1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
Д'Артаньян,  решивший повиноваться, следовал за Монком, как медведь, идущий на цепи за  хозяином. Но это оскорбляло его гордость, и он ворчал про себя, что не стоит  служить королям, что даже лучший из них никуда не годится.    

Монк шел  быстро. Казалось, он не мог еще поверить, что снова находится на английской  земле. Но вдали уже виднелись домики моряков и рыбаков, рассеянные на  набережной жалкого порта.    

Вдруг  Д'Артаньян вскричал:    

– Боже  мой! Горит дом!    

Монк  поднял взгляд. Действительно, в одном из домов начинался пожар.    

Горел  сарай, стоявший возле дома, и пламя уже начало лизать крышу. Свежий вечерний ветерок  помогал огню.    

Оба  путешественника, ускорив шаг, услышали страшный крик и, подойдя ближе, увидели  солдат, которые размахивали оружием и грозили кулаками кому-то в горевшем доме.  Увлеченные своим гневом, они не заменили фелуки.    

Монк  остановился и первый раз выразил свою мысль словами.    

– Ах, –  сказал он, – может быть, это уже не мои солдаты, а Ламберта.    

В его  словах прозвучали печаль, опасение, упрек, прекрасно понятые д'Артаньяном. В  самом деле, во время отсутствия генерала Ламберт мог дать сражение, победить,  рассеять приверженцев парламента и занять ту самую позицию, которую занимала  армия Монка, лишенная своего предводителя. Из этой догадки, передавшейся от  Монка к д'Артаньяну, мушкетер сделал такой вывод: «Случится одно из двух: либо  Монк угадал, и тогда здесь никого нет, кроме ламбертистов, то есть его врагов,  которые примут меня великолепно, будучи обязаны мне победою; либо нет никакой  перемены, и Монк, обрадовавшись, что нашел лагерь на прежнем месте, не будет  мстить мне слишком сурово».    

Погруженные  в размышления, наши путешественники шли вперед, пока не очутились среди группы  моряков, которые уныло смотрели на горевший дом, не смея ничего сказать из  страха перед солдатами. Монк спросил одного из моряков:    

– Что  здесь случилось?    

– Сударь, –  отвечал моряк, не узнав в Монке генерала, потому что тот завернулся в  плащ, – в этом доме жил иностранец, и солдаты заподозрили его. Они  захотели войти к нему под «предлогом того, что его надо отвести в лагерь; но он  их не испугался и заявил, что убьет первого, кто попробует переступить порог  его дома. Какой-то смельчак кинулся вперед, и француз уложил его на месте  пистолетным выстрелом.    

– А,  это француз? – улыбнулся д'Артаньян, потирая руки. – Отлично!    

– Почему  отлично? – спросил моряк.    

– Нет,  нет, я ошибся, я не то хотел сказать. Продолжайте!    

– Другие  солдаты разъярились, как львы, дали выстрелов сто по этому дому, но француз был  защищен стеной. Когда пробуют подойти к двери, стреляет его лакей, и очень  метко! А когда подходят к окну, натыкаются на пистолет его господина. Смотрите,  вон лежат уже семь человек убитых.    

– А,  храбрый мой соотечественник! – вскричал д'Артаньян. – Погоди, погоди!  Я иду к тебе на помощь, мы вдвоем мы сладим с этой дрянью!    

– Позвольте,  сударь, – сказал Монк. – Погодите.    

– А  долго ли ждать?    

– Дайте  мне задать еще один вопрос.    

Монк  повернулся к моряку и с волнением, которое не мог скрыть, несмотря навею свою  твердость, спросил:    

– Друг  мой, чьи это солдаты?    

– Чьи?  Разумеется, этого бешеного Монка.    

– Так  здесь не было сражения?    

– К  чему сражаться? Армия Ламберта тает, как снег в апреле. Все бегут к Монку,  офицеры и солдаты. Через неделю у Ламберта не останется и пятидесяти человек.    

Рассказ  моряка был прерван новым залпом по горевшему дому. В ответ из дома раздался пистолетный  выстрел, уложивший самого смелого из нападающих. Солдаты пришли в еще большую  ярость.    

Пламя  поднималось все выше, и над домом вились клубы дыма и огня. Д'Артаньян не мог  более удержаться.    

– Черт  возьми! – сказал он Монку, враждебно взглянув на него. – Вы генерал,  а позволяете вашим солдатам жечь дома и убивать людей! Вы на все это смотрите  спокойно, грея руки у огня. Черт возьми! Вы не человек!    

– Потерпите! –  молвил Монк с улыбкой.    

– Терпеть!  Терпеть до тех пор, пока совсем изжарят этого неведомого храбреца?    

И  Д'Артаньян бросился к дому.    

– Стойте, –  повелительно сказал Монк и сам направился туда же. В это время к дому подошел  офицер я крикнул осажденному:    

– Дом –  горит. Через час ты превратишься в пепел. Время еще есть. Если ты скажешь нам  все, что знаешь о генерале Монке, мы подарим тебе жизнь. Отвечай или, клянусь  святым Патриком…    

Осажденный  не отвечал. Он, вероятно, заряжал свой пистолет.    

– Скоро  к нам придет подкрепление, – продолжал офицер, – через четверть часа  около дома будет сто человек.    

