1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
Два генерала и адъютанты стали хвататься за трубу, вырывая  ее один у другого. Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас.  Французов предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг, неожиданно  перед нами.      

- Это неприятель?: Нет!: Да, смотрите, он: наверное:  Что ж это? - послышались голоса.      

Князь Андрей простым глазом увидал внизу направо  поднимавшуюся навстречу апшеронцам густую колонну французов, не дальше пятисот  шагов от того места, где стоял Кутузов.      

«Вот она, наступила решительная минута! Дошло до меня дело»,  подумал князь Андрей, и ударив лошадь, подъехал к Кутузову. «Надо остановить  апшеронцев, - закричал он, - ваше высокопревосходительство!» Но в тот  же миг всё застлалось дымом, раздалась близкая стрельба, и наивно испуганный  голос в двух шагах от князя Андрея закричал: «ну, братцы, шабаш!» И как будто  голос этот был команда. По этому голосу всё бросилось бежать.      

Смешанные, всё увеличивающиеся толпы бежали назад к тому  месту, где пять минут тому назад войска проходили мимо императоров. Не только  трудно было остановить эту толпу, но невозможно было самим не податься назад  вместе с толпой.      

Болконский только старался не отставать от нее и  оглядывался, недоумевая и не в силах понять того, что делалось перед ним.  Несвицкий с озлобленным видом, красный и на себя не похожий, кричал Кутузову,  что ежели он не уедет сейчас, он будет взят в плен наверное. Кутузов стоял на  том же месте и, не отвечая, доставал платок. Из щеки его текла кровь. Князь  Андрей протеснился до него.      

- Вы ранены? - спросил он, едва удерживая дрожание  нижней челюсти.      

- Раны не здесь, а вот где! - сказал Кутузов,  прижимая платок к раненой щеке и указывая на бегущих. - Остановите  их! - крикнул он и в то же время, вероятно убедясь, что невозможно было их  остановить, ударил лошадь и поехал вправо.      

Вновь нахлынувшая толпа бегущих захватила его с собой и  повлекла назад.      

Войска бежали такой густой толпой, что, раз попавши в  середину толпы, трудно было из нее выбраться. Кто кричал: «Пошел! что  замешкался?» Кто тут же, оборачиваясь, стрелял в воздух; кто бил лошадь, на  которой ехал сам Кутузов. С величайшим усилием выбравшись из потока толпы  влево, Кутузов со свитой, уменьшенной более чем вдвое, поехал на звуки близких  орудийных выстрелов. Выбравшись из толпы бегущих, князь Андрей, стараясь не  отставать от Кутузова, увидал на спуске горы, в дыму, еще стрелявшую русскую  батарею и подбегающих к ней французов. Повыше стояла русская пехота, не  двигаясь ни вперед на помощь батарее, ни назад по одному направлению с  бегущими. Генерал верхом отделился от этой пехоты и подъехал к Кутузову. Из  свиты Кутузова осталось только четыре человека. Все были бледны и молча  переглядывались.      

- Остановите этих мерзавцев! - задыхаясь,  проговорил Кутузов полковому командиру, указывая на бегущих; но в то же  мгновение, как будто в наказание за эти слова, как рой птичек, со свистом  пролетели пули по полку и свите Кутузова.      

Французы атаковали батарею и, увидав Кутузова, выстрелили по  нем. С этим залпом полковой командир схватился за ногу; упало несколько солдат,  и подпрапорщик, стоявший с знаменем, выпустил его из рук; знамя зашаталось и  упало, задержавшись на ружьях соседних солдат.      

Солдаты без команды стали стрелять.      

- Ооох! - с выражением отчаяния промычал Кутузов и  оглянулся. - Болконский, - прошептал он дрожащим от сознания своего  старческого бессилия голосом. - Болконский, - прошептал он, указывая  на расстроенный батальон и на неприятеля, - что ж это?      

Но прежде чем он договорил эти слова, князь Андрей, чувствуя  слезы стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал  к знамени.      

- Ребята, вперед! - крикнул он детски‑пронзительно.      

«Вот оно!» думал князь Андрей, схватив древко знамени и с  наслаждением слыша свист пуль, очевидно, направленных именно против него.  Несколько солдат упало.      

- Ура! - закричал князь Андрей, едва удерживая в  руках тяжелое знамя, и побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь  батальон побежит за ним.      

Действительно, он пробежал один только несколько шагов.  Тронулся один, другой солдат, и весь батальон с криком «ура!» побежал вперед и  обогнал его. Унтер‑офицер батальона, подбежав, взял колебавшееся от  тяжести в руках князя Андрея знамя, но тотчас же был убит. Князь Андрей опять  схватил знамя и, волоча его за древко, бежал с батальоном. Впереди себя он  видел наших артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки и  бежали к нему навстречу; он видел и французских пехотных солдат, которые  хватали артиллерийских лошадей и поворачивали пушки. Князь Андрей с батальоном  уже был в 20‑ти шагах от орудий. Он слышал над собою неперестававший  свист пуль, и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты. Но он  не смотрел на них; он вглядывался только в то, что происходило впереди его - на  батарее. Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым на бок  кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул  банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и  вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших того,  что они делали.      

«Что они делают? - думал князь Андрей, глядя на них: -  зачем не бежит рыжий артиллерист, когда у него нет оружия? Зачем не колет его  француз? Не успеет добежать, как француз вспомнит о ружье и заколет его».      

Действительно, другой француз, с ружьем на‑перевес  подбежал к борющимся, и участь рыжего артиллериста, всё еще не понимавшего  того, что ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была  решиться. Но князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха  крепкой палкой кто‑то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его  в голову. Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта  развлекала его и мешала ему видеть то, на что он смотрел.      

«Что это? я падаю? у меня ноги подкашиваются»,  подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась  борьба французов с артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий  артиллерист, взяты или спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было  ничего уже, кроме неба - высокого неба, не ясного, но всё‑таки неизмеримо  высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и  торжественно, совсем не так, как я бежал, - подумал князь Андрей, -  не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и  испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, -  совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не  видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, я, что узнал его наконец.  Да! всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет,  кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава  Богу!:»XVII      

       

На правом фланге у Багратиона в 9‑ть часов дело еще не  начиналось. Не желая согласиться на требование Долгорукова начинать дело и  желая отклонить от себя ответственность, князь Багратион предложил Долгорукову  послать спросить о том главнокомандующего. Багратион знал, что, по расстоянию  почти 10‑ти верст, отделявшему один фланг от другого, ежели не убьют  того, кого пошлют (что было очень вероятно), и ежели он даже и найдет  главнокомандующего, что было весьма трудно, посланный не успеет вернуться  раньше вечера.      

Багратион оглянул свою свиту своими большими, ничего невыражающими,  невыспавшимися глазами, и невольно замиравшее от волнения и надежды детское  лицо Ростова первое бросилось ему в глаза. Он послал его.      

- А ежели я встречу его величество прежде, чем  главнокомандующего, ваше сиятельство? - сказал Ростов, держа руку у  козырька.      

- Можете передать его величеству, - поспешно  перебивая Багратиона, сказал Долгоруков.      

Сменившись из цепи, Ростов успел соснуть несколько часов  перед утром и чувствовал себя веселым, смелым, решительным, с тою упругостью  движений, уверенностью в свое счастие и в том расположении духа, в котором всё  кажется легко, весело и возможно.      

