1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
Священный  одр Арсите воздвигали.    

Главой  зеленой в твердь ушел костер,    

На  двадцать сажен руки он простер -    

Столь,  значит, были ветки широки.    

Соломы  клали целые вьюки.    

Ни как  костер уложен был сполна;    

и как  деревьям были имена    

(Дуб,  ель, береза, тополь, терн, платан,    

Лавенда,  ива, явор, букс, каштан,    

Вяз,  бук, орех, тис, ясень, липа, клен);    

Ни как  рубили их для похорон;    

Ни как  засуетились божества,    

Когда  пришлось покинуть дерева,    

Где  жизнь текла их, полная отрады, -    

Все  нимфы, фавны и гамадриады;    

Ни как  бежали в страхе зверь и птица,    

Когда  деревья начали валиться;    

Ни как  объял испуг чащобу эту,    

Что не  привыкла к солнечному свету;    

Ни как  солому клали, слой на слой;    

Ни как  раскалывали лес сухой,    

Затем  бросали пряности и хвою    

И  самоцветы с тканью парчевою;    

Ни как  повис венков душистых ряд;    

Ни как  струился мирры аромат;    

Ни как  среди костра лежал Арсита,    

Блестящим  светом роскоши залитый;    

Ни как,  по чину древних похорон,    

Рукой  Эмильи был костер зажжен;    

Ни как  она, поднесши трут, сомлела    

И что-то  молвила, взглянув на тело;    

Ни как  бросали в пламя вещи в дар,    

Когда  огня распламенился жар;    

Ни как  одни кидали щит, копье,    

Другие –  одеяние свое,    

Мед,  молоко или вино из чаши    

В  костер, что полыхал все выше, краше;    

Ни как  большой толпой во весь опор    

Три раза  слева обскакав костер,    

Три раза  греки вскрикнули в печали,    

Три раза  копья с грохотом подъяли    

И трижды  жены подымали вой;    

И как  везли Эмилию домой,    

И  хладным пеплом стал Арситы прах,    

Ни как  всю ночь стояли на часах,    

А после  к играм обратились снова, -    

Об этом  всем я не скажу ни слова,    

Как и о  том, кто там, борясь нагим    

И  намащенным, был непобедим,    

И как  затем, окончивши игру,    

Вернулись  все в Афины поутру…    

Я к  самой сути возвращусь сейчас,    

Чтобы  закончить длинный свой рассказ.    

Когда  прошло довольно много лет,    

Стал  грекам вновь желанен солнца свет.    

По  общему меж ними уговору,    

В  Афинах, мнится, был совет в ту пору,    

Что  обсуждал различные дела,    

И, между  прочим, речь о том зашла,    

Чтоб,  разные союзы заключив,    

Добиться  полной верности от Фив.    

И вот  великий властелин Тезей    

За  славным Паламоном шлет людей,    

И тот,  не зная цели и причины,    

Весь в  черном платье, полон злой кручины,    

На зов вождя  великого спешит,    

А тот  призвать Эмилию велит.    

Уселись  все, и стих гудевший зал;    

Тезей  сперва немного переждал,    

Не в  силах слово из груди извлечь,    

Потом  повел к собранью тихо речь.    

Вздохнув  слегка, со взором, полным боли,    

Он  августейшую поведал волю:    

«Великий  Перводвигатель небесный,    

Создав  впервые цепь любви прелестной    

С  высокой целью, с действием благим,    

Причину  знал и смысл делам своим:    

Любви  прелестной цепью он сковал    

Персть,  воздух и огонь и моря вал,    

Чтобы  вовек не разошлись они.    

И тот же  Двигатель в седые дни    

Установил  своей святою волей    

Известный  срок – вот столько и не боле, -    

Для  всякого, кто женщиной рожден,    

И этот  срок не может быть прейден;    

Порою  может он лишь сокращаться.    

Ни на  кого не буду я ссылаться:    

То  опытом доказано давно.    

Мной  будет только следствие дано.    

Поняв  порядок сей, мы заключим,    

Что  Двигатель вовек несокрушим.    

Часть  целым обусловлена: кому    

Неведомо  об этом, враг уму.    

Вселенная,  быв хаосом сперва,    

Не из  обломков вышла вещества,    

А из  основы вечной, совершенной    

И,  только вниз спустившись, стала бренной.    

А  провиденье в мудрости благой    

Столь  благолепный учредило строй,    

Что виды  и движенья всех вещей    

Должны  всегда сменяться в жизни сей;    

Они не  вечны – это непреложно,    

Увидеть  это даже глазом можно.    