Француз  спокойно произнес:    

– Я  буду отвечать, если все уйдут; я хочу свободно уйти отсюда и один пойти в  лагерь. Иначе убейте меня здесь.    

– Черт  возьми, – воскликнул Д'Артаньян, – да ведь это голос Атоса!    

Ах, канальи!    

И шпага  его сверкнула, выхваченная из ножен.    

Монк  остановил его, вышел вперед и сказал звучным голосом:    

– Что  здесь делается? Дигби, что это за пожар? Что за крики?    

– Генерал! –  вскричал Дигби, роняя шпагу.    

– Генерал! –  повторили солдаты.    

– Что  же тут удивительного? – спросил Монк спокойным, неторопливым тоном.    

Потом,  когда все смолкло, он продолжал:    

– Кто  поджег дом?    

Солдаты  опустили головы.    

– Как!  Я спрашиваю, и мне не отвечают! – возмутился Монк. – Я обвиняю, и  никто не оправдывается! И еще не потушили пожара!    

Солдаты  тотчас бросились за ведрами, бочками.    

Крючьями  и принялись тушить огонь так же усердно, как прежде разжигали, но Д'Артаньян  уже приставил Лестницу к стене дома и закричал:    

– Атос!  Это я, Д'Артаньян! Не стреляйте в меня, дорогой друг.    

Через  минуту он прижал графа к своей груди. Между тем Гримо с обычным хладнокровием  разобрал укрепления в нижнем этаже и, открыв дверь, спокойно стал на пороге,  скрестив руки. Но, услышав голос д'Артаньяна, он не мог удержаться от возгласа  изумления.    

Потушив  пожар, смущенные солдаты подошли к генералу во главе с Дигби.    

– Генерал, –  сказал Дигби, – простите нас. Мы сделали все это из любви к вам, боясь,  что вы исчезли.    

– С  ума вы сошли! Исчез! Разве такие люди, как я, исчезают? Разве я не могу  отлучиться, не сказав никому о моих намерениях? Уж не считаете ли вы меня  обыкновенным горожанином? Разве можно атаковать? осаждать дом и угрожать  смертью дворянину, моему другу и гостю, только потому, что на него пало  подозрение? Клянусь небом, я прикажу расстрелять всех, кого этот храбрый  дворянин не отправил еще на тот свет!    

– Генерал, –  смиренно произнес Дигби, – нас было двадцать восемь человек. Восемь из них  погибли!    

– Я  позволяю графу де Ла Фер присоединить к этим восьмерым двадцать  остальных, – сказал Монк, подавая Атосу руку. – Идите все в лагерь.  Дигби, вы просидите месяц под арестом.    

– Генерал!..    

– Это  научит вас в другой раз действовать только по моим приказаниям.    

– Мне  приказал лейтенант…    

– Лейтенанту  не следовало давать вам таких приказаний. Он будет арестован вместо вас, если  действительно поручил вам сжечь этого дворянина.    

– Это  не совсем так, генерал: он приказал доставить его в лагерь, но граф не хотел  идти.    

– Я  не хотел, чтобы ограбили мой дом, – произнес Атос, выразительно глядя на  Монка.    

– И  хорошо сделали. В лагерь!    

Солдаты  ушли, опустив головы.    

– Теперь,  когда мы одни, – обратился Монк к Атосу, – скажите мне, граф, почему  вы непременно хотели остаться здесь? Ваша фелука так близко…    

– Я  ждал вас, генерал. Не вы ли назначили мне свиданье через неделю?    

Красноречивый  взгляд д'Артаньяна показал Монку, что два друга, храбрые и честные, не  сговаривались похитить его. Монк уже знал это.    

– Сударь, –  сказал Монк д'Артаньяну, – вы были совершенно правы. Позвольте мне сказать  несколько слов графу де Ла Фер.    

Д'Артаньян  воспользовался свободной минутой, чтобы подойти к Гримо поздороваться.    

Монк  попросил у Атоса позволения войти в его комнату. Она была еще полна обломков и  дыма. Более полусотни пуль влетели в окно и избороздили стены. В комнате стоял  стол с чернильницей и принадлежностями для письма. Монк взял перо, написал одну  строчку, подписал свое имя, сложил бумагу, запечатал перстнем и отдал послание  Атосу.    

– Граф, –  сказал он, – будьте так добры отвезти это письмо королю Карлу Второму. Поезжайте  тотчас же, если ничто не удерживает вас.    

– А  бочонки? – спросил Атос.    

– Рыбаки,  которые привезли меня сюда, перетащат их я вам на фелуку.    

Постарайтесь  уехать не позже, чем через час.    

– Хорошо,  генерал.    

– Господин  Д'Артаньян! – крикнул Монк в окно.    

Д'Артаньян  поднялся в комнату.    

– Обнимите  вашего друга и проститесь с ним. Он возвращается в Голландию.    

– В  Голландию! – вскричал Д'Артаньян. – А я?    

– Вы  свободны и можете тоже ехать, но я очень прошу вас остаться. Неужели вы  откажете мне?    

– О  нет! Я к вашим услугам, генерал.    

Д'Артаньян  быстро простился с Атосом. Монк наблюдал за ними обоими.    

