1 2 3 4 5 6 7 8 
Придя домой и запершись в своей комнате, он внимательно прочел инструкцию как пользоваться микроскопом, как наводить стекло, чтобы добиться наилучшей резкости.

Он установил прибор на стол, тщательно его настроил и направился к аквариуму с ящерицами. Сунул руку и вытащил первую попавшуюся. Она точь-в-точь была похожа на Марту, а оттого глаза Роджера наполнились слезами. Тем не менее он взял себя в руки и укрепил тельце ящерицы в специальном приспособлении, животиком вверх, чтобы зверюшка не могла пошевелиться. Всю эту конструкцию подросток установил под микроскоп, подправил зеркало и достал из медицинского набора большую иглу.

Роджер приник глазом к микроскопу и через ряд увеличительных стекол разглядел выпуклую чешуистую кожу ящерицы, похожую на шкуру огромной змеи, и методичное вздымание этой кожи. — Сердце, — понял он. Огромное сердце под цейсовскими стеклами стучало быстро, а медицинская игла казалась при увеличении дубиной.

Роджер выдохнул и воткнул иглу в бьющийся бугор. Биения тотчас прекратились, подросток быстро перевел оптику микроскопа на головку ящерицы — и все подкручивал линзы, подкручивал… Глаза, ротик… Он опять ничего не увидел. В этот день Роджер умертвил всех остальных рептилий и весь вечер сидел на одном месте с каменным выражением лица.

На следующий день он развез тушки по таксидермическим офисам.

А еще через две недели отец Себастиан вновь сел в исповедальне на что-то твердое. Он почти наверняка знал, что нащупал его зад. Вышел из полумрака и вернулся со свечой…

На скамье он насчитал восемь чучел ящериц, и к каждому была прикреплена бумажка — Марта. Восемь Март.

Ему стало не по себе, он перекрестился и почти услышал, как бьется его сердце.

Через час отец Себастиан беседовал с полицейским, показывая ему улики под общим именем Марта.

Полицейский, молодой парень с белесым лицом, искренне не понимал, что от него хочет святой отец.

— Это же вивисекция! — злился отец Себастиан.

— Я вижу только чучела, — хлопал глазами парень.

— Но до того, как они стали чучелами, мальчишка их убил!

— Кто?

— Сын миссис Костаки!

— Могу я взять это с собой, отец Себастиан?

Полицейский кивнул на чучела ящериц и, получив разрешение, собрал их в пригоршню и засунул за ворот куртки.

— Разберемся…

В тот же вечер двое полицейских навестили дом Лизбет Костаки.

— По какому поводу? — поинтересовалась Лиз.

— У нас есть основания полагать, — ответил старший, — что ваш сын может быть причастен к вивисекции и издевательствам над животными.

Она тотчас пустила полицейских внутрь, но дальше порога им мешали пройти большие женские бедра.

— Какие у вас доказательства?

— Заявление отца Себастиана, — ответил белесый, по званию и по возрасту младший из пришедших.

Лизбет кивнула и развернула бедра на сорок пять градусов, давая возможность полицейским пройти.

— Его комната в дальнем конце дома. Я вас провожу.

У Роджера было, как всегда, заперто.

— Сын! — позвала Лизбет. — К тебе полицейские!

Он открыл почти сразу, как будто ждал официальную делегацию, и в его лице служители закона не обнаружили и тени испуга. Зато на столе был найден микроскоп и окровавленные инструменты.

— Что это? — спросил старший патруля.

— Я порезался, — объяснил подросток и показал палец, заклеенный лейкопластырем.

— Можно снять повязку? — поинтересовался полицейский с белесым лицом.

— Подите прочь! — выдавила Лизбет, и Роджер подумал, что мать уже хороша тем, что защищает свое дитя.

— Вот что мы имеем! — младший патруля вытащил из-за пазухи сверток и раскрыл его, показывая женщине чучела ящериц. — Вот доказательства!

— Подите прочь! — еще раз жестко произнесла Лизбет. — Это частная собственность, и без ордера вам здесь делать нечего!

— Мэм, у нас будет ордер!

Она хлопнула дверью с такой силой, что чуть было не вылетел косяк…

Перед сном она пришла к сыну. Он лежал в постели с закрытыми глазами, но мать чувствовала, что сын не спит.

— В последнее время ты взял у меня много денег.

— Я не брал у тебя денег, — сообщил Роджер, не открывая глаз. — Деньги это не твои, а моего дедушки, значит, деньги наши общие.

Лизбет подумала и сказала, что согласна.

— Ты нашел, что искал?

— Нет, — признался подросток. — Зато меня теперь не пугает смерть. Это что-то мгновенное…

Он открыл глаза и долго смотрел на мать. А потом с ним случилась истерика. Его трясло, как при лихорадке. Он выл по-собачьи и извивался всем телом.

Лизбет сидела и смотрела на сына с каменным выражением лица, а он все выл и извивался змеей, пока наконец силы не оставили его.

«Она сильнее меня», — подумал обессиленный Роджер, прежде чем провалиться в черный, без сновидений, сон.

Через два дня несколько лондонских газет вышли с заголовками: «Подросток — вивисектор», «Маленький живодер». Или, например, такой, в стиле вестерна: «Роджер — истребитель ящериц»!

Вероятно, Скотленд-Ярд умышленно допустил утечку информации.

Читателю этих статей становилось понятно, что сыщикам не составило большого труда справиться в зоомагазинах города о тех, кто покупал ящериц оптом, затем они отыскали все таксидермические конторы, где им и подтвердили, что смерть животных произошла насильственным путем. Причем в каждом отдельном случае ящерица умерщвлялась оригинальным способом. И еще они доказали, что и покупателем в зоомагазине, и клиентом таксидермистов было одно и тоже лицо, а именно Роджер Костаки.

Вечером в дом Лизбет пришел полицейский наряд.

— Мы с ордером, мэм, — развернул бумажку старший полицейский.

Вместе с законниками порог дома переступила женщина в больших роговых очках и с очень высокой прической. Ротиком гузкой она сообщила, что в ее задачу входит временное опекунство над подростком и сопровождение оного в специальный приют, где будет проводиться дознание.

— Ты меня им отдашь? — спросил Роджер, глядя матери прямо в глаза.

— Они тебя забирают силой, — ответила Лизбет. — Но я тебе обещаю, что не пройдет и суток, как ты окажешься дома. У тебя послезавтра урок музыки!

Роджер кивнул, надел пальто, сунул руки в карманы и, не оглядываясь, быстро направился прочь из дому. Полицейские и патронесса еле поспевали за подростком, который самостоятельно открыл дверь полицейской машины и уселся в нее, словно в такси…

Как только автомобиль отъехал, Лизбет тотчас связалась с одним из лучших адвокатов Лондона мистером Биу и наняла его защищать своего сына.

Утром следующего дня мистер Биу находился в следственном изоляторе, где беседовал со старшим полицейским чином округа.

— Что инкриминируется моему подзащитному? — поинтересовался мистер Биу и пыхнул тысячефунтовой трубкой.

— Об этом весь город говорит! — ухмыльнулся чин.

— Моя клиентка хочет уведомить вас, что немедленно подает в суд на полицию вашего округа за утечку информации!

Чин хотел что-то ответить, но мистер Биу пустил трубочную струю такой плотности, что в табачном дыму что-то сказать было чрезвычайно сложно.

Чин подумал, что у адвоката кончики сенбернаровских усов желтые наверняка от курения. Такие долго не живут, хотя живут богато…

— Не хочу доводить дело до суда, дабы не подрывать вашу репутацию! — мистер Биу порыскал во рту полными пальцами и выудил из него табачинку. — Полиция не располагает доказательствами против моего подзащитного!

— Как же, как же! А таксидермисты?

— И что? Они подтвердят лишь факт заказа.

— Зоомагазин?

— Факт покупки.

— Кровь на инструментах.

— Есть данные экспертизы, что она принадлежит убиенным ящерицам? — мистер Биу улыбнулся, демонстрируя чудные ямочки на своих полных щеках.

— К сожалению, нет, — признал полицейский чин. — Доказательства были уничтожены прежде, чем был получен ордер. Но есть показания полицейских.

— Мальчик сказал, что кровь его.

— Да-да, — признал визави. — Доказательства только косвенные. Но есть у нас и свидетель!

— Убиения? — вскинул причесанные брови мистер Биу.

— Намерения убиения.

Адвокат фыркнул.

— Кто же это?

— Отец Себастиан, — победно произнес полицейский. — Священник.

— Ах, этот… Сейчас он находится у епископа… Вероятно, он будет примерно наказан за разглашение тайны исповеди. Вряд ли ему позволят свидетельствовать в суде! Ничтожная вероятность!..

Полицейский задумался. Взял лицо в руки и сидел так минут пять.

— Покончим дело миром? — предложил мистер Биу.

— В этом случае ваша клиентка не станет подавать на нас в суд?

— Клятвенно обещаю вам это.

Высокий чин снял телефонную трубку и велел привести Роджера Костаки.

Мистер Биу поднялся, пыхнул на прощание трубкой, сказал, что приятно иметь дело с умными людьми, протянул для пожатия пухлую ладонь и отправился поджидать своего подзащитного…

Обедал Роджер дома.

Через четыре месяца несколько газет сделали солидные выплаты по судебным искам на банковские счета миссис Костаки. Также на первых полосах они напечатали опровержения статей о якобы имевшем место случае массовой вивисекции…

На том все успокоилось, если не считать почты из Букингемского дворца. В послании, подписанном секретарем Ее Величества, говорилось о том, что Лизбет Ипсвич и ее сын Роджер Костаки ведут чрезвычайно странный образ жизни. Королевские протеже не могут быть замешаны в публичных скандалах, даже если они спровоцированы третьей стороной… Далее шла собственноручная приписка королевы: «Милочка, никогда не делайте книксенов!»

Монаршее письмо было сожжено в камине…

* * *
В один из весенних дней, когда Роджеру исполнилось пятнадцать лет, с Лизбет созвонился профессор музыки из русских эмигрантов, некто Гаврилофф. Он попросил миссис Ипсвич о личной встрече, согласие на которую получил тотчас.

Пожилой русский был невероятно высокого роста и столь же невероятной худобы. Костюм его казался коротким, открывая голые ноги выше носков. У Гаврилофф были печальные глаза беспородного пса, зато нос имел такую линию изгиба, перелома, что какой-нибудь родословно богатый тевтонец наверняка умер бы от зависти и желания иметь такой орлиный орган обоняния.

Профессор приступил без обиняков, как будто готовился к разговору несколько лет.

— Вероятно, я заслуживаю порицания, — вздернул клювом Гаврилофф. — Но боязнь и одновременно надежды на чудо останавливали меня от этого сообщения…

— Говорите, пожалуйста, яснее! — попросила Лизбет.

Профессор кивнул, но пауза продлилась долго. Лизбет выдержала.

— Дело в том… — наконец решился Гаврилофф. — Дело в том, что вашему сыну недостает музыкального слуха!

Он произнес эту фразу даже с некоторым чувством удивления, словно Роджера лишь вчера проэкзаменовали и сейчас приходится сообщать его мамаше сию новость.

— Почему вы говорите мне это теперь, а не девять лет назад?

— Ах, я старый дурак! — сокрушался профессор. — Поддался на уговоры мальчишки!.. Но ведь он так просил! Он умолял меня, чтобы я его не выдавал, клялся, что не представляет жизни без скрипки! Ему хотелось играть великого Шостаковича, и я, старый болван, рассчитывал, что слух у мальчика разовьется, такое бывает, и чрезвычайно часто.

— Развился?

— Нет, — по-детски ответил Гаврилофф.

— Вы лишили моего сына будущего, — очень спокойно произнесла Лизбет.

— Я понимаю, — сокрушался русский. — Я верну вам все деньги!

— Вы получили наследство?

— Я понимаю…

Неожиданно профессор вскинулся, отчего брюки его задрались до самых колен.

— Но ваш сын обладает необыкновенным чувством ритма и тонким пониманием благородного звука!

— Что это означает?

— Он мог бы без особого труда овладеть группой ударных инструментов! Его возьмут в любой оркестр с таким уникальным чувством ритма!..

— Спасибо, — ответила Лизбет и вышла из класса. Вечером у нее состоялся разговор с сыном.

— Знаешь ли ты, что у тебя отсутствует слух?

— Насколько я помню, — ответил Роджер, — ты говорила, что в семье никто не мог спеть даже «Боже, храни королеву»!

— Зачем же ты на протяжении стольких лет тратил время попусту?

— Я люблю музыку.

— Ну и ходил бы на концерты! Я вложила столько денег в твое обучение!

— Мы вложили!

— Чем же теперь ты будешь заниматься?

— У меня исключительное чувство ритма, — сказал Роджер и почесал щеку, раскорябывая маленькие прыщике на коже.

— Профессор говорил.

— Я буду играть на треугольнике!

Лизбет глянула на сына внимательно, пытаясь понять, не издевка ли его слова. Но Роджер был очень серьезен, продолжал, не замечая, царапать щеку и смотрел в окно, как в собственную душу.

— Я сам создам себе инструмент! — с верой произнес подросток. — Он будет великолепен!.. Я соединю металлы и добьюсь ангельского звука!

Лизбет смотрела на сына и не узнавала его. Впервые он говорил искренне, с таким воодушевлением, которого она и подозревать в нем не могла.

— Лучшие оркестры мира будут наперебой приглашать меня! — продолжал Роджер. — А композиторы станут создавать для треугольника сольные партии!.. Я выведу этот инструмент на высочайшие рубежи! И имя свое я прославлю в веках!

Позже, уже лежа в кровати перед сном, Лиз анализировала эмоциональный всплеск сына и признавала, что сие амбициозное устремление Роджера — первое в его жизни. Уж не выплеск ли это гормонов? — задалась она вопросом.

На следующий день Костаки попросил отпереть закрытые за ненадобностью комнаты, сказав, что займет их под лабораторию.

— Смотри, чтобы дом не сгорел, — подтрунивала мать.

— Ничего не обещаю, — отвечал Роджер.

«Ишь, и чувство юмора откуда-то взялось!» — отметила Лиз.

Но ответ подростка вовсе не был шуткой. Роджер не исключал возможности, что дом может и сгореть.

Далее сын затребовал колоссальную сумму денег и на удивление матери объяснил:

— Я прошу не на развлечения, а на лабораторию!

— Такая большая лаборатория? — подтрунивала Лизбет.

— Представить список оборудования?

— Не обязательно. Чек устроит?

Роджер кивнул.

— Хочешь, вычти эти деньги из моего наследства!

— Это благородно…

В течение последующих двух недель Роджер собрал по всему Лондону каталоги фирм, торгующих сталелитейным оборудованием. Он обзвонил все поочередно и сделал необходимые заказы.

