон.    

Бетси говорила все это, а между тем по веселому, умному  взгляду ее Анна чувствовала, что она понимает отчасти ее положение и что-то  затевает. Они были в маленьком кабинете.    

– Однако надо написать Алексею, – и Бетси села за  стол, написала несколько строк, вложила в конверт. – Я пишу, чтоб он приехал  обедать. У меня одна дама к обеду остается без мужчины. Посмотрите, убедительно  ли? Виновата, я на минутку вас оставлю. Вы, пожалуйста, запечатайте и  отошлите, – сказала она от двери, – а мне надо сделать распоряжение.    

Ни минуты не думая, Анна села с письмом Бетси к столу и, не  читая, приписала внизу: «Мне необходимо вас видеть. Приезжайте к саду Вреде. Я  буду там в 6 часов». Она запечатала, и Бетси, вернувшись, при ней отдала  письмо.    

Действительно, за чаем, который им принесли на  столике-подносе в прохладную маленькую гостиную, между двумя женщинами  завязался a cosy chat, какой и обещала княгиня Тверская до приезда гостей. Они  пересуживали тех, кого ожидали, и разговор остановился на Лизе Меркаловой.    

– Она очень мила и всегда мне была симпатична, –  сказала Анна.    

– Вы должны ее любить. Она бредит вами. Вчера она  подошла ко мне после скачек и была в отчаянии, что не застала вас. Она говорит,  что вы настоящая героиня романа и что, если б она была мужчиною, она бы  наделала за вас тысячу глупостей. Стремов ей говорит, что она и так их делает.    

– Но скажите, пожалуйста, я никогда не могла  понять, – сказала Анна, помолчав несколько времени и таким тоном, который  ясно показывал, что она делала не праздный вопрос, но что то, что она  спрашивала, было для нее важнее, чем бы следовало. – Скажите, пожалуйста,  что такое ее отношение к князю Калужскому, так называемому Мишке? Я мало  встречала их. Что это такое?    

Бетси улыбнулась глазами и внимательно поглядела на Анну.    

– Новая манера, – сказала она. – Они все  избрали эту манеру. Они забросили чепцы за мельницы[93]. Но есть манера и манера, как их забросить.    

– Да, но какие же ее отношения к Калужскому?    

Бетси неожиданно весело и неудержимо засмеялась, что редко  случалось с ней.    

– Это вы захватываете область княгини Мягкой. Это вопрос  ужасного ребенка, – и Бетси, видимо, хотела, но не могла удержаться и  разразилась тем заразительным смехом, каким смеются редко смеющиеся  люди. – Надо у них спросить, – проговорила она сквозь слезы смеха.    

– Нет, вы смеетесь, – сказала Анна, тоже невольно  заразившаяся смехом, – но я никогда не могла понять. Я не понимаю тут роли  мужа.    

– Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда  готов к услугам. А что там дальше в самом деле, никто не хочет знать. Знаете, в  хорошем обществе не говорят и не думают даже о некоторых подробностях туалета.  Так и это.    

– Вы будете на празднике Роландаки? – спросила  Анна, чтоб переменить разговор.    

– Не думаю, – отвечала Бетси и, не глядя на свою  приятельницу, осторожно стала наливать маленькие прозрачные чашки душистым  чаем. Подвинув чашку к Анне, она достала пахитоску и, вложив в серебряную  ручку, закурила ее.    

– Вот видите ли, я в счастливом положении, – уже  без смеха начала она, взяв в руку чашку. – Я понимаю вас и понимаю Лизу.  Лиза – это одна из тех наивных натур, которые, как дети, не понимают, что  хорошо и что дурно. По крайней мере, она не понимала, когда была очень молода.  И теперь она знает, что это непонимание идет к ней. Теперь она, может быть,  нарочно не понимает, – говорила Бетси с тонкою улыбкой. – Но все-таки  это ей идет. Видите ли, на одну и ту же вещь можно смотреть трагически и  сделать из нее мученье, и смотреть просто и даже весело. Может быть, вы склонны  смотреть на вещи слишком трагически.    

– Как бы я желала знать других так, как я себя  знаю, – сказала Анна серьезно и задумчиво. – Хуже ли я других, или  лучше? Я думаю, хуже.    

– Ужасный ребенок, ужасный ребенок! – повторила  Бетси. – Но вот и они.    

 XVIII    

     

Послышались шаги и мужской голос, потом женский голос и  смех, и вслед за тем вошли ожидаемые гости: Сафо Штольц и сияющий преизбытком  здоровья молодой человек, так называемый Васька. Видно было, что ему впрок  пошло питание кровяною говядиной, трюфлями и бургонским. Васька поклонился  дамам и взглянул на них, но только на одну секунду. Он вошел за Сафо в гостиную  и по гостиной прошел за ней, как будто был к ней привязан, и не спускал с нее  блестящих глаз, как будто хотел съесть ее. Сафо Штольц была блондинка с черными  глазами. Она вошла маленькими, бойкими, на крутых каблучках туфель, шажками и  крепко, по-мужски пожала дамам руки.    

Анна ни разу не встречала еще этой новой знаменитости и была  поражена и ее красотою, и крайностью, до которой был доведен ее туалет, и  смелостью ее манер. На голове ее из своих и чужих нежно-золотистого цвета волос  был сделан такой эшафодаж прически, что голова ее равнялась по величине стройно  выпуклому и очень открытому спереди бюсту. Стремительность же вперед была  такова, что при каждом движении обозначались из-под платья формы колен и  верхней части ноги, и невольно представлялся вопрос о том, где действительно  сзади, в этой подстроенной колеблющейся горе, кончается ее настоящее, маленькое  и стройное, столь обнаженное сверху и столь спрятанное сзади и внизу тело.    

Бетси поспешила познакомить ее с Анной.    

– Можете себе представить, мы чуть было не раздавили  двух солдат, – тотчас же начала она рассказывать, подмигивая, улыбаясь и  назад отдергивая свой хвост, который она сразу слишком перекинула в одну  сторону. – Я ехала с Васькой… Ах да, вы незнакомы. – И она, назвав  его фамилию, представила молодого человека и, покраснев, звучно засмеялась  своей ошибке, то есть тому, что она незнакомой назвала его Васькой.    

Васька еще раз поклонился Анне, но ничего не сказал ей. Он  обратился к Сафо:    

– Пари проиграно. Мы прежде приехали.  Расплачивайтесь, – говорил он, улыбаясь.    

Сафо еще веселее засмеялась.    

– Не теперь же, – сказала она.    

– Все равно, я получу после.    

– Хорошо, хорошо. Ах да! – вдруг обратилась она к  хозяйке, – хороша я… Я и забыла…. Я вам привезла гостя. Вот и он.    

Неожиданный молодой гость, которого привезла Сафо и которого  она забыла, был, однако, такой важный гость, что, несмотря на его молодость,  обе дамы встали, встречая его.    

Это был новый поклонник Сафо. Он теперь, как и Васька, по  пятам ходил за ней.    

Вскоре приехал князь Калужский и Лиза Меркалова со  Стремовым. Лиза Меркалова была худая брюнетка с восточным ленивым типом лица и  прелестными, неизъяснимыми, как все говорили, глазами. Характер ее темного  туалета (Анна тотчас же заметила и оценила это) был совершенно соответствующий  ее красоте. Насколько Сафо была крута и подбориста, настолько Лиза была мягка и  распущенна.    

Но Лиза, на вкус Анны, была гораздо привлекательнее. Бетси  говорила про нее Анне, что она взяла на себя тон неведающего ребенка, но когда  Анна увидала ее, она почувствовала, что это была неправда. Она, точно, была  неведающая, испорченная, но милая и безответная женщина. Правда, что тон ее был  такой же, как и тон Сафо, так же, как и за Сафо, за ней ходили, как пришитые, и  пожирали ее глазами два поклонника, один молодой, другой старик; но в ней было  что-то такое, что было выше того, что ее окружало, – в ней был блеск  настоящей воды бриллианта среди стекол. Этот блеск светился из ее прелестных,  действительно неизъяснимых глаз. Усталый и вместе страстный взгляд этих окруженных  темным кругом глаз поражал своею совершенною искренностью. Взглянув в эти  глаза, каждому казалось, что он узнал ее всю и, узнав, не мог не полюбить. При  виде Анны все ее лицо вдруг осветилось радостною улыбкой.    

– Ах, как я рада вас видеть! – сказала она, подходя  к ней. – Я вчера на скачках только что хотела дойти до вас, а вы уехали.  Мне так хотелось видеть вас именно вчера. Не правда ли, это было ужасно? –  сказала она, глядя на Анну своим взглядом, открывавшим, казалось, всю душу.    

– Да, я никак не ожидала, что это так волнует, –  сказала Анна, краснея.    

Общество поднялось в это время, чтоб идти в сад.    

– Я не пойду, – сказала Лиза, улыбаясь и  подсаживаясь к Анне. – Вы тоже не пойдете? что за охота играть в крокет!    

– Нет, я люблю, – сказала Анна.    

– Вот, вот как вы делаете, что вам не скучно? На вас  взглянешь – весело. Вы живете, а я скучаю.    

– Как скучаете? Да вы самое веселое общество  Петербурга, – сказала Анна.    

– Может быть, тем, которые не нашего общества, еще  скучнее; но нам, мне наверно, не весело, а ужасно, ужасно скучно.    

Сафо, закурив папиросу, ушла в сад с двумя молодыми людьми.  Бетси и Стремов остались за чаем.    

– Как, скучно? – сказала Бетси. – Сафо  говорит, что они вчера очень веселились у вас.    

– Ах, какая тоска была! – сказала Лиза  Меркалова. – Мы поехали все ко мне после скачек. И все те же, и все те же!  Всё одно и то же. Весь вечер провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет,  как вы делаете, чтобы вам не было скучно? – опять обратилась она к  Анне. – Стоит взглянуть на вас, и видишь – вот женщина, которая может быть  счастлива, несчастна, но не скучает. Научите, как вы это делаете?    

– Никак не делаю, – отвечала Анна, краснея от этих  привязчивых вопросов.    

– Вот это лучшая манера, – вмешался в разговор  Стремов.    

Стремов был человек лет пятидесяти, полуседой, еще свежий,  очень некрасивый, но с характерным и умным лицом. Лиза Меркалова была  племянница его жены, и он проводил все свои свободные часы с нею. Встретив Анну  Каренину, он, по службе враг Алексея Александровича, как светский и умный  человек, постарался быть с нею, женой своего врага, особенно любезным.    

– «Никак», – подхватил он, тонко улыбаясь, –  это лучшее средство. Я давно вам говорю, – обратился он к Лизе  Меркаловой, – что для того, чтобы не было скучно, надо не думать, что  будет скучно. Это все равно, как не надо бояться, что не заснешь, если боишься  бессонницы. Это самое и сказала вам Анна Аркадьевна.    

– Я бы очень рада была, если бы сказала это, потому что  это не только умно, это правда, – улыбаясь, сказала Анна.    

– Нет, вы скажите, отчего нельзя заснуть и нельзя не  скучать?    

– Чтобы заснуть, надо поработать, и чтобы веселиться,  надо тоже поработать.    

– Зачем же я буду работать, когда моя работа никому не  нужна? А нарочно и притворяться я не умею и не хочу.    

– Вы неисправимы, – сказал Стремов, не глядя на  нее, и опять обратился к Анне.    

Редко встречая Анну, он не мог ничего ей сказать, кроме  пошлостей, но он говорил эти пошлости, о том, когда она переезжает в Петербург,  о том, как ее любит графиня Лидия Ивановна, с таким выражением, которое  показывало, что он от всей души желает быть ей приятным и показать свое  уважение и даже более.    

Вошел Тушкевич, объявив, что все общество ждет игроков в  крокет.    

– Нет, не уезжайте, пожалуйста, – просила Лиза  Меркалова, узнав, что Анна уезжает. Стремов присоединился к ней.    

– Слишком большой контраст, – сказал он, –  ехать после этого общества к старухе Вреде. И потом для нее вы будете случаем  позлословить, а здесь вы только возбудите другие, самые хорошие и  противоположные злословию чувства, – сказал он ей.    

Анна на минуту задумалась в нерешительности. Лестные речи  этого умного человека, наивная, детская симпатия, которую выражала к ней Лиза  Меркалова, и вся эта привычная светская обстановка – все это было так легко, а  ожидало ее такое трудное, что она с минуту была в нерешимости, не остаться ли,  не отдалить ли еще тяжелую минуту объяснения. Но, вспомнив, что ожидает ее одну  дома, если она не примет никакого решения, вспомнив этот страшный для нее и в  воспоминании жест, когда она взялась обеими руками за волосы, она простилась и  уехала.    

 XIX    

     

Вронский, несмотря на свою легкомысленную с виду светскую  жизнь, был человек, ненавидевший беспорядок. Еще смолоду, бывши в корпусе, он  испытал унижение отказа, когда он, запутавшись, попросил взаймы денег, и с тех  пор он ни разу не ставил себя в такое положение.    

Для того чтобы всегда вести свои дела в порядке, он, смотря  по обстоятельствам, чаще или реже, раз пять в год, уединялся и приводил в  ясность все свои дела. Он называл это посчитаться, или faire la lessive.[94]    

Проснувшись поздно на другой день после скачек, Вронский, не  бреясь и не купаясь, оделся в китель и, разложив на столе деньги, счеты,  письма, принялся за работу. Петрицкий, зная, что в таком положении он бывал  сердит, проснувшись и увидав товарища за письменным столом, тихо оделся и  вышел, не мешая ему.    

Всякий человек, зная до малейших подробностей всю сложность  условий, его окружающих, невольно предполагает, что сложность этих условий и  трудность их уяснения есть только его личная, случайная особенность, и никак не  думает, что другие окружены такою же сложностью своих личных условий, как и он  сам. Так и казалось Вронскому. И он не без внутренней гордости и не без  основания думал, что всякий другой давно бы запутался и принужден был бы  поступать нехорошо, если бы находился в таких же трудных условиях. Но Вронский  чувствовал, что именно теперь ему необходимо учесться и уяснить свое положение,  для того чтобы не запутаться.    