Дуб,  например: растет он долгий срок,    

С тех  пор как из земли пустил росток;    

Вы  видите, как долго он живет;    

Но все  же ствол в конце концов сгниет.    

Взгляните  вы на камень при дороге,    

Который  трут и топчут наши ноги:    

И он  когда-нибудь свой кончит век.    

Как  часто сохнут русла мощных рек!    

Как пышные  мертвеют города!    

Всему  предел имеется всегда.    

Мы то же  зрим у женщин и мужчин:    

Из двух  житейских возрастов в один    

(Иль в  старости, иль в цвете юных лет)    

Король и  паж – все покидают свет.    

Кто на  кровати, кто на дне морском,    

Кто в  поле (сами знаете о том).    

Спасенья  нет: всех ждет последний путь.    

Всяк  должен умереть когда-нибудь.    

Кто всем  вершит? Юпитер-властелин;    

Он царь  всего, причина всех причин.    

Юпитеровой  воле все подвластно,    

Что из  него рождается всечасно,    

И ни  одно живое существо    

В борьбе  не может одолеть его.    

Не в том  ли вся премудрость, бог свидетель,    

Чтоб из  нужды нам сделать добродетель,    

Приемля  неизбежную беду,    

Как рок,  что всем написан на роду?    

А тот,  кто ропщет, – разуменьем слаб    

И  супротив творца мятежный раб.    

Поистине,  прекрасней чести нет,    

Чем  доблестно скончаться в цвете лет.    

Уверенным,  что оказал услугу    

Ты  славою своей себе и другу.    

Приятней  вдвое для твоих друзей,    

Коль  испустил ты дух во славе всей,    

Чем если  ты поблек от дряхлых лет    

И всеми  позабыт покинул свет.    

Всего  почетней пред молвой людской    

В  расцвете славы обрести покой.    

Упрямец  только будет спорить с этим.    

Чего ж  мы ропщем? С гордостью отмстим,    

Что наш  Арсита, ратоборцев цвет,    

Исполнив  долг, покинул с честью свет    

И этой  жизни грязный каземат.    

Зачем,  любя его, жена и брат    

Его  счастливую судьбу хулят?    

Он  благодарен им? О нет, навряд.    

И душу  друга и себя позоря,    

Они  досель унять не могут горя.    

Из  длинной речи что же извлеку?    

Одно:  пусть радость сменит им тоску.    

За  милость мы Юпитера восславим    

И,  прежде чем сии места оставим,    

Мгновенно  сделаем из двух скорбей    

Одно  блаженство до скончанья дней.    

Смотрите  же: где всего сильней страданье    

Оттуда и  начну я врачеванье.    

Сестра,  мое решенье таково:    

С  согласия совета моего,    

Пусть  Паламон, ваш рыцарь, что примерно    

Вам  сердцем всем и силой служит верно    

И так  служил с тех пор, как знает вас,    

Любовью  вашей взыщется в сей час.    

Отныне  муж вам юноша прекрасный.    

Мне  дайте руку в том, что вы согласны.    

По-женски  будьте кротки, а не строги:    

Ведь он  – племянник царский, видят боги,    

Но если  бы простой вассал он был,    

Ведь то,  что столько лет он вам служил    

И  столько ради вас терпел тягот,    

Вы,  верьте мне, должны принять в расчет.    

Не знает  милость никаких препон».    

А рыцарю  он молвил: «Паламон,    

Вам  увещанья надобны едва ли,    

Чтобы на  это вы согласье дали,    

Приблизьтесь  и подайте руку даме.    

Согласие  моих баронов с вами».    

Тут  узами, которым имя брак,    

Связали  их; для жизни, полной благ,    

С  веселием под нежных лютней звон    

С  Эмильей повенчался Паламон.    

О, если  б бог-зиждитель так дарил    

Любовь  всем тем, кто так ее купил!    

Наш Паламон,  блажен своей любовью,    

Живет в  богатстве, радости, здоровье.    

Эмилией  любим он столь же нежно    

И служит  ей по-рыцарски прилежно,    

И нет  меж ними ни худого слова,    

Ни  ревности, ни спора никакого.    

О  Паламоне кончен мой рассказ,    

И да  хранит господь всевышний нас!    

     Здесь кончается рассказ  рыцаря    

 Пролог Мельника    

Следуют слова, которыми  обменялись трактирщик и мельник    

     

    

     

Когда  закончил рыцарь свой рассказ,    

И юные и  старые средь нас    

Одобрили  все выдумку его    

За  благородство и за мастерство.    

