1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Левушка, отоприте. У меня экстренная надобность. Скорее, мне надо передать вам поручение невероятной важности. От этого зависит жизнь двоих людей. Скорее, пока И. не вернулся, — слышал я задыхающийся голос Генри.
    
Я неподвижно, молча лежал. Если бы он говорил мне даже, что он горит, что жизнь его зависит от нашего свидания, что я умру сам, всё равно я бы не изменил Ананде и И. и не двинулся бы с места.
    
Генри принялся так сильно дёргать дверь, что я стал бояться, что он сломает запор. Я тихо встал, надел халат и решил перейти в комнату капитана, но тут услыхал, как открылась парадная дверь, и понял, что сейчас войдут мои друзья.
    
Стучавший в дверь уже с остервенением, звавший меня громко и грубо, Генри не услышал шагов И. и Ананды.
    
В комнате И. всё смолкло. Затем я услышал голос Ананды, говорившего на незнакомом мне языке, потом торопливые шаги князя, спрашивающего, что это за шум ему послышался. Потом снова всё смолкло, и через некоторое время я услышал дорогой голос И.
    
— Ты можешь открыть дверь, Левушка?
    
Я открыл дверь; И. осветил свечой моё лицо, ласково улыбнулся и сказал:
    
— Первое испытание на верность ты выдержал, дорогой мой мальчик. Иди дальше с той же честью и станешь другом и помощником тем, кого ты выбрал себе идеалом.
   
   
    
     
Глава 22. НЕОЖИДАННЫЙ ПРИЕЗД СЭРА УОМИ И ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА ЕГО С АННОЙ
    
    
На утро следующего дня, не успел я проснуться, как И. позвал меня к Ананде.
    
Мы спустились вниз, было ещё не жарко, и я с восторгом вдыхал аромат цветов, которые князь развёл во множестве.
    
Шум города доносился откуда-то издалека. Мне казалось, что это там, за нашей оградой, мечутся люди и бушуют страсти, свиваются клубки страданий и быстро исчезающего счастья. А здесь, подле И. и Ананды, живёт атмосфера устойчивого мира.
    
Но тотчас мелькнуло в памяти измученное лицо Генри, его бешеный голос. Я вздохнул и ещё раз прочувствовал утверждение И., что невозможно поднять человека в иную атмосферу, если он не носит её в себе.
    
Первым, кого я увидел у Ананды, был Генри, уныло сидевший перед столом.
    
— Здравствуй, Левушка, — сказал мне Ананда. — Скажи, пожалуйста, почему ты ночью не открыл Генри дверь, хотя он заклинал тебя это сделать, уверяя, что двум людям грозит смерть?
    
— Только потому, что дал себе слово не нарушить верности вам. Ведь я обещал вам ни с кем три дня не видеться. Только потому и письмо у него не взял. И говори он мне, что сгорит в огне, если я ему не открою, — я всё равно верил бы вам, а не ему; верил бы, что того, что знаете и можете вы, не знает и не может Генри; хотя — в то же самое время — я совершенно уверен, что Генри знает и может гораздо больше, чем знаю и могу я сам.
    
У меня не было и нет никаких сомнений. И если вы считаете, что я поступил не так, прошу прощения. Но ослушаться ни вас, ни И., ни Флорентийца я всё равно не могу.
    
Зная свою невежественность, я не осмелился бы судить о ваших распоряжениях. А будучи спасённым вами от смерти, зная, как самоотверженно откликнулись вы на зов Флорентийца помочь моему брату, — я из одного чувства благодарности и преданности решился бы скорее разделить вашу печальную судьбу, если бы такое могло случиться, нежели нарушить данное вам слово.
    
— Что ты скажешь мне. Генри? — спросил Ананда. Его голос меня потряс. Ни один отец не мог бы так ласково, с таким состраданьем обратиться к провинившемуся сыну. Я внутренне устыдился. Да, я гордился тем, что выполнил свой урок, что не споткнулся об условность, видя существо дела. Да, я понял, что действительно люблю своих высоких друзей и предан им. Ну а любил ли я Генри? Голос Ананды, в котором не было ни капли упрёка, а одно только бесконечное сострадание, показал мне, как именно должна звучать истинная любовь.
    
Генри, за минуту до этого мрачный, поднял голову, посмотрел Ананде в глаза и хрипло сказал:
    
— Сам не понимаю, как мог я дойти до такого состояния. — Я ведь тебе говорил, чтобы ты не брал писем у Жанны. Я тебя предупреждал, чтобы ты не знакомился с Браццано. Объяснил, что тебе — кармически с ним связанному — придется ему помогать, но лишь тогда, когда ты поймёшь суть его злодеяний. Я запретил тебе даже видеться с ним сейчас без меня или И., а ты пошёл к нему, да ещё повёл с собой Жанну. — Нет, Жанна не переступала его порога.
    
— Только потому, что вас встретил Строганов и ты не посмел увести её из магазина в рабочее время, — продолжал Ананда. — Но дело теперь не в этом. Ты, Генри, потерял возможность кончить свои вековые счёты с этим человеком. Ты мог, с нашей помощью, заплатить добром и любовью за то зло, что нанёс когда-то этот человек тебе и твоей матери. И ты не вынес самого лёгкого из испытаний, чтобы двинуться дальше.
    
Тебе надо сейчас расстаться со мной, но не потому, что я сержусь на тебя или недоволен. Но просто потому, что в атмосфере тех вибраций, где живу я, в колебаниях волн той частоты и высоты, где легко дышу я, — ты, с бунтом в душе, жить не сможешь.
    
Выбрось письма, — они давят тебя. Рука, их писавшая, была во власти зла, под гипнозом сильного, тёмного и лживого существа. Брось брелок, который привесил тебе Браццано. Посмотри, во что превратилась голубая жемчужина, которой ты так любовался.
    
Генри, до корней волос залитый краской стыда, вынул часы и с трудом, дрожащими руками, отцепил круг из чёрного агата. Он собирался положить брелок на стол, но И. удержал его руку, говоря:
    
— Не надо пачкать стол этой отвратительной вещью. Посмотри, где же твоя голубая жемчужина? Генри положил брелок на ладонь и вскрикнул:
    
— Да ведь ещё вчера днём я видел, как она переливалась голубым и алым цветом! А теперь здесь смола, липкая и красная, как капля крови.
    
— Брось её вместе с письмами в камин, и ты, быть может, кое в чём убедишься, — подавая зажжённую свечу медленно, как бы что-то преодолевая, сказал Ананда.
    
Генри колебался. Но две пары глаз излучали такую огненную волю, что он бросил письма в камин, туда же брелок и поджёг.
    
Как только бумага вспыхнула, раздался треск, подобный выстрелу, и всё, что было только что брелком, разлетелось в мельчайшие куски, а потом в порошок. Комнату наполнил смрадный дым. Я закашлялся и с трудом дышал. Генри же, не отрывая глаз, смотрел в камин. На лице его выступили капли пота, он точно видел что-то в огне. А пламя — для двух писем — было несоразмерно велико.
    
Вдруг он вскрикнул, упал перед Анандой на колени и прошептал: — Какой ужас! О Боже мой, что я наделал? Что меня ждет теперь?
    
— Ты вернёшься в Венгрию. И уедешь к моему другу, если действительно хочешь заново начать поиски пути к самообладанию и встрече со мною. Не задумывайся о том, что будет в далёком будущем. Ищи сегодня, сейчас силу и любовь решить свой вопрос. Если же не хочешь всего этого, если встреча со мной когда-нибудь тебя не прельщает, — иди своим путём как знаешь и как хочешь. Ты свободен, как был свободен, когда жил со мною. Но если решишься поехать к моему другу, — ты должен отправляться через три часа с отходящим пароходом.
    
— Жить без вас? Жизни нет для меня там, где нет вас. Но я понял, что виновен, и раздумывать не о чем. Я еду. И слов никаких не даю. Не потому, чтобы я не верил в свои силы. А потому, что я знаю верность вашей любви, знаю, что вы меня позовете, если я буду готов и достоин. Я вымолил, чтобы вы взяли меня с собой. И вы — против воли — меня взяли. Не буду больше просить. Не буду попусту ждать. Я буду действовать и жить, как если бы я жил подле вас.
    
— Иди, собери вещи, ни с кем ни о чём не разговаривай и вернись сюда. Я сам объяснюсь с князем, дам тебе письмо и провожу тебя, — погладив его по голове, сказал Ананда.
    
С большим трудом Генри овладел собой, поклонился нам и вышел. Ах, как в эту минуту я любил Генри! Как хотел бы обнять его, попросить прощения за самолюбивые мысли и сказать ему, что всем сердцем понимаю, как тяжела для него эта разлука. Но я не смел прервать молчания своих друзей.
    
Через некоторое время Ананда встал и позвал нас в свою тайную комнату. Здесь он сел за стол, посадив И. рядом, а я устроился под новым деревцем сирени, которым чьи-то любящие руки заменили моё, отцветшее.
    
— Много ещё людской скорби увидишь, Левушка, в жизни и немало испытаешь сам, И всякий раз, с каким бы страданием ты ни встретился, будешь видеть, что истоки каждого — в страхе, сомнениях, ревности и зависти, а также в жажде денег и славы. На этих корнях произрастают все другие страсти, в которых гибнут люди. Вторая половина горестей проистекает от слепоты, от мысли, что жизнь есть маленький период от рождения до смерти, глубоко личный и отрезанный от остального мира. И этот главный предрассудок мешает увидеть ясно всю вселенную, понять своё в ней место.
    
Не считай нас высшими существами, как иногда ты склонен это делать. Когда-то и я, и И. - мы шли так же, как ты идёшь сейчас. В страданиях и плаче раскрывалось наше сердце, в тревогах и муке расширялось сознание.
    
Твой талант, твои прежние искания высшей духовной жизни, о которых ты сейчас не помнишь, дали тебе возможность и в этой жизни продолжить свой путь совершенствования. Они-то и столкнули тебя с Али и Флорентийцем, с нами и ещё сведут со многими в будущем. Я счастлив, что честь твоя и стойкая верность не поколебались и ещё более приблизили тебя к нам.
    
Видишь ли, одним из дел, почему я сюда приехал, — были Генри, Анна и Строгановы, запутанные в подлую сеть Браццано когда-то в прошлом и сейчас. Что касается Генри — ты видел и слышал сам. А между тем, он многое уже победил и несколько раз бывал на высоте возложенных на него задач.
    
У тебя путь иной. Ты одарён сверхсознательными силами, которых не умеешь ещё понять. Интуитивно тебе видны смысл и радость жизни, до которых люди-скептики, экспериментаторы, привыкшие всё ощупывать руками и считать реальным лишь то, что могут нащупать, доходят веками. Им обрести цельность верности так же трудно, как тебе поколебаться в ней. Для них реальность — земля, всё остальное — понятия абстрактные.
    
И. расскажет тебе, что произошло за это время в доме Строгановых. Ты же укрепишь здоровье в течение десяти дней и будешь потом вместе с нами сражаться за жизнь и свободу Анны, её отца и матери, а также младшего брата, уже гибнущего под давлением Браццано.
    
Я прошу тебя ещё два дня не видеться с Жанной, которая изводит князя, прося о свидании: но он держится не хуже твоего, хотя и очень страдает, так как — при его доброте — ему слишком тяжело ей отказывать.
    
Ты не удивляйся, что ещё так долго ждать часа зловещего сражения. Если бы Генри нам не изменил — он помог бы нам очень. Теперь же его роль должен отчасти взять на себя ты. А другую часть его труда выполнит капитан, Я получил от него сегодня письмо. Он благополучно окончил рейс и через восемь-девять дней будет здесь. Вот его-то мы и подождем.
    
Ну, будь и дальше столь благополучен на своём духовном пути, мой друг. Добивайся полного бесстрашия. И не забудь, что бесстрашие — это не только отсутствие трусости. Это ещё полная работоспособность, полное спокойствие в атмосфере опасности. Тебе надо так уметь жить, чтобы ты, ощущая руку Флорентийца в своей руке, не знал не только страха, но даже дрожания в нервной системе своего физического проводника.
    
Ананда проводил нас с И., и его глаза-звёзды долго ещё стояли передо мной.
    
Мы вышли в город и, медленно шагая по тени, добрели до кондитера с волшебным «Багдадом». Признавшись ему, что ещё ничего не ели, мы попросили нас накормить по своему усмотрению. Он провёл нас на маленький, укрытый в тени балкон и попросил подождать минут пятнадцать-двадцать, но за терпение мы будем с лихвой вознаграждены. И. напомнил, что мы вегетарианцы, и заверил, что согласны ждать хоть полчаса.
    
Оставшись вдвоём со мной, И. стал рассказывать, что произошло за то время, что я проболел.
    
Одной из первых новостей для меня был визит Строгановой к Жанне, куда она — втайне от мужа и дочери — привезла Браццано.
    
— Как несложно было Браццано сделать Жанну своим орудием, так же несложно оказалось ей обворожить Генри и свести его с самим Браццано. Генри поверил, что Строганов ревнует дочь и поэтому не позволяет выйти замуж, что Анна — жертва деспотизма отца и Ананды, и что наибольшие страдальцы в семье — сама мать и её младший сынок.
    
Когда Генри прощался с Браццано, тот сумел внушить ему, что нужно заманить меня любыми способами. Вместе с тем Браццано, имея полную власть над женой Строганова и её сыном, подготовляет всё для похищения Анны. Браццано боится только Ананды, так как со мной одним он предполагает расправиться при помощи своей клики, пусть даже отправив меня на тот свет, — улыбнулся И. — Но он не знает, что сэр Уоми уже едет к нам. И тебе предстоит приятная встреча с Хавой. Браццано уже забыл, — помолчав, продолжал И., - как ему пришлось уронить свой наговорённый браслет, который он, кстати сказать, украл. А я жалею, что дал ему возможность выпрямиться раньше времени. Я не учел, что он так скоро всё забудет, и не понял сразу, как сильна эта гадина.
    
Дальше он мне рассказал, как Строганова своими безобразными домашними сценами довела мужа до безумного страха и, наконец, припадка, едва не стоившего ему жизни.
    
— Но Анна? — перебил я И., не будучи в силах выдержать более. — Неужели Анна могла сомневаться, выходить ли ей за Браццано?
    
— Нет, сомнения, тоже едва не унёсшие и её, крылись в другом. Видя кажущуюся инертность Ананды, она решила, что он не знает, как преследует её турок, и просила помочь освободиться от него. Ананда на это ответил, что причина её страданий в ней самой, что ей надо проверить, действительно ли она уверена теперь в правильности того пути целомудрия, который сама — добровольно и вопреки совету Ананды — избрала. Что надо для себя ясно решить вопрос, идёт ли она путём радостной любви, желая найти освобождение. Или она избрала целомудрие только лишь потому, что любимый не может быть ей мужем? Если она идёт путём отречения и отказа, ограничения и отрицания вместо утверждения жизни, где любя побеждают и творят в радости, — она не дойдёт туда, где сможет слиться в труде и творчестве со своим возлюбленным.
    
Анна, не углубляясь в смысл сказанного Анандой, решила, что её по-настоящему не любят. Впала в сомнения, правильно ли вообще повела она свою жизнь; бунтовала, требовала, ревновала и даже усомнилась в том, кого любила. Ты видел сам финал этой драмы души за роялем, — закончил он.
    
Нам принесли завтрак, подали кофе. Вновь оставшись одни, мы возобновили разговор.
    
— Ты видел внешнюю сторону драмы у рояля. Я расскажу тебе то, чего ты видеть не мог. Сомнениями, слезами, ревностью и горечью Анна возмутила ту устойчивую атмосферу чистоты и мира вокруг себя, в которой был бессилен действовать да-Браццано.
    
