1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
   И красоту.      

       

Тело веснушками всюду покрыто,      

Но для поэта с душою разбитой,      

Полное всяких недугов, оно      

   Чары полно!      

       

Носишь ты, блеск презирая мишурный,      

Словно царица из сказки – котурны,      

Два деревянных своих башмака,      

   Стройно-легка.      

       

Если бы мог на тебе увидать я      

Вместо лохмотьев – придворного платья      

Складки, облекшие, словно струи,      

   Ножки твои;      

       

Если бы там, где чулочек дырявый      

Щеголей праздных сбирает оравы,      

Золотом ножку украсил и сжал      

   Тонкий кинжал;      

       

Если 6, узлам непослушны неровным,      

Вдруг обнажившись пред взором   греховным,      

Полные груди блеснули хоть раз      

   Парою глаз;      

       

Если б просить ты заставить умела      

Всех, кто к тебе прикасается смело,      

Прочь отгоняя бесстрашно вокруг      

   Шалость их рук:      

       

Много жемчужин, камней драгоценных,      

Много сонетов Бело[84] совершенных      

Стали б тебе предлагать без конца      

   Верных сердца;      

       

Штат рифмачей с кипой новых творений      

Стал бы тесниться у пышных ступеней,      

Дерзко ловил бы их страстный зрачок      

   Твой башмачок;      

       

Вкруг бы теснились пажи и сеньоры,      

Много Ронсаров[85] вперяли бы взоры,      

Жадно ища вдохновения, в твой      

   Пышный покой!      

       

Чары б роскошного ложа таили      

Больше горячих лобзаний, чем лилий,      

И не один Валуа[86] в твою власть      

   Мог бы попасть!      

       

Ныне ж ты нищенкой бродишь голодной,      

Хлам собирая давно уж негодный,      

На перекрестках, продрогшая вся,      

   Робко прося;      

       

На безделушки в четыре сантима      

Смотришь ты с завистью, шествуя мимо,      

Но не могу я тебе, о прости!      

   Их поднести!      

       

Что же? Пускай без иных украшений,      

Без ароматов иных и камений      

Тощая блещет твоя нагота,      

   О красота!      

       

       

       LXXXIX

   ЛЕБЕДЬ[87]      

 Виктору   Гюго      

       

       

       I      

Я о тебе одной мечтаю, Андромаха[88],      

Бродя задумчиво по новой Карусель[89],      

Где скудный ручеек, иссякший в груде праха,      

Вновь оживил мечту, бесплодную досель.      

       

О, лживый Симоис[90],   как зеркало живое      

Ты прежде отражал в себе печаль вдовы.      

Где старый мой Париж!.. Трудней забыть былое,      

Чем внешность города пересоздать! Увы!..      

       

Я созерцаю вновь кругом ряды бараков,      

Обломки ветхие распавшихся колонн,      

В воде зацветших луж ищу я тленья знаков,      

Смотрю на старый хлам в витринах у окон.      

       

Здесь прежде, помнится, зверинец был построен;      

Здесь, помню, видел я среди холодной мглы,      

Когда проснулся Труд, и воздух был спокоен,      

Но пыли целый смерч взвивался от метлы,      

       

Больного лебедя; он вырвался из клетки      

И, тщетно лапами сухую пыль скребя      

И по сухим буграм свой пух роняя редкий,      

Искал, раскрывши клюв, иссохшего ручья.      

       

В пыли давно уже пустого водоема      

Купая трепет крыл, все сердце истомив      

Мечтой об озере, он ждал дождя и грома,      

Возникнув предо мной, как странно-вещий миф.      

       

Как муж Овидия[91],   в небесные просторы      

Он поднял голову и шею, сколько мог,      

И в небо слал свои бессильные укоры –      

Но был небесный свод насмешлив, нем и строг.      

       

       II      

Париж меняется – но неизменно горе;      

Фасады новые, помосты и леса,      

Предместья старые – все полно аллегорий      

Для духа, что мечтам о прошлом отдался.      

       

Воспоминания, вы тяжелей, чем скалы;      

Близ Лувра грезится мне призрак дорогой,      

Я вижу лебедя: безумный и усталый,      

Он предан весь мечте, великий и смешной.      

       

Я о тебе тогда мечтаю, Андромаха!      

Супруга, Гектора предавшая, увы!      

Склонясь над урною, где нет святого праха,      

Ты на челе своем хранишь печаль вдовы;      

       

– О негритянке той, чьи ноги тощи, босы:      

Слабеет вздох в ее чахоточной груди,      

И гордой Африки ей грезятся кокосы,      

Но лишь туман встает стеною впереди;      

       

– О всех, кто жар души растратил безвозвратно,      

Кто захлебнуться рад, глотая слез поток,      

Кто волчью грудь Тоски готов сосать развратно,      

О всех, кто сир и гол, кто вянет, как цветок!      