Рассказ  его, мол, каждому занятен,    

А  особливо тем из нас, кто знатен.    

Но тут  трактирщик всех прервал божбой:    

«Ах,  черт! А ведь пошло! Очаг я свой    

Разжег  на славу! Вертел знай крути!    

Теперь  историей нас угости    

Ты, сэр  монах. Начни и тут же, разом,    

Его ты  переплюнь своим рассказом».    

Но  мельник яростно разбушевался,    

Он пьян  был вдрызг: как он в седле держался,    

В толк  не возьму. Да и вообще нахал    

Он был,  буян и шапки не ломал    

Ни перед  кем, а тут как разорался -    

Без  удержу клялся он и ругался.    

«Мне  слово дай, и слов я наскребу    

И рыцарев  рассказ перешибу.    

Ты не  гляди, что я мужлан негодный, -    

Я вам  припас рассказец благородный».    

Трактирщик  молвил, видя, что он пьян:    

«Послушай,  Робин, ты хоть и буян,    

А все  держись-ка, знаешь, поскромнее,    

Не то  получишь тумака по шее».    

«А! В  крест и в душу! – мельник завопил.    

Ты  хочешь, чтоб тебя я проучил?»    

«Идет,  рассказывай, будь ты неладен.    

Ты  думаешь, что мы с тобой не сладим?»    

«Так  слушайте же, – мельник заорал, -    

Готов  брехать, лишь бы монах не врал.    

Не  дуйтесь так. Хоть я, конечно, пьян,    

Но пьяница  все лучше, чем болван.    

Коль  ляпну что, – виной тому не хмель,    

А твой,  хозяин, препаршивый эль,    

И если  слов я всех не позабуду,    

Про  плотника и про жену здесь буду    

Рассказывать  и как ее студент    

Увел и  обольстил в один момент».    

«Ну, ну,  не очень-то ты чертыхайся    

И  сквернословием не увлекайся, -    

Его  одернул желчный мажордом. -    

Ведь  этот пьяница, когда захочет,    

Он  каждого ругнет иль опорочит.    

Ну, что  тебе марать всех женщин честь?    

Ведь,  право ж, и другие темы есть».    

На это  мельник возопил в ответ:    

«Дражайший  брат мой Освальд, нет и нет    

Ты прав  лишь в том, что тот, кто не женат,    

Тот,  следственно, не может быть рогат.    

Но ведь  женат ты, – значит, кто же прав?    

А я уж  знаю женский слабый нрав.    

Из жен  верна на тысячу одна.    

Но на  кой бес такая мне жена?    

Ты  знаешь сам, на что уж ты святоша,    

Как  тяжела такого брака ноша.    

Чего ты  взъелся так на мой рассказ?    

Я сам  женат и был женат не раз.    

Да ведь  как будто бы и ты женат?    

Так вот.  Быть может, трижды я рогат    

И ты  рогат не раз. Беда какая!    

В таких  делах – покуда мы не знаем    

Всего  наверно – нечего спешить:    

Рога  всегда успеешь нацепить.    

Попы  твердят, что велика, мол, тайна, -    

Так без  нужды не испытуй без крайней    

Господню  тайну и тайник жены,    

Беды в  том нет, что утечет избыток    

Воды из  пруда, – это не корыто,    

И он  опять с краями натечет.    

А как?  Уж это как господь пошлет».    

И тут  плотину мельника размыло,    

И нас  потоком буйным захватило,    

И  удержать его никто не мог.    

Едва ли  мне удастся сей поток    

В русло  ввести пристойными словами, -    

Я в том  винюсь смиренно перед вами.    

Но что  мне делать: правду передать    

Иль все  с начала лживо сочинять?    

Поэтому  кого из вас коробит    

Скоромное,  пусть важной той особе    

Не  кажется, что озорству я рад.    

Переверни  страницу, – дивный сад    

Откроется,  и в нем, как будто в вазах,    

Старинных  былей, благородных сказок,    

Святых  преданий драгоценный клад.    

Сам  выбирай, а я не виноват,    

Что  мельник мелет вздор, что мажордом,    

Ему  назло, не уступает в том.    

Не  ступит шагу без божбы и брани.    

Я вас  хочу предупредить заране:    

Добра  скоромного здесь целый воз;    

Но шуток  тех не принимай всерьез.    

