1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
Горанфло   бросил на Шико робкий взгляд и жестом выразил одобрение.      

– Это   неплохо, правда ведь, господин Брике? – сказал он.      

Шико   жестом показал, что он доволен, хотя и не совсем.      

– А   еще, – спросил Горанфло, – что у вас есть?      

– Можно   приготовить отличного угря.      

– К   черту угря, – сказал Шико.      

– Я   думаю, господин Брике, – продолжал брат Эузеб, постепенно смелея, –   думаю, что вы не раскаетесь, если попробуете моих угрей.      

– А   что в них такого особенного?      

– Я   их особым образом откармливаю.      

– Ого!      

– Да, –   вмешался Горанфло, – кажется, римляне или греки, словом, какой-то народ,   живший в Италии, откармливали миног, как Эузеб. Он вычитал это у одного   древнего писателя по имени Светоний, писавшего по вопросам кулинарии.      

– Как,   брат Эузеб, – вскричал Шико, – вы кормите своих угрей человечьим   мясом?      

– Нет,   сударь, мелко нарубая внутренности и печень домашних птиц и дичи, я прибавляю к   ним немного свинины, делаю из всего этого своего рода колбасную начинку и   бросаю своим угрям. Держу их в садке с дном из мелкой гальки, постоянно меняя   пресную воду, – за один месяц они основательно жиреют и в то же время   сильно удлиняются. Тот, например, которого я подам сегодня сеньору настоятелю,   весит девять фунтов.      

– Да   это целая змея, – сказал Шико.      

– Он   сразу заглатывал шестидневного цыпленка.      

– А   как вы его приготовили?      

– Да,   как вы его приготовили? – повторил настоятель.      

– Снял   с него кожу, поджарил, подержал в анчоусовом масле, обвалял в мелко истолченных   сухарях, затем еще на десять секунд поставил на огонь. После этого я буду иметь   честь подать его вам в соусе с перцем и чесноком.      

– А   соус?      

– Да,   самый соус?      

– Простой   соус, на оливковом масле, сбитом с лимонным соком и горчицей.      

– Отлично, –   сказал Шико.      

Брат   Эузеб облегченно вздохнул.      

– Теперь   не хватает сладкого, – справедливо заметил Горанфло.      

– Я   подам вещи, которые сеньору настоятелю придутся по вкусу.      

– Хорошо,   полагаюсь на вас, – сказал Горанфло. – Покажите, что вы достойны   моего доверия.      

Эузеб   поклонился.      

– Я   могу уйти? – спросил он.      

Настоятель   взглянул на Шико.      

– Пусть   уходит, – сказал Шико.      

– Идите   и пришлите ко мне брата ключаря.      

Брат   ключарь сменил брата Эузеба и получил указания столь же обстоятельные и точные.      

Через   десять минут сотрапезники уже сидели друг против друга за столом, накрытым   тонкой льняной скатертью, на мягких подушках глубоких кресел, вооружившись   ножами и вилками, словно два дуэлянта.      

Стол,   рассчитанный человек на шесть, был тем не менее весь заставлен – столько   бутылок самой разнообразной формы и с самыми разнообразными наклейками принес   брат ключарь.      

Эузеб,   строго придерживаясь установленного меню, только что прислал из кухни яичницу,   раков и грибы, наполнившие комнату ароматом трюфелей, самого свежего сливочного   масла, тимьяна и мадеры.      

Изголодавшийся   Шико набросился на еду.      

Настоятель   начал есть с видом человека, сомневающегося в самом себе, в своем поваре и в   своем сотрапезнике.      

Но через   несколько минут жадно поглощал пищу уже сам Горанфло, Шико же наблюдал за ним и   за всем окружающим.      

Начали с   рейнского, потом перешли к бургундскому 1550 года, затем завернули в другую   местность, где возраст напитка был неизвестен, пригубили Сен-Перре и, наконец,   занялись вином, присланным новой духовной дочерью.      

– Ну,   что вы скажете? – спросил Горанфло, который отпил три глотка, не решаясь   выразить свое мнение.      

– Бархатистое,   но легкое, – заметил Шико. – А как зовут вашу новую духовную дочь?      

– Да   ведь я ее еще не знаю.      

– Как,   не знаете даже ее имени?      

– Ей-богу   же, нет, мы общались все время через посланцев.      

Шико   посидел некоторое время, смежив веки, словно смаковал глоток вина, прежде чем   его проглотить. На самом деле он размышлял.      

– Итак, –   сказал он минут через пять, – я имею честь трапезовать в общество   полководца?      

– О,   бог мой, да!      

– Как,   вы вздыхаете?      

– Ах,   это до того утомительно.      

– Разумеется,   но зато прекрасно, почетно.      

– Великолепно,   однако теперь у нас стоит такой шум, а позавчера мне пришлось отменить одно   блюдо за ужином.      

– Отменить   одно блюдо?.. Почему?      

– Потому   что многие из лучших моих воинов (должен это признать) нашли недостаточным то   блюдо, которое подают в пятницу на третье – варенье из бургундского   винограда.      

– Подумайте –   как, недостаточным!.. А по какой причине они его считают недостаточным?      

– Они   заявили, что все еще голодны, и потребовали дополнительно какое-нибудь постное   блюдо – коростелька, омара или вкусную рыбу. Как вам нравится подобное   обжорство?      

– Ну,   раз эти монахи проходят военное обучение, не удивительно, что они ощущают   голод.      

– А   в чем тогда их заслуга? – сказал брат Модест. – Всякий может хорошо   работать, если при этом досыта ест. Черт возьми, надо подвергать себя лишениям   во славу божию, – продолжал достойный аббат, накладывая огромные ломти   окорока и говядины на тоже довольно основательный кусок студня: об этом   последнем блюде брат Эузеб не упомянул – оно, конечно, подавалось на стол,   но недостойно было стоять в меню.      

– Пейте,   Модест, пейте, – сказал Шико. – Вы же подавитесь, любезный друг: вы   побагровели.      

– От   возмущения, – ответил настоятель, осушая стакан, в который входило не   менее полупинты.      

Шико   предоставил ему покончить с этим делом; когда же Горанфло поставил свой стакан   на стол, он сказал:      

– Ну   хорошо, кончайте свой рассказ, он меня заинтересовал, честное слово! Значит, вы   лишили их одного блюда за то, что, по их мнению, им не хватало еды?      

– Совершенно   точно.      

– Это   чрезвычайно остроумно.      

– Наказание   возымело необыкновенное действие: я думал, что они взбунтуются – глаза у   них сверкали, зубы лязгали.      

– Они   были голодны, тысяча чертей, – сказал Шико. – Вполне естественно.      