Пока дом заполнялся огромными коробками, Костаки штудировал толстенную книгу «Сталь и ее сплавы». Он глотал это скучнейшее сочинение запоем, будто какой-нибудь детективный роман. Попутно у него возникали вопросы к автору, но тотчас он сам давал на них ответы, записывая какие-то мудреные формулы в тетрадь.

Лаборатория обрастала необходимым оборудованием, а Роджер в это время встречался с какими-то индусами, секретничал с ними, ругался, передавал деньги.

Однажды он заявил матери, что срочно отправляется в Индию, и отбыл, несмотря на все протесты Лизбет: «Без прививок и провожатого!..»

Мать была права. На четвертый день пребывания в Дели Костаки заболел малярией и провалялся в какой-то тухлой гостинице почти четыре недели. Все это время к нему приходили разные грязные люди и чего-то требовали.

Выздоровевший подросток походил на фонарную тень, а ладони его принялись потеть еще более. Зато Костаки получил за сорок тысяч фунтов упрятанные в специальный контейнер пять граммов радиоактивного бериллия.

Безо всяких проблем он доставил контрабанду в родной Лондон и поместил ее в своей лаборатории.

Следующий этап оказался чрезвычайно легок. Подросток купил в ювелирном квартале у евреев слиток серебра в четыреста граммов, слиток платины — небольшой — и кусок мельхиора. Евреи были довольны сделкой…

Роджер изготовил формы для плавки. Позже он рассказывал, что конфигурации пришли к нему ночью во сне.

Лизбет молилась за сына и все чаще посещала церковь Святого Патрика…

Он назначил первую плавку в ночь на Рождество, хотя ничего мистического в этом не усматривал. Просто решил сделать дело в праздник, чтобы никто к нему не приставал.

Он вошел в лабораторию, когда на небо выкатилась первая звезда. Осмотрел свой маленький сталелитейный заводик, и глаза просияли гордостью, особенно когда пробежали по миниатюрной, в сравнении с настоящей, доменной печке.

Он надел температуростойкие перчатки, провел ими по щекам, оставляя на материи кровавые точки от прыщей, глубоко вздохнул и начал плавку.

Если бы кто-то мог посмотреть на Роджера со стороны, то наверняка сравнил бы его с магистром черной магии, стремящимся превратить обыкновенное вещество в золото. Металлург определил бы в подростке своего коллегу, столь точны были движения Костаки, а физики-атомщики непременно бы заподозрили юношу в проведении какого-то ядерного эксперимента. А на кой черт ему иначе разгонная установка!

К полуночи, когда все фейерверки страны готовы были взлететь в небеса, Роджер выпустил из печи тоненькую струйку металла, которая слегка охладилась, приняла форму треугольника и вползла в разгонную установку, заряженную бериллием.

Уже через шесть минут металл выполз на свет Божий вновь, и на него тонкой пленкой пролилась смесь платины и серебра. Огненный треугольник скатился в специальную ванну для остужения, сплав грозно зашипел, и в небо вознеслись многоцветной лавиной праздничные фейерверки.

Наступило Рождество.

В эти праздничные дни Роджер трудился не покладая рук. После треугольника он выплавил первую ударную палочку, которая получилась излишне большой в диаметре, и пока доводил ее бархоткой до ума, придумал имя: Жирнушка. А потом и другие палочки на свет появились…

Тридцать первого декабря, когда стемнело, Роджер опробовал треугольник. Все члены его организма тряслись от волнения, Жирнушка то и дело выскальзывала из потных ладоней. Он протер руки спиртом, взял палочку столь крепко, что кровь ушла из пальцев, задержал дыхание и дотронулся Жирнушкой до треугольника. Он лишь дотронулся, едва коснулся, а звук родился непостижимый. Такая в нем была глубина, такие его оплетали оттенки, что Роджер замер на всю длину звука, как будто не он его родитель, а лишь слушатель случайный…

А потом он два часа играл на треугольнике.

Лизбет, все праздники проведшая в одиночестве, сейчас, в канун Нового года, сидела перед камином и слушала необыкновенную музыку. То капель ей весенняя чудилась, то колокольный перезвон, то птичье пение… Она слушала, и ей казалось, что слезы текут из глаз. Провела ладонью по щеке: было сухо. Она так была горда за сына, что сознанием хотела заплакать, а сердце, хоть и трепетало, слез не рождало… А он все играл и играл!

А потом Роджер, закончив играть, сказал себе: «Я гений», достал из холодильника гуся и засунул его в остывающую печь.

Он явился перед матерью, худой, чумазый, с горящими глазами и подносом со сгоревшим гусем в руках.

— У тебя получилось? — спросила мать.

— Да, — ответил Роджер и поставил поднос на стол.

Лизбет села и принялась поедать в честь сына угли.

— Что ты делаешь? — удивился Роджер.

— Я ем праздничного гуся, — ответила мать.

— Это — угли!

— Разве? — деланно удивилась Лиз. — А я и не заметила…

Тогда он тоже сел за стол и, отломив от гуся кремированную ногу, погрузил свои зубы в угли.

Так они сидели молча и ели. В той новогодней трапезе они впервые достигли полного душевного единения…

А потом их обоих всю ночь рвало, и в этом тоже было единство — физиологическое…

* * *
Уже через год Роджера пригласил на ставку Национальный Финский симфонический оркестр.

Финны, хоть и не хватали звезд с неба, но все же были крепким коллективом. А если учесть еще то, что они пригласили в свой оркестр подростка, которому не исполнилось и восемнадцати, то контракт Роджера и вовсе был чрезвычайным событием.

Душа Лизбет разрывалась от предстоящей разлуки с сыном, но ни единым словом, ни выражением лица она не выказала мук своему Костаки и отпустила его с Богом на край земли.

Он уезжал ранним утром, почти ночью, и она, не спавшая ни часа, вдруг уснула накрепко, а он, не разбудив ее, уехал. Написал на клочке бумаги: «Прощай» — и был таков…

На английском финны говорили со смешным акцентом. Администратор оркестра встречал подростка в аэропорту и долго жал руку новому оркестранту. Рука Роджера почти сочилась потом, так как самолет попал в зону турбулентности и болтанка изрядно испугала всех пассажиров.

«Я ведь не боюсь смерти», — думал Роджер, но, предположив ее рядом, почувствовал сердце стучащим, а желудок забродившим.

«Словно налима схватил», — подумал администратор, страстный рыболов, пожимая руку молодому музыканту.

Костаки отвезли в Интер-Континенталь, где за ним был зарезервирован двойной номер.

— Это пока, — успокоил администратор Арви. — В дальнейшем подберете себе квартиру по вкусу. Завтра в оркестре выходной, можете посмотреть город, а во вторник к одиннадцати часам ждем вас. Театр прямо за углом отеля…

На прощание Арви новичку руку жать не стал, вежливо кивнул и отбыл на лифте.

Конечно, Роджер назавтра не пошел смотреть город, а решил провести весь день в отеле. Заказал много еды в номер, включил телевизор и смотрел американские фильмы на финском языке, получая от этого удовольствие.

К вечеру он позвонил в Лондон.

— Ты проспала! — констатировал Костаки.

— Да, — ответила Лизбет.

— Тебе надо худеть, иначе ты все время будешь хотеть спать.

— Да-да, ты прав…

— Хотя, — подумал вслух Роджер, — может быть, спать много тоже хорошо. Повышается шанс умереть во сне!..

На этих словах Костаки повесил трубку, не оставив матери своего номера телефона…

На следующий день он прибыл в оркестр. В начале репетиции дирижер поднял всех музыкантов, и они аплодировали новичку. Так положено, и это приятно.

Репетировали Шостаковича… Когда Роджер в первый раз коснулся треугольника, все, кто мог из музыкантов, обернулись или скосили глаза. А дирижер просиял всей физиономией.

Именно тогда, на первой репетиции, молодой музыкант прочувствовал несоответствие партитуры духу великого композитора. От значка легато его всего скособочило, и когда повторяли цифры, он на свой страх и риск сыграл стаккато.

На него тотчас оборотился дирижер со смешным именем Юкка, но только лишь оборотился, оркестр не остановил.

Уже после репетиции пожилой Юкка на паршивом английском спросил Роджера о допущенной ошибке.

— Вы заметтили ее?

— Мне кажется, — ответил Роджер, — я даже уверен, что это не моя ошибка! Что в партитуре допущена опечатка! Я ощущаю это всем своим организмом!

— Вот кааак? — пожилой Юкка пожевал губами, поводил глазами с остатками голубого. — Что ж, кроме нас с вами, ниикто эттого не заметит! Играайте как хотите!

И пошел, приговаривая: «Ошипка в партитууре!»

Роджер прожил в Финляндии девять лет. Ему неожиданно понравилась эта маленькая страна с огромным количеством великолепных озер и апатичными людьми, которые совсем не лезут тебе в душу.

«Страна с малым темпераментом» — окрестил Финляндию Роджер.

За девять лет он всего лишь раз посетил в отпуске Лондон, и то в первый год работы.

Он нашел мать несколько изменившейся. Она похудела, волос на голове стало пожиже, а уменьшившееся в объемах лицо все равно казалось лишь сократившейся в размерах задницей.

— Ты больна? — поинтересовался Роджер.

— Нет, — ответила Лизбет…

Он вновь уехал в свою Финляндию, где продолжал с упоением играть на треугольнике.

А потом в его жизни появилась Лийне.

Волторнистка, на пять лет старше Костаки. С тяжелой нижней частью тела, с белым, как известь, лицом, почти без ресниц, она восторгала Роджера своим уродством. Лишь позже он понял, что Лийне напоминает ему мать, только Лизбет черноволоса, а волторнистка бела головою, как одуванчик.

Она учила его финскому языку, показывала исторические уголки Хельсинки. Однажды, купив за бешеные деньги бутылку «Оголи», разлила ее по стаканам и угостила Роджера.

Он выпил впервые, определив для себя, что алкоголь — дрянь! Он совсем не опьянел, чего нельзя было сказать о Лийне. Девушка стукалась бедрами обо все углы и кидала на Роджера недвусмысленные взгляды.

А он не понимал этих призывных глаз.

А она еще выпила и принялась раздеваться. Споткнулась, снимая юбку, чуть было не растянулась на ковре. Засмеялась и стащила через голову свитер.

Роджер сидел в кресле и смотрел на обнажение волторнистки с интересом. Он впервые видел, как женщина раздевается, но ничуть не выказывал смущения или неловкости. Наоборот, он устроился в кресле поудобнее и подложил под щеку ладонь.

Грудь Лийне была подарена природой огромная. С едва окрашенными сосками, слегка смотрящими вниз, грудь была продукцией хлебной фабрики, и пока ее хозяйка пыталась освободиться от нижнего белья, колыхалась и тряслась, угрожая смести со стола и бутылку «Столи», и декоративную статуэтку. Еще раз споткнувшись, девушка сделала шаг в сторону и правой грудью, словно свежим тестом, влепилась в физиономию Роджера, опять засмеялась пьяно, попятилась назад и, наконец освободившись от панталон, рухнула в кровать, где немедленно отключилась, оставив открытым для дыхания рот.

Еще некоторое время Роджер продолжал оставаться в кресле, вспоминая щекой пощечину женской груди, затем встал и подошел к кровати со спящей волторнисткой.

Конечно, он был знаком с обнаженным женским телом. Пару раз проглядывал журналы с определенной спецификой, впрочем, остался равнодушным, да мать иногда попадалась неглиже.

Сейчас же он рассматривал Лийне с особым интересом. Его удивило, что в лоне девушки почти нет волос, а те, которые он разглядел, были бесцветными и не прятали запретный вход кудряшками, как это было, например, у Лиз.

Роджер осторожно взял девушку за ногу, ощутив тепло горячего хлеба, и слегка отодвинул ее, чтобы облегчить лицезрение лона.

В его действиях не было ничего сексуального. Уставившись в самое девичье сокровенное, он пытался вообразить себя рождающимся, но картина выходила престранная и нереальная… Он рассмотрел крошечные волоски, идущие дорожкой от лона к пупку, в котором обрывок красной ниточки лежал. Как он туда попал?..

Затем он с огромным трудом перевернул волторнистку на живот и явственно увидел на месте ягодиц материнское лицо. Закрыл на минуту глаза, а когда открыл, обнаружил перед собой огромную снежную задницу. От испуга, что примерещилось лицо матери, Роджер рассердился и что было силы шлепнул по обнаженным окорокам финки потной ладонью.

Она с трудом перевернулась вновь на спину, разлепила глаза, отметила себя совершенно голой и спросила:

— Роджер, мы можем теперь быть на «ты»?

— Конечно, — великодушно разрешил Костаки.

— Тебе было хорошо? — спросила девушка, скромно потупив пьяный взор и укрыв ладошкой самое сокровенное.

— Э-э-э… — задумался Роджер и, ответив: — Пожалуй, что хорошо, — решил оставаться девственником навсегда.

В этом его решении не было юношеского максимализма или чего-то сокрытого от него самого, латентного, просто ему отчаянно не нравились половые органы, как у женщин, так и у мужчин. Раздражали его и первичные половые признаки животных. Костаки ощущал себя слишком утонченным, а потому асексуальным, но в каком-то научном журнале прочел, что отсутствие сексуального желания есть отклонение от нормы, либо физиологическое, либо психологическое. Или то и другое вместе. Из этого же журнала молодой человек почерпнул знания о главном мужском гормоне, который делает мужчину способным размножаться и быть умным.

На размножение Роджеру было плевать, но никак ни на свой ум.

Уже на следующий день после прочтения статьи Костаки явился в медицинскую лабораторию, где сдал все анализы для установления гормонального статуса.

Через неделю ему дали ответ.

Молодой врач с глазами маньяка за стеклами очков сказал Роджеру, что ему бы самому такой высокий гормональный статус!

— Поди, всех баб в городе!.. — врач сделал неприличное движение с помощью пальца и заулыбался.

Роджер решил, что «маньяку» будет приятен его положительный ответ, а потому скромно сказал:

— Да.

На том и расстались.

Он все чаще проводил время с Лийне и как-то раз, осенью, осознал, что их отношения длятся уже семь лет. С помощью «Оголи» ему все время удавалось обманывать волторнистку. Ей хватало пятидесяти граммов, чтобы отключиться. Тогда Костаки раздевал ее догола и смотрел, как большая обнаженная женщина спит. Он знал, что через полчаса она пробудится, а потому ложился рядом и, как только она открывала свои безресничные глаза, говорил ей на ухо, что она была прекрасна!.. Семь лет…

Финку радовали эти признания. Чтобы доставить удовольствие любовнику, она отвечала, что он тоже прекрасен, что ей очень повезло с мужчиной-англичанином, так как финские парни в основе своей как плохой мотоцикл: если и заводятся, то не едут!