Потом он  сам проследил за приготовлениями к отъезду, за отправкой бочонков на фелуку и,  когда она отплыла, взял смущенного и расстроенного д'Артаньяна под руку и повел  его в Ньюкасл. Идя под руку с Монком, Д'Артаньян шептал про себя: «Ну-ну,  кажется, акции „Планше и К°“ поднимаются!»    

 Глава 31. ОБЛИК МОНКА  ОБРИСОВЫВАЕТСЯ    

     

Хотя  Д'Артаньян теперь больше рассчитывал на успех, однако он не совсем понимал положение  дел. Обильную пищу для размышлений давала ему поездка Атоса в Англию, союз  короля с Атосом и странное сплетение его собственной жизни с жизнью графа де Ла  Фер. Лучше всего, казалось ему, предоставить себя судьбе. Была допущена  неосторожность: хотя д'Артаньяну вполне удалось желаемое, хорошего из этого  ничего не вышло. Все погибло, значит, теперь уже нечего было терять.    

Д'Артаньян  прошел с Монком в лагерь. Возвращение генерала произвело впечатление чуда, так  как все считали его погибшим. Но суровое лицо и ледяной вид Монка словно  спрашивали у обрадованных офицеров и восхищенных солдат о причине такого  ликования. Лейтенант встретил Манка и рассказал ему, какое беспокойство  причинило всем его отсутствие.    

– Но  о чем же вы беспокоились? – спросил Монк. – Разве я обязан во всем  давать вам отчет?    

– Но,  генерал, овцы без пастуха могут испугаться.    

– Испугаться! –  повторил Монк своим твердым и могучим голосом. – Вот так слово!.. Черт  возьми! Если у моих овец нет зубов и когтей, так я не хочу быть их пастухом. Вы  испугались!..    

– За  вас, генерал!    

– Занимайтесь  лучше своим делом. Если у меня нет такого ума, какой бог дал Оливеру Кромвелю,  то у меня есть свой ум, данный мне, и я им доволен, как бы мал он ни был.    

Офицер  не возражал, и все решили, что Монк совершил какой-нибудь важный подвиг или  просто испытывал их. Очевидно, они мало знали своего осторожного и терпеливого  генерала. Монк, если он был таким же искренним пуританином, как его союзники,  должен был горячо благодарить своего святого за освобождение из ящика  д'Артаньяна.    

Пока все  это происходило, наш мушкетер не переставал повторять про себя: «Дай бог, чтобы  Монк был не так самолюбив, как я. Если бы кто-нибудь засадил меня в ящик, под  решетку, и повез таким образом, как теленка, через море, я сохранил бы такое  неприятное воспоминание о своем жалком положении в ящике, так сердился бы на  того, кто запер меня туда, так опасался, чтобы он не смеялся над моим  путешествием в ящике, что… Черт возьми! Я воткнул бы ему в горло кинжал в  награду за его решетку и пригвоздил бы его к настоящему гробу в память о фальшивом,  в котором я лежал два дня».    

Д'Артаньян  был искренен, говоря это; наш гасконец отличался большой чувствительностью. По  счастью, Монк был поглощен другими мыслями. Он ни словом не обмолвился о  минувшем своему смущенному победителю, напротив, оказывал ему полное доверие,  водил с собой на рекогносцировки, чтобы добиться одобрения д'Артаньяна, которое  ему, вероятно, очень хотелось получить. Д'Артаньян вел себя как искуснейший  льстец: он восхищался тактикой Монка, порядком в его лагере и весело трунил над  Ламбертом, который, говорил он, совершенно напрасно затруднял себя созданием  лагеря на двадцать тысяч человек, тогда как ему хватило бы и десятины земли для  капрала и пятидесяти гвардейцев, которые, возможно, останутся ему верны.    

Тотчас  по возвращении Монк согласился на свидание, О котором просил Ламберт накануне и  на которое лейтенанты Монка ответили отказом под предлогом, что генерал болен.  Это свидание не было ни продолжительным, ни интересным. Ламберт спросил об  образе мыслей своего противника. Монк ответил, что согласен с мнением  большинства. Ламберт спросил: не лучше ли кончить распрю союзом, чем сражением?  Монк попросил неделю на размышление. Ламберт не посмел отказать ему в этой  просьбе, хотя, отправляясь в поход, хвастался, что сразу уничтожит армию Монка.    

Когда за  этим свиданием, которого нетерпеливо ждали Приверженцы Ламберта, не последовало  ни мира, ни сражения, мятежная армия Ламберта (как и предвидел д'Артаньян)  предпочла парламент, хоть и «усеченный», пышным, но бесплодным замыслам своего  генерала.    

Вспоминались  сытные лондонские обеды, эль и херес, которыми горожане потчевали солдат, своих  друзей. Солдаты Ламберта с ужасом смотрели на черный походный хлеб, на мутную  воду Твида, слишком соленую для питья, слишком пресную для пищи, и думали: «Не  лучше ли вам будет на той стороне? Не для Монка ли жарится говядина в Лондоне?»    

С тех  пор только и говорили что о побегах из армии Ламберта. Солдаты давали увлечь  себя силе тех начал, которые наравне с дисциплиной неизменно объединяют между  собой членов любого отряда, сформированного с любой целью. «» Монк защищал  парламент, Ламберт на него нападал. Желания поддерживать парламент у Монка было  не более, чем у Ламберта, но он написал его на своих знаменах, и потому  противной партии поневоле пришлось написать на своих лозунг восстания, резавший  слух пуритан. Поэтому солдаты стекались от Ламберта к Монку, как грешники от  Вельзевула к богу.    