Чтобы его злая воля и грязные мысли могли претвориться в действия, было необходимо, чтобы в душе и мыслях Анны возникли щели, в которых можно было бы зацепиться его злу. Её внутренний разлад предоставил Браццано эту возможность. Владея силой привлекать к себе такие же злые токи других людей, он вызвал вокруг неё целую тучу злых сил и мыслей, внушавших Анне, что любимый её — шарлатан, что никакой иной реальной жизни и радости, нежели земная жизнь страстей, не существует, что не ради абстрактных величин живут люди, а для своих близких, плотью с ними связанных. И пока Анна играла первую часть сонаты, горе её доходило до отрицания Бога, его путей, отрицания высоких людей с их недосягаемой честью. Она была готова признать фикцией всё, чем жила годы. Здесь-то и пришлось Ананде, предельно сосредоточив внимание и волю, вызвать образ своего дяди — вельможи и доктора, о котором я тебе говорил.
    
Ты по личному опыту знаешь, что можешь услышать и увидеть Флорентийца, если сосредоточишь на нём внимание и свою чистую любовь. Но передать другому своё виденье, если он не обладает этой высшей психической силой, задача очень тяжёлая для физического тела человека. Это сделал Ананда для Анны и спас её, вернул ей силы жить и вновь обрести полное равновесие духа. Потом я расскажу тебе о сыне и жене Строганова… Вошёл хозяин, мы горячо поблагодарили его и пошли домой. — Теперь, я думаю, настало время прочесть письмо капитана. А я пойду к Ананде. Я бы очень хотел, чтобы ты не выходил из наших комнат, пока я не вернусь, — сказал мне И., когда мы возвращались.
    
Я обещал, крепко решив, что никуда не пойду. Я достал письмо и свёрток капитана. Запер все двери и сел на диван. И поймал себя на мысли, что почему-то жду Жанну. Не то, что жду даже, но — как и тогда ночью, когда я был уверен, что придёт Генри, — я был и теперь уверен в появлении Жанны.
    
Я стал читать письмо моего дорогого капитана. Любовь свою к нему и её настоящую глубину я понял только сейчас, когда стал разбирать его крупный, как будто чёткий, но на самом деле не очень легко разбираемый почерк.
    
"Левушка, — храбрец-весельчак, — т. е. до чего я огорчён, что должен уехать, оставляя Вас не то живым, не то мёртвым.
    
Некоторую долю спокойствия я, конечно, увожу в сердце, потому что оба Ваших друга сказали мне, что Вы будете жить. Но все эти дни мне так не хватало Вас, Вашего заливистого смеха и мальчишеских каверз.
    
В Константинополе я пережил целых три этапа жизни. Сначала я всё похоронил. Потом я ожил и увидел, что многое уже ушло, но жизнь ещё не потеряна.
    
Теперь во мне точно звенит какая-то радость. Как будто я обрёл новое спокойствие: не один только мозг воспринимает день и сопутствующие ему страсти и желания, а на каждое восприятие мозга отвечает сердце; пробуждается доброжелательство ко всякому человеку, а страсти и желания молчат, не имея прежнего самодовлеющего значения. Это для меня так же ново, как нова и непонятна моя, человека холодного и равнодушного, привязанность к Вам. Я думаю, что Вы меня поразили в самое слабое моё место Вашей дикой храбростью. (Простите, но иного названия я ей не нахожу.)
    
Я с детства носился с идеей неустрашимой храбрости. Бесстрашие было моим стимулом жить, И вдруг я встретил мальчишку, который меня так запросто переплюнул, вроде бы как съел солёный огурец!
    
По логике вещей я бы должен был завидовать Вам и Вас ненавидеть. А вместо этого я прошу Вас принять от меня маленький привет в знак моей всегдашней памяти и любви, преданной дружбы и желания жить вблизи от Вас. Ваш капитан".
    
Я был тронут письмом и его — незаслуженными мною — лаской и приветом. Растеребив изящно и хитро увязанный пакет, я, наконец, вынул кожаный футляр, открыл его и вскочил от неожиданности.
    
Точная копия кольца, которое подал я Ананде от капитана, только с буквой «Л» и с камнями зелёного цвета, лежала на белом атласе футляра.
    
Я вынул его. По бокам и сзади — вместо фиалок на кольце Ананды — были вделаны очаровательные лилии из изумрудов и бриллиантов. На дне футляра лежала записка.
    
"Анна сказала мне, что Ваши камни — изумруд и бриллиант; а цветок ваш — лилия. Так я и поступил. Угодил ли?" — прочел я написанное размашистым почерком.
    
Я был и очень рад, и очень смущён. Я вспомнил, как сказал ему: "Вот такого — никто мне не подарит", — когда мы сидели на диване в комнате Ананды и вместе любовались его кольцом.
    
Всё ещё сидел я над кольцом, уйдя в размышления о том, где теперь капитан, что он делает, кто подле него и как я буду рад его видеть снова, как вдруг услышал какую-то возню в комнате рядом, похожую на ссору, и голос князя, который я даже с трудом узнал. Обычно он говорил тихо, я и не представлял себе, что он может разговаривать так возмущенно, громким, высоким голосом.
    
— Две недели подряд вам говорю, что он болен, что его нельзя беспокоить, потому что это может вызвать ещё один рецидив болезни, — и тогда уже ему не будет спасения, — кричал князь, несомненно с кем-то борясь. — А вы, каждый раз повторяя, что обожаете его, лезете с какими-то письмами, с какими-то поручениями, от которых меня издали тошнит. Как вы можете быть игрушкой этого негодяя? — услышал я французскую его речь задыхающимся голосом.
    
— Вы бессердечный! Это вы зловещий человек! Вы уморили свою жену, как рассказала мне мадам Строганова. Теперь участвуете в заговоре, чтобы уморить Левушку, — кричала вне себя Жанна, голосом визгливым и вульгарным.
    
— Если бы я не видел вас прежде, до знакомства с этим злодеем, если бы вас не представили люди, которым я обязан не только жизнью моей бедной жены, но и своей жизнью, — я бы не задумываясь выбросил вас сейчас же вон, чтобы никогда больше не видеть вашего бессмысленного лица в моём доме. Но я думаю, что вы сошли с ума! Что вы одержимы злой волей, — и только потому я говорю вам: извольте уйти отсюда сами; вы не увидите Левушку, разве только если у вас под пелериной нож и вы решитесь меня зарезать. Несколько минут прошло в молчании. — Боже мой, Боже мой! Что они со мной сделают, — услыхал я снова голос Жанны, молящий, плачущий. — Ну поймите, поймите, — я должна отдать Левушке этот браслет и это письмо. Для Анны. Он должен сам надеть ей браслет, потому что я не могу, не имею сил подойти к ней. Ну поймите, — не могу, да и только! Лишь я беру браслет и подхожу к Анне, — что-то меня не пускает. Нет препятствий, а подойти не могу! А Левушка может. Поймите, если я не передам ему поручения — лучше мне и домой не возвращаться. Ну вот я на коленях перед вами, пожалейте меня, моих детей, — рыдала Жанна за дверью.
    
Моё сердце разрывалось. Но я понимал, что должен в полном самообладании звать Флорентийца. Я сосредоточил на нём все свои силы и — точно молния — мне ударил в уши ответ: "Зови сейчас же, сию минуту Ананду".
    
Я ещё раз сосредоточил всё своё внимание, почти изнемогая от напряжения, и услышал как бы издали голос Ананды: «Иду». Я мгновенно успокоился, как-то утих внутри. И тут же совершенно ясно осознал степень безумия Жанны. Поняв вдруг, что у неё есть нож, что она ранит князя, я бросился к двери, но уже другая сильная рука держала руку несчастной, в которой сверкало лезвие тонкого и узкого, длинного ножа… Ананда встряхнул руку Жанны, нож выпал. — Не прикасайтесь, — крикнул Ананда князю, собиравшемуся поднять нож. — Левушка, закрой дверь этой комнаты на ключ, чтобы сюда никто не вошёл от князя, — обратился он ко мне. — Ну а вы, бедняжка, — по-французски сказал он Жанне, — положите рядом с ножом ваш дрянной браслет.
    
Жанна как сомнамбула, ни на кого не глядя, положила футляр рядом с ножом на пол.
    
— Протрите руки, шею, лицо вот этим тампоном, — снова сказал он ей, подавая куски ваты, смоченной жидкостью из флакона, который вынул из кармана.
    
По виду флакон напомнил мне тот чудной пузырёк, где находилась жидкость, которой смазал меня перед пиром у Али мой брат и я стал чёрным. Я перепугался, что, вдобавок ко всему, бедная Жанна превратится в Хаву.
    
К счастью, этого не случилось, и я с облегчением вздохнул, видя, что Жанна не чернела, хотя усердно тёрла лицо, шею, руки. Исполнив это, Жанна постояла с минуту в раздумье. Она осмотрела всех нас с удивлением и сказала слабым голосом, точно никого не узнавая:
    
— Где я? Почему я здесь? Неужели это пароход? О капитан, капитан, не выбрасывайте меня, — вдруг сказала она Ананде. Она снова помолчала, потёрла лоб обеими руками. — Нет, нет, вы не капитан, это не пароход. Но тогда где же я? Ох, голова моя, голова! Сейчас лопнет, — в каком-то бреду тихо говорила Жанна.
    
Ананда взял её за руку, князь пододвинул ей кресло и, покачивая головой, усадил в него.
    
— Я так и думал, что она сошла с ума, — сказал он. — Признаться, она и меня едва не потянула за собой. Я еле выдерживал её истерики последних дней.
    
— Левушка, впусти И., он у двери, — сказал мне Ананда. Я не услышал стука за суетой в комнате, подбежал к двери и впустил И.
    
Ананда отошёл от кресла, указал И. на Жанну, и тот, подойдя к ней, положил ей руку на голову, — Узнаёте ли вы меня, Жанна? — спросил он, — Господин старший доктор, как же могу я не узнать вас? — ответила тихо и совершенно спокойно Жанна. — Зачем вы сюда пришли, Жанна?
    
— Я сюда пришла? Вы ошибаетесь, я сюда не приходила и этого дома я даже не знаю, — снова тихо отвечала Жанна. — И я очень хочу к себе. И. отнял свою руку.
    
— Ах, нет, нет, я не хочу домой, там ждет меня что-то ужасное… Хотя ведь там мои дети. Боже мой, что всё это значит? Больно, больно в сердце, — вдруг громко закричала она. Ананда быстро подошёл к ней и взял обе её руки. — Посмотрите на меня, Жанна. Знакома ли вам вот эта вещь? — Он подал ей обычный восточный кошелёк, шитый бисером.
    
— Да, это дала мне вчера мадам Строганова. Она сказала, что это подарок Браццано её младшему сыну; но оттуда выпало несколько бисеринок, от чего расстроился рисунок. И что такие бисерины есть только у Анны; что нужно взять их в её рабочей шкатулке и поправить рисунок. А я не могу их взять; не знаю почему, а не могу. — Её голос перешёл почти на шёпот.
    
И. подвёл меня к Жанне, которая или не видела, или не узнавала меня до сих пор.
    
— Левушка, Левушка, ах как вы мне нужны! Я вас, кажется, уже год ищу. Хотела вам что-то очень важное сказать, а сейчас всё забыла. Где вы были всё это время? Вот здесь… — Она стала искать у себя в кармане пелерины. — Нет, я больна, Левушка, — сказала Жанна ничего не найдя в кармане и опустив руку.
    
И. поднял безжизненно упавшую руку Жанны и с помощью князя перевёл несчастную женщину в свою комнату. Здесь он ещё раз отёр ей лицо и руки и подал стакан с водой, куда налил чего-то. Жанна жадно выпила; на её безжизненном и бессмысленном до сих пор лице появился румянец. Через минуту перед нами сидела прежняя Жанна, Жанна самых лучших и чистых минут своей жизни.
    
— Теперь вам надо вспомнить, как вы жили эти последние дни, Жанна, и рассказать нам, что было с вами. Мы хотим помочь, но для этого надо, чтобы вы всё вспомнили сами, — обратился к ней И.
    
— О, наконец я дышу спокойно, я вижу вас и Левушку живыми. Если бы я хотела рассказать вам, что со мной было, то могла бы сказать только одно: я была как мёртвая, — сейчас я воскресла. Меня давила какая-то мысль, будто я должна сделать что-то, похожее на преступление… Да, да, вспомнила, Браццано велел мне добиться через Левушку, чтобы на руке Анны был его браслет; что он только тогда может быть спокоен, что она выйдет за него замуж. Теперь я вспомнила всё. Он привёл меня сюда, велел идти к Левушке, и хоть убить кого-нибудь, а пройти к нему и передать этот ужасный браслет. Знаете ли, он точно жжёт руки, когда его держишь, этот браслет.
    
Она замолчала, потёрла лоб, обвела нас всех взглядом и спросила:
    
— Я не сделала ничего ужасного?
    
— Нет, всё хорошо. Забудьте теперь обо всём этом и ничего не бойтесь. Мы проводим вас домой, — сказал ей Ананда.
    
— Как страшно! Там будет ждать Браццано. Он меня убьёт, — прошептала Жанна, сжимаясь в комочек.
    
— Не бойтесь ничего. Сейчас мы пойдём встречать одного нашего друга. С ним приедет его секретарь, женщина. Она негритянка. Для нашего друга у нас есть помещение, но её нам поместить некуда. Не дадите ли вы ей приют на эту ночь? В отеле она слишком привлечёт к себе внимание, чего бы нам не хотелось, — сказал Жанне Ананда. — Ах как я буду рада! Я так боюсь одна теперь. — Если разрешите, я проведу ночь в вашем магазине, внизу, и тогда вам совсем не будет страшно, — подавая Жанне накидку, сказал И.
    
— Надо спешить. Князь, мы вас эксплуатируем. Но я только час назад узнал, что именно сегодня должен встретить того мудреца из Б., о котором вам говорил, — пожимая князю руку, сказал Ананда. — Разрешите мне занять комнату капитана, а ему я уступлю свои.
    
— Зачем же? Хватит комнат в доме, — запротестовал было князь, но Ананда настоял на своём.
    
Мы простились с нашим милым хозяином и поспешили к пароходу.
    
Жанна шла между И. и Анандой, а И. держал меня под руку. Я так одурел от всех происшествий дня, что стал "Левушкой-лови ворон".
    
Когда мы завернули за угол пустынной улицы, то увидели что навстречу идёт Браццано, нагло глядя на нас. Его адская физиономия выражала крайнее раздражение.
    
Но не сделав и трёх шагов, он вдруг согнулся чуть не пополам, свернул на мостовую и стал переходить улицу. — Идите, — сказал нам Ананда. — Я сейчас вас догоню. В один миг он был подле турка, и каждое слово, произнесённое его металлическим голосом, долетало до нас:
    
— Ещё есть время одуматься. Доползи сгорбленным до дома и три дня не имей сил разогнуться. Обдумай, во что вступаешь. Обдумай, кого вызываешь на бой. Ещё есть время, ещё можешь всё искупить. Сиди без языка и движений и думай. Опомнись или пеняй на себя за всё, что последует. В последний раз милосердие дарит тебе зов и возможность исправиться.
    
Ананда догнал нас, оставил И. с Жанной, ласково обнял меня и сказал:
    
— Мужайся, мой дорогой. Так много испытаний упало на тебя сразу. Боишься ли ты? — спросил он меня.
    
— Месяц назад меня перепугала Хава. Но турка я не испугался и вообще ничего в вашем присутствии не боюсь. Я только молю Флорентийца помочь мне в страшные минуты — если они будут, — привести мой организм в полное спокойствие, быть работоспособным.
    
— Браво, друг, — рассмеялся Ананда. — Ты мне напомнил рассказ капитана, пораженного твоим весёлым смехом в самый ужасный момент бури. Теперь и мне стало весело от твоей храбрости.
    
Я не успел ничего ответить. Через несколько минут мы уже стояли перед сэром Уоми и Хавой, шедшими нам навстречу с пристани.
    
После первых радостных приветствий мы усадили Хаву, Жанну и И. в экипаж. Слуга сэра Уоми, нёсший за ним два больших чемодана, положил один из них в экипаж, и кучер натянул вожжи.
    
