1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Положение  было трудное. Генрих свыкся с мыслью, что Габриэль либо в могиле, либо в плену,  и уж никак не предвидел, что придется дать ответ на его грозное требование.    

Видя,  что король колеблется, Габриэль почувствовал, как невыносимая тоска сжимает его  сердце.    

– Государь, –  выкрикнул он в порыве отчаяния, – не могли же вы, ваше величество,  забыть!.. Вспомните, ваше величество, нашу беседу! Вспомните, какое  обязательство я взял на себя и какое вы дали мне!    

Король  против своей воли сочувствовал горечи и отчаянию благородного юноши, в нем  проснулись добрые побуждения.    

– Я  помню все, – сказал он Габриэлю.    

– О,  благодарю вас, государь! – воскликнул Габриэль, и в его взгляде сверкнула  радость.    

Но тут  раздался бесстрастный голос госпожи де Пуатье.    

– Король,  разумеется, помнит все, господин д'Эксмес, но вы-то, по-моему, кое-что  позабыли.    

Молния,  внезапно упавшая к его ногам, не поразила бы так Габриэля, как поразили его эти  слова.    

– Что  такое?.. – растерянно прошептал он. – Что же я позабыл?..    

– Добрую  половину своего обета, – отвечала Диана. – Вы сказали его величеству  примерно так: «Государь, чтобы освободить моего отца, я остановлю неприятеля в  его победном шествии к сердцу Франции».    

– И  разве я этого не сделал? – спросил Габриэль.    

– Верно, –  ответила Диана, – но вы при этом добавили: «И если этого будет мало, я  возмещу потерю Сен-Кантена взятием другого города у испанцев или у англичан».  Вот что вы говорили сударь. Поэтому, на мой взгляд, вы сдержали свою клятву  только наполовину. Что вы можете возразить? Вы продлили оборону Сен-Кантена на  несколько дней, не спорю. Этот город вы защитили, пусть так, но я не вижу  взятого города. Где он?    

– О  господи, господи! – только и мог проговорить ошеломленный Габриэль.    

– Теперь  вы видите, – продолжала Диана с тем же спокойствием, – что моя память  точнее, чем ваша. Теперь, надеюсь, вы тоже вспомнили?    

– О  да, верно, теперь я вспоминаю! – усмехнулся Габриэль. – Но говоря  так, я хотел сказать, что для Сен-Кантена я сделаю все возможное и невозможное,  только и всего… А отвоевать сейчас город у испанцев или англичан… Да разве это  возможно? Скажите, государь! Ваше величество, отпуская меня в путь, вы  молчаливо согласились на первую мою жертву и даже не намекнули на то, что мне  придется пойти и на вторую. Государь, к вам, к вам я обращаюсь: целый  город – за жизнь одного человека, разве этого мало? Можно ли из-за слова,  вырвавшегося в минуту возбуждения, возлагать на меня новую задачу, во сто крат  тяжелее прежней, и… притом, как нетрудно понять, совершенно невыполнимую!    

Король  собирался было заговорить, но Диана поспешила предупредить его.    

– Что  может быть легким и выполнимым, – сказала она, – если речь идет о  страшном преступнике, заточенном за оскорбление его величества? Чтобы добиться  недостижимой цели, вы избрали недостижимые пути, господин д'Эксмес! Но с вашей  стороны несправедливо требовать выполнения королевского слова, когда вы сами не  сдержали до конца свое! Долг короля так же суров, как и долг сына. Вы хотите  спасти своего отца – пусть так, но ведь король печется обо всей Франции!    

Диана,  бросив на короля многозначительный взгляд, как бы напомнила ему, насколько опасно  выпустить из могилы старого графа Монтгомери вместе с его тайной.    

Тогда  Габриэль решился на последнюю попытку и, протягивая руки к королю, выкрикнул:    

– Государь,  к вам, к вашей справедливости, к вашему милосердию я взываю! Государь, дайте  срок, придет время, будет возможность, я обещаю: я верну родине этот город или  умру в бою! Но пока… пока… государь, дайте мне возможность повидать своего  отца!    

Твердый,  презрительный взгляд Дианы подсказал Генриху ответ, и, повысив голос, он холодно  изрек:    

– Сдержите  ваше обещание до конца, и тогда, клянусь богом, я сдержу свое.    

– Это  ваше последнее слово, государь?    

– Да,  последнее!    

Подавленный,  ошеломленный, побежденный в этой несправедливой битве, Габриэль невольно  понурился. И в тот же миг целый вихрь стремительных мыслей зароился в его  голове.    

Он  отомстит этому бесчестному королю и этой коварной женщине. Он ринется в ряды протестантов!  Он завершит назначение рода Монтгомери! Он насмерть поразит Генриха так же, как  Генрих поразил старого графа! Он изгонит Диану де Пуатье, бесстыдную и  бесчестную! Такова будет отныне его единственная цель, и он во что бы то ни  стало достигнет ее!.. Но нет! За это время отец его успеет двадцать раз  умереть! Отомстить за него – хорошо, но спасти – еще лучше! Взять  штурмом город, пожалуй, легче, чем покарать короля!    

Все  последние месяцы его жизни мгновенно пронеслись перед его мысленным взором, и  он, только что растерянный, отчаявшийся, вновь вскинул голову – он  решился!..    

Король и  Диана с удивлением, доходившим до страха, видели, как разглаживается его побледневшее  чело.    

– Пусть  будет так! – вот все, что он сказал.    

– Вы  надумали? – спросил король.    

– Я  решился, – отвечал Габриэль.    

– Но  как? Объясните!    

– Выслушайте  меня, государь. Я хочу вам вернуть другой город взамен того, что отняли у вас  испанцы. Этот шаг вам кажется, должно быть, отчаянным, невозможным, безумным…  Скажите откровенно, государь, вы ведь думаете именно так?    

– Верно, –  согласился Генрих.    

– Скорее  всего, – задумчиво произнес Габриэль, – эта попытка будет стоить мне  жизни, а единственным следствием ее будет то, что я прослыву смешным чудаком.    

– Но  не я же вам это предложил, – заметил король.    

– Конечно,  рассудительнее всего отказаться, – добавила Диана.    

– Но  тем не менее я уже сказал: я решился! – повторил Габриэль. Генрих и Диана  не удержались от возгласа удивления.    

– О,  поберегите себя, сударь! – воскликнул король.    

– Мне?  Беречь себя? – со смехом возразил Габриэль. – Я уже давно принес себя  в жертву! Но на сей раз, государь, пусть между нами не будет ничего  недосказанного, ничего недослышанного. Пусть условия нашего договора, который  мы заключаем перед всевышним, будут ясны и четки. Я, Габриэль, виконт де  Монтгомери, обязуюсь передать Франции некий город, находящийся всецело во  власти испанцев или англичан. Под городом я разумею не замок, не поселок, а  сильно укрепленный пункт. Никаких иносказаний, надеюсь, здесь нет.    

– Пожалуй,  так, – смущенно протянул король.    

– Но  и вы, – продолжал Габриэль, – Генрих Второй, король Франции,  обязуетесь по первому же моему требованию передать мне графа де Монтгомери. Вы  согласны?    

Король,  уловив недоверчивую усмешку Дианы, ответил:    

– Согласен!    

– Благодарю  вас, ваше величество! Но это не все: соблаговолите дать одну гарантию мне,  бедному безумцу, который с открытыми глазами бросается в пропасть! Нельзя  строго судить тех, кто обречен на смерть! Я не прошу у вас письменного  обязательства, которое уронило бы ваше достоинство, да вы на это и не  согласитесь. Но вот Библия, государь. Положите на нее королевскую длань и  поклянитесь: «В обмен на стратегически важный город, которым я буду обязан одному  лишь виконту де Монтгомери, я клянусь на священном писании возвратить свободу  его отцу и наперед заявляю: если эта клятва мною будет нарушена, то все, что  будет сделано указанным виконтом для покарания бесчестия вплоть до выступления  против моей особы, я признаю верным и не наказуемым ни богом, ни людьми».  Повторите клятву, государь!    

– По  какому праву вы требуете ее от меня? – возмутился Генрих.    

– Я  сказал, государь: по праву идущего на смерть.    

Король  еще колебался, но герцогиня с той же пренебрежительной улыбкой кивнула ему:  мол, можно поклясться без всяких опасений.    

– Хорошо,  я согласен, – произнес Генрих, словно в каком-то роковом увлечении, и,  положа руку на Библию, повторил клятву.    

– По  крайней мере, – вздохнул молодой человек, – этого достаточно, чтобы  избавить меня от сомнений. Свидетелем нашего нового уговора была не только одна  герцогиня, но и всевышний. А сейчас у меня нет свободного времени. Прощайте,  государь. Через два месяца я буду либо мертв, либо обниму своего отца.    

Он  откланялся и стремительно вышел из кабинета.    

В первый  момент Генрих был еще хмур и озабочен, но Диана разразилась хохотом.    

– Полноте,  государь, почему вы не смеетесь? – спросила она. – Вам должно быть  ясно, что этот безумец уже погиб, а его отец умер в темнице! Можете смеяться,  государь!    

– Я  так и сделаю, – ответил король и рассмеялся.    

 X.    

ВЕЛИКИЙ ЧЕЛОВЕК УЗНАЕТ  О ВЕЛИКОМ ЗАМЫСЛЕ    

     

Герцог  де Гиз, с тех пор как получил звание генерал-лейтенанта королевства, жил теперь  в самом Лувре, в этой колыбели французских королей. Какие же грезы посещали по  ночам честолюбивого главу Лотарингского дома? Какой путь прошли его сновидения  с той поры, когда в лагере под Чивителлой он доверил Габриэлю свою мечту о  неаполитанском престоле? Успокоился ли он теперь? Или, будучи гостем в  королевском дворце, пожелал вдруг стать в нем хозяином? Не ощущал ли он  прикосновения возложенной на его голову короны?    