– Вот   как! Они были голодны?      

– Разумеется.      

– Вы   так считаете? Вы так думаете?      

– Я   просто уверен в этом.      

– Так   вот, в тот вечер я заметил одно странное явление и хотел бы, чтобы о нем   высказались ученые. Я призвал брата Борроме и дал ему указание насчет отмены   одного блюда, а также ввиду мятежного настроения отменил вино.      

– Дальше? –   спросил Шико.      

– Наконец,   чтобы увенчать дело, я велел проделать дополнительное воинское учение, ибо   желал окончательно сокрушить гидру мятежа. Об этом, вы, может быть, знаете,   говорится в псалмах. Подождите, как это: «Cabis poriabis diagonem». Эх, да вам   же это, черт побери, невдомек.      

– «Proculcabis   draconem» [8], – заметил Шико,   подливая настоятелю.      

– Draconem,   вот-вот, браво! Кстати о драконах: попробуйте-ка угря, он изумителен, просто   тает во рту.      

– Спасибо,   я уже и так не могу продохнуть. Но рассказывайте, рассказывайте.      

– О   чем?      

– Да   о том странном явлении.      

– Каком?   Я уже не помню.      

– Том,   которое вы хотели предложить на обсуждение ученых.      

– Ах   да, припомнил, отлично.      

– Я   слушаю.      

– Так   вот, я велел провести вечером дополнительное учение, рассчитывая увидеть   негодников обессиленными, бледными, потными. Я даже подготовил проповедь на   текст: «Ядущий хлеб мой…»      

– Сухой   хлеб, – вставил Шико.      

– Вот   именно, сухой, – вскричал Горанфло, и циклопический взрыв хохота раздвинул   его мощные челюсти. – Уж я бы поиграл этим текстом и даже заранее целый   час посмеивался по этому поводу. Но представьте себе – во дворе передо   мною оказывается целое войско необыкновенно живых, подвижных молодцов,   прыгающих, словно саранча, и все – под воздействием иллюзии, о которой я и   хочу узнать мнение ученых.      

– Какой   же такой иллюзии?      

– От   них даже за версту разило вином.      

– Вином?   Значит, брат Борроме нарушил ваш запрет?      

– О,   в Борроме я уверен, – вскричал Горанфло, – это олицетворенное   нерассуждающее послушание. Если бы я велел брату Борроме поджариться на   медленном огне, он тотчас же пошел бы за решеткой и хворостом.      

– Ведь   вот как плохо я разбираюсь в лицах! – сказал Шико, почесав себе   нос. – На меня он произвел совсем иное впечатление.      

– Возможно,   но я-то, видишь ли, своего Борроме знаю, как тебя, дорогой мой Шико, –   сказал дом Модест, который, пьянея, впадал в чувствительность.      

И ты   говоришь, что пахло вином?      

От   Борроме – нет, от монахов – как из бочки, да к тому же они были   словно раки вареные. Я сказал об этом Борроме.      

– Молодец!      

– Да,   я-то не дремлю!      

– Что   же он ответил?      

– Подожди,   это очень тонкое дело.      

– Вполне   верю.      

– Он   ответил, что сильная охота к чему-либо может производить действие, подобное   удовлетворению.      

– Ого! –   сказал Шико. – И правда, дело, как ты сказал, очень тонкое, черти   полосатые! Твой Борроме парень с башкой. Теперь меня не удивляет, что у него   такие тонкие губы и такой острый нос. И его объяснение тебя убедило?      

– Вполне.   Ты и сам убедишься. Но подойди-ка поближе, у меня голова кружится, когда я   встаю.      

Шико   подошел.      

Горанфло   сложил свою огромную руку трубкой и приложил ее к уху Шико.      

– Подожди,   я все объясню. Вы помните дни нашей юности, Шико?      

– Помню.      

– Дни,   когда кровь у нас была горяча?.. Когда нескромные желания?..      

– Аббат,   аббат! – с упреком произнес целомудренный Шико.      

– Это   слова Борроме, и я утверждаю, что он прав. Не происходило ли тогда с нами нечто   подобное? Разве сильная охота не давала нам тогда иллюзии удовлетворения?      

Шико   разразился таким хохотом, что стол со всеми расставленными на нем бутылками   заходил ходуном, словно палуба корабля.      

– Замечательно,   замечательно, – сказал он. – Надо мне поучиться у брата Борроме, и   когда он просветит меня своими теориями, я попрошу у вас, достопочтенный, об   одной милости.      

– И   ваше желание будет исполнено, как все, что вы попросите у своего друга. Но   скажите, что же это за милость?      

– Вы   поручите мне одну неделю ведать в вашем монастыре хозяйством.      

– А   что вы будете делать в течение этой недели?      

– Я   испытаю теорию брата Борроме на нем самом. Я велю подать ему пустое блюдо и   пустой стакан и скажу: «Соберите все силы своего голода и своей жажды и   пожелайте индейку с шампиньонами и бутылку шамбертена. Но берегитесь, дорогой   философ, – как бы вам не опьянеть от этого шамбертена и не заболеть   несварением желудка от этой индейки».      

– Значит, –   сказал Горанфло, – ты не веришь в воздействие сильной охоты, язычник ты   этакий?      

– Ладно,   ладно! Я верю в то, во что верю. Но довольно с нас теорий.      

– Хорошо, –   согласился Горанфло, – довольно, поговорим о действительности. Поговорим о   славных временах, о которых ты только что упомянул, Шико, – сказал   он, – о наших ужинах в «Роге изобилия».      

– Браво!   А я-то думал, что вы, достопочтеннейший, обо всем этом позабыли.      

– Суетный   ты человек! Все это дремлет под величием моего нынешнего положения. Но я, черт   побери, все тот же, какой был прежде.      

И   Горанфло, несмотря на протесты Шико, затянул свою любимую песенку:      

Осла ты   с привязи спустил, Бутылку новую открыл, – Копыто в землю звонко бьет,   Вино веселое течет. Но самый жар и самый пыл – Когда монах на воле пьет.   Вовек никто б не ощутил В своей душе подобных сил!      

– Да   замолчи ты, несчастный! – сказал Шико. – Если вдруг зайдет брат   Борроме, он подумает, что вы уже целую неделю поститесь.      

– Если   бы зашел брат Борроме, он стал бы петь вместе с нами.      

– Не   думаю.      

– А   я тебе говорю…      

– Молчи   и отвечай только на мои вопросы.      

– Ну,   говори.      

– Да   ты меня все время перебиваешь, пьяница.      

– Я   пьяница?      

– Послушай,   от этих воинских учений твой монастырь превратился в настоящую казарму.      