Сейчас сэр Уоми показался мне несколько иным. В лёгком сером костюме, в белой шляпе на тёмных вьющихся волосах, с тростью какой-то особенной формы, он легко шёл рядом с державшим меня под руку Анандой. Он отказался от экипажа, сказав, что с большим удовольствием пройдётся с нами пешком. Но прежде он обернулся к своему слуге и спросил, не тяжело ли тому будет нести вещи. Слуга улыбнулся и, положив, как игрушку, чемодан на плечо, ответил, что и десять вёрст прошагать с такой поклажей сущий пустяк.
    
Встречать нас вышел князь. Против обыкновения лицо его было расстроено, хотя приветствовал он сэра Уоми с большой радостью, даже восторгом, так ему свойственным.
    
Мы пропустили сэра Уоми и Ананду вперёд. Не сговариваясь с князем, мы оба поняли, что хотим что-то сказать друг другу.
    
— Князь, — шепнул я ему, — к обеду надо непременно дыню. Восточный мудрец без дыни немыслим, — повторил я слова кондитера, вдруг уверовав в них как в несомненную истину.
    
— Ах ты Господи, я совершенно об этом забыл! Сейчас побегу распорядиться, — засуетился князь. — Но, Левушка, это поправить легко. А вот вещи те проклятые всё лежат в комнате до сих пор. Я ношу ключ в кармане, чтобы никто туда не вошёл. Ананда трогать не велел, и я боюсь его ослушаться.
    
Мы стояли перед крыльцом Ананды и, должно быть, имели вид заговорщиков, потому что услышали его весёлый смех: — О чём вы так таинственно шепчетесь, друзья? — О том, что лежит на полу, — ответил я.
    
Лицо Ананды стало серьёзно, он бросил нам: «Подождите» и вернулся к сэру Уоми. Прошло, вероятно, минут десять. Князь успел распорядиться насчёт дыни и вернуться назад, раньше чем на крыльце показались оба наших друга.
    
— Не волнуйтесь, князь. Конечно, всё это очень неприятно, но страшного для вас и вашего дома здесь нет ничего. Вот я вижу у стены стоит лопата. Возьмите её с собой, она нам пригодится, — сказал сэр Уоми князю.
    
Князь очень удивился, но не сказал ничего и взял лопату. Через несколько минут мы были в комнате и остановились возле сверкавшего на полу розового браслета и узкого ножа. Сэр Уоми, взяв у князя лопату, подобрал на неё обе вещи, достал из кармана коробочку вроде табакерки и высыпал из неё какой-то жёлтый порошок, густо покрывший браслет и нож.
    
— Отойдите, Левушка, станьте за моей спиной, — сказал мне сэр Уоми. — А вы, князь, спрячьтесь за Анандой.
    
Когда мы исполнили его приказание, он поднёс спичку к лопате и отодвинулся.
    
Порошок ярко вспыхнул, вскоре послышались шипение и треск, а потом, точно разбитое стекло, с каким-то стоном разлетелся вдребезги нож. Дым и смрад разошлись по всей комнате, и Ананда во всю ширь распахнул дверь на балкон.
    
— Вот и всё. Теперь эти вещи ни для кого больше не опасны, Бедный Браццано решил, что он колдун и владеет тайнами средневековья, обладающими несокрушимой силой. И, как всегда, при встрече с истинным знанием все злые тайны, не представляющие ничего другого, кроме гипноза той или иной силы, разлетаются в прах, — задумчиво обводя нас своими фиолетовыми глазами, говорил сэр Уоми.
    
— Теперь, Левушка, вы можете взять браслет, он абсолютно безвреден, а по красоте это вещь изумительная. — Сэр Уоми засмеялся и с неподражаемым юмором продолжал: — Можете хоть Анне надеть его на её прекрасную руку. Надо только протереть, он закоптился. Возьмите вот этот флакон и протрите камни.
    
Он подал мне небольшой флакон, я смочил носовой платок и протёр браслет. Больше такой вещи я уже никогда не видел. Вероятно, Браццано ограбил какую-нибудь гробницу египетских фараонов. Думаю, что в коронах европейских королей не было ни подобных камней, ни оправы.
    
Я собрал жалкие остатки искривленной, ставшей совсем чёрной стали на лопату и выбросил с балкона в сад, а браслет подал сэру Уоми.
    
— Нет, дружок, эта вещь предназначалась для передачи через вас. Снесите её в вашу комнату, умойте руки, и не станем задерживать нашего милого хозяина, — ласково сказал мне сэр Уоми. — А какова будет судьба браслета — увидим дальше, — усмехаясь, прибавил он.
    
Быстро прошёл я к себе, спрятал, не без отвращения, браслет, доставивший страдания и заботы стольким людям, умылся и присоединился ко всему обществу, вышедшему на балкон. Я застал уже конец разговора. Сэр Уоми говорил: — Все эти так называемые тёмные силы — не что иное, как невежественность. Люди, стремящиеся подсмотреть силы природы, при известном напоре одной воли — отыскивают их. Обычно это люди, одарённые более развитыми, чем у других, психическими силами. Но так как их цель — знание, служащее только их собственным страстям и обогащению в ущерб общему благу — они отгораживаются в отдельные группы, называя себя разными умными именами. Компаньонов они подбирают непременно с большой и упорной волей, обладающих силой гипноза.
    
Это очень длинная история, о ней в двух словах не расскажешь. Тянется она от древнейших времён, и таких источников лжи и лицемерия, слывущих колдунами, алхимиками, провидцами и т. д., очень много.
    
Возьмём наш случай. Почему скрючился и лопнул нож? Потому что так называемый «наговор» на нём был сделан на смерть упорством воли. То есть, если бы человек, которому он был дан, встретил препятствие к выполнению внушенного ему приказания, — он убил бы всякого, ему мешавшего. Браслет же нёс в себе и другой наговор и имел целью привлечь любовь той, чью руку он должен был украсить.
    
Та сила знания, где не упорством воли, а любя побеждают, скромная часть которого известна мне, — помогла мне в одно мгновение победить и уничтожить все труды злой воли невежды, истратившего на свои заклятия годы жизни и считавшего чёрную магию вершиной знания.
    
Слуга пришёл пригласить нас к обеду. Обед сэра Уоми состоял из молока, хлеба с мёдом и фруктов. Я нетерпеливо ждал, будет ли он есть дыню, боясь осрамиться перед князем. Он съел кусок, лукаво поглядел на меня своими беспредельной доброты и ласки глазами. Я обмер; мне показалось, что он раскрыл мою черепную коробку и читал всё, что я думал, и знал, как я боялся, что он вдруг не прикоснётся к дыне.
    
— Кстати, Ананда, Хаву вы с И. у меня похитили и пристроили по своему усмотрению. Я остался на бобах, без секретаря, хотя мог бы быть спрошен, желаю ли этого, — весело смеялся сэр Уоми. И смех его напомнил мне звон серебряных, гармонично подобранных колокольчиков. — Теперь я хочу — без спроса у вас — похитить во временные секретари вашего юного литератора.
    
— О, как бы я был счастлив, если бы мог удостоиться такой чести, — в полном восторге воскликнул я.
    
— Сэр Уоми, я виноват перед вами. Но ведь это только на одну сегодняшнюю ночь, — сказал Ананда. — И если вам сейчас нужен секретарь, я готов служить вам. Сэр Уоми покачал головой и тихо сказал:
    
— Хаве придется прожить там намного дольше. Вы с И. будете очень заняты. А мальчик пусть останется при мне. Сегодня мне никто не нужен. А завтра, Левушка, если тебе не кажется страшным заделаться секретарём такого сердитого хозяина, приходи в девять часов ко мне и будешь работать часов до трёх-четырёх.
    
Сэр Уоми встал, поблагодарил князя и сказал, что в пять часов они все вместе зайдут осмотреть его больную жену. С самим же князем побеседует завтра вечером у себя.
    
Я был на десятом небе. Всё пело у меня внутри. Мы проводили сэра Уоми в его комнату и вернулись к себе. Ананда устроился в комнате капитана. Я не мог удержаться, бросился ему на шею и попросил:
    
— Ананда, миленький, хороший Ананда, помогите мне не осрамиться завтра у сэра Уоми. В чём заключаются обязанности его секретаря?
    
Ананда обнял меня за плечи, рассмеялся своим металлическим смехом и, поддразнивая, сказал:
    
— Вот если бы ты не боялся Хавы, ты бы мог у неё об этом спросить.
    
— Ну что вы, я уже давно с ней подружился! Это уже история из моего детства. Ананда снова весело засмеялся.
    
— Постойте, — сказал я, вслушиваясь в его смех. — Как странно. Вы сейчас смеялись, а я почувствовал, что мысли ваши совсем не здесь, а в чём-то далёком, печальном и даже воинственном. Сэр Уоми смеялся, — и я точно серебряные колокольчики слышал. Хотя тоже знал, что мысли его далеко. Но… Как бы это выразить? — замешкался я, подыскивая образ для своей мысли. — Понимаете ли, мысль сэра Уоми была какая-то всеобъемлющая. Она была и где-то там, но одновременно жила здесь. А ваша — жила где-то далеко, а здесь только скользила.
    
— Да ты, Левушка, действительно любишь загадывать загадки, — улыбаясь и пристально глядя мне в глаза, сказал Ананда. — Ты совершенно отрезвил меня, мальчик. Моя мысль действительно раздвоилась. Но то, что ты подметил и что составляло различие меж нами, не было моей рассеянностью. А тяжким порывом личного горя, причинённого мне одной душой, в твёрдости и верности которой я ошибся. Конечно, я сам виновен, потому что видел то, что мне хотелось видеть, а совсем не то, что носил человек в сердце. И дважды виноват, что воспринял это как личную печаль. А сэр Уоми не может ничего воспринять лично. Его любовь проникает в человека, подымая его и облегчая ему жизнь во всех её проявлениях.
    
Ты отрезвил меня и… ты же порадовал вчера с Генри, сегодня с Жанной. Ты много выстрадал, но зато ты далеко шагнул. И сколько бы ни продвигался вперёд человек, через какие тяжкие страдания он бы ни шёл к знанию, если он честен и верен до конца, если компромисс не соблазнит его, — он достигает счастья жить легко, радостно. Живи легко и дай себе слово никогда не плакать. — Ананда обнял меня, и мы разошлись по своим комнатам.
    
Впервые после отъезда из Москвы я расстался сегодня с И. И имел случай в одиночестве подумать обо всём, чем я обязан этому человеку. Я был полон благодарности и нежной любви. Мне так не хватало сейчас моего снисходительного друга и наставника; и было горько, что я ничем не могу быть ему полезен теперь и не увижу его, проснувшись завтра утром. Решив, что после занятий с сэром Уоми я попрошу разрешения сбегать к И., я лег спать счастливый и радостный. Как бы ни был тяжел этот день, а жил я сейчас поистине «легко».
    
Ровно в девять часов следующего утра я стучал в двери сэра Уоми.
    
— Ты точен, друг, — встретил он меня, сам отворяя мне дверь.
    
Меня удивило, что в комнате ничего не изменилось, точно здесь продолжал жить Ананда, у которого неизменно царил образцовый порядок. И сейчас тоже не было заметно никаких следов завтрака, нигде ни пылинки, — только на письменном столе лежало несколько писем, какая-то тетрадь и ещё не обсохшее от чернил перо. Видно было, что сэр Уоми уже давно работал.
    
Я провёл параллель между нашими комнатами и со стыдом вспомнил, как я сейчас спешил, какой кавардак оставил после себя и как бежал бегом, проглатывая последний кусок у самой двери.
    
Я дал себе слово и в этом отношении быть достойным своего хозяина. В первый же раз, когда И. нет со мной, я оставил в комнате такой хаос! Мне стало очень, до тошноты, неприятно.
    
Должно быть, моё лицо отразило моё состояние, потому что сэр Уоми, лукаво улыбаясь, спросил, не страшит ли меня перспектива работать с ним.
    
— Как могли вы подумать такое, сэр Уоми? — даже привскочил я с кресла, в которое он меня усадил. — Я просто — едва вошёл — увидел в себе ещё одну черту, вдобавок к другим, которые делают меня недостойным счастья служить вам секретарём. Но бояться вас? От вас так и льются потоки любви. Я мог бы бояться Али и его прожигающих насквозь глаз. Но в свете ваших глаз можно только тонуть в блаженстве.
    
Сэр Уоми рассмеялся, и мне снова почудились звенящие колокольчики.
    
— Зима, тройки… малиновый звон… — невольно вырвалось у меня.
    
— Что ты там бормочешь, друг? Тут растаять можно от жары и пыли, а ты бредишь зимой?
    
— Видите ли, сэр Уоми, я совсем ошалел от всех встреч и переживаний, которые на меня свалились в последнее время. Я никогда не подозревал, что на свете могут жить такие люди, как Али, Флорентиец, вы, наконец И. и Ананда. Да, впрочем, я не думал, что существуют на свете такие, как Анна или Наль.
    
Я слушал, что говорили эти замечательные люди, и часто их не понимал. Вернее, моя мысль не поспевала за ними; а слова падали куда-то в глубину и оставались там лежать до времени.
    
Я знаю, что очень неясно выражаюсь. Но я веду к тому, что больше всего мне говорят о человеке тон его голоса и смех. Они точно камертон ведут меня прямиком — минуя всякую умственную логическую связь — к пониманию чего-то очень сокровенного в человеке.
    
Ананда говорит и смеется голосом самым очаровательным. Вряд ли можно найти ещё один подобный голос, звучащий таким металлом. Раз его услышав — забыть нельзя. Но в сердце моём — вот в том месте, где происходит понимание вещей помимо мысли — я знаю, что в любую минуту его голос способен загреметь гневом, как небесный и страшный гром, от которого всё вокруг может развалиться.
    
И глаза его — звёзды небесные. А засмеется он — я слышу в его смехе звенящие мечи. А вы говорите — журчат весенние ручьи. Так радостно становится, жить хочется! А засмеетесь — дух захватит, точно на тройке катишь, под звон волшебных колокольчиков.
    
— Ну и секретарь! Если бы я не знал твоего брата, я бы сказал, что твой воспитатель научил тебя говорить отличные комплименты! Но вот погоди; в тот день, когда мы будем сражаться с Браццано — а это будет посложнее, чем справиться с его кинжалом и браслетом, — внезапно, вслед за только что отзвучавшим смехом, серьёзно сказал сэр Уоми, — ты увидишь меня, по всей вероятности, иным. Тогда и решишь всё о моих ручьях и колокольчиках.
    
— Думаю, что если мне суждено увидеть вас грозным и гневным, — то это всё же будут раскаты колоколов, зовущих к тому, чтобы грешные опомнились, — представляя себе сэра Уоми другим, сказал я с огорчением. И снова сэр Уоми рассмеялся.
    
— Ну хорошо, это ещё когда будет, и тосковать тебе о благовесте моих колоколов рано. Напусти-ка лучше в нашу атмосферу своей зимы и начнём работать.
    
И он начал диктовать мне письмо по-английски, которое я должен был писать по-французски. Этот язык я знал хорошо и затруднений не испытывал.
    
Так же справился я с итальянским и русским; но когда дело дошло до немецкого — я спотыкался поминутно, даже в пот меня бросило. Сэр Уоми засмеялся.
    
— Что, Левушка, зима уступила место константинопольскому лету? Ничего, через несколько дней практики всё наладится.
    
Он ласково помог мне в нескольких местах. Но я твёрдо решил упросить И. говорить со мной только по-немецки и помочь одолеть этот, никогда не нравившийся мне, язык.
    
Я и не заметил, как пролетело время, раздался лёгкий стук в дверь и в комнату вошёл Ананда.
    
— А, здравствуй, "звон мечей"! — смеясь, встретил его сэр Уоми, вставая и протягивая ему обе руки.
    