Первое, за что, как за самое легкое, взялся Вронский, были  денежные дела. Выписав своим мелким почерком на почтовом листке все, что он  должен, он подвел итог и нашел, что он должен семнадцать тысяч с сотнями,  которые он откинул для ясности. Сосчитав деньги и банковую книжку, он нашел,  что у него остается тысяча восемьсот рублей, а получения до Нового года не  предвидится. Перечтя список долгам, Вронский переписал его, подразделив на три  разряда. К первому разряду относились долги, которые надо было сейчас же  заплатить или, во всяком случае, для уплаты которых надо было иметь готовые  деньги, чтобы при требовании не могло быть минуты замедления. Таких долгов было  около четырех тысяч: тысяча пятьсот за лошадь и две тысячи пятьсот  поручительство за молодого товарища Веневского, который при Вронском проиграл  эти деньги шулеру. Вронский тогда же хотел отдать деньги (они были у него), но  Веневский и Яшвин настаивали на том, что заплатят они, а не Вронский, который и  не играл. Все это было прекрасно, но Вронский знал, что в этом грязном деле, в  котором он хотя и принял участие только тем, что взял на словах ручательство за  Веневского, ему необходимо иметь эти две тысячи пятьсот, чтоб их бросить  мошеннику и не иметь с ним более никаких разговоров. Итак, по этому первому  важнейшему отделу надо было иметь четыре тысячи. Во втором отделе, восемь  тысяч, были менее важные долги. Это были долги преимущественно по скаковой  конюшне, поставщику овса и сена, англичанину, шорнику и т. д. По этим  долгам надо было тоже раздать тысячи две, для того чтобы быть совершенно  спокойным. Последний отдел долгов – в магазины, в гостиницы и портному – были  такие, о которых нечего думать. Так что нужно было по крайней мере шесть тысяч,  а было тысяча восемьсот только на текущие расходы. Для человека со ста тысячами  дохода, как определяли все состояние Вронского, такие долги, казалось бы, не  могли быть затруднительны; но дело в том, что у него далеко не было этих ста  тысяч только на текущие расходы. Огромное отцовское состояние, приносившее одно  до двухсот тысяч годового дохода, было нераздельно между братьями. В то время  как старший брат женился, имея кучу долгов, на княжне Варе Чирковой, дочери  декабриста, безо всякого состояния, Алексей уступил старшему брату весь доход с  имений отца, выговорив себе только двадцать пять тысяч в год. Алексей сказал  тогда брату, что этих денег ему будет достаточно, пока он не женится, чего,  вероятно, никогда не будет. И брат, командуя одним из самых дорогих полков и  только что женившись, не мог не принять этого подарка. Мать, имевшая свое  отдельное состояние, кроме выговоренных двадцати пяти тысяч, давала ежегодно  Алексею еще тысяч двадцать, и Алексей проживал их все. В последнее время мать,  поссорившись с ним за его связь и отъезд из Москвы, перестала присылать ему  деньги. И вследствие этого Вронский, уже сделав привычку жизни на сорок пять  тысяч и получив в этом году только двадцать пять тысяч, находился теперь в  затруднении. Чтобы выйти из этого затруднения, он не мог просить денег у  матери. Последнее ее письмо, полученное им накануне, тем в особенности  раздражило его, что в нем были намеки на то, что она готова была помогать ему  для успеха в свете и на службе, а не для жизни, которая скандализировала все  хорошее общество. Желание матери купить его оскорбило его до глубины души и еще  более охладило к ней. Но он не мог отречься от сказанного великодушного слова,  хотя и чувствовал теперь, смутно предвидя некоторые случайности его связи с  Карениной, что великодушное слово это было сказано легкомысленно и что ему,  неженатому, могут понадобиться все сто тысяч дохода. Но отречься нельзя было.  Ему стоило только вспомнить братнину жену, вспомнить, как эта милая, славная  Варя при всяком удобном случае напоминала ему, что она помнит его великодушие и  ценит его, чтобы понять невозможность отнять назад данное. Это было так же  невозможно, как прибить женщину, украсть или солгать. Было возможно и должно  одно, на что Вронский и решился без минуты колебания: занять деньги у  ростовщика, десять тысяч, в чем не может быть затруднения, урезать вообще свои  расходы и продать скаковых лошадей. Решив это, он тотчас же написал записку  Роландаки, посылавшему к нему не раз с предложением купить у него лошадей.  Потом послал за англичанином и за ростовщиком и разложил по счетам те деньги,  которые у него были. Окончив эти дела, он написал холодный и резкий ответ на  письмо матери. Потом, достав из бумажника три записки Анны, он перечел их, сжег  и, вспомнив свой вчерашний разговор с нею, задумался.    

 XX    

     

Жизнь Вронского тем была особенно счастлива, что у него был  свод правил, несомненно определяющих все, что должно и не должно делать. Свод  этих правил обнимал очень малый круг условий, но зато правила были несомненны,  и Вронский, никогда не выходя из этого круга, никогда ни на минуту не колебался  в исполнении того, что должно. Правила эти несомненно определяли, – что  нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, – что лгать не надо мужчинам,  но женщинам можно, – что обманывать нельзя никого, но мужа можно, –  что нельзя прощать оскорблений и можно оскорблять и т. д. Все эти правила  могли быть неразумны, нехороши, но они были несомненны, и, исполняя их,  Вронский чувствовал, что он спокоен и может высоко носить голову. Только в  самое последнее время, по поводу своих отношений к Анне, Вронский начинал  чувствовать, что свод его правил не вполне определял все условия, и в будущем  представлялись трудности и сомнения, в которых Вронский уже не находил  руководящей нити.    

Теперешнее отношение его к Анне и к ее мужу было для него  просто и ясно. Оно было ясно и точно определено в своде правил, которыми он  руководствовался.    

Она была порядочная женщина, подарившая ему свою любовь, и он  любил ее, и потому она была для него женщина, достойная такого же и еще  большего уважения, чем законная жена. Он дал бы отрубить себе руку прежде, чем  позволить себе словом, намеком не только оскорбить ее, но не выказать ей того  уважения, на какое только может рассчитывать женщина.    

Отношения к обществу тоже были ясны. Все могли знать,  подозревать это, но никто не должен был сметь говорить. В противном случае он  готов был заставить говоривших молчать и уважать несуществующую честь женщины,  которую он любил.    

Отношения к мужу были яснее всего. С той минуты, как Анна  полюбила Вронского, он считал одно свое право на нее неотъемлемым. Муж был  только излишнее и мешающее лицо. Без сомнения, он был в жалком положении, но  что же было делать? Одно, на что имел право муж, это было на то, чтобы  потребовать удовлетворения с оружием в руках, и на это Вронский был готов с  первой минуты.    

Но в последнее время являлись новые, внутренние отношения  между ним и ею, пугавшие Вронского своею неопределенностью. Вчера только она  объявила ему, что она беременна. И он почувствовал, что это известие и то, чего  она ждала от него, требовало чего-то такого, что не определено вполне кодексом  тех правил, которыми он руководствовался в жизни. И действительно, он был взят  врасплох, и в первую минуту, когда она объявила о своем положении, сердце его  подсказало ему требование оставить мужа. Он сказал это, но теперь, обдумывая,  он видел ясно, что лучше было бы обойтись без этого, и вместе с тем, говоря это  себе, боялся – не дурно ли это?    

«Если я сказал оставить мужа, то это значит соединиться со  мной. Готов ли я на это? Как я увезу ее теперь, когда у меня нет денег?  Положим, это я мог бы устроить… Но как я увезу ее, когда я на службе? Если я  сказал это, то надо быть готовым на это, то есть иметь деньги и выйти в  отставку».    

И он задумался. Вопрос о том, выйти или не выйти в отставку,  привел его к другому, тайному, ему одному известному, едва ли не главному, хотя  и затаенному интересу всей его жизни.    

Честолюбие была старинная мечта его детства и юности, мечта,  в которой он и себе не признавался, но которая была так сильна, что и теперь  эта страсть боролась с его любовью. Первые шаги его в свете и на службе были  удачны, но два года тому назад он сделал грубую ошибку. Он, желая выказать свою  независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему положения, надеясь,  что отказ этот придаст ему бóльшую цену; но оказалось, что он был слишком смел,  и его оставили; и, волей-неволей сделав себе положение человека независимого,  он носил его, весьма тонко и умно держа себя, так, как будто он ни на кого не  сердился, не считал себя никем обиженным и желает только того, чтоб его  оставили в покое, потому что ему весело. В сущности же, ему еще с прошлого  года, когда он уехал в Москву, перестало быть весело. Он чувствовал, что это  независимое положение человека, который все бы мог, но ничего не хочет, уже  начинает сглаживаться, что многие начинают думать, что он ничего бы и не мог,  кроме того, как быть честным и добрым малым. Наделавшая столько шума и  обратившая общее внимание связь его с Карениной, придав ему новый блеск,  успокоила на время точившего его червя честолюбия, но неделю тому назад этот  червь проснулся с новою силой. Его товарищ с детства, одного круга, одного  богатства и товарищ по корпусу, Серпуховской, одного с ним выпуска, с которым  он соперничал и в классе, и в гимнастике, и в шалостях, и в мечтах честолюбия,  на днях вернулся из Средней Азии, получив там два чина и отличие, редко  даваемое столь молодым генералам.    

Как только он приехал в Петербург, заговорили о нем как о  вновь поднимающейся звезде первой величины. Ровесник Вронскому и однокашник, он  был генерал и ожидал назначения, которое могло иметь влияние на ход  государственных дел, а Вронский был хоть и независимый, и блестящий, и любимый  прелестною женщиной, но был только ротмистр в полку, которому предоставляли  быть независимым сколько ему угодно. «Разумеется, я не завидую и не могу  завидовать Серпуховскому, но его возвышение показывает мне, что стóит выждать  время, и карьера человека, как я, может быть сделана очень скоро. Три года тому  назад он был в том же положении, как и я. Выйдя в отставку, я сожгу свои  корабли. Оставаясь на службе, я ничего не теряю. Она сама сказала, что не хочет  изменять свое положение. А я, с ее любовью, не могу завидовать Серпуховскому».  И, закручивая медленным движением усы, он встал от стола и прошелся по комнате.  Глаза его блестели особенно ярко, и он чувствовал то твердое, спокойное и  радостное состояние духа, которое находило на него всегда после уяснения своего  положения. Все было, как и после прежних счетов, чисто и ясно. Он побрился,  оделся, взял холодную ванну и вышел.    

 XXI    

     

– А я за тобой. Твоя стирка нынче долго  продолжалась, – сказал Петрицкий. – Что ж, кончилось?    

– Кончилось, – отвечал Вронский, улыбаясь одними  глазами и покручивая кончики усов так осторожно, как будто после того порядка,  в который приведены его дела, всякое слишком смелое и быстрое движение может  его разрушить.    

– Ты всегда после этого точно из бани, – сказал  Петрицкий. – Я от Грицки (так они звали полкового командира), тебя ждут.    

Вронский, не отвечая, глядел на товарища, думая о другом.    

– Да, это у него музыка? – сказал он,  прислушиваясь к долетавшим до него знакомым звукам трубных басов полек и  вальсов. – Что за праздник?    

– Серпуховской приехал.    

– Аа! – сказал Вронский, – я и не знал.    

Улыбка его глаз заблестела еще ярче.    

Раз решив сам с собою, что он счастлив своею любовью,  пожертвовал ей своим честолюбием, – взяв по крайней мере на себя эту  роль, – Вронский уже не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни  досады на него за то, что он, приехав в полк, пришел не к нему первому.  Серпуховской был добрый приятель, и он был рад ему.    

– А, я очень рад.    

Полковой командир Демин занимал большой помещичий дом. Все  общество было на просторном нижнем балконе. На дворе первое, что бросилось в  глаза Вронскому, были песенники в кителях, стоявшие подле бочонка с водкой, и  здоровая веселая фигура полкового командира, окруженного офицерами; выйдя на  первую ступень балкона, он, громко перекрикивая музыку, игравшую оффенбаховскую  кадриль, что-то приказывал и махал стоявшим в стороне солдатам. Кучка солдат,  вахмистр и несколько унтер-офицеров подошли вместе с Вронским к балкону.  Вернувшись к столу, полковой командир опять вышел с бокалом на крыльцо и  провозгласил тост: «За здоровье нашего бывшего товарища и храброго генерала  князя Серпуховского. Ура!»    

За полковым командиром, с бокалом в руке, улыбаясь, вышел и  Серпуховской.    

– Ты все молодеешь, Бондаренко, – обратился он к  прямо пред ним стоявшему, служившему вторую службу молодцеватому краснощекому  вахмистру.    

Вронский три года не видал Серпуховского. Он возмужал,  отпустив бакенбарды, но он был такой же стройный, не столько поражавший  красотой, сколько нежностью и благородством лица и сложения. Одна перемена,  которую заметил в нем Вронский, было то постоянное, тихое сияние, которое  устанавливается на лицах людей, имеющих успех и уверенных в признании всеми  этого успеха. Вронский знал это сияние и тотчас же заметил его на Серпуховском.    

Сходя с лестницы, Серпуховской увидал Вронского. Улыбка  радости осветила лицо Серпуховского. Он кивнул кверху головой, приподнял бокал,  приветствуя Вронского и показывая этим жестом, что не может прежде не подойти к  вахмистру, который, вытянувшись, уже складывал губы для поцелуя.    

– Ну, вот и он! – вскрикнул полковой  командир. – А мне сказал Яшвин, что ты в своем мрачном духе.    

Серпуховской поцеловал во влажные и свежие губы молодца  вахмистра и, обтирая рот платком, подошел к Вронскому.    

– Ну, как я рад! – сказал он, пожимая ему руку и  отводя его в сторону.    

– Займитесь им! – крикнул Яшвину полковой  командир, указывая на Вронского, и сошел вниз к солдатам.    

– Отчего ты вчера не был на скачках? Я думал увидать  там тебя, – сказал Вронский, оглядывая Серпуховского.    

– Я приехал, но поздно. Виноват, – прибавил он и  обратился к адъютанту, – пожалуйста, от меня прикажите раздать, сколько  выйдет на человека.    

И он торопливо достал из бумажника три сторублевые бумажки и  покраснел.    

– Вронский! Хочешь съесть что-нибудь или пить? –  спросил Яшвин. – Эй, давай сюда графу поесть! А вот это пей.    

Кутеж у полкового командира продолжался долго.    

Пили очень много. Качали и подкидывали Серпуховского. Потом  качали полкового командира. Потом пред песенниками плясал сам полковой командир  с Петрицким. Потом полковой командир, уже несколько ослабевши, сел на дворе на  лавку и начал доказывать Яшвину преимущество России пред Пруссией, особенно в  кавалерийской атаке, и кутеж на минуту затих. Серпуховской вошел в дом, в  уборную, чтоб умыть руки, и нашел там Вронского; Вронский обливался водой. Он,  сняв китель, подставив обросшую волосами красную шею под струю умывальника,  растирал ее и голову руками. Окончив умывание, Вронский подсел к Серпуховскому.  Они оба тут же сели на диванчик, и между ними начался разговор, очень  интересный для обоих.    

– Я о тебе все знал через жену, – сказал  Серпуховской. – Я рад, что ты часто видал ее.    

– Она дружна с Варей, и это единственные женщины  петербургские, с которыми мне приятно, – улыбаясь, отвечал Вронский. Он  улыбался тому, что предвидел тему, на которую обратился разговор, и это было  ему приятно.    

– Единственные? – улыбаясь, переспросил  Серпуховской.    

– Да и я о тебе знал, но не только чрез твою  жену, – строгим выражением лица запрещая этот намек, сказал  Вронский. – Я очень рад был твоему успеху, но нисколько не удивлен. Я ждал  еще больше.    

Серпуховской улыбнулся. Ему, очевидно, было приятно это  мнение о нем, и он не находил нужным скрывать это.    

– Я, напротив, признаюсь откровенно, ждал меньше. Но я  рад, очень рад. Я честолюбив, это моя слабость, и я признаюсь в ней.    

– Может быть, ты бы не признавался, если бы не имел  успеха, – сказал Вронский.    

– Не думаю, – опять улыбаясь, сказал  Серпуховской. – Не скажу, чтобы не стоило жить без этого, но было бы  скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею  некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что в моих  руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем в руках  многих мне известных, – с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. –  И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.    

– Может быть, это так для тебя, но не для всех. Я то же  думал, а вот живу и нахожу, что не стоит жить только для этого, – сказал  Вронский.    

– Вот оно! Вот оно! – смеясь, сказал  Серпуховской. – Я же начал с того, что я слышал про тебя, про твой отказ…  Разумеется, я тебя одобрил. Но на все есть манера. И я думаю, что самый  поступок хорош, но ты его сделал не так, как надо.    

– Что сделано, то сделано, и ты знаешь, я никогда не  отрекаюсь от того, что сделал. И потом мне прекрасно.    

– Прекрасно – на время. Но ты не удовлетворишься этим.  Я твоему брату не говорю. Это милое дитя, так же как этот наш хозяин. Вон  он! – прибавил он, прислушиваясь к крику «ура», – и ему весело, а  тебя не это удовлетворяет.    

– Я не говорю, чтобы удовлетворяло.    

– Да не это одно. Такие люди, как ты, нужны.    

– Кому?    

– Кому? Обществу. России нужны люди, нужна партия,  иначе все идет и пойдет к собакам.    

– То есть что же? Партия Бертенева против русских  коммунистов?    

– Нет, – сморщившись от досады за то, что его  подозревают в такой глупости, сказал Серпуховской. – Tout ça est une  blague.[95] Это всегда было и будет.  Никаких коммунистов нет. Но всегда людям интриги надо выдумать вредную, опасную  партию. Это старая штука. Нет, нужна партия власти людей независимых, как ты и  я.    

– Но почему же? – Вронский назвал несколько  имеющих власть людей. – Но почему же они не независимые люди?    