Вполне  возможно, что именно в это время Франциск Лотарингский питал такие тайные  надежды. И в самом деле: разве король, взывая к его помощи, не давал волю его  дерзновенному честолюбию? Ведь доверив ему спасение Франции в годину тяжких  испытаний, король сам признал, что он, Франциск де Гиз, – первый  полководец своего времени.    

Герцог  прекрасно сознавал, что признание его заслуг королем – это еще далеко не  все. Теперь нужно будет убедить в них всю Францию. А для этого необходимы  блестящие победы над врагом, громовые дела. Для того чтобы Франция доверилась  ему и пошла за ним, мало было загладить ее поражения, – нужно было ей  принести победу.    

Вот  какие мысли обуревали герцога де Гиза после его возвращения из Италии.    

Об этом  же думал он и в тот самый день, когда Габриэль де Монтгомери заключил с Генрихом  II новое безумное соглашение.    

Стоя у  окна и машинально барабаня пальцами по стеклу, Франциск де Гиз невидящим взором  смотрел на залитый дождем двор. Кто-то осторожно постучал в дверь и, войдя с  разрешения герцога, доложил о виконте д'Эксмесе.    

– Виконт  д'Эксмес! – воскликнул герцог де Гиз, обладавший памятью Цезаря. –  Виконт д'Эксмес! Мой юный соратник по Мецу, Ренти и Валенце! Впустите его,  впустите немедленно!    

Слуга  поклонился и тут же ввел в комнату Габриэля.    

Нужно  сказать, что, покинув короля, мужественный юноша не колебался. Он пребывал сейчас  в том редком для человека состоянии внезапного озарения, которое именуется  вдохновением. И, войдя в покои герцога, он как бы невольно угадывал те  неотвязные думы, которые не давали покоя Франциску де Гизу. Кстати, герцог был  чуть ли не единственный, кто мог понять и помочь Габриэлю.    

Герцог  де Гиз бросился навстречу и заключил его в свои объятия.    

– А,  вот и вы, мой храбрец! Откуда прибыли? Что с вами было после Сен-Кантена? Как часто  я вспоминал о вас, Габриэль!    

– Значит,  вы еще не забыли о виконте д'Эксмесе?    

– Черт  возьми, он еще спрашивает! – рассмеялся герцог. – Вы, очевидно, не  привыкли напоминать о себе! Колиньи рассказал мне часть ваших сен-кантенских  подвигов и притом еще добавил, что утаил лучшую их половину!    

– Не  так уж много я сделал, – с грустной улыбкой промолвил Габриэль.    

– Честолюбец! –  заметил герцог.    

– Это  я-то честолюбец? – усмехнулся Габриэль.    

– Но,  хвала господу, – продолжал герцог, – вы все-таки возвратились, и мы  снова вместе, друг мой! Вспомните, какие планы мы строили в Италии. Ах,  Габриэль, теперь Франции нужна ваша доблесть больше, чем когда бы то ни было!    

– Все,  что я имею, и все, что умею, – заявил Габриэль, – посвящено благу  отечества. Я жду только вашего повеления, монсеньер.    

– Спасибо,  друг мой, – ответил герцог. – Поверьте мне, повеления вам долго ждать  не придется. Но, по правде говоря, чем больше я пытаюсь разобраться в  обстановке, тем тяжелее и запутанней она мне кажется. Мне нужно немедленно  укрепить оборону Парижа, создать гигантскую линию сопротивления врагу,  остановить наконец его наступление. И, однако, все это не стоит и ломаного  гроша, если я не перейду в наступление. Я должен, я хочу действовать, но как?..    

И он  замолчал, как бы испрашивая совета у Габриэля. Он знал удивительную  находчивость молодого человека и смутно надеялся, что и теперь он чем-то ему  поможет. Но на этот раз виконт д'Эксмес молчал и только вопрошающе смотрел на  герцога.    

Франциск  Лотарингский продолжал:    

– Не  корите меня за медлительность, друг мой. Вы же знаете: я не из тех, кто  колеблется, но я из тех, кто размышляет. Так что не слишком-то порицайте меня,  ибо я совмещаю решимость и рассудительность… Однако, – добавил  герцог, – вы, кажется, озабочены сейчас еще сильнее, чем прежде…    

– Не  будем говорить обо мне, монсеньер, прошу вас, – перебил его  Габриэль. – Поговорим сначала о Франции.    

– Пусть  так, – согласился герцог. – Тогда я вам откровенно скажу, что меня  заботит. Мне думается, что самое главное сейчас – совершить какой-нибудь  великий подвиг и тем самым поднять дух наших людей, возродить нашу древнюю  боевую славу. Нужно не ограничиваться восстановлением наших разрушенных  укреплений, а возместить их хотя бы одной убедительной победой.    

– И  я того же мнения, монсеньер! – воскликнул Габриэль, удивленный и  обрадованный подобным тождеством их взглядов.    

– И  вы тоже? – переспросил герцог де Гиз. – И вы тоже, должно быть, не  однажды задумывались над бедами нашей Франции и о ее спасении?    

– Я  часто думал об этом, – признался Габриэль.    

– Но  представляете ли вы себе всю трудность этого будущего подвига? – спросил  Франциск Лотарингский. – Да и кто и когда на него решится?    

– Ваша  светлость, мне кажется, что я это знаю.    

– Знаете? –  воскликнул герцог. – Так скажите, скажите, Габриэль.    

– Мой  замысел, монсеньер, не из таких, о котором можно рассказать в двух словах. Вы,  ваша светлость, великий человек, но и вам, вероятно, он покажется фантастичным.    

– О,  я не подвержен головокружениям, – сказал с улыбкой герцог де Гиз.    

– Все  равно, монсеньер, – проговорил Габриэль, – я боюсь и заранее вам  говорю, что на первый взгляд моя затея может показаться странной, бредовой,  совершенно невыполнимой! Но, по сути, она только трудна и опасна.    

– Что  ж, тем она увлекательней! – воскликнул Франциск Лотарингский.    

– Тогда  условимся, ваша светлость: вы не изумляйтесь. Повторяю, однако: на пути немало  опасностей. Но я знаю, как их избежать.    

– Если  так, говорите, Габриэль, – сказал герцог. – Да кто там стучит, черт  возьми! – прибавил он с досадой. – Это вы, Тибо?    

– Да,  ваша светлость, – сказал вошедший слуга. – Вы приказали доложить,  когда соберется совет. Уже два часа, и господин де Сен-Ренэ должен прийти за  вами с минуты на минуту.    

– Ах,  а ведь и верно! – заметил герцог де Гиз. – Мне необходимо  присутствовать на этом совете. Ладно, Тибо, оставьте нас… Вы сами видите,  Габриэль: я должен идти к королю. Вечером вы откроете мне ваш замысел, но до  того скажите хоть в двух словах, что вы задумали?    

– В  двух словах, ваша светлость: взять Кале, – спокойно произнес Габриэль.    

– Взять  Кале? – вскричал герцог де Гиз, отступив в изумлении.    

– Вы  позабыли, ваша светлость, – так же невозмутимо вымолвил Габриэль, –  что обещали не изумляться.    

– Так  вот что вы замыслили! – проговорил герцог. – Взять Кале, защищенный  армией, неприступными стенами, морем, наконец! Кале, которым англичане владеют  больше двухсот лет! Кале – ключ от Франции. Я сам люблю смелость, но тут  налицо уже не смелость, а дерзость!    

– Вы  правы, монсеньер, – ответил Габриэль. – Но именно такая дерзость  может увенчаться успехом. Ведь никому и в голову не придет, что подобный  замысел вполне осуществим.    

– А  может быть, и так, – задумчиво протянул герцог.    

– Когда  я вам все расскажу, монсеньер, вы согласитесь со мной. Единственное, что нужно:  хранить полную тайну, навести неприятеля на ложный след и появиться у стен  города внезапно. Через две недели Кале будет наш!    

– Однако  все это только общие слова, – сказал герцог де Гиз, – у вас есть  план, Габриэль?    

– Есть,  монсеньер, и он крайне прост и ясен… Не успел Габриэль закончить фразу, как  дверь открылась, и в комнату вошел граф де Сен-Ренэ.    

– Его  величество ждет вас, монсеньер, – поклонился Сен-Ренэ.    

– Иду,  граф, иду, – отозвался герцог де Гиз. Потом, обернувшись к Габриэлю,  вполголоса сказал:    

– Как  видите, я должен с вами расстаться. Но ваша неожиданная и великолепная мысль не  дает мне покоя… Если вы считаете такое чудо осуществимым, так неужели я вас не  пойму? Можете ли вы быть у меня к восьми часам?    

– Ровно  в восемь я буду у вас.    

– Позволю  себе заметить вашей светлости, – сказал граф де Сен-Ренэ, – что уже  третий час.    

– Я  готов, граф.    

Герцог  направился было к выходу, но, взглянув на Габриэля, снова подошел к нему и тихо  спросил, как бы проверяя, не ослышался ли он:    

– Взять  Кале?    

Габриэль  утвердительно кивнул и, улыбнувшись, спокойно ответил:    

– Да,  взять Кале!    

Герцог  де Гиз поспешил к королю, и виконт д'Эксмес покинул Лувр.    