 Рассказ Мельника    

Здесь начинает Мельник  свой рассказ    

     

Однажды  жил в Оксфорде некий плотник,    

По  дереву он знатный был работник,    

Но, хоть  достаток был его не мал,    

Он в дом  к себе нахлебников пускал.    

Жил у  него один школяр смышленый,    

Ученьем  неустанным изможденный.    

Бывало,  сутки он не пьет, не ест,    

До дыр  читает ветхий Альмагест. [91]    

Он всем  семи искусствам обучился [92]    

И в  астрономию весь погрузился.    

Посредством  уравнений, теорем    

Он уйму  всяких разрешал проблем:    

И засуху  предсказывал, и ливни.    

Поистине,  его познанья дивны    

Казалися  в ту пору для всех нас.    

А звали  клерка – Душка Николас.    

Он знал  ловушки всякие, секреты    

Любви  сокрытой, знал ее приметы,    

Но, все  ее уловки изучив,    

Как  девушка, был скромен и стыдлив.    

Он  поселился в горнице особой.    

Следил  прилежно за своей особой.    

Душился  крепко и благоухал,    

Как с  корнем валерьяновым фиал.    

И  горница, сияя чистотою    

Пропахла  вся душистою травою.    

Он полки  примостил у изголовья,    

И там,  расставленные им с любовью,    

В ряду с  деяньями святых отцов    

Стояли  книги древних мудрецов.    

Необходимы  для его работы,    

Там были  астролябия и счеты.    

Комод  был красным полотном покрыт,    

И лютня  – друг, что сердце веселит, -    

Над ним  в чехле на гвоздике висела.    

И  «Angеlus ad virginem» [93]  с ней пел он,    

И песни  светские. Так проводил    

Школяр  тот время и беспечно жил.    

Когда же  денег из дому не слали,    

Провизией  друзья его снабжали.    

А вдовый  плотник сызнова женился.    

Как  никогда в жену свою влюбился,    

Когда ей  восемнадцать лет минуло.    

При  сватовстве он щедр был на посулы,    

Теперь  ее он страстно ревновал    

И в  комнатах безвыходно держал.    

Она была  юна и своенравна,    

А он  старик, и этот брак неравный    

Ему  сулил, он знал и сам, рога.    

Не  допустить старался он врага    

К жене  своей. Простак не знал Катона,    

Который  написал во время оно:    

«Жениться  следует ровне с ровней,    

И  однолеткам в паре быть одной».    

Попав,  однако, в старую ловушку,    

Он не  пролить старался счастья кружку.    

Она была  стройна, гибка, красива,    

Бойка,  что белка, и, что вьюн, игрива.    

На ней  был пояс, вышитый шелками,    

И фартук  стан ей облегал волнами    

Как кипень  белыми. А безрукавка    

В узорах  пестрых. На сорочке вставки    

Нарядные  и спереди и сзади.    

Коса  черна, что ворон на ограде.    

Завязка  чепчика того же цвета;    

И лента  шелковая, в нем продета,    

На лбу  придерживала волоса;    

Волной  кудрявою вилась коса.    

Глаза ее  живым огнем сияли;    

Чтоб  брови глаз дугою огибали,    

Она  выщипывала волоски,    

И вот,  как ниточки, они узки    

И круты  стали. Так была нарядна,    

Что было  на нее смотреть отрадно.    

Нежна,  что пух, прозрачна на свету,    

Что  яблоня весенняя в цвету.    

У пояса,  украшена кругом    

Шелками  и точеным янтарем,    

Висела  сумка. Не было другой    

Во всем  Оксфорде девушки такой.    

Монетой  новой чистого металла    

Она,  смеясь, искрилась и блистала.    

Был  голосок ее так свеж и звонок,    

Что ей  из клетки отвечал щегленок.    

Дыханье  сладко было, словно мед    

Иль  запах яблок редкостных пород.    

Как  необъезженная кобылица,    

Шалить  она любила и резвиться.    

Пряма,  что мачта, и гибка, что трость,    

Была  она. Не щит – резная кость    

Огромной  брошки ей была защита.    

Была  высоко, туго перевита    

Завязками  нарядных башмачков    

Лодыжка  тонкая. Для знатоков    

Она  прелакомый была кусочек,    

Могла б  затмить легко баронских дочек,    

Позора  ложе с лордом разделить,    

Могла б  она женой примерной быть    

Какого-нибудь  йомена, который    

По  возрасту пришелся бы ей впору.    

И вот,  друзья, случилось как-то раз,    

Завел  возню с ней Душка Николас    

(Весь  день тот был супруг ее в отлучке).    