– Только потому, что у них нет или не было от рождения  независимости состояния, не было имени, не было той близости к солнцу, в  которой мы родились. Их можно купить или деньгами, или лаской. И чтоб им  держаться, им надо выдумывать направление. И они проводят какую-нибудь мысль,  направление, в которое сами не верят, которое делает зло; и все это  направление есть только средство иметь казенный дом и столько-то жалованья.  Cela n’est pas plus fin que ça,[96] когда  поглядишь в их карты. Может быть, я хуже, глупее их, хотя я не вижу, почему я  должен быть хуже их. Но у меня и у тебя есть уже наверное одно важное  преимущество, то, что нас труднее купить. И такие люди более чем когда-нибудь  нужны.    

Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание  его слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего  бороться с властью и имеющего в этом мире уже свои симпатии и антипатии, тогда  как для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как  мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать  вещи, своим умом и даром слова, так редко встречающимся в той среде, в которой  он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.    

– Все-таки мне недостает для этого одной главной  вещи, – отвечал он, – недостает желания власти. Это было, но прошло.    

– Извини меня, это неправда, – улыбаясь, сказал  Серпуховской.    

– Нет, правда, правда!.. теперь, – чтоб быть  искренним, прибавил Вронский.    

– Да, правда, теперь , это другое дело; но это теперь   будет не всегда.    

– Может быть, – отвечал Вронский.    

– Ты говоришь, может быть , – продолжал  Серпуховской, как будто угадав его мысли, – а я тебе говорю наверное  . И для этого я хотел тебя видеть. Ты поступил так, как должно было. Это я  понимаю, но персеверировать  ты не должен. Я только прошу у тебя carte  blanche.[97] Я не покровительствую  тебе… Хотя отчего же мне и не покровительствовать тебе? Ты столько раз мне  покровительствовал! Надеюсь, что наша дружба стоит выше этого. Да, –  сказал он нежно, как женщина, улыбаясь ему. – Дай мне carte blanche,  выходи из полка, и я втяну тебя незаметно.    

– Но ты пойми, мне ничего не нужно, – сказал  Вронский, – как только то, чтобы все было, как было.    

Серпуховской встал и стал против него.    

– Ты сказал, чтобы все было, как было. Я понимаю, что  это значит. Но послушай: мы ровесники; может быть, ты больше числом знал  женщин, чем я. – Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не  должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. –  Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты  любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.    

– Сейчас придем! – крикнул Вронский заглянувшему в  комнату офицеру и звавшему их к полковому командиру.    

Вронскому хотелось теперь дослушать и узнать, что он скажет  ему.    

– И вот тебе мое мнение. Женщины – это главный камень  преткновения в деятельности человека. Трудно любить женщину и делать  что-нибудь. Для этого есть только одно средство с удобством, без помехи любить  – это женитьба. Как бы, как бы тебе сказать, что я думаю, – говорил  Серпуховской, любивший сравнения, – постой, постой! Да, как нести fardeau[98] и делать что-нибудь руками  можно только тогда, когда fardeau увязано на спину, – а это женитьба. И  это я почувствовал, женившись. У меня вдруг опростались руки. Но без женитьбы  тащить за собой этот fardeau – руки будут так полны, что ничего нельзя делать.  Посмотри Мазанкова, Крупова. Они погубили свои карьеры из-за женщин.    

– Какие женщины! – сказал Вронский, вспоминая  француженку и актрису, с которыми были в связи названные два человека.    

– Тем хуже, чем прочнее положение женщины в свете, тем  хуже. Это все равно, как уже не то что тащить fardeau руками, а вырывать его у  другого.    

– Ты никогда не любил, – тихо сказал Вронский,  глядя пред собой и думая об Анне.    

– Может быть. Но ты вспомни, что я сказал тебе. И еще:  женщины все материальнее мужчин. Мы делаем из любви что-то огромное, а они  всегда terrе-а-terre.    

– Сейчас, сейчас! – обратился он к вошедшему  лакею. Но лакей не приходил их звать опять, как он думал. Лакей принес  Вронскому записку.    

– Вам человек принес от княгини Тверской.    

Вронский распечатал письмо и вспыхнул.    

– У меня голова заболела, я пойду домой, – сказал  он Серпуховскому.    

– Ну, так прощай. Даешь carte blanche?    

– После поговорим, я найду тебя в Петербурге.    

 XXII    

     

Был уже шестой час, и потому, чтобы поспеть вовремя и вместе  с тем не ехать на своих лошадях, которых все знали, Вронский сел в извозчичью  карету Яшвина и велел ехать как можно скорее. Извозчичья старая четвероместная  карета была просторна. Он сел в угол, вытянул ноги на переднее место и  задумался.    

Смутное сознание той ясности, в которую были приведены его  дела, смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его  нужным человеком, и, главное, ожидание свидания – все соединялось в общее  впечатление радостного чувства жизни. Чувство это было так сильно, что он  невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее в  руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись  назад, вздохнул несколько раз всею грудью.    

«Хорошо, очень хорошо!» – сказал он сам себе. Он и прежде  часто испытывал радостное сознание своего тела, но никогда он так не любил  себя, своего тела, как теперь. Ему приятно было чувствовать эту легкую боль в  сильной ноге, приятно было мышечное ощущение движений своей груди при дыхании.  Тот самый ясный, холодный августовский день, который так безнадежно действовал  на Анну, казался ему возбудительно оживляющим и освежал его разгоревшееся от  обливания лицо и шею. Запах брильянтина от его усов казался ему особенно  приятным на этом свежем воздухе. Все, что он видел в окно кареты, все в этом  холодном чистом воздухе, на этом бледном свете заката было так же свежо, весело  и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося солнца,  и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся  пешеходов и экипажей, и неподвижная зелень дерев и травы, и поля с правильно  прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие и от домов, и от  дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля. Все было красиво, как  хорошенький пейзаж, только что оконченный и покрытый лаком.    

– Пошел, пошел! – сказал он кучеру, высунувшись в  окно, и, достав из кармана трехрублевую бумажку, сунул ее оглянувшемуся кучеру.  Рука извозчика ощупала что-то у фонаря, послышался свист кнута, и карета быстро  покатилась по ровному шоссе.    

«Ничего, ничего мне не нужно, кроме этого счастия, –  думал он, глядя на костяную шишечку звонка в промежуток между окнами и  воображая себе Анну такою, какою он видел ее в последний раз. – И чем  дальше, тем больше я люблю ее. Вот и сад казенной дачи Вреде. Где же она тут?  Где? Как? Зачем она здесь назначила свидание и пишет в письме Бетси?» – подумал  он теперь только; но думать было уже некогда. Он остановил кучера, не доезжая  до аллеи, и, отворив дверцу, на ходу выскочил из кареты и пошел в аллею, ведшую  к дому. В аллее никого не было; но, оглянувшись направо, он увидал ее. Лицо ее  было закрыто вуалем, но он обхватил радостным взглядом особенное, ей одной  свойственное движение походки, склона плеч и постанова головы, и тотчас же  будто электрический ток пробежал по его телу. Он с новою силой почувствовал  самого себя, от упругих движений ног до движения легких при дыхании, и что-то  защекотало его губы.    

Сойдясь с ним, она крепко пожала его руку.    

– Ты не сердишься, что я вызвала тебя? Мне необходимо  было тебя видеть, – сказала она; и тот серьезный и строгий склад губ,  который он видел из-под вуаля, сразу изменил его душевное настроение.    

– Я, сердиться! Но как ты приехала, куда?    

– Все равно, – сказала она, кладя свою руку на  его, – пойдем, мне нужно переговорить.    

Он понял, что что-то случилось и что свидание это не будет  радостное. В присутствии ее он не имел своей воли: не зная причины ее тревоги,  он чувствовал уже, что та же тревога невольно сообщалась и ему.    

– Что же? что? – спрашивал он, сжимая локтем ее  руку и стараясь прочесть в ее лице ее мысли.    

Она прошла молча несколько шагов, собираясь с духом, и вдруг  остановилась.    

– Я не сказала тебе вчера, – начала она, быстро и  тяжело дыша, – что, возвращаясь домой с Алексеем Александровичем, я  объявила ему все… сказала, что я не могу быть его женой, что… и все сказала.    

Он слушал ее, невольно склоняясь всем станом, как бы желая  этим смягчить для нее тяжесть ее положения. Но как только она сказала это, он  вдруг выпрямился, и лицо его приняло гордое и строгое выражение.    

– Да, да, это лучше, тысячу раз лучше! Я понимаю, как  тяжело это было, – сказал он.    

Но она не слушала его слов, она читала его мысли по  выражению лица. Она не могла знать, что выражение его лица относилось к первой  пришедшей Вронскому мысли – о неизбежности теперь дуэли. Ей никогда и в голову  не приходила мысль о дуэли, и поэтому это мимолетное выражение строгости она  объяснила иначе.    

Получив письмо мужа, она знала уже в глубине души, что все  останется по-старому, что она не в силах будет пренебречь своим положением,  бросить сына и соединиться с любовником. Утро, проведенное у княгини Тверской,  еще более утвердило ее в этом. Но свидание это все-таки было для нее  чрезвычайно важно. Она надеялась, что это свидание изменит это положение и  спасет ее. Если он при этом известии решительно, страстно, без минуты колебания  скажет ей: «Брось все и беги со мной!» – она бросит сына и уйдет с ним. Но  известие это не произвело в нем того, чего она ожидала: он только чем-то как  будто оскорбился.    

– Мне нисколько не тяжело было. Это сделалось само собой, –  сказала она раздражительно, – и вот… – она достала письмо мужа из  перчатки.    

– Я понимаю, понимаю, – перебил он ее, взяв  письмо, но не читая его и стараясь успокоить, – я одного желал, я одного  просил – разорвать это положение, чтобы посвятить свою жизнь твоему счастию.    

– Зачем ты говоришь мне это? – сказала она. –  Разве я могу сомневаться в этом? Если б я сомневалась…    

– Кто это идет? – сказал вдруг Вронский, указывая  на шедших навстречу двух дам. – Может быть, знают нас, – и он  поспешно направился, увлекая ее за собою, на боковую дорожку.    

– Ах, мне все равно! – сказала она. Губы ее  задрожали. И ему показалось, что глаза ее со странною злобой смотрели на него  из-под вуаля. – Так я говорю, что не в этом дело, я не могу сомневаться в  этом; но вот что он пишет мне. Прочти. – Она опять остановилась.    

Опять, как и в первую минуту, при известии об ее разрыве с  мужем, Вронский, читая письмо, невольно отдался тому естественному впечатлению,  которое вызывало в нем отношение к оскорбленному мужу. Теперь, когда он держал  в руках его письмо, он невольно представлял себе тот вызов, который, вероятно,  нынче же или завтра он найдет у себя, и самую дуэль, во время которой он с тем  самым холодным и гордым выражением, которое и теперь было на его лице,  выстрелив в воздух, будет стоять под выстрелом оскорбленного мужа. И тут же в  его голове мелькнула мысль о том, что ему только что говорил Серпуховской и что  он сам утром думал – что лучше не связывать себя, – и он знал, что эту  мысль он не может передать ей.    

Прочтя письмо, он поднял на нее глаза, и во взгляде его не  было твердости. Она поняла тотчас же, что он уже сам с собой прежде думал об  этом. Она знала, что, что бы он ни сказал ей, он скажет не все, что он думает.  И она поняла, что последняя надежда ее была обманута. Это было не то, чего она  ожидала.    

– Ты видишь, что это за человек, – сказала она  дрожащим голосом, – он…    

– Прости меня, но я радуюсь этому, – перебил  Вронский. – Ради Бога, дай мне договорить, – прибавил он, умоляя ее  взглядом дать ему время объяснить свои слова. – Я радуюсь, потому что это  не может, никак не может оставаться так, как он предполагает.    

– Почему же не может? – сдерживая слезы,  проговорила Анна, очевидно уже не приписывая никакого значения тому, что он  скажет. Она чувствовала, что судьба ее была решена.    

Вронский хотел сказать, что после неизбежной, по его мнению,  дуэли это не могло продолжаться, но сказал другое.    

– Не может продолжаться. Я надеюсь, что теперь ты  оставишь его. Я надеюсь, – он смутился и покраснел, – что ты  позволишь мне устроить и обдумать нашу жизнь. Завтра… – начал было он.    

Она не дала договорить ему.    

– А сын? – вскрикнула она. – Ты видишь, что  он пишет? – надо оставить его, а я не могу и не хочу сделать это.    

– Но ради Бога, что же лучше? Оставить сына или  продолжать это унизительное положение?    

– Для кого унизительное положение?    

– Для всех и больше всего для тебя.    

– Ты говоришь унизительное… не говори этого. Эти слова  не имеют для меня смысла, – сказала она дрожащим голосом. Ей не хотелось  теперь, чтобы он говорил неправду. Ей оставалась одна его любовь, и она хотела  любить его. – Ты пойми, что для меня с того дня, как я полюбила тебя, все,  все переменилось. Для меня одно и одно – это твоя любовь. Если она моя, то я  чувствую себя так высоко, так твердо, что ничто не может для меня быть  унизительным. Я горда своим положением, потому что… горда тем… горда… –  Она не договорила, чем она была горда. Слезы стыда и отчаяния задушили ее  голос. Она остановилась и зарыдала.    

Он почувствовал тоже, что что-то поднимается к его горлу,  щиплет ему в носу, и он в первый раз в жизни почувствовал себя готовым  заплакать. Он не мог бы сказать, что именно так тронуло его; ему было жалко ее,  и он чувствовал, что не может помочь ей, и вместе с тем знал, что он виною ее  несчастья, что он сделал что-то нехорошее.    

– Разве невозможен развод? – сказал он слабо. Она,  не отвечая, покачала головой. – Разве нельзя взять сына и все-таки  оставить его?    

– Да; но это все от него зависит. Теперь я должна ехать  к нему, – сказала она сухо. Ее предчувствие, что все останется по-старому,  не обмануло ее.    

– Во вторник я буду в Петербурге, и все решится.    

– Да, – сказала она. – Но не будем больше  говорить про это.    

Карета Анны, которую она отсылала и которой велела приехать  к решетке сада Вреде, подъехала. Анна простилась с ним и уехала домой.    

 XXIII    

     

В понедельник было обычное заседание комиссии 2-го июня.  Алексей Александрович вошел в залу заседания, поздоровался с членами и  председателем, как и обыкновенно, и сел на свое место, положив руку на  приготовленные пред ним бумаги. В числе этих бумаг лежали и нужные ему справки  и набросанный конспект того заявления, которое он намеревался сделать. Впрочем,  ему и не нужны были справки. Он помнил все и не считал нужным повторять в своей  памяти то, что он скажет. Он знал, что, когда наступит время и когда он увидит  пред собой лицо противника, тщетно старающееся придать себе равнодушное  выражение, речь его выльется сама собой лучше, чем он мог теперь приготовиться.  Он чувствовал, что содержание его речи было так велико, что каждое слово будет  иметь значение. Между тем, слушая обычный доклад, он имел самый невинный,  безобидный вид. Никто не думал, глядя на его белые с напухшими жилами руки, так  нежно длинными пальцами ощупывавшие оба края лежавшего пред ним листа белой  бумаги, и на его с выражением усталости набок склоненную голову, что сейчас из  его уст выльются такие речи, которые произведут страшную бурю, заставят членов  кричать, перебивая друг друга, и председателя требовать соблюдения порядка.  Когда доклад кончился, Алексей Александрович своим тихим тонким голосом  объявил, что он имеет сообщить некоторые свои соображения по делу об устройстве  инородцев. Внимание обратилось на него. Алексей Александрович откашлялся и, не  глядя на своего противника, но избрав, как он это всегда делал при произнесении  речей, первое сидевшее пред ним лицо – маленького смирного старичка, не  имевшего никогда никакого мнения в комиссии, начал излагать свои соображения.  Когда дело дошло до коренного и органического закона, противник вскочил и начал  возражать. Стремов, тоже член комиссии и тоже задетый за живое, стал  оправдываться, – и вообще произошло бурное заседание; но Алексей  Александрович восторжествовал, и его предложение было принято; были назначены  три новые комиссии, и на другой день в известном петербургском кругу только и  было речи, что об этом заседании. Успех Алексея Александровича был даже больше,  чем он ожидал.    