Ананда с удивлением взглянул на него, побледнел, вздохнул и поднёс руки сэра Уоми к своим губам одну за другой.
    
— Не смущайся, Ананда, — обнимая его и ласково ему улыбаясь, сказал сэр Уоми. — Этот мальчик старался мне объяснить, что в твоём смехе ему слышится звон мечей. Ну, а я — по его понятию — весна с ароматами и зима вместе. Он только о Хаве умолчал. Но уж я сам решил выпытать, что ему чудится в смехе Хавы и И.
    
Голос сэра Уоми был добрым и ласковым. Я стоял совершенно красный, как-то сразу устал и ответил, что смеха Хавы не помню, И. почти никогда не смеется иначе, чем это делают шаловливые дети; а вот если чей-нибудь смех и кажется мне загадочным, то это смех Анны. Всё это я говорил быстро и бестолково и закончил неожиданно для всех:
    
— Сэр Уоми, у меня к вам огромная просьба. Разрешите мне хоть на час сбегать к И. Помимо того, что я стосковался, я тревожусь, не надо ли ему чего-нибудь. Он ведь там уже так долго, — молил я сэра Уоми в жажде скорей увидеть И.
    
— Нет, дружок. Один туда не ходи. Мы пойдём, вернее поедем, в магазин в коляске князя. Но предварительно позавтракаем. Беги умывайся, переоденься так, чтобы сразу после завтрака выехать из дома, и приходи в столовую, где уж наверняка будем оспаривать с тобой право на дыню.
    
Я вышел, засмеялся, подпрыгнул от удовольствия, унося в душе неподражаемый юмор, светившийся в глазах сэра Уоми. Странным показалось мне, что столько времени прожил я здесь, а не знал, что у князя есть свой выезд.
    
После завтрака, за которым я то и дело превращался в "Лёвушку-лови ворон", сэр Уоми встал и велел мне захватить браслет.
    
— Заверни его в этот футляр. — И он подал мне шёлковый платок тёмно-синего цвета, по краям которого шли мелкие белые цветочки, очень красивые, похожие на маргаритки, а в середине был вышит шёлком белый павлин с чудесным распущенным хвостом в обрамлении голубых крупных колокольчиков.
    
Я исполнил приказание, положил завёрнутый в платок браслет в карман и сел рядом с сэром Уоми в коляску, под белый балдахин. Ананда пошёл по какому-то делу, с тем, чтобы через час прийти прямо в магазин.
    
По случаю праздника в магазине стояла полная тишина. Дверь нам открыла Хава, сказав, что Жанна со вчерашнего вечера не может подняться от сильнейшей головной боли, и что И. провёл подле неё тревожную ночь.
    
Сэр Уоми молча кивнул головой, велел мне оставаться внизу с Хавой, а сам прошёл наверх.
    
Хава теперь уже не пугала меня своей чернотой, хотя от лёгкого персикового цвета платья казалась ещё более чёрной.
    
— Вы очень изменились, Левушка. У вас такой вид, точно вы выросли и окончили по крайней мере два университета, — улыбнулась она мне, усаживая меня в уголке в кресло и показывая все свои дивные мелкие зубы.
    
— Ах, Хава! Как бы я хотел никогда не кончать многих из тех университетов, через которые сейчас прохожу. Я живу такой дивной жизнью. Я так очарован теми, кто сейчас радом со мной. С одной стороны, я живу надеждой снова встретить Флорентийца; а с другой — готов плакать при мысли, что придёт пора, и мне надо будет расстаться со всеми теми, кто теперь с таким милосердием переносит моё присутствие. И никто из них ни разу не показал мне, что утомлён или раздражён, хотя я ежесекундно сознаю, как высоко превосходят они меня.
    
— Все, Левушка, проходят свой путь, начиная с самых низших ступеней. Человек сам несёт в себе все те осложнения, которые потом непременно его донимают. А каждый тем не менее думает, что беды приходят к нему извне, — тихо сказала Хава.
    
Вам горько, что когда-то и с кем-то придется расставаться. Но ведь каждый из нас родится и так же неизбежно умрёт. И драма людей в том, что они никак не могут приготовить себя к разлуке с любимыми. Если бы мать понимала, что дети её — это только отданные ей на хранение, на временное хранение, сокровища — она бы, видя в них божий дар, который ей должно вернуть усовершенствованным, отшлифованным, не себя бы искала в детях, а видела в них ту силу высшей, единой любви, которая творит во всей вселенной. И, единясь с ним в этой любви, она поняла бы, что жизнь не только не кончается со смертью, но что уходящее её дитя больше не нуждается в земной форме и уходит в иную, более совершенную жизнь.
    
Так же и вы. Если вы поставили себе задачу помочь брату, и эта конечная цель сияет перед вами, — не всё ли равно, в каких формах и на какой земле будет идти ваша жизнь до тех пор, пока вы приобретёте полное самообладание и пока не расширится ваше сознание настолько, чтобы вы могли понимать без слов ход мыслей людей, успокаивать их порывы и одухотворять их творческие силы. Только достигнув этого состояния, вы можете встать на одну ступень с братом и стать ему действительно помощью.
    
— Я многое понял сейчас, что прежде мне казалось бредом моей души, Хава. Но есть ещё много такого, чего я не понимаю и очень боюсь спрашивать.
    
— Лучше всего, Левушка, не спрашивайте ни о чём. Люди, окружающие вас, так высоки, что всё, что вам необходимо знать, они скажут сами. И не подвергнут вас ни одному испытанию, которого вы не в силах перенести.
    
— Не знаю, Хава, может, оно и так. Но… Генри, бедный Генри не смог выдержать.
    
— Нет, не Генри в этом виновен. Генри выпросил, вымолил у Ананды, чтобы он взял его сюда. А сэр Уоми предупреждал, что надо в этой просьбе отказать. Ананда не поверил мудрости сэра Уоми, а уступил мольбе и клятвам мальчика по своей божественной доброте — и теперь принял на себя удар и должен отвечать за измену Генри.
    
— О Хава, благодарю вас тысячу раз за всё, что вы мне сказали. Я никогда не буду просить моих друзей ни о чём. Да, впрочем, если бы вы только знали, как я невежествен. Неудивительно, что я сознаю своё место и не стремлюсь куда-то вылезать.
    
— Чем выше и скромнее человек, тем он лучше понимает величие другого и тем скорее может вступить на свой путь. Но вот идут наши друзья, — вставая навстречу сэру Уоми и И., сказала Хава.
    
Я был поражен, каким усталым выглядел И. — О Лоллион, я готов год караулить ваш сон, только пойдёмте скорее домой, — бросился я к своему другу, совсем расстроенный. И., всегда свежий, юный, — сейчас выглядел так, точно прожил за одну ночь двадцать лет.
    
— Не тревожься, Левушка. Сейчас нам Хава даст кофе, и я снова буду свеж и силён. Я просто долго сидел в одном положении, меняя компрессы, и несколько устал.
    
Высказав ему огорчение по поводу того, что я не смог разделить его труд, я усадил его на своё удобное место, подал ему кофе и всё шептал:
    
— Ведь вы умеете спать сидя, с открытыми глазами. Я вас прикрою; никто не увидит; ну хоть часочек поспите. Я с места не сдвинусь.
    
И. засмеялся так заразительно, что сэр Уоми поинтересовался, не хочет ли тот отнять у него привилегию колокольного смеха, и тут же пересказал ему наш разговор.
    
В это время вошел Ананда, ведя с собой Анну. Когда она выпросталась из своего неизменного плаща, я снова восхитился поразительной ее красотой. Каждый раз, когда я видел ее, она казалась мне все прекраснее. Вся в белом, какая-то трепетная, обновленная, точно очищенная — даже дух занимало от этой красоты, от этих бездонных глаз, от этой гармонии всех форм и линий.
    
"Поистине она арфа Бога", — подумал я, вспомнив ее игру. Но мысли мои были прерваны поступком Анны, таким странным, таким несовместимым с ее царственной красотой.
    
Анна опустилась на колени перед сэром Уоми, прильнула к его рукам и зарыдала горько, что-то говоря ему среди рыданий и опускаясь всё ниже к его стопам.
    
Сердце мое разрывалось. Я так был поражен, что не мог двинуться с места. Я ожидал радости, счастливого смеха, ждал, что и она будет спокойна и счастлива вблизи этого полного любви человека, который всех делал счастливыми вокруг себя.
    
— Встань, Анна, — услышал я голос сэра Уоми. — Теперь уже нет выбора. Надо идти до конца. Я предупреждал тебя ещё раз, год назад. Я дал тебе вполне определённую задачу. Ты медлила, тянула, — о чем же теперь плакать? Что ты заставила всех все бросить и приехать спасать твою заблудшую во тьме семью? А ведь могла, без напряжения, всё сделать давно сама, если бы послушалась и исполнила то, что говорили мы тебе с Анандой.
    
Голос сэра Уоми звучал необычно Я услышал в нем твердость стали, всегда звеневшую в голосе Ананды. Я невольно посмотрел на Ананду. Он стоял рядом с И., и оба они меня ошеломили. Их лица были тихи, светлы, ласковы, а на лице сэра Уоми, бледном, твердом, точно мрамор, глаза сверкали лучами, как огромные аметисты.
    
Только что я думал, что прекраснее Анны никого и быть не может, И тут увидел красоту, которая земле уже не принадлежала. Это был сошедший с другой планеты Бог, а не тот сэр Уоми, с которым я работал утром.
    
— Иди без слез и раскаяния. Ими ты только размягчаешь цемент того моста любви, который протянули тебе из своих сердец Ананда и его дядя. Радостью, одной радостью ты можешь начать снова строить ту половину моста, что разрушила сама своим непослушанием и медлительностью. Дважды зов милосердия не повторяется. И об отъезде твоём в Индию сейчас и речи быть не может. Но от тебя одной зависит: годы или мгновение приблизят тебя к давнишней мечте. Напрасно ты ждала особых испытаний. Шли твои простые дни, а в них-то ты и не разглядела главных дел любви и самого первого ее признака: жить легко свой текущий день. Жить в самых обычных делах, неся в них наивысшую честь, мир и бескорыстие. Не в мечтах и обетах, не в идеалах и фантазиях любовь человека к человеку. Но в простом деле дня идущий жизнью любви должен быть звеном духовного единения со всем окружающим. Оставь свои мечты о высшей жизни. Трудись здесь в простом дне и… всегда помни о нарушенном обете добровольного послушания.
    
С этими словами он поднял Анну и поманил меня рукой. Я мгновенно понял — как многое я стал угадывать в последнее время без каких-либо размышлений — и подал ему синий платок с браслетом.
    
Как только сэр Уоми взял руку Анны, которой она закрывала лицо, и надел ей браслет Браццано, она вскрикнула, точно раненая.
    
— Не бойся, дитя, — услышал я снова голос сэра Уоми — Теперь этот браслет уже не символ обручения. В нем нет ничего, кроме того, что это прекрасное произведение искусства. И он не заговорит и не затянет тебя в любовные сети злодея. Ты сама — своею медлительностью, сомнениями, колебаниями и нерешительностью — соткала связь со злодеем. Он должен или преобразиться или погибнуть, так как из-за любви к тебе погрузился в такую пучину грязи и ужаса, где не может жить ни одно существо. Века могут пройти, пока ты снова встретишься с ним в таких условиях, чтобы своей стойкой верностью, любовью без сомнений и радостью помочь ему и быть в силах развязать мрачный узел, что так неосторожно завязала сейчас.
    
Иди домой, Ананда отведет тебя. И думай не о себе и своих скорбях. Но о скорби Ананды, ручавшегося за тебя, о страданиях семьи, погрязшей во зле. Будь мирна и благословенна. Жди меня, когда — под видом приятного вечера — мы придем к вам в дом для очень тяжкого дела борьбы со злом. Расти в себе силу каждый день. А для этого научись действовать, а не ждать, творить, а не собираться духом. Кто думает о друге и брате, тот забывает о себе, — он отер ей глаза прекрасным синим платком с павлином и отдал ей.
    
Голос сэра Уоми был снова мягок и проникал в сердце. А от лица его и от всей фигуры точно шел свет.
    
Анна низко ему поклонилась; он обнял ее, прижал к себе, и я видел, как она содрогнулась в его руках. Когда же она повернулась к нам, она точно уносила на себе его отраженное сияние.
    
— Не забудь, в пять часов у княгини, — шепнул И. выходящему Ананде.
    
Вскоре сэр Уоми и И. засобирались, оставляя больную на нас с Хавой.
    
— Будь всё время с больной. Если к Хаве вдруг явятся неожиданные гости — она справится с ними. Ты же, что бы ты ни услышал снизу, оберегай больную, не покидай её и не пропускай к ней никого. Если Хаве понадобится помощь, мы её пришлем, — сказал мне сэр Уоми. — Могу я надеяться на тебя? — глядя мне в глаза, словно приоткрывая черепную коробку, спросил сэр Уоми.
    
— А если Хаву будут убивать? Мне также сидеть и не пытаться спасти её? — в ужасе спросил я, вспоминая Жанну и князя.
    
Все трое расхохотались, да так весело, что я понял, какой у меня глупый и жалобный вид.
    
— Можешь быть спокоен. Не так легко убивают людей. Но вот тебе флакон. Если здесь будут очень уж шуметь, брось его вниз, он разобьется и напугает непрошеных гостей.
    
Сэр Уоми положил мне на голову руку, от чего по мне пробежала волна счастья и силы. Он подал мне небольшой флакон и покинул нас, усевшись в коляску вместе И.
    
Я держал флакон в руке. Всё-таки я не мог всего взять в толк, а понял только, что и Анна, как Генри, не исполнила чего-то и огорчила Ананду. Анна, казавшаяся мне совершенством! Анна, которую я едва соглашался признать земной женщиной!
    
"Боже, — подумал я. — Неужели и Наль? Наль, для которой брат пожертвовал всем, отдал жизнь, — неужели и Наль может ему изменить, нарушить обет и принести ему скорбь?"
    
— О чём вы так стонете, Левушка? — услышал я ласковый голос Хавы.
    
— Я разве стонал? Это мне померещилось что-то. Я ведь "Лёвушка-лови ворон". Вот и сейчас вороню, а надо мне быть возле Жанны. Проводите меня, пожалуйста. Я должен думать только о ней. А вас защищать с помощью вот этого флакона. Там, верно, какое-нибудь смрадное лекарство.
    
Хава рассмеялась, сказала, что я, вероятно, буду иметь случай в этом убедиться, и мы поднялись к Жанне.
    
Войдя в знакомую комнату, я не сразу увидел больную. Положительно всё здесь было переставлено; и кровать Жанны, задёрнутая красивым белым пологом, стояла совсем в другом месте, за ширмой.
    
— Это вы, Хава, так неузнаваемо всё переставили? — спросил я. — Признаться, очень бы хотелось сказать, что я. Но, к сожалению, всё, вплоть до этого прекрасного белого полога, сделано руками самого И. Мы с няней были только парой негритосов на посылках. Я долго рассматривала этот полог; но не могу понять, из чего он сделан. Тонок, как бумага, мягок, как шёлк, и матов, как замша, — вот и разберись. Очень хотела спросить И., где он нашёл эту вещь, да не посмела.
    
Я подошёл к пологу и тотчас узнал материю; из неё был сделан халат, который Али прислал моему брату перед пиром. — Это, несомненно, от Али, — важно ответил я. — Али?! — воскликнула Хава с удивлением. — Неужели Али? Почему вы так думаете? Правда, перед нашим отъездом к сэру Уоми приезжал от него человек с посылкой. Но не думаю, чтобы эта вещь была прислана оттуда. Рано утром, почти на рассвете, И. куда-то выходил, а потом я увидела этот полог.
    
Но я слышу стук колёс, — прервала наш разговор Хава. — А вот и экипаж остановился подле магазина, — продолжала она. — Колокольчик зазвенел! Батюшки, вот так стук! Этак, пожалуй, все мёртвые проснутся, — весело говорила негритянка, спускаясь вниз и велев мне запереть дверь в спальню.
    