– Да,   друг мой, правильно сказано – в настоящую казарму, в казарму настоящую. В   прошлый четверг, – кажется, в четверг? Да, в четверг. Подожди, я уж не   помню – в четверг или нет.      

– Четверг   там или пятница – совсем не важно.      

– Правильно   говоришь, важен самый факт, верно? Так вот, в четверг или в пятницу я обнаружил   в коридоре двух послушников, которые сражались на саблях, а с ними были два   секунданта, тоже намеревавшихся сразиться друг с другом – Что же ты   сделал?      

– Я   велел принести плетку, чтобы отделать послушников, которые тотчас же удрали. Но   Борроме…      

– Ах,   ах, Борроме, опять Борроме.      

– Да,   опять.      

– Так   что же Борроме?      

– Борроме   догнал их и так обработал плеткой, что они, бедняги, до сих пор лежат.      

– Хотел   бы я обследовать их лопатки, чтобы оценить силу руки брата Борроме, –   заметил Шико.      

– Единственные   лопатки, которые стоит обследовать, – бараньи. Съешьте лучше кусочек   абрикосового пата.      

– Да   нет же, ей-богу! Я и так задыхаюсь.      

– Тогда   выпейте.      

– Нет,   нет, мне придется идти пешком.      

– Ну   и мне-то ведь тоже придется пошагать, однако же я пью!      

– О,   вы – дело другое. Кроме того, чтобы давать команду, вам потребуется вся   сила легких…      

– Ну   так один стаканчик, всего один стаканчик пищеварительного ликера, секрет   которого знает только брат Эузеб.      

– Согласен.      

– Он   так чудесно действует, что, как ни обожрись за обедом, через два часа неизбежно   снова захочешь есть.      

– Какой   замечательный рецепт для бедняков! Знаете, будь я королем, я велел бы   обезглавить вашего Эузеба: от его ликера в целом королевстве возникнет голод.   Ого! А это что такое?      

– Начинают   учение, – сказал Горанфло.      

Действительно,   со двора донесся гул голосов в лязг оружия.      

– Без   начальника? – заметил Шико. – Солдаты у вас, кажется, не очень-то   дисциплинированные.      

– Без   меня? Никогда, – сказал Горанфло. – Да к тому же это никак   невозможно, понимаешь? Ведь командую-то я, учу-то я! Да вот тебе и   доказательство: брат Борроме, я слышу, идет ко мне за приказаниями.      

И   правда, в тот же миг показался Борроме, украдкой устремивший на Шико быстрый   взгляд, подобный предательской парфянской стреле.      

«Ого! –   подумал Шико, – напрасно ты на меня так посмотрел: это тебя выдает».      

– Сеньор   настоятель, – сказал Борроме, – пора начинать осмотр оружия и   доспехов, мы ждем только вас.      

– Доспехов!   Ого! – прошептал Шико. – Одну минутку, я пойду с вами!      

И он   вскочил с места.      

– Вы   будете присутствовать на учении, – произнес Горанфло, приподнимаясь,   словно мраморная глыба, у которой выросли ноги. – Дайте мне руку, друг   мой, вы увидите замечательное учение.      

– Должен   подтвердить, что сеньор настоятель – прекрасный тактик, – вставил   Борроме, вглядываясь в невозмутимое лицо Шико.      

– Дом   Модест человек во всех отношениях выдающийся, – ответил с поклоном Шико.      

Про себя   он подумал:      

«Ну, мой   дорогой орленок, не дремли, не то этот коршун выщиплет тебе перья!»      

 Глава 22.      

БРАТ БОРРОМЕ      

       

Когда   Шико, поддерживающий достопочтенного настоятеля, спустился по парадной лестнице   во двор аббатства, то, что он увидел, очень напоминало огромную, полную кипучей   деятельности казарму.      

Монахи,   разделенные на два отряда по сто человек в каждом, стояли с алебардами, пиками   и мушкетами к ноге, ожидая, словно солдаты, появления своего командира.      

Человек   пятьдесят, из числа наиболее сильных и ревностных, были в касках или шлемах, на   поясах у них висели длинные шпаги: со щитом в руке, они совсем походили бы на   древних мидян, а будь у них раскосые глаза – на современных китайцев.      

Другие,   горделиво красуясь в выпуклых кирасах, с явным удовольствием постукивали по ним   железными перчатками.      

Наконец,   третьи, в нарукавных и набедренных латах, старались усиленно работать   суставами, лишенными в этих панцирях всякой гибкости.      

Брат   Борроме взял из рук послушника каску и надел ее на голову быстрым и точным   движением какого-нибудь рейтара или ландскнехта.      

Пока он   затягивал ее ремнями, Шико, казалось, глаз не мог оторвать от каски. При этом   он улыбался, все время ходил вокруг Борроме, словно затем, чтобы полюбоваться   его шлемом со всех сторон.      

Более   того – он даже подошел к казначею и провел рукой по неровностям каски.      

– Замечательный   у вас шлемик, брат Борроме, – сказал он. – Где это вы приобрели его,   дорогой аббат?      

Горанфло   не в состоянии был ответить, ибо в это самое время его облачали в сверкающую   кирасу; хотя она была таких размеров, что вполне подходила бы Фарнезскому   Геркулесу, роскошным телесам достойного настоятеля в ней было порядком-таки   тесно.      

– Не   затягивайте так сильно, – кричал Горанфло, – не тяните же так, черт   побери, я задохнусь, я совсем лишусь голоса, довольно, довольно!      

– Вы,   кажется, спрашивали у преподобного отца настоятеля, – сказал   Борроме, – где он приобрел мою каску?      

– Я   спросил это у достопочтенного аббата, а не у вас, – продолжал Шико, –   так как полагаю, что у вас в монастыре, как и в других обителях, все делается   лишь по приказу настоятеля.      

– Разумеется, –   сказал Горанфло, – все здесь совершается лишь по моему распоряжению. Что вы   спрашиваете, милейший господин Брике?      

– Я   спрашиваю у брата Борроме, не знает ли он, откуда взялась эта каска.      

– Она   была в партии оружия, закупленной преподобным отцом настоятелем для монастыря.      

– Мною? –   переспросил Горанфло.      

– Ваша   милость, конечно, изволите помнить, что велели доставить сюда каски и кирасы.   Вот ваше приказание и было выполнено.      

– Правда,   правда, – подтвердил Горанфло.      

«Черти   полосатые, – заметил про себя Шико, – моя каска, видно, очень   привязана к своему хозяину: я сам снес ее во дворец Гизов, а она, словно   заблудившаяся собачонка, разыскала меня в монастыре святого Иакова!»      