Монк  подсчитал: если в день будет по тысяче дезертиров, то Ламберт продержится  двадцать дней. Но при падении всякого тела скорость и сила тяжести всегда  возрастают: в первый день было сто беглецов, во второй пятьсот, в третий  тысяча. Монк думал уже, что дошло до среднего числа; нос тысячи число беглецов  перескочило на две, потом на четыре, и через неделю Ламберт, чувствуя, что не  может уже принять боя, если ему предложат драться, благоразумно решил ночью  снять лагерь, вернуться в Лондон, чтобы опередить Монка, составив себе там  крепкую армию из остатков военной партии.    

Но Монк,  ничего не боясь, – победоносно двинулся прямо на Лондон, вбирая в свою  армию всех тех, кто сам плохо знал, к какой партии он принадлежит. Монк стал  лагерем в Барнете, в четырех милях от столицы. Парламент ликовал, воображая,  что нашел в нем покровителя. Народ ждал, когда знаменитый полководец покажет себя,  чтобы судить о нем. Даже д'Артаньян не мог разобраться в его тактике. Он  наблюдал и восхищался. Монк не мог войти в Лондон с готовым решением, не вызвав  там междоусобной войны. Он медлил.    

Вдруг,  вопреки ожиданию, Монк прогнал из Лондона военную партию и занял город именем  парламента.    

Потом,  когда граждане исполнились возмущения против Монка, когда даже солдаты стали  обвинять своего начальника, он, убедившись, что сила на его стороне, объявил  «охвостью» парламента, что пора ему сложить с себя полномочия и уступить место  настоящему, а не шутовскому правительству.    

Монк  объявил об этом, опираясь на пятьдесят тысяч шпаг, к которым в тот же вечер с  бурным ликованием присоединилось пятьсот тысяч жителей славного города Лондона.    

И вот в  ту минуту, когда народ, после шумных празднеств и пирушек на улицах, задумался  над тем, кому передать власть, вдруг узнали, что из Гааги отплыл корабль, на  котором находится Карл II.    

– Господа, –  заявил Монк своим офицерам, – я отправляюсь навстречу законному королю.  Кто любит меня, пусть следует за мной!    

Слова  его были встречены бурными возгласами.    

Услышав  их, д'Артаньян задрожал от радости.    

– Черт  возьми! – сказал он Монку. – Вот это смело!    

– Вы  поедете со мной?    

– Непременно,  генерал!.. Но скажите мне, прошу вас, что написали вы в письме, отправленном с  Атосом, то есть с графом де Ла Фер?.. Помните… в день нашего приезда?    

– От  вас у меня нет тайн, – ответил Монк. – Я написал только: «Жду ваше  величество через шесть недель в Дувре».    

– Ну,  тогда я не скажу, что это смело, а скажу, что это тонко разыграно.    

– Вы  в этих делах знаток, – отвечал Монк.    

Это был  единственный намек генерала на его путешествие в Голландию.    

 Глава 32. АТОС И  Д'АРТАНЬЯН ОПЯТЬ ВСТРЕЧАЮТСЯ В ГОСТИНИЦЕ «ОЛЕНИЙ РОГ»    

     

Английский  король с величайшей пышностью въехал в Дувр, потом в Лондон. Он вызвал братьев,  привез с собой сестру и мать. Англия так долго была предоставлена самой себе,  то есть тирании, власти людей жалких и безрассудных, что возвращение Карла II,  которого англичане, впрочем, знали только как сына человека, которому они  отрубили голову, было праздником для всех трех королевств. Ликующие крики  народа так поразили молодого короля, что он прошептал на ухо своему младшему  брату, Джону Йоркскому:    

– Право,  мы, должно быть, сами виноваты, что долго не возвращались в страну, где нас так  любят.    

Короля  окружала великолепная свита. Прекрасная погода благоприятствовала торжеству.  Карл точно помолодел и был весел; он казался совершенно другим. Все ему  улыбалось, даже солнце. Среди этой праздничной и шумной толпы придворных  льстецов, по-видимому, забывших, что они сопровождали на эшафот отца нового  короля, человек в костюме лейтенанта мушкетеров с улыбкой на тонких умных губах  смотрел то на оравшую толпу, то на Карла II: король притворялся растроганным и  усердно кланялся дамам, бросавшим букеты под ноги его лошади.    

– Неплохо  быть королем! – сказал себе этот человек, поглощенный созерцанием окружающего,  и, глубоко задумавшись, остановился на дороге, пропустив всю свиту. – Вот  король, усыпанный золотом и брильянтами, как Соломон, пестреющий цветами, как,  весенний луг: он пригоршнями будет черпать из сундуков, где его верноподданные,  прежде поголовно изменявшие ему, накопили кучу золота. Теперь его забрасывают  букетами так, что он может утонуть в них; а если б он явился сюда два месяца  назад, на него посыпалось бы столько же пуль и ядер. Право же, неплохо быть  королем!    

Шествие  двигалось вперед. Волна криков отхлынула вслед за королем по направлению к  дворцу; однако мушкетера все еще сильно толкали.    