 XI.    

РАЗНЫЕ БЫВАЮТ ХРАБРЕЦЫ    

     

Алоиза  сидела у окна, с беспокойством поджидая возвращения Габриэля. Наконец, увидев  его, она возвела к небу заплаканные глаза. Но на сей раз это были слезы радости.    

– Слава  богу! – воскликнула она, бросаясь к двери. – Вот и вы!.. Вы из Лувра?    

Видели  короля?    

– Видел, –  сказал Габриэль.    

– И  что же?    

– Все  то же, кормилица, придется мне подождать.    

– Еще  подождать! – всплеснула руками Алоиза. – Святая дева! Снова ждать!    

– Ждать  невозможно лишь тогда, когда ничего не делаешь, – заметил Габриэль. –  Но я, слава богу, буду действовать, а кто видит цель, тот не заскучает.    

Он вошел  в залу и бросил свой плащ на спинку кресла. Мартен-Герра, сидевшего в углу в  глубоком раздумье, он даже и не заметил.    

– Эй,  Мартен! – окликнула Алоиза оруженосца. – Почему ты не поможешь его  светлости снять плащ?    

– Ох,  простите, простите! – вскочил на ноги очнувшийся Мартен.    

– Ничего,  Мартен, не беспокойся, – сказал Габриэль. – Ты, Алоиза, не очень-то  укоряй нашего Мартена. Скоро мне снова потребуются его преданность и усердие.  Мне надо с ним поговорить об очень важных делах!    

Воля  виконта была священна для Алоизы. Она с улыбкой взглянула на оруженосца и,  чтобы не мешать их беседе, вышла из залы.    

– Ну,  Мартен, – сказал Габриэль, когда они остались одни, – о чем же ты так  крепко задумался?    

– Да  вот все ломаю себе голову, пытаясь разобраться в этой истории с человеком,  которого я встретил утром.    

– И  что же? Разобрался? – улыбнулся Габриэль.    

– Увы,  не очень-то, ваша милость. Если признаться, то ничего, кроме тьмы кромешной, я  не вижу…    

– А  мне, Мартен, как я уже тебе говорил, почудилось совсем другое.    

– Но  что именно, монсеньер? До смерти хочется знать.    

– Рано  еще об этом говорить, – ответил Габриэль. – А пока забудь на какой-то  срок и о себе, и о той тени, которая затемнила всю твою жизнь. Попозже мы все  узнаем, обещаю тебе. Поговорим лучше о другом. Сейчас ты особенно мне нужен,  Мартен.    

– Тем  лучше, ваша милость!    

– Тогда  мы поймем друг друга, – продолжал Габриэль. – Мне нужна вся твоя  жизнь без остатка, все твое мужество. Готов ли ты довериться мне и, пойдя на  любые лишения, целиком посвятить себя моему делу?    

– Еще  бы! – вскричал Мартен. – Ведь таков мой долг!    

– Молодчина,  Мартен! Однако подумай хорошенько. Дело это трудное и опасное.    

– Очень  хорошо! Это как раз по мне! – потирая руки, беспечно заявил Мартен.    

– Будем  сто раз рисковать жизнью, Мартен.    

– Чем  крупнее ставки, тем интереснее игра!    

– Но  игра эта суровая и, начавши ее, придется играть до конца.    

– Либо  идти ва-банк, либо вообще не играть! – с гордостью молвил оруженосец.    

– Прекрасно, –  сказал Габриэль. – Но придется бороться со стихиями, радоваться буре, смеяться  над недостижимым.    

– Ну,  и посмеемся, – перебил его Мартен. – По совести говоря, после той  перекладины жизнь мне кажется просто чудом из чудес, и я не посетую, ежели  господь бог отберет тот излишек, которым он меня пожаловал.    

– Тогда,  Мартен, все сказано! Ты готов разделить со мной мою судьбу и последуешь за своим  господином?    

– До  самой преисподней, ваша светлость, хотя бы для того, чтобы там подразнить  сатану!    

– На  это не слишком надейся, – возразил Габриэль. – Ты можешь погубить со  мной душу на этом свете, но только не на том.    

– А  мне ничего другого и не надо, – подхватил Мартен. – Ну, а кроме моей  жизни, монсеньер, вам ничего от меня другого не понадобится?    

– Пожалуй,  понадобится, – ответил Габриэль, улыбаясь бесшабашности и наивности вопроса. –  Мне понадобится, Мартен-Герр, еще одна услуга от тебя.    

– А  какая именно, ваша светлость?    

– Подбери  мне, и притом поскорее, дюжину ребят твоей хватки. Словом, крепких, ловких,  смелых – таких, что прошли огонь, воду и медные трубы. Можно это сделать?    

– Посмотрим!  А вы им хорошо заплатите?    

– По  червонцу за каждую каплю крови. В том трудном и святом деле, которое я должен довести  до конца, жалеть о своем состоянии не приходится.    

– В  таком случае, монсеньер, – промолвил оруженосец, – за два часа я  соберу целую свиту превосходных озорников. Во Франции и особенно в Париже в  таких плутах никогда не бывало недостатка. Но кто будет ими командовать?    

– Я  сам, – сказал виконт. – Только не как гвардии капитан, а как частное  лицо.    

– Если  так, монсеньер, то у меня есть на примете пять или шесть бывалых наших  молодцов, знакомых вам еще со времен итальянской кампании. С тех пор как вы их  отпустили, они до того истосковались без настоящего дела, что с радостью явятся  по первому зову. Вот я их и завербую. Нынче же вечером я вам представлю всю  будущую вашу команду.    

– Прекрасно, –  произнес Габриэль. – Но только одно непременное условие: они должны быть  готовы покинуть Париж немедленно и следовать за мною без всяких расспросов и  замечаний.    

– За  славой и золотом они пойдут хоть с закрытыми глазами.    

– Я  рассчитываю на них, Мартен. Что же касается тебя…    

– Обо  мне говорить не приходится, – перебил его Мартен.    

– Нет,  именно приходится. Если мы уцелеем в этой заварухе, я обещаю сделать для тебя  то же, что и ты для меня. Я помогу тебе справиться с твоими врагами, будь  покоен. А пока – вот тебе моя рука!    

– О,  ваша светлость! – промолвил Мартен, почтительно целуя руку Габриэля.    

– Теперь  иди, Мартен, и сейчас же принимайся за дело. А мне надо побыть одному.    

– Вы  остаетесь дома? – спросил Мартен.    

– Да,  до семи часов. Мне в Лувре надо быть только к восьми.    

– В  таком случае, я еще до семи представлю вам нескольких персонажей из состава  нашей будущей труппы.    

Он  поклонился и вышел, чувствуя себя на седьмом небе от одного только сознания,  что ему доверили столь важное поручение.    

Габриэль,  оставшись один, заперся у себя в комнате и принялся детально изучать план Жана  Пекуа. Он то расхаживал в раздумье из угла в угол, то присаживался к столу,  набрасывая заметки. Ему хотелось, чтобы ни одно возражение герцога де Гиза не  осталось без ответа. Мартен-Герр явился около шести часов.    

– Ваша  светлость, – важно и таинственно произнес он, – не угодно ли вам  принять шесть или семь душ, которые надеются под вашим началом послужить  Франции и королю?    

– Ну  да! Уже шесть или семь? – удивился Габриэль.    

– Семь  или шесть, которые неизвестны вашей светлости. А с нашими стариками из-под Меца  дойдет и до дюжины.    

– Черт  возьми, ты времени даром не теряешь! Ну-ка, введи людей!    

– Поодиночке? –  спросил Мартен-Герр. – Так вам будет легче составить о них свое суждение.    

– Пусть  так, поодиночке, – согласился Габриэль.    

– Последнее  слово, – прибавил Мартен. – Должен вам заметить, что я знаю всех этих  людей – иных лично, а об иных имею точные данные. У них разные характеры и  разные побуждения, но всех их роднит одна черта – испытанная на деле  храбрость. За это качество я вам ручаюсь. Но зато вы должны проявить некоторую  снисходительность к другим их слабостям и недостаткам.    

После  этой существенной оговорки Мартен-Герр вышел и через минуту вернулся в сопровождении  загорелого, непоседливого детины с беззаботным и смышленым лицом.    

– Амброзио, –  представил его Мартен.    

– Амброзио –  имя иностранное. Значит, вы не француз? – спросил Габриэль.    

– Кто  знает? – ответил Амброзио. – Я подкидыш и вырос в Пиренеях. Одна нога  во Франции, другая – в Испании. Впрочем, я легко примирился с подобной  незаконностью, не имея никаких претензий ни к господу богу, ни к матушке моей!    

– На  какие средства вы живете? – поинтересовался Габриэль.    

– Очень  просто. Мне одинаково дороги обе мои родины, и я стараюсь по мере своих сил стереть  между ними границы, знакомя одну с богатствами другой… и наоборот…    

– Короче  говоря, – пояснил Мартен, – Амброзио занимается контрабандой.    

– Но  ныне, – продолжал Амброзио, – гонимый неблагодарными властями с обоих  склонов Пиренеев, я счел за благо уступить им и вот явился в Париж, город, где  храбрец…    

– Где  Амброзио сможет, – подхватил Мартен, – применить всю свою  предприимчивость, всю свою ловкость и умение.    

– Амброзио,  контрабандиста, принять! – сказал Габриэль. – Следующий?    

Довольный  Амброзио ушел, уступив место некоей странной личности с физиономией типичного  аскета.    

Мартен  представил его под именем Лактанция.    