       

В лесу изгнания брожу, в тоске упорный,      

И вас, забытые среди пустыни вод,      

Вас, павших, пленников, как долгий зов валторны,      

Воспоминание погибшее зовет.      

       

       

       XC

   СЕМЬ СТАРИКОВ[92]      

 Виктору   Гюго      

       

       

О город, где плывут кишащих снов   потоки,      

Где сонмы призраков снуют при свете   дня,      

Где тайны страшные везде текут, как   соки      

Каналов городских, пугая и дразня!      

       

Я шел в час утренний по улице унылой,      

Вкруг удлинял туман фасадов высоту,      

Как берега реки, возросшей с страшной   силой;      

Как украшение, приличное шуту,      

       

Он грязно-желтой все закутал пеленою;      

Я брел, в беседу сам с собою   погружен,      

Подобный павшему, усталому герою;      

И громыхал вдали по мостовой фургон.      

       

Вдруг вырос предо мной старик, смешно   одетый      

В лохмотья желтые, как в клочья   облаков,      

Простого нищего имея все приметы;      

Горело бешенство в огне его зрачков;      

       

Таким явился он неведомо откуда,      

Со взором, режущим, как инея игла,      

И борода его, как борода Иуды,      

Внизу рапирою заострена была.      

       

С ногами дряблыми прямым углом   сходился      

Его хребет; он был не сгорблен, а   разбит;      

На палку опершись, он мимо волочился,      

Как зверь подшибленный или трехногий   жид.      

       

Он, спотыкаясь, брел неверными шагами      

И, ковыляя, грязь и мокрый снег   месил,      

Ярясь на целый мир; казалось,   сапогами      

Он трупы сгнившие давил что было сил.      

       

За ним – его двойник, с такой же   желчью взгляда,      

С такой же палкою и сломанной спиной:      

Два странных призрака из общей бездны   ада,      

Как будто близнецы, явились предо   мной.      

       

Что за позорная и страшная атака?      

Какой игрой Судьбы я схвачен был в   тот миг?      

Я до семи дочел душою, полной мрака:      

Семь раз проследовал нахмуренный   старик.      

       

Ты улыбаешься над ужасом тревоги,      

Тебя сочувствие и трепет не томит;      

Но верь, все эти семь едва влачивших   ноги,      

Семь гнусных призраков являли вечный   вид!      

       

Упал бы замертво я, увидав восьмого,      

Чей взор насмешливый и облик были б   те ж!      

Злой Феникс[93], канувший, чтоб вдруг   возникнуть снова,      

Я стал к тебе спиной, о дьявольский   кортеж!      

       

С душой, смятенною под властью   раздвоенья,      

Как жалкий пьяница, от страха чуть   дыша,      

Я поспешил домой; томили мозг   виденья,      

Нелепой тайною смущалася душа.      

       

Мой потрясенный дух искал напрасно   мели;      

Его, шутя, увлек свирепый ураган,      

Как ветхую ладью, кружа в пылу   похмелий,      

И бросил, изломав, в безбрежный   океан.      

       

       

       XCI

   МАЛЕНЬКИЕ СТАРУШКИ      

 Виктору   Гюго      

       

       

       I      

В кривых извилинах старинных городов,      

Где даже ужасы полны очарованья,      

По воле рока я следить весь день готов      

За вами, странные, но милые созданья!      

       

Калеки жалкие с горбатою спиной,      

Ужель, чудовища, вы женщинами были,      

Звались Лаисами[94]?   Так что ж, – под наготой      

Живую душу вы и ныне сохранили…      

       

Меж омнибусами, средь шума, темноты      

Ползете вы, к груди, как мощи, прижимая      

Сумы, где ребусы нашиты и цветы;      

И ветер вас знобит, лохмотья продувая.      

       

Как марионеток ряд, труси́те вы рысцой;      

То зверем раненым вприпрыжку прочь бежите,      

То сразу, нехотя танцуя, задрожите,      

Как колокольчики под Дьявола рукой.      

       

У вас глаза – бурав; сквозь мрак ночной, ненастный,      

Как лужи с сонною водой, они блестят;      

То – как глаза детей, божественно-прекрасны,      

Где каждый легкий блеск чарует нежный взгляд.      

       

Я знаю, – гробики старух бывают малы,      

Как гробики детей. Смерть, сумрачный мудрец,      

В том сходстве символ нам открыла небывалый,      

Равно заманчивый для всех больных сердец.      