На другое утро, во вторник, Алексей Александрович,  проснувшись, с удовольствием вспомнил вчерашнюю победу и не мог не улыбнуться,  хотя и желал казаться равнодушным, когда правитель канцелярии, желая польстить  ему, сообщил о слухах, дошедших до него, о происшедшем в комиссии.    

Занимаясь с правителем канцелярии, Алексей Александрович  совершенно забыл о том, что нынче был вторник, день, назначенный им для приезда  Анны Аркадьевны, и был удивлен и неприятно поражен, когда человек пришел  доложить ему о ее приезде.    

Анна приехала в Петербург рано утром; за ней была выслана  карета по ее телеграмме, и потому Алексей Александрович мог знать о ее приезде.  Но когда она приехала, он не встретил ее. Ей сказали, что он еще не выходил и  занимается с правителем канцелярии. Она велела сказать мужу, что приехала,  прошла в свой кабинет и занялась разбором своих вещей, ожидая, что он придет к  ней. Но прошел час, он не приходил. Она вышла в столовую под предлогом  распоряжения и нарочно громко говорила, ожидая, что он придет сюда; но он не  вышел, хотя она слышала, что он выходил к дверям кабинета, провожая правителя  канцелярии. Она знала, что он, по обыкновению, скоро уедет по службе, и ей  хотелось до этого видеть его, чтоб отношения их были определены.    

Она прошлась по зале и с решимостью направилась к нему.  Когда она вошла в его кабинет, он в вицмундире, очевидно готовый к отъезду,  сидел у маленького стола, на который облокотил руки, и уныло смотрел пред  собой. Она увидала его прежде, чем он ее, и она поняла, что он думал о ней.    

Увидав ее, он хотел встать, раздумал, потом лицо его  вспыхнуло, чего никогда прежде не видала Анна, и он быстро встал и пошел ей  навстречу, глядя не в глаза ей, а выше, на ее лоб и прическу. Он подошел к ней,  взял ее за руку и попросил сесть.    

– Я очень рад, что вы приехали, – сказал он,  садясь подле нее, и, очевидно желая сказать что-то, он запнулся. Несколько раз  он хотел начать говорить, но останавливался. Несмотря на то, что, готовясь к  этому свиданью, она учила себя презирать и обвинять его, она не знала, что  сказать ему, и ей было жалко его. И так молчание продолжалось довольно  долго. – Сережа здоров? – сказал он и, не дожидаясь ответа, прибавил:  – Я не буду обедать дома нынче, и сейчас мне надо ехать.    

– Я хотела уехать в Москву, – сказала она.    

– Нет, вы очень, очень хорошо сделали, что  приехали, – сказал он и опять умолк.    

Видя, что он не в силах сам начать говорить, она начала  сама.    

– Алексей Александрович, – сказала она, взглядывая  на него и не опуская глаз под его устремленным на ее прическу взором, – я  преступная женщина, я дурная женщина, но я то же, что я была, что я сказала вам  тогда, и приехала сказать вам, что я не могу ничего переменить.    

– Я вас не спрашивал об этом, – сказал он вдруг,  решительно и с ненавистью глядя ей прямо в глаза, – я так и  предполагал. – Под влиянием гнева он, видимо, овладел опять вполне всеми  своими способностями. – Но, как я вам говорил тогда и писал, –  заговорил он резким, тонким голосом, – я теперь повторяю, что я не обязан  этого знать. Я игнорирую это. Не все жены так добры, как вы, чтобы так спешить  сообщать столь приятное  известие мужьям. – Он особенно ударил на  слове «приятное». – Я игнорирую это до тех пор, пока свет не знает этого,  пока имя мое не опозорено. И поэтому я только предупреждаю вас, что наши  отношения должны быть такие, какие они всегда были, и что только в том случае,  если вы компрометируете  себя, я должен буду принять меры, чтоб оградить  свою честь.    

– Но отношения наши не могут быть такими, как  всегда, – робким голосом заговорила Анна, с испугом глядя на него.    

Когда она увидала опять эти спокойные жесты, услыхала этот  пронзительный, детский и насмешливый голос, отвращение к нему уничтожило в ней  прежнюю жалость, и она только боялась, но во что бы то ни стало хотела уяснить  свое положение.    

– Я не могу быть вашею женой, когда я… – начала  было она.    

Он засмеялся злым и холодным смехом.    

– Должно быть, тот род жизни, который вы избрали,  отразился на ваших понятиях. Я настолько уважаю или презираю и то и другое… я  уважаю прошедшее ваше и презираю настоящее… что я был далек от той  интерпретации, которую вы дали моим словам.    

Анна вздохнула и опустила голову.    

– Впрочем, не понимаю, как, имея столько независимости,  как вы, – продолжал он, разгорячаясь, – объявляя мужу прямо о своей  неверности и не находя в этом ничего предосудительного, как кажется, вы  находите предосудительным исполнение в отношении к мужу обязанности жены?    

– Алексей Александрович! Что вам от меня нужно?    

– Мне нужно, чтоб я не встречал здесь этого человека и  чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет , ни прислуга  не могли  обвинить вас… чтобы вы не видали его. Кажется, это не много. И за это вы будете  пользоваться всеми правами честной жены, не исполняя ее обязанностей. Вот все,  что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.    

Он встал и направился к двери. Анна встала тоже. Он, молча  поклонившись, пропустил ее.    

 XXIV    

     

Ночь, проведенная Левиным на копне, не прошла для него  даром: то хозяйство, которое он вел, опротивело ему и потеряло для него всякий  интерес. Несмотря на превосходный урожай, никогда не было или по крайней мере  никогда ему не казалось, чтобы было столько неудач и столько враждебных  отношений между им и мужиками, как нынешний год, и причина неудач и этой  враждебности была теперь совершенно понятна ему. Прелесть, которую он испытывал  в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть,  которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту жизнь, которое в  эту ночь было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения  которого он обдумывал, – все это так изменило его взгляд на хозяйство, что  он не мог уже никак находить в нем прежнего интереса и не мог не видеть того  неприятного отношения его к работникам, которое было основой всего дела. Стада  улучшенных коров, таких же, как Пава, вся удобренная, плугами вспаханная земля,  девять равных полей, обсаженных лозинами, девяносто десятин глубоко запаханного  навоза, рядовые сеялки и т. п. – все это было прекрасно, если б это  делалось им самим или им с товарищами, людьми, сочувствующими ему. Но он ясно  видел теперь (работа его над книгой о сельском хозяйстве, в котором главным  элементом хозяйства должен был быть работник, много помогла ему в этом), –  он ясно видел теперь, что то хозяйство, которое он вел, была только жестокая и  упорная борьба между им и работниками, в которой на одной стороне, на его  стороне, было постоянное напряженное стремление переделать все на считаемый  лучшим образец, на другой же стороне – естественный порядок вещей. И в этой  борьбе он видел, что, при величайшем напряжении сил с его стороны и безо  всякого усилия и даже намерения с другой, достигалось только то, что хозяйство  шло ни в чью и совершенно напрасно портились прекрасные орудия, прекрасная  скотина и земля. Главное же – не только совершенно даром пропадала направленная  на это дело энергия, но он не мог не чувствовать теперь, когда смысл его  хозяйства обнажился для него, что цель его энергии была самая недостойная. В  сущности, в чем состояла борьба? Он стоял за каждый свой грош (и не мог не  стоять, потому что стоило ему ослабить энергию, и ему бы недостало денег  расплачиваться с рабочими), а они только стояли за то, чтобы работать спокойно  и приятно, то есть так, как они привыкли. В его интересах было то, чтобы каждый  работник сработал как можно больше, притом чтобы не забывался, чтобы старался  не сломать веялки, конных граблей, молотилки, чтоб он обдумывал то, что он  делает; работнику же хотелось работать как можно приятнее, с отдыхом, и главное  – беззаботно и забывшись, не размышляя. В нынешнее лето на каждом шагу Левин  видел это. Он посылал скосить клевер на сено, выбрав плохие десятины, проросшие  травой и полынью, негодные на семена, – ему скашивали подряд лучшие семенные  десятины, оправдываясь тем, что так приказал приказчик, и утешали его тем, что  сено будет отличное; но он знал, что это происходило оттого, что эти десятины  было косить легче. Он посылал сеноворошилку трясти сено, – ее ломали на  первых рядах, потому что скучно было мужику сидеть на козлах под махающими над  ним крыльями. И ему говорили: «Не извольте беспокоиться, бабы живо растрясут».  Плуги оказывались негодящимися, потому что работнику не приходило в голову  опустить поднятый резец, и, ворочая силом, он мучал лошадей и портил землю;  и его просили быть покойным. Лошадей запускали в пшеницу, потому что ни  один работник не хотел быть ночным сторожем, и, несмотря на приказание этого не  делать, работники чередовались стеречь ночное, и Ванька, проработав весь день,  заснул и каялся в своем грехе, говоря: «Воля ваша». Трех лучших телок окормили,  потому что без водопоя выпустили на клеверную отаву, и никак не хотели верить,  что их раздуло клевером, а рассказывали в утешение, как у соседа сто двенадцать  голов в три дня выпало. Все это делалось не потому, что кто-нибудь желал зла  Левину или его хозяйству; напротив, он знал, что его любили, считали простым  барином (что есть высшая похвала); но делалось это только потому, что хотелось  весело и беззаботно работать, и интересы его были им не только чужды и  непонятны, но фатально противоположны их самым справедливым интересам. Уже  давно Левин чувствовал недовольство своим отношением к хозяйству. Он видел, что  лодка его течет, но он не находил и не искал течи, может быть нарочно обманывая  себя. Но теперь он не мог более себя обманывать. То хозяйство, которое он вел,  стало ему не только не интересно, но отвратительно, и он не мог больше им  заниматься.    

К этому еще присоединилось присутствие в тридцати верстах от  него Кити Щербацкой, которую он хотел и не мог видеть. Дарья Александровна  Облонская, когда он был у нее, звала его приехать: приехать с тем, чтобы  возобновить предложение ее сестре, которая, как она давала чувствовать, теперь  примет его. Сам Левин, увидав Кити Щербацкую, понял, что он не переставал  любить ее; но он не мог ехать к Облонским, зная, что она там. То, что он сделал  ей предложение и она отказала ему, клало между им и ею непреодолимую преграду.  «Я не могу просить ее быть моею женой потому только, что она не может быть  женою того, кого она хотела», – говорил он сам себе. Мысль об этом делала  его холодным и враждебным к ней. «Я не в силах буду говорить с нею без чувства  упрека, смотреть на нее без злобы, и она только еще больше возненавидит меня,  как и должно быть. И потом, как я могу теперь, после того, что мне сказала  Дарья Александровна, ехать к ним? Разве я могу не показать, что я знаю то, что  она сказала мне? И я приеду с великодушием – простить, помиловать ее. Я пред  нею в роли прощающего и удостоивающего ее своей любви!.. Зачем мне Дарья  Александровна сказала это? Случайно бы я мог увидать ее, и тогда все бы  сделалось само собой, но теперь это невозможно, невозможно!»    

Дарья Александровна прислала ему записку, прося у него  дамское седло для Кити. «Мне сказали, что у вас есть седло, – писала она  ему. – Надеюсь, что вы привезете его сами».    

Этого уже он не мог переносить. Как умная, деликатная  женщина могла так унижать сестру! Он написал десять записок и все разорвал и  послал седло без всякого ответа. Написать, что он приедет, – нельзя,  потому что он не может приехать; написать, что он не может приехать, потому что  не может или уезжает, – это еще хуже. Он послал седло без ответа и с  сознанием, что он сделал что-то стыдное, на другой день, передав все опостылевшее  хозяйство приказчику, уехал в дальний уезд к приятелю своему Свияжскому, около  которого были прекрасные дупелиные болота и который недавно писал ему, прося  исполнить давнишнее намерение побывать у него. Дупелиные болота в Суровском  уезде давно соблазняли Левина, но он за хозяйственными делами все откладывал  эту поездку. Теперь же он рад был уехать и от соседства Щербацких и, главное,  от хозяйства, именно на охоту, которая во всех горестях служила ему лучшим  утешением.    

 XXV    

     

В Суровский уезд не было ни железной, ни почтовой дороги, и  Левин ехал на своих в тарантасе.    

На половине дороги он остановился кормить у богатого мужика.  Лысый свежий старик, с широкою рыжею бородой, седою у щек, отворил ворота,  прижавшись к верее, чтобы пропустить тройку. Указав кучеру место под навесом на  большом, чистом и прибранном новом дворе с обгоревшими сохами, старик попросил  Левина в горницу. Чисто одетая молодайка, в калошках на босу ногу, согнувшись,  подтирала пол в новых сенях. Она испугалась вбежавшей за Левиным собаки и вскрикнула,  но тотчас же засмеялась своему испугу, узнав, что собака не тронет. Показав  Левину засученною рукой на дверь в горницу, она спрятала, опять согнувшись,  свое красивое лицо и продолжала мыть.    

– Самовар, что ли? – спросила она.    

– Да, пожалуйста.    

Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой.  Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был  шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин  позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах, не  натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Левин вышел  на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на  коромысле, сбежала впереди его за водой к колодцу.    

– Живо у меня! – весело крикнул на нее старик и  подошел к Левину. – Что, сударь, к Николаю Ивановичу Свияжскому едете?  Тоже к нам заезжают, – словоохотно начал он, облокачиваясь на перила  крыльца.    

В середине рассказа старика об его знакомстве с Свияжским  ворота опять заскрипели, и на двор въехали работники с поля с сохами и  боронами. Запряженные в сохи и бороны лошади были сытые и крупные. Работники,  очевидно, были семейные: двое были молодые, в ситцевых рубахах и картузах,  другие двое были наемные, в посконных рубахах, – один старик, другой  молодой малый. Отойдя от крыльца, старик подошел к лошадям и принялся  распрягать.    

– Что это пахали? – спросил Левин.    

– Картошку пропахивали. Тоже землицу держим. Ты, Федот,  мерина-то не пускай, а к колоде поставь, иную запряжем.    

– Что, батюшка, сошники-то я приказывал взять, принес,  что ли? – спросил большой ростом, здоровенный малый, очевидно сын старика.    

– Во… в санях, – отвечал старик, сматывая кругом  снятые вожжи и бросая их наземь. – Наладь, поколе пообедают.    

Благовидная молодайка с полными, оттягивавшими ей плечи  ведрами прошла в сени. Появились откуда-то еще бабы – молодые красивые, средние  и старые некрасивые, с детьми и без детей.    

Самовар загудел в трубе; рабочие и семейные, убравшись с  лошадьми, пошли обедать. Левин, достав из коляски свою провизию, пригласил с  собою старика напиться чаю.    

– Да что, уже пили нынче, – сказал старик,  очевидно с удовольствием принимая это предложение. – Нешто для компании.    

За чаем Левин узнал всю историю старикова хозяйства. Старик  снял десять лет тому назад у помещицы сто двадцать десятин, а в прошлом году  купил их и снимал еще триста у соседнего помещика. Малую часть земли, самую  плохую, он раздавал внаймы, а десятин сорок в поле пахал сам своею семьей и  двумя наемными рабочими. Старик жаловался, что дело шло плохо. Но Левин  понимал, что он жаловался только из приличия, а что хозяйство его процветало.  Если бы было плохо, он не купил бы по ста пяти рублей землю, не женил бы трех  сыновей и племянника, не построился бы два раза после пожаров, и все лучше и лучше.  Несмотря на жалобы старика, видно было, что он справедливо горд своим  благосостоянием, горд своими сыновьями, племянником, невестками, лошадьми,  коровами и в особенности тем, что держится все это хозяйство. Из разговора со  стариком Левин узнал, что он был и не прочь от нововведений. Он сеял много  картофелю, и картофель его, который Левин видел, подъезжая, уже отцветал и  завязывался, тогда как у Левина только зацветал. Он пахал под картофель плугою,  как он называл плуг, взятый у помещика. Он сеял пшеницу. Маленькая подробность  о том, что, пропалывая рожь, старик прополонною рожью кормил лошадей, особенно  поразила Левина. Сколько раз Левин, видя этот пропадающий прекрасный корм,  хотел собирать его; но всегда это оказывалось невозможно. У мужика же это делалось,  и он не мог нахвалиться этим кормом.    