Оставшись один, я стал присматриваться к Жанне. Прелестное личико, точь-в-точь такое, как тогда, когда мы увидели её на пароходе, между ящиками, в углу палубы 4-го класса. У неё, очевидно, был жар, и спала она тяжёлым глубоким сном.
    
Внизу сначала всё было тихо; было слышно, что разговаривают, но слова сюда не долетали.
    
— Вы способны понять, о чём вам толкуют? — вдруг услышал я гнусавый, пронзительный голос и мгновенно признал любимого сынка Строгановой. — Не вы нужны нам, а ваша хозяйка. Мало ли какая фантазия придёт кому-нибудь в голову? Хозяйка ваша могла нанять вас, считая, что на такую приманку обязательно прибегут посмотреть, вот лишняя шляпа и уйдёт из магазина. Но у нас дело не шляпное, а такое, которое вашей башкой не понять. Позовите сию же минуту хозяйку, — кричал наглый мальчишка.
    
Я так и представлял себе его кудрявую голову в феске, его красивое, презрительное, капризное лицо, с отталкивающим выражением.
    
Прислушиваясь к тому, что делалось внизу, я решал, когда же будет пора приступать к химической обструкции, которая, как я полагал, заключалась в данном мне флаконе.
    
Слов Хавы, стоявшей, очевидно, спиной к лестнице, я не разбирал, но тон её голоса был ровный и весёлый, что, вероятно, немало бесило мальчишку.
    
Теперь заговорил другой, женский голос; и тоже в повышенном тоне. Не сразу я понял, что это Строганова.
    
— Мой друг передал вашей хозяйке на хранение некоторые драгоценности, — услышал я. — Он поручил нам получить эти вещи назад сегодня же. Он был очень болен эти дни и не мог передать нам своего желания раньше. Сегодня крайний срок; вещи немедленно должны быть ему возвращены. Вот его письмо вашей хозяйке; но передам я его сама, в её собственные руки. Ступайте и приведите её сюда. Не заставляйте нас подыматься наверх, потому что вам будет очень плохо, — говорила женщина. — Да что с ней толковать! Прочь с дороги! — орал мальчишка. — Не смейте прикасаться ко мне вашими грязными руками; или вам-то уж наверняка будет плохо, — раздался" голос Хавы, и такой сильный, спокойный, властный, что я и рот раскрыл.
    
В магазине что-то упало, Строганова взвизгнула. Я решил, что настало время действовать, кинулся к двери, открыл её и уже занёс было руку, чтобы швырнуть флакон, как внизу внезапно воцарилась мёртвая тишина.
    
Я свесился с перил и увидел в дверях магазина фигуру, закутанную в тёмный плащ. В сумерках я не сразу — а только услышав голос — узнал И.
    
— Сядьте на место, молодой человек! И молчите, если вы плохо воспитаны и не знаете, как подобает вести себя культурному юноше в чужом доме, вдобавок в доме одинокой трудящейся женщины. Позже вы принесёте свои извинения мисс Хаве за своё грубое поведение. Теперь же сидите, как бессловесное животное, поскольку вы и есть животное.
    
Ох, как грозно глядел И. и как звучал, подобно грому, его голос.
    
— Как и зачем пришли вы сюда, мадам Строганова? — обратился он к женской фигуре, спрятавшейся за сына. — Ваш муж, Анна и Ананда категорически запретили вам сюда являться. Как решились вы нарушить запрет? — спрашивал И.
    
— Да что с вами, доктор И.? Я едва знаю вас, вы для меня первый встречный, и вдруг осмеливаетесь задавать мне какие-то вопросы. Я не девочка! Будьте любезны вызвать ко мне Жанну. Если она не явится сюда немедленно, — я буду знать, что она украла переданные ей моим другом вещи чрезвычайной ценности. И мне придется обратиться в полицию. И. засмеялся.
    
— Что цените вы выше: браслет или нож, который вы передали Жанне, чтобы заколоть меня? Человеческая жизнь не представляет для вас ценности, поскольку лично вам она неинтересна: поэтому я вас и не спрашиваю, во что вы оценили жизнь несчастной Жанны, мою, Левушки, князя. Я вас спрашиваю, что вы будете искать через полицию: нож или браслет?
    
Строганова тяжело опустилась в кресло. Её красивое лицо побледнело так, словно тёмная кожа покрылась белым налётом.
    
— Ваши дерзости я сносить не намерена, — прошипела она. — Вы можете быть совершенно уверены, что без вещей я отсюда не выйду. Поэтому не тратьте времени, — взвыла как разъярённая тигрица Строганова.
    
— Вы не только уйдёте без этих самых вещей, которые вам не принадлежат, к вашему счастью, чего вы даже не понимаете, но и немедленно положите на стол тот амулет, который Ананда подарил Анне, а вы украли его час назад. — Ваша подлость… — Строганова не договорила. Глаза И. сверкнули, как два топаза; он вытянул руку по направлению к ней и сказал:
    
— Можете посмотреть на вашего любимчика. Если вы не желаете уподобиться ему, — удержите ваш язык и манеры в границах приличия.
    
Я посмотрел на любимчика. Он походил на бешеного пса: глаза его выражали предельную злобу; язык свешивался изо рта и слюна бежала на его белоснежный жилет; феска съехала на лоб. Он был так ужасен, что смотреть на него я не мог.
    
Мать, увидев сына таким, не бросилась на помощь, не вымолвила ни одного любящего слова; она думала только о себе и сказала И., доставая из сумки амулет и кладя его на стол:
    
— Возьмите ваш амулет. Подумаешь, какая драгоценность! Не смейте меня доводить до такого мерзкого состояния, в каком сейчас мой сын. Подайте мне браслет, и мы уйдём.
    
На столе лежал дивный золотой медальон, в крышку которого была вделана фиалка из аметистов. Я сразу увидел, что кольцо капитана было той же работы, что и этот медальон.
    
— Браслет сейчас в вашем собственном доме. Он отдан той, которой предназначался, — ответил И.
    
— Это самая наглая ложь, — выкрикнула Строганова. — Тот, кому принадлежит браслет, требует его немедленно отдать. Понятно ли вам, что я не могу уйти отсюда, не имея его при себе? Я дала слово Браццано привезти немедленно его драгоценности.
    
— Много слов и обетов давали вы в вашей жизни. Вы клялись у алтаря в любви к мужу, — пересчитайте, сколько раз вы ему изменяли. Три года назад вы дали Анне обещание не преследовать её своей настойчивостью и не требовать, чтобы она вышла замуж за Браццано. В результате вы продались ему, продали сына, дочь и сегодня обокрали её, коснувшись самого дорогого и священного, что у неё было.
    
Но слово, которое вы дали Браццано, вы нарушить боитесь, потому что эта гадина пригрозила вам и вашему сыну смертью? Посмотрите на себя. Чей жемчуг на вашей шее? Чьими кольцами унизаны ваши руки? Чьё платье надето на вас? Чей ридикюль в ваших руках? Несчастнейшая из женщин! Опомнитесь, сбросьте с себя все эти вещи, — и вы поймёте хоть частично тот ужас, в какой вы сами себя погрузили.
    
Под взглядом И. Строганова выложила свой ридикюль, но И. велел Хаве немедленно взять со стола медальон, чтобы он не касался больше ридикюля Строгановой, откуда она его вынула. Медленно, будто лениво и как-то сонно, Строганова сняла жемчуг, серьги, кольца и браслеты, которые на её руках бряцали десятками, на восточный манер.
    
По мере того, как росла кучка золота и камней на столе, женщина пробуждалась к жизни. Наконец, точно преодолевая какое-то последнее препятствие, она вытащила из-за корсажа тончайшую платиновую цепочку, на которой висели огромная чёрная жемчужина и такой же огромный розовый бриллиант.
    
Положив их также на стол, она глубоко вздохнула, открыла глаза и с удивлением огляделась.
    
— Что всё это может значить, доктор И.? Разве мне было дурно? — спросила она.
    
— О да. Вам было очень плохо. Но теперь уже гораздо лучше. Ведь вам дышится легче? — ответил ей И.
    
— И легче дышу, и не чувствую себя скованной. Но почему все мои вещи лежат здесь? — опять спросила она. Она протянула руку к столу, но И. остановил её.
    
— Подождите немного, придите в себя окончательно. Выпейте кофе. — И он подал ей чашечку кофе, но я заметил, что он растворил в ней частицу пилюли Али.
    
Хава поднялась ко мне и взяла у меня флакон сэра Уоми. Я уже приготовился к смраду и был поражен, когда увидел, что Хава положила все вещи Строгановой на поднос, открыла флакон, в котором оказался такой же жёлтый порошок, каким сэр Уоми обсыпал нож и браслет в доме князя.
    
И. высыпал порошок на драгоценности Строгановой, поджёг его и сказал мне:
    
— Подай Жанне питье из стакана и перемени компресс. Я быстро выполнил приказание. Проснувшаяся Жанна выпила питье, не узнавая меня, повернулась на другой бок и через мгновение опять заснула.
    
Когда я вернулся на свой наблюдательный пост, порошок уже догорал. Вся комната была полна дыма и смрада; что-то лопалось, точно стреляли из маленького револьвера; вдруг раздался взрыв, и у Строгановой вырвался крик ужаса.
    
— Теперь вам нечего бояться, — сказал И. — Носить эти вещи было страшно. Сейчас они безвредны. Левушка, ты специалист протирать бриллианты, — вот тебе жидкость и платок, — поманил меня И., указывая на драгоценности.
    
Я мигом — что тебе Верзила — очутился подле него и принялся за дело. В каком печальном состоянии оказались драгоценности Строгановой! Прекрасная чёрная жемчужина разлетелась в мельчайшие кусочки, как стекло. На месте розового бриллианта лежал кусок лопнувшего чёрного угля. Из всей груды бриллиантов и колец осталось около десятка прекрасных вещей.
    
— Посмотрите сюда, — сказал И. Строгановой. — Вещи, которые вы считали золотыми, оказались просто медью и серебром. Позолота сошла с них, и вы можете убедиться, чего они стоили. Камни, за исключением оставшихся, были просто отлично шлифованным горным хрусталем. А вы носили эти тяжёлые подделки, принимая их за умопомрачительные ценности. Строганова молча качала головой.
    
— Эти уцелевшие вещи подарил мне мой муж. А всё, что оказалось хламом, дарил Браццано, уверяя, что стоимость вещей так огромна, что на них можно купить целое княжество, — выговорила она со стоном, в котором звучали досада и раздражение.
    
— Для Браццано, быть может, эти вещи и были ценными. Но что подразумевал он под этим, вам непонятно сейчас. Вскоре вы это узнаете. А теперь можете безбоязненно надеть свои кольца и браслеты. Но внутри, в ридикюле, у вас тоже немало мусора, который надо выбросить.
    
Строганова надела свои драгоценности, открыла ридикюль и вскрикнула. Письмо Браццано, для передачи Жанне, тоже обуглилось и развалилось на куски.
    
Увидев превратившееся в пепел письмо, сын Строгановой замычал и заёрзал на своём стуле.
    
— Закройте рот, вытритесь, примите человеческий облик и отвезите вашу мать домой, — сказал повелительно и грозно И. — Бойтесь ослушаться моего приказа. И помните только об этой минуте, а не о страхе перед Браццано. Вы ещё молоды и можете поправить всё, что по своей наивности натворили. Я верю, что вы ещё можете стать честным человеком, а не низкопробным негодяем.
    
Помните же об этой минуте, о состоянии, пережитом вами здесь, и желайте всеми силами вырваться из рук шарлатана, наложившего на вас и вашу мать свои гипнотические путы, — говорил И., пристально глядя на несчастного юношу.
    
Через некоторое время мать и сын вышли, я помог Хаве убрать оставшуюся от мнимых драгоценностей дрянь, умылся и возвратился к И. Все вместе мы поднялись к Жанне.
    
Она продолжала спать. Дыхание у неё было ровное, и И., наклонившийся над нею, сказал, что жар у неё спал.
    
Он ничего не рассказывал нам, а я ни о чём не спрашивал. Меня очень интересовало, например, где же дети, так как в их комнате было тихо.
    
— Хава, Левушка останется покараулить Жанну; а мы с вами съездим за детьми, которых Анна временно устроила в своём доме. Кстати, я еще днём хотел сказать тебе, Левушка, что вернулся капитан. Я видел его. Он мечется по делам, но обещал к восьми часам прийти сюда. Я не сомневаюсь, что он сдержит слово, и тебе будет радостно встретиться с нашим милым другом. Я не накладываю вето на твой язык, Левушка: напротив, ты окажешь мне большую услугу, если расскажешь капитану всё, что пережил за это время. Милый он человек, спешил Бог знает как, чтобы лишний день провести в Константинополе с нами. По расписанию пароход будет стоять здесь дней пять. Дождитесь моего возвращения. Ты, бедный мой мальчик, давно ничего не ел. Ну, зато пойдём к кондитеру, «Багдад» преподнесу тебе в лучшем виде.
    
— Дорогой Лоллион, я готов ничего не есть и не пить ещё два дня, только бы не видеть и вас, и Ананду печальными и утомлёнными. Что бы я только не дал, чтобы день ваш был лёгок, — прошептал я, вися на шее своего друга и еле сдерживая слёзы.
    
— Вот так храбрец! Это где же видано, чуть ли не плакать взрослому мужчине? — вдруг услышал я рядом голос Хавы. — Извольте поддерживать репутацию весельчака: а то вы можете и мои глаза превратить в слезливые потоки. — Она смеялась, но я уловил в её смехе не горечь, а что-то особенно меня поразившее, чему я не мог найти определение. Я удивлённо посмотрел на неё и сказал:
    
— Если сэр Уоми спросит меня ещё раз: "Как смеется Хава?", то я скажу ему, что в её смехе не звенит хрусталь, в нём звук разбитой фарфоровой вазы.
    
— Помилуйте, господин Следопыт, не давайте такое чудовищное определение моему смеху, — протестовала Хава. — Уж лучше скажите, что смех чернокожих негармоничен для вашего слуха.
    
— Этого я сказать не могу, потому что мой великий друг Флорентиец однажды объяснил мне, что кровь у всех людей красная, а И. научил меня понимать, что такое любовь к людям. Я равен вам, как и вы мне, нашими правами на жизнь и труд. Как же я могу сказать, что не способен слиться с вами в гармонии? Я могу подслушать трещину вашего сердца и молчать о ней, но не могу выключить себя из той атмосферы, в которой оно жалуется мне, когда вы смеетесь. Хава развела руками и повернулась к И.
    
— Помилосердствуйте, И. Этот мальчик меня без ножа режет. И. весело засмеялся, потрепал меня по плечу и сказал Хаве:
    
— Скорее, пожалуйста, я хочу вернуться до девяти часов. Могу сказать только одно: устами младенцев глаголет истина.
    
Молча накинула Хава пелерину, оба вышли, я запер двери и остался в магазине один.
    
По странной игре мыслей я принялся думать о пологе над кроватью Жанны. Мне определенно стало казаться, что он предназначался Анне, что сэр Уоми вёз его для неё, — и что и сам он ехал сюда в связи с чем-то очень большим и значительным для её жизни. Его слова об Индии, о том, что теперь у неё нет надежды туда уехать, — всё говорило мне, что жизнь Анны должна была совершенно измениться. Но что сама она сделала что-то не так, что подвела не только себя и Ананду с его дядей, но и сэра Уоми и Али.
    
"Если столь трудно удержаться на высоте таким большим людям, как Анна, то как же пробираться по жизненной тропе такому мальчику, как я? — мелькало у меня в голове. — И что могло разбить сердце Хавы? Почему нет в ней полной удовлетворённости жизнью, хотя она живёт в непосредственном общении с сэром Уоми?" — всё думал я, перескакивая от одного образа к другому.
    