Сначала  приложился Душка к ручке,    

Но  дальше – больше, волю дал рукам    

(Умел он  ублажать девиц и дам):    

«О,  утоли любви моей томленье,    

Непереносны  от тебя мученья!»    

Вздохнул  и обнял клерк ее за талью;    

«О  милая, я изойду печалью!»    

Но, как  кобыла, что, ярмо почуя,    

Брыкнет,  взовьется разом, негодуя,    

И,  отбежав, оцепенеет вдруг,    

Она  рванулась у него из рук.    

«Нет,  нет, тебе не дам я поцелуя.    

Пусти  меня сейчас же! Закричу я!    

Прочь  руки, говорю тебе, и встань!»    

Тут  Николас свою отдернул длань,    

Но так  умильно начал он ласкаться    

И  убеждать, просить и извиняться,    

Что под  конец, склонясь к его мольбам,    

Стенаниям,  и смеху, и слезам,    

Она  любую милость обещала,    

Но не  сейчас. «Супруг мой, – объясняла    

Она при  этом, – бешено ревнив,    

И надо,  нетерпенье победив,    

Ждать  случая, не то меня убьет,    

Коль  ненароком вместе нас найдет!»    

А он в  ответ: «На что школяр годится,    

Коль  плотника надуть не изловчится?»    

Но  все-таки на том и порешили,    

Что надо  ждать, немного поостыли,    

И на  прощанье снова Николас,    

Обняв ее  за талью, много раз    

В уста  поцеловал, потом, взяв лютню,    

Стал  воспевать вино, любовь и плутни.    

Вот  снова наступило воскресенье,    

И,  получив от мужа позволенье,    

Пошла  она, нарядна и чиста,    

К обедне  – славить господа Христа,    

Ведь  каждый раз, как хлопоты кончала,    

Она до  блеска шею оттирала    

И в  церковь шла, сияя, словно день.    

Стряхнув  забот и огорчений тень.    

А там с  амвона возглашал псалом    

Причетник  молодой, Авессалом.    

Кудрей  льняных сияющая грива    

Ему  ложилась на плечи красиво,    

И чист  был ровный и прямой пробор,    

А серых  глаз неотразим был взор,    

И рядом  с ними меркли свечи, тухли.    

Носил  всегда он вырезные туфли,    

Что так  нарядны были и мягки;    

Предпочитал  он красные чулки.    

Любил  наряд изысканный и чистый:    

Подрясник  синевато-серебристый    

И густо  изукрашенный шнуром,    

Стихарь  с нашитым на него крестом,    

Весь  белоснежный, как бутон на ветке.    

Он  весельчак был и красавец редкий,    

Умел он  кровь пустить, постричь, побрить,    

Составить  просьбу, опись учинить,    

Знал он  всех танцев сложные фигуры,    

Поклоны,  выверты и позитуры,    

Как их в  Оксфорде принято плясать;    

На  скрипке мог он песенку сыграть,    

Пел  дискантом, пуская громко трели,    

И  посещал таверны и бордели.    

Он, не  смутясь, входил в веселый дом,    

Но был  конфузлив кое в чем ином:    

Не  выпускал он ветра на простор,    

Не  ввязывался в вольный разговор.    

С  кадилом шел он в церкви по рядам,    

Испепеляя  взором многих дам,    

Но видел  он лишь плотника жену,    

Любил  ее, хотел ее одну.    

Глядеть,  и то какая сердцу радость,    

Побыть  же с ней – немыслимая сладость!    

Ему она  казалася Венерой;    

Будь он  котом, она же мышью серой, -    

Расправился  бы с нею он тотчас,    

Но  превосходство укрощает нас.    

Носил он  в сердце к ней любовь такую,    

Что и  взглянуть не мог бы на другую:    

Хотя б  сама ему навстречу шла,    

Она б  одно презренье в нем нашла.    

Лишь  поднялась на небосвод луна, -    

Не  находя ни отдыха, ни сна,    

С  гитарой вышел он, в надежде смутной    

Расшевелить  в красавице минутный    

Порыв  сочувствия, коль не любви;    

И,  подавляя полымя в крови,    

Приблизился  он к Плотникову дому,    

Он всю  любовь и всю свою истому,    

Все  обожание и тягу к ней    

Вложил в  куплеты песенки своей.    

Лишь  только замолчали петухи,    

Как  голосом, от робости глухим,    

Запел он  первые свои куплеты.    

Подобные  слагали все поэты:    

«К моей  любви, миледи, снизойдите    

И  жалостью своею подарите».