– Чего же бабенкам делать? Вынесут кучки на дорогу, а  телега подъедет.    

– А вот у нас, помещиков, все плохо идет с  работниками, – сказал Левин, подавая ему стакан с чаем.    

– Благодарим, – отвечал старик, взял стакан, но  отказался от сахара, указав на оставшийся обгрызенный им комок. – Где же с  работниками вести дело? – сказал он. – Разор один. Вот хоть бы  Свияжсков. Мы знаем, какая земля, мак, и тоже не больно хвалятся урожаем. Все  недосмотр!    

– Да ведь вот ты же хозяйничаешь с работниками?    

– Наше дело мужицкое. Мы до всего сами. Плох – и вон;  и своими управимся.    

– Батюшка, Финоген велел дегтю достать, – сказала  вошедшая баба в калошках.    

– Так-то, сударь! – сказал старик, вставая,  перекрестился продолжительно, поблагодарил Левина и вышел.    

Когда Левин вошел в черную избу, чтобы вызвать своего  кучера, он увидал всю семью мужчин за столом. Бабы прислуживали стоя. Молодой  здоровенный сын, с полным ртом каши, что-то рассказывал смешное, и все  хохотали, и в особенности весело баба в калошках, подливавшая щи в чашку.    

Очень может быть, что благовидное лицо бабы в калошках много  содействовало тому впечатлению благоустройства, которое произвел на Левина этот  крестьянский дом, но впечатление это было так сильно, что Левин никак не мог  отделаться от него. И всю дорогу от старика до Свияжского нет-нет и опять  вспоминал об этом хозяйстве, как будто что-то в этом впечатлении требовало его  особенного внимания.    

 XXVI    

     

Свияжский был предводитель в своем уезде. Он был пятью  годами старше Левина и давно женат. В доме его жила молодая его свояченица,  очень симпатичная Левину девушка. И Левин знал, что Свияжский и его жена очень  желали выдать за него эту девушку. Он знал это несомненно, как знают это всегда  молодые люди, так называемые женихи, хотя никогда никому не решился бы сказать  этого, и знал тоже и то, что, несмотря на то, что он хотел жениться, несмотря  на то, что по всем данным эта весьма привлекательная девушка должна была быть  прекрасною женой, он так же мало мог жениться на ней, даже если б он и не был  влюблен в Кити Щербацкую, как он не мог улететь на небо. И это знание отравляло  ему то удовольствие, которое он надеялся иметь от поездки к Свияжскому.    

Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин  тотчас же подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на него  Свияжского есть только его ни на чем не основанное предположение, и потому он  все-таки поедет. Кроме того, в глубине души ему хотелось испытать себя,  примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей  степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой  только знал Левин, был для Левина всегда чрезвычайно интересен.    

Свияжский был один из тех, всегда удивительных для Левина  людей, рассуждение которых, очень последовательное, хотя и никогда не  самостоятельное, идет само по себе, а жизнь, чрезвычайно определенная и твердая  в своем направлении, идет сама по себе, совершенно независимо и почти всегда  вразрез рассуждениям. Свияжский был человек чрезвычайно либеральный. Он  презирал дворянство и считал большинство дворян тайными, от робости только не  выражавшимися, крепостниками. Он считал Россию погибшею страной, вроде Турции,  и правительство России столь дурным, что никогда не позволял себе даже серьезно  критиковать действия правительства, и вместе с тем служил и был образцовым  дворянским предводителем и в дорогу всегда надевал с кокардой и с красным  околышем фуражку. Он полагал, что жизнь человеческая возможна только за  границей, куда он и уезжал жить при первой возможности, а вместе с тем вел в  России очень сложное и усовершенствованное хозяйство и с чрезвычайным интересом  следил за всем и знал все, что делалось в России. Он считал русского мужика  стоящим по развитию на переходной ступени от обезьяны к человеку, а вместе с  тем на земских выборах охотнее всех пожимал руку мужикам и выслушивал их  мнения. Он не верил ни в чох, ни в смерть, но был очень озабочен вопросом  улучшения быта духовенства и сокращения приходов, причем особенно хлопотал,  чтобы церковь осталась в его селе.    

В женском вопросе он был на стороне крайних сторонников  полной свободы женщин и в особенности их права на труд, но жил с женою так, что  все любовались их дружною бездетною семейною жизнью, и устроил жизнь своей жены  так, что она ничего не делала и не могла делать, кроме общей с мужем заботы,  как получше и повеселее провести время.    

Если бы Левин не имел свойства объяснять себе людей с самой  хорошей стороны, характер Свияжского не представлял бы для него никакого  затруднения и вопроса; он бы сказал себе: дурак или дрянь, и все бы было ясно.  Но он не мог сказать дурак , потому что Свияжский был несомненно не  только очень умный, но очень образованный и необыкновенно просто носящий свое  образование человек. Не было предмета, которого бы он не знал; но он показывал  свое знание, только когда бывал вынуждаем к этому. Еще меньше мог Левин  сказать, что он был дрянь, потому что Свияжский был несомненно честный, добрый,  умный человек, который весело, оживленно, постоянно делал дело, высоко ценимое  всеми его окружающими, и уже наверное никогда сознательно не делал и не мог  сделать ничего дурного.    

Левин старался понять и не понимал и всегда, как на живую  загадку, смотрел на него и на его жизнь.    

Они были дружны с Левиным, и поэтому Левин позволял себе  допытывать Свияжского, добираться до самой основы его взгляда на жизнь; но  всегда это было тщетно. Каждый раз, как Левин пытался проникнуть дальше  открытых для всех дверей приемных комнат ума Свияжского, он замечал, что  Свияжский слегка смущался; чуть заметный испуг выражался в его взгляде, как  будто он боялся, что Левин поймет его, и он давал добродушный и веселый отпор.    

Теперь, после своего разочарования в хозяйстве, Левину  особенно приятно было побывать у Свияжского. Не говоря о том, что на него  просто весело действовал вид этих счастливых, довольных собою и всеми голубков,  их благоустроенного гнезда, ему хотелось теперь, чувствуя себя столь  недовольным своею жизнью, добраться в Свияжском до того секрета, который давал  ему такую ясность, определенность и веселость в жизни. Кроме того, Левин знал,  что он увидит у Свияжского помещиков-соседей, и ему теперь особенно интересно  было поговорить, послушать о хозяйстве те самые разговоры об урожае, найме  рабочих и т. п., которые, Левин знал, принято считать чем-то очень низким,  но которые теперь для Левина казались одними важными. «Это, может быть, не  важно было при крепостном праве или не важно в Англии. В обоих случаях самые  условия определены; но у нас теперь, когда все это переворотилось и только  укладывается, вопрос о том, как уложатся эти условия, есть только один важный  вопрос в России», – думал Левин.    

Охота оказалась хуже, чем ожидал Левин. Болото высохло, и  дупелей совсем не было. Он проходил целый день и принес только три штуки, но  зато принес, как и всегда с охоты, отличный аппетит, отличное расположение духа  и то возбужденное умственное состояние, которым всегда сопровождалось у него  сильное физическое движение. И на охоте, в то время когда он, казалось, ни о  чем не думал, нет-нет и опять ему вспоминался старик со своею семьей, и  впечатление это как будто требовало к себе не только внимания, но и разрешения  чего-то с ним связанного.    

Вечером, за чаем, в присутствии двух помещиков, приехавших  по каким-то делам опеки, завязался тот самый интересный разговор, какого и  ожидал Левин.    

Левин сидел подле хозяйки у чайного стола и должен был вести  разговор с нею и свояченицей, сидевшею против него. Хозяйка была круглолицая,  белокурая и невысокая женщина, вся сияющая ямочками и улыбками. Левин старался  чрез нее выпытать решение той для него важной загадки, которую представлял ее  муж; но он не имел полной свободы мыслей, потому что ему было мучительно  неловко. Мучительно неловко ему было оттого, что против него сидела свояченица  в особенном, для него, ему казалось, надетом платье, с особенным в виде  трапеции вырезом на белой груди; этот четвероугольный вырез, несмотря на то,  что грудь была очень белая, или особенно потому, что она была очень белая,  лишал Левина свободы мысли. Он воображал себе, вероятно ошибочно, что вырез  этот сделан на его счет, и считал себя не вправе смотреть на него и старался не  смотреть на него; но чувствовал, что он виноват уж за одно то, что вырез  сделан. Левину казалось, что он кого-то обманывает, что ему следует объяснить  что-то, но что объяснить этого никак нельзя, и потому он беспрестанно краснел,  был беспокоен и неловок. Неловкость его сообщалась и хорошенькой свояченице. Но  хозяйка, казалось, не замечала этого и нарочно втягивала ее в разговор.    

– Вы говорите, – продолжала хозяйка начатый  разговор, – что мужа не может интересовать все русское. Напротив, он весел  бывает за границей, но никогда так, как здесь. Здесь он чувствует себя в своей  сфере. Ему столько дела, и он имеет дар всем интересоваться. Ах, вы не были в  нашей школе?    

– Я видел… Это плющом обвитый домик?    

– Да, это Настино дело, – сказала она, указывая на  сестру.    

– Вы сами учите? – спросил Левин, стараясь  смотреть мимо выреза, но чувствуя, что, куда бы он ни смотрел в ту сторону, он  будет видеть вырез.    

– Да, я сама учила и учу, но у нас прекрасная учительница.  И гимнастику мы ввели.    

– Нет, я благодарю, я не хочу больше чаю, – сказал  Левин и, чувствуя, что он делает неучтивость, но не в силах более продолжать  этот разговор, краснея, встал. – Я слышу очень интересный разговор, –  прибавил он и подошел к другому концу стола, у которого сидел хозяин с двумя  помещиками. Свияжский сидел боком к столу, облокоченною рукой поворачивая  чашку, другою собирая в кулак свою бороду и поднося ее к носу и опять выпуская,  как бы нюхая. Он блестящими черными глазами смотрел прямо на горячившегося  помещика с седыми усами и, видимо, находил забаву в его речах. Помещик  жаловался на народ. Левину ясно было, что Свияжский знает такой ответ на жалобы  помещика, который сразу уничтожит весь смысл его речи, но что по своему положению  он не может сказать этого ответа и слушает не без удовольствия комическую речь  помещика.    

Помещик с седыми усами был, очевидно, закоренелый крепостник  и деревенский старожил, страстный сельский хозяин. Признаки эти Левин видел и в  одежде – старомодном, потертом сюртуке, видимо непривычном помещику, и в его  умных, нахмуренных глазах, и в складной русской речи, и в усвоенном, очевидно,  долгим опытом повелительном тоне, и в решительных движениях больших, красивых,  загорелых рук с одним старым обручальным кольцом на безыменке.    

 XXVII    

     

– Только если бы не жалко бросить, что заведено… трудов  положено много… махнул бы на все рукой, продал бы, поехал, как Николай Иваныч… Елену   слушать, – сказал помещик с осветившею его умное старое лицо приятною  улыбкой.    

– Да вот не бросаете же, – сказал Николай Иванович  Свияжский, – стало быть, расчеты есть.    

– Расчет один, что дома живу, непокупное, ненанятое. Да  еще все надеешься, что образумится народ. А то, верите ли, – это пьянство,  распутство! Все переделились, ни лошаденки, ни коровенки. С голоду дохнет, а  возьмите его в работники наймите – он вам норовит напортить, да еще к мировому  судье.    

– Зато и вы пожалуетесь мировому судье, – сказал  Свияжский.    

– Я пожалуюсь? Да ни за что в свете! Разговоры такие  пойдут, что и не рад жалобе! Вот на заводе – взяли задатки, ушли. Что ж мировой  судья? Оправдал, только и держится все волостным судом да старшиной. Этот  отпорет его по-старинному. А не будь этого – бросай все! Беги на край света!    

Очевидно, помещик дразнил Свияжского, но Свияжский не только  не сердился, но, видимо, забавлялся этим.    

– Да вот ведь ведем же мы свои хозяйства без этих  мер, – сказал он, улыбаясь, – я, Левин, они.    

Он указал на другого помещика.    

– Да, у Михаила Петровича идет, а спросите-ка как? Это  разве рациональное хозяйство? – сказал помещик, очевидно щеголяя словом  «рациональное».    

– У меня хозяйство простое, – сказал Михаил  Петрович. – Благодарю Бога. Мое хозяйство все, чтобы денежки к осенним  податям были готовы. Приходят мужички: батюшка, отец, вызволь! Ну, свои всё  соседи мужики, жалко. Ну, дашь на первую треть, только скажешь: помнить,  ребята, я вам помог, и вы помогите, когда нужда – посев ли овсяный, уборка  сена, жнитво, – ну и выговоришь, по скольку с тягла. Тоже есть  бессовестные и из них, это правда.    

Левин, зная давно эти патриархальные приемы, переглянулся с  Свияжским и перебил Михаила Петровича, обращаясь опять к помещику с седыми  усами.    

– Так вы как же полагаете? – спросил он, –  как же теперь надо вести хозяйство?    

– Да так же и вести, как Михаил Петрович: или отдать  исполу, или внаймы мужикам; это можно, но только этим самым уничтожается общее  богатство государства. Где земля у меня при крепостном труде и хорошем  хозяйстве приносила сам-девять, она исполу принесет сам-третей. Погубила Россию  эмансипация!    

Свияжский поглядел улыбающимися глазами на Левина и даже  сделал ему чуть заметный насмешливый знак; но Левин не находил слов помещика  смешными, – он понимал их больше, чем он понимал Свияжского. Многое же из  того, что дальше говорил помещик, доказывая, почему Россия погублена  эмансипацией, показалось ему даже очень верным, для него новым и  неопровержимым. Помещик, очевидно, говорил свою собственную мысль, что так  редко бывает, и мысль, к которой он приведен был не желанием занять чем-нибудь  праздный ум, а мысль, которая выросла из условий его жизни, которую он высидел  в своем деревенском уединении и со всех сторон обдумал.    

– Дело, изволите видеть, в том, что всякий прогресс  совершается только властью, – говорил он, очевидно желая показать, что он  не чужд образованию. – Возьмите реформы Петра, Екатерины, Александра.  Возьмите европейскую историю. Тем более прогресс в земледельческом быту. Хоть  картофель – и тот вводился у нас силой. Ведь сохой тоже не всегда пахали. Тоже  ввели ее, может быть, при уделах, но, наверно, ввели силою. Теперь, в наше  время, мы, помещики, при крепостном праве вели свое хозяйство с  усовершенствованиями; и сушилки, и веялки, и возка навоза, и все орудия –  всё мы вводили своею властью, и мужики сначала противились, а потом подражали  нам. Теперь-с, при уничтожении крепостного права, у нас отняли власть, и  хозяйство наше, то, где оно поднято на высокий уровень, должно опуститься к  самому дикому, первобытному состоянию. Так я понимаю.    

– Да почему же? Если оно рационально, то вы можете  наймом вести его, – сказал Свияжский.    

– Власти нет-с. Кем я его буду вести? позвольте  спросить.    

«Вот она – рабочая сила, главный элемент хозяйства», –  подумал Левин.    

– Рабочими.    

– Рабочие не хотят работать хорошо и работать хорошими  орудиями. Рабочий наш только одно знает – напиться, как свинья, пьяный и  испортит все, что вы ему дадите. Лошадей опоит, сбрую хорошую оборвет, колесо  шинованное сменит, пропьет, в молотилку шкворень пустит, чтобы ее сломать. Ему  тошно видеть все, что не по его. От этого и спустился весь уровень хозяйства.  Земли заброшены, заросли полынями или розданы мужикам, и где производили  миллион, производят сотни тысяч четвертей; общее богатство уменьшилось. Если бы  сделали то же, да с расчетом…    

И он начал развивать свой план освобождения, при котором  были бы устранены эти неудобства.    

Левина не интересовало это, но, когда он кончил, Левин  вернулся к первому его положению и сказал, обращаясь к Свияжскому и стараясь  вызвать его на высказывание своего серьезного мнения:    

– То, что уровень хозяйства спускается и что при наших  отношениях к рабочим нет возможности вести выгодно рациональное хозяйство, это  совершенно справедливо, – сказал он.    