Несколько часов, проведённых мною в работе с сэром Уоми, сделали меня счастливым и радостным. Как же можно жить всю жизнь подле него и носить трещинку, хотя бы на печёнке, не то что на сердце? Этого понять я не мог.
    
Я прошёл к Жанне, увидел, что там всё благополучно, снова спустился вниз и стал ждать капитана, медленно расхаживая из угла в угол.
    
Вскоре зазвенел колокольчик, и я очутился в объятиях моего друга, который принёс огромный букет благоухающих роз и лилий для Жанны.
    
Взаимные вопросы и ответы, удивление переменой, которую нашли друг в друге, — и вот мы в углу на диванчике, и я поверяю капитану все недавние события.
    
Во многих местах капитан вскакивал тигром; в иных смотрел на меня нежнее матери; но кое-что положительно не мог взять в толк.
    
Когда дело дошло до слёз Анны, — он остановил меня и несколько раз переспросил о том, что говорил сэр Уоми. Он яростно сжимал кулаки каждый раз, когда я упоминал и я Браццано.
    
В заключение я рассказал ему о Хаве, о моём страхе перед ней в Б., о её письме ко мне и подарке, не забыв упомянуть о том, как я определил её смех.
    
Капитан хохотал, говоря, что в жизни ещё так не смеялся. — Разбитая негритянская ваза! Да это же чудо! Кто, кроме вас, такое выдумает?
    
— Ну а кто, кроме вас, придумает подарить мне такое кольцо? — сказал я, благодаря его от всей души. — Вот едут, смотрите же, не выдайте меня перед Хавой. Напустите всё ваше джентльменство и не забудьте, что чернота её ей не очень приятна.
    
— Не волнуйтесь, Левушка. Буду тих, как паста для замазки трещин.
    
Я залился хохотом и так и встретил детей, Хаву и И. Побыв ещё немного в магазине, мы ушли к кондитеру, стараясь всячески сократить время на утоление аппетитов, и вскоре были дома.
    
Капитан снова занял свою комнату, а для Ананды князь распорядился о комнате внизу.
    
Так окончился первый день моего секретарства. Я лег спать с мыслями о том, какие ещё сюрпризы принесёт всем нам завтра.
   
   
    
     
Глава 23. ВЕЧЕР У СТРОГАНОВЫХ И РАЗОБЛАЧЕНИЕ БРАЦЦАНО
    
    
Ещё два дня жизни промелькнули для меня, как счастливый сон. Занятия с сэром Уоми, письма, которые я писал под его диктовку каким-то неведомым мне людям, иногда пронзали так глубоко, что я еле удерживал слёзы и дрожание руки. Сколько было в них любви, утешения! Особенное впечатление произвело на меня письмо к одной матери, потерявшей взрослого сына. Той нежности, уважения к огромности её горя и вместе с тем величия мудрости, которое несло ей письмо сэра Уоми, я не мог спокойно слышать, и слёзы бежали из глаз, когда я его писал.
    
Как много надо было выстрадать самому, чтобы так понимать чужое горе. Всю бездну земных страданий надо было постичь, чтобы понять и утешить скорбящего человека.
    
В конце третьего дня сэр Уоми прислал за мной. Когда я вошёл к нему, я нашёл там И. и Ананду. Сэр Уоми сказал мне, что сейчас все идут к княгине, и если я хочу — то могу к ним присоединиться.
    
Если бы сэр Уоми шёл не через десять комнат, а через десять пустынь, то и тогда бы я был счастлив каждой минутой, проведённой с ним.
    
— Я позвал тебя, поджидаю и капитана. Оба вы видели человека — старую княгиню — обломком тела и духа. Не думаю, чтобы и сейчас можно было назвать её цветущей яблоней, — чуть улыбнулся он. — Но как тебе, так и капитану, мне кажется, будет очень поучительно увидеть, как иногда возрождается человек.
    
Княгиня нас не ждет. Мы застанем её без всяких прикрас, в которые облекается человек, даже духовно высокий и очень правдивый, если он ждет посещения, о котором мечтал. Встреча — если человек к ней готовился — почти всегда несёт в себе лицемерие. Самые ценные встречи — неожиданные. Пойдёмте, ты с капитаном останешься в комнате рядом. Когда настанет время и если будет нужно, — я вас позову.
    
Мы вышли, по дороге я забежал за капитаном, и через несколько минут мы были в комнате рядом со спальней княгини. Было темно, у княгини же горели яркие лампы, и нам было видно и слышно всё, что делалось там.
    
Княгиня сидела в кресле. Её старое лицо до того изменилось, что я не узнал бы её теперь. Никакой жестокости, никакой властности в нём теперь не было.
    
Князь сидел возле и держал в руках книгу, намереваясь, очевидно, читать ей вслух.
    
Услышав шум, он спросил: "Кто здесь?", но узнав сэра Уоми, быстро, весь просияв, пошёл ему навстречу. Увидев, кто входит в комнату, княгиня попыталась приподняться, но сэр Уоми запретил ей вставать. Он сел на место князя, И. и Ананда разместились у стола, а князь встал за креслом княгини, весь сияя точно лампада.
    
— Я не ждала вас сегодня, сэр Уоми, хотя жаждала видеть. Я не смела просить вас ещё раз навестить меня. А вот теперь вы пришли сами, — и я так растерялась, что забыла всё, о чём хотела вас просить, — сказала княгиня.
    
И голос её изменился. Ни грубости, ни визгливости, которые так неприятно поражали в нём раньше.
    
— Вам не о чем меня просить, княгиня. Это я пришёл поблагодарить вас за бедных детей, которых вы облагодетельствовали. Я ведь ничего не говорил о них. Я только указал вам, что вы обидели их мать на пароходе. А вы не только осознали свою ошибку, но и творчески поправили её, положив на каждого ребёнка по десяти тысяч. Знаете ли вы, как ценен ваш дар именно потому, что никто у вас его не просил, а сами вы подали бедным детям такую помощь? Если бы вы испрашивали совет у десяти мудрецов, то и тогда не поступили бы правильнее и умнее.
    
— О сэр Уоми. Помощники ваши так много дали мне в моей болезни, и не только в физическом смысле. Из их разговоров со мною, таких терпеливых, любовных, мудрых, я поняла весь ужас, в котором прожила. И того, что вы благодарите меня, тогда как вам всем я обязана более чем жизнью, — я просто не могу перенести.
    
Княгиня, закрыв лицо немощными и узловатыми руками, горько заплакала.
    
— Не плачьте, княгиня. Непоправимо только то, чего человек так и не понял до своего смертного часа и ушёл с этим с земли. Выслушайте меня. Если вы осознали, что обидели Жанну, — позовите эту милую и — поверьте — очень несчастную женщину и извинитесь перед ней. Дар сердечной доброты — вот всё, что необходимо отдавать в труде своего дня. И если вам кажется, что вы уже стары и больны, что ваше время невозвратно прошло, то это полнейшее недоразумение. Можно быть обречённым на неподвижность, лишённым рук и ног — и всё же не только трудиться, но и творчеством своей любви и мысли вдохновлять массы людей.
    
Наивысшая форма труда той мудрости, какая известна мне, несёт миру вдохновение и энергию одной силой своей мысли, оставаясь сама в полной внешней неподвижности.
    
Но мысль такой, неподвижной мудрости составляет огромную часть движения вселенной. И каждому человеку — в том числе и вам — важно жить, не выключаясь из этого вечного движения, не останавливаясь, но всё время идя в нём, как солнце и лучи, неразлучно.
    
Прост ваш день труда. Обласкайте каждого, кто войдёт к вам. Если пришёл одинокий, отдайте ему всю любовь сердца, чтобы, уходя, он понял, что у него есть друг. Если придёт скорбный, осветите ему жизнь вашей радостью. Если придёт слабый, помогите ему знанием того нового смысла жизни, который вам открылся. И жизнь ваша станет благословением для людей.
    
Уймите слёзы, друг. Постарайтесь спокойно, без обиды, стыда или раздражения вдуматься в то, что я вам скажу. Я не проповедь вам читаю, не поучаю вас с позиций условной морали земли. Я хочу помочь вам взойти на иную ступень жизни, где вы сами могли бы раскрепостить себя от тех страстей, в каких провели жизнь и от которых сами больше всего страдаете.
    
Сейчас вы брезгливо отворачиваетесь, когда в ваших воспоминаниях перед вами встают те или иные образы. За всю вашу жизнь вы только один раз поверили в безусловную честность, в честность вашего мужа.
    
Не буду сейчас входить в подробности, так ли это было на самом деле или это вы таким образом воспринимали людей и жизнь, их честь и достоинства. Но — даже в этом единственном случае — до конца ли вы доверились этому человеку? Разве вы ничего от него не утаили? Разве он знает всю правду, хотя бы о ваших денежных делах? Задумайтесь, ведь вы — как скупой рыцарь — боитесь открыть кому-либо тайну боготворимых вами сокровищ, хотя вам и кажется, что вы сумели победить свою скупость.
    
Зачем вы продолжаете жить во лжи? Пока вы окончательно не пойме то, что нет жизни одной земли, вырванной из вселенной, а есть единая жизнь, неразделимое зерно духа и материи, что нет только одной трудящейся земли, а есть общее колесо живого трудящегося неба и живой трудящейся земли, на общих для земли и неба принципах, не терпящих лжи и лицемерия, не изменяющихся по желанию и воле людей, а действующих целесообразно и закономерно для всего сущего, — вы не обретёте радость жить.
    
Сколько бы вам ни оставалось жить — вас неизменно будет преследовать страх, если будете думать о каждом своём дне как о мгновении только одной вашей земной жизни.
    
Если не осознать свою нынешнюю текущую жизнь как связь вековых причин и следствий, она сведется к нулю. Без знания, что свет горит в каждом человеке всего человечества вселенной, — жить творчески нельзя. Кто живёт, не осознавая в себе этого света, тот является пособником злой в ли, полагающей, что она может покорить мир, заставив его служишь своим страстям и наслаждениям.
    
Уже умолк голос сэра Уоми, а княгиня всё ещё сидела, закрыв лицо руками.
    
— Как могли вы узнать всё это, сэр Уоми, точно я сама рассказала вам свою жизнь? — произнесла княгиня.
    
И как! Точно каждое слово стоило ей невообразимого труда. Казалось, у неё схватило клещами сердце, и она пытается преодолеть боль.
    
— Неважно, княгиня, каким образом узнал я ваши тайны. И неважно то, что это я принёс вам весть. Важна весть, которая дошла до вас, и как вы её приняли. На Востоке говорят: "Нужно — и муравей гонцом будет", — ответил ей сэр Уоми.
    
Но уже поздно, и вы утомились. Примите лекарство, что сейчас даст вам И., посидите с вашим милым мужем и обдумайте вдвоём всё, что я вам сказал. Мы ещё некоторое время пробудем в Константинополе, и я не раз ещё побеседую с вами. Помните только, что раскаяние, как и всякая жизнь в прошлом, не имеет смысла, оно лишено творчества сердца.
    
Жизнь — это «сейчас». Это не «завтра» и не «вчера». Одно неизвестно, другого не существует. Старайтесь научиться жить летящим «сейчас», а не мечтой о завтра, которого не знаете.
    
Выйдя, сэр Уоми отправил нас с капитаном к себе переодеться в свежие костюмы, объявив, что мы поедем к Строгановым.
    
Он спросил, не поколебалась ли наша решимость помочь ему в разоблачении да-Браццано и освобождении несчастного семейства от его гипнотической власти. Мы подтвердили, что верны данному слову, и заявили, что отдаём себя в его полное распоряжение.
    
— Друзья мои, — ласково сказал нам сэр Уоми, — постараюсь объяснить, почему нам необходима ваша помощь. Некоторые грубые земные дела уже невозможны для духовно высокоразвитого человека. Точно так же какие-то свершения, требующие более высоких духовных вибраций — гораздо выше обычных, земных — недоступны для людей, стоящих на более низкой стадии духовного развития. Сегодня случится так, что ни один из нас не сможет прикоснуться к тому, что надето на людях, без риска нанести очень сильный удар из-за соприкосновения с нашими гораздо более высокими вибрациями, которых не способны вынести их тела. Они могут заболеть и даже умереть от нашего прикосновения.
    
Чтобы спасти этих людей, вам придется действовать за нас. Будьте предельно внимательны. Ничего не бойтесь. Слушайте то, что я вам буду говорить или что будут тихо передавать вам И. или Ананда. Действуйте немедленно, как только получите приказание, точно выполняйте его и думайте только о том, что делаете сию минуту. Теперь идите, лошади нас ждут; возвращайтесь сюда же, времени даю вам двадцать минут.
    
Мы помчались к себе, быстро переоделись и через четверть часа уже входили к сэру Уоми.
    
Наши друзья были закутаны в плащи, а мы с капитаном об этом не подумали. Но слуга сэра Уоми, улыбаясь, подал и нам такие же, и мы вышли к калитке.
    
Здесь нас ждал вместительный экипаж, мы уселись и поехали к Строгановым.
    
Я ожидал, что у подъезда будет стоять много экипажей, но увидел только одну коляску, из которой выходили Ибрагим с отцом.
    
Дом был освещен, но гостей не было видно. Мы с капитаном удивлённо переглянулись, решив, что съезд ещё, очевидно, не начался.
    
В гостиной мы застали всю семью в сборе. Она была так обширна, что в лицо я всех уже знал, но имён положительно не помнил.
    
Жена Строганова была в каком-то переливчатом, точно опал, платье. Она куталась в белый шёлковый платок; но мне показалось, что не сырость от дождя была тому причиной. А чудилось мне — она старалась укрыть руки и шею, на которых не было украшений. Вид у неё был смущённый и растерянный.
    
Анна надела синее платье с белыми кружевами, которое напомнило мне платок сэра Уоми. Бледность её меня поразила. Она была совершенно спокойна, и какая-то новая решимость чувствовалась в ней. На её прелестной руке сверкал браслет Браццано.
    
Сам Строганов выглядел так, словно только что поднялся после тяжёлой болезни.
    
Что касается любимчика, который внушал мне такой ужас в магазине Жанны, то теперь он обрёл свой обычный, презрительно-снисходительный вид "неглиже с отвагой". Только иногда по его лицу пробегала лёгкая судорога, и он брался за феску, точно желая удостовериться, что она на месте. Я подсмотрел, что страх, даже ужас, мелькал у него в глазах, когда он смотрел на сэра Уоми.
    
Словом, я окончательно превратился в "Лёвушку-лови ворон", в результате чего И. взял меня под руку.
    
Я опомнился и увидел входившего да-Браццано. Его адская физиономия выражала такую наглую, самодовольную уверенность, будто он говорил: "Что, взяли? Да и был ли я когда-нибудь согнут или нем?"
    
Он вошёл развязно, как к себе домой. Фамильярно целуя руку Строгановой, как будто чуть-чуть удивился её равнодушию, но тотчас же, изображая лорда высшей марки, направился к Анне. "Посмотрел бы ты на лорда Бенедикта", — мелькнуло в моей голове.
    
Склонившись перед Анной и нагло глядя на неё, как на свою собственность, он ждал, чтобы она протянула ему руку. Не дождавшись этого и желая, очевидно, скрыть досаду, он фальшиво рассмеялся и сказал:
    
— Дорогая Анна, ведь вы же европейского воспитания. Да и я не собираюсь устраивать в своём доме гарем. Протяните же мне вашу прелестную ручку, на которой я вижу залог вашего согласия стать моей женой.
    
— Прежде всего, для вас я не Анна, а Анна Борисовна. Что же касается каких-то залогов, то я их не принимала и слов вам никаких не давала, — прервала она его так резко, что даже этот злодей опешил.
    
Не знаю, чем бы кончилась эта стычка, если бы Строганова не вмешалась, говоря:
    
— Браццано, что же вы не здороваетесь с сэром Уоми и не знакомите нас с вашим другом?
    