Все желания его исполнялись в это утро; давалось генеральное  сражение, он участвовал в нем; мало того, он был ординарцем при храбрейшем  генерале; мало того, он ехал с поручением к Кутузову, а может быть, и к самому  государю. Утро было ясное, лошадь под ним была добрая. На душе его было  радостно и счастливо. Получив приказание, он пустил лошадь и поскакал вдоль по  линии. Сначала он ехал по линии Багратионовых войск, еще не вступавших в дело и  стоявших неподвижно; потом он въехал в пространство, занимаемое кавалерией  Уварова и здесь заметил уже передвижения и признаки приготовлений к делу;  проехав кавалерию Уварова, он уже ясно услыхал звуки пушечной и орудийной стрельбы  впереди себя. Стрельба всё усиливалась.      

В свежем, утреннем воздухе раздавались уже, не как прежде в  неравные промежутки, по два, по три выстрела и потом один или два орудийных  выстрела, а по скатам гор, впереди Працена, слышались перекаты ружейной пальбы,  перебиваемой такими частыми выстрелами из орудий, что иногда несколько пушечных  выстрелов уже не отделялись друг от друга, а сливались в один общий гул.      

Видно было, как по скатам дымки ружей как будто бегали,  догоняя друг друга, и как дымы орудий клубились, расплывались и сливались одни  с другими. Видны были, по блеску штыков между дымом, двигавшиеся массы пехоты и  узкие полосы артиллерии с зелеными ящиками.      

Ростов на пригорке остановил на минуту лошадь, чтобы  рассмотреть то, что делалось; но как он ни напрягал внимание, он ничего не мог  ни понять, ни разобрать из того, что делалось: двигались там в дыму какие‑то  люди, двигались и спереди и сзади какие‑то холсты войск; но зачем? кто?  куда? нельзя было понять. Вид этот и звуки эти не только не возбуждали в нем  какого‑нибудь унылого или робкого чувства, но, напротив, придавали ему  энергии и решительности.      

«Ну, еще, еще наддай!» - обращался он мысленно к этим звукам  и опять пускался скакать по линии, всё дальше и дальше проникая в область  войск, уже вступивших в дело.      

«Уж как это там будет, не знаю, а всё будет хорошо!» думал  Ростов.      

Проехав какие‑то австрийские войска, Ростов заметил,  что следующая за тем часть линии (это была гвардия) уже вступила в дело.      

«Тем лучше! посмотрю вблизи», подумал он.      

Он поехал почти по передней линии. Несколько всадников  скакали по направлению к нему. Это были наши лейб‑уланы, которые  расстроенными рядами возвращались из атаки. Ростов миновал их, заметил невольно  одного из них в крови и поскакал дальше.      

«Мне до этого дела нет!» подумал он. Не успел он проехать  нескольких сот шагов после этого, как влево от него, наперерез ему, показалась  на всем протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых  блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него. Ростов пустил лошадь во  весь скок, для того чтоб уехать с дороги от этих кавалеристов, и он бы уехал от  них, ежели бы они шли всё тем же аллюром, но они всё прибавляли хода, так что  некоторые лошади уже скакали. Ростову всё слышнее и слышнее становился их топот  и бряцание их оружия и виднее становились их лошади, фигуры и даже лица. Это  были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию, подвигавшуюся  им навстречу.      

Кавалергарды скакали, но еще удерживая лошадей. Ростов уже  видел их лица и услышал команду: «марш, марш!» произнесенную офицером,  выпустившим во весь мах свою кровную лошадь. Ростов, опасаясь быть раздавленным  или завлеченным в атаку на французов, скакал вдоль фронта, что было мочи у его  лошади, и всё‑таки не успел миновать их.      

Крайний кавалергард, огромный ростом рябой мужчина, злобно  нахмурился, увидав перед собой Ростова, с которым он неминуемо должен был  столкнуться. Этот кавалергард непременно сбил бы с ног Ростова с его Бедуином  (Ростов сам себе казался таким маленьким и слабеньким в сравнении с этими  громадными людьми и лошадьми), ежели бы он не догадался взмахнуть нагайкой в  глаза кавалергардовой лошади. Вороная, тяжелая, пятивершковая лошадь  шарахнулась, приложив уши; но рябой кавалергард всадил ей с размаху в бока  огромные шпоры, и лошадь, взмахнув хвостом и вытянув шею, понеслась еще  быстрее. Едва кавалергарды миновали Ростова, как он услыхал их крик: «Ура!» и  оглянувшись увидал, что передние ряды их смешивались с чужими, вероятно  французскими, кавалеристами в красных эполетах. Дальше нельзя было ничего  видеть, потому что тотчас же после этого откуда‑то стали стрелять пушки,  и всё застлалось дымом.      

В ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму,  Ростов колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда ему нужно было.  Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы.  Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев‑людей,  из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей‑юношей, офицеров и  юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать  человек.      

«Что мне завидовать, мое не уйдет, и я сейчас, может быть,  увижу государя!» подумал Ростов и поскакал дальше.      

Поровнявшись с гвардейской пехотой, он заметил, что чрез нее  и около нее летали ядры, не столько потому, что он слышал звук ядер, сколько  потому, что на лицах солдат он увидал беспокойство и на лицах офицеров -  неестественную, воинственную торжественность.      

Проезжая позади одной из линий пехотных гвардейских полков,  он услыхал голос, назвавший его по имени.      

- Ростов!      

- Что? - откликнулся он, не узнавая Бориса.      

- Каково? в первую линию попали! Наш полк в атаку  ходил! - сказал Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у  молодых людей, в первый раз побывавших в огне.      

Ростов остановился.      

- Вот как! - сказал он. - Ну что?      

- Отбили! - оживленно сказал Борис, сделавшийся  болтливым. - Ты можешь себе представить?      

И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на  место и увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам,  пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна  была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.      

- Ты куда? - спросил Борис.      

- К его величеству с поручением.      

- Вот он! - сказал Борис, которому послышалось,  что Ростову нужно было его высочество, вместо его величества.      

И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от  них, в каске и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и  нахмуренными бровями, что‑то кричал австрийскому белому и бледному  офицеру.      

- Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему  или к государю, - сказал Ростов и тронул было лошадь.      

- Граф, граф! - кричал Берг, такой же оживленный,  как и Борис, подбегая с другой стороны, - граф, я в правую руку ранен  (говорил он, показывая кисть руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и  остался во фронте. Граф, держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов,  граф, все были рыцари.      

Берг еще что‑то говорил, но Ростов, не дослушав его,  уже поехал дальше.      

Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы  не попасть опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал  по линии резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая  стрельба и канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте,  где он никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную  стрельбу.      

«Что это может быть? - подумал Ростов. -  Неприятель в тылу наших войск? Не может быть, - подумал Ростов, и ужас  страха за себя и за исход всего сражения вдруг нашел на него. - Что бы это  ни было, однако, - подумал он, - теперь уже нечего объезжать. Я  должен искать главнокомандующего здесь, и ежели всё погибло, то и мое дело  погибнуть со всеми вместе».      

Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова,  подтверждалось всё более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами  разнородных войск пространство, находящееся за деревнею Працом.      

- Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто  стреляет? - спрашивал Ростов, ровняясь с русскими и австрийскими  солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.      

- А чорт их знает? Всех побил! Пропадай всё! -  отвечали ему по‑русски, по‑немецки и по‑чешски толпы бегущих  и непонимавших точно так же, как и он, того, что тут делалось.      

- Бей немцев! - кричал один.      

- А чорт их дери, - изменников.      

- Zum Henker dièse Ruesen: [К чорту этих  русских:] - что‑то ворчал немец.      

Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны  сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов,  стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.      