– Черт  возьми! – продолжал наш философ. – Все эти люди наступают мне на ноги  и не ставят меня ни во что, потому что они англичане, а я француз. Если  спросить у них: «Кто такой д'Артаньян?» – они ответят: «Не знаем!» Но если  им сказать: «Вот король! Вот Монк!» – они сейчас же до полной хрипоты  будут кричать во всю глотку: «Да здравствует король! Да здравствует Монк!»  Однако, – продолжал он, лукаво и немного свысока поглядывая на спешащую  толпу, – подумайте немножко, добрые люди, что совершил Карл Второй, что  совершил Монк, и припомните кстати, что сделал незнакомец, именуемый  д'Артаньяном. Правда, вы не знаете, что он сделал, вы не знаете его самого,  что, может быть, мешает вам правильно судить.    

Но…  какая важность! Это не мешает Карлу Второму быть великим королем, хотя он  провел двенадцать лет в изгнании, а Монку – великим полководцем, хотя он  съездил в Голландию в ящике. Ну, если уж признано, что один великий король, а  другой – великий полководец, то будем кричать: «Ура королю Карлу Второму!  Ура генералу Монку!»    

И его  голос слился с тысячью голосов, на минуту заглушив все другие.    

Чтобы  подчеркнуть свою преданность, он снял шляпу и размахивал ею.    

Кто-то  схватил его за руку, как раз когда он с величайшим жаром проявлял свои верноподданнические  чувства.    

– Атос! –  воскликнул д'Артаньян. – Вы здесь!    

Друзья  обнялись.    

– Вы  здесь, – продолжал мушкетер, – и не в королевской свите, любезный  граф? Как! Вы – герой праздника – не едете возле его величества,  восстановленного короля, по левую сторону, как Монк по правую? Признаюсь, я не  понимаю ни вас, ни короля, который вам стольким обязан.    

– Вы  всегда шутите, любезный д'Артаньян, – отвечал Атос. – Неужели вы  никогда не бросите этой дурной привычки?    

– Почему  же вы не в свите?    

– Я  не в свите потому, что не хочу этого.    

– А  почему вы не хотите?    

– Потому  что я не курьер, не посланник, и не представитель короля французского, и мне не  следует быть зовите иностранного короля.    

– Черт  возьми! Вы, однако, были при покойном короле, отце его…    

– То  было другое дело: он шел на смерть.    

– Однако  ваши услуги Карлу Второму…    

– Я  сделал только то, что должен был сделать. Вы знаете, я не люблю блеска. Пусть  король Карл Второй оставит меня в покое и в тени, раз я ему не нужен; это то,  чего я прошу.    

Д'Артаньян  вздохнул.    

– Что  с вами? – спросил Атос. – Можно подумать, что счастливое возвращение  короля в Лондон огорчает вас, друг мой? А ведь вы сделали для его величества,  по крайней мере, столько же, сколько и я.    

– Не  правда ли? – спросил д'Артаньян со своим смехом гасконца. – Не правда  ли, и я много сделал для его величества, хотя этого и не подозревают?    

– Да,  да! – отвечал Атос. – И король знает это, поверьте мне, друг мой.    

– Знает! –  повторил мушкетер с – горечью. – Черт возьми, я в этом не сомневался,  но сейчас постарался забыть!    

– Но  он не забудет, уверяю вас!    

– Выговорите  так только затем, чтобы утешить меня, Атос!    

– В  чем же?    

– Черт  возьми! А мои издержки? Я разорился, мой друг, совершенно разорился из-за восстановления  этого принца, который сейчас проскакал на буланой лошадке.    

– Король  не знает, что вы разорились, друг мой, но он знает, что многим обязан вам.    

– Что  мне в этом, Атос, подумайте! Я вам отдаю попранную справедливость: вы сделали  все, что могли. Но ведь именно я привел к благополучному концу все ваши  замыслы, хотя с первого взгляда кажется, что я мешал их успеху. Следите за  ходом моих рассуждений: все ваши доводы и вся ваша кротость, наверное, не  убедили бы генерала Монка; а я так жестоко обошелся с ним, что доставил вашему  принцу случай щегольнуть благородством.    

Только  из-за моего счастливого промаха он смог проявить великодушие; а за великодушие  Монк заплатил Карлу, возвратив ему трон.    

– Все  это, друг мой, сущая правда, – отвечал Атос.    

– И  что же? Хотя это сущая правда, однако, любезный друг, я ворочусь домой,  обласканный Монком, который называет меня беспрестанно «любезным капитаном»,  хотя я ему вовсе не любезен и не капитан, любимый королем, который уже забыл  мое имя; я человек, проклинаемый солдатами, которых я соблазнил обещаниями  крупной награды, осуждаемый славным Планше, у которого я взял часть его  состояния.    

– Как  так? При чем тут Планше?    

– А  вот при чем. Монк воображает, что он призвал этого разодетого, улыбающегося,  обожаемого короля; вы воображаете, что поддержали его; я думаю, что доставил  ему победу; народу кажется, что он отвоевал его; сам он воображает, что достиг  цели переговорами. Все это неправда: Карл Второй, король Англии, Шотландии и  Ирландии, восстановлен французским лавочником по имени Планше, живущим на  Ломбардской улице. Вот что значит величие! Суета сует! – как говорит  Писание.    