Оставаясь одна, Лийне чувствовала себя неудовлетворенной физически, и ей было стыдно за свои томливые желания ниже пояса, так как она приписывала их своему ненасытному лону, голодному, как у бешеных женщин.

Наконец, она сходила к доктору, который осмотрел ее и сказал, что не видит следов ее сексуальной жизни.

— Никаких!.. Вы пьете? — поинтересовался гинеколог после осмотра, держа в руках анализы.

— Что вы, — обиделась Лийне. — Я играю в симфоническом оркестре!

— Совсем не пьете?

— Совсем, если не считать пятьдесят граммов три раза в неделю. Но это такой мизер! Говорят, для сердца хорошо!..

— Судя по анализам, ваша печень вообще не способна перерабатывать алкоголь. Вы должны пьянеть и от пятидесяти граммов. У вас есть постоянный мужчина?

— Есть, — с гордостью ответила волторнистка. — Он — англичанин!

— Как часто вы имеете с ним сексуальные контакты?

— Три раза в неделю.

— Могу я с ним поговорить? — поинтересовался доктор. — Это необходимо для вашего здоровья.

— Что-то серьезное? — испуганно заморгала Лийне.

— Нет-нет.

— Хорошо, я попытаюсь…

Роджер посетил гинеколога, который безо всяких обиняков спросил, как англичанину удается обманывать женщину, убеждая ее, что она имеет хороший секс, когда им и не пахло?

Костаки рассмеялся и рассказал о финской девушке, которая пьянеет от пятидесяти граммов водки и хочет иметь с ним любовные отношения. Ему же вовсе не нравится ее тело, хотя как человек она вызывает у него любопытство и некую привязанность.

— Не могу проанализировать, чем Лийне меня привлекает! — признался Роджер.

— У нее могут быть необратимые гормональные изменения, — предупредил гинеколог. — Либо отпустите ее, либо будьте мужчиной.

От этих слов Роджер почернел лицом. Он скрипнул зубами и дерзко ответил врачу, что не его дело советы давать, когда особенно не просят!

— Хотя бы не делайте из нее алкоголичку! — принял удар гинеколог. — У Лийне печень не справляется с алкоголем!.. Может быть, у вас член маленький? Или вы гомосексуалист?.. Поможем!

Роджер ничего не ответил, еще более почернел и вышел из кабинета вон.

Вечером он проверил размеры своего полового органа с помощью палочки «Фаллоса», приставив ее к члену. Пятнадцатисантиметровая палочка была короче на треть. Роджер зло расхохотался…

В конце недели состоялось объяснение.

— Значит, ты меня все это время обманывал? — рыдала Лийне.

— Я не люблю тебя, — ответил Роджер и щелкнул ногтем по треугольнику.

— Зачем же ты… — задыхалась волторнистка. — Зачем ты меня мучил?

— Разве я сделал тебе что-то плохое? — вслушивался в протяжный и глубокий звук Костаки.

— Ни разу за семь лет!.. Ты меня спаивал!.. Я, как дура!..

От осознания столь глобального времени, от его бездарной потери финка зарыдала совсем в голос.

— Ты меня раздевал!.. Извращенец!.. Что ты делал, когда я была беззащитна?!!

— Я наслаждался тобой… Глазами…

— Доктор сказал, что ты не можешь наслаждаться моим телом, потому что оно тебе противно!!! Семь лет!!!

— Я наслаждался уродством!

— Ах! — вскрикнула Лийне и бросилась лицом в подушки. — Садист! Садист!

— Уродство может быть совершенным, как и прекрасное! — Роджер сел рядом с волторнисткой и положил влажную ладонь на ее полное плечо. — Какая разница, чем наслаждаться?.. Я тебя не люблю, но испытываю некую тягу к тебе. Это как стрелка компаса стремится к северу. Может быть, ей не хочется, а она стремится!

Он смотрел в окно на ратушу, а она лежала и всхлипывала. Через полчаса, когда пробили куранты, Лийне спросила:

— Ты перестанешь со мною общаться?

— Нет, — успокоил ее Роджер.

— Я тебя люблю! — призналась женщина.

Теперь он замолчал надолго и все думал о партитуре Шостаковича, убеждаясь, что там стаккато и никаким легато не пахнет! За семь лет он убедился в этом окончательно.

— У тебя есть другая женщина?

— Что ты имеешь в виду? — очнулся от размышлений о партитуре Роджер.

— У тебя есть женщина, с которой ты спишь?

— Я ни с кем не сплю.

— Как это? — удивилась финка.

— У меня нет в этом потребности.

— Правда? — вскинулась Лийне. Глаза ее горели. — Может быть, мы вылечим тебя?

— Я ничем не болен!

Роджер стал раздражаться и водить по прыщавым щекам ногтями… Лийне подумала и сказала:

— Я тоже могу жить без секса… Но хотя бы иногда…

— Я не запрещаю тебе встречаться с мужчинами! — зашипел Роджер. — Ты не моя собственность, и мне наплевать, с кем ты будешь проводить ночи!

— С тобой! — вскричала женщина и обняла Костаки за шею. — С тобой! Я же люблю тебя! Ты же мой самый родной!.. Хочешь, поедем в Россию?

Роджер поперхнулся.

— Куда?

— Это недалеко от границы. Час на вертолете. Я состою в обществе «Дружба с Коловцом»!..

— Что это?

Роджер попробовал слово на язык и не смог его выговорить.

— Коло… венц…

— Коловец, — поправила Лийне. — Это остров в Ладожском озере. На нем православный монастырь. Там живут монахи. Они обходятся без секса долгие годы. Всю жизнь! Поехали! Я тоже научусь!

Костаки был удивлен таким странным предложением и одновременно такой жертвенностью финки. Еще Роджер почувствовал, что он боится России, но не из-за ее дикости, а из-за того, что страна является родиной великого Шостаковича.

— Поедем?

— Может быть, на следующий год… — ответил он нерешительно.

— Почему не сейчас?

Роджер погладил подругу по голове и пообещал найти Лийне парня, чтобы ей не так тяжело было ждать следующего года.

— А там, в русском монастыре, тебя научат! — улыбнулся Костаки…

* * *
Она почувствовала себя плохо уже через восемь месяцев после отъезда сына. Иногда по утрам носом шла кровь, и такая слабость охватывала весь большой организм, что Лизбет оставалась в кровати до вечера. Ничего не ела, одна мысль о пище могла вызвать рвоту.

Она подумала, что, может быть, беременна, и расхохоталась от такого глупого предположения. Проговорила вслух вопрос: «Может быть, мой старый Костаки меня посетил ночью»? — и долго смеялась.

Потом как-то причесывалась и заметила, что клок волос на расческе остался.

И как раз Роджер приехал в отпуск.

— Ты больна? — спросил он.

— Нет, — ответила Лизбет.

Более сын не интересовался здоровьем матери, а проводил все время на своей половине дома.

Одним утром вышел к завтраку, но ни овсянки, ни матери на кухне не обнаружил.

Лизбет лежала в кровати с открытыми глазами, а из крупного носа струйкой сбегала на белое кровь. Он сел на перину, сложил влажную ладонь ковшиком и приставил к кровавому ручейку, ловя его… Кровь остановилась, когда ковшик наполнился до краев. А он не знал теперь, что с ней делать, с этой жидкостью! Вылить в раковину?..

Чтобы не расплескать, ступал осторожно. Пришел в детскую свою комнату, размахнулся ковшиком и окрасил стены кровавыми брызгами.

Через два дня Лизбет стало лучше, и мать по утрам потчевала сына овсянкой с липовым медом.

«Она стареет», — подумал Роджер, глядя на материнскую голову с поредевшими волосами. Неожиданно он вспомнил, как боялся, что мать, умерев, попадет к нему в мозги и устроит в них ад. Костаки улыбнулся. Сейчас он не боялся смерти матери и знал наверняка, что ад — в ее голове, что он никоим образом не может перейти к нему… С ее смертью ад пропадет вовсе!..

А потом он уехал в свою Финляндию…

Лизбет обратилась к врачу по поводу своего недомогания. Сделала она это впервые за последние лет пятнадцать, а потому на больницу смотрела с любопытством. Очень интересным ей показалось взятие крови из вены. Когда медсестра поднесла шприц к ее предплечью, у Лизбет пошла кровь носом. Женщина заулыбалась и сказала медичке, что теперь не обязательно протыкать кожу руки.

— Берите, сколько надо, из носа! — предложила Лиз.

Медсестра посмотрела на нее как на ненормальную, но ее предупредили, что эта дебелая женщина жертвует на больницу огромные средства. Велено было вести себя с ней, как с королевой… Медсестра соорудила на личике добрую улыбку и ловко попала иглой в вену Лизбет. Теперь у Лиз было три ватных тампона. Два в носу, а третьим она зажимала ранку на голубой венке.

— Вы можете прилечь здесь, — предложила сестра, улыбка которой смазалась с лица, как помада с губ, и стала кривой. — Пока полежите, анализы будут готовы…

Лизбет прилегла на кушетку и подумала, что надо зайти в церковь Святого Патрика исповедаться. Уже несколько лет там служил отец Себастиан, когда-то обвинявший ее сына в вивисекции. Она зла не помнила, тем более церковь Святого Патрика стала для священника понижением в его карьере. А он ее и не помнил вовсе!..

Вместо сестры в кабинет пришел доктор Вейнер, который скользнул взглядом по пациентке буднично, затем что-то в душе у него коротнуло разызолированными проводами, он резко повернулся к лежавшей на кушетке женщине и всмотрелся в ее лицо.

— Вы?!! — воскликнул он.

Она не поняла столь эмоционального выплеска доктора, отнесла сие на счет благотворительности, скромно потупила взгляд и ответила:

— Я.

— Вы помните меня? — подскочил к кушетке врач.

Лизбет пришла в еще большее замешательство. Ее явно с кем-то путали.

— Вы ошибаетесь, — мягко произнесла она. — Мы никогда с вами не встречались…

— Как же, как же! — осклабился доктор Вейнер, и Лизбет залюбовалась его красивыми чувственными губами. — Как же! Я принимал у вас роды!

— Вот как, — растерялась женщина.

— Вы та девочка, которая продержалась в открытом море тридцать часов!

— Да…

— Как поживает ваш сын?

— Мой сын?.. — она никак не могла вспомнить этого доктора, подумала, что это немудрено, так как он не зубы ей лечил, а роды принимал. — Мой сын играет в Национальном симфоническом оркестре Финляндии по контракту!

— Вот как! — продолжал радоваться Вейнер. — Поздравляю!

Она поблагодарила его и села, поставив свои большие ступни на пол.

— Что со мной, мистер…

— Вейнер, — напомнил он. — Можете меня называть просто Алексом.

Ей почему-то опять стало неловко. Может быть, потому, что врач навязывал ей короткие отношения, как старый знакомец личного, можно сказать, интимного плана. Стало даже неприятно.

— Что со мною, мистер Вейнер? — спросила она строго.

— Да-да, — поскучнел доктор и достал из кармана бумажки. Поглядел в них, грустно улыбнулся, и Лизбет опять залюбовалась его красивыми губами. — Анализ у вас странный… Роэ очень высокое…

Он не договорил, потому что Лизбет призналась, что не знает о существовании роэ.

— А про красные и белые кровяные тельца имеете представление?

— Меня никогда медицина не интересовала, — пожала плечами Лизбет. — Я всегда здорова была.

Доктор Вейнер подумал несколько, пробубнил себе под нос: «Странный анализ…», а громко предложил сдать кровь на исследование еще раз.

— Могла произойти ошибка!

Явилась медсестра, теперь без улыбки, так как считала, что если доктор с пациентом общается, ей нечего корчиться! Она проткнула другую руку Лиз и втянула в шприц кровь. Теперь у Лизбет было четыре тампона.

— У вас часто кровь носом идет? — поинтересовался доктор Вейнер, положив на колени дощечку с прикрепленным к ней листом бумаги. Вооружился ручкой.

— Нет, не часто, — ответила Лиз.

— Раз в неделю? Два?..

— Два-три…

— Кровотечение обильное?

— Я не знаю. У меня раньше никогда кровь носом не шла.

— Понятно.

Доктор Вейнер делал вид, что пишет что-то на листке, а сам ждал повторного анализа и думал, что эта очень некрасивая женщина чем-то ему симпатична. Может быть, тем, что он ее в молодости встречал? А все, что отложилось в молодости, вызывает приязнь?

Лизбет тоже хранила молчание, была уверена, что анализ подтвердится и что у нее обнаружат какую-нибудь тяжелую болезнь. Она взяла себя за прядь волос и вытащила клочочек запросто. Вот и волосья лезут… Затем она принялась думать о Роджере, о том, как хорошо складывается жизнь сына и ничего, что он вдалеке от нее. Она сама наберется сил и съездит в Финляндию.

Принесли повторный анализ.

Доктор Вейнер проглядел его быстро, но долго не поднимал глаз, как будто все еще изучал.

А Лизбет смотрела на него и слегка улыбалась.

— Говорите, — произнесла мягко, насколько умела. Чувствовала, что ему сложно что-то сказать, он не хочет ее ранить слишком сильно сразу. А она совсем не боялась… — Говорите.

Доктор Вейнер оторвался от бумажек и спросил:

— Вы никогда не работали на атомных станциях?

Она хохотнула.

— Может быть, на подлодках атомных плавали или на ледоколах:

— Вы что, дурачитесь? — поинтересовалась Лизбет.

— Вовсе нет, — доктор был вполне серьезен.

Она развела большими руками…

— Вообще-то я работала в порту, — вспомнила Лизбет.

— На военной базе?

— Да нет же! В простом порту… Грузчиком… Он посмотрел на нее как на ненормальную.

— Не то! В зонах бедствий бывали?

— Нет…

— Ничего не понимаю! — доктор встал со стула и зашагал по кабинету.

— Да говорите же, в конце концов!

Он обернулся к ней, цокнул языком и сообщил, что подозревает у миссис Ипсвич лучевую болезнь, но вот только откуда она взялась, черт возьми?!!

— Что такое лучевая болезнь? — поинтересовалась Лизбет.

— Когда человек находится в зараженной радиацией зоне больше положенного времени, у него развивается лучевая болезнь!

— Я в таких местах не бывала.

— Может быть, съели что-нибудь из зараженной зоны? У вас есть родственники в России?

— В Греции. Это рядом.

Доктор Вейнер взял паузу и понаблюдал за Лизбет. Постепенно он пришел к выводу, что эта большая, почти уродливая женщина не понимает, какие, по меньшей мере, удручающие вещи он ей сообщает, или ей дано Господом столько сил, что она не устрашилась его ужасных предположений.

— Вы так не волнуйтесь, — пожалела доктора Лизбет. — Я не дура. Я знаю, что такое радиация и какой вред она может принести человеческому организму… Можно ли бороться с болезнью?