       

Когда передо мной, бывало, тень больная      

На людной улице Парижа проскользнет,      

Я горько думаю, что колыбель иная      

Бедняжку дряхлую на дне могилы ждет.      

       

Тогда при виде их мой ум изобретает      

Геометрически построенный расчет,      

Как много гробовщик различных форм сменяет,      

Пока все части гроб в одно не соберет.      

       

Глаза, где слез ручьи колодези прорыли,      

Где, словно в тигеле, застыв, блестит металл!..      

Но тот, чью грудь одни несчастия вскормили,      

Непобедимую в вас прелесть прочитал!      

       

       II      

Весталка древнего Фраската[95]   или жрица      

Воздушной Талии, чье имя знал суфлер,      

Ты, что среди похвал умела позабыться      

И цветом Тиволи[96]   считалась с давних пор!      

       

Вы упивались все… Есть между вас иные,      

Что, горе полюбив как самый сладкий мед,      

Сказали, все презрев: «Пусть в небеса родные      

На крыльях подвига нас Гипогриф снесет!»      

       

Одна за родину любезную страдала;      

Та мужем без вины истерзана была;      

А та Мадонною, мечом пронзенной, стала…      

Из ваших слез река составиться б могла!      

       

       III      

Мне помнится одна из них… Она садилась      

Поодаль на скамью в тот час, когда вдали      

Все небо язвами багровыми светилось      

И солнца красный диск склонялся до земли.      

       

Вдали гремел оркестр – и волны звуков медных      

Вкруг затопляли сад, а вечер золотой      

В нас зажигал сердца под рокот труб победных      

Какой-то смутною и гордою мечтой.      

       

Еще не сгорбившись, с осанкой гордой, чинной      

Она впивала гром торжественных литавр,      

Далёко в забытьи вперяя взор орлиный,      

С челом из мрамора, что мог венчать лишь лавр!      

       

       IV      

Куда по хаосу столиц плететесь вы,      

Грустя безропотно, страдалицы святые,      

И те, чьи имена лелеял шум молвы,      

И те, чью грудь давно разбили бури злые?      

       

Но ваши дни прошли; забыты без следа,      

Кто грацией пленял и был венчаем славой;      

Вас оскорбить готов насмешник без стыда,      

Мальчишки злые вас преследуют оравой!      

       

С согбенною спиной плететесь вы, стыдясь;      

Вам не шепнет никто теперь привет сердечный!      

О вы, развалины, повергнутые в грязь,      

Уже созревшие для жизни бесконечной!      

       

С заботой нежною я издали люблю      

За вами следовать, как спутник ваш случайный;      

Я, как родной отец, ваш каждый шаг ловлю,      

Я созерцаю вас, восторг впивая тайный!      

       

Паденья первые мой воскрешает взор,      

Погибших дней и блеск и тьму я вижу снова;      

Душа полна лучей великого былого,      

Переживая вновь страстей былых позор.      

       

О души дряхлые, моей душе родные,      

Шлю каждый вечер вам торжественный привет…      

О Евы жалкие восьмидесяти лет!..      

Над вами длань Творца и когти роковые!      

       

       

       XCII

   СЛЕПЦЫ      

       

       

Душа, смотри на них; они ужасны… Да!      

Как манекен, смешны, сомнамбулы   страшнее,      

Но тем в безвестный мрак вонзаются   сильнее      

Зрачки, где луч небес померкнул   навсегда;      

       

Их очи смотрят вдаль, глава их ввысь   поднята;      

Они не клонятся над шаткой мостовой      

Отягощенною раздумьем головой;      

Безмолвие и мрак, как два ужасных   брата,      

       

Нигде не ведая начала и конца,      

Зияют на пути безумного слепца;      

Когда же заревет пред ними город   шумный, –      

       

Восторг мучительный и жгучий затая,      

Несчастный, как слепцы, слепцам   бросаю я:      

«Что ищет в небесах, слепцы, ваш взор   безумный?»      

       

       

       XCIII

   ПРОХОЖЕЙ      

       

       

Ревела улица, гремя со всех сторон.      

В глубоком трауре, стан тонкий   изгибая,      

Вдруг мимо женщина прошла, едва качая      

Рукою пышною край платья и фестон,      

       

С осанкой гордою, с ногами древних   статуй…      

Безумно скорчившись, я пил в ее   зрачках,      

Как бурю грозную в багровых облаках,      

Блаженство дивных чар, желаний яд   проклятый!      

       

Блистанье молнии… и снова мрак   ночной!      

Взор Красоты, на миг мелькнувшей мне   случайно!      