Атос  невольно улыбнулся.    

– Любезный  д'Артаньян, – сказал он, дружески пожимая руку мушкетера, – неужели  вы перестали быть философом? Неужели вас не утешает мысль, что вы спасли мне  жизнь, подоспев так счастливо с Монком, когда эти окаянные приверженцы  парламента хотели сжечь меня живьем?    

– Вы  отчасти сами заслужили такое наказание, дорогой граф.    

– За  что? За спасение миллиона, принадлежавшего его величеству королю Карлу?    

– Какого  миллиона?    

– Да,  ведь вы ничего не знаете о нем, друг мой!    

Но не  сердитесь на меня; это была не моя тайна. Слово «Remember!», которое сказал  Карл Первый на эшафоте…    

– И  которое значит помни!..    

– Именно  так. Слово это значило: «Помните, что в нью-каслских погребах спрятан миллион и  что это золото принадлежит моему сыну».    

– А,  теперь понимаю!.. Понимаю также, – и это всего хуже, – что каждый  раз, как Карл Второй вспоминает обо мне, он говорит самому себе:    

«Этот  человек чуть не заставил меня потерять корону. К счастью, я был великодушен, благороден,  полон присутствия духа». Вот что думает обо мне и о короле молодой дворянин а  черном поношенном платье, который в Блуаском замке оросил меня со шляпой в руке  впустить его в кабинет короля французского.    

– Д'Артаньян,  д'Артаньян! – сказал Атос, кладя руку на плечо мушкетера. – Вы  несправедливы.    

– Я  имею право на это.    

– Нет,  вы не знаете будущего.    

Д'Артаньян  пристально посмотрел на друга и расхохотался.    

– Признаюсь,  любезный Атос, – заметил он, – у вас попадаются великолепные  выражения. Я слыхал такие только от вас и от кардинала Мазарини.    

Атос  сделал протестующий жест.    

– Извините,  друг мой, если я оскорбил вас, – продолжал д'Артаньян с улыбкой. –  Будущее! Как хороши снова, которые много обещают! Как приятно жевать их, когда  нечего есть! Черт возьми! Я слышал пропасть многообещающих слов. Когда же я  услышу хоть одно слово, которое исполняет обещание! Но оставим это, –  молвил д'Артаньян. – Что вы делаете здесь, любезный Атос? Вы казначей  короля?    

– Как!  Казначей? Почему?    

– А  как же? У короля есть миллион, стало быть, ему нужен казначей. У французского  короля ровно ничего нет; однако у него есть суперинтендант финансов, господин  Фуке. Впрочем, надо признать, что зато у господина Фуке есть несколько  миллиончиков.    

– О,  наш миллион давно уже истрачен, – сказал Атос и рассмеялся, в свою  очередь.    

– Понимаю:  он пошел на бархат, атлас, брильянты, на перья всяких сортов и цветов. Все это  семейство очень нуждалось в портных и белошвейках.    

Помните,  Атос, сколько мы тратили на одежду во времена сражений под Ла-Рошелью, перед  тем как вступить на конях в город, Две или три тысячи ливров. Но ведь на  королевское платье нужно ткани больше, тут истратишь миллион… Скажите, по  крайней мере, Атос, если вы и не казначей, то все-таки вы имеете вес при дворе?    

– Клянусь  честью, сам не знаю, – отвечал Атос просто.    

– Неужели  не знаете?    

– Нет,  я после Дувра не видал короля.    

– А,  он забыл и вас! Черт возьми! Недурно!    

– У  его величества столько дел!    

– О! –  вскричал д'Артаньян, со свойственной ему одному тонкой усмешкой, – Клянусь  честью, я начинаю снова любить монсеньера Джулио Мазарини. Как! Король не видал  вас, Атос?    

– Нет.    

– И  вы не сердитесь?    

– За  что? Вы, кажется, думаете, любезный д'Артаньян, что я поступил таким образом  ради короля? Да я совсем не знаю его. Я защищал отца, который олицетворял для  меня священное начало, и я склонился в сторону сына опять-таки из  приверженности тому же принципу. Я сделал все это ради его отца, который был  достойный рыцарь, благороднейший человек, вы помните?    

– Правда,  человек прекрасный и добрый. Жил скверно, но умер хорошо.    

– Так  поймите же, любезный д'Артаньян, покойному королю я поклялся в последнюю минуту  его жизни честно сохранить тайну о сокровище, которое я должен был передать его  сыну, чтобы помочь ему в случае надобности. Молодой принц приехал ко мне. Он  рассказал мне про свою бедность, видя во мне только живое воспоминание о своем  отце. Я исполнил для Карла Второго только то, что обещал Карлу Первому, не  больше. Стало быть, какое мне дело, благодарен он или нет! Не ему, а себе  оказал я услугу, сняв с себя ответственность.    

– Я  всегда говорил, – произнес д'Артаньян со вздохом, – что  бескорыстие – бесподобная вещь.    