– Я не нахожу, – уже серьезно возразил  Свияжский, – я только вижу то, что мы не умеем вести хозяйство и что,  напротив, то хозяйство, которое мы вели при крепостном праве, не то что слишком  высоко, а слишком низко. У нас нет ни машин, ни рабочего скота хорошего, ни  управления настоящего, ни считать мы не умеем. Спросите у хозяина, – он не  знает, что ему выгодно, что невыгодно.    

– Итальянская бухгалтерия, – сказал иронически  помещик. – Там как ни считай, как вам всё перепортят, барыша не будет.    

– Зачем же перепортят? Дрянную молотилку, российский  топчачок[99] ваш, сломают, а мою  паровую не сломают. Лошаденку расейскую, как это? тасканской породы, что за  хвост таскать, вам испортят, а заведете першеронов или хоть битюков, их не  испортят. И так все. Нам выше надо поднимать хозяйство.    

– Да было бы из чего, Николай Иваныч! Вам хорошо, а я  сына в университете содержи, малых в гимназии воспитывай, – так мне  першеронов не купить.    

– А на это банки.    

– Чтобы последнее с молотка продали? Нет, благодарю!    

– Я не согласен, что нужно и можно поднять еще выше  уровень хозяйства, – сказал Левин. – Я занимаюсь этим, и у меня есть  средства, а я ничего не мог сделать. Банки не знаю кому полезны. Я по крайней  мере на что ни затрачивал деньги в хозяйстве, все с убытком: скотина – убыток,  машина – убыток.    

– Вот это верно, – засмеявшись даже от  удовольствия, подтвердил помещик с седыми усами.    

– И я не один, – продолжал Левин, – я сошлюсь  на всех хозяев, ведущих рационально дело; все, за редкими исключениями, ведут  дело в убыток. Ну, вы скажите, что ваше хозяйство – выгодно? – сказал  Левин, и тотчас же во взгляде Свияжского Левин заметил то мимолетное выражение  испуга, которое он замечал, когда хотел проникнуть далее приемных комнат ума  Свияжского.    

Кроме того, этот вопрос со стороны Левина был не совсем  добросовестен. Хозяйка за чаем только что говорила ему, что они нынче летом  приглашали из Москвы немца, знатока бухгалтерии, который за пятьсот рублей  вознаграждения учел их хозяйство и нашел, что оно приносит убытка три тысячи с  чем-то рублей. Она не помнила именно сколько, но, кажется, немец высчитал до  четверти копейки.    

Помещик при упоминании о выгодах хозяйства Свияжского  улыбнулся, очевидно, зная, какой мог быть барыш у соседа и предводителя.    

– Может быть, невыгодно, – отвечал  Свияжский. – Это только доказывает, или что я плохой хозяин, или что я  затрачиваю капитал на увеличение ренты.    

– Ах, рента! – с ужасом воскликнул Левин. –  Может быть, есть рента в Европе, где земля стала лучше от положенного на нее  труда, но у нас вся земля становится хуже от положенного труда, то есть что ее  выпашут, – стало быть, нет ренты.    

– Как нет ренты? Это закон.    

– То мы вне закона: рента ничего для нас не объяснит,  а, напротив, запутает. Нет, вы скажите, как учение о ренте может быть…    

– Хотите простокваши? Маша, пришли нам сюда простокваши  или малины, – обратился он к жене. – Нынче замечательно поздно малина  держится.    

И в самом приятном расположении духа Свияжский встал и  отошел, видимо предполагая, что разговор окончен на том самом месте, где Левину  казалось, что он только начинается.    

Лишившись собеседника, Левин продолжал разговор с помещиком,  стараясь доказать ему, что все затруднение происходит оттого, что мы не хотим  знать свойств, привычек нашего рабочего; но помещик был, как и все люди,  самобытно и уединенно думающие, туг к пониманию чужой мысли и особенно  пристрастен к своей. Он настаивал на том, что русский мужик есть свинья и любит  свинство и, чтобы вывести его из свинства, нужна власть, а ее нет, нужна палка,  а мы стали так либеральны, что заменили тысячелетнюю палку вдруг какими-то  адвокатами и заключениями, при которых негодных, вонючих мужиков кормят хорошим  супом и высчитывают им кубические футы воздуха.    

– Отчего вы думаете, – говорил Левин, стараясь  вернуться к вопросу, – что нельзя найти такого отношения к рабочей силе,  при которой работа была бы производительна?    

– Никогда этого с русским народом без палки не будет!  Власти нет, – отвечал помещик.    

– Какие же новые условия могут быть найдены? –  сказал Свияжский, поев простокваши, закурив папиросу и опять подойдя к  спорящим. – Все возможные отношения к рабочей силе определены и  изучены, – сказал он. – Остаток варварства – первобытная община с  круговою порукой сама собой распадается, крепостное право уничтожено, остается  свободный труд, и формы его определены и готовы, и надо брать их. Батрак,  поденный, фермер – и из этого вы не выйдете.    

– Но Европа недовольна этими формами.    

– Недовольна и ищет новых. И найдет, вероятно.    

– Я про то только и говорю, – отвечал  Левин. – Почему же нам не искать с своей стороны?    

– Потому что это все равно, что придумывать вновь  приемы для постройки железных дорог. Они готовы, придуманы.    

– Но если они нам не приходятся, если они глупы? –  сказал Левин.    

И опять он заметил выражение испуга в глазах Свияжского.    

– Да, это: мы шапками закидаем, мы нашли то, чего ищет  Европа! Все это я знаю, но, извините меня, вы знаете ли все, что сделано в  Европе по вопросу об устройстве рабочих?    

– Нет, плохо.    

– Этот вопрос занимает теперь лучшие умы в Европе.  Шульце-Деличевское направление[100]…  Потом вся эта громадная литература рабочего вопроса, самого либерального  лассалевского направления[101]…  Мильгаузенское устройство[102] –  это уже факт, вы, верно, знаете.    

– Я имею понятие, но очень смутное.    

– Нет, вы только говорите; вы, верно, знаете все это не  хуже меня. Я, разумеется, не социальный профессор, но меня это интересовало, и,  право, если вас интересует, вы займитесь.    

– Но к чему же они пришли?    

– Виноват…    

Помещики встали, и Свияжский, опять остановив Левина в его  неприятной привычке заглядывать в то, что сзади приемных комнат его ума, пошел  провожать своих гостей.    

 XXVIII    

     

Левину невыносимо скучно было в этот вечер с дамами: его,  как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством,  которое он теперь испытывал, есть не исключительное его положение, а общее  условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого  отношения рабочих, где бы они работали, как у мужика на половине дороги, есть  не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что задачу эту  можно решить и должно попытаться это сделать.    

Простившись с дамами и обещав пробыть завтра еще целый день,  с тем чтобы вместе ехать верхом осматривать интересный провал в казенном лесу,  Левин перед сном зашел в кабинет хозяина, чтобы взять книги о рабочем вопросе,  которые Свияжский предложил ему. Кабинет Свияжского была огромная комната,  обставленная шкафами с книгами и с двумя столами – одним массивным письменным,  стоявшим посередине комнаты, и другим круглым, уложенным звездою вокруг лампы,  на разных языках последними нумерами газет и журналов. У письменного стола была  стойка с подразделенными золотыми ярлыками ящиками различного рода дел.    

Свияжский достал книги и сел в качающееся кресло.    

– Что это вы смотрите? – сказал он Левину,  который, остановившись у круглого стола, переглядывал журналы.    

– Ах да, тут очень интересная статья, – сказал  Свияжский про журнал, который Левин держал в руках. – Оказывается, –  прибавил он с веселым оживлением, – что главным виновником раздела Польши  был совсем не Фридрих. Оказывается…    

И он с свойственною ему ясностью рассказал вкратце эти  новые, очень важные и интересные открытия. Несмотря на то, что Левина занимала  теперь больше всего мысль о хозяйстве, он, слушая хозяина, спрашивал себя: «Что  там в нем сидит? И почему, почему ему интересен раздел Польши?» Когда Свияжский  кончил, Левин невольно спросил: «Ну так что же?» Но ничего не было. Было только  интересно то, что «оказывалось». Но Свияжский не объяснил и не нашел нужным  объяснить, почему это было ему интересно.    

– Да, но меня очень заинтересовал сердитый  помещик, – вздохнув, сказал Левин. – Он умен и много правды говорил.    

– Ах, подите! Закоренелый тайный крепостник, как они  все! – сказал Свияжский.    

– Коих вы предводитель…    

– Да, только я их предводительствую в другую  сторону, – смеясь, сказал Свияжский.    

– Меня очень занимает вот что, – сказал  Левин. – Он прав, что дело наше, то есть рационального хозяйства, нейдет,  что идет только хозяйство ростовщическое, как у этого тихонького, или самое  простое. Кто в этом виноват?    

– Разумеется, мы сами. Да и потом, неправда, что оно  нейдет. У Васильчикова идет.    

– Завод…    

– Но я все-таки не знаю, что вас удивляет. Народ стоит  на такой низкой степени и материального и нравственного развития, что,  очевидно, он должен противодействовать всему, что ему чуждо. В Европе  рациональное хозяйство идет потому, что народ образован; стало быть, у нас надо  образовать народ, – вот и все.    

– Но как же образовать народ?    

– Чтобы образовать народ, нужны три вещи: школы, школы  и школы.    

– Но вы сами сказали, что народ стоит на низкой степени  материального развития. Чем же тут помогут школы?    

– Знаете, вы напоминаете мне анекдот о советах  больному: «Вы бы попробовали слабительное». – «Давали: хуже». –  «Попробуйте пиявки». – «Пробовали: хуже». – «Ну, так уж только  молитесь Богу». – «Пробовали: хуже». Так и мы с вами. Я говорю:  политическая экономия, вы говорите – хуже. Я говорю: социализм – хуже.  Образование – хуже.    

– Да чем же помогут школы?    

– Дадут ему другие потребности.    

– Вот этого я никогда не понимал, – с горячностью  возразил Левин. – Каким образом школы помогут народу улучшить свое  материальное состояние? Вы говорите, школы, образование дадут ему новые  потребности. Тем хуже, потому что он не в силах будет удовлетворить им. А каким  образом знание сложения и вычитания и катехизиса поможет ему улучшить свое  материальное состояние, я никогда не мог понять. Я третьего дня вечером встретил  бабу с грудным ребенком и спросил, куда она идет. Она говорит: «К бабке ходила,  на мальчика крикса напала, так носила лечить». Я спросил, как бабка лечит  криксу. «Ребеночка к курам на насесть сажает и приговаривает что-то».    

– Ну вот, вы сами говорите! Чтоб она не носила лечить  криксу на насесть, для этого нужно… – весело улыбаясь, сказал Свияжский.    

– Ах нет! – с досадой сказал Левин, – это  лечение для меня только подобие лечения народа школами. Народ беден и  необразован – это мы видим так же верно, как баба видит криксу, потому что  ребенок кричит. Но почему от этой беды – бедности и необразования – помогут  школы, так же непонятно, как непонятно, почему от криксы помогут куры на  насести. Надо помочь тому, от чего он беден.    

– Ну, в этом вы по крайней мере сходитесь со Спенсером[103], которого вы так любите;  он говорит тоже, что образование может быть следствием большего благосостояния  и удобства жизни, частых омовений, как он говорит, а не умения читать и  считать…    

– Ну вот, я очень рад или, напротив, очень не рад, что  сошелся со Спенсером; только это я давно знаю. Школы не помогут, а поможет  такое экономическое устройство, при котором народ будет богаче, будет больше  досуга, – и тогда будут и школы.    

– Однако во всей Европе теперь школы обязательны.    

– А как же вы сами, согласны в этом со  Спенсером? – спросил Левин.    

Но в глазах Свияжского мелькнуло выражение испуга, и он,  улыбаясь, сказал:    

– Нет, эта крикса превосходна! Неужели вы сами слышали?    

Левин видел, что так и не найдет он связи жизни этого  человека с его мыслями. Очевидно, ему совершенно было все равно, к чему  приведет его рассуждение; ему нужен был только процесс рассуждения. И ему  неприятно было, когда процесс рассуждения заводил его в тупой переулок. Этого  только он не любил и избегал, переводя разговор на что-нибудь приятно-веселое.    

Все впечатления этого дня, начиная с мужика на половине  дороги, которое служило как бы основным базисом всех нынешних впечатлений и  мыслей, сильно взволновали Левина. Этот милый Свияжский, держащий при себе  мысли только для общественного употребления и, очевидно, имеющий другие  какие-то, тайные для Левина, основы жизни, и вместе с тем он с толпой, имя  которой легион, руководящий общественным мнением чуждыми ему мыслями; этот  озлобленный помещик, совершенно правый в своих рассуждениях, вымученных жизнью,  но неправый своим озлоблением к целому классу, и самому лучшему классу России;  собственное недовольство своею деятельностью и смутная надежда найти поправку  всему этому – все это сливалось в чувство внутренней тревоги и ожидания близкого  разрешения.    

Оставшись в отведенной комнате, лежа на пружинном тюфяке,  подкидывавшем неожиданно при каждом движении его руки и ноги, Левин долго не  спал. Ни один разговор со Свияжским, хотя и много умного было сказано им, не  интересовал Левина; но доводы помещика требовали обсуждения. Левин невольно  вспомнил все его слова и поправлял в своем воображении то, что он отвечал ему.    

«Да, я должен был сказать ему: вы говорите, что хозяйство  наше нейдет потому, что мужик ненавидит все усовершенствования и что их надо  вводить властью; но если бы хозяйство совсем не шло без этих  усовершенствований, вы бы были правы; но оно идет, и идет только там, где  рабочий действует сообразно с своими привычками, как у старика на половине  дороги. Ваше и наше общее недовольство хозяйством доказывает, что виноваты мы  или рабочие. Мы давно уже ломим по-своему, по-европейски, не спрашиваясь о  свойствах рабочей силы. Попробуем признать рабочую силу не идеальною рабочею силой  , а русским мужиком  с его инстинктами и будем устраивать сообразно с  этим хозяйство. Представьте себе, – должен бы я был сказать ему, –  что у вас хозяйство ведется, как у старика, что вы нашли средство  заинтересовывать рабочих в успехе работы и нашли ту же середину в  усовершенствованиях, которую они признают, – и вы, не истощая почвы,  получите вдвое, втрое против прежнего. Разделите пополам, отдайте половину  рабочей силе; та разность, которая вам останется, будет больше, и рабочей силе  достанется больше. А чтобы сделать это, надо спустить уровень хозяйства и заинтересовать  рабочих в успехе хозяйства. Как это сделать – это вопрос подробностей, но  несомненно, что это возможно».    

Мысль эта привела Левина в сильное волнение. Он не спал  половину ночи, обдумывая подробности для приведения мысли в исполнение. Он не  собирался уезжать на другой день, но теперь решил, что уедет рано утром домой.  Кроме того, эта свояченица с вырезом в платье производила в нем чувство,  подобное стыду и раскаянию в совершенном дурном поступке. Главное же, ему нужно  было ехать не откладывая: надо успеть предложить мужикам новый проект, прежде  чем посеять озимое, с тем чтобы сеять его уже на новых основаниях. Он решил  перевернуть все прежнее хозяйство.    

 XXIX    

     

Исполнение плана Левина представляло много трудностей; но он  бился, сколько было сил, и достиг хотя и не того, чего он желал, но того, что  он мог, не обманывая себя, верить, что дело это стоит работы. Одна из главных  трудностей была та, что хозяйство уже шло, что нельзя было остановить все и  начать все сначала, а надо было на ходу перелаживать машину.    

Когда он, в тот же вечер, как приехал домой, сообщил  приказчику свои планы, приказчик с видимым удовольствием согласился с тою  частью речи, которая показывала, что все делаемое до сих пор было вздор и  невыгодно. Приказчик сказал, что он давно говорил это, но что его не хотели  слушать. Что же касалось до предложения, сделанного Левиным, – принять  участие, как пайщику, вместе с работниками во всем хозяйственном  предприятии, – то приказчик на это выразил только большое уныние и  никакого определенного мнения, а тотчас заговорил о необходимости назавтра  свезти остальные снопы ржи и послать двоить, так что Левин почувствовал, что  теперь не до этого.    