Тут,   повинуясь жесту брата Борроме, монахи сомкнули ряды, и воцарилось молчание.      

Шико   уселся на скамейку, чтобы с удобством наблюдать за учением.      

Горанфло   продолжал стоять, крепко держась на ногах, словно на двух столбах.      

– Смирно! –   шепнул брат Борроме.      

Дом   Модест выхватил из железных ножен огромную саблю, и, взмахнув ею, крикнул   мощным басом:      

– Смирно!      

– Ваше   преподобие, пожалуй, устанете, подавая команду, – заметил тогда с кроткой   предупредительностью брат Борроме, – нынче утром ваше преподобие себя   неважно чувствовали: если вам угодно будет позаботиться о драгоценном своем   здоровье, я бы мог сегодня провести учение.      

– Хорошо,   согласен, – ответил дом Модест. – И правда, я что-то прихворнул,   задыхаюсь. Командуйте вы.      

Борроме   поклонился и, как человек, привыкший к подобным изъявлениям согласия, стал   перед фронтом.      

– Какой   усердный слуга! – сказал Шико. – Этот малый – просто жемчужина.      

– Он   просто прелесть! Я же тебе говорил, – ответил дом Модест.      

– Я   уверен, что он выручает тебя таким образом каждый день, – сказал Шико.      

– О   да, каждый день. Он покорен мне, как раб. Я все время упрекаю его за излишнюю   предупредительность. Но смирение вовсе не раболепство, – наставительно   добавил Горанфло.      

– Так   что тебе здесь, по правде говоря, нечего делать, и ты можешь почивать сном   праведных: бодрствует за тебя брат Борроме.      

– Ну   да, боже ты мой!      

– Это   мне и нужно было выяснить, – заметил Шико, и все свое внимание он перенес   на одного лишь брата Борроме.      

Замечательное   это было зрелище – когда монастырский казначей выпрямился в своих   доспехах, словно вставший на дыбы боевой конь.      

Расширенные   зрачки его метали пламя, мощная рука делала такие искусные выпады шпагой, что   казалось, мастер своего дела фехтует перед взводом солдат. Каждый раз, когда   Борроме показывал какое-нибудь упражнение, Горанфло повторял его жесты,   добавляя при этом:      

– Борроме   правильно говорит. Но и я вам это же говорю: припомните вчерашнее учение.   Переложите оружие в другую руку, держите пику, держите ее крепче, чтоб   наконечник находился на уровне глаз. Да подтянитесь же, ради святого Георгия!   Тверже ногу! Равнение налево – то же самое, что равнение направо, с той   разницей, что все делается как раз наоборот.      

– Черти   полосатые! – сказал Шико. – Ты ловко умеешь обучать.      

– Да,   да, – ответил Горанфло, поглаживая свой тройной подбородок, – я   довольно хорошо разбираюсь в упражнениях.      

– В   лице Борроме у тебя очень способный ученик.      

– Он   отлично схватывает мои указания. Исключительно умный малый.      

Монахи   выполняли военный бег – маневр, весьма распространенный в то время, –   схватывались врукопашную, бились на шпагах, кололи пиками и упражнялись в   огневом бою.      

Когда   дошли до него, настоятель сказал Шико:      

– Сейчас   ты увидишь моего маленького Жака.      

– А   кто он такой – твой маленький Жак?      

– Славный   паренек, которого я хотел взять для личных услуг, – у него очень спокойная   повадка, но сильная рука, и при этом он живой, как порох.      

– Вот   как! А где же этот прелестный мальчик?      

– Подожди,   подожди, я тебе его сейчас покажу. Да вон там, видишь: тот, что уже нацелил   свой мушкет и собирается стрелять.      

– И   хорошо он стреляет?      

– Так,   что в ста шагах не промахнется по ноблю с розой.      

– Этот   малый будет лихо служить мессу! Но, кажется, теперь моя очередь сказать:   подожди, подожди.      

– Что   такое?      

– Ну   да!.. Э, нет!      

– Ты   знаешь моего маленького Жака?      

– Я?   Да ни в малейшей степени.      

– Но   сперва тебе показалось, что ты его узнаешь?      

– Да,   мне показалось, что это его я видел в одной церкви, в некий прекрасный день,   точнее ночь, когда сидел, запершись, в исповедальне. Но нет, я ошибся, это был   не он.      

Мы   вынуждены признаться, что на этот раз слова Шико не вполне соответствовали   истине. У Шико была изумительная память на лица: заметив когда-нибудь чье-либо   лицо, он уже не забывал его.      

Невольно   обративший на себя внимание настоятеля и его друга, маленький Жак, как его   называл Горанфло, действительно заряжал в данный момент тяжелый мушкет, длиной   с него самого; когда ружье было заряжено, он гордо занял позицию в ста шагах от   мишени и, отставив правую ногу, прицелился с чисто военной точностью.      

Раздался   выстрел, и пуля под восторженные рукоплескания монахов попала прямо в середину   мишени.      

– Ей-богу   же, отличный прицел, – сказал Шико, – и, честное слово, красавец   мальчик.      

– Спасибо,   сударь, – отозвался Жак, и на бледных щеках его вспыхнул радостный   румянец.      

– Ты   ловко владеешь ружьем, мальчуган, – продолжал Шико.      

– Стараюсь   научиться, сударь, – сказал Жак.      

С этими   словами, отложив ружье, уже ненужное после того, как с его помощью он показал   свое уменье, монашек взял у своего соседа пику и сделал мулине, по мнению   Шико – безукоризненное.      

Шико   снова принялся расточать похвалы.      

– Особенно   хорошо владеет он шпагой, – сказал дом Модест. – Понимающие люди   ставят его очень высоко. И правда, у этого парня ноги железные, кисти   рук – точно сталь, и с утра до вечера он только и делает, что скребет   железом о железо.      

– Любопытно   бы поглядеть, – заметил Шико.      

– Вы   хотите испытать его силу? – спросил Борроме.      

– Хотел   бы в ней убедиться, – ответил Шико.      

– Дело   в том, – продолжал казначей, – что здесь никто, кроме, может быть,   меня самого, не может с ним состязаться. У вас-то силы имеются?      

– Я   всего-навсего жалкий горожанин, – ответил Шико, качая головой. – В   свое время я орудовал рапирой не хуже всякого другого. Но теперь ноги у меня   дрожат, в руке нет уверенности, да и голова уже не та.      

– Но   вы все же практикуетесь? – спросил Борроме.      

– Немножко, –   ответил Шико и бросил улыбающемуся Горанфло взгляд, поймав который тот   прошептал имя Никола Давида.      