«Боже мой! что ж это такое? - думал Ростов. - И  здесь, где всякую минуту государь может увидать их: Но нет, это, верно, только  несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, - думал  он. - Только поскорее, поскорее проехать их!»      

Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову  Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе,  на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не  хотел верить этому.XVIII      

       

Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и  государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а  были разнородные толпы расстроенных войск.      

Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти  толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По  большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов,  русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это  гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских  батарей, поставленных на Праценских высотах.      

- Где государь? где Кутузов? - спрашивал Ростов у  всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.      

Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его  ответить себе.      

- Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! -  сказал Ростову солдат, смеясь чему‑то и вырываясь.      

Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов  остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его.  Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в  карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.      

- Не может быть, - сказал Ростов, - верно,  другой кто.      

- Сам я видел, - сказал денщик с самоуверенной  усмешкой. - Уж мне‑то пора знать государя: кажется, сколько раз в  Петербурге вот так‑то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню  вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и  царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер  не ездит.      

Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо  раненый офицер обратился к нему.      

- Да вам кого нужно? - спросил офицер. -  Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.      

- Не убит, ранен, - поправил другой офицер.      

- Да кто? Кутузов? - спросил Ростов.      

- Не Кутузов, а как бишь его, - ну, да всё одно,  живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё  начальство собралось, - сказал этот офицер, указывая на деревню  Гостиерадек, и прошел мимо.      

Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет.  Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов  ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке  башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить  государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?      

- Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо  убьют, - закричал ему солдат. - Тут убьют!      

- О! что говоришь! сказал другой. - Куда он  поедет? Тут ближе.      

Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где  ему говорили, что убьют.      

«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне  беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего  погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а  русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как  копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на  каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные,  иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь  рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он  боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он  знал, не выдержит вида этих несчастных.      

Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми  и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего  по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих  свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно  впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери.  «Что бы она почувствовала, - подумал он, - коль бы она видела меня  теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».      

В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем  порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали  французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели  и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог  сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о  ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный  распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал  назад с поля сражения бледный и испуганный обер‑гофмаршал граф Толстой,  выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал  Ростову, что за деревней, налево, он видел кого‑то из высшего начальства,  и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого‑нибудь, но для того  только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и  миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов  увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе,  показался почему‑то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на  прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к  канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через  канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто  повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к  всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник,  которого фигура показалась знакома Ростову и почему‑то невольно приковала  к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому  жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.      

«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля»,  подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо  врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и  глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был  счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был  счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к  нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.      

Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать  того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или  возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит  наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего  на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи  соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.      

«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он  один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту  минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на  него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных  речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила  ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других  условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и  преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь  благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему  подтвержденную на деле любовь свою.      

«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях  на правый фланг, когда уже теперь 4‑й час вечера, и сражение проиграно?  Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его  задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд,  дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь,  беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении  нерешительности государя.      

В то время как Ростов делал эти соображения и печально  отъезжал от государя, капитан фон‑Толь случайно наехал на то же место и,  увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог  перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым,  сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с  завистью и раскаянием видел, как фон‑Толь что‑то долго и с жаром  говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал  руку Толю.      

«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов  и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии  поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.      

Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его  собственная слабость была причиной его горя.      

Он мог бы: не только мог бы, но он должен был подъехать к  государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И  он не воспользовался им: «Что я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и  поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за  канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что  Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал  за ними.      

Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах.  За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе,  полушубке и с кривыми ногами.      

- Тит, а Тит! - сказал берейтор.      

- Чего? - рассеянно отвечал старик.      

- Тит! Ступай молотить.      

- Э, дурак, тьфу! - сердито плюнув, сказал старик.  Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.      

В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах.  Более ста орудий находилось уже во власти французов.      

Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны,  растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.      

Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились  около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.      

В 6‑м часу только у плотины Аугеста еще слышалась  жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске  Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.      

В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны,  отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться.  На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке  старичок‑мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава  рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по  которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных  пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с  белыми возами уезжали по той же плотине, - на этой узкой плотине теперь  между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные  страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая  друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же  убитыми.      

Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или  разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью  тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат  своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из  себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и,  сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под  пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого‑то сзади их, другое  ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась,  сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.      

Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две  минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы,  рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед,  покрывший пруд.      

- Сворачивай, - закричал он, подпрыгивая по льду,  который трещал под ним, - сворачивай! - кричал он на орудие. -  Держит!:      

Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не  только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На  него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка,  стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову.  Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что‑то  шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул  на генерала, не подумал поднять его.      

- Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! аль не  слышишь! Пошел! - вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались  бесчисленные голоса, сами не зная, что и зачем кричавшие.      

Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на  лед. Толпы солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из  передних солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и провалился  по пояс.      

Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою  лошадь, но сзади всё еще слышались крики: «Пошел на лед, что стал, пошел!  пошел!» И крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали  на лошадей и били их, чтобы они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с  берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок, бывших  на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.      

Ядра всё так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду  и чаще всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.XIX      

       

На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с  древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам  не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.      

К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал,  как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и  страдающим от жгучей и разрывающей что‑то боли в голове.      

«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал  нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, -  подумал он. - Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»      

Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося  топота лошадей и звуки голосов, говоривших по‑французски. Он раскрыл  глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися  плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не  поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов,  подъехали к нему и остановились.      

Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя  адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об  усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых,  оставшихся на поле сражения.      

- De beaux hommes! [Красавцы!] - сказал Наполеон, глядя  на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым  затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.      

- Les munitions des pièces de  position sont épuisées, sire! [Батарейных зарядов больше  нет, ваше величество!] - сказал в это время адъютант, приехавший с батарей,  стрелявших по Аугесту.      

- Faites avancer celles de la réserve, [Велите  привезти из резервов,] - сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился  над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени  (знамя уже, как трофей, было взято французами).      

- Voilà une belle mort, [Вот прекрасная смерть,]  - сказал Наполеон, глядя на Болконского.      

Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что  говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова.  Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не  интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову;  он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и  вечное небо. Он знал, что это был Наполеон - его герой, но в эту минуту  Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем,  что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с  бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни  стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что  остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и  возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он  так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и  произвести какой‑нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого  его разжалобивший, слабый, болезненный стон.      

- А! он жив, - сказал Наполеон. - Поднять  этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!      

Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану,  который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.      

Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от  страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время  движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в  конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными  офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя  несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.      

Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, - были  слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:      

- Надо здесь остановиться: император сейчас проедет;  ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.      

- Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия,  что ему, вероятно, это наскучило, - сказал другой офицер.      

- Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии  императора Александра, - сказал первый, указывая на раненого русского  офицера в белом кавалергардском мундире.      

Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в  петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19‑летний мальчик, тоже  раненый кавалергардский офицер.      

Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.      

- Кто старший? - сказал он, увидав пленных.      

Назвали полковника, князя Репнина.      

- Вы командир кавалергардского полка императора  Александра? - спросил Наполеон.      

- Я командовал эскадроном, - отвечал Репнин.      

- Ваш полк честно исполнил долг свой, - сказал  Наполеон.      

- Похвала великого полководца есть лучшая награда  cолдату, - сказал Репнин.      

- С удовольствием отдаю ее вам, - сказал  Наполеон. - Кто этот молодой человек подле вас?      

Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.      

Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:      

- II est venu bien jeune se frotter  à nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]      

- Молодость не мешает быть храбрым, - проговорил  обрывающимся голосом Сухтелен.      