Заговаривая с мужиками о том и делая им предложения сдачи на  новых условиях земель, он тоже сталкивался с тем главным затруднением, что они  были так заняты текущей работой дня, что им некогда было обдумывать выгоды и  невыгоды предприятия.    

Наивный мужик Иван-скотник, казалось, понял вполне  предложение Левина – принять с семьей участие в выгодах скотного двора – и  вполне сочувствовал этому предприятию. Но когда Левин внушал ему будущие  выгоды, на лице Ивана выражалась тревога и сожаление, что он не может всего  дослушать, и он поспешно находил себе какое-нибудь не терпящее отлагательства  дело: или брался за вилы докидывать сено из денника, или наливать воду, или  подчищать навоз.    

Другая трудность состояла в непобедимом недоверии крестьян к  тому, чтобы цель помещика могла состоять в чем-нибудь другом, чем в желании  обобрать их сколько можно. Они были твердо уверены, что настоящая цель его (что  бы он ни сказал им) будет всегда в том, чего он не скажет им. И сами они,  высказываясь, говорили многое, но никогда не говорили того, в чем состояла их  настоящая цель. Кроме того (Левин чувствовал, что желчный помещик был прав), крестьяне  первым и неизменным условием какого бы то ни было соглашения ставили то, чтобы  они не были принуждаемы к каким бы то ни было новым приемам хозяйства и к  употреблению новых орудий. Они соглашались, что плуг пашет лучше, что  скоропашка работает успешнее, но они находили тысячи причин, почему нельзя было  им употреблять ни то, ни другое, и хотя он и убежден был, что надо спустить  уровень хозяйства, ему жалко было отказаться от усовершенствований, выгода  которых была так очевидна. Но, несмотря на все эти трудности, он добился  своего, и к осени дело пошло, или по крайней мере ему так казалось.    

Сначала Левин думал сдать все хозяйство, как оно было,  мужикам, работникам и приказчику на новых товарищеских условиях, но очень скоро  убедился, что это невозможно, и решился подразделить хозяйство. Скотный двор,  сад, огород, покосы, поля, разделенные на несколько отделов, должны были  составить отдельные статьи. Наивный Иван-скотник, лучше всех, казалось Левину,  понявший дело, подобрав себе артель, преимущественно из своей семьи, стал  участником скотного двора. Дальнее поле, лежавшее восемь лет в залежах под  пусками, было взято с помощью умного плотника Федора Резунова шестью семьями  мужиков на новых общественных основаниях, и мужик Шураев снял на тех же  условиях все огороды. Остальное еще было по-старому, но эти три статьи были  началом нового устройства и вполне занимали Левина.    

Правда, что на скотном дворе дело шло до сих пор не лучше,  чем прежде, и Иван сильно противодействовал теплому помещению коров и  сливочному маслу, утверждая, что корове на холоду потребуется меньше корму и  что сметанное масло спорее, и требовал жалованья, как и в старину, и нисколько  не интересовался тем, что деньги, получаемые им, были не жалованье, а выдача  вперед доли барыша.    

Правда, что компания Федора Резунова не передвоила под посев  плугами, как было уговорено, оправдываясь тем, что время коротко. Правда,  мужики этой компании, хотя и условились вести это дело на новых основаниях,  называли эту землю не общею, а испольною, и не раз и мужики этой артели и сам  Резунов говорили Левину: «Получили бы денежки за землю, и вам покойнее и нам бы  развяза». Кроме того, мужики эти все откладывали под разными предлогами  условленную с ними постройку на этой земле скотного двора и риги и оттянули до  зимы.    

Правда, Шураев снятые им огороды хотел было раздать по  мелочам мужикам. Он, очевидно, совершенно превратно и, казалось, умышленно  превратно понял условия, на которых ему была сдана земля.    

Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все  выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение  его голоса и знают твердо, что, что бы он ни говорил, они не дадутся ему в  обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил с самым умным из мужиков,  Резуновым, и замечал ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и  насмешку над Левиным, и твердую уверенность, что если будет кто обманут, то уж  никак не он, Резунов.    

Но, несмотря на все это, Левин думал, что дело шло и что,  строго ведя счеты и настаивая на своем, он докажет им в будущем выгоды такого  устройства и что тогда дело пойдет само собой.    

Дела эти вместе с остальным хозяйством, оставшимся на его  руках, вместе с работой кабинетною над своею книгой так занимали все лето  Левина, что он почти и не ездил на охоту. Он узнал в конце августа о том, что  Облонские уехали в Москву, от их человека, привезшего назад седло. Он  чувствовал, что, не ответив на письмо Дарьи Александровны, своею невежливостью,  о которой он без краски стыда не мог вспоминать, он сжег свои корабли и никогда  уж не поедет к ним. Точно так же он поступил и со Свияжским, уехав не  простившись. Но он к ним тоже никогда не поедет. Теперь это ему было все равно.  Дело нового устройства своего хозяйства занимало его так, как еще ничто никогда  в жизни. Он перечитал книги, данные ему Свияжским, и, выписав то, чего у него  не было, перечитал и политико-экономические и социалистические книги по этому  предмету и, как он ожидал, ничего не нашел такого, что относилось бы до  предпринятого им дела. В политико-экономических книгах, в Милле например,  которого он изучал первого с большим жаром, надеясь всякую минуту найти  разрешение занимавших его вопросов, он нашел выведенные из положения  европейского хозяйства законы[104];  но он никак не видел, почему эти законы, не приложимые к России, должны быть  общие. То же самое он видел и в социалистических книгах: или это были  прекрасные фантазии, но неприложимые, которыми он увлекался, еще бывши  студентом, – или поправки, починки того положения дела, в которое  поставлена была Европа и с которым земледельческое дело в России не имело  ничего общего. Политическая экономия говорила, что законы, по которым развилось  и развивается богатство Европы, суть законы всеобщие и несомненные.  Социалистическое учение говорило, что развитие по этим законам ведет к погибели.  И ни то, ни другое не давало не только ответа, но ни малейшего намека на то,  что ему, Левину, и всем русским мужикам и землевладельцам делать с своими  миллионами рук и десятин, чтоб они были наиболее производительны для общего  благосостояния.    

Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал  все, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать за границу, чтоб  изучить еще это дело на месте, с тем чтобы с ним уже не случалось более по  этому вопросу того, что так часто случалось с ним по различным вопросам. Только  начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать свою, как вдруг ему  говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели[105]? Вы не читали их. Прочтите; они разработали  этот вопрос».    

Он видел теперь ясно, что Кауфман и Мичели ничего не имеют  сказать ему. Он знал, чего он хотел. Он видел, что Россия имеет прекрасные  земли, прекрасных рабочих и что в некоторых случаях, как у мужика на половине  дороги, рабочие и земля производят много, в большинстве же случаев, когда по-европейски  прикладывается капитал, производят мало, и что происходит это только оттого,  что рабочие хотят работать и работают хорошо одним им свойственным образом, и  что это противодействие не случайное, а постоянное, имеющее основания в духе  народа. Он думал, что русский народ, имеющий призвание заселять и обрабатывать  огромные незанятые пространства сознательно, до тех пор, пока все земли не  заняты, держался нужных для этого приемов и что эти приемы совсем не так дурны,  как это обыкновенно думают. И он хотел доказать это теоретически в книге и на  практике в своем хозяйстве.    

 XXX    

     

В конце сентября был свезен лес для постройки двора на  отданной артели земле и было продано масло от коров и разделен барыш. В  хозяйстве на практике дело шло отлично или по крайней мере так казалось Левину.  Для того же, чтобы теоретически разъяснить все дело и окончить сочинение,  которое, сообразно мечтаниям Левина, должно было не только произвести переворот  в политической экономии, но совершенно уничтожить эту науку и положить начало новой  науке – об отношениях народа к земле, нужно было только съездить за границу и  изучить на месте все, что там было сделано в этом направлении, и найти  убедительные доказательства, что все то, что там сделано, – не то, что  нужно. Левин ждал только поставки пшеницы, чтобы получить деньги и ехать за  границу. Но начались дожди, не дававшие убрать оставшиеся в поле хлеба и  картофель, и остановили все работы и даже поставку пшеницы. По дорогам была  непролазная грязь; две мельницы снесло паводком, и погода все становилась хуже  и хуже.    

30 сентября показалось с утра солнце, и, надеясь на  погоду, Левин стал решительно готовиться к отъезду. Он велел насыпать пшеницу,  послал к купцу приказчика, чтобы взять деньги, и сам поехал по хозяйству, чтобы  сделать последние распоряжения перед отъездом.    

Переделав, однако, все дела, мокрый от ручьев, которые по  кожану заливались ему то за шею, то за голенища, но в самом бодром и  возбужденном состоянии духа, Левин возвратился к вечеру домой. Непогода к  вечеру разошлась еще хуже, крупа так больно стегала всю вымокшую, трясущую  ушами и головой лошадь, что она шла боком; но Левину под башлыком было хорошо,  и он весело поглядывал вокруг себя то на мутные ручьи, бежавшие по колеям, то  на нависшие на каждом оголенном сучке капли, то на белизну пятна нерастаявшей  крупы на досках моста, то на сочный, еще мясистый лист вяза, который обвалился  густым слоем вокруг раздетого дерева. Несмотря на мрачность окружающей природы,  он чувствовал себя особенно возбужденным. Разговоры с мужиками в дальней  деревне показывали, что они начинали привыкать к своим отношениям.  Дворник-старик, к которому он заезжал обсушиться, очевидно, одобрял план Левина  и сам предлагал вступить в товарищество по покупке скота.    

«Надо только упорно идти к своей цели, и я добьюсь  своего, – думал Левин, – а работать и трудиться есть из-за чего. Это  дело не мое личное, а тут вопрос об общем благе. Все хозяйство, главное –  положение всего народа, совершенно должно измениться. Вместо бедности – общее  богатство, довольство; вместо вражды – согласие и связь интересов. Одним  словом, революция, бескровная, но величайшая революция, сначала в маленьком  кругу нашего уезда, потом губернии, России, всего мира. Потому что мысль  справедливая не может не быть плодотворна. Да, это цель, из-за которой стоит  работать. И то, что это я, Костя Левин, тот самый, который приехал на бал в  черном галстуке и которому отказала Щербацкая и который так сам для себя жалок  и ничтожен, – это ничего не доказывает. Я уверен, что Франклин чувствовал  себя так же[106] ничтожным  и так же не доверял себе, вспоминая себя всего. Это ничего не значит. И у него  была, верно, своя Агафья Михайловна, которой он поверял свои планы».    

В таких мыслях Левин уже в темноте подъехал к дому.    

Приказчик, ездивший к купцу, приехал и привез часть денег за  пшеницу. Условие с дворником было сделано, и по дороге приказчик узнал, что  хлеб везде застоял в поле, так что неубранные свои сто шестьдесят копен было  ничто в сравнении с тем, что было у других.    

Пообедав, Левин сел, как и обыкновенно, с книгой на кресло  и, читая, продолжал думать о своей предстоящей поездке в связи с книгою. Нынче  ему особенно ясно представлялось все значение его дела, и само собою  складывались в его уме целые периоды, выражающие сущность его мыслей. «Это надо  записать, – подумал он. – Это должно составить краткое введение,  которое я прежде считал ненужным». Он встал, чтобы идти к письменному столу, и  Ласка, лежавшая у его ног, потягиваясь, тоже встала и оглядывалась на него, как  бы спрашивая, куда идти. Но записывать было некогда, потому что пришли  начальники к наряду, и Левин вышел к ним в переднюю.    

После наряда, то есть распоряжений по работам завтрашнего  дня, и приема всех мужиков, имевших до него дела, Левин пошел в кабинет и сел  за работу. Ласка легла под стол; Агафья Михайловна с чулком уселась на своем  месте.    

Пописав несколько времени, Левин вдруг с необыкновенною  живостью вспомнил Кити, ее отказ и последнюю встречу. Он встал и начал ходить  по комнате.    

– Да нечего скучать, – сказала ему Агафья  Михайловна. – Ну, что вы сидите дома? Ехали бы на теплые воды, благо  собрались.    

– Я и то еду послезавтра, Агафья Михайловна. Надо дело  кончить.    

– Ну, какое ваше дело! Мало вы разве и так мужиков  наградили! И то говорят: ваш барин от царя за то милость получит. И чудно: что  вам о мужиках заботиться?    

– Я не о них забочусь, я для себя делаю.    

Агафья Михайловна знала все подробности хозяйственных планов  Левина. Левин часто со всеми тонкостями излагал ей свои мысли и нередко спорил  с нею и не соглашался с ее объяснениями. Но теперь она совсем иначе поняла то,  что он сказал ей.    

– О своей душе, известное дело, пуще всего думать  надо, – сказала она со вздохом. – Вон Парфен Денисыч, даром что  неграмотный был, а так помер, что дай Бог всякому, – сказала она про  недавно умершего дворового. – Причастили, особоровали.    

– Я не про то говорю, – сказал он. – Я  говорю, что я для своей выгоды делаю. Мне выгоднее, если мужики лучше работают.    

– Да уж вы как ни делайте, он коли лентяй, так все  будет чрез пень колоду валить. Если совесть есть, будет работать, а нет –  ничего не сделаешь.    

– Ну да, ведь вы сами говорите, Иван лучше стал за  скотиной ходить.    

– Я одно говорю, – ответила Агафья Михайловна,  очевидно не случайно, но со строгою последовательностью мысли, – жениться  вам надо, вот что!    

Упоминание Агафьи Михайловны о том самом, о чем он только  что думал, огорчило и оскорбило его. Левин нахмурился и, не отвечая ей, сел  опять за свою работу, повторив себе все то, что он думал о значении этой  работы. Изредка только он прислушивался в тишине к звуку спиц Агафьи Михайловны  и, вспоминая то, о чем он не хотел вспоминать, опять морщился.    

В девять часов послышался колокольчик и глухое колебание  кузова по грязи.    

– Ну, вот вам и гости приехали, не скучно будет, –  сказала Агафья Михайловна, вставая и направляясь к двери. Но Левин перегнал ее.  Работа его не шла теперь, и он был рад какому бы то ни было гостю.    

 XXXI    

     

Сбежав до половины лестницы, Левин услыхал в передней  знакомый ему звук покашливанья; но он слышал его неясно из-за звука своих шагов  и надеялся, что он ошибся; потом он увидал и всю длинную, костлявую, знакомую  фигуру, и, казалось, уже нельзя было обманываться, но все еще надеялся, что он  ошибается и что этот длинный человек, снимавший шубу и откашливавшийся, был не  брат Николай.    

Левин любил своего брата, но быть с ним вместе всегда было  мученье. Теперь же, когда Левин, под влиянием пришедшей ему мысли и напоминания  Агафьи Михайловны, был в неясном, запутанном состоянии, ему предстоящее  свидание с братом показалось особенно тяжелым. Вместо гостя веселого, здорового,  чужого, который, он надеялся, развлечет его в его душевной неясности, он должен  был видеться с братом, который понимает его насквозь, который вызовет в нем все  самые задушевные мысли, заставит его высказаться вполне. А этого ему не  хотелось.    

Сердясь на самого себя за это гадкое чувство, Левин сбежал в  переднюю. Как только он вблизи увидал брата, это чувство личного разочарования  тотчас же исчезло и заменилось жалостью. Как ни страшен был брат Николай своей  худобой и болезненностью прежде, теперь он еще похудел, еще изнемог. Это был  скелет, покрытый кожей.    

Он стоял в передней, дергаясь длинною, худою шеей и срывая с  нее шарф, и странно жалостно улыбался. Увидав эту улыбку, смиренную и покорную,  Левин почувствовал, что судороги сжимают ему горло.    

– Вот, я приехал к тебе, – сказал Николай глухим  голосом, ни на секунду не спуская глаз с лица брата. – Я давно хотел, да  все нездоровилось. Теперь же я очень поправился, – говорил он, обтирая  свою бороду большими худыми ладонями.    

– Да, да! – отвечал Левин. И ему стало еще  страшнее, когда он, целуясь, почувствовал губами сухость тела брата и увидал  вблизи его большие, странно светящиеся глаза.    