— Надо еще подтвердить ее!

— Так подтверждайте!

Лизбет поднялась с кушетки, вытащила из ноздрей тампоны и бросила их в урну.

— Пойду я.

— Завтра жду вас в девять!

Она обернулась с удивлением на такой приказной тон.

— Пожалуйста, — добавил доктор Вейнер. — И постарайтесь вспомнить, где вы нашли эту радиацию!..

Она вернулась домой и легла отдохнуть. Вспомнила, что уже более суток не ела. Насильно заставила себя подняться и дошла до кухни, где пожевала кусочек сыра с французским хлебом и выпила немного молока.

Опять легла. Задремала… А потом вскочила от пришедшей сквозь сон мысли. Сняла телефонную трубку и набрала номер справочной.

— Мне нужен прибор, который измеряет радиацию, — сказала она телефонистке. — Где я его могу приобрести?

— Счетчик Гейгера?

— Наверное… Да-да!

Она записала телефон и тотчас связалась с фирмой, торгующей необходимой ей вещью.

К ней выехал курьер, который после оплаты объяснил женщине, как использовать прибор, как за ним ухаживать и прочее.

Как только курьер отбыл, Лизбет подсоединила к прибору элементы питания и включила штуку, похожую на небольшой радиоприемник.

Она знала, где искать…

Со дня основания сыном лаборатории в дальнем крыле дома Лизбет никогда туда не заходила. Считала: если сын захочет, сам позовет…

Сейчас она шла по длинному темному коридору, слушая потрескивание счетчика, и ощущала себя уфологом, выслеживающим инопланетное существо.

Подошла к двери, покрутила ручку. Закрыто…

— В самом деле, — проговорила Лиз. — Что такое! — и с силой толканула дверь плечом. Раздался скрежет косяка, замок сломался, и дверь в лабораторию Роджера распахнулась.

Счетчик по-прежнему потрескивал вяло. Лизбет включила свет и оглядела огромную комнату, сплошь уставленную диковинным оборудованием. В ее сердце вошла гордость за сына, за то, что он самостоятельно справился с наукой и произвел на свет то, что ему нужно было…

Она добралась до печки, и здесь счетчик из еле живого превратился в стрекочущего кузнечика.

— Вот оно, — прошептала Лизбет и разглядела на стенке печи кусок какой-то горелой плоти, угли почти законсервировались. Присмотрелась внимательно, морщась от смертельного стрекота. — Гусь! — вспомнила она. — Новый год!

И тотчас бросилась вон. Не от страха, что хлебнет этой самой радиации, а опять к телефону, звонить сыну.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — сдерживая волнение, спросила Лизбет.

— Да, — удивился Роджер. — А что такое?

— Ты когда-нибудь кровь сдавал?

— Делаю это каждые три месяца.

— А когда в последний раз?

— Неделю назад… Да что такое?

— Все нормально?

— Абсолютно.

У нее слезы из глаз потекли от счастья. Она прижала счетчик Гейгера к груди и удивилась сама себе, что в организме обнаружилась душевная влага.

«Бедные японцы», — жалела жителей Хиросимы и Нагасаки Лизбет.

Она решила, что выделит миллион фунтов для разработки новых методик лечения лучевой болезни. На том и успокоилась. Видела себя в зеркале огромной, с тяжеленным задищем, и была уверена, что плоть справится с болезнью!

А Роджер, до звонка наблюдавший пьяную голую Лийне, теперь думал, что мать его потихоньку сходит с ума… Как Лийне похожа на его мать…

* * *
Роджер с Лийне поехали в Россию, вернее на самый край ее, только через три года. Они находились в составе делегации «Дружба с Коловцом» и тряслись в русском вертолете над озером Ладога. Их кидало и бросало в воздушные ямы. Роджер смотрел на крутящиеся лопасти машины и был уверен, что они отвалятся…

Наконец сели на бетонную площадку, где их встречали.

— Это отец Михаил! — показывала сквозь иллюминатор Лийне на монаха с посохом, вокруг которого столпилась братия, послушники и вольнонаемные. — Настоятель…

По салону вертолета скакал молодой переводчик и предупреждал тех, кто в первый раз, что православные крестятся справа налево.

А потом состоялась трапеза, на которой угощали ладожской ухой.

Роджер, не переваривающий рыбу в супе, особенно под чтение церковных поучений, тихонько встал и вышел из трапезной. За ним поспешила Лийне, которая щебетала, что знает монастырь как свои пять пальцев и покажет Роджеру все его достопримечательности.

А ему было скучно в этом унылом, почти растерзанном временем и суровым климатом монастыре. Тем не менее он шел за Лийне и вполуха слушал ее комментарии.

— Монастырь организовался в пятнадцатом веке, и с тех пор в нем ничего не перестраивалось. Все постройки относятся к тем же временам… Видишь, монахи возвели свое убежище в виде каре, а их кельи расположены в монастырских стенах. Там они живут, как жили их предшественники пятьсот лет назад. Электричество включают на пару часов, так как нет денег на солярку, чтобы дизель завести, который эту электроэнергию вырабатывает. Кельи обогреваются дровяными печками. Воду пьют из Ладоги.

— Фильтрованную? — почему-то спросил Роджер.

— У них нет денег на фильтр.

— Мы взяли с собой воду?

— Не будешь же ты пить минеральную, когда они пьют из озера?

— Буду, — с уверенностью ответил Роджер. Лийне замолчала, и они просто шли по территории.

В каком-то углу в кучу были свалены всякие деревянные отходы, а над ними стоял деревянный крест, к середине которого была прибита табличка.

— Что здесь написано?

— «Об-рез-ки сто-ляр-ныя», — с трудом прочитала Лийне. — «Не укра-ди!»

— Что это значит?

Лийне перевела призыв на английский язык, и Роджер зло засмеялся.

— И монахи, значит, воруют!

— Может быть, это для нас написано!

Роджер перестал улыбаться и, задрав голову в небо, увидел под ним колокольню.

— Я пойду туда! — решительно произнес он и скорым шагом направился к храму.

— Нельзя! — испугалась Лийне. — Без разрешения!..

Но он уже шел через весь храм, ища лестницу, ведущую на колокольню. А Лийне бежала вслед за ним и злилась отчаянно. Ей даже хотелось его сильно ударить в спину, но она не могла догнать Костаки, быстро взбирающегося по крутой лестнице.

Он добрался до самого верха и вылез на воздух, вспугнув при этом облезлую ворону. Смотрел на ряд колоколов, подвешенных на крючья, и удивлялся самому здоровенному. Не мог понять, из каких металлов сплав сделан.

Она догнала его и еще долго стояла молча, отпыхиваясь, и смотрела на Ладогу. Затем сказала по-русски:

— Звониса.

— Откуда ты русский язык знаешь? — спросил он.

— Я часто бываю в русских монастырях.

— Зачем?

Он расстегнул пальто и достал из чехла свою любимую Жирнушку.

— Мне нравится. Дух какой-то особенный у таких мест. У нас все вылизано, как в музеях, а здесь люди живут!..

Он уже не слушал ее. В животе плеснулось адреналином, и он погладил Жирнушкой самый большой колокол. Неизвестный металл запел так глубоко и чисто, столько в звуке страдания заключено было, что от неожиданности у Роджера сердце перехватило.

— Что ты! — вскричала Лийне. — Нельзя!!!

— Отстань!

Он ее слегка оттолкнул и еще раз коснулся большого колокола. На этот раз нежнее, а потом другой погладил, поменьше, затем третий, четвертый… А потом рука сама стала выбирать, и такой красоты песня полилась на монастырские стены, такая благодать проливалась, что слезы потекли из глаз Роджера. Лийне уже не останавливала его, а тоже плакала, но не только из-за божественной музыки, но и горда была тем, кто эту музыку создает.

А он все играл и играл, пока душа не опустела… Засунул палочку в чехол и увидел под колокольней всех обитателей монастыря. Хлебопека тетя Маша заливалась слезами, а глаза монахов и их настоятеля блестели снизу, как драгоценные камни.

И только слабоумный Вадик тренькал в звонок своего велосипеда и приговаривал:

— В Выборг поеду! В Выборг!..

А потом настоятель что-то долго говорил Роджеру. Переводчик куда-то сгинул, а Лийне угадывала лишь отдельные слова.

— Душа! — восклицал отец Михаил. — Одаренность… Божественность… — Он крестился и даже подался вперед, чтобы обнять Роджера, но тот уклонился.

Костаки уже пришел в себя, злился на свой чувственный порыв, да еще этот даун раздражал треньканьем в велосипедный звонок.

Отец Михаил все говорил, Лийне пыталась переводить, а Роджеру хотелось попить чистой минеральной водички.

Финка затрясла его за рукав.

— Настоятель предлагает тебе к схимнику сходить!

— Кто это?

— Это монах, который уже пять лет живет в полном одиночестве. Ему приносят только немного хлеба, соли и чая. Оставляют у порога. Остальное он сам добывает.

Роджер поразмыслил немного и понял, что ему интересно взглянуть на человека, который провел в добровольном одиночестве годы.

И они пошли через вековой сосновый лес к краю острова. Отец Михаил и англичанин Роджер Костяки. Всю остальную делегацию оставили на территории монастыря, только Вадик крутил педалями своего велосипеда вослед и приговаривал:

— В Выборг поеду! За красной водой!

По дороге Роджер с неудовольствием заметил, что от настоятеля прет потом, как от коня. Костаки морщился и даже хотел повернуть обратно, представляя, как воняет схимник.

Наконец они пришли. Возле небольшого рубленого домика, часть которого уходила под землю, сидел мужчина, заросший волосьями и бородой, как первобытный. Одет он был в простую рубаху, несмотря на холод, а на груди его блестел латунный крест. В руках схимник держал огромный топор и точил его какой-то железякой.

«Надраивает», — подумал Роджер про крест.

— Это отец Филагрий, — представил настоятель схимника, сам троекратно поцеловался с ним и к руке приложился. — А это наш гость из Англии.

— Как вас зовут? — спросил отец Филагрий по-английски.

— Роджер. Костаки…

— Фамилия греческая.

— Да, мой отец был греком.

Роджер так удивился, что заросший волосами субъект, живущий в одиночестве, говорит на его родном языке, что чуть было не клацнул челюстью! Правда, говорит с чудовищным акцентом, но абсолютно правильно! С невероятным трудом Костаки скрыл свое удивление, обернулся на настоятеля, но того уже не было.

— Вы играли на колоколах? — спросил схимник, вонзив топор в деревянную чурку.

— Я.

— У вас огромный талант. Хотите чаю?

— Вы разбираетесь в музыке?

— Когда-то я очень неплохо играл на аккордеоне, — ответил отец Филагрий.

— Спасибо, — поблагодарил Костаки. — Большинство не способно оценить, талант ли у музыканта или просто умение брякать на том или ином инструменте!.. Вода из Ладоги?

Отец Филагрий поднял голову и посмотрел из-под кустистых бровей на гостя.

— Для чая, — уточнил англичанин.

— Ах, для чая?.. Да-да, конечно, другой здесь нет…

Неожиданно для самого себя Роджер согласился.

Они вошли в жилище схимника, и Костаки с удовольствием втянул в себя запах свежесрубленного дерева, смешанный с запахом ладана. Поглядел на небольшой иконостас, мерцающий Божественными ликами в свете лампады. Гудела печка, на которую схимник поставил чайник. Монах достал два граненых стакана и сыпанул на дно по доброй горсти чая.

— Вода в Ладоге хорошая. Думаю, что чище, чем в Темзе. Вы протестант?

— Я был крещен, — ответил Роджер. — Один раз был на исповеди. Неудачно.

Они сели за стол, на котором высилась стопка книг. Прихлебнули из стаканов.

— Вас что-то мучает? — поинтересовался отец Филагрий.

— С чего вы взяли?

— В вас злоба чувствуется…

Роджер густо покраснел, хотел было тотчас уйти от этого странного человека, но удержался.

— От вас псом пахнет! — ответил он. — Вы что, не моетесь?

— Странно, — удивился схимник. — Рубаха свежая, стираная.

Он обнюхал себя и пожал плечами.

— Может быть, на ваше усмотрение.

Роджеру стало стыдно, и опять он захотел вскочить и уйти от схимника, который пребывал в состоянии полного покоя и даже не подозревал от другого несимпатий.

— Вы кого-то очень сильно любите! — вдруг проговорил отец Филагрий. — Сами того не знаете, а оттого злоба в вас. Поймете, к кому вы не изливаетесь любовью, и вся злоба уйдет, как вода в песок… Пейте чай…

Роджер теперь сидел над стаканом крепкого чая, слушал про собственную злобу и злился. «Какая любовь! — думал он. — Что такое!» Он всю жизнь уповал на чувственную независимость и ощущал влечение лишь к музыке одной, а этот, как его, схимник утверждает, что в нем любовь большая, да еще не осознанная! Где? В каком месте эта любовь? С каким фонарем ее искать!!!

— Что вы можете знать о любви! — выдавил Роджер. — Сидите здесь в одиночестве! Онанизмом занимаетесь? — хихикнул.

— Нет, — ответил отец Филагрий. — Плоть мне нужна лишь для совсем небольших вещей. Дрова нарубить, масло в лампаду налить, книгу читать, молитвы Господу творить. А для другого… — отец Филагрий коротко задумался. — А для другого мне не нужны члены.

Роджер все более мрачнел, а потому вдруг стал говорить еще большие неумности:

— Бог создал человека для жизни и любви.

— Вы правы.

— А вы уединились, никого не любите и не живете, как того ваш Бог хотел!

— Как раз наоборот, — отец Филагрий широко улыбнулся, показывая гостю розовые десны без передних зубов. — Все наоборот! Я люблю Господа, а потому уединился, чтобы ничто не мешало моему единению с Ним.

— И что, отвечает взаимностью?

— Важнее любить, чем быть любимым.

— У вас на все есть ответы.

— Как и у вас вопросы.

Роджер поглядел в маленькое окошко и увидел огромное солнце, падающее в серые воды Ладоги.

— Я — девственник, — признался Костаки.

— Какие ваши годы.

— Не то что у меня возможности не было, — пояснил Роджер. — Просто все в моем организме противится соитию. Омерзение вызывают женские половые органы. В лучшем случае я к ним отношусь с равнодушием!

— Соитие — это венец любви человеческой. Самый богатый подарок Господа. Вам Господь, вероятно, отказал в сем даре.

— А вам?

— Мне? — схимник взял со стола нож и принялся подрезать им ногти. — Мне все было дадено сполна.

— Болезнь? — поинтересовался Роджер, которого почему-то не раздражала варварская гигиеническая процедура.

— Нет, мое тело в порядке. Все дело в укрощении плоти, дабы не мешала чистоте помыслов к Господу. Соитие с Господом невозможно, да и помысел об этом чудовищен!