- Прекрасный ответ, - сказал Наполеон. -  Молодой человек, вы далеко пойдете!      

Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный  также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон,  видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то  самое наименование молодого человека - jeune homme, под которым Болконский в  первый раз отразился в его памяти.      

- Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой  человек? - обратился он к нему, - как вы себя чувствуете, mon brave?      

Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей  мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо  устремив свои глаза на Наполеона, молчал: Ему так ничтожны казались в эту  минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой  его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким,  справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, - что он не мог  отвечать ему.      

Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с  тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление  сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза  Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни,  которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл  которой никто не мог понять и объяснить из живущих.      

Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая,  обратился к одному из начальников:      

- Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак;  пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, - и  он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.      

На лице его было сиянье самодовольства и счастия.      

Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся  им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с  которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.      

Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на  груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.      

«Хорошо бы это было, - подумал князь Андрей, взглянув  на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него  сестра, - хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно  кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни  и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели  бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!: Но кому я скажу это! Или сила -  неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но  которой не могу выразить словами, - великое всё или ничего, - говорил  он сам себе, - или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке,  княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что  мне понятно, и величия чего‑то непонятного, но важнейшего!»      

Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал  невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те  мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал  в ночь накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем  этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.      

Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах  представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся  маленький Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия  других взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение.  К утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения,  которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона, должны  были разрешиться смертью, чем выздоровлением.      

- C'est un sujet nerveux et  bilieux, - сказал Ларрей, - il n'en  rechappera pas. [Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.]      

Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан  на попечение жителей.Том 2      

       

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ      

       

       I      

       

В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов  ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и  остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов  выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не  просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере  приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.      

«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи,  фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на  заставе и въехали в Москву.      

- Денисов, приехали! Спит! - говорил он, всем  телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение  саней. Денисов не откликался.      

- Вот он угол‑перекресток, где Захар извозчик  стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали.  Скоро ли? Ну!      

- К какому дому‑то? - спросил ямщик.      

- Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это  наш дом, - говорил Ростов, - ведь это наш дом! Денисов! Денисов!  Сейчас приедем.      

Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.      

- Дмитрий, - обратился Ростов к лакею на  облучке. - Ведь это у нас огонь?      

- Так точно‑с и у папеньки в кабинете светится.      

- Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не  забудь, тотчас достань мне новую венгерку, - прибавил Ростов, ощупывая  новые усы. - Ну же пошел, - кричал он ямщику. - Да проснись же,  Вася, - обращался он к Денисову, который опять опустил голову. - Да  ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! - закричал Ростов, когда уже  сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются.  Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый  карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из  саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему  дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой!  все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на  минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся  ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась  графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.      

Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот,  который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок  лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его  вдруг преобразилось в восторженно‑испуганное.      

- Батюшки, светы! Граф молодой! - вскрикнул он,  узнав молодого барина. - Что ж это? Голубчик мой! - И Прокофий,  трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы  объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого  барина.      

- Здоровы? - спросил Ростов, выдергивая у него  свою руку.      

- Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали!  Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!      

- Всё совсем благополучно?      

- Слава Богу, слава Богу!      

Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать  предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу.  Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто‑то уж  видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что‑то  стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать  его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери;  еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и  кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и  то же время. Только матери не было в числе их - это он помнил.      

- А я то, не знал: Николушка: друг мой!      

- Вот он: наш то: Друг мой, Коля: Переменился! Нет  свечей! Чаю!      

- Да меня‑то поцелуй!      

- Душенька: а меня‑то.      

Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф,  обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.      

Петя повис на его ногах. - А меня‑то! -  кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его  лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на  одном месте и пронзительно визжала.      

Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие  глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.      

Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся  сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне  минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого,  восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и  задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого‑то.  Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие  быстрые, что это не могли быть шаги его матери.      

Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него  платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на  его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным  снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут  же и, глядя на них, тер себе глаза.      

- Василий Денисов, друг вашего сына, - сказал он,  рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.      

- Милости прошу. Знаю, знаю, - сказал граф, целуя  и обнимая Денисова. - Николушка писал: Наташа, Вера, вот он Денисов.      

Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую  фигуру Денисова и окружили его.      

- Голубчик, Денисов! - визгнула Наташа, не  помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все  смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку  Наташи, поцеловал ее.      

Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы  все собрались в диванную около Николушки.      

Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую  минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили  каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно‑влюбленных  глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему,  и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.      

Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали;  но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему  казалось мало, и он всё ждал чего‑то еще, и еще, и еще.      

На другое утро приезжие спали с дороги до 10‑го часа.      

В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки,  раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только  что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и  вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.      

- Гей, Г'ишка, т'убку! - крикнул хриплый голос  Васьки Денисова. - Ростов, вставай!      

Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову  с жаркой подушки.      

- А что поздно? - Поздно, 10‑й час, -  отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных  платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло  что‑то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с  Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.      

- Николенька, вставай! - опять послышался голос  Наташи у двери.      

- Сейчас!      

В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли,  и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного  старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил  дверь.      

- Это твоя сабля? - кричал он. Девочки отскочили.  Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь  за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью  послышался смех.      

- Николенька, выходи в халате, - проговорил голос  Наташи.      

- Это твоя сабля? - спросил Петя, - или это  ваша? - с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному  Денисову.      

Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела  один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела  раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких,  голубых платьях - свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата  под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали  спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли  интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он  говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они  говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей  радости, выражавшейся смехом.      

- Ах, как хорошо, отлично! - приговаривала она ко  всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз  через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка,  которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.      

- Нет, послушай, - сказала она, - ты теперь  совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. - Она тронула его  усы. - Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?      

- Отчего Соня убежала? - спрашивал Ростов.      

- Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с  Соней? Ты или вы?      

- Как случится, - сказал Ростов.      

- Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.      

- Да что же?      

- Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг,  такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. - Она засучила свой  кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом,  гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями)  красную метину.      

- Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто  линейку разожгла на огне, да и прижала.      

Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с  подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно‑оживленные глаза Наташи,  Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для  кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из  лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви,  показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.      

- Так что же? только? - спросил он.      

- Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости -  линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого  не понимаю, я забуду сейчас.      

- Ну так что же?      

- Да, так она любит меня и тебя. - Наташа вдруг  покраснела, - ну ты помнишь, перед отъездом: Так она говорит, что ты это  всё забудь: Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен.  Ведь правда, что это отлично, благородно! - Да, да? очень благородно?  да? - спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что  то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.      

Ростов задумался.      

- Я ни в чем не беру назад своего слова, - сказал  он. - И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться  от своего счастия?      

- Нет, нет, - закричала Наташа. - Мы про это  уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что,  понимаешь, ежели ты так говоришь - считаешь себя связанным словом, то выходит,  что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё‑таки насильно  на ней женишься, и выходит совсем не то.      

Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и  вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась  еще лучше. Она была прелестная 16‑тилетняя девочка, очевидно страстно его  любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее  теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей  и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться  свободным».      

- Ну и прекрасно, - сказал он, - после  поговорим. Ах как я тебе рад! - прибавил он.      

- Ну, а что же ты, Борису не изменила? - спросил  брат.      

- Вот глупости! - смеясь крикнула Наташа. -  Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.      

- Вот как! Так ты что же?      

- Я? - переспросила Наташа, и счастливая улыбка  осветила ее лицо. - Ты видел Duport'a?      

- Нет.      

- Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не  поймешь. Я вот что такое. - Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как  танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила  ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.      