– Лактанций, –  сказал он, – служил под началом адмирала де Колиньи, который может дать о  нем благожелательный отзыв. Но Лактанций – ревностный католик, и он не  пожелал повиноваться начальнику, зараженному ересью.    

Молчаливым  кивком Лактанций подтвердил слова Мартена, и тот продолжал:    

– Этот  благочестивый рубака приложит все свои усилия, чтобы удовлетворить господина  виконта д'Эксмеса, но он просит предоставить ему льготы, нужные ему для  спасения души. Солдатское ремесло, а также долг совести понуждают его воевать  со своими братьями во Христе и уничтожать их по мере возможности. Посему  Лактанций полагает, что столь жестокую необходимость следует замаливать с  особой строгостью. И он самоотверженно сопоставляет число наложенных им на себя  постов и покаяний с числом раненых и убитых, которых он преждевременно  препроводил к подножию трона всевышнего.    

– Лактанция,  богомольца, принять, – с улыбкой сказал Габриэль.    

Лактанций  все так же молча поклонился и отправился восвояси.    

Вслед за  Лактанцием Мартен-Герр ввел в комнату молодого человека среднего роста, с живым,  одухотворенным лицом и маленькими холеными руками. Его костюм, от воротника до  башмаков, был не только чист, но даже не лишен некоторого кокетства. Он  грациозно поклонился Габриэлю и застыл перед ним в почтительной позе. Звали его  Ивонне.    

– Вот,  ваша светлость, – сказал Мартен, – самый примечательный из всех.  Ивонне в рукопашном бою неудержим, как лев, сорвавшийся с цепи! Колет и рубит в  состоянии полного исступления. Особенно же он отличается при штурмах. Он всегда  вступает первым на первую лестницу и водружает французское знамя раньше всех на  стене неприятельской крепости.    

– Так,  значит, он настоящий герой? – спросил Габриэль.    

– Я  делаю, что могу, – скромно потупился Ивонне. – И Мартен-Герр, без  сомнения, несколько преувеличил ценность моих слабых усилий.    

– Ничуть,  я вам только воздаю должное, – возразил Мартен. – И в доказательство  этого я, перечислив ваши достоинства, тут же отмечу ваши недостатки. Ивонне,  ваша светлость, как я уже говорил, – сущий герой на поле битвы, но в  обыденной жизни он робок и впечатлителен, как девица. Он, например, боится  темноты, мышей, пауков и чуть ли не теряет сознание при малейшей царапине. Он  обретает свою буйную отвагу только тогда, когда его опьяняет запах пороха.    

– Все  равно, – сказал Габриэль, – мы его поведем не на бал, а на бой.  Ивонне со всей его деликатностью – принять.    

Ивонне  откланялся по этикету и удалился, с улыбкой поглаживая рукой свой тонкий черный  ус.    

На смену  ему явились два белокурых гиганта, стройные и невозмутимые. Одному на вид можно  было дать лет сорок, другому – не больше двадцати пяти.    

– Генрих  Шарфенштейн и Франц Шарфенштейн, его племянник, – доложил Мартен-Герр.    

– Что  за дьявол, кто они такие? – поразился Габриэль. – Откуда вы, ребята?    

– Ми  только отшасчи немножко францозиш, – сказал старший.    

– Как  так? – спросил виконт.    

– Ми  плох понималь францоз, – проговорил великан помоложе.    

– Это  немецкие рейтары, – сказал Мартен-Герр, – иными словами –  наемные солдаты. Они продают свою руку тому, кто лучше платит, и хорошо знают,  что стоит храбрость. Они уже были у испанцев и англичан. Но испанец мало дает,  а англичанин слишком торгуется. Покупайте их, ваша светлость, в деле они будут  хороши. Они никогда не спорят и, как люди точные в своих обязательствах, всегда  лезут прямо на пушки с полнейшей невозмутимостью. Ведь для них мужество –  только предмет сделки.    

– Я  беру этих поденщиков славы, – сказал Габриэль, – и для большей  верности плачу им за месяц вперед. Кто там еще?    

Оба  тевтонских Голиафа по-военному отдали честь и направились к выходу, чеканя шаг.    

– Следующий, –  произнес Мартен, – по имени Пильтрусс. Вот он.    

Некое  разбойного вида существо в изодранном платье, переваливаясь, вошло в комнату, остановилось  в замешательстве и воззрилось на Габриэля, словно он был судьей.    

– Не  стесняйтесь, Пильтрусс, – мягко обратился к нему Мартен-Герр. –  Несмотря на ваш дикий вид, вам, право, нечего краснеть.    

Потом он  доложил своему господину:    

– Пильтрусс,  монсеньер, так называемый человек с большой дороги. Он ходит по дорогам,  которые кишат чужеземными грабителями, и грабит грабителей. Что же касается  французов, то он не только милует, но даже и помогает им. Итак,  Пильтрусс – своего рода завоеватель. Тем не менее он ощутил потребность  изменить свой образ жизни. Вот почему он с такой охотой принял предложение  вступить под знамя виконта д'Эксмеса.    

– Хорошо, –  сказал Габриэль. – Я принимаю его под твою, Мартен, ответственность, с условием,  что он изберет ареной для своих подвигов не большие дороги, а укрепленные  города.    

– Благодари  монсеньера, чудак, – подтолкнул его Мартен-Герр.    

– Благодарю  вас, ваша светлость, – заторопился Пильтрусс. – Обещаю вам, что  никогда не буду драться один против двух или трех, а только против десятерых.    

– В  добрый час, – усмехнулся Габриэль.    

После  Пильтрусса явилась некая мрачная, бледная и чем-то озабоченная личность.    

Зловещее  выражение его лица усугублялось бесчисленными шрамами и рубцами.    

Мартен  представил этого седьмого, и последнего, новобранца под невеселой кличкой Мальмор.    

– Господин  виконт, – сказал он, – вы не должны отказывать бедняге Мальмору. У  него явное пристрастие к войне. Он просто грезит сражениями и, однако, ни разу  в жизни даже не пригубил этого кубка наслаждения. Он так смел, так рвется в  стычку, что с первого же шага получает рану, которая и приводит его в лазарет.  Все его тело – сплошной рубец, но он крепок, а бог милостив, и он  поднимается и снова ждет подходящего случая. Монсеньер, вы сами видите, что  нельзя лишить этого скорбного вояку радости, которая принесла бы обоюдную  пользу.    

– Ладно,  беру Мальмора с его энтузиазмом, – сказал Габриэль.    

Довольная  улыбка скользнула по бледному лицу Мальмора, и он ушел, дабы присоединиться к  новым своим товарищам.    

– Надеюсь,  теперь все? – спросил Габриэль своего оруженосца.    

– Да,  монсеньер.    

– Что  ж, у тебя недурной вкус, – заметил Габриэль. – Благодарю за удачный  выбор.    

– Да, –  скромно промолвил Мартен-Герр, – такими ребятами не стоит пренебрегать.    

– И  я так думаю, – согласился Габриэль. – Крепкая компания.    

– А  если сюда добавить еще Ландри, Обрио, Шенеля, Котамина и Балю, наших ветеранов,  да еще вашу светлость во главе, да еще четырех или пять человек из вашей  челяди, так у нас будет такой отряд, которым можно будет похвастаться перед  друзьями и особенно перед врагами.    

– Правильно, –  сказал Габриэль. – А сейчас ты займешься их экипировкой. Мой же день пока  еще не закончен.    

– Куда  вы собираетесь нынче вечером, монсеньер? – спросил Мартен.    

– В  Лувр, к герцогу де Гизу. Он ждет меня к восьми часам, – ответил Габриэль,  поднимаясь со стула. – Ты даже не знаешь, как нужна мне победа! И я  добьюсь ее!    

И,  направляясь к двери, он воскликнул про себя: «Да, я тебя спасу, отец! Я спасу  тебя, Диана!»    

 XII.    

НЕУКЛЮЖИЙ ЛОВКАЧ    

     

Теперь  перенесемся мысленно за шестьдесят лье от Парижа, и тогда мы окажемся в Кале в  конце ноября 1557 года.    

Не  прошло и двадцати пяти дней с отъезда виконта д'Эксмеса, как гонец его уже  появился у стен английской крепости. Он потребовал, чтоб его провели к  губернатору, лорду Уэнтуорсу, для вручения ему выкупа за бывшего пленника. Он  был неловок и крайне бестолков, этот гонец: как ни указывали ему дорогу, он  двадцать раз проходил мимо ворот и, по своей глупости, тыкался во все  замаскированные двери. Это было сущим наказанием – дурачина успел обойти  чуть ли не все наружные укрепления у главного входа в крепость.    

Наконец  после бесчисленных указаний он все-таки отыскал нужную дорогу. В те далекие  времена магическая сила слов: «Я несу десять тысяч экю для губернатора» –  была такова, что суровые формальности выполнялись мгновенно. Его для виду  обыскали, затем доложили о нем лорду Уэнтуорсу, и вот носитель столь уважаемой  суммы был беспрепятственно пропущен в Кале.    

Посланец  Габриэля еще долго блуждал по улицам Кале, прежде чем отыскал дворец губернатора.  Итак, потратив больше часа на десятиминутную дорогу, он наконец вошел во дворец  и сразу был принят губернатором. В тот день Уэнтуорс пребывал в тяжкой  меланхолии. Когда посланец объяснил цель своего прихода и тут же положил на  стол тугой мешок с золотом, англичанин спросил:    

– Виконт  д'Эксмес ничего не велел мне передать, кроме этих денег?    