Но   Борроме не заметил этой улыбки, Борроме не услышал этого имени: безмятежно   усмехаясь, он велел принести рапиры и фехтовальные маски.      

Жак,   весь горя нетерпеливой радостью под своим холодным и сумрачным обличием,   завернул рясу до колен и, два раза топнув ногой, крепко уперся сандалиями в   песок… – Вот что, – сказал Шико, – я не монах, не солдат и   потому довольно давно не обнажал шпаги… Прошу вас, брат Борроме, вы весь   состоите из мускулов и сухожилий, дайте урок брату Жаку. Вы разрешаете, дорогой   аббат?      

– Я   даже приказываю, – возгласил настоятель, радуясь, что может вставить свое   слово.      

Борроме   снял с головы каску, Шико поспешил подставить обе руки, и каска в руках Шико   дала своему бывшему владельцу возможность еще раз убедиться в том, что это   именно она. Пока наш буржуа занимался этим обследованием, казначей затыкал полы   рясы за пояс и готовился к поединку.      

Все   монахи, болея за честь своего имени, тесным кольцом окружили ученика и учителя.      

Горанфло   потянулся к уху приятеля.      

– Эго   так же забавно, как служить вечерню, правда? – шепнул он простодушно.      

– С   тобой согласится любой кавалерист, – ответил Шико с тем же простодушием.      

Противники   стали в позицию. Сухой и жилистый Борроме имел преимущество в росте. К тому же   он обладал уверенностью и опытом.      

Глаза   Жака порою загорались огнем, который лихорадочным румянцем играл на его скулах.      

Монашеская   личина постепенно спадала с Борроме: с рапирой в руке, весь загоревшись таким   увлекательным делом, как состязание в силе и ловкости, он преображался в воина.   Каждый удар он сопровождал увещанием, советом, упреком, но зачастую сила,   стремительность, пыл Жака торжествовали над качествами его учителя, и брат   Борроме получал добрый удар прямо в грудь.      

Шико   пожирал глазами это зрелище и считал удары, наносимые острием рапиры.      

Когда   состязание окончилось или, вернее, когда противники сделали первую паузу, он   сказал:      

– Жак   попал шесть раз, брат Борроме – девять. Для ученика это очень неплохо, но   для учителя – недостаточно.      

Из всех   присутствующих один Шико заметил молнию, сверкнувшую в глазах Борроме и   вскрывшую новую черту его характера.      

«Ну   вот! – подумал Шико, – он гордец».      

– Сударь, –   возразил Борроме голосом, которому он с большим трудом придал слащавые   нотки. – Бой на рапирах для всех дело нелегкое, а уж для бедных монахов,   как мы, и подавно.      

– Не   в том дело, – сказал Шико, решив оттеснить любезного Борроме на последнюю   линию обороны, – учитель должен быть по меньшей мере вдвое сильнее   ученика.      

– Ах,   господин Брике, – произнес Борроме, побледнев и кусая губы, – вы уже   чересчур требовательны.      

«Ну вот,   он еще и гневлив, – подумал Шико, – это уже второй смертный грех, а   говорят, достаточно одного, чтобы погубить душу: мне повезло».      

Вслух же   он сказал:      

– Если   бы Жак действовал хладнокровнее, он, я полагаю, сравнялся бы с вами.      

– Не   думаю, – сказал Борроме.      

– А   я так просто уверен в этом.      

– Господину   Брике, который сам фехтует, – сказал не без горечи Борроме, – может   быть, следовало бы помериться силами с Жаком; тогда ему легче было бы вынести   правильное суждение.      

– О,   я-то уже слишком стар, – сказал Шико.      

– Да,   но зато у вас есть знания, – сказал Борроме.      

«Ах, ты   насмехаешься, – подумал Шико, – погоди, погоди».      

– Но, –   продолжал он вслух, – есть одно доказательство, которое делает мое   замечание сомнительным.      

– Какое   же?      

– Я   уверен, что, как достойный учитель, брат Борроме несколько поддавался Жаку.      

– Вот   как! – произнес Жак, в свою очередь, хмуря брови.      

– Нет,   ни в коем случае, – ответил Борроме, сдерживаясь, но в глубине души дрожа   от ярости, – я, конечно, люблю Жака, но не стал бы портить его такого рода   уступками.      

– Странно, –   заметил Шико, словно говоря сам с собой, – мне так показалось, простите,   пожалуйста.      

– Но   в конце-то концов, – сказал Борроме, – вы, так легко рассуждающий,   попробовали бы сами, господин Брике.      

– О,   я, пожалуй, не решусь, – отозвался Шико.      

– Не   бойтесь, сударь, – сказал Борроме, – мы будем к вам снисходительны,   как предписывает сама церковь.      

– Нехристь   ты этакий! – прошептал Шико.      

– Да   ну же, господин Брике, – одну только схватку!      

– Попробуй, –   сказал Горанфло, – попробуй.      

– Я   вам не сделаю больно, сударь, – вмешался Жак, становясь, в свою очередь,   на сторону учителя и желая тоже куснуть его обидчика. – Рука у меня совсем   легкая.      

– Славный   мальчик, – прошептал Шико, устремляя на монашка невыразимый взгляд и   безмолвно улыбаясь.      

– Что   ж, – сказал он, – раз всем так хочется.      

– А,   браво! – вскричали монахи, предвкушая легкий триумф.      

– Только, –   сказал Шико, – предупреждаю вас: не более трех схваток.      

– Как   вам будет угодно, сударь, – ответил Жак.      

Медленно   поднявшись со скамейки, на которую он уселся во время разговора, Шико подтянул   свою куртку, надел кожаную перчатку и маску с ловкостью черепахи, ловящей мух.      

– Если   он сможет парировать твои прямые удары, – шепнул Борроме Жаку, – я с   тобой больше не фехтую, так и знай.      

Жак   кивнул головой и улыбнулся, словно желая сказать:      

– Не   беспокойтесь, учитель.      

Шико все   с той же медлительностью, все так же осмотрительно стал в позицию, вытягивая   свои длинные руки и ноги: с почти чудесной точностью в движениях он сумел   замаскировать их силу, упругость и исключительную натренированность.      

 Глава 23.      

УРОК      

       

В ту   эпоху, о которой мы повествуем, стремясь не только рассказать о событиях, но   также показать нравы и обычаи, фехтование было не тем, чем оно является в наше   время.      

Шпаги   оттачивались о обеих сторон, благодаря чему ими рубили так же часто, как и   кололи. Вдобавок левой рукой, вооруженной кинжалом, можно было не только   обороняться, но и наносить удары: все это приводило к многочисленным ранениям   или, скорее, царапинам, которые в настоящем поединке особенно разъяряли бойцов.      