- Ведь стою? ведь вот, - говорила она; но не  удержалась на цыпочках. - Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду  замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.      

Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей  комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним  вместе. - Нет, ведь хорошо? - всё говорила она.      

- Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?      

Наташа вспыхнула. - Я не хочу ни за кого замуж итти. Я  ему то же самое скажу, когда увижу.      

- Вот как! - сказал Ростов.      

- Ну, да, это всё пустяки, - продолжала болтать  Наташа. - А что Денисов хороший? - спросила она.      

- Хороший.      

- Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?      

- Отчего страшный? - спросил Nicolas. - Нет.  Васька славный.      

- Ты его Васькой зовешь - странно. А, что он очень  хорош?      

- Очень хорош.      

- Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.      

И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как  делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15‑летние  девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как  обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но  нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и  мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет  себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы - Соня . Но глаза их,  встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим  взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему  о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее  за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не  перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.      

- Как однако странно, - сказала Вера, выбрав общую  минуту молчания, - что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как  чужие. - Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и  от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай  и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей  лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению  Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же  щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами,  каким Ростов никак не ожидал его видеть.II      

       

Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят  домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными - как милый,  приятный и почтительный молодой человек; знакомыми - как красивый гусарский  поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.      

Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год  у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и  потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы,  особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с  самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень  весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого  промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что  он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен,  занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это  вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь.  Теперь он - гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием,  готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми,  почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он  дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом  Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним  полковником, с которым познакомил его Денисов.      

Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как  он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви  к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что‑то еще  есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей  души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору  Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование  ангела во плоти.      

В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в  армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша,  мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости,  когда кажется так много дела, что некогда  этим заниматься, и молодой  человек боится связываться - дорожит своей свободой, которая ему нужна на  многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он  говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где‑то, мне еще  неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда.  Кроме того, ему казалось что‑то унизительное для своего мужества в  женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал  это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда   - это было другое дело: это было прилично молодцу‑гусару.      

В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен  устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.      

Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному  эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже,  свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со  дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба  устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую  руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел  приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом  клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни  при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил  несколько тысяч.      

- Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи,  знаешь! - Холодных стало быть три?: - спрашивал повар. Граф  задумался. - Нельзя меньше, три: майонез раз, - сказал он, загибая  палец:      

- Так прикажете стерлядей больших взять? - спросил  эконом. - Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я  было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! - Он  схватился за голову. - Да кто же мне цветы привезет?      

- Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в  подмосковную, - обратился он к вошедшему на его зов управляющему, -  скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке‑садовнику.  Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне  двести горшков тут к пятнице были.      

Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к  графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и  опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье  шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и  выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.      

- Ах, братец мой! Голова кругом идет, - сказал  старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. - Хоть вот ты бы помог! Надо  ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия‑военные  это любят.      

- Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда  готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, -  сказал сын, улыбаясь.      

Старый граф притворился рассерженным. - Да, ты толкуй,  ты попробуй!      

И граф обратился к повару, который с умным и почтенным  лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.      

- Какова молодежь‑то, а, Феоктист? - сказал  он, - смеется над нашим братом‑стариками.      

- Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать  хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.      

- Так, так, - закричал граф, и весело схватив сына  за обе руки, закричал: - Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани  парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали  просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь.  Самого‑то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты  на Разгуляй - Ипатка‑кучер знает - найди ты там Ильюшку‑цыгана, вот  что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его  сюда, ко мне.      

- И с цыганками его сюда привести? - спросил  Николай смеясь. - Ну, ну!:      

В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и  вместе христиански‑кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в  комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала  графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой  костюм.      

- Ничего, граф, голубчик, - сказала она, кротко  закрывая глаза. - А к Безухому я съезжу, - сказала она. - Пьер  приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было  видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.      

Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его  поручений, и велел ей заложить маленькую карету.      

- Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу.  Что он с женой? - спросил он.      

Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась  глубокая скорбь:      

- Ах, мой друг, он очень несчастлив, - сказала  она. - Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так  радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов!  Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет  зависеть.      

- Да что ж такое? - спросили оба Ростова, старший  и младший.      

Анна Михайловна глубоко вздохнула: - Долохов, Марьи Ивановны  сын, - сказала она таинственным шопотом, - говорят, совсем  компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот:  Она сюда приехала, и этот сорви‑голова за ней, - сказала Анна  Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и  полуулыбкою выказывая сочувствие сорви‑голове, как она назвала  Долохова. - Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.      

- Ну, всё‑таки скажите ему, чтоб он приезжал в  клуб, - всё рассеется. Пир горой будет.      

На другой день, 3‑го марта, во 2‑м часу по  полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к  обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое  время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в  недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о  поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному  событию в каких‑нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где  собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре  месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про  последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие  направление разговорам, как‑то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий,  Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по  домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к  которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без  определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали,  что что‑то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому  лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из  совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё  заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному,  неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно,  и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена  австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и  француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и  неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские  войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты,  офицеры, генералы - были герои. Но героем из героев был князь Багратион,  прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он  один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего  неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то,  что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная  честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному  воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии  ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение  Кутузову.      

- Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer,  [надо бы изобрести его.] - сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про  Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною  вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова:  «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних  побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо  возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически  рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских  солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были  новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими  солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5‑ть  французов, тот один заряжал 5‑ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не  знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про  Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано  умер, оставив беременную жену и чудака‑отца.III      

       

3‑го марта во всех комнатах Английского клуба стоял  стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и  вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое‑кто  в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные  лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение  гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство  присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами,  толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены  сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных  кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей -  преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов,  который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной,  было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое  как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но  помните, что всё‑таки за нами будущность.      

Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по  приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с  грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера  людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и  рассеянной презрительностью обращался с ними.      

По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и  связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от  одного кружка к другому.      

Старики из самых значительных составляли центр кружков, к  которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных  людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина.  Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и  должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.      

Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан  из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.      

В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского  военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость  австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что  Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству - кричать по петушиному - не мог  выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем  чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про  Кутузова.      

Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в  своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно‑одинаково  здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка  отыскивая глазами своего стройного молодца‑сына, радостно останавливал на  нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с  которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф  подошел к ним и пожал руку Долохову.      

- Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком:  вместе там, вместе геройствовали: A! Василий Игнатьич: здорово старый, -  обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия,  как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил:  пожаловали!      

Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в  разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и  остановились в большой гостиной у дверей залы.      

В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги,  которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом  картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне  Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными  орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас,  перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию.  На лице его было что‑то наивно‑праздничное, дававшее, в соединении  с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько‑комическое  выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе,  остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их.  Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка  в дверях, и наконец Багратион всё‑таки прошел вперед. Он шел, не зная  куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и  легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским  полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему  несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его  ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной  не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга  и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть  Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: - пусти,  mon cher, пусти, пусти, - протолкал толпу, провел гостей в гостиную и  посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь  прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной  и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо,  которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в  честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы  отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился.  Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и  сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто‑то  услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был  держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи.  «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу,  стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и  стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.      

       

«Славь Александра век      

И охраняй нам Тита на престоле,      

Будь купно страшный вождь и добрый человек,      

Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.      