Пьер  (таково было имя посланца) поглядел на лорда с тупым изумлением, которое не  делало чести его врожденным способностям.    

– У  меня, сударь, – сказал он, – нет другого дела, как только передать  вам выкуп. Хозяин больше ничего мне не приказывал, и я даже не понимаю…    

– Ну  хорошо, хорошо! – перебил его лорд Уэнтуорс. – Просто виконт д'Эксмес  стал там более рассудителен, с чем я его и поздравляю. Воздух французского  двора отшиб ему память.    

И тихо  добавил, будто про себя:    

– Забвение –  это половина счастья!    

– А  вы, милорд, со своей стороны не прикажете мне передать что-либо моему  хозяину? – спросил посланец, с глуповатым безразличием внимая  меланхоличным вздохам англичанина.    

– Коли  он промолчал, то и мне нечего ему сказать, – сухо ответил лорд  Уэнтуорс. – Однако напомните ему, что до первого января я готов к его  услугам как дворянин и как губернатор Кале. Он поймет.    

– До  первого января? – переспросил Пьер. – Так ему и сказать милорд?    

– Да,  именно так. Вот вам, любезный, расписка в получении денег, а также возмещение  за беспокойство при такой долгой дороге. Берите же, берите!    

Пьер  вроде бы заколебался, но потом принял кошелек из рук лорда Уэнтуорса.    

– Спасибо,  милорд, – сказал он. – Не разрешите ли вы мне обратиться к вам с  просьбой?    

– С  какой именно?    

– Помимо  того долга, который я вручил вашей милости, виконт д'Эксмес еще задолжал одному  из здешних жителей… Как его зовут-то?.. Да, Пьеру Пекуа, у которого он был  постояльцем.    

– И  что же?    

– А  то, милорд, что мне бы надо заявиться к этому Пьеру Пекуа и вернуть ему то, что  причитается!    

– Не  возражаю, – сказал губернатор. – Вам покажут, где он живет. Вы устали  с дороги, но, к сожалению, я не могу вам позволить остаться здесь на несколько  дней, ибо здешним уставом запрещено пребывание иностранцев, а французов в  особенности. Итак, прощайте, любезный, добрый путь.    

– Прощайте,  милорд, покорнейше вас благодарю.    

И  покинув дворец губернатора, посланец опять принялся плутать по городу в поисках  улицы Мартруа, где жил, если читатель помнит, оружейник Пьер Пекуа. Наконец,  найдя нужный ему дом, он вошел в него и увидел самого хозяина. Оружейник,  мрачный, как туча, сначала его принял за заказчика и отнесся к нему с полным  безразличием. Однако, когда новоприбывший сказал, что он послан виконтом  д'Эксмесом, лицо горожанина сразу просветлело.    

– От  виконта д'Эксмеса! – воскликнул он. И, повернувшись к подмастерью, который  уже навострил уши, бросил ему:    

– Кантен,  мигом слетай к братцу Жану, скажи, что прибыл человек от виконта д'Эксмеса.    

Раздосадованный  подмастерье побежал выполнять поручение.    

– Говорите  же, дружище! – заторопился Пьер Пекуа. – О, мы знали, что господин  виконт никогда нас не забудет! Говорите поскорей! Что он вам велел передать?    

– Большой  привет и сердечную благодарность, затем вот этот кошелек, а также слова:  «помните пятое число».    

– И  это все? – недоверчиво спросил Пьер Пекуа.    

– Все,  хозяин.    

– Мы  здесь живем втроем: я, мой двоюродный брат Жан и сестра Бабетта, – не  унимался оружейник. – У вас было поручение ко мне. Пусть так. Но неужели у  вас нет ничего ни для Бабетты, ни для Жана?    

В эту  минуту вошел Жан Пекуа.    

– Я  имел дело только к вам, метр Пьер Пекуа, и, кроме этого, сказать мне нечего.    

– Вот  как? Видишь, брат, – заявил Пьер, обращаясь к Жану, – видишь,  господин виконт д'Эксмес нас благодарит, изволит нам полностью вернуть деньги и  велит нам передать: «Помните!» Вот и все…    

– Погоди,  Пьер! – перебил его Жан Пекуа, будто о чем-то догадываясь. – Скажите,  дружище, если вы действительно состоите при виконте д'Эксмесе, вы должны знать  среди его челяди некоего Мартена-Герра?    

– Мартен-Герра?..  Ах да, конечно. Мартен-Герра… ведь он его оруженосец.    

– Он  все время при виконте?    

– Все  время.    

– И  он знал, что вы направляетесь в Кале?    

– Конечно,  знал… Когда я покидал особняк виконта, он меня, помнится, провожал…    

– И  он никому и ничего не велел передать?    

– Да  нет же, говорю вам.    

– А  может быть, Мартен велел что-нибудь сказать по секрету? Если так, то всякая осторожность  теперь излишня. Мы уже знаем все… Вы можете говорить в нашем присутствии.  Больше того, мы можем удалиться, а особа, которую Мартен-Герр безусловно имел в  виду, здесь налицо и сама с вами поговорит.    

– Клянусь  честью, – тянул свое посланец, – я ни слова не понимаю из всего, что  вы говорите.    

– Довольно,  Жан! – с негодованием вскричал Пьер Пекуа. – Не понимаю, Жан, какая  радость бередить рану, которую нам нанесли!..    

Жан  молча поник головой.    

– Угодно  ли вам пересчитать деньги? – спросил озадаченный посланец.    

– Не  стоит труда, – угрюмо отозвался Жан. – Возьми, вот это тебе, дружище,  а я пойду распоряжусь, чтоб тебя накормили.    

– Спасибо  за деньги, – покраснел посланец. – Ну, а есть мне совсем не хочется,  я ведь уже перекусил в Ньеллэ. Я должен немедленно уезжать. Ваш губернатор  запретил мне задерживаться в городе.    

– Мы  тебя не задерживаем, дружище, – промолвил Жан Пекуа. – Прощай и  передай только Мартену… Или, впрочем, ничего не передавай. Скажи лишь господину  виконту, что мы его благодарим и помним все насчет пятого.    

– Послушай, –  добавил Пьер Пекуа, выходя из глубокого раздумья. – Скажи своему господину,  что мы согласны терпеливо ждать его целый месяц. Но если этот год кончится, а  мы от него никаких вестей не получим, – значит, у сердца его нет памяти… Потому  что настоящий дворянин должен помнить не только про одолженные деньги, но и про  сокровенные тайны, которые ему доверены. На том и прощай, дружище.    

– Господь  вас храни, – сказал посланец виконта д'Эксмеса. – Все ваши вопросы и  все пожелания я точно передам своему господину.    

Жан  Пекуа проводил его до ворот, Пьер остался дома.    

Бестолковый  гонец, потолкавшись по переулкам и исходивши вдоль и поперек этот путаный город  Кале, очутился наконец у главных ворот и предъявил свой пропуск. Его снова  обыскали и только тогда выпустили в чистое поле.    

Он  тотчас же двинулся в путь и, лишь пройдя целое лье от города, остановился.    

Теперь  можно было и отдохнуть. Он присел на придорожный бугорок и задумался. Довольная  улыбка скользнула по его губам.    

– «Не  знаю, чем объяснить, – сказал он про себя, – но в этом городе все  какие-то удивительно мрачные и печальные. Уэнтуорс чего-то не поделил с  д'Эксмесом, а братья Пекуа имеют какие-то счеты с Мартен-Герром. Э! Мне-то что  до их счетов?.. Лично я получил все, что хотел. Правда, у меня нет ни клочка  бумаги, но зато я помню до тонкостей все расположение города».    

И перед  его мысленным взором тут же предстали все улицы, валы и сторожевые посты, которые  он вроде бы невзначай повидал.    

«Очень  хорошо! Все четко и ясно, – подумал он. – Герцог де Гиз будет  доволен. А через шесть недель, если бог и обстоятельства будут за нас, мы будем  хозяевами в Кале».    

Чтобы  наши читатели не утруждали себя загадками, откроем им: звали этого человека маршал  Пьетро Строцци, он был одним из знаменитейших и талантливейших военных  инженеров своего времени.    

Немного  отдохнув, Пьетро Строцци снова зашагал по дороге, чтобы поскорее добраться до  Парижа. Все его мысли вертелись вокруг Кале и лишь мимоходом затрагивали тех,  кто там жил.    

 XIII.    

31 ДЕКАБРЯ 1557 ГОДА    

     

Нетрудно  догадаться, почему Пьетро Строцци нашел лорда Уэнтуорса в таком грустном и  подавленном настроении. Нетрудно также понять, почему губернатор Кале отозвался  о виконте д'Эксмесе столь высокомерно и презрительно.    

Дело в  том, что ненависть герцогини де Кастро к своему тюремщику все возрастала и возрастала.    

Когда он  изъявлял желание нанести ей визит, она находила любые предлоги, лишь бы избежать  его посещения. Ну, а если уж ей и приходилось иногда терпеть его присутствие,  то по ее холодному и чрезмерно учтивому виду сразу было видно, как тяготит ее  эта беседа.    

Что же  касается самого губернатора, то каждый визит повергал его в жесточайшее уныние.  Но тем не менее он не в силах был отказаться от этой пагубной страсти. Ни на  что не надеясь, он все же не отчаивался. Он хотел быть в глазах Дианы блестящим  джентльменом и поистине угнетал пленницу своей предупредительностью. Он окружил  ее идеальным вниманием, приставил к ней французского пажа и даже пригласил  одного из итальянских музыкантов, на которых был немалый спрос во времена  Возрождения. Однажды он дал в ее честь бал, на который пригласили всю  английскую знать Кале. Приглашения были направлены даже по ту сторону пролива.  И, однако, госпожа де Кастро не пожелала на нем присутствовать.    