Монах положил нож на стол и перекрестился.

— Вам пора, — поднялся из-за стола отец Филагрий. — Темнеет.

— Я не верю в Бога, — зачем-то сказал Роджер.

— Это не самое страшное, — заметил схимник, показывая гостю дорогу.

— Что же самое страшное?

— Вы можете не верить, но самое главное, чтобы Господь пребывал с вами. А судя по тому, как вы на колоколах играли… Прощайте…

Роджер пошел по тропинке к монастырю, думая о чем-то. Обернулся и крикнул:

— А если это от дьявола?

Схимник вопроса не расслышал и скрылся в своем жилище…

Его уже ждали, особенно волновалась Лийне.

— Ну, как? — спрашивала она. — Как?!.

— Никак, — ответил Роджер.

— А все уже на взлетной площадке! Только мы вот с отцом Михаилом и монахи…

Роджер вытащил из кармана чековую книжку и начертал на чеке четырехзначную цифру. Вырвал бумагу и протянул настоятелю.

— Пусть фильтр для воды купят. А то почки сдохнут!

Отец Михаил спрятал чек в глубины своих одежд и перекрестил вослед музыканта с его подругой. Они быстро шли к грохочущему вертолету, пригибаясь, пока не скрылись в кабине.

Наяривал на велосипедном звонке Вадик и кричал вдогонку большой птице:

— В Выборг поеду! В Выборг!..

Уже ночью, дома, Роджер попытался по-настоящему овладеть телом своей подруги. Все в организме сработало правильно. Лийне старалась как инструктор по сексу, но через пять минут фрикций к горлу Костаки подкатила тошнота. Он соскочил с финки и бросился в ванную, где его вырвало любовными соками!..

* * *
К концу второго отделения Роджер вновь вспомнил о письме из Австрии.

«Чего оно опять выскочило? — подумал музыкант и дал ответ: — Потому что последние семьдесят тактов он касался треугольника всего дважды. Соло не было. Поэтому и отвлеченности всякие в голове…»

Мучился, мучился, мучился!!!

Наконец, балет Гремлинов и Гоблинов закончился. На сцену понесли цветы и корзины с оными же…

Ромео кланялся так истово, так жеманился при поклонах, что казалось, сам Нуриев на авансцене, а не какой-нибудь Колшиньс!.. Джульетта также не отставала от своего партнера, показывая в поклоне чудесную растяжку.

Три раза выходили, причем когда аплодисменты уже заканчивались. Лишь какой-нибудь запоздалый хлопок зависал… Они тут как тут! Хлопок — и все на поклон!..

А потом вся литовская труппа захлопала в ладоши, заулыбалась, и на сцену вышел знаменитый русский танцовщик на пенсии, теперь балетмейстер. Балетмейстер хреновый!..

И Миша присоединился к поклонам. Кивал своею зеркальной лысиной туда и сюда…

Еще пятнадцать минут эта гадость продолжалась, прежде чем музыкантам удалось попасть в свои гримерные перед исполнением великого Шостаковича!

— Это же надо! — не мог сдержать раздражения Роджер. — Тьфу, мерзость какая!

— Да-а! — согласился Бен. — Геблины и Грёмлины!

— Гоблины и Грёмлины, — поправил Костаки, затем достал серебряную коробочку, выудил конфетку и принялся с удовольствием сосать. Делал он это громко, с неприятными звуками, но ударник был толстокож и, похоже, вообще не испытывал в жизни физиологических отвращений. За это его Роджер ценил.

Тем временем за кулисами произошла драка.

Альтист потрогал внушительный бугорок, упрятанный в лосины литовского Ромео. За что и получил по физиономии. Был нежен и физически хрупок, а потому упал на пол и познал своими ребрами удары балетных ног.

— Я не нарочно! — кричал альтист. — Я случайно!

Но зверюга Ромео-Колшиньс продолжал уничтожать альтиста ударами своих мускулистых ног.

Из гримерок повалил народ, и литовская труппа оказалась нос к носу с Лондонским симфоническим. Ситуация грозила перейти в массовую драку, но здесь появился Миша и рявкнул так, что и своих, и чужих протрясло, как от удара током. Колшиньса, продолжавшего избивать альтиста, маэстро ткнул в мясистый зад дирижерской палочкой. Ромео взвизгнул и еще услышал от Миши по-русски в свой адрес нелестный эпитет: литовский урод!

— Позвольте! — попытался постоять за себя коротконогий Ромео.

— Пошел на х…! — прервал попытку Миша, применив глубины родной речи.

Здесь появился балетмейстер, который, поняв, в чем дело, не знал, как поступить. То ли защищать литовцев, а они ему не родные, а контрактные, то ли воздержаться от комментариев и развести стороны по гримерным, тем более что контракт с Литовским балетным театром у него закончился… Не ссориться же двум титанам из-за малого народца!..

Так балетмейстер и поступил. Заговорил с Мишей о своем дне рождения, который задумал справлять в Нью-Йорке в русском ресторане «Самовар», где будут все!

— Барышников, Юра Башмет, Спивак обещался, девчонки наши из Большого и знать местная! Приедешь? Бери свою певунью и приезжай! Я самолет пришлю!

— У меня свой, — поблагодарил Миша.

— Вот и чудесно, — обрадовался бывший великий балерун.

Он хотел было отправиться в зал и послушать излияния принца Чарльза в свой адрес, но Миша его придержал за руку и сообщил, что его альтист — мальчик с тонким вкусом и на «такого» Ромео не позарился бы, даже если бы в мире осталась только одна мужская задница!

— Согласен, согласен, — закивал пенсионер и, продолжая кивать, быстро пошел по коридору.

Женская часть оркестра приводила в порядок альтиста, используя тональные кремы и румяна. При сей процедуре молодой человек продолжал говорить с жаром, что он-де случайно коснулся, что коридор узок!..

— Тебе понравилось? — спросил Роджер, зашедший в гримерку, дабы развлечься.

Молодой человек, как ожидалось, вовсе не расстроился от вопроса, приподнял побитое лицо и сообщил потрясенно:

— У него там ваты напихано!

Здесь все засмеялись, даже Роджер скривил рот, умиляясь наивности молодого человека. Вошел Миша.

— Играть сможете? — спросил.

— Да-да, конечно!

— Ну и славно!

Поглядел вокруг, задержав взгляд на Костаки, который подставил глазам дирижера свой сальный затылок, дал им полюбоваться, и вышел.

Роджер хрустнул почти растаявшей конфеткой и вернулся к себе в гримерную. Там он произнес:

— Литовский Гоблин избил британского Гремлина!

Бен почему-то истошно захохотал. Его ржание почти перекрыло третий звонок.

— Пошли, — махнул рукой Костаки.

Они опять толпились за кулисами, но сейчас Роджер был собран, мышцы живота подтянуты, а глаза блестели. Он готовился играть великого Шостаковича.

— Легато, — донеслось до его уха.

— Стаккато, — ответил музыкант и сделал шаг на сцену. 


7


Он явился в Москву под осень, когда спадала к зиме листва, устилая парки испорченными коврами, разноцветьем, подгнившим из-за вечно моросящего дождя.

Приехал к себе на Петровку, позвонил в дверь. Открыли соседи, которые жили напротив.

— Кого?

— Да никого.

— Тогда проваливай!

— Жил я здесь.

— Колька, что ли?

— Ага.

— У нас здесь прописка! — испуганно сказали соседи.

— Да я просто, домом подышать!

— Ну, подыши…

Он ступил за порог под настороженными взглядами бывших соседей и шумно втянул ноздрями воздух… Домом не пахло… Он огляделся и не нашел знакомых вещей…

— Бабку где похоронили?

— Там же, где и деда… — ответили.

Он поклонился и вышел прочь. Поднял на бульваре руку и, поймав такси, спросил шефа:

— За город поедем?

— Куда?

— В Дедово. Деревня такая есть. В честь моего деда. Четвертной?

Через час он сидел на трухлявой скамеечке возле могил деда и бабки и думал о чем-то легком и прозрачном, что в слова трудно перевести. А взамен его эфирных настроений потянуло откуда-то жареной картошкой, наверное из деревни, и вспомнилась бабуля, и кусочки из прошлого, особенно детские. Он достал из кармана пол-литру, сорвал крышечку и вылил все содержимое в жирную подмороженную землю. Затем перекрестился, поглядел в умирающее небо и пошел с кладбища вон,..

В этот же день он приехал в Лужники, опять на таксомоторе. Просто хотелось поглядеть на футбольное поле, нюхнуть запаха футбольной травы и представить, что вокруг сто тысяч болельщиков, и все воедино кричат: «Колька! Ты наш братан!»

Но все ворота к полю были заперты на замки, и он лишь углядел краешек футбольного прошлого, зелененький с белой линией.

— Писарев? — услышал он из-за спины.

Оглянулся и увидел старика. Был бы помоложе, не смог бы сдержать удивления: старик ничуть не изменился за девять лет, только крепче стал. А так, с опытом, лишь курчавая борода дрогнула.

— Николай?

— Я.

— Освободился?

— Сбежал…

— Ясно, — старик чувствовал себя неловко, а оттого мял пальцы левой руки. — Пойдем-ка пивка попьем! — предложил.

Колька пожал плечами, и они пошли к ларьку, в котором имелось свежее бочковое. Подули для вида на пену, глотнули жадно и, поставив кружки на столик, посмотрели друг на друга.

— Могу тебя во вторую лигу устроить, — предложил старик. — Силы есть?

— Силы-то есть, вот желание отсутствует, — отказался Колька. — Другая у меня теперь дорога… Да и в Москве мне жить нельзя!

— С этим бы помогли…

— Не сомневаюсь. Люди с такими капиталами!..

— Чего? — не понял старик.

— Да ничего! — Колька глотнул пива до дна, утер бороду и заулыбался. — Просто тогда, девять лет назад, я в сейфе помимо денег еще секретную кнопочку обнаружил, а там дно второе, а в нем… Да вы сами знаете…

У старика сделалось злое лицо.

— Да не дрейфь ты, старый! — усмехнулся Писарев. — Уж если тогда не сдал, то теперь помрешь чистым! И все твои тренера, обжиравшие пацанов, тоже чистыми в гроб лягут! А там на все воля Божья!

— Я б на твоем месте речей таких не вел! — в голосе деда чувствовалась угроза.

— А то что, наедешь на меня со своей крышей?..

Дед не ответил, отвернул голову.

— Плевать я на вас хотел! — Писарев достал из кармана купюру, придавил ее кружкой, пожевал губами да плюнул с такой силой, что у старика кепку сбило. — Прощай, старый!

Тем же вечером сел в плацкартный до Питера, а утром следующего дня пил из бумажного стаканчика кофе с молоком на Московском вокзале…

А потом на пароме на Валаам двинул. Приплыл, а там экскурсии по святым местам за девятнадцать долларов, а монахи шелковыми рясами свои жирные телеса укрыли… Вот тебе и святое место! Жрать захотелось, так даже хлеба не вынесли. Даже за рубли.

— Это не деньги! — сказали.

А храмы красивые, глаз нельзя отвесть, а внутри сувенирная продукция всякая. Торгуют монахи, значит…

Не стал судить Колька, хоть уже вперед судим был. Пошел к озеру обратного парома ждать и встретил по дороге мужика еще не старого, с вязанкой дров.

Спросил про паром. А мужик ответил, что теперь посудина только послезавтра ожидается.

— Во, угодил! — усмехнулся Колька.

— А чего ищешь? — поинтересовался мужик, скинув вязанку к ногам.

— Работу какую.

— А чего не в городе?

— Так, в монастыре хочу.

— А в монастыре мало платят.

— А я за харч.

— В монахи, что ли, хочешь?

— Ага.

Мужик поковырялся в ухе и сказал:

— Так тебе не сюда надо.

— Я уж понял, — ответил Колька.

— В музее Богу служим, — посетовал мужик и присел на дрова. — Отседова даже схимника выжили!

— За что же? — удивился Колька, сев на корточки, как зек.

— Чалился?

— Чалился.

— А за то выжили, что настоятель монастырский ревностью сгорал к святости схимника. Оттого, что народ к нему шел за советом и на исповедь! А в монастыре только кликуши да пьянь безобразная! И туристы!

— И куда пошел схимник?

— А говорят, в Сибирь… Знаешь-ка что… — Мужик задумался. — Сейчас катер с солярой на Коловец пойдет. Там монастырь Коловецкий. Тоже остров… Монахов раз-два и обчелся, а сила рабочая нужна. Там раньше часть военная стояла, потом ее сняли и монастырь церкви вернули. Климат там больно поганый, да островок крохотный… Зато монастырь старый, намоленный!

Послышалось тарахтенье лодочного мотора.

— Поспешай! — поднялся с вязанки мужик. — Сейчас загрузят и уйдут!

— А не возьмут? — вскочил на затекшие ноги Колька.

— Возьмут, — улыбнулся мужик, взваливая вязанку на плечо. — Скажи, что Зосима направил. И на Коловце так же скажи!..

Колька бросился к пристани, добежал до лодки, вспомнил, что не попрощался с мужиком, хотел было обратно, но лодка отходила, и он прыгнул на борт, да чуть было не перевернул судно, слава Богу, лишь ведро воды черпанули. На него заорали, но без мата, а он, и сам напуганный, принялся говорить, что от Зосимы он, мол, Зосима на лодку его направил!..

Все сразу успокоились. Выплыли на середину озера и запрыгали по волнам. Через час лодочные люди перекусывать стали. Хлеб с холодной рыбой да чай в термосе. Хочет ли Колька жрать, не спрашивали, протянули еду, как старому товарищу…

Всю остальную дорогу молчали, а через два часа, когда Кольку уже мутить начало на волне, пришвартовались к Коловецкой пристани, где лодку уже встречали несколько местных мужиков, которые приняли участие в разгрузке соляры. Колька тоже помогал бочки ворочать. Сначала их в прицеп трактора укладывали, а потом отвозили по берегу в дизельную.

Наконец разгрузились, и Колька поклонился лодочным людям в пояс.

— И тебе спасибо за помощь, — протянул руку главный.

Пустая лодка радостно затарахтела и отчалила в наплывающий туман.

Колька с мужиками отправился вверх по горе, на которой стоял монастырь.

— А кто старший здесь? — спросил он мужиков.

— Отец Иеремия, — ответили. — Настоятель… А ты к нам?

— Если возьмут.

— Наркоман? — спросил худой и длинный.

— Нет.

— Алкаш?

Колька помотал головой.

— Отсиделый?

— Ага.

— Сколько?

— Девять.

— Если за душегубство, то не возьмут!

— Да нет, сидел я…

— Это твое дело, — сказал худой парень в грязном подряснике. — Я не исповедник!