– Ну  так что же, дорогой друг, – заметил Атос, – вы точно в таком же  положении, как я. Если я правильно понял ваши слова, вас тронуло несчастье  молодого принца. Вы поступили во много раз благороднее, чем я: вы ничем не были  обязаны сыну погибшего короля, а я должен был исполнить свой долг. Вы-то не  должны были платить ему цену той драгоценной капли крови, какую он уронил на  мое чело с помоста своего эшафота. Вас побуждало только сердце, благородное  доброе сердце, которое таится под вашим наружным скептицизмом, под вашими  язвительными насмешками. Вы употребили на это деньги вашего преданного слуги,  может быть, ваши собственные, – я даже в этом уверен, – и в  довершение всего ваши жертвы не признаются!    

Что за  беда? Вы хотите возвратить деньги Планше?.. Понимаю ваше желание, друг мой: неприлично  дворянину, заняв деньги у своего подчиненного, не отдать ему капитала вместе с  процентами. Знаете что, я продам замок Ла Фер или, ради этого много,  какую-нибудь маленькую ферму. Вы расплатитесь с Планше, и, будьте уверены, в  моих амбарах останется довольно хлеба для нас обоих и для Рауля. Таким образом,  любезный друг, вы будете обязаны только самому себе, и – я знаю вас  хорошо – вам очень приятно будет думать: «Я возвратил корону королю  Англии». Не так ли, друг мой?    

– Атос,  Атос, – протянул д'Артаньян в раздумье, – я уже говорил вам, что,  когда вы станете аббатом, я буду слушать ваши проповеди. Если вы скажете мне,  что есть ад, черт возьми, я стану бояться огня и сковородки. Вы лучше меня,  вернее сказать, вы лучший из людей. А за собой я признаю только одно  достоинство: я не завистлив. Все остальные пороки найдутся во мне с избытком.    

– А  я не знаю никого, кто бы мог сравниться с д'Артаньяном, – возразил  Атос. – Но мы незаметно пришли К дому, где я живу. Не хотите ли вы зайти  ко мне, дорогой друг?    

– О,  да это, кажется, гостиница «Олений рог»! – вскричал д'Артаньян.    

– Признаюсь,  мой друг, я нарочно выбрал ее. Люблю старых знакомых; мне приятно сидеть на том  самом месте, на которое я опустился, истомленный усталостью, убитый отчаянием,  когда вы воротились вечером тридцать первого января.    

– Открыв  убежище замаскированного палача? Да, то был страшный день!    

– Так  войдем же, – предложил Атос.    

Они  вошли в зал, который прежде был общим. И в гостинице, и в этом общем зале произошли  большие перемены. Прежний хозяин разбогател, закрыл гостиницу и превратил зал в  бакалейный склад. Остальные комнаты он сдавал внаймы приезжим.    

С  невыразимым волнением д'Артаньян узнал всю мебель комнаты, расположенной в  первом этаже; узнал обивку стен, занавески, даже географическую карту, которую  Портос так любовно изучал на досуге.    

– Прошло  одиннадцать лет! – воскликнул д'Артаньян. – Черт возьми! А мне  кажется, что целое столетие!    

– А  мне – один день, – сказал Атос. – Понимаете ли, друг мой, какую  я испытываю радость при мысли, что вы здесь со мною, что я жму вату руку, что  могу далеко отбросить шпагу и кинжал и без опасения приняться за эту бутылку  хереса. Моя радость была бы еще полнее, если б наши два друга сидели с нами у  стола, а Рауль, милый мой Рауль, стоял на пороге и смотрел на нас своими  большими, блестящими, ласковыми глазами.    

– Да,  да, – сказал д'Артаньян с волнением, – это правда. Я вполне согласен  с вами, особенно с вашей первой мыслью: приятно смеяться, сидя на том самом  месте, где мы содрогались, ежеминутно ожидая, что Мордаунт появится в дверях.    

В эту  минуту дверь отворилась, и д'Артаньян, как он ни был храбр, не мог не  вздрогнуть.    

Атос  понял его и улыбнулся:    

– Это  наш хозяин, он несет мне какое-то письмо.    

– Да,  милорд, – сказал трактирщик, – я действительно принес письмо вашей  милости.    

– Благодарю, –  кивнул Атос и взял письмо, не взглянув на него. – Скажите, любезный хозяин:  вы не узнаете моего гостя?    

Старик  поднял голову и внимательно посмотрел на д'Артаньяна.    

– Нет,  не узнаю.    

– Он  один из тех друзей, о которых я вам говорил; он останавливался здесь со мною  одиннадцать лет назад.    

– Здесь  перебывало столько иностранцев! – вздохнул старик.    

– Но  мы были здесь тридцатого января тысяча шестьсот сорок девятого года, –  прибавил Атос, думая этим указанием расшевелить ленивую память трактирщика.    

– Может  статься, – отвечал он, – но это было так давно!    

Он  поклонился и вышел.    

– Благодарю! –  сказал д'Артаньян. – Вот, совершай подвиги и перевороты, вырубай шпагою  свое имя на камнях или на меди; если кое-что крепче, тверже и беспамятнее  железа, меди и камня: это старый череп разбогатевшего трактирщика. Он не узнает  меня! А я так узнал бы его…    

Атос,  улыбаясь, распечатал письмо.    

– А! –  обрадовался он. – Письмо от Парри.    

– Ого! –  проговорил д'Артаньян. – Читайте, друг мой, читайте! В нем, верно, есть  свежие новости.    