Лорд  Уэнтуорс, видя такое безразличие и пренебрежение, не раз твердил себе, что  лучше было бы для своего же покоя принять королевский выкуп, который предлагал  ему Генрих II, и вернуть Диане свободу. Но поступить так – значит вернуть  ей любовь Габриэля д'Эксмеса, а на такую тяжелую жертву у англичанина не  хватало ни размаха душевного, ни мужества.    

Так в  нерешительности и беспокойстве проходили дни, недели, месяцы.    

31  декабря 1557 года лорд Уэнтуорс велел доложить о себе герцогине де Кастро. Она  приняла его, сидя перед высоким камином…    

Шел  надоевший ей разговор об одном и том же – о том, что их связывало и в то  же время разъединяло.    

– Нет,  сударыня, в вашем упрямстве есть что-то неестественное, – говорил лорд  Уэнтуорс, покачав головой. – Вы не смогли бы окончательно меня оттолкнуть,  если бы не хранили какую-то безумную надежду. Неужели вы рассчитываете на то,  что несбыточно? Посудите сами – откуда к вам может прийти помощь?    

– От  бога, от короля… – отвечала Диана. Она запнулась на полуслове, но лорд  сразу же понял, что кроется за этим умолчанием.    

«А  больше всего от виконта д'Эксмеса!» – подумал он, но, не желая об этом  упоминать, ограничился горестным замечанием:    

– Конечно,  надейтесь на короля, надейтесь на бога!.. Если бог действительно желал бы вам  помочь, он мог бы это сделать в первый же день вашего приезда сюда, а, между  прочим, вот уже год на исходе – и никакого благоволения с его стороны.    

– Я  надеюсь на год, который начнется с завтрашнего дня, сударь.    

– Что  же до короля Франции, отца вашего, – продолжал лорд Уэнтуорс, – то у  него, слава богу, забот хватает. Ведь беды его дочери ничтожны по сравнению с  бедами Франции.    

– Так  говорить можете только вы! – сказала Диана с подчеркнутым сомнением.    

– Лорд  Уэнтуорс никогда не лжет, сударыня. Знаете ли вы, в каком положении находится  ваш венценосный батюшка?    

– Что  я могу знать в этой темнице? – воскликнула Диана, не в силах скрыть свое  волнение.    

– Тогда  соблаговолите об этом спросить у меня, – обрадовался лорд Уэнтуорс, поняв,  что завладел ее вниманием. – Итак, знайте, что возвращение герцога де Гиза  в Париж ни в какой мере не улучшило положения Франции. Было собрано несколько  отрядов, было восстановлено несколько крепостей – и только! В данное время  французы колеблются, не зная, что предпринять. Бросятся ли они на Люксембург  или направятся в Пикардию, неизвестно. Может быть, они захотят отобрать  Сен-Кантен или Гаме?..    

– А  может быть, и Кале? – перебила его Диана и вскинула глаза на губернатора,  чтобы увидеть, какое впечатление произведет на него сказанное ненароком слово.    

Но лорд  Уэнтуорс, не поведя и бровью, отвечал с великолепнейшей улыбкой:    

– О,  сударыня, позвольте мне оставить ваш вопрос без ответа. Тот, кто имеет хоть  малейшее понятие о военном деле, ни на минуту не допустит нелепой мысли, что  герцог де Гиз, опытный полководец, решится на столь глупую затею. Ведь тем  самым он выставил бы себя на посмешище перед всей Европой…    

В эту  минуту за дверью послышался шум, и в комнату стремительно вошел стрелок. Лорд  Уэнтуорс вскочил и гневно воззрился на него:    

– В  чем дело? Кто посмел меня беспокоить?    

– Простите,  милорд, но я от лорда Дерби! – доложил стрелок. – Лорд Дерби велел  мне немедленно оповестить вас о том, что вчера в десяти верстах от Кале был  обнаружен двухтысячный отряд французских стрелков.    

– А! –  воскликнула Диана, не скрывая своей радости. Но лорд Уэнтуорс бесстрастно вновь  обратился к стрелку:    

– И  это, по-твоему, достаточное основание, чтобы нагло врываться ко мне?    

– Простите,  милорд, – пролепетал бедняга, – но лорд Дерби…    

– Лорд  Дерби близорук, – перебил его губернатор. – Он способен принять  дорожные кочки за горы. Так и скажи ему от моего имени.    

– Слушаю,  милорд, – сказал стрелок, – но лорд Дерби предполагал на ночь удвоить  число караулов…    

– Пусть  остаются как есть! И не сметь ко мне приставать с вашей дурацкой паникой! Стрелок  поклонился и вышел.    

– Теперь  вы видите, милорд, – усмехнулась Диана де Кастро, – что в глазах  одного из ближайших ваших помощников мои столь бессмысленные предвидения  превращаются в прямую опасность.    

– Вам  придется, сударыня, разочароваться больше, чем когда бы то ни было, – с  прежней невозмутимостью возразил ей лорд Уэнтуорс. – Я могу вам вкратце  изложить причину этой ложной тревоги, на которую лорд Дерби поддался, сам не  зная почему.    

– Что  ж, скажите! – согласилась Диана.    

– Это  значит, сударыня, – продолжал лорд Уэнтуорс, – одно из двух: либо  господин де Гиз и де Невер, известные мне как дельные и рассудительные  военачальники, хотят снабдить припасами Ардр и Булонь и направляют туда отряды,  о которых нам доложили, либо их марш на Кале ложный маневр, рассчитанный на то,  чтоб отвлечь внимание от Гама и Сен-Кантена, а потом круто повернуть назад и  ринуться на один из этих городов.    

– А  кто вам сказал, что они пойдут не на Гам и Сен-Кантен, а на Кале?    

По  счастью, ей пришлось иметь дело с глубоко убежденным противником, в характере  которого собственная гордость сочеталась с гордостью национальной.    

– Я  уже имел честь заявить вам, сударыня, – заметил с пренебрежением лорд  Уэнтуорс, – что Кале – такой город, который с налета не захватывают.  Чтобы подойти к нему вплотную, нужно сначала взять форт Святой Агаты, потом  овладеть фортом Ньеллэ. Потребуется пятнадцать дней удачных боев на всех  пунктах, и в течение этих пятнадцати дней Англия успеет пятнадцать раз оказать  любую посильную помощь столь ценному городу! Захватить Кале! Ха-ха-ха! Я без  смеха об этом и подумать не могу!    

Уязвленная  герцогиня де Кастро с грустью отметила ему:    

– Моя  скорбь – ваша радость. Как же вы хотите, чтоб мы могли понять друг друга?    

– О  сударыня! – испуганно воскликнул лорд Уэнтуорс. – Я хотел только рассеять  ваши иллюзии. Я хотел вам доказать, что вы во власти химер и для осуществления  этой нелепой затеи нужно, чтобы весь французский двор был одержим таким же  безумием.    

– Бывает  безумие героическое, – гордо произнесла Диана, – и мне известны такие  безумцы, которые способны были на величайшие безрассудства во имя славы или во  имя долга.    

– Кто,  например? Не виконт ли д'Эксмес? – вскричал лорд Уэнтуорс, не совладав с  порывом дикой ревности.    

– Кто  вам назвал это имя? – спросила пораженная Диана.    

– Признайтесь,  сударыня, что это имя у вас на устах с самого начала нашего разговора и что,  кроме бога и вашего отца, вы мысленно призывали еще и третьего спасителя!    

– Неужели  я должна вам отдавать отчет в своих чувствах?    

– И  не отдавайте, не отдавайте… я и без того все знаю! Я знаю даже то, что вам  самим неизвестно, и могу вам сообщить сейчас… Я знаю доподлинно, что виконт  д'Эксмес был взят в плен в Сен-Кантене тогда же, когда и вы, и так же, как и  вы, был препровожден сюда, в Кале.    

– В  Кале? – изумилась Диана.    

– Но  его здесь больше нет, сударыня! Если бы было иначе, я бы не сказал вам об этом.  Вот уже два месяца, как виконт д'Эксмес на свободе!    

– И  я не догадывалась, что рядом со мной томится друг!    

– Да,  вы не догадывались, но он-то знал! Больше того, я могу вам открыть, что, узнав  об этом, он принялся угрожать мне всеми возможными карами. Он не только вызвал  меня на поединок, но еще и объявил мне свое непреклонное решение – взять  Кале!    

– Верю  в это больше, чем когда-либо! – воскликнула Диана.    

– Верьте,  но не слишком. Напоминаю вам, что, с тех пор как он так устрашающе распростился  со мной, прошло уже два месяца. В течение этого времени я получал кое-какие  сведения о сем грозном воителе. Например, в конце ноября он с поразительной  точностью прислал мне стоимость своего выкупа, но о своей гордой  похвальбе – ни слова!    

– Потерпите,  милорд, – заметила Диана, – он сумеет расплатиться со всеми долгами.    

– Сомневаюсь,  сударыня, срок платежа миновал.    

– Что  вы хотите сказать?    

– Я  сообщил виконту через его посланца, что буду ждать выполнения обоих его  обещаний до первого января тысяча пятьсот пятьдесят восьмого года. А сегодня у  нас тридцать первое декабря…    

– Ну  и что? – перебила Диана. – У него еще двенадцать часов впереди!..    

– Совершенно  верно, – подтвердил лорд Уэнтуорс, – но если завтра в это же время он  не даст о себе знать…    

Он не  закончил фразы. Лорд Дерби, испуганный и растерянный, ворвался в комнату.    