За несколько недель пред этим Левин писал брату, что по  продаже той маленькой части, которая оставалась у них неделенною в доме, брат  имел получить теперь свою долю, около двух тысяч рублей.    

Николай сказал, что он приехал теперь получить эти деньги и,  главное, побывать в своем гнезде, дотронуться до земли, чтобы набраться, как  богатыри, силы для предстоящей деятельности. Несмотря на увеличившуюся  сутулость, несмотря на поразительную с его ростом худобу, движения его, как и  обыкновенно, были быстры и порывисты. Левин провел его в кабинет.    

Брат переоделся особенно старательно, чего прежде не бывало,  причесал свои редкие прямые волосы и, улыбаясь, вошел наверх.    

Он был в самом ласковом и веселом духе, каким в детстве его  часто помнил Левин. Он упомянул даже и о Сергее Ивановиче без злобы. Увидав  Агафью Михайловну, он пошутил с ней и расспрашивал про старых слуг. Известие о  смерти Парфена Денисыча неприятно подействовало на него. На лице его выразился  испуг; но он тотчас же оправился.    

– Ведь он уж стар был, – сказал он и переменил  разговор. – Да, вот поживу у тебя месяц, два, а потом в Москву. Ты знаешь,  мне Мягков обещал место, и я поступаю на службу. Теперь я устрою свою жизнь  совсем иначе, – продолжал он. – Ты знаешь, я удалил эту женщину.    

– Марью Николаевну? Как, за что же?    

– Ах, она гадкая женщина! Кучу неприятностей мне  сделала. – Но он не рассказал, какие были эти неприятности. Он не мог  сказать, что он прогнал Марью Николаевну за то, что чай был слаб, главное же за  то, что она ухаживала за ним, как за больным. – Потом вообще теперь я хочу  совсем переменить жизнь. Я, разумеется, как и все, делал глупости, но состояние  – последнее дело, я его не жалею. Было бы здоровье, а здоровье, слава Богу,  поправилось.    

Левин слушал и придумывал и не мог придумать, что сказать.  Вероятно, Николай почувствовал то же; он стал расспрашивать брата о делах его;  и Левин был рад говорить о себе, потому что он мог говорить не  притворяясь. Он рассказал брату свои планы и действия.    

Брат слушал, но, очевидно, не интересовался этим.    

Эти два человека были так родны и близки друг другу, что  малейшее движение, тон голоса говорил для обоих больше, чем все, что можно  сказать словами.    

Теперь у них обоих была одна мысль – болезнь и близкость  смерти Николая, подавлявшая все остальное. Но ни тот, ни другой не смели  говорить о ней, и потому все, что бы они ни говорили, не выразив того, что одно  занимало их, – все было ложь. Никогда Левин не был так рад тому, что  кончился вечер и надо было идти спать. Никогда ни с каким посторонним, ни на  каком официальном визите он не был так ненатурален и фальшив, как он был нынче.  И сознание и раскаяние в этой ненатуральности делало его еще более  ненатуральным. Ему хотелось плакать над своим умирающим любимым братом, и он  должен был слушать и поддерживать разговор о том, как он будет жить.    

Так как в доме было сыро и одна только комната топлена, то  Левин уложил брата спать в своей же спальне за перегородкой.    

Брат лег и – спал или не спал, но, как больной, ворочался,  кашлял и когда не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело  вздыхал, он говорил: «Ах, Боже мой!» Иногда, когда мокрота душила его, он с  досадой выговаривал: «А! черт!» Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина  были самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть.    

Смерть, неизбежный конец всего, в первый раз с неотразимою  силой представилась ему. И смерть эта, которая тут, в этом любимом брате, спросонков  стонущем и безразлично по привычке призывавшем то Бога, то черта, была совсем  не так далека, как ему прежде казалось. Она была и в нем самом – он это  чувствовал. Не нынче, так завтра, не завтра, так через тридцать лет, разве не  все равно? А что такое была эта неизбежная смерть, – он не только не знал,  не только никогда и не думал об этом, но не умел и не смел думать об этом.    

«Я работаю, я хочу сделать что-то, а я и забыл, что все  кончится, что – смерть».    

Он сидел на кровати в темноте, скорчившись и обняв свои  колени, и, сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем более он  напрягал мысль, тем только яснее ему становилось, что это несомненно так, что  действительно он забыл, просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство – то,  что придет смерть и все кончится, что ничего и не стоило начинать и что помочь  этому никак нельзя. Да, это ужасно, но это так.    

«Да ведь я жив еще. Теперь-то что же делать, что делать?» –  говорил он с отчаянием. Он зажег свечу и осторожно встал и пошел к зеркалу и  стал смотреть свое лицо и волосы. Да, в висках были седые волосы. Он открыл  рот. Зубы задние начинали портиться. Он обнажил свои мускулистые руки. Да, силы  много. Но и у Николеньки, который там дышит остатками легких, было тоже  здоровое тело. И вдруг ему вспомнилось, как они детьми вместе ложились спать и  ждали только того, чтобы Федор Богданыч вышел за дверь, чтобы кидать друг в  друга подушками и хохотать, хохотать неудержимо, так что даже страх пред  Федором Богданычем не мог остановить это через край бившее и пенящееся сознание  счастья жизни. «А теперь эта скривившаяся пустая грудь… и я, не знающий, зачем  и что со мной будет…»    

– Кха! Кха! А, черт! Что ты возишься, что ты не  спишь? – окликнул его голос брата.    

– Так, я не знаю, бессонница.    

– А я хорошо спал, у меня теперь уже нет пота.  Посмотри, пощупай рубашку. Нет пота?    

Левин пощупал, ушел за перегородку, потушил свечу, но долго  еще не спал. Только что ему немного уяснился вопрос о том, как жить, как  представился новый неразрешимый вопрос – смерть.    

«Ну, он умирает, ну, он умрет к весне, ну, как помочь ему?  Что я могу сказать ему? Что я знаю про это? Я и забыл, что это есть».    

 XXXII    

     

Левин уже давно сделал замечание, что когда с людьми бывает  неловко от их излишней уступчивости, покорности, то очень скоро сделается невыносимо  от их излишней требовательности и придирчивости. Он чувствовал, что это  случится и с братом. И действительно, кротости брата Николая хватило ненадолго.  Он с другого же утра стал раздражителен и старательно придирался к брату,  затрогивая его за самые больные места.    

Левин чувствовал себя виноватым и не мог поправить этого. Он  чувствовал, что если б они оба не притворялись, а говорили то, что называется  говорить по душе, то есть только то, что они точно думают и чувствуют, то они  только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы говорил: «Ты  умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» – а Николай только бы отвечал: «Знаю, что умру;  но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они не говорили, если бы говорили  только по душе. Но этак нельзя было жить, и потому Константин пытался делать  то, что он всю жизнь пытался и не умел делать, и то, что, по его наблюдению,  многие так хорошо умели делать и без чего нельзя жить: он пытался говорить не  то, что думал, и постоянно чувствовал, что это выходило фальшиво, что брат его  ловит на этом и раздражается этим.    

На третий день Николай вызвал брата высказать опять ему свой  план и стал не только осуждать его, но стал умышленно смешивать его с  коммунизмом.    

– Ты только взял чужую мысль, но изуродовал ее и хочешь  прилагать к неприложимому.    

– Да я тебе говорю, что это не имеет ничего общего. Они  отвергают справедливость собственности, капитала, наследственности, а я, не  отрицая этого главного стимула  (Левину было противно самому, что он  употреблял такие слова, но с тех пор, как он увлекся своею работой, он невольно  стал чаще и чаще употреблять нерусские слова), хочу только регулировать труд.    

– То-то и есть, ты взял чужую мысль, отрезал от нее  все, что составляет ее силу, и хочешь уверить, что это что-то новое, –  сказал Николай, сердито дергаясь в своем галстуке.    

– Да моя мысль не имеет ничего общего…    

– Там, – злобно блестя глазами и иронически  улыбаясь, говорил Николай Левин, – там по крайней мере есть прелесть, как  бы сказать, геометрическая – ясности, несомненности. Может быть, это утопия. Но  допустим, что можно сделать изо всего прошедшего tabula rasa:[107] нет собственности, нет семьи, то и труд  устрояется. Но у тебя ничего нет…    

– Зачем ты смешиваешь? я никогда не был  коммунистом.    

– А я был и нахожу, что это преждевременно, но разумно  и имеет будущность, как христианство в первые века.    

– Я только полагаю, что рабочую силу надо рассматривать  с естествоиспытательской точки зрения, то есть изучить ее, признать ее свойства  и…    

– Да это совершенно напрасно. Эта сила сама находит, по  степени своего развития, известный образ деятельности. Везде были рабы, потом  metayers;[108] и у нас есть испольная  работа, есть аренда, есть батрацкая работа, – чего ж ты ищешь?    

Левин вдруг разгорячился при этих словах, потому что в  глубине души он боялся, что это было правда, – правда то, что он хотел  балансировать между коммунизмом и определенными формами и что это едва ли было  возможно.    

– Я ищу средства работать производительно и для себя и  для рабочего. Я хочу устроить… – отвечал он горячо.    

– Ничего ты не хочешь устроить; просто, как ты всю  жизнь жил, тебе хочется оригинальничать, показать, что ты не просто  эксплуатируешь мужиков, а с идеею.    

– Ну, ты так думаешь, – и оставь! – отвечал  Левин, чувствуя, что мускул левой щеки его неудержимо прыгает.    

– Ты не имел и не имеешь убеждений, а тебе только бы  утешать свое самолюбие.    

– Ну, и прекрасно, и оставь меня!    

– И оставлю! И давно пора, и убирайся ты к черту! И  очень жалею, что приехал!    

Как ни старался потом Левин успокоить брата, Николай ничего  не хотел слышать, говорил, что гораздо лучше разъехаться, и Константин видел,  что просто брату невыносима стала жизнь.    

Николай уже совсем собрался уезжать, когда Константин опять  пришел к нему и ненатурально просил извинить, если чем-нибудь оскорбил его.    

– А, великодушие! – сказал Николай и  улыбнулся. – Если тебе хочется быть правым, то могу доставить тебе это  удовольствие. Ты прав, но я все-таки уеду!    

Пред самым только отъездом Николай поцеловался с ним и  сказал, вдруг странно серьезно взглянув на брата:    

– Все-таки не поминай меня лихом, Костя! – И голос  его дрогнул.    

Это были единственные слова, которые были сказаны искренно.  Левин понял, что под этими словами подразумевалось: «Ты видишь и знаешь, что я  плох, и, может быть, мы больше не увидимся». Левин понял это, и слезы брызнули  у него из глаз. Он еще раз поцеловал брата, но ничего не мог и не умел сказать  ему.    

На третий день после отъезда брата и Левин уехал за границу.  Встретившись на железной дороге с Щербацким, двоюродным братом Кити, Левин  очень удивил его своею мрачностью.    

– Что с тобой? – спросил его Щербацкий.    

– Да ничего, так, веселого на свете мало.    

– Как мало? вот поедем со мной в Париж вместо какого-то  Мюлуза. Посмóтрите, как весело!    

– Нет, уж я кончил. Мне умирать пора.    

– Вот так штука! – смеясь, сказал Щербацкий. –  Я только приготовился начинать.    

– Да и я так думал недавно, но теперь я знаю, что скоро  умру.    

Левин говорил то, что он истинно думал в это последнее  время. Он во всем видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им  дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока не  пришла смерть. Темнота покрывала для него все; но именно вследствие этой  темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте  было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за него.    

     

 Часть четвертая    

     

I    

     

Каренины, муж и жена, продолжали жить в одном доме,  встречались каждый день, но были совершенно чужды друг другу. Алексей  Александрович за правило поставил каждый день видеть жену, для того чтобы  прислуга не имела права делать предположения, но избегал обедов дома. Вронский  никогда не бывал в доме Алексея Александровича, но Анна видала его вне дома, и  муж знал это.    

Положение было мучительно для всех троих, и ни один из них  не в силах был бы прожить и одного дня в этом положении, если бы не ожидал, что  оно изменится и что это только временное горестное затруднение, которое  пройдет. Алексей Александрович ждал, что страсть эта пройдет, как и все  проходит, что все про это забудут и имя его останется неопозоренным. Анна, от  которой зависело это положение и для которой оно было мучительнее всех,  переносила его потому, что она не только ждала, но твердо была уверена, что все  это очень скоро развяжется и уяснится. Она решительно не знала, чтó развяжет  это положение, но твердо была уверена, что это что-то придет теперь очень  скоро. Вронский, невольно подчиняясь ей, тоже ожидал чего-то независимого от  него, долженствовавшего разъяснить все затруднения.    

В средине зимы Вронский провел очень скучную неделю. Он был  приставлен к приехавшему в Петербург иностранному принцу[109] и должен был показывать ему  достопримечательности Петербурга. Вронский сам был представителен, кроме того,  обладал искусством держать себя достойно-почтительно и имел привычку в  обращении с такими лицами; потому он и был приставлен к принцу. Но обязанность  его показалась ему очень тяжела. Принц желал ничего не упустить такого, про что  дома у него спросят, видел ли он это в России; да и сам желал воспользоваться,  сколько возможно, русскими удовольствиями. Вронский обязан был руководить его в  том и в другом. По утрам они ездили осматривать достопримечательности, по  вечерам участвовали в национальных удовольствиях. Принц пользовался  необыкновенным даже между принцами здоровьем; и гимнастикой и хорошим  уходом за своим телом он довел себя до такой силы, что, несмотря на излишества,  которым он предавался в удовольствиях, он был свеж, как большой зеленый  глянцевитый голландский огурец. Принц много путешествовал и находил, что одна  из главных выгод теперешней легкости путей сообщения состоит в доступности  национальных удовольствий. Он был в Испании и там давал серенады и сблизился с  испанкой, игравшей на мандолине. В Швейцарии убил гемза [110]. В Англии скакал в  красном фраке через заборы и на пари убил двести фазанов. В Турции был в гареме,  в Индии ездил на слоне и теперь в России желал вкусить всех специально русских  удовольствий.    

Вронскому, бывшему при нем как бы главным  церемониймейстером, большого труда стоило распределять все предлагаемые принцу  различными лицами русские удовольствия. Были и рысаки, и блины, и медвежьи  охоты, и тройки, и цыгане, и кутежи с русским битьем посуды. И принц с  чрезвычайною легкостью усвоил себе русский дух, бил подносы с посудой, сажал на  колени цыганку и, казалось, спрашивал: что же еще, или только в этом и состоит  весь русский дух?    

В сущности, из всех русских удовольствий более всего  нравились принцу французские актрисы, балетная танцовщица и шампанское с белою  печатью. Вронский имел привычку к принцам, но, – оттого ли, что он сам в  последнее время переменился, или от слишком большой близости с этим  принцем, – эта неделя показалась ему страшно тяжела. Он всю эту неделю не  переставая испытывал чувство, подобное чувству человека, который был бы  приставлен к опасному сумасшедшему, боялся бы сумасшедшего и вместе, по  близости к нему, боялся бы и за свой ум. Вронский постоянно чувствовал  необходимость ни на секунду не ослаблять тона строгой официальной  почтительности, чтобы не быть оскорбленным. Манера обращения принца с теми  самыми лицами, которые, к удивлению Вронского, из кожи вон лезли, чтобы  доставлять ему русские удовольствия, была презрительна. Его суждения о русских  женщинах, которых он желал изучать, не раз заставляли Вронского краснеть от  негодования. Главная же причина, почему принц был особенно тяжел Вронскому,  была та, что он невольно видел в нем себя самого. И то, что он видел в этом  зеркале, не льстило его самолюбию. Это был очень глупый, и очень самоуверенный,  и очень здоровый, и очень чистоплотный человек, и больше ничего. Он был  джентльмен – это была правда, и Вронский не мог отрицать этого. Он был ровен и  неискателен с высшими, был свободен и прост в обращении с равными и был  презрительно добродушен с низшими. Вронский сам был таковым и считал это  большим достоинством; но в отношении принца он был низший, и это  презрительно-добродушное отношение к нему возмущало его.