Вечером Колька на службу попал в монастырский храм. Убогонький храм, с пустыми стенами, над алтарем только местные самописные иконы висели. Зато с левой стороны гроб стоял с мощами основателя монастыря Ефрема Коловецкого. И крест над гробом. Человек тридцать в храме, а в монашеских одеждах трое. Один из них был тот, кто днем его опрашивал, худой, черноволосый, с единственным зубом на верхней челюсти.

Служба шла вяло, хотя праздник был великий — Покров Пресвятой Богородицы. Подпевали настоятелю слабо, потому что сам он литургию служил по бумаге свитком — то и дело сбивался.

А Колька, соскучившийся до службы, закрыл в блаженстве глаза, вспомнил лагерного батюшку да запел потихонечку, а потом и вовсе забылся, в голос заславил.

А когда закончилась служба, попросил у отца Иеремии исповедь его прослушать.

— Кто таков? — спросил настоятель.

— Николаем зовут. Писаревым. Хочу жить у вас!

И принялся Колька исповедоваться, и странная исповедь у него получалась. Вспомнил все. И Надьку с рыжей ж…, и про плевки свои вспомнил, про то, как кассу футбольную взял и срок получил. Про дядю Мотю упомянул, как того жизни лишил и за что; про друга своего лучшего Гормона поведал, как на груди у него издох друг, и Агашкой косоглазой закончил. Плакал, как любил ее один раз, а на всю жизнь запомнил! Про руки девчонки Иеремии шептал, что похожи они на ветви ивы, столь же тонки; про глаза азиатские и запах ее тела — запах восточного базара; и как он себе руки вязал, проезжая уже вольным станцию Курагыз, как чуть было не выпрыгнул из окна на полной скорости, но товарищи удержали…

Больше часа исповедь Колькина продолжалась, а когда он разлепил красные от слез глаза, когда почувствовал холкой Бога и повалился на колени, то услышал над собой не молитву, а злые слова:

— И ты — грех на грехе, ко мне в монастырь приперся! — возопил отец Иеремия. — Да тебе в собачьей конуре дом, а не Божья обитель! — и палкой Кольку сковыривать к дверям стал, приговаривая: — Чтобы завтра твоего духу на острове не было! Понял!

— Да как же! — икал Колька, отползая к храмовым дверям. — Как же!..

— Отродье! — фыркал настоятель. — Как осмелился сюда явиться! В место столь святое!.. Вон!!!

— Да не сам я! — рек уже за дверьми Колька.

— Подослали? — прищурился Иеремия.

— Зосима с Валаама прислал! Сказал, что примут меня здесь!

Колька видел в свете тусклой лампочки, как изменилось лицо настоятеля, как пережевывал он этот лимон информации и каким кислым сей фрукт оказался на вкус. И тут Колька приврал во спасение:

— Зосима обещался приехать проведать меня весной!

Здесь Иеремия скис окончательно. Вспомнил Елену Ивановну и плюнул на пол нутра своего в бессилии.

— Спать будешь в келье рядом с Димитрием! И послушание от зари до темна!

— Живот надорву, а все сделаю! — поклялся Колька.

— Смотри! — прошипел Иеремия и пошел в настоятельские покои, освещая себе дорогу лучом карманного фонаря.

А потом Колька познакомился с обитателями монастыря.

Всего на Кол овце проживало тридцать два человека, среди них было монахов пятеро, послушников семнадцать, а остальные вольнонаемными считались.

Димитрий монах — сосед Колькин — на Большой земле наркоманом был, про себя говорил, что от печени из-за героина кусочек в спичечный коробок остался. И вот что удивительно было: как только он в Питер по какой-нибудь надобности отлучался, ко врачу или в милицию, непременно тянуло его к продавцу. Вкалывал дозу и обратно на остров. А на острове ни ломки, ни желания! Чудо! А племянник знаменитого советского художника Грязунова, послушник Гера, в миру фельдшером бывший, говорил про Диму, что если он на игле посидит неделю, то воскресный его приход придется на собственное отпевание. На том свете догонится!

Мужики смеялись, и Димитрий лыбился, показывая свой кривой с чернотой зуб…

Иногда вернувшиеся из увольнительной приносили с собой водку, и тогда после времени, назначенного на отход ко сну, пили эту водку в столярной мастерской под свечной огонек и рассказывали всякие истории из жизни, но только не из своей. Про себя никто и никогда не рассказывал. Иеромонах Василий как-то проговорился, что у него семья была, да и только. Лишь отец Серапион, старик лет шестидесяти пяти, завхоз храма, с роскошной, поделенной надвое бородой, любящий больше всякого праздника фотографироваться у туристов финнов, эмоционально принимался излагать истории из своей долгой жизни. Но старик, видно, родился в бедной семье, и в детстве его не водили к логопеду, а оттого его рассказы напоминали речь шимпанзе, смешанную с передразниванием попугая. Понятно было лишь одно слово из двадцати. Мужики ржали, а отец Серапион радовался, относя хохот на счет своего таланта рассказчика.

— Онь потель к мопупиипу и стал тумумунанасима! — поддавал юмора Серапион. — Ха-ха-ха! Ты пошто припупилума митро кукушилоа! Ха-ха-ха!..

Несмотря на то что деду было шестьдесят пять, он всего лишь год как был пострижен. До этого был пенсионером и подрабатывал в ДЕЗе бухгалтером. Но, несмотря на неспособность разговаривать по-человечески, Серапион, закутавшись в рясу, умудрился найти в Питере себе спонсоров, которые профинансировали старику поездку в столицу по святым местам. А еще спонсоры обещались отправить благообразного старика в Иерусалим. Во всяком случае, такую информацию Серапион донес до настоятеля, попросив к весне загранпаспорт… Колька сравнивал монастырскую жизнь с лагерной, считал обитель Божью более нищей, нежели зону, но счастлив был невидимым светом, проливающимся из эфира, добровольным трудом до изнеможения и добротой окружающего мира. Если только не считать отца Иеремию, который целых два года не читал над головой Кольки разрешительной молитвы…

Оставаясь ночью с самим собой, Колька был вынужден признаться, что пустота в душе не проходила, несмотря на отчаянные попытки молиться во время тяжелого послушания.

На острове с ветрами, близкими к ураганным, то и дело с воем и скрежетаниями обрушивались высоченные корабельные сосны. В Колькины обязанности входило распилить упавшие стволы на куски, погрузить семидесятикилограммовые чушки на трактор, развезти по частям к храму, пекарне и кельям. Затем, по очереди, вооружившись топором с метровой ручкой, Колька раскалывал эти чушки на поленья, годные полезть в печь…

Казалось, от такой тяжеленной работы не только тело послушника должно было окрепнуть, но и душа наполниться радостью от проделанного труда, сдобренного хорошими молитвами. Но под сердцем по-прежнему сосало, как в детстве, и Колька думал, что Господь его не принимает, а все оттого, что Иеремия не читает разрешительной молитвы… И снились по ночам послушнику греховные, скабрезные сны, и даже дьявол в обличье девицы черноволосой явился однажды. А у девицы лоно живое, во все стороны крутится, пытаясь всосать Кольку. Но в последний момент искушения Колька перебарывает себя и видит вместо девицы дьявольский оскал… Проснулся в холодном поту. На часах было четыре утра. С тех пор стал всегда просыпаться об эту пору…

А потом разговорился с иеромонахом Василием, когда храм топили перед вечерней, да тот ему и сказал, что пустота в душе и томление духа первые годы в монастыре всех преследуют.

— Если ты ждал мгновенного успокоения, то — дурак! — поставил диагноз храмовый истопник. — По монастырям всякая нечисть живет, она искушает всех мягкотелых, да и духом сильных. Какой-нибудь бес усядется к тебе на плечи, за уши берет и управляет тобою, как лошадью!

— Как же! — удивился Колька. — В таком святом месте и нечисть!!!

— А где ж ей быть, — удивлялся Колькиной непонятливости иеромонах Василий. — Ей только в благочестивых местах и интересно! Какого-нибудь послушника, вроде тебя, с пути истинного свернуть, сомнениями жизнь утяжелить!.. А там, в миру, сами люди — нечисть, чего их с пути сбивать, они и так верной дорогой идут, товарищи!

От таких простых выводов Колька оторопел, мысль его заработала лихорадочно, а рука, засунувшая в печь полено, задержалась в огне.

Иеромонах Василий выдернул его из печи. Слава Богу, только телогрейка задымилась ватой. Полили водичкой. Сели отдохнуть на минутку.

— Поди, сны снятся нехорошие?

— Снятся, — признался Колька.

— Всем сняться, — успокоил батюшка. — Особенно отцу Иеремии, Господи прости! — и перекрестился.

— Пройдут сны?

— Пройдут, если крепок будешь! И бесам жаль время тратить попусту. Отстанут. Молись!

— Молюсь!

А потом Колька стал замечать, как монахи собираются по вечерам, вроде как чайку попить, а сами шепчутся о чем-то. А при появлении Кольки замолкают.

А не его это дело, думал послушник и укладывался в постель с какой-нибудь книгой из храмовой библиотеки. Читал обычно о житии какого-нибудь святого. Все жития обычно были похожи друг на друга как две капли воды, а оттого засыпалось хорошо.

Вот как оно, думалось Кольке. У добра один лик, аж до скучности, а у зла обличий великое множество! Вот и девушки в миру, те, которые добродетельны, частенько остаются в девках, а подпорченные пользуются непременным успехом. Прав иеромонах Василий. Там, в большом мире, никого искушать не требуется, все искушенные!.. Уж если на Валааме монахи жирные, как свиньи, и в шелка одеваются, то чего говорить о городах нищих!

— Нечего монаху размышлять! — говорил себе Колька. — Монаху трудиться надо и молиться!.. А я и не монах еще, — зевал Колька и засыпал…

А через три месяца на остров пожаловал митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский и трапезу разделил со всей островной жизнью. Хвалил рыбу, а на отца Иеремию глядел косо.

А потом Высокопреосвященство забрал с собою в вертолет иеромонаха Василия, настоятеля же расцеловал на прощание, хотя физиономия у Иеремии после благословенных поцелуев искривилась, словно свечка, пролежавшая неделю на солнце.

Горевал Колька об отъезде иеромонаха Василия долго. Ходил ночью по монастырской территории, мыкался. Несколько раз его горестное лицо, заросшее чернющей бородой, попадало в луч настоятельского фонарика и пугало отца Иеремию почти до смерти.

— Одни зеки вокруг! — в голос причитал он. — Убийцы и разбойники!

От этих причитаний настоятеля настроение у Кольки поднималось, и он взял обыкновение специально выходить ночью на воздух, подкарауливая направляющегося в свои покои отца Иеремию. Специально совал свою физиономию под свет и скалился, показывая лишенную зубов челюсть…

Через некоторое время настоятель Иеремия собрал свои пожитки и отбыл в северную столицу. Монахи радовались и промеж себя благодарили иеромонаха Василия, пожертвовавшего собой ради братства.

Прожили без головы до осени, а в октябре на Коловце появился иеромонах Михаил. Он и постриг Кольку без лишних проволочек, и стал Колька Филагрием.

Прожил в братии монахом месяц и пришел к отцу Михаилу с просьбой.

— Хочу один жить! — сказал.

— Мы тебе не подходим? — усмехнулся отец Михаил, пригладив свою роскошную шевелюру. — Или от послушаний надорвался?

— Хочу на дальний скит.

— Там же все прогнило, — вспомнил новый настоятель. — И стены попадали!

— Восстановлю.

— А чем питаться станешь?

— Что я, рыбы не наловлю? От иеромонаха Василия удочка осталась, а давеча волна какого-то синтетического волокна принесла. Времени много будет, сеть сплету…

— А зимой? Тоже сеть ставить будешь?

— Так я осенью припасов наделаю.

— Октябрь уже, — ставил преграды отец Михаил.

— Успею, — настаивал Колька. — Если братия топора не пожалеет, гвоздей килограмма два, чашку да кирпича, чтобы печь выложить…

— Мы не жадные… Главное, чтобы прок был!

— Будет, — уверенно произнес Колька.

— А ты знаешь, что такое одиночество?

— А вы, отец Михаил, знаете?

— Человек создан Господом, чтобы общаться с себе подобными! Вся природа его противится одиночеству! Мозг от одиночества одержимым становится!

— А я с Господом общаться стану, — улыбнулся Колька. — Разве Господь позволит, чтобы я одержимым стал? Разве с Господом я одинок?..

Отец Михаил мрачным сделался.

— Смотри, не опозорь! А то прискачешь на холода!

— Я не лошадь!

— Хорошо… Можешь два дня не работать… Собирайся!

Колька встал перед отцом Михаилом на колени, поцеловал руку и со всей искренностью, на которую способно было нутро его, поблагодарил настоятеля.

Иеромонах благословил отца Филагрия, а напоследок рассказал про отца Серапиона. Мол, у того покровители появились!

— Знаю, — кивнул головой Колька. — Новость старая.

— Я ему паспорт сделал, визы сделал, — продолжал настоятель. — А пять дней назад был в Питере на подворье, приходит ко мне пара, супруги средних лет, одеты бедненько, лица светлые, хоть и печаль в них. Спрашиваю, чем помочь могу, а они мнутся, держатся друг за дружку, как малые дети напуганные, и только вздыхают тяжко. Да что случилось? — в сердцах спрашиваю. А он набрался смелости, вышел вперед, заслоняя жену, и рассказал, что некоторое время назад в их жизни появился отец Серапион, монах с Коловца, духовником их стал. А потом намекать принялся, что надо ему по святым местам отправиться, чтобы этой самой святости набраться. А они люди небогатые!.. А я и сам вижу — не то что небогатые, бедные просто! Ну, набрали они по друзьям денег на поездку в первопрестольную, а он не успел возвратиться и говорит — посылайте меня в Израиль! Они взмолились, что негде средств более отыскать, а он озлобился и молвит: не найдете — прокляну!

— Ой! — вскрикнул Колька.

— Вот такой Серапион! — хмыкнул настоятель. — Про Израиль у него внятно рассказать получилось!

— И что теперь?

— А уйдешь жить на скит, я его в тот же день раздену!

— Сволота, — ругнулся Колька. — Прости Господи!

Через два дня во время утренней трапезы отец Михаил сообщил всему братству и вольнонаемным, что отец Филагрий уходит жить на дальний скит.

— Помолимся же за него!

И братство помолилось искренне и поело творога со сметаной в честь такого события. Отец Серапион сидел на дальнем конце стола и вытирал дно миски куском хлеба. Под подрясником у него были надеты джинсы и теплый мохеровый свитер. Филагрий собирался на дальний скит, а Серапион на Валаам. Он знал, что его там примут. На Валааме любят благообразных стариков. С ними часто фотографируются туристы. Пофиг, что раздели!..

«Завтра и уеду», — решил Серапион.