– Милорд, –  крикнул он, – милорд, что я говорил! Это французы. И они идут на Кале!..    

– Полноте! –  остановил его лорд Уэнтуорс, меняясь в лице. – Полноте! Это невозможно! Откуда  вы взяли? Снова слухи, снова предположения и фантастические бредни?!    

– Увы,  к сожалению, это истинная правда!    

– Тише,  Дерби, тише говорите, – заметил губернатор, подойдя вплотную к своему  лейтенанту. – Держите себя в руках! Что вы называете «истинной правдой»?    

Поняв,  что начальник не желает выказывать слабость перед Дианой, лорд Дерби понизил голос:    

– Французы  внезапно атаковали форт Святой Агаты. Там ничего не было подготовлено… Я боюсь,  как бы они не овладели уже первыми подступами к Кале!    

– И  все-таки они еще далеко от нас! – резко возразил Уэнтуорс.    

– Это,  конечно, так, – ответил лорд Дерби, – но оттуда – прямая дорога  до моста в Ньеллэ, а от моста Ньеллэ – всего две версты до города!    

– Подкрепление  отправили?    

– Отправил,  милорд, в чем прошу прощения – без вашего приказания и вопреки вашему приказанию!    

– Вы  правильно поступили!    

– Но,  к сожалению, эта помощь придет слишком поздно, – заметил лейтенант.    

– Кто  знает! Не надо страшиться. Мы сейчас же поедем к Ньеллэ и заставим этих  безумцев дорого заплатить за свою дерзость! А если они уже захватили форт  Святой Агаты, мы сравняем счет и выставим их оттуда.    

– Дай  бог! – молвил лорд Дерби. – А все-таки они ловко нас провели!    

– Ничего,  мы еще отыграемся, – вскинул голову лорд Уэнтуорс. – Кто у них  командует, не знаете?    

– Неизвестно.  Скорее всего де Гиз, а если не он, значит, де Невер. Разведчик, который прискакал  с сообщением о внезапном нападении, сказал мне, что издалека он успел  разглядеть в первых рядах вашего бывшего пленника – помните? – того  виконта д'Эксмеса…    

– Проклятие! –  взревел губернатор, сжимая кулаки. – Идемте, Дерби, идемте скорей!    

Госпожа  де Кастро с тем прозрением, которое появляется у людей в самых исключительных  обстоятельствах, слыхала почти весь их разговор.    

И когда  лорд Уэнтуорс простился с нею, говоря:    

– Извините  меня, сударыня, я должен вас покинуть. Срочное дело…    

Она  ответила ему не без лукавства:    

– Идите,  милорд, и постарайтесь восстановить свой – увы! – подорванный  авторитет, а кроме того, постарайтесь запомнить две вещи: во-первых, легче  всего осуществимы именно те мечты, в которых не сомневаются, а во-вторых, с  обещанием, которое дает французский дворянин, нельзя не считаться. Первое  января еще не наступило!    

Взбешенный  лорд Уэнтуорс выбежал из комнаты, ничего не ответив.    

 XIV.    

ПОД ГРОХОТ КАНОНАДЫ    

     

Лорд  Дерби не ошибся в своих предположениях. Вот что произошло.    

Отряды  де Невера в ту ночь действительно соединились с частями герцога де Гиза, совершили  стремительный марш-бросок и совсем неожиданно для англичан предстали перед  стенами форта Святой Агаты. Три тысячи стрелков овладели фортом быстрее чем за  час. Лорд Уэнтуорс, подъехав вместе с лордом Дерби к форту Ньеллэ, сам  удостоверился в том, что его солдаты бегут по мосту, дабы найти убежище за второй,  более мощной линией городских укреплений.    

Но когда  прошло первое смятение, лорд Уэнтуорс, нужно отдать ему должное, проявил себя  самым достойным образом. Как бы то ни было, но он обладал благородной душой, а  гордость, присущая его нации, неизменно питала его храбрость.    

– Эти  французы, должно быть, и в самом деле обезумели, – самоуверенно заявил он  лорду Дерби. – Но мы заставим их расплатиться за такое безумие. За двести  лет Кале лишь на один год уходил от англичан, а теперь уже десять лет он снова  под нашей властью. Думаю, что больших усилий нам не потребуется. Не пройдет и  недели, как мы обратим их в позорное бегство! Побольше бодрости, и мы еще  посмеемся над господином де Гизом, когда он попадет впросак!    

– Вы  надеетесь отбить английские укрепления? – спросил лорд Дерби.    

– А  зачем? – надменно ответил губернатор. – Если даже эти безумцы не  прекратят свою дурацкую осаду, то Ньеллэ все равно задержит их на трое суток, а  за это время все английские и испанские части, находящиеся во Франции, успеют  прийти к нам на выручку. А если французы совсем потеряют голову, то из Дувра  отправят к нам десять тысяч солдат. Но в таких опасениях слишком много чести  для французов. Пусть они пока что попробуют одолеть эти добрые стены! Дальше  форта Ньеллэ они не пройдут!    

Однако  на следующий день, 1 января 1558 года, французы уже стояли на том мосту, за которым,  как говорил лорд Уэнтуорс, отступать было некуда. За ночь они прорыли траншею и  ровно в полдень принялись бить из пушек по форту Ньеллэ.    

В это же  время под непрестанный грохот двух батарей в старом доме Пекуа происходила семейная  сцена, торжественная и печальная.    

После  настойчивых вопросов, которые задавал Пьер Пекуа посланцу Габриэля, читателям  несомненно стал ясен их смысл: Бабетте Пекуа предстояло стать матерью.    

Но, признавшись  в своем грехе, она не смела сказать Пьеру и Жану о том, что Мартен-Герр был  женат.    

Она не  могла признаться в этом даже самой себе и беспрестанно пыталась уверить себя,  что это невозможно, что господин д'Эксмес ошибся, что бог не оставит без своей  помощи ее, несчастное создание, вся вина которого в том, что она полюбила! Ведь  она так доверяла Мартен-Герру, она так доверяла виконту д'Эксмесу!..    

Тем не  менее двухмесячное молчание господина и слуги было для нее жестоким ударом.  Терзаясь страхом и нетерпением, она ждала 1 января – последнего срока,  который Пьер Пекуа назначил виконту.    

И вот 31  декабря сначала неясная, но вскоре подтвердившаяся весть о том, что французы  наступают на Кале, вселила в нее трепетную надежду.    

Она  слышала, как ее братья толковали о том, что виконт д'Эксмес наверняка среди  нападающих. Если так, то Мартен-Герр тоже там…    

И  все-таки у нее тревожно сжалось сердце, когда на следующий день 1 января, Пьер  Пекуа позвал ее в нижний зал, чтобы решить, как поступить в подобных обстоятельствах.    

Бледная  и поникшая, она предстала перед этим суровы домашним судом.    

– Садись,  Бабетта, – молвил Пьер и указал ей на кресло.    

Потом  сказал ей серьезно, но с оттенком грусти:    

– Бабетта,  твое раскаяние и твои слезы растрогали меня. Мой гнев сменился сожалением, а  досада – нежностью, и я тебя простил…    

– Да  будет господь бог к вам так же милосерден, как вы ко мне, братец.    

– Потом  Жан дал мне понять, что твоя беда, быть может, вполне излечима, ибо тот, кто  тебя вверг в бездну греха, возможно, сочтет своим долгом извлечь тебя оттуда.    

Покраснев,  Бабетта еще ниже склонила голову.    

Пьер  продолжал:    

– Все  это было бы неплохо, однако Мартен-Герр все время молчит. Уже месяц прошел  после ухода посланца виконта д'Эксмеса, а о Мартен-Герре ни слуху ни духу… И  вот сейчас французы у наших стен… Думаю, что и виконт д'Эксмес со своим  оруженосцем в их рядах…    

– Это  уж точно… – перебил его Жан Пекуа.    

– Я  нисколько в этом не сомневаюсь, Жан. Но если нам доведется свидеться с ними, то  как мы встретим их, Бабетта: как друзей или как врагов?    

– Не  знаю, братец. Я просто их жду…    

– Итак,  ты не знаешь, спасут ли они нас или покинут? Но что возвещает нам эта канонада?  Приход освободителей, которых мы благословим, или злодеев, которых мы должны  покарать?    

– Зачем  вы спрашиваете меня об этом? – ответила Бабетта вопросом на вопрос.    

– Почему  спрашиваю? Слушай, Бабетта! Ты помнишь, как наш отец учил нас относиться к  Франции и французам? Англичан мы никогда не считали своими соотечественниками,  нет, они для нас угнетатели! Ведь родина – это большой очаг, это дружная  семья, это всенародное братство! Можно ли уйти в другое братство, к другой  семье, к другому очагу?    

– Боже  мой, Пьер, к чему вы говорите об этом? – спросила Бабетта.    

– А  вот к чему. Быть может, судьба Кале – в грубых мозолистых руках твоего  брата. Да, эти руки, почерневшие от каждодневной работы, могут вернуть  французскому королю ключ от Франции.    

– Так  чего же они медлят? – воскликнула Бабетта, всосавшая с молоком матери  ненависть к иностранному игу.    

– Молодчина! –  одобрительно кивнул Жан Пекуа. – Ты поистине достойна нашего доверия!    

– Ни  мое сердце, ни руки не стали бы медлить, – ответил Пьер Пекуа, – если  бы я мог лично передать наш прекрасный город королю Генриху. Но, к сожалению, я  ничего не могу сделать без виконта д'Эксмеса.    