Келюс,   истекая кровью из восемнадцати ран, все еще стоял и продолжал драться и,   вероятно, не упал бы, если бы девятнадцатая рана не уложила его в кровать,   которую он оставил лишь для того, чтобы улечься в могилу.      

Искусство   фехтования, занесенное к нам из Италии, но переживавшее еще свое младенчество,   сводилось в данную эпоху к ряду движений, которые вынуждали бойца часто   передвигаться, причем из-за малейших неровностей случайно выбранного места для   поединка он натыкался на всевозможные препятствия.      

Нередко   можно было видеть, как фехтующий то вытягивается во весь рост, то, наоборот,   вбирает голову в плечи, прыгает направо, потом налево, приседает, упираясь   рукой в землю. Одним из первых условий успешного овладения этим искусством были   ловкость и быстрота не только руки, но также ног и всего тела.      

Казалось,   однако, что Шико изучал фехтование не по правилам этой школы. Можно было   подумать, что он, напротив, уже предугадывал современное нам искусство шпаги,   все превосходство которого и в особенности все изящество состоит в подвижности   рук при почти полной неподвижности корпуса.      

Обе ноги   его твердо, плотно стояли на земле, кисть руки отличалась гибкостью и вместе с   тем силой, шпага от острия до половины лезвия, казалось, легко гнулась, но от   рукояти до середины сталь ее была неколебимо тверда.      

При   первых же выпадах, увидев перед собой не человека, а бронзовую статую, у   которой двигалась на первый взгляд только кисть руки, брат Жак стал порывисто,   бурно нападать, но на Шико это повлияло лишь таким образом, что он вытягивал   руку и выставлял вперед ногу при малейшей погрешности, которую замечал в   движениях своего противника. Легко представить себе, что при повадке не только   колоть, но и рубить тот весьма нередко оставлял то одну, то другую часть своего   тела незащищенной.      

Каждый   раз при этом длинная рука Шико вытягивалась на три фута и наносила прямо в   грудь брату Жаку удар наконечником рапиры: производилось это так методично,   словно удары наносил какой-то механизм, а не живая рука, которой должны быть   свойственны хоть какие-то колебания, какая-то неуверенность.      

При   каждом ударе наконечника Жак, багровый от ярости и уязвленного самолюбия,   отскакивал назад.      

В   течение десяти минут мальчик делал все, что он мог извлечь из своей необычайной   ловкости: он устремлялся вперед, словно леопард, свивался кольцом, как змея,   скользил под самой грудью Шико, прыгал направо, налево. Но Шико, все так же   невозмутимо орудуя своей длинной рукой, выбирал удобный момент и, оттолкнув   рапиру противника, неизменно поражал его в грудь своим грозным наконечником.      

Брат   Борроме бледнел, стараясь подавить в себе возбуждавшие его ранее порывы.      

Наконец   Жак в последний раз набросился на Шико. Тот, видя, что мальчик нетвердо стоит   на ногах, нарочно оставил, обороняясь, незащищенный просвет, чтобы Жак направил   туда всю силу своего удара. Он и не преминул это сделать. Шико, резко   отпарировав, вывел беднягу из равновесия так внезапно, что тот не смог устоять   на ногах и упал. Шико же, неколебимый, как скала, даже не сдвинулся с места.      

Брат   Борроме до крови изгрыз себе пальцы.      

– Вы   скрыли от нас, сударь, что являетесь просто столпом фехтовального искусства.      

– Он! –   вскричал Горанфло, изумленный, но из вполне понятных дружеских чувств   разделявший торжество приятеля. – Да он никогда не практикуется!      

– Я,   жалкий буржуа, – сказал Шико, – я, Робер Брике, – столп   фехтовального искусства?! Ах, господин казначей!      

– Однако   же, сударь, – вскричал брат Борроме, – если человек владеет шпагой   так, как вы, он уж наверно без конца ею работал.      

– Бог   ты мой, ну конечно же, сударь, – добродушно ответил Шико, – мне   иногда приходилось обнажать шпагу. Но, делая это, я никогда не терял из виду   одно обстоятельство.      

– Какое?      

– Я   всегда помнил, что для человека с обнаженной шпагой в руке гордыня плохой   советчик, а гнев – плохой помощник. Теперь выслушайте меня, брат   Жак, – добавил он, – кисть руки у вас отличная, но с ногами и головой   дело обстоит неважно. Подвижности хватает, но рассудка мало. В фехтовании имеют   значение три вещи – прежде всего голова, затем руки и ноги. Первая   помогает защищаться, первая и вторая вместе дают возможность победить, но,   владея и головой, и рукой, и ногами, побеждаешь всегда.      

– О   сударь, – сказал Жак, – поупражняйтесь с братом Борроме: это же будет   замечательное зрелище.      

Шико   хотел пренебрежительно отвергнуть это предложение, но тут ему пришла мысль, что   гордец казначей, пожалуй, постарается извлечь выгоду из его отказа.      

– Охотно, –   сказал он, – если брат Борроме согласен, я в его распоряжении.      

– Нет,   сударь, – ответил казначей, – я потерплю поражение. Лучше уж сразу   признать это.      

– О,   как он скромен, как он мил! – произнес Горанфло.      

– Ты   ошибаешься, – шепнул ему на ухо беспощадный Шико, – он обезумел от   уязвленного тщеславия. В его возрасте, представься мне подобный случай, я на   коленях молил бы о таком уроке, какой сейчас получил Жак.      

Сказав   это, Шико опять ссутулился, искривил ноги, исказил лицо своей неизменной   гримасой и снова уселся на скамейку.      

Жак   пошел за ним. Восхищение оказалось у юноши сильнее, чем стыд поражения.      

– Давайте   мне уроки, господин Робер, – повторял он все время, – сеньор   настоятель разрешит. Правда ведь, ваше преподобие?      

– Да,   дитя мое, – ответил Горанфло, – с удовольствием.      

– Я   не хочу заступать место, по праву принадлежащее вашему учителю, – сказал   Шико, поклонившись Борроме.      

Тогда   заговорил Борроме.      

– Я   не единственный учитель Жака, – сказал он, – здесь обучаю фехтованию   не только я. Не одному мне принадлежит честь, пусть же не я один и отвечаю за   поражение.      

– А   кто же другой его преподаватель? – поспешно спросил Шико; он заметил, что   Борроме вдруг покраснел, опасаясь, не сболтнул ли лишнего.      

– Да   нет, никто, – продолжал Борроме, – никто.      

– Как   же, – возразил Шико, – я отлично слышал, что вы сейчас сказали. Кто   ваш другой учитель, Жак?      