Колька запрыгнул в кузов трактора, ему подали собранные вещи, и отец Филагрий покатил под грохот мотора в другую жизнь.

А ночью мужики обрезали бороду Серапиону и сожгли ее в печке. Старик наутро горько плакал, его не пустили даже в трапезную, а просто выдали кусок хлеба, да и то сделала сердобольная тетя Маша… А через два часа обритого Серапиона увозил на Большую землю бывший военный корабль, переделанный в паром…

В первую свою ночь на скиту Колька чуть не замерз до смерти. Хоть и октябрь, но ветрище ледяной, а стен еще нет, только гнилье, толкнешь — рухнет. Колька лапника елового нарубил да вместо матраса приспособил. Костерчик развел да воду на нем вскипятил. Заснул в тепле, а проснулся в холоде. Еще только светало, а он уже вовсю махал топором да пилой орудовал, чтобы стены новые соорудить.

«И не для собственного тепла я стены возвожу, — подбадривал себя Колька. — А для того, чтобы иконы повесить, чтобы лик Господа просиял на заброшенном скиту…»

Целых два месяца рано по утру монахи, тянущиеся на службу, слышали звуки тюкающего топора. А потом отец Михаил стал молиться в голос, чтобы у отца Филагрия сил душевных хватило…

Особенно мучился Колька от того, что печку ему сложить не удавалось. То раствор неправильно замешает, то криво кирпич пойдет, то тяги нет…

А еще он вдруг понял, что за трудом тяжким совсем мало молится, что это простому монаху позволительно только вкалывать и ни о чем не думать, а он же должен научиться разговаривать с Богом, чтобы Господь отнесся к нему, как к сотоварищу своему, и помогал не только в быту, но и в жизни духовной, просветляя его и посылая озарения.

Через два дня печь сложилась. Тяга в ней такая обнаружилась, что в почти заново выстроенном ските гудело, словно самолет собирался взлетать.

Из припасов Колька достал банку с краской и выкрасил скит в зеленый цвет. Внутри же оставил нетронутую деревянную плоть и дышал сосновым духом в полную грудь.

А потом настал день, когда Колька проснулся и сказал:

— Здравствуй, Господи!

И с этого момента все его мысли стали диалогом с Богом. В простоте он общался с Создателем, и не была эта простота упоминанием Создателя всуе, а истинным общением с Отцом.

Вот иду я, Господи, покосившуюся сосну завалить. Как думаешь, Великий, если я стену северную усилю, не напрасен труд мой будет?..

И Колька непременно получал ответ на все свои вопросы. Словно кто-то шептал ему в ошпаренное холодом ухо.

И становился тогда отшельник перед образами на колени и молился истово, благодаря Господа за вразумление, за то, что не дал погибнуть его заблудшей душе!.. Благодарил и за Надьку, и за футбол, и даже за тюрьму благодарил. Просил Его, чтобы позаботился о бабке с дедом, что он читать за них будет денно и нощно, а то, что дед коммунистом был, так то понять можно! Уж больно светлые идеалы коммунистическая партия проповедовала. Может, из-за них дед и героем стал! Коммунистам бы тебя, Господи, в сердца!..

Прожил Колька первую зиму на ските и был совершенно счастлив. У него не было зеркала, но волосья выросли до плеч, а борода спустилась до грудков. Колька раздевался догола и вбегал в ледяную ладожскую воду, тер тело и волосы песком, а потом выскакивал красный, но не мороженый, всовывал ноги в кирзачи и бегал среди сосен, в чем мать родила, пока Господь не запускал в его тело огненное тепло…

Сию картину разглядели случайно браконьеры да рассказали о том в монастыре.

— Может, с ума сошел? — высказали версию.

Послали трактор с парой новых сапог, с мешком соли и с полтысячей свечек.

Тракторист из вольнонаемных вернулся и долго не мог прийти в себя, рассказывая настоятелю о том, какую красоту навел отец Филагрий! Какой скит отстроил, как у него внутри все складно… И в скиту, и в душе!.. «Я спросил его, может, постричься, а он — постригись, только не коротко. От женщины в монахи не убежишь, только переломится у тебя все внутри. Откуда он знает про женщину?»

Отец Михаил велел к скиту более не ходить, браконьерам запретил лов на той стороне озера. У себя же в покоях помолился:

— Дай, Господи, нам схимника получить. Да сделай так, чтобы говорил он твоими устами!..

Полгода ушло у Кольки, чтобы сеть сплести, но получилась на загляденье, с некрупной ячеёй, метров тридцать в длину.

А потом Господь послал лодчонку разбитую, видно, браконьеры бросили. Колька ее починил, просмолил днище, чтобы не текло, вырубил топором весла, а уключины из найденных подков сделал.

В первый раз вышел в Ладогу, а на погоду не посмотрел. Пока сети расставлял, волна поднялась баллов до пяти, да чуть не выкинула отшельника из посудины. Колька сеть-то отпустил — куда она денется, — бросился к веслам. Грести к берегу стал. Только к песчаной кромке подгребет, а волна его метров на пятьдесят обратно в озеро. А там уже волна на волну наскакивает, как баран на барана, и попади лодка меж водяных рогов — кирдык! Но силы в плечах Кольки было предостаточно. Отобранная у вековых сосен, она помогала ему сражаться со стихией, и он улыбался этому сражению, так как знал, что Господь ему экзамен устроил!..

Природа вокруг выла и скрежетала, вырывая весла из уключин. Кольку относило все дальше в озеро, на черном от туч небе он вдруг увидел северное сияние и закричал:

— Господи! К тебе иду без страха! Господи!..

В сей час буря утихла. Колька захохотал в полный рот, принялся грести к берегу, и вскоре его ноги ощутили земную твердь.

— Спасибо тебе, Господи! — прокричал отшельник небесам.

А потом он молился в скиту, благодаря Всевышнего за то, что жизнь дал ему, за то, что жизнь создал как величайшее чудо и наслаждение, за то, что у него руки и ноги целы и может он наслаждаться полной душой всем роскошеством бытия!

И чем дольше Колька молился, тем сильнее разгоралось в лампаде пламя и лик Господень, на бумаге печатанный, источал сияние, как будто живой!..

А потом он стал просыпаться и прежде, чем осознавал себя, уже возносил молитву к небу. А со временем молитва стала изливаться из него во все времена дня, ночами же снилась ему до самого утра…

В сетях стало появляться много рыбы. Часть из нее он вялил, часть коптил, создавая припасы на зиму. Собирал грибы и ягоду впрок и полагал себя самым счастливым человеком на свете. Он не считал времени, оно остановилось, и Колька понял, что такое Вечность. Сказать словами бы не смог, но духом отважился уразуметь откровение.

А потом как-то раз к нему в скит пришел отец Михаил. Встал на колени и благословения попросил.

— Что вы, отец Михаил! — оробел Колька. — Да как же я смею!

А настоятель заплакал и поздравил вокруг природу и себя именем отца Филагрия, схимника новоявленного!

И что-то в ухо Кольке вошло, что он счел возможным тотчас благословить настоятеля Коловца и руку протянуть для лобзания.

Потом они чай пили, и отец Михаил отважился попросить схимника духовником его вызваться.

— Конечно, — ответил Колька. — Что мучает вас?

Отец Михаил собрался с духом и рассказал:

— Неделю назад готовился к причастию, вдруг на алтаре тело Господа воочию увидел. Мертвое. Кровь сочится из ран и плоть, хоть и мертвая, но мучается…

— Так на этот случай, — подсказал Колька, — молитва специальная есть!

— Я знаю, отец Филагрий. Читал эту молитву десятикратно. А тело до сих пор лежит на алтаре, и только я его вижу, а другие даже случаем облокотятся, а не замечают! Семь суток уже!..

Колька задумался, а потом склонился перед иконами и прошептал:

— Господи, верит этот человек в Тебя, как в самого себя! Дал Ты себя лицезреть, и мертвым телом своим повергаешь раба Твоего в скорбь, а долгая скорбь уныние рождает, грех огромный! Сам искушаешь! А против Твоей силы даже Илья Муромец слабак!..

Колька еще долго шептал, а когда закончил, просил отца Михаила идти обратно, и если все настроится на прежний лад, ударить троекратно в малый колокол.

— Да, — чуть не забыл Колька, остановив отца Михаила возле ельника. — Учебников мне пришлите по языкам разным!

— Пришлем, отец Филагрий. Обязательно!

К ночи, когда Колька уже свечки задувал, готовясь ко сну, троекратно прозвонил малый колокол. Отшельник с удовлетворением зевнул, в рот влетел бес, но после того как вход в душу Колька перекрестил, озлившийся бес отвалил в монастырскую сторону.

А потом он стал языки учить иностранные и с Богом разговаривать на английском и немецком. Всевышний отвечал ему терпеливо по-русски…

Однажды в начале лета Колька проснулся раньше птиц. Выглянул в окно, а там туман клубами переваливается, застилая собой все пространство до небес.

«Ишь, какое чудо атмосферное», — порадовался Колька и сел возле окошка смотреть на атмосферные дымы, на ладонь опершись.

И слышал он, как в этом непроглядном явлении плещет рыба, вероятно выпрыгивая из воды, чтобы курнуть тумана.

Колька поглядел на небо и констатировал, что солнца не видно. Во какой туман!

Сидел он так и сидел, пока слегка не развиднелось. А в развидневшемся местечке темное пятно какое-то! Стал дуть отшельник на туман, чтобы скорее сошел и любопытство удовлетворил.

Тут и ветер подул в помощь Кольке. Разлетаться туман стал по всему миру ватными ворсинками, и увидел отшельник метрах в пятистах от берега маленький остров, а на нем домик из дерева рубленный, деревенский.

«Вот так дела, Господи, — подумал он. — Откуда остров? Мираж?..»

Протер глаза… Остров по-прежнему торчал из воды.

«Поплыву, — решил Колька. — Посмотрю, что там за невидаль!»

Прыгнул в лодку и погреб что есть силы. Двести гребков сделал, а лишь на треть приблизился.

Оптический обман, решил. Ковырнул воду еще раз триста, обернулся по курсу, а остров маленький, почти под самым носом. Домик на островке крошечный, словно игрушечный, с двориком, а во дворе стол деревянный, а за ним люди пожилые, двое — мужчина и женщина. Головы их белые от седины как лунь, и похожи они друг на друга, будто родные… Что еще Кольку поразило, что у мужчины и женщины щеки розовые, как яблоки, здоровьем налитые…

— Здравствуйте! — поприветствовал Колька из лодки.

— Здравствуй, сынок, — ответила женщина и улыбнулась приветливо.

— Здравствуй! — улыбнулся мужчина. — Чего ж ты в лодке сидишь? Иди за стол к нам!

Колька привязал лодку к ветке какой-то и выбрался на твердь. Сделал шаг, а под ногами как будто загудело. Прошагал до оградки игрушечной и за стол сел. Женщина взяла бутыль с молоком и плеснула в кружку до краев.

— Попей молочка!

Колька взял кружку, поднес ее ко рту, и показалось ему, что молоко само течет в организм, и сладкое оно, как, может быть, птичье!

Они смотрели на него и улыбались.

— Хлеба у нас нет, — развел руками мужчина.

— Спасибо, — поклонился Колька, посмотрел на странную пару, и вдруг кольнуло под сердце отчаянно, что-то в памяти промелькнуло. — Ах! — вскрикнул он.

— Я же говорила, что узнает, — сказала женщина мужчине.

— А он и не узнал еще!

— Сейчас у него в голове все сложится! — уверила она.

— Думаешь?

— Конечно…

Они разговаривали между собой, словно Кольки рядом не было, словно и не стекали капли сладкого молока по длинной бороде. А он слушал их и сердце свое пытался остановить, чтобы не мешало памяти, а в мозгу и зрело и не вызревало.

— Филагрий, — неожиданно представился Колька.

— А в миру? — поинтересовался мужчина.

— Николай… Писарев…

— Хлеба у нас нет, — повторил мужчина. — В булочную надо бы!

И тут у Кольки прорвало.

— Нет здесь никаких булочных! — заорал он. — Не надо ходить в булочную!!!

— Пошли в булочную, — вспомнил мужчина. — Решили прогуляться. Воздух морозный был, легкие щекотал приятно. А со Стасовых палат лед сошел. Тогда одиннадцать человек накрыло насмерть. А документов у нас с мамой не было. Похоронили черт знает где, вместе с другими, без креста!..

— Папа? — спросил Колька, чувствуя, как по щеке медленно стекает горячая слеза.

— Иван Матвеевич Писарев.

— Мама…

— Я, сынок, я… Голубок мой ненаглядный! Радость моя единственная!..

Он сидел, сжав в руке пустую кружку, и двинуться не мог.

— Еще молочка? — предложил отец.

А он ответить не мог. Онемел.

Вдруг под ногами земля завибрировала, ходуном заходила, так что молоко во все стороны расплескалось.

Испугался Колька, а мать говорит — не пугайся, просто пора нам! И протянула было к сыну руки, но здесь твердь накренилась, так что табурет с Колькой поехал.

— Прыгай в лодку! — заволновался отец. — Пора нам!

Колька сиганул на корму, взялся за весла и смотрел на своих родителей, как они машут ему ладошками на прощание. Очень похожие друг на друга.

— От бабушки привет! — прокричал напоследок отец.

— И от дедушки привет! — донеслось вдогонку от матери.

А потом произошло и вовсе невообразимое. Закачалась земля, словно при землетрясении. Потом накренилась на сорок пять градусов да стала уходить под воду.

— Ой! — вскрикнул Колька, когда родители скрылись под волной. — Эх!..

А потом вода взбурлила, и на поверхности показался огромный рыбий хвост. Такой величины был он, как у самого большого кита в мире.

«Чудо-юдо-рыба-кит!» — догадался Колька.

Он что было силы погреб в сторону земли, дабы не угодить в водяную воронку, оставленную чудищем, а когда вернулся на скит, долго еще пытался забрасывать удочку в надежде словить эту рыбу, на которой его родители живут. Ведь столько вопросов осталось…

А когда на следующий день проснулся, никак не мог понять, было ли вчерашнее на самом деле или только приснилось ему. Календаря, кроме церковного, не было, да и в том он пометки не нашел…

Погрустил Колька несколько дней, осознавая себя одним в этом мире, а потом обрадовался наоборот, что отвлекаться от молитвы не надо!

Проснулся, а молитва уже течет себе, как ручеек…

А потом туриста к нему на третий год привели, и Колька впервые поговорил по-английски. Коряво, но турист понял.

Прыщавый малый, вспоминал Колька, с тысячью комплексов, но такой талант Господь вложил в его душу! Как пели колокола во славу Всевышнего и во славу красоты, а красота и есть Всевышний!..