Да счастливый Наполеон,      

Познав чрез опыты, каков Багратион,      

Не смеет утруждать Алкидов русских боле:»      

       

Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий  провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой  польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич,  сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед  Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять  Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров -  Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя,  посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности,  кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода  разливается туда глубже, где местность ниже.      

Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего  сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и  все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо  оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.      

Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели  вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким.  Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал  князя, олицетворяя в себе московское радушие.      

Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный,  были великолепны, но совершенно спокоен он всё‑таки не мог быть до конца  обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения  ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде,  вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от  радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать  шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья  Андреич переглянулся с другими старшинами. - «Много тостов будет, пора  начинать!» - шепнул он и взяв бокал в руки - встал. Все замолкли и ожидали, что  он скажет.      

- Здоровье государя императора! - крикнул он, и в  ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же  минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали  ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на  Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех  300 голосов. Он чуть не плакал. - Здоровье государя императора, -  кричал он, - ура! - Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол.  Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда  замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и  улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять,  взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за  здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и  опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300  гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла  Ивановича Кутузова.      

       

«Тщетны россам все препоны,      

Храбрость есть побед залог,      

Есть у нас Багратионы,      

Будут все враги у ног» и т.д.      

       

Только что кончили певчие, как последовали новые и новые  тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще  больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова,  Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за  здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей  клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При  этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.IV      

       

Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и  жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели,  что в нем произошла в нынешний день какая‑то большая перемена. Он молчал  всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с  видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло  и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него,  и думал о чем‑то одном, тяжелом и неразрешенном.      

Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны  в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им  анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая  свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что  связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно  не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на  Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с  прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что‑то  ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался.  Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер  видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по  крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер  вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании,  вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями  дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал  ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое  неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически  хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на  минуту не разлучался с ними.      

«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была  бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной,  именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я  понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы  это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не  могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда  на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального  с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на  дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было  на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему  ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему  должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я  боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что‑то  страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели  теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с  своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный  бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом  обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов  недоброжелательно смотрел на Пьера, во‑первых, потому, что Пьер в его гусарских  глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во‑вторых, потому,  что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова  и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер  задумавшись не встал и не взял бокала.      

- Что ж вы? - закричал ему Ростов, восторженно‑озлобленными  глазами глядя на него. - Разве вы не слышите; здоровье государя  императора! - Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и,  дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.      

- А я вас и не узнал, - сказал он. - Но  Ростову было не до этого, он кричал ура!      

- Что ж ты не возобновишь знакомство, - сказал  Долохов Ростову.      

- Бог с ним, дурак, - сказал Ростов.      

- Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, - сказал  Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он  покраснел и отвернулся.      

- Ну, теперь за здоровье красивых женщин, - сказал  Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом  обратился к Пьеру.      

- За здоровье красивых женщин, Петруша, и их  любовников, - сказал он.      

Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на  Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок  Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся,  выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки  его опустились: что‑то страшное и безобразное, мутившее его во всё время  обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: - Не  смейте брать! - крикнул он.      

Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и  сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.      

- Полноте, полно, что вы? - шептали испуганные  голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той  же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». - Не дам, -  проговорил он отчетливо.      

Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. - Вы:  вы: негодяй!.. я вас вызываю, - проговорил он, и двинув стул, встал  из‑за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти  слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти  последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он  ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы  Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и  после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли.  Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели  в клубе, слушая цыган и песенников.      

- Так до завтра, в Сокольниках, - сказал Долохов,  прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.      

- И ты спокоен? - спросил Ростов:      

Долохов остановился. - Вот видишь ли, я тебе в двух  словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да  нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты -  дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно  поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник:  медведя‑то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел,  как бы только не ушел! Ну так‑то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой  милый!]      

На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в  Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид  человека, занятого какими‑то соображениями, вовсе не касающимися до  предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь.  Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца.  Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой  после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность  Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека.  «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное  я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью  его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать,  зарыться куда‑нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты,  когда ему приходили такие мысли. он с особенно‑спокойным и рассеянным  видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово  ли?»      

Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая  барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий  подошел к Пьеру.      

- Я бы не исполнил своей обязанности, граф, -  сказал он робким голосом, - и не оправдал бы того доверия и чести, которые  вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту,  очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет  достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь: Вы были  неправы, не совсем правы, вы погорячились:      

- Ах да, ужасно глупо: - сказал Пьер.      

- Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я  уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, - сказал  Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не  веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). - Вы знаете, граф,  гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого.  Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить:      

- Нет, об чем же говорить! - сказал Пьер, -  всё равно: Так готово? - прибавил он. - Вы мне скажите только, как  куда ходить, и стрелять куда? - сказал он, неестественно‑кротко  улыбаясь. - Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска,  так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел  сознаваться. - Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, - говорил он.      

- Никаких извинений, ничего решительно, - говорил  Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и  тоже подошел к назначенному месту.      

Место для поединка было выбрано шагах в 80‑ти от  дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой  истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в  40‑ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги,  проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где  они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10‑ти  шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было  видно. Минуты три всё было уже готово, и всё‑таки медлили начинать, все  молчали.V      

       

- Ну, начинать! - сказал Долохов.      

- Что же, - сказал Пьер, всё так же  улыбаясь. - Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так  легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже  независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел  вперед до барьера и провозгласил:      

- Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не  угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.      

- Г:'аз! Два! Т'и!: - сердито прокричал Денисов и отошел  в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане  узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда  кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими  светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и  всегда, имел на себе подобие улыбки.      

- Так когда хочу - могу стрелять! - сказал Пьер,  при слове три  быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной  дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую  руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку  он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую  руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки  в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув  пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер  вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и  остановился. Дым, особенно‑густой от тумана, помешал ему видеть в первое  мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны  были торопливые шаги Долохова, и из‑за дыма показалась его фигура. Одной  рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было  бледно. Ростов подбежал и что‑то сказал ему.      

- Не:е:т, - проговорил сквозь зубы Долохов, -  нет, не кончено, - и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до  самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о  сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.      

- Пожалу: - начал Долохов, но не мог сразу выговорить:  - пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к  Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов  крикнул: - к барьеру! - и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей  сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно  укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая  прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали,  но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он  поднял пистолет и стал целиться.      

- Боком, закройтесь пистолетом, - проговорил  Несвицкий.      

- 3ак'ойтесь! - не выдержав, крикнул даже Денисов  своему противнику.      

Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно  расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и  грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то  же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.      

- Мимо! - крикнул Долохов и бессильно лег на снег  лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая  целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:      

- Глупо: глупо! Смерть: ложь: - твердил он морщась.  Несвицкий остановил его и повез домой.      

Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.      

Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни  слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг  очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя  Ростова. Ростова поразило совершенно‑изменившееся и неожиданно  восторженно‑нежное выражение лица Долохова.      

- Ну, что? как ты чувствуешь себя? - спросил  Ростов.      

- Скверно! но не в том дело. Друг мой, - сказал  Долохов прерывающимся голосом, - где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но  я убил ее, убил: Она не перенесет этого. Она не перенесет:      

- Кто? - спросил Ростов.      

- Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, -  и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он  объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она  не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.      

Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому  удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр‑Долохов жил в  Москве с старушкой‑матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и  брат.VI      

       

Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на  глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В  следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а  остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф  Безухий.      

Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть  всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей,  воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не  мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по  комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми  плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось  красивое, наглое и твердо‑насмешливое лицо Долохова, каким оно было на  обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было,  когда он повернулся и упал на снег.      