Вместе с Браццано вошёл человек высокого роста, широкоплечий, но с такой маленькой головой, что невольно заставлял вспомнить об удаве. Лицо его, то ли вследствие болезни, а может быть, и злоупотребления спиртными напитками, было ярко-красное, почти такое же, как его феска, с фиолетовым оттенком на щеках и носу, а маленькие, чёрные, проницательные глазки бегали, точно шарили по всему, на чём останавливались.
    
Когда Анна обрезала Браццано, мне показалось, что на этом грязном противном лице мелькнуло злорадство.
    
Браццано представил хозяйке и обществу своего друга под именем Тебальдо Бонда, уверяя, что это красота Анны заставила его забыть все правила приличия.
    
— Впрочем, — прибавил он, поглядев на Анну и Строганову, — сегодня такой важный в моей жизни день, день побед. К тому же и власть моя сегодня возросла как никогда. Так что вряд ли имеет смысл придерживаться условностей.
    
Он хотел снова подойти к Анне, но его задержала Строганова, сказав, что все мы ждали его более получаса, чтобы сесть за стол. Что он опоздал свыше всякой меры, хотя ему отлично известно, что в этом доме — из любви хозяина к порядку — соблюдается точность в расписании трапез.
    
Браццано, привыкший видеть в Строгановой беспрекословно повинующуюся его капризам рабу, — окаменел от изумления и бешенства.
    
Но не он один был так сильно изумлён. Сам Строганов пронзительно взглянул на свою жену и перевёл вопрошающий взгляд на сэра Уоми. Тот ответил ему улыбкой, но улыбнулись только его губы. Глаза, строгие, пристальные, с каким-то иным — несвойственным его всегдашней ласковости — выражением устремились на Браццано.
    
Побелевший от злости Браццано прошипел в ответ хозяйке дома:
    
— Я не привык выслушивать замечания нигде, а у вас в доме в особенности. — Он с трудом взял себя в руки, постарался улыбнуться, хотя вместо улыбки вышла гримаса, и продолжал уже более спокойно: — Я простудился и был болен эти дни.
    
Внезапно он встретился взглядом с Анандой и точно подавился чем-то, потом кашлянул и продолжал:
    
— Только несколько часов тому назад я почувствовал облегчение благодаря усилиям моего доктора, которого я имел удовольствие вам только что представить, Елена Дмитриевна, — поклонился он Строгановой. — Пусть это печальное обстоятельство будет мне извинением. Смените гнев на милость и…
    
Тут он направился прямо к Анне, намереваясь вести её к столу, и уже складывал свою правую руку калачиком, как ему опять не повезло. Откуда ни возьмись, вынырнула маленькая собачонка Строгановой, и Браццано споткнулся об неё и едва не полетел на ковёр.
    
Это было смешно, его грузная фигура точно склонилась в глубоком поклоне, полы фрака взметнулись, да вдобавок он ещё неловко зацепился за ножку стоявшего поблизости кресла и никак не мог разогнуться, — и я не выдержал и залился смехом, капитан мне вторил, оба Джел-Мабеда и сам хозяин, а за ними и многочисленные родственники надрывались от хохота. Только сэр Уоми и оба моих друга хранили полную серьёзность. Сэр Уоми подошёл к хозяйке дома, поклонился и предложил ей руку, чтобы вести к столу.
    
Я взглянул на капитана, находясь под впечатлением величавых, полных достоинства и спокойствия манер сэра Уоми; но капитан сам приковался взглядом к его фигуре, будучи, очевидно, во власти обаяния сэра Уоми.
    
Пока доктор Бонда помогал Браццано выпрямиться, что удалось не без труда, Ананда подошёл к Анне, точно так же поклонился, как сэр Уоми её матери, слегка склонив голову, и подал ей руку.
    
Как они были прекрасны оба! Так же прекрасны, как в первый музыкальный вечер у князя, в день приезда Ананды. Я забыл обо всём, улетел куда-то, стал "Лёвушкой-лови ворон" и внезапно услышал голос Флорентийца.
    
"Ты видишь сейчас величие и ужас путей человеческих. Ты видишь, что всякий — идя своим путём — может постичь истинное знание, но только тогда, когда преданность стала уже не просто одним из его качеств, но основною из осей всего его существа. Осью главной, на которой зиждется и развивается творчество человека. Учись различать пути людей. И помни, что никто тебе не друг, никто тебе не враг, но всякий человек тебе Учитель".
    
Я рванулся было вперёд, туда, где слышал голос, но И. крепко держал меня под руку, а капитан удивлённо смотрел мне в лицо.
    
— Вам, Левушка, нехорошо? Что-то вас расстроило? — тихо спросил он меня.
    
— Вот видишь, как необходима внимательность. Держи руку Флорентийца в своей, как будто бы он рядом, — шепнул мне И.
    
— Нет, капитан, я вполне здоров, — ответил я своему другу. — Это Бог наказал меня за то, что я так потешался над Браццано.
    
— Ну, если уж Богу стоит вмешиваться, — возразил, смеясь, капитан, — то только разве затем, чтобы покарать этого наглеца и шарлатана, а никак не наказывать невинных младенцев за вполне оправданный смех.
    
Между тем сэр Уоми уже входил в двери столовой. Уже и Ананда с Анной намного опередили нас, а Браццано со своим доктором всё ещё оставался на месте.
    
Браццано тяжело дышал, что-то резко говорил по-турецки своему спутнику, который старался его успокоить.
    
— Ваши снадобья что-то мало помогают, — вдруг насмешливо сказал Браццано по-русски. — Вот, говорят, доктор И. обладает совершенно волшебными лекарствами, — нагло глядя на И., продолжал он. — Не удостоите ли вы, доктор И., меня своим вниманием. Весь Константинополь только и говорит об объявившихся новомодных докторах-чудотворцах.
    
— Не знаю, в какой степени испытали на себе влияние новой медицины те сплетники, что говорили вам о ней. Но, думаю, вы и сами имели случай испытать на себе силу нашего воздействия. Мне было бы только жаль, если бы вам пришлось подвергнуться опыту сэра Уоми. Это было бы для вас катастрофой, — очень вежливо и мягко, точно не замечая наглости Браццано, ответил И.
    
— Вы так думаете? — криво усмехаясь, сказал Браццано, двигаясь вместе с нами в столовую. — Я буду иметь сегодня случай доказать вам, насколько вы заблуждаетесь, полагаясь на высокий авторитет вашего сэра Уоми, — продолжал Браццано. — Я и шёл сюда только затем, чтобы перемолвиться с ним словечком. Я оставляю сие приятное удовольствие до ужина, по крайней мере будет потеха.
    
Ненависть, точно он хотел испепелить И., сверкала в его глазах.
    
Мы вошли в столовую. Сэр Уоми уже сидел рядом с хозяйкой, возле него сидели Анна с Анандой, рядом с матерью расположились любимчик со старшей сестрой, затем все пятеро сыновей с жёнами и оба турка. Напротив сэра Уоми И. посадил нас с капитаном; сам сел возле меня, а справа от него уселся Строганов, указав место Браццано и его доктору.
    
Увидев, что ему отвели место в конце стола, Браццано скрипуче засмеялся.
    
— Сегодня всё не так, как обычно. Не знаете ли, Елена Дмитриевна, почему это всё сегодня навыворот? — обратился он к хозяйке, стараясь держаться в границах приличия и всё ещё сдерживая бешенство.
    
— Ба, да что это? Где же ваш жемчуг? Ах, и браслеты вы сняли? Но ведь вы так любите драгоценности! Что всё это значит?
    
— Я любила прекрасные, как мне казалось, вещи до вчерашнего дня, когда убедилась, что была недостойно обманута человеком, который уверял меня в своей дружбе. Я заплатила ему большие деньги за драгоценности, а они оказались медью и стекляшками, — ответила Строганова холодно и презрительно. — И тогда же я дала себе слово носить только то, что подарил мне мой муж. Только эти украшения и оказались подлинными.
    
Со всех сторон послышались изумлённые и негодующие восклицания.
    
— Вы говорите что-то такое, чего сами, должно быть, не понимаете. Вещи, которые вы носили, выбирал я. А уж я-то — знаток, — дерзко ответил Браццано, швыряя вилку на стол.
    
Строганов встал с места, желая призвать наглеца к вежливости, но сэр Уоми сделал ему знак, и он покорно, молча опустился на стул.
    
— Быть может, вы и знаток, но меня вы обманули, — тихо, но четко и твёрдо произнесла Строганова.
    
— Это детские разговоры. За ваши драгоценности можно купить княжество. Может быть, вы станете утверждать, что и эта вещь не драгоценная? — ткнул он вилкой в сторону Анны, указывая на сверкавший на её руке браслет.
    
— Эта вещь — подлинная драгоценность. Но она никогда вам не принадлежала, — раздался спокойный голос сэра Уоми. — Она была украдена; и вы отлично знаете, где, кем и когда. Это вас не остановило, и вы отдали её одному из надувающих вас шарлатанов, чтобы он сделал из неё любовный приворот. Судя по настроению обладательницы прекрасной руки, на которую он надет, вы сами, думаю, можете убедиться, пользуетесь ли вы симпатией и каковы ваши шансы сделаться мужем Анны, — всё так же спокойно продолжал сэр Уоми.
    
Браццано так отвратительно заскрежетал зубами, что я невольно закрыл уши руками.
    
— Кто же это донёс вам на меня? И почему меня не арестовали, если я подбираю похищенные вещи? — дерзко выкрикнул он, весь багровый от злости.
    
— О том, что вы похитили эту вещь, сказал мне её владелец. А что касается ареста, то большая часть вашей бесчестной шайки сейчас уже изловлена и главари её бегут из Константинополя. Самый же главный из них — вы — не только ногами передвигать, но и разогнуться не может как следует.
    
Браццано из багрового сделался белым, потом снова то багровел, то белел от видимых усилий встать, но всё равно сидел, как приклеенный, наклонившись к столу и дико вращая головой, которая одна ему ещё повиновалась.
    
— Вот финал вашей преступной жизни, — продолжал сэр Уоми. — Вы втёрлись в прекрасную, дружную, честную семью. Чудесной чистоты женщину, Елену Дмитриевну, вы погружали день за днём в подлый гипноз. Пользуясь её робостью и добротой, вы превратили её в сварливое, отравляющее жизнь всей семье, капризное существо. Вы развратили её младшего сына, заманив его в сети дружбы, и сделали из них обоих себе прислужников.
    
Вам было дано Анандой три дня на размышления. Вы ещё могли выбраться из ада своих страстей, а иначе и нельзя назвать вашу разнузданную жизнь.
    
Вы пленились красотой женщины и решили заманить её в любовные сети, вызвав на бой всё чистое и светлое, что защищает её. Мы пришли сюда по вашему призыву. И теперь доказываем вам, чего стоит власть, приносимая злом, обманом, воровством, убийством, которой вы так добивались.
    
Вам сказали правду. Всё то, что было дано вами Елене Дмитриевне, — как талисманы ваших знаний и власти, — всё вздор, уничтожаемый истинным светлым знанием. Как дым разлетелся ваш суеверный наговорный вздор, оказавшийся вдобавок медью вместо золота.
    
Вы уверяли Леонида, что феска его ни в каком огне сгореть не может, что его чёрные жемчужина и бриллиант — вещи вечности.
    
— И сейчас утверждаю это, — прокричал Браццано, нагло перебивая сэра Уоми.
    
— Хотите испытать силу ваших знаний? — спросил сэр Уоми. — Хоть сию минуту, — раздувая ноздри, с видом бешеного быка орал Браццано.
    
— Левушка, сними феску с головы Леонида, а вы, капитан, снимите с его левой руки кольцо и положите всё ну хотя бы на эту серебряную тарелку, — сказал сэр Уоми, подавая мне через стол большое серебряное блюдо, с которого он снял высокий хрустальный кувшин.
    
Пока мы с капитаном обходили длинный стол, чтобы подобраться к любимчику Леониду, спутник Браццано, уже давно нетерпеливо ёрзавший на своём стуле, тихо говорил ему:
    
— Оставьте, уйдём отсюда; не надо никаких испытаний. Ведь вы опять почти согнулись.
    
— Замолчите или я сейчас пристрелю вас, — зарычал Браццано в ответ.
    
Я подошёл к Леониду, имя которого я узнал только сейчас, снял феску безо всякого труда и положил её на блюдо.
    
Казалось, это очень удивило Браццано; он как будто ожидал, что феску будет не снять с головы юноши. Я вспомнил, как напялил на меня Флорентиец шапку дервиша, которую я действительно не мог снять, и поневоле засмеялся. Мой смех лишил Браццано остатков самообладания. — Посмотрим, засмеетесь ли вы через час, — прошипел он мне.
    
Капитан что-то долго не мог снять кольцо. Но сэр Уоми, перегнувшись, посмотрел пристально на Леонида, — и кольцо в тот же миг лежало рядом с феской.
    
По указанию сэра Уоми я поставил блюдо в широкий восточный камин. Он встал, обсыпал вещи уже знакомым мне порошком и поджёг.
    
Вспыхнуло большое, яркое пламя. Будто не одна маленькая феска горела, а целый сноп соломы. Смрад, но не от горелой материи, а точно запах падали, заставил всех зажать носы платками. Раздались два небольших взрыва, и пламя сразу погасло. Я распахнул по указанию И. окно. Через некоторое время воздух очистился, и я подал сэру Уоми блюдо, которое он велел мне отнести Браццано, что я и исполнил, поставив блюдо перед ним на стол.
    
Вернувшись на место, я полюбопытствовал, почему капитан так долго не мог снять кольцо. Он ответил, что если бы не повелительный взгляд сэра Уоми, он и вовсе бы его не снял. Глаза злодея Браццано жгли ему руки, как огонь; да и кольцо сидело на пальце Леонида, точно его приклеили вечным клеем.
    
На блюде перед Браццано лежали жалкий, скрюченный кусочек меди, осколки чёрного стекла и бесцветный камень, похожий на кусок гранёного стекла. Фески не было и помину, если не считать горсти чёрной золы.
    
— Уйдёмте, прошу вас, Браццано; или хотя бы отпустите меня, чтобы я мог привести помощь, — умолял приятель.
    
— Вы попросту глупец. Не видите разве, что всё это шарлатанство? Что могут сделать эти шантажисты против моего амулета? — заорал Браццано, вытаскивая дрожащей рукой из жилетного кармана треугольник из золота, в котором сверкал огромный чёрный бриллиант.
    
По лицу сэра Уоми точно прошла молния. Снова его глаза стали ярко-фиолетовыми.
    
— Не желаете ли испытать силу вот этого талисмана? — спросил Браццано сэра Уоми, держа в руках дивный камень, сверкавший, точно молнии, в огне ламп и свечей.
    
— Подумайте ещё раз о вашей жизни, Браццано, о всей вашей жизни; и о том, что вы делаете сейчас. Вы отлично знаете, что эта вещь украдена у одного венецианца. Вы знаете, что её венчали когда-то крест и звезда — символы любви. Вы знаете, кто кощунствовал и надругался над этой вещью, отрубив крест и звезду, и какая судьба свершилась над ним. — Твёрд, тих, почти ласков был голос сэра Уоми, и глаза его с состраданием смотрели на Браццано.
    
Тем временем ужин, за которым почти никто ничего не ел, кончился.
    
— Судьба свершилась? Глупость его свершилась, — злорадствовал Браццано. — Дуракам туда и дорога! Не Боженька ли ваш поможет вам сейчас сразиться со мною? — продолжал орать вне себя Браццано.
    
Он положил на блюдо свой камень, от которого словно пошли брызги всех цветов, от светлого до багрово-алого. Глаза всех были прикованы к необычайной игре дивного бриллианта.
    
— Ха, ха, ха! Ну, вот моя ставка за власть. Если ваш огонь превратит мой камень в такой же прах, — указывая на золу, издевался он, — продаю вам свою душу. Если же вещь сохранит свою силу, то есть мою власть, — вам не уйти, и вы мой раб, — дёргаясь, с пеной у рта, орал Браццано.
    