– Ну   да, ну да, – вмешался Горанфло, – коротенький толстячок, которого вы   мне представили, Борроме. Он иногда заходит к нам, лицо у него такое славное и   пить с ним очень приятно.      

– Не   помню уже, как его зовут, – сказал Борроме.      

Брат   Эузеб, со своей блаженной физиономией и длинным поварским ножом за поясом,   глупейшим образом вылез вперед.      

– А   я знаю, – сказал он.      

Борроме   стал энергично подавать ему знаки, но тот ничего не заметил.      

– Это   же мэтр Бюсси-Леклер, – продолжал Эузеб, – он преподавал фехтование в   Брюсселе.      

– Вот   как! – заметил Шико. – Мэтр Бюсси-Леклер! Клянусь богом, отличная   шпага!      

И,   произнося эти слова со всем благодушием, на какое он только был способен, Шико   на лету поймал яростный взгляд, который Борроме метнул на столь неудачно   проявившего услужливость Эузеба.      

– Подумайте,   а я и не знал, что его зовут Бюсси-Леклер, мне забыли об этом сообщить, –   сказал Горанфло.      

– Я   не думал, что его имя может иметь для вас хоть какое-то значение, ваша   милость, – сказал Борроме.      

– И   правда, – продолжал Шико, – один учитель фехтования или другой –   не существенно, был бы он подходящим.      

– И   правда, не существенно, – подхватил Горанфло, – был бы он только   подходящим.      

С этими   словами он направился к лестнице, ведшей в его покои. Монахи с восхищением   взирали на своего настоятеля.      

Учение   было окончено.      

У подножия   лестницы Жак, к величайшему неудовольствию Борроме, повторил Шико свою просьбу.      

Но Шико   ответил:      

– Преподаватель   я плохой, друг мой, я сам научился, размышляя и практикуясь. Делайте, как я,   ясный ум из всего извлечет пользу.      

Борроме   дал команду, и монахи, построившись, пошли со двора в здание монастыря.      

Опираясь   на руку Шико, Горанфло величественно поднялся вверх по лестнице.      

– Надеюсь, –   горделиво произнес он, – про этот дом все скажут, что он верно служит   королю и может ему пригодиться.      

– Еще   бы, черт побери, – сказал Шико, – придешь к вам, достопочтенный   настоятель, и чего только не увидишь!      

– Все   это за какой-нибудь месяц, даже меньше месяца.      

– И   все сделали вы?      

– Я,   один я, как вы сами видите, – заявил, выпячивая грудь, Горанфло.      

– Да,   вы сделали больше, чем можно было ожидать, друг мой, и когда я возвращусь,   выполнив свою миссию…      

– Ах   да, правда, друг мой! Поговорим же о вашей миссии.      

– Это   тем более уместно, что до отъезда мне надо послать весточку или, вернее,   вестника к королю.      

– Вестника,   дорогой друг, к королю? Вы, значит, в постоянных сношениях с королем?      

– В   непосредственных сношениях.      

– И   вы говорите, что вам нужен вестник?      

– Нужен.      

– Хотите   кого-либо из братии? Для монастыря было бы великой честью, если бы кто-нибудь   из наших братьев предстал пред очи короля.      

– Разумеется.      

– В   вашем распоряжении будут двое из наших лучших ходоков. Но расскажите же мне,   Шико, каким образом король, считавший вас умершим…      

– Я   ведь уже говорил вам: у меня был летаргический сон – подошло время, и я   воскрес.      

– И   вы снова в милости?      

– Более   чем когда-либо, – сказал Шико.      

– Значит, –   заметил Горанфло, останавливаясь, – вы сможете рассказать королю обо всем,   что мы здесь для блага его делаем?      

– Не   премину, друг мой, не премину, будьте спокойны.      

– О   дорогой Шико! – вскричал Горанфло: он уже видел себя епископом.      

– Но   сперва мне надо попросить вас о двух вещах.      

– О   каких?      

– Прежде   всего о деньгах, которые король вам возвратит.      

– Деньги! –   вскричал Горанфло, быстро поднявшись с места. – У меня ими полны сундуки.      

– Вам,   клянусь богом, можно позавидовать, – сказал Шико.      

– Хотите   тысячу экю?      

– Да   нет же, дорогой друг, это слишком много. Вкусы у меня простые, желания   скромные. Звание королевского посланца не вскружило мне голову, я не только не   хвалюсь им, я стараюсь его скрыть. Мне хватит сотни экю.      

– Получайте.   Ну, а второе?      

– Мне   нужен оруженосец.      

– Оруженосец?      

– Да,   спутник в дорогу. Я ведь человек компанейский.      

– Ах,   друг мой, будь я свободен, как в былые дни, – сказал со вздохом Горанфло.      

– Да,   но вы не свободны.      

– Высокое   звание налагает узы, – прошептал Горанфло.      

– Увы! –   произнес Шико. – Всего сразу не сделаешь. Не имея возможности, дражайший   настоятель, путешествовать в вашем достопочтенном обществе, я удовлетворюсь   братцем Жаком.      

– Братцем   Жаком?      

– Да,   малец пришелся мне по вкусу.      

– И   правильно, Шико, – это редкий малый, он далеко пойдет.      

– Пока   что, если ты мне его уступишь, я повезу его за двести пятьдесят лье.      

– Он   в твоем распоряжении, друг мой.      

Настоятель   позвонил в колокольчик. Тотчас же появился келейник.      

– Позовите   брата Жака, а также брата, выполняющего поручения в городе.      

Через   десять минут оба они появились в дверях.      

– Жак, –   сказал Горанфло, – я даю вам чрезвычайной важности поручение.      

– Мне,   господин настоятель? – удивленно спросил юноша.      

– Да,   вы будете сопутствовать господину Роберу Брике в его далеком путешествии.      

– О, –   вскричал юный брат, охваченный восторгом при мысли о странствиях, – я буду   путешествовать с господином Брике, я буду на вольном воздухе, на свободе! Ах,   господин Робер Брике, мы каждый день будем фехтовать, правда?      

– Да,   дитя мое.      

– И   мне можно будет взять мой аркебуз?      

– Забирай   его с собой.      

Жак   подпрыгнул и бросился вон из комнаты, издавая радостные крики.      

– Что   касается поручения, – сказал Горанфло, – то прошу вас, приказывайте.   Подите сюда, брат Панург.      

– Панург! –   сказал Шико, у которого это имя вызывало не лишенное приятности   воспоминание. – Панург!      

– Увы!   Да, – произнес Горанфло. – Я выбрал этого брата, которого тоже зовут   Панург, и он ходит по тем же делам, по которым ходил тот.      