«Что ж было? - спрашивал он сам себя. - Я убил любовника  , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до  этого? - Оттого, что ты женился на ней, - отвечал внутренний голос.      

«Но в чем же я виноват? - спрашивал он. - В том,  что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, - и ему живо  представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти  невыходившие из него слова: "Je vous aime". [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и  тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не  имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при  этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него  воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12‑м  часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал  главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера,  на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное  сочувствие счастию своего принципала.      

«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой  красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она  принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я  гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее  характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого  всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и  желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина:  сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!      

«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в  голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя,  возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа,  чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил  у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась  презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня   детей у нее не будет».      

Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность  выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем  аристократическом кругу. «Я не какая‑нибудь дура: поди сам попробуй:  allez vous promener>, [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в  глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил  ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она  развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.      

И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно  улыбается, и умирает, может быть, притворным каким‑то молодечеством  отвечая на мое раскаянье!»      

Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою  внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего  горя. Он переработывал один в себе свое горе.      

«Она во всем, во всем она одна виновата, - говорил он  сам себе; - но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей  сказал этот: "Je vous aime", [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем  ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести: Что? Позор имени,  несчастие жизни? Э, всё вздор, - подумал он, - и позор имени, и  честь, всё условно, всё независимо от меня.      

«Людовика XVI казнили за то, что они  говорили, что  он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей  точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической  смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он  был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог  я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну  секунду в сравнении с вечностью? - Но в ту минуту, как он считал себя  успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те  минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он  чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и  ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: "Je vous  aime?" все повторял он сам себе. И повторив 10‑й раз этот вопрос, ему  пришло в голову Мольерово: mais que diable allait‑il faire dans cette  galère? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся  сам над собою.      

Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать  в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог  представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он  уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда  разлучиться с нею.      

Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер  лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.      

Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять,  где он находится.      

- Графиня приказала спросить, дома ли ваше  сиятельство? - спросил камердинер.      

Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает,  как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах  (две огромные косы en diadème [в виде диадемы] огибали два раза ее  прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на  мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим  всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о  дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и  вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками,  прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал  продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять  робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него,  ожидая пока выйдет камердинер.      

- Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, -  сказала она строго.      

- Я? что я? - сказал Пьер.      

- Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за  дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. - Пьер тяжело  повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.      

- Коли вы не отвечаете, то я вам скажу: - продолжала  Элен. - Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали: - Элен  засмеялась, - что Долохов мой любовник, - сказала она по‑французски,  с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое  другое слово, - и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали  этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous êtes un sot, [что вы дурак,] так  это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей  Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя,  вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, - Элен всё  более и более возвышала голос и одушевлялась, - который лучше вас во всех  отношениях:      

- Гм: гм: - мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не  шевелясь ни одним членом.      

- И почему вы могли поверить, что он мой любовник?: Почему?  Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы  предпочитала ваше.      

- Не говорите со мной: умоляю, - хрипло прошептал  Пьер.      

- Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело  скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе  любовников (des аmants), а я этого не сделала, - сказала она. Пьер хотел  что‑то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она  не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло,  и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что‑то сделать, чтобы  прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.      

- Нам лучше расстаться, - проговорил он  прерывисто.      

- Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне  состояние, - сказала Элен: Расстаться, вот чем испугали!      

Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.      

- Я тебя убью! - закричал он, и схватив со стола  мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на  нее.      

Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от  него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть  бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен,  закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот  крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы      

Элен не выбежала из комнаты.      

       

       

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление  всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и  один уехал в Петербург.VII      

       

Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об  Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через  посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе  пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё‑таки  надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал  выздоравливающий или умирающий где‑нибудь один, среди чужих, и не в силах  дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об  Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и  неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были  отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял  из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после  газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова,  который извещал князя об участи, постигшей его сына.      

«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках,  впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему  сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно - жив ли он, или нет. Себя  и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных  на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы  поименован был».      

Получив это известие поздно вечером, когда он был один в.  своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою  утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и,  хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.      

Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял  за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.      

- А! Княжна Марья! - вдруг сказал он неестественно  и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила  этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)      

Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что‑то  вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не  грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу,  увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в  жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое,  смерть того, кого любишь.      

- Mon père! André? [Отец! Андрей?] -  Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и  самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.      

- Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых  нет. Кутузов пишет, - крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать  княжну этим криком, - убит!      

Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже  бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что‑то  просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость,  независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной  печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла  его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.      

- Mon père, - сказала она. - Не  отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.      

- Мерзавцы, подлецы! - закричал старик, отстраняя  от нее лицо. - Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи  Лизе. - Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она  видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим  нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и  насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии?  Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала  она.      

- Mon père, [Отец,] скажите мне, как это  было? - спросила она сквозь слезы.      

- Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать  русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я  приду.      

Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня  сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо‑спокойного  взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью.  Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь - в себя -  во что‑то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.      

- Marie, - сказала она, отстраняясь от пялец и  переваливаясь назад, - дай сюда твою руку. - Она взяла руку княжны и  наложила ее себе на живот.      

Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и  детски‑счастливо осталась поднятой.      

Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в  складках платья невестки.      

- Вот, вот - слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари,  я очень буду любить его, - сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами  глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.      

- Что с тобой, Маша?      

- Ничего: так мне грустно стало: грустно об  Андрее, - сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в  продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз  начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня,  встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но  беспокойно оглядывалась, отыскивая чего‑то. Перед обедом в ее комнату  вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно‑неспокойным,  злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом  задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое  бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.      

- Получили от Андрея что‑нибудь? - сказала  она.      

- Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но  mon реrе беспокоится, и мне страшно.      

- Так ничего?      

- Ничего, - сказала княжна Марья, лучистыми  глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца  скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое  должно было быть на‑днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по‑своему,  носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что  князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию  розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был  поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не  изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил,  меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась.  Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его  возвращении.VIII      

       

- Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] - сказала маленькая  княгиня утром 19‑го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась  по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже  походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и  теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не  знавшей его причины, - была такая, что она еще более напоминала об общей  печали.      

- Ma bonne amie, je crains que le  fruschtique (comme dit Фока - повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь,  чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]      

- А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень  бледна, - испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами  подбегая к невестке.      

- Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей  Богдановной? - сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна  была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)      

- И в самом деле, - подхватила княжна  Марья, - может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой  ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.      

- Ах, нет, нет! - И кроме бледности, на лице  маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.      

- Non, c'est l'estomac: dites que c'est l'estomac,  dites, Marie, dites:, [Нет это желудок: скажи, Маша, что это желудок:] - и  княгиня заплакала детски‑страдальчески, капризно и даже несколько  притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей  Богдановной.      

- Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! -  слышала она сзади себя.      

Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с  значительно‑спокойным лицом, уже шла акушерка.      

- Марья Богдановна! Кажется началось, - сказала  княжна Марья, испуганно‑раскрытыми глазами глядя на бабушку.      

- Ну и слава Богу, княжна, - не прибавляя шага,  сказала Марья Богдановна. - Вам девицам про это знать не следует.      

- Но как же из Москвы доктор еще не приехал? - сказала  княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за  акушером, и его ждали каждую минуту.)      

- Ничего, княжна, не беспокойтесь, - сказала Марья  Богдановна, - и без доктора всё хорошо будет.      

Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут  что‑то тяжелое. Она выглянула - официанты несли для чего‑то в  спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей  было что‑то торжественное и тихое.      

Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к  звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к  тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда  и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела  спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло,  то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и  удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг  дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком  ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не  входившая к ней в комнату.      

- С тобой, Машенька, пришла посидеть, - сказала  няня, - да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла,  мой ангел, - сказала она вздохнув.      

- Ах как я рада, няня.      

- Бог милостив, голубка. - Няня зажгла перед  киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу  и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно,  а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и  владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей  комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем  меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об  этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших  манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая‑то общая забота,  смягченность сердца и сознание чего‑то великого, непостижимого,  совершающегося в эту минуту.      

В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все  люди сидели и молчали, на готове чего‑то. На дворне жгли лучины и свечи и  не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к  Марье Богдановне спросить: что? - Только скажи: князь приказал спросить  что? и приди скажи, что она скажет.      

- Доложи князю, что роды начались, - сказала Марья  Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.      

- Хорошо, - сказал князь, затворяя за собою дверь,  и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон  вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь  лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал  головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив  свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире  продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и  смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не  спал.      

       

       

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто  хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны.  Навстречу немца‑доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за  которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были  высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.      

Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча,  устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо  няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи  под подбородком.      

Няня‑Савишна, с чулком в руках, тихим голосом  рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о  том, как покойница‑княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской  бабой‑молдаванкой, вместо бабушки.      

- Бог помилует, никогда дохтура не нужны, -  говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по  воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и,  отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом,  снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к  окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами  ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.      

- Княжна, матушка, едут по прешпекту кто‑то! -  сказала она, держа раму и не затворяя ее. - С фонарями, должно, дохтур:      

- Ах Боже мой! Слава Богу! - сказала княжна Марья, -  надо пойти встретить его: он не знает по‑русски.      

Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим.  Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой‑то экипаж и  фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная  свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в  руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по  лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой‑то  знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что‑то.      

- Слава Богу! - сказал голос. - А батюшка?      

- Почивать легли, - отвечал голос дворецкого  Демьяна, бывшего уже внизу.      

Потом еще что‑то сказал голос, что‑то ответил  Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному  повороту лестницы. «Это Андрей! - подумала княжна Марья. Нет, это не может  быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как  она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо  и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он,  но бледный и худой, и с измененным, странно‑смягченным, но тревожным  выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.      

- Вы не получили моего письма? - спросил он, и не  дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла  говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с  ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять  обнял сестру. - Какая судьба! - проговорил он, - Маша милая - и,  скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.IX      

       

Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике.  (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее  воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой  черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в  комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала.  Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на  нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я  страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала  значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб  поцеловал ее.      

- Душенька моя, - сказал он: слово, которое  никогда не говорил ей. - Бог милостив. - Она вопросительно, детски‑укоризненно  посмотрела на него.      

- Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты  тоже! - сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла  того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и  облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю  Андрею выйти из комнаты.      

Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив  княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту  разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.      

- Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] - сказала княжна  Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь.  Какая‑то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась,  увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут.  Жалкие, беспомощно‑животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей  встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто‑то.      

- Нельзя, нельзя! - проговорил оттуда испуганный  голос. - Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько  секунд. Вдруг страшный крик - не ее крик, она не могла так кричать, -  раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк,  послышался крик ребенка.      

«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь  Андрей. Ребенок? Какой?: Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он  вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он,  облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут  дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука,  бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к  нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо.  Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату  жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут  тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность  щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными  волосиками.      

«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со  мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты  хрюкнуло и пискнуло что‑то маленькое, красное в белых трясущихся руках  Марьи Богдановны.      

       

       

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел  в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только  она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками,  обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.      

       

       

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею,  князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с  закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь  Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что‑то, что он виноват в  вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже  вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему  ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито  отвернулся, увидав это лицо.      

       

       

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая  Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным  перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.      

Крестный отец‑дед, боясь уронить, вздрагивая, носил  младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне  Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой  комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему  вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему,  что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.X      

       

Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято  стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как  он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал‑губернатору.  Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при  своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно  сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери,  страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за  его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.      

- Да, граф, он слишком благороден и чист душою, -  говаривала она, - для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели  никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно  это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь  никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с  квартальным там что‑то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову  ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим,  возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и  сынов отечества не много там было. Что ж теперь - эта дуэль! Есть ли чувство,  честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять  так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время  не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать  почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что  Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость!  Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого‑то я вас душой люблю,  верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!      

Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил  Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. - Меня  считают злым человеком, я знаю, - говаривал он, - и пускай. Я никого  знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь  отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть  обожаемая, неоцененная мать, два‑три друга, ты в том числе, а на  остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или  вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, -  продолжал он, - мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но  женщин, кроме продажных тварей - графинь или кухарок, всё равно - я не встречал  еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в  женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!: - Он  сделал презрительный жест. - И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью,  то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо,  которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.      

- Нет, я очень понимаю, - отвечал Ростов,  находившийся под влиянием своего нового друга.      

       

       

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы  вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года,  проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых  для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей  много молодых людей. Вера была двадцати‑летняя, красивая девица; Соня  шестнадцати‑летняя девушка во всей прелести только что распустившегося  цветка; Наташа полу‑барышня, полу‑девочка, то детски смешная, то  девически обворожительная.      

В доме Ростовых завелась в это время какая‑то  особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень  молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на  эти молодые, восприимчивые, чему‑то (вероятно своему счастию)  улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот  непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды  лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то  музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья,  которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.      

В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из  первых - Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова  она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек,  что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и  неестествен.      

- Нечего мне понимать, - с упорным своевольством  кричала Наташа, - он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего  Денисова, он и кутила, и всё, а я всё‑таки его люблю, стало быть я  понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не  люблю. Денисова:      

- Ну Денисов другое дело, - отвечал Николай, давая  чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, - надо  понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое  сердце!      

- Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь  ли, что он влюбился в Соню?      

- Какие глупости:      

- Я уверена, вот увидишь. - Предсказание Наташи  сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и  вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был  решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать  этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.      

Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал  спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля,  где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел  на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого  взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.      

Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под  неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей  другого девочкой.      

Ростов замечал что‑то новое между Долоховым и Соней;  но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены  в кого‑то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде,  ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.      

С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном  еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут,  но и еще 9‑ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия,  и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства  Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что  Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца  отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников.  Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к  этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.XI      

       

На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в  последнее время редко случалось с ним. Это был официально‑прощальный  обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек  двадцать, в том числе Долохов и Денисов.      

Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера  влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни  праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только  это одно есть настоящее на свете - остальное всё вздор. И этим одним мы здесь  только и заняты», - говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив  две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть  и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он  заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того  он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов  общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного  Наташа. Николай понял, что что‑то должно было случиться до обеда между  Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и  осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего  дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального  учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.      

- Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста,  поезжай, - сказала ему Наташа, - он тебя особенно просил, и Василий  Дмитрич (это был Денисов) едет.      

- Куда я не поеду по приказанию г'афини! - сказал  Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, -  pas de châle [танец с шалью] готов танцовать.      

- Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, -  сказал Николай.      

- А ты?: - обратился он к Долохову. И только что  спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.      

- Да, может быть: - холодно и сердито отвечал Долохов,  взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном  обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.      

«Что‑нибудь есть», подумал Николай и еще более  утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал.  Он вызвал Наташу и спросил, что такое?