Лицо сэра Уоми стало суровым; глаза метали искры не меньшей яркости, чем искры, испускаемые камнем.
    
— В последний раз прошу вас, несчастный вы человек, одумайтесь. Идут последние минуты, когда вы ещё можете избавить себя от непоправимого зла. Сейчас я ещё в силах спасти вас, но после уже ни я и никто другой не сможет протянуть вам руку помощи.
    
— Ага, струсили, сэр спаситель, — хохотал Браццано. — Бессильны, так заблеяли овечкой! Ну, позовите к себе вашего Спасителя, авось тот покрепче будет.
    
Не успел он договорить кощунственной фразы, как Ананда подал блюдо сэру Уоми. Тот наклонился над ним, перебросил какой-то тоненькой деревянной палочкой, бриллиант на свою тарелку, придержал его этой палочкой и, достав небольшой флакон, облил чем-то бесцветным камень. Поднеся свечу, он поджёг жидкость, и она горела на его тарелке тихо и ровно, точно спирт.
    
Браццано, не спуская глаз с огня, молчал; но лицо его выражало такую муку, будто жгли его самого.
    
Я посмотрел на сэра Уоми и был поражен тем выражением сострадания, которое отражалось на его чудесном лице.
    
Огонь погас. Сэр Уоми велел мне протереть оставшийся невредимым бриллиант и подать его Браццано.
    
— Что же, цел? Чья взяла? Кто кому будет теперь рабом? — хрипел Браццано, дрожащими руками вырвав у меня своё сокровище.
    
Но едва он прикоснулся к нему, как с диким криком уронил на стол.
    
— Дьявол, дьявол, что вы с ним сделали? — завопил он. как зверь.
    
Сэр Уоми протянул руку и тихо сказал:
    
— Умолкни. Я предупредил тебя, несчастный человек, что теперь никакая светлая сила тебя уже спасти не может. Ты не способен вынести прикосновения любви и света и умрёшь мгновенно. Последнее, чем я могу помочь тебе, — это уничтожить мерзкую связь между тобою и теми, потерявшими человеческий облик, предавшимися чёрной магии кощунственными существами, которым ты обещал отдать жизнь за власть, славу и богатство.
    
Он велел мне палочкой, которую мне подал, снять феску с головы Браццано и бросить её в камин. Я обсыпал её порошком и по приказанию И. вернулся на место.
    
— Я ничего не сделал с вашим камнем, — снова заговорил сэр Уоми. — Просто тот наговор, который — как вы уверяли — превышает все силы света, оказался ничтожным обманом, а не истинным знанием. Вы совершили два больших преступления. Вы отдали два — правда, украденных вами, — состояния и обещались быть семь лет в рабстве у шарлатана и кощунника, давшего вам камень. Теперь вы видите, куда это всё привело вас. Подойдя к камину, сэр Уоми поджёг порошок. Никогда не забуду, что произошло через миг. Раздался грохот, точно разорвался снаряд. В чёрном дыму камина завыл ветер. Женщины вскрикнули, — новее продолжалось несколько коротких мгновений.
    
— Сидите все спокойно. Никакой опасности нет, — раздался голос сэра Уоми.
    
Когда дым рассеялся, все взоры обратились к Браццано. Совершенно идиотское и скотское выражение было на его лице.
    
— Возьми флакон, Левушка, протри этим платком лоб, лицо и шею несчастного, — сказал сэр Уоми, подавая мне через стол небольшой пузырёк и платок.
    
Побеждая отвращение, с состраданием, которое разрывало мне сердце, я выполнил приказание.
    
Через некоторое время лицо несчастного стало спокойнее, пена у рта исчезла. Он озирался по сторонам, и всякий раз, как взгляд его падал на чудесный бриллиант, его передёргивало; нечто вроде отвращения и ужаса мелькало на его лице, как будто в сверкающих лучах камня он видел что-то устрашавшее его.
    
Некоторое время среди царившего молчания слышалось лишь прерывистое дыхание Браццано, да изредка не то стон, не то вздох.
    
— Молодой человек, — внезапно обратился он ко мне, — возьмите от меня этот камень. Только в одном вашем сердце было милосердие, и вы не побрезговали мною. Я не говорю о трёх этих людях, — указал он на сэра Уоми, Ананду и И., - От их прикосновения я бы умер. Но здесь сидят те, кого я баловал немало, как например любимчика Леонида. И ничего, кроме ужаса и страха, как бы моя судьба не испортила ему жизнь, я в его сердце сейчас не читаю. В одном вашем сердце, в ваших глазах я вижу слезу сострадания. Спасибо. Возьмите эту вещь, пусть она сохранит вас в жизни, напоминая вам, как я погиб.
    
— О, нет, нет, этого не может быть! Не может погибнуть человек, что бы он ни сделал, если он встретил сэра Уоми. Я буду молить моего великого друга Флорентийца, наконец упрошу Али помочь вам. Прошу вас, не отчаивайтесь, — заливаясь слезами, сорвался я с места, точно подхваченный бурей. И никто не успел опомниться, как я обнял Браццано за шею и поцеловал его. Я стал перед ним на колени, призывая мысленно Флорентийца и моля его облегчить судьбу несчастного. Из глаз Браццано скатились две слезы.
    
— Это первый чистый поцелуй, который мне дали уста человека, — тихо сказал он. — Освободите же меня, возьмите камень, он меня невыносимо давит; пока он будет тяготеть надо мною, я жить не смогу.
    
Я посмотрел на сэра Уоми, вспоминая, как он говорил, что следует быть осторожным, принимая от кого-то вещи.
    
— Вещь, Левушка, сама по себе теперь безвредна. Но принимая её, ты берёшь на себя обет сострадания всем несчастным, гибнущим в когтях зла. И взяв её сегодня, ты должен будешь идти путём не только борьбы со злом, но и защиты всех страдальцев, закрепощенных страстями и невежеством, — сказал он мне.
    
— Когда Флорентиец бежал со мной через поля, спасая меня от смерти, он не дожидался моих просьб. Когда Ананда дал мне одежду дервиша, он нёс мне милосердие, о котором я его не просил. Когда он и И. вызвались помочь моему брату, они, как и вы, сэр Уоми, шли легко и просто. Я мал и невежествен, но я рад служить Браццано — вот этому, освобожденному вами, — и не вижу в этом подвига; так же как я буду стараться защищать и утешать всех падающих под тяжестью собственных страстей.
    
В то время как я говорил это, я увидел, что рука спутника Браццано тянется по скатерти к камню. Зрелище этой красной, волосатой руки, выпяченных, что-то шептавших губ, с вожделением, жадностью и каким-то тайным страхом глядящих на камень выпуклых глаз и вытянутой вперёд маленькой головки доктора Бонда было так отвратительно и вместе с тем мерзко-комично, — что привлекло внимание всех, и многие стали невольно смеяться.
    
Заметив, что его поведение всё равно привлекло всеобщее внимание. Бонда привстал, ещё дальше вытянул руку, но никак не мог ухватить камень. Обводя стол своими шарящими чёрными глазками, он сказал:
    
— Браццано, не делайте глупостей; подайте мне камень. Я его спрячу, а потом передам куда надо, — и снова всё будет хорошо.
    
Он, видимо, старался переменить свою неудобную позу, но не имел сил разогнуться.
    
— Последняя просьба, сэр Уоми. Разрешите мальчику взять камень и развяжите меня с этим ужасным Бондой. Перед ним я не виноват ни в чём. Скорее, он ввергал меня во всё новые и новые бедствия, — сказал Браццано.
    
— Вы уже освобождены от всех гадов, что шипели вокруг вас. Вспомните: когда вы несли на себе этот камень, впервые став его владельцем, вы встретили высокого золотоволосого человека. Что он сказал вам? — спросил сэр Уоми.
    
— Я отлично помню, как он сказал мне: "Добытое кровью и страданием, кощунством и грабежом не только не принесёт счастья и власти; оно несёт рабство, яд и смерть самому владельцу. Если чистый поцелуй сострадающего сердца не осушит слезу на твоей щеке — страшен будет твой конец!" Тогда я не придал никакого значения этим словам и смеялся ему в лицо. Теперь — свершилось, — закончил Браццано.
    
— Приказать мальчику я не могу, как не внушал я ему этот поцелуй сострадания. Он сам — только он один — может решить в эту минуту свой вопрос, — ответил сэр Уоми.
    
Я взглянул на сэра Уоми, но он не смотрел на меня. Глаза И. и Ананды, Анны, Строганова были тоже опущены вниз. Никто не хотел или не мог помочь мне в этот трудный момент. Я взглянул на капитана и увидел, что только его глаза, полные слёз, смотрели на меня так ободряюще, так ласково, что мне сразу стало легко. Я собрал все силы, позвал Флорентийца и… точно увидел его улыбающимся в круглом окне. Я засмеялся от радости, взял камень и сказал Браццано:
    
— Я исполню легко и весело ваше желание. Но у меня нет ничего, что я мог бы предложить взамен. Что будет в моих маленьких силах — я буду рад для вас сделать.
    
На лице Бонды отразилось злобное разочарование, и он убрал, наконец,"свою руку.
    
— Ступайте отсюда, — тихо сказал ему сэр Уоми. — А вы, капитан, помогите Браццано добраться до дому и вернитесь сюда, — обратился он к моему доброму другу.
    
— Браццано, всё, что я могу для вас сделать, — это помочь вам укрыться в Тироле у моих друзей. Если вы хотите, капитан даст вам каюту на своём пароходе и довезёт вас до С. Там вас встретят и проводят до места, где ваши сообщники не дерзнут вас преследовать, — сказал сэр Уоми.
    
— Выбора у меня нет, — ответил тот. — Я согласен. Но ведь всё равно меня и там найдут и убьют мои вчерашние спутники, — безнадёжно, опустив голову и помолчав, прибавил он.
    
— Идите смело и ничего не бойтесь. Страшно не внешнее, а внутреннее ваше разложение, — всё так же тихо и твёрдо сказал сэр Уоми.
    
Капитан подошёл к Браццано, помог ему встать и увёл из комнаты, поддерживая его согнувшееся по-стариковски тело.
    
Вслед за их уходом все встали из-за стола, и часть общества перешла в кабинет Строганова. Когда все сели, я увидел, что кроме моих друзей здесь только муж и жена Строгановы, Анна и Леонид.
    
— Анна, во многом, что произошло сегодня, есть часть твоей вины, — сказал сэр Уоми. — Два года назад Ананда сказал тебе, чтобы ты покинула этот дом и сожгла феску Леонида. Ты не сделала ни того, ни другого. Но ты одержала над собой другую победу, — и у Ананды была ещё возможность взять на себя охрану твоей семьи. Когда он приехал сейчас, чтобы радостно увезти тебя в Индию, где ты должна была начать иную полосу жизни, он нашёл тебя в сомнениях, ревности, мыслях о своей молодости и красоте, увядающей без личного счастья.
    
Тот кусок материи, что прислал Али, я не могу тебе передать. Из неё шьют в Индии хитоны людям, видящим счастье жизни в освобождении от страстей. Ты же стала жаждать страсти.
    
Остальное — буря, от которой тебя спас Ананда и куда ты дала себя увлечь Браццано, — то только твоя тайна; и о ней говорить я здесь не буду.
    
Теперь трудись ещё семь лет, учись, работай в гуще простой жизни серых дней. Помоги Жанне достичь самообладания и храни пока её детей. Помогай князю; не дичись людей и не мечтай о жизни избранных. Не скупись на музыку; расточай людям сокровища своего дара. Играй и пой им, но не бери денег за свою музыку.
    
Нет времени, нет пространства как ограничения на пути вечного совершенствования человека. Радуйся, что испытание пришло сейчас и раскрыло тебе самой, как шатко твоё сердце.
    
Не плачьте, Елена Дмитриевна. Тяжёлый и страшный урок вам показал, как, решившись на компромисс, будешь всё глубже увязать в нём и кончишь падением.
    
Внесите теперь мир в свою семью, которую вы разбили. И поставьте своего младшего сына в нормальные условия, он должен трудиться. А для мужа постарайтесь быть доброй и заботливой сестрой милосердия, так как это по вашей вине он считает себя больным, на самом же деле ваш вечный страх заразил и его и выразился в мнимой болезни. Это были последние слова сэра Уоми.
    
В дверях комнаты появилась высокая фигура капитана. Сэр Уоми ласково ему улыбнулся, простился со всеми, и мы вышли на улицу, отказавшись от экипажа Строганова.
    
Я был счастлив вырваться из этого дома на воздух. Увидя небо в звёздах, вспомнил Флорентийца, как ехал с ним в повозке, ночью, по степи, к Ананде.
    
Каким тогда я чувствовал себя одиноким и брошенным! Теперь же, — ощутив, как нежно взяли меня под руку И. и капитан, как ласково смотрели на меня сэр Уоми и Ананда, — чувствовал себя в их защитном кольце, словно в неприступной, радостной крепости.
    
Я ещё раз мысленно поблагодарил Флорентийца, который дал мне возможность узнать всех этих людей и жить подле них.
   
   
    
     
Глава 24. НАШИ ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ
    
    
Точно в девять часов на следующий день я стучался в двери сэра Уоми.
    
Каково же было моё изумление, когда, вместо работы, я нашёл сэра Уоми в дорожном костюме и в прихожей увидел увязанный чемодан.
    
В комнате был капитан, передававший сэру Уоми билеты на пароход. Он, очевидно, пришёл незадолго до меня. Лицо его было очень бледно, как будто он всю ночь не спал. А я, по обыкновению, вечером провалившийся в глубокий сон, ничего не знал о том, как мои друзья провели ночь.
    
Заметив мой расстроенный вид, сэр Уоми погладил меня по голове и ласково сказал:
    
— Как много разлук пришлось тебе пережить. Девушка, за последнее время. И все ты пережил и переживаешь тяжело. С одной стороны, — это показывает твою любовь и благодарность людям. С другой, — говорит об отсутствии ясного знания, что такое земная жизнь человека и как он должен ценить свой каждый день, не растрачивая его на слёзы и уныние.
    
Скоро, всего через несколько дней, ты уедешь с И. в Индию. И новые страны, через которые ты будешь проезжать, кое-где останавливаясь, и новые люди, их неведомые тебе обычаи и нравы — всё поможет расшириться твоему сознанию, толкнёт твою мысль к новому пониманию вещей.
    
Пройдёт несколько лет, мы с тобой увидимся; и годы эти — твои счастливейшие годы — мелькнут, как сон. Многое из того, что ты увидел и услышал за это короткое время, лежит сейчас в твоём подсознании, как на складе. Но ты не только поймёшь всё, что там копишь, но и перенесёшь большую часть в своё творчество.
    
На прощанье, мой дорогой секретарь, возьми от меня вот эту цепочку, надень на неё очищенный силой любви камень Браццано; и носи на груди, как знак вечной памяти о милосердии, обет которого ты сам добровольно принял. Где только возможно, — будь всегда милосерден и не суди никого. Любовь знает помощь; но она не знает наказаний и осуждения. Человек сам создаёт свою жизнь; а любовь, даже когда кажется, что она подвергает человека наказанию, — только ведёт его к высшей форме жизни.
    
Завет мой тебе: никогда, нигде и ни с чем не медли. От кого бы из нас ты ни получил весть — выполни тотчас же приказ, который она несёт; не вдавайся в рассуждения и не жди, пока у тебя где-то внутри что-то созреет. Эти промедления — только доказательство неполной верности; и ты видел, к чему привели они Анну, как разъели сомнения мост, ею же самой выстроенный, к уже сиявшему ей новому пути освобождения.
    
Этот камень, принесший людям столько горя и слёз, очищен такой же силой любви и сострадания, какая бросила тебя в объятия гада и заставила задрожать слезу в его глазах, не знавших никогда пощады. Твой поцелуи принёс ему привет закона вечности: закона пощады.