– Как  это так? – удивилась Бабетта.    

– А  вот как: я бы с радостью пошел на такое славное дело вместе с нашим гостем и  его оруженосцем. Но теперь я презираю этого бездушного аристократа, который  потворствовал нашему бесчестью.    

– Кто?  Виконт д'Эксмес? – вскричала Бабетта. – Такой отзывчивый и  бесхитростный!    

– Да  что там говорить, – махнул рукой Пьер. – Ясно одно: и господин  д'Эксмес, и Мартен-Герр всё знали, но теперь – сама видишь – оба  отмалчиваются.    

– Но  что же он мог сделать? – добивалась Бабетта.    

– Он  мог, вернувшись в Париж, прислать сюда Мартен-Герра и приказать ему дать тебе  свое имя!    

– Нет,  он не мог так сделать, – грустно покачала головой Бабетта.    

– Что?  Виконт д'Эксмес не мог принудить своего подчиненного жениться на тебе?    

– Жениться?  Нет, нет!.. Он не мог… – лепетала обезумевшая Бабетта.    

– Да  кто же ему мог запретить? – воскликнули оба брата.    

Бабетта  упала на колени и залепетала как помешанная:    

– Ах,  простите меня еще раз… Я хотела скрыть от нас… Но когда вы заговорили о  Франции, о виконте д'Эксмесе и об этом… Мартен-Герре… О, неужели правда то, что  сообщил тогда мне господин д'Эксмес?    

– Что  он тебе сообщил? – Голос Пьера дрогнул.    

– Да,  да… в день своего отъезда… когда я просила его передать Мартену мое колечко… я  не могла ему, чужому человеку, признаться во всем случившемся…    

– Что  он тебе сказал? Договаривай! – крикнул Пьер.    

– Что  Мартен-Герр женат!..    

– Несчастная! –  завопил Пьер Пекуа и вне себя замахнулся на сестру.    

– И  это была правда, – прошептала побледневшая девушка, – теперь я знаю,  что это была правда! – И, потеряв сознание, она рухнула на пол.    

Жан  схватил Пьера за плечи и оттолкнул назад.    

– Ты  в своем уме, Пьер? Не ее должно карать, а того презренного!    

– Верно! –  согласился Пьер Пекуа, стыдясь своей несдержанности.    

Суровый  и замкнутый, он отошел в сторону, а Жан тем временем наклонился над неподвижной  Бабеттой. Так прошло немало времени.    

Издалека,  почти с равномерными перерывами, доносились пушечные залпы.    

Наконец  Бабетта открыла глаза и, пытаясь вспомнить, что произошло, спросила:    

– Что  случилось?    

Она  перевела еще затуманенный взгляд на склонившегося над нею Жана Пекуа. Странное  дело: ей показалось, будто Жан совсем не грустен. На его добродушном лице  застыло выражение глубокой нежности и какого-то странного удовлетворения.    

– Надейся,  Бабетта, надейся! – негромко произнес Жан.    

Но когда  она посмотрела на бледного и подавленного Пьера, она невольно вздрогнула –  к ней сразу же возвратилась память.    

– Простите,  простите… – зарыдала она. Повиновавшись мягкому жесту Жана, Пьер подошел к  сестре, приподнял ее и посадил в кресло.    

– Успокойся, –  сказал он, – я на тебя сердца не держу. Ты и так немало пострадала!.. Успокойся.  Я скажу тебе то же, что и Жан: надейся!..    

– Но  на что я могу еще надеяться?    

– Что  прошло, того не вернешь, но зато можно отомстить, – нахмурился  Пьер. – Повторяю, я тебя простил. Знай, Бабетта: я тебя люблю, как и  прежде, но гнев мой не угас, он только обратился к одному лицу. Теперь я должен  покарать презренного Мартен-Герра…    

– О  брат! – со стоном перебила его Бабетта.    

– Да,  ему не будет пощады! Ну, а с его хозяином, с господином д'Эксмесом, у меня  особые счеты, ему я верю по-прежнему.    

– Я  же говорил! – подхватил Жан.    

– Да,  Жан, и ты был прав, как всегда. Теперь все разъясняется. Благодаря признанию  Бабетты мы теперь знаем, что виконт д'Эксмес не обманул нашей дружбы.    

– О,  я знаю его благородное сердце! – заметил Жан. – Он наверняка задался  целью возместить сен-кантенское поражение громовой победой.    

И  сияющий ткач протянул руку к окну, будто приглашая прислушаться к  оглушительному реву пушек, который, казалось, становился все сильнее и сильнее.    

– Жан, –  спросил Пьер Пекуа, – о чем говорит нам эта канонада?    

– О  том, что господин д'Эксмес там.    

– Верно.  Но, кроме того, – добавил Пьер на ухо своему двоюродному брату, – она  говорит нам: «Помните пятое число!»    

– И  мы о нем помним!    

– Теперь,  когда все неясности позади, – отозвался Пьер, – у нас будут другие  заботы. За три дня нам надо сделать многое. Нужно обойти все укрепления,  поговорить с друзьями, распределить оружие…    

И  вполголоса он повторил:    

– Будем  помнить, Жан, пятое число!    

Через  четверть часа озабоченные оружейник и ткач вышли из дома.    

Казалось,  они начисто забыли о существовании какого-то там Мартен-Герра, а тот, в свою  очередь, даже и не подозревал о горестной участи, которая уготована ему в Кале,  где он отродясь не бывал.    

 XV.    

В ПАЛАТКЕ    

     

Три дня  спустя, к вечеру 4 января, французы, несмотря на пророчества лорда Уэнтуорса,  еще продвинулись вперед. Они не только перешли мост, но и захватили форт Ньеллэ  вместе со всеми имеющимися там запасами оружия и снаряжения. Такая позиция  давала французам полную возможность заткнуть ту брешь, через которую могли  просочиться подкрепления англичан и испанцев. Подобный результат, пожалуй,  вполне оправдывал трехдневную ожесточенную борьбу.    

– Но  это же абсурд! – воскликнул губернатор Кале, когда увидел, что английские  солдаты, несмотря на все его усилия, панически бегут к городу.    

И  он – какое унижение! – вынужден был последовать за ними, ибо долг  его – погибнуть последним.    

– Наше  счастье, – сказал ему лорд Дерби, когда они очутились вне  опасности, – наше счастье, что Кале и Старая крепость все же могут  продержаться два или три дня. Форт Ризбанк и выход к морю свободны, а Англия не  за горами!    

На  военном совете, созванном лордом Уэнтуорсом, было установлено, что спасти их  может только Англия. С самолюбием считаться теперь не приходилось. Если тут же  сообщить в Дувр о происшедшем, то через сутки они получат мощное подкрепление,  и тогда Кале спасен!    

Скрепя  сердце лорд Уэнтуорс согласился с этим решением. И вскоре одинокая шлюпка отчалила  от берега, увозя гонца к дуврскому губернатору.    

Потом  англичане приняли все возможные меры для укрепления Старой крепости –  самого уязвимого места в обороне Кале. Ну, а форт Ризбанк был надежно защищен  морем, дюнами и горсткой городской стражи.    

А пока  осажденные собирают силы для отражения приступа, заглянем-ка за городскую стену  и посмотрим, чем заняты в этот вечер виконт д'Эксмес, Мартен-Герр и их  воинственный отряд. Для этого нам достаточно приподнять край палатки, чтобы  сразу обнаружить там Габриэля с его волонтерами.    

Картина  была поистине живописна. Габриэль сидел на единственном табурете и, наклонившись,  о чем-то напряженно размышлял. Мартен-Герр, сидя у его ног, прилаживал пряжку к  портупее; время от времени он поглядывал на своего хозяина, но не решался  нарушить его молчаливые думы.    

Рядом с  ним, на груде плащей, лежал и стонал раненый. Увы, это был не кто иной, как  Мальмор! В другом конце палатки благочестивый Лактанций пылко и добросовестно  перебирал четки. Нынче утром, при взятии форта Ньеллэ, он, к несчастью,  отправил к праотцам трех своих братьев во Христе.    

Возле  него стоял Ивонне. Он уже успел высушить и вычистить свое платье от грязи и  пороха и теперь выискивал местечко, где можно было бы хоть немного отоспаться.    

Шарфенштейн-дядя  и Шарфенштейн-племянник решали сложнейшую задачу – вычисляли свою долю,  причитавшуюся им при дележке утренней добычи.    

Остальные  молодцы, расположившись посреди палатки, азартно играли в кости. Большой дымный  факел, воткнутый прямо в землю, отбрасывал красные блики на их возбужденные  лица.    

Мальмор  испустил болезненный стон. Габриэль поднял голову и обратился к своему оруженосцу:    

– Мартен-Герр,  не знаешь, который час?    

– Точно  не знаю, ваша милость. Дождь загасил все звезды. Но думаю, что идет к шести вечера.  Вот уже больше часа, как совсем стемнело.    

– А  врач обещал быть к шести? – спросил Габриэль.    

– Совершенно  точно, ваша милость. Поглядите, так и есть – вот он!    

Габриэль  с первого же взгляда узнал гостя и, вскочив с табурета, воскликнул:    

– Метр  Амбруаз Парэ!    

– Виконт  д'Эксмес! – ответил Парэ с глубоким поклоном.    

– Ах,  метр, я и не знал, что вы в лагере, так близко от нас!    

– Я  всегда там, где могу принести пользу.    

– О,  узнаю вас! Но сегодня я рад вам вдвойне, потому что намерен прибегнуть к вашему  таланту.