Вскорости пошла по Ладожской земле молва о схимнике, поселившимся на Коловецком острове. И стал народец наезжать, пытаясь попасть на разговор с отцом Филагрием. Схимник не отказывал, давал мирянам мудрые советы и продолжал жить своею жизнью. Вскорости в его келье появились рукописные иконы, заменившие печатные, какой-то местный купчина поставил за скитом генератор, и электричество стало освещать стосвечовой лампочкой жилье отца Филагрия. Тот же купчина одарил стеклянным крестом с многочисленными гранями. «Сваровски», — похвалился имущий и рассказал о чудесном месте в Австрии, где из стекла производят дивные вещи. Колька крест освятил и повесил под образами. Вечерами крест ловил лампадный огонь и, преломляя его своими гранями, превращал свет в разноцветные лучи… Кто-то подарил схимнику японский спиннинг, и вечерами Колька баловался бросками блесны аж на пятьдесят метров. Подсекал щучек и иногда отпускал обратно в озеро, за ненадобностью, так как провизии хватало с избытком. А раз обнаружил в скиту коробку с радиоприемником. Не выдержал и включил. И мир вошел в его уши, разрушая мир его…

В особенности Колька полюбил слушать футбольные трансляции, в которых еще встречались знакомые по молодости фамилии.

Ишь, удивлялся Колька, Шалимов играет еще!..

Через месяц он услышал в новостях, что скончался выдающийся старейший деятель советского и российского спорта…

«Вот и умер старик», — подумал Колька и отчего-то загрустил. Он отслужил по преставившемуся заупокойную и включил старика в список ежедневно поминаемых.

Приехал как-то к Кольке даже депутат. Много говорил и жарко. О детях, о жене, о политике.

— Я в политике, мил человек, ничего не понимаю! — улыбался Колька. — Неведомо мне все это. И про жен и детей мало чего разумею. Монах я… А то, что в молодости было, позабыл!

Потом говорили о душе, как о птице, томящейся в клети человеческих ребер. Говорили о собственной вине, что до такого душу довели. О насаждении порнографии тему затронули, как детские души развращаются и растлеваются.

— Кстати, отец Филагрий, — поинтересовался депутат, — а как вы смотрите на проблему педофилии в православной церкви?

Колька икнул от неожиданности.

— Неведомо мне это. Есть проблема? — спросил.

— Есть.

Напоследок депутат попытался было оставить схимнику мобильный телефон, убеждая, что его душа государственная часто нуждается в правильном совете.

— Разве техника помеха?

— Нет уж, — отказался Колька. — Коли у души проблемы настанут, приезжайте. Как раз за время дороги проблемы и рассосутся.

Депутат был настырный и еще долго пытался убедить отца Филагрия взять мобильник, ссылаясь на то, что в Московской патриархии все с телефонами и не видят в этом священники ничего дурного.

На какое-то мгновение Колька почувствовал раздражение.

— До свидания, — попрощался он.

Депутат уехал, а через два дня, когда Колька выключил лампочку и загасил свечи, готовясь ко сну, в скиту раздался звонок…

Телефон Колька отыскал по звуку. За дровами лежал. Звонил истерически и дребезжал. Колька вышел к озеру, размахнулся было, чтобы закинуть дурной аппарат на глубину, но тот замолчал вдруг, как существо живое, предчувствующее свой скорый конец.

А потом телефон зазвонил снова. Колька нажал на зеленую кнопочку и приставил ухо к трубке.

— Отец Филагрий! — почти кричал депутат. — Отец…

Столько боли содержалось в крике депутата, что схимник не выдержал.

— Алло…

— Дорогой вы мой! — обрадовался депутат. — Мне так плохо, так плохо!

— Что случилось?

— Зарядное устройство для телефона там же, за дровами!..

— Вы для этого мне позвонили?

— Господи, что я говорю!.. Душа моя погибла!

— Что случилось?

— Ах!.. Изменил… Изменил жене!.. Что же делать?

— Первый раз?

В трубке замолчали.

— Вы что же думаете, я вам буду по телефону грехи отпускать по три раза на дню?

— Зачем так утрировать!

— Всего хорошего!

— Подождите!.. Подожди…

Голос депутата прервался, так как Колька нажал на красную кнопку. Пошел, отыскал за дровами зарядное устройство и запустил его в темные ладожские воды. Вслед полетела и трубка.

«Вот, — думал схимник, — будет трезвонить на дне, а там рыба-кит спит…»

Проснулся однажды, и первой его мыслью было то, что «Спартак» сегодня в Лиге Чемпионов играет. Полежал, понежился, попредставлял, как «Спартаку» «Манчестер» настреляет, и подумал о том, что в России еще не скоро в футбол выигрывать начнут, потому что Родину не любят. Как Родину полюбим, так непременно Лигу выиграем… Колька представил себя нападающим «Спартака», как он выходит на ударную позицию и всаживает мяч в самую девятину…

На следующий день проснулся с переживаниями о проигрыше «Спартака», поел рыбы копченой и хотел было закинуть приемник в Ладогу. Но даже не замахивался. Привык к нему, как к родной вещи…

Назавтра пробудился от болей в желудке и почти целый день просидел над сортирнои дыркой, греша на рыбу.

«Вот ведь, если бы сам коптил, а то принесли угощенье», — злился Колька на очередной спазм…

А через неделю проснулся с мыслью, что за последние семь дней, пробуждаясь ото сна, ни разу не застал себя говорящим молитву. Молитвенный ручей пересох… Он тотчас свалился с кровати на колени и несколько часов кряду шептал под образами слова с глубоким смыслом, а потом вторую половину дня сидел как каменный, напуганный до истукана, ждал ночи, а когда она пришла, бухнулся в постель одетым, да не мог заснуть от страха, а потом, когда заснул, то через мгновение проснулся уже утром с осознанием того, что во рту только ужас, а молитвы нет!.. Он опять рухнул на колени перед ликом Всевышнего и закричал:

— Господи! Ответь мне! Господи!..

Но уши его оставались глухими, словно воском залитыми. Тогда он вскочил, схватил приемник и, красный от нервного припадка, кинул его в озеро. Затем утопил японский спиннинг, с легкостью опрокинул в воду генератор, оборвал в скиту электрические провода, а лампочку истоптал до пыли… Все из скита повыкидывал, оставил лишь то, с чем пришел на одиночество семь лет назад… Спросил:

— Слышишь меня, Господи?

А когда ответа не последовало, рухнул схимник на деревянный пол, завертелся ужом, оставляя в расщепленных досках клочья бороды, завыл, будто умирал, и головой об угол до крови бился. И так много времени прошло… А потом он лежал на полу и не двигался. Забывался на несколько часов, потом приходил в сознание и краем его отмечал, что нет в устах молитвы, нет!..

Через десять дней он поднялся на карачки и, обессиленный, повернул голову к Образу:

— Если не хочешь, Господи, признавать меня, если мой подвиг не удался и не заслуживаю я Твоей любви, то дай мне то, что каждому человеку обыкновенному выпадает. Дай, Господи, любви мне простой! Любви человеческой!.. Любви!..

После молитвы он напился воды и покинул скит. Пошел дорогою к монастырю и вскоре прибыл к его воротам. Встреченные послушники и вольнонаемные кидались к нему, прося благословения, но он, потупив взор, прошел мимо страждущих, не смея облегчить их души.

А навстречу схимнику поторопился отец Михаил, и затем они уединились в покоях настоятеля, где отец Филагрий представил иеромонаху просьбу о способствовании сделать заграничный паспорт.

— Зачем? — оторопел отец Михаил.

— В странствие ухожу, — ответил Колька. — На странствие Господь меня сподвиг… — и замолчал.

Более настоятель ни о чем не спрашивал схимника, оставил его жить в своих покоях, а сам отбыл в Санкт-Петербург, где с помощью митрополита не только паспорт выправил, а сделал Кольке шенгенскую визу и еще с пяток других, дабы ничего странствию не мешало…

Уже на пристани, прощаясь, настоятель сказал:

— И вы, отец Филагрий, уходите…

— Разве кто-нибудь еще ушел? — вяло поинтересовался Колька.

— Вы, верно, помните Вадика слабоумного? Мать у него хлебопека?..

— Он-то куда пропал?

Отец Михаил пожал плечами.

— Еще прошлой зимой сказал всем, что за красной водой поедет в Выборг, и исчез… Мы увидели след от велосипедных шин… Шли по льду, по следу, наткнулись на полынью. Отец Гедеон ноги замочил… И Михал Сергеич помер!

— Какой Михал Сергеич? — не мог припомнить Колька.

— Корова наша… От старости… Телку купили взамен, так теперь без молока живем!.. Где быка взять?..

Колька сел в катер, взревел мотор, и отец Филагрий понесся в прошлое…

* * *
Первым делом он кинулся в питерский аэропорт и уже через полтора часа сидел в такси, мчащемся к центру Москвы. От такси почти бежал к родному дому, а в мозгу будто стреляло из винтовки: «Надька, Надька!..»

Прыгал вверх через три ступени, так как дети катались в лифте, и, наконец, допрыгал до знакомой со школьной поры двери. Позвонил два раза в звонок, а у самого руки тряслись от волнения. Никак не мог предполагать, что так взволнуется душа.

Она открыла дверь и совершенно его не узнала. Смотрела вопросительно, все такая же худая, как селедка, с морщинками вокруг глаз и губ. Только не рыжая, крашеная в шатенку…

— Вам кого? — спросила.

— Надька, — пробасил он.

Она смотрела на него, пытаясь вспомнить, но было видно, что у нее ничего не получается.

— Это я, Колька…

Теперь она вспоминала, кто такой Колька, а когда вспомнила, охнула, прикрывая рот ладошкой.

— Писарев?

— Я…

Она оказалась не замужем и без детей. Быстро собрала на стол, и они сидели до позднего дня, вспоминая далекое детство.

— Помнишь Женьку? — спросила она, поморщившись после выпитой рюмки. — Ну, которая на фрезеровщицу училась?.. Ты сох еще по ней?

Колька кивнул.

— Живет в Арабских Эмиратах, — сообщила Надька. — Замуж вышла за араба! Четвертой женой взял, младшенькой! — и заржала хабалисто.

— А ты чердак помнишь? — спросил он.

Через минуту они, по-простецки раздевшись, оказались в кровати, и через тридцать секунд Колька пролился в Надьку передержалым семенем. Шестнадцать лет у него женщины не было!

Она не очень расстроилась. Лежала на животе, показывая Кольке блеклые веснушки на обвисшем заду.

— В тюрьме сидел? — спросила.

— Почти, — ответил он…

Она заснула, а он, полежав еще немного, полюбовавшись на Надькин рыжий зад, оделся скоро и неслышно затворил за собой дверь, унося в груди пустоту…

На улице виеромонахавечеру он увидел знакомую фигуру, ковыляющую с мусорным ведром к баку.

— Эй! — крикнул Колька. — Фасольянц, вы?!

Армянин обернулся, опираясь на палку, и увидел человека в рясе, с бурной растительностью на лице.

— Я Фасольянц, — ответил настороженно. Был совсем стариком и, казалось, плохо видел.

— А я Колька Писарев! Помните? В футбол играли? Вы судьей были?!

— Не помню, — пожал плечами армянин. — Про футбол помню, а про вас… Извините. Столько лет прошло.

— Говорили, что вас жена бросила и что вас парализовало потом?..

— Бросила было. И про паралич правда. Несколько лет в Кимрах гадил под себя. А потом она приехала и забрала меня домой. Отогрела. Теперь, видите, хожу…

— Да благословит вас Господь! — перекрестил Колька Фасольянца.

— Спасибо, батюшка, да только атеист я…

Он доплелся до бака, выбросил мусор и пошел обратно, к своей Джульетте. Проходя мимо, прошамкал, что дети выросли, разъехались и внуков не показывают!..

И опять Колька отправился на вокзал и просил со слезами на глазах билет до Курагыза. Но никто даже не слыхивал о такой станции, пока добрые люди не отвели батюшку к начальнику вокзала, а тот залез в компьютер и нашел Курагыз в казахских степях.

Потом кассирша долго выписывала хитрый билет в сопредельное государство, оформила его как льготный, ибо набожной была, и пожелала монаху счастливого пути.

Он предчувствовал это счастье! В сердце его было прощение!.. Все трое суток пути он повторял наяву и в ночи ее имя: «Агаша, Агашенька, Гаша…»

Потом, уже приближаясь к цели путешествия, подумал о дяде Моте, и воспоминание смертного греха сделало его тело тяжелым.

Он стоял на станции Курагыз, а метрах в трехстах маялся состав с зеками. Недавний схимник пошел вдоль вагонов, и, что удивительно, — охрана пропустила его, а собаки не рвали поводков, чтобы перегрызть чужому глотку. Он шел вдоль состава и крестил каждое зарешеченное окно, приговаривая:

— Привет передавайте отцу Никодиму. От Писарева Николая…

— Передадим, — негромко обещали из окон. — Передадим…

Он добрался до конца состава и спросил у железнодорожного рабочего, как отыскать курагызскую больничку.

— Захворали, батюшка?

Колька не ответил, а рабочий, потупив взор, сообщил, что туда через полчаса повезут тела с мертвяками.

— Они вас довезут, батюшка!

— Мертвяки?..

Рабочий заржал…

Его взяли в арбу, из которой торчали две пары ног, ослик тронулся в путь, и Колька подумал, что вот так и его, как этих мертвяков, шестнадцать лет назад везли к нежданному счастью…

Он еще издалека услышал ее заливистый смех, словно птичка Божья пела, в сердце вспыхнуло яростной болью, он потер грудь и потерял сознание…

Она так же улыбалась, так же лучились ее глаза на большом расплывшемся лице. Короткий халат едва прикрывал огромный зад. Опухшие ноги сплошь были испещрены лопнувшими сосудиками. Он лежал на больничной койке и смотрел на нее.

— Ты меня помнишь? — спросил.

— Ага, — ответила женщина.

— Это я, твой любовник!

— Ага…

В ней не было разума, зато Господь держал ее под руку, дав на всю жизнь лучистые глаза и бесконечную улыбку.

Потом он поднялся с кровати и вышел в степь. А там старик-казах на деревянной чурке сидит, папиросу курит.

— Майор Ашрапов? — спросил Колька.

Старик даже не посмотрел в его сторону.

— Был майор, — ответил. — Пэнсия у менэ сейчас…

— Я когда-то бывал здесь… Вы меня еще заставили километров двадцать бежать!..

— Скотинэ! — ругнулся старик. — Таких, как ты, много было! И возвращалось русский много сюдэ, но никто не женитсэ на ней! Ты тоже не женитсэ?

Старик Ашрапов взглянул с надеждой на пришлого, а когда тот развел руками и опустил голову, повторил:

— Скотинэ!

— Прости, старик!

— Надо было тебэ яд дать, а не лекарствэ, чтобы сэрдцэ твой умер!