– Значит,   наш старый друг уже не служит тебе?      

– Он   умер, – ответил Горанфло, – он умер.      

– О, –   с сожалением протянул Шико, – и правда, он ведь уже здорово постарел.      

– Девятнадцать   лет, друг мой, ему было девятнадцать лет.      

– Достопримечательный   случай долголетия, – заметил Шико, – только в монастыре возможно   что-либо подобное.      

 Глава 24.      

ДУХОВНАЯ ДОЧЬ ГОРАНФЛО      

       

Панург,   о котором в таких выражениях говорил настоятель, вскоре появился.      

Совершенно   очевидно было, что он оказался призванным заменить своего покойного тезку не   из-за свойственного ему морального или физического облика, ибо никогда еще   человек с более умным лицом не был обесчещен именем, которым назвали осла.      

Брат   Панург со своими маленькими глазками, острым носом и выдающимся подбородком   напоминал скорее лису.      

Шико   смотрел на него всего одно мгновение, но, как оно ни было кратко, он,   по-видимому, по достоинству оценил монастырского посланца.      

Панург   смиренно остановился в дверях.      

– Подойдите,   господин курьер, – сказал Шико, – знаете вы Лувр?      

– Так   точно, сударь, – ответил Панург.      

– А   знаете вы в Лувре некоего Генриха де Валуа?      

– Короля?      

– Не   знаю, действительно ли он король, – сказал Шико, – но вообще его так   называют.      

– Мне   придется иметь дело с королем?      

– Именно.   Вы его знаете в лицо?      

– Хорошо   знаю, господин Брике.      

– Так   вот, вы скажете, что вам с ним необходимо поговорить.      

– Меня   допустят?      

– Да,   к его камердинеру. Монашеская ряса послужит вам пропуском. Его величество, как   вы знаете, отличается набожностью.      

– А   что я должен сказать камердинеру его величества?      

– Вы   скажете, что посланы к нему Тенью.      

– Какой   Тенью?      

– Любопытство –   большой недостаток, брат мой.      

– Простите.      

– Итак,   вы скажете, что посланы Тенью.      

– Так   точно.      

– И   что пришли за письмом.      

– Каким   письмом?      

– Опять!      

– Ах   да, правда.      

– Достопочтеннейший, –   сказал Шико, обращаясь к Горанфло, – прежний Панург был мне определенно   больше по сердцу.      

– Это   все, что я должен делать?      

– Вы   добавите, что Тень будет ожидать письма, потихоньку следуя по Шарантонской   дороге.      

– И   я должен нагнать вас на этой дороге?      

– Совершенно   верно.      

Панург   направился к двери и приподнял портьеру; Шико показалось, что при этом движении   брата Панурга обнаружилось, что за портьерой кто-то подслушивал.      

Впрочем,   она очень быстро опустилась, и Шико не смог бы поручиться, что принятое им за   действительность не было обманом зрения. Однако изощренный ум Шико внушал ему   почти полную уверенность в том, что подслушивал брат Борроме.      

«А, ты   подслушиваешь, – подумал он, – тем лучше, тогда я буду нарочно   говорить так, чтобы тебе было слышно».      

– Значит, –   сказал Горанфло, – король оказал вам честь, возложив на вас миссию?      

– Да,   и притом конфиденциальную.      

– Политического   характера, я полагаю?      

– Я   тоже так полагаю.      

– Как,   вы не знаете толком, какая миссия на вас возложена?      

– Я   знаю, что должен отвезти письмо, вот и все.      

– Это,   наверно, государственная тайна?      

– Думаю,   что да.      

– И   вы даже не подозреваете какая?      

– Мы   ведь совсем одни, не так ли? И я могу сказать, что по этому поводу думаю?      

– Говорите.   Я нем, как могила.      

– Так   вот, король наконец-то решил оказать помощь герцогу Анжуйскому.      

– Вот   как?      

– Да.   Сегодня ночью с этой целью должен был выехать господин де Жуаез.      

– Ну,   а вы, друг мой?      

– Я   еду в сторону Испании.      

– А   каким способом?      

– Ну,   так, как мы путешествовали в свое время: пешком, верхом, в повозке – как   придется.      

– Жак   будет вам приятным спутником, вы хорошо сделали, что попросили меня отпустить   его с вами, он, чертенок, владеет латынью.      

– Должен   признаться, мне он очень понравился.      

– Этого   было бы достаточно для того, чтобы я его отпустил. Но я думаю, что он, сверх   того, окажется для вас отличным помощником на случай какой-нибудь стычки.      

– Благодарю,   дорогой друг. Теперь, кажется, мне остается только проститься с вами.      

– Прощайте!      

– Что   вы делаете?      

– Намереваюсь   дать вам пастырское благословение.      

– Ну   вот еще, – сказал Шико, – между нами двумя это ни к чему.      

– Вы   правы, – ответил Горанфло, – это хорошо для чужих.      

И друзья   нежно расцеловались.      

– Жак! –   крикнул настоятель. – Жак!      

Между   портьерами просунулась кунья мордочка Панурга.      

– Как!   Вы еще не отправились? – вскричал Шико.      

– Простите,   сударь.      

– Отправляйтесь   скорее, – сказал Горанфло. – Господин Брике торопится. Где Жак?      

В свою   очередь, появился брат Борроме с самой слащавой улыбкой на устах.      

– Брат   Жак! – повторил настоятель.      

– Брат   Жак ушел, – сказал казначей.      

– Как   так ушел! – вскричал Шико.      

– Разве   вы не просили, сударь, чтобы кто-нибудь отправился в Лувр?      

– Но   я же посылал Панурга, – сказал Горанфло.      

– И   дурень же я! А мне послышалось, что вы поручили это Жаку, – сказал   Борроме, хлопнув себя по лбу.      

Шико   нахмурился. Но раскаянье Борроме было, по всей видимости, столь искренним, что   упрекать его было бы просто жестоко.      

– Придется   мне подождать, – сказал он, – пока Жак вернется.      

Борроме   поклонился, нахмурившись в свою очередь.      

– Кстати, –   сказал он, – я забыл доложить сеньору настоятелю – ведь для этого и   поднялся сюда, – что неизвестная дама уже прибыла и просит у вашего   преподобия аудиенции.      

Шико   вовсю навострил слух.      

– Она   одна? – спросил Горанфло.      

– С   берейтором.      

– Молодая? –   спросил Горанфло.      

Борроме   стыдливо опустил глаза.      

«Он ко   всему – лицемер», – подумал Шико.      

– Друг   мой, – обратился Горанфло к мнимому Роберу Брике, – ты сам понимаешь?