Быть может, в вечности мы свидимся с   тобой;      

       

Быть может, никогда! и вот осталось   тайной,      

Куда исчезла ты в безмолвье темноты.      

Тебя любил бы я – и это знала ты!      

       

       

       XCIV

   СКЕЛЕТЫ-ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЫ      

       

       

       I      

На грязных набережных, средь пыльных      

Анатомических таблиц,      

Средь книг, как мумии гробниц,      

Истлевших в сумерках могильных,      

       

Я зачарован был не раз      

Одной печальною картиной:      

В ней кисти грубой и старинной      

Штрихи приковывали глаз;      

       

Нездешним ужасом объятый,      

Я видел там скелетов ряд:      

Они над пашнею стоят,      

Ногами упершись в лопаты.      

       

       II      

Трудясь над пашнею иной,      

Вы, жалкая добыча тленья,      

Все так же полны напряженья      

Своей ободранной спиной?      

       

Как к тачке каторжние цепями,      

Там пригвожденные давно,      

Скажите мне, кому гумно      

Вы устилаете снопами?      

       

Возникнул ваш истлевший строй      

Эмблемой ужаса пред нами;      

Иль даже там, в могильной яме      

Не тверд обещанный покой?      

       

Иль даже царство смерти лжет,      

Небытие – непостоянно,      

И тот же жребий окаянный      

И в самой вечности нас ждет,      

       

И мы, над тяжкою лопатой      

Согбенные, в стране иной      

Окровавленною ногой      

Придавим заступ свой проклятый?      

       

       

       XCV

   ВЕЧЕРНИЕ СУМЕРКИ      

       

       

Вот вечер пленительный, друг   преступленья,      

К нам крадется волчьей, коварной   стопой;      

Задернут небесный альков над толпой,      

И в каждом, как в звере, горит   исступленье.      

       

О вечер, тебя с тайной радостью ждал,      

Кто потные руки весь день натруждал,      

Кто с тихим забвеньем склонится к   покою,      

Снедаемый жгучей, безумной тоскою,      

Кто никнет над книгой с тяжелым   челом,      

Кто ищет постели, разбитый трудом!      

       

Вот демоны, полные вечной заботы,      

Проснулись, очнулись от тяжкой   дремоты;      

Несутся – и в крыши и в ставни   стучат;      

Ночные огни зажигает Разврат,      

Колышет и гасит их ветер свирепый;      

Вот двери свои раскрывают вертепы,      

Живой муравейник, волнуясь, кишит      

И путь проложить себе тайный спешит;      

Копошится, бьется на улицах грязных,      

Свиваясь, как клубы червей   безобразных.      

Чу – слышится кухонь шипенье вокруг;      

Хрипящий со сцены доносится звук;      

Притоны, что манят азартной игрою,      

Заполнены жадной, развратной толпою;      

Там моты, кокотки и воры сошлись      

И дружно за промысел гнусный взялись;      

Взломали рукою искусною воры      

У кассы замки и дверные затворы;      

Все прожито нынче, что взято вчера.      

О сердце, забыться настала пора!      

Оглохни же, слушая эти рыканья!      

Но к ночи язвительней горечь   страданья,      

Больных сумрак ночи за горло берет,      

Пасть в общую бездну пришел их черед;      

Больницы наполнены звуками стона;      

Напрасно… над чашкой душистой бульона      

Не встретить вам ту, что душе дорога;      

Вам чужды и сладость и свет очага!..      

       

       

       XCVI

   ИГРА      

       

       

На креслах выцветших они сидят   кругом,      

Кокотки старые с поддельными бровями,      

Лениво поводя насмешливым зрачком,      

Бряцая длинными, блестящими серьгами;      

       

К сукну зеленому приближен длинный   ряд      

Беззубых челюстей и ртов, подобных   ранам;      

Их руки адскою горячкою горят,      

Трепещут на груди и тянутся к   карманам;      

       

С плафона грязного лучи обильно льет      

Ряд люстр мерцающих, чудовищных   кинкетов      

На хмурое чело прославленных поэтов,      

Сюда собравшихся пролить кровавый   пот.      

       

В ночных виденьях сна я был картиной   черной,      

Как ясновидящий, нежданно поражен;      

На локоть опершись, в молчанье   погружен,      

Я сам сидел в углу бесчувственный,   упорный,      

       

И я завидовал, клянусь, толпе   блудниц,      

Что, страстью схвачена, безумно   ликовала,      

Погибшей красотой и честью торговала      

И страшной радости не ведала границ.      

       

Но ужаснулся я и, завистью пылая,      

Смотрел, как свора их, впивая кровь   свою,      

Стремится к пропасти зияющей, желая      

И муки предпочесть и ад – небытию!