Атос  покачал головой и прочел:    

     

«Любезный  граф, его величество король с величайшим сожалением заметил, что вы не  находились при нем сегодня во время его торжественного въезда. Король приказал  мне написать вам об этом и просить, чтобы вы вспомнили о нем. Его величество  ждет вас сегодня вечером в Сент-Джемсском дворце от девяти до одиннадцати  часов.    

С  истинным почтением имею честь быть вашим покорнейшим слугою    

Парри».    

     

– Видите,  любезный д'Артаньян, не надо сомневаться в доброте королей.    

– Не  сомневайтесь, вы правы, – отвечал д'Артаньян.    

– Ах,  милый, дорогой друг, простите меня, – сказал Атос, от которого не  ускользнул оттенок горечи в словах д'Артаньяна. – Неужели я невольно  оскорбил своего лучшего товарища?    

– Что  вы, Атос! Я даже провожу вас до дворца, разумеется до ворот; кстати прогуляюсь.    

– Вы  войдете вместе со мною, друг мой. Я хочу сказать его величеству…    

– Не  надо! – вскричал д'Артаньян с непритворной гордостью. – Нехорошо  просить милостыню; но нет хуже, чем просить ее через других. Пойдемте, друг  мой, прогулка мне будет очень приятна; по дороге я покажу вам дом генерала  Монка, который приютил меня. Славный домик! Знаете ли, выгоднее быть генералом  в Англии, чем маршалом во Франции.    

И он  увел Атоса, огорченного притворной веселостью своего друга.    

Весь  город был в радостном возбуждении. Двое друзей каждое мгновение сталкивались с  энтузиастами, которые расспрашивали их, намереваясь покричать: «Да здравствует  добрый король Карл!» Д'Артаньян отвечал ворчанием, Атос улыбкой. Так дошли они  до дома Монка, который, как мы уже говорили, надо было миновать, чтобы достичь  Сен-Джемсского дворца.    

Дорогой  Атос и д'Артаньян разговаривали мало, должно быть потому, что им надо было переговорить  о слитком многом. Атос думал, что, если он заговорит, д'Артаньяну покажется,  что слова его звучат радостью, которая оскорбит мушкетера, д'Артаньян, со своей  стороны, молчал из опасения, что в словах его проявится горечь, которая смутит  Атоса. Радость одного и обида другого словно соперничали в молчании. Наконец  первым заговорил д'Артаньян, у которого слова всегда вертелись на кончике  языка.    

– Помните  ли, Атос, – произнес наконец он, – то место в записках д'Обинье, где  этот преданный слуга – гасконец, как я, бедный, как я, – я чуть не  сказал: храбрый, как я, – рассказывает про скупость Генриха Четвертого?  Отец мой часто говорил мне, я хорошо помню, что господин д'Обинье лгун. Однако  посмотрите, как вся нисходящая линия великого Генриха похожа на него в этом  отношении.    

– Помилуйте,  д'Артаньян! Французские короли скупы? – воскликнул Атос.    

– Вы  сума сошли, друг мой!    

– О,  вы никогда не видите недостатков в других, потому что у вас самого их нет. Но  Генрих Четвертый в самом деле был скуп. Людовик Тринадцатый, сын его, тоже был  скуп; мы с вами знаем об этом кое-что, не так ли! У Гастона Орлеанского этот  порок дошел до предела; за это его ненавидели все служившие у него. Бедная  Генриетта была скупа поневоле. Она обедала не каждый день и топила у себя в  комнатах не каждую зиму, и она подала пример своему сыну, Карлу Второму, внуку  великого Генриха Четвертого, который скуп вдвойне, и как мать и как дед. Что,  хорошо я вывел родословную скупости?    

– Д'Артаньян,  друг мой, вы очень строги к Бурбонам.    

– Ах,  я забыл еще самого лучшего из них… другого внука беарнца, Людовика Четырнадцатого,  моего бывшего повелителя. Этот тоже, я думаю, скуп: он не хотел дать миллиона  своему брату Карлу! Ну-ну, вижу, что вы начинаете сердиться… Кстати, мы подошли  к моему дому или, лучше сказать, к дому моего друга Монка.    

– Дорогой  д'Артаньян, я не сержусь, но вы меня огорчаете. В самом деле, всегда грустно, когда  человек не занимает того положения, на какое имеет право по своим заслугам:  ваше имя должно так же блистать, как имена самых знаменитых воинов и  дипломатов. Разве Люини, Беллегарды и Бассомпьеры больше вас заслужили  богатство и славу? О, вы правы, друг мой, тысячу раз правы!    

Д'Артаньян  вздохнул и ввел друга в дом генерала Монка.    

– Позвольте, –  сказал он, – я оставлю дома свой и кошелек. Если в толпе хваленые лондонские  жулики, славящиеся даже в Париже, обокрадут меня, отнимут последнее, то мне не  на что будет вернуться во Францию…    

С  веселым сердцем выехал я из Франции и еще веселее возвращаюсь, потому что вся  моя старая ненависть к Англии воскресла и еще усилилась.    

Атос не  отвечал.    

– Так  подождите, любезный друг, минутку, я пойду посмотрю. Знаю, что вы спешите получить  награду, но поверьте, мне также не терпится разделить вашу радость… Хоть  издали… Подождите меня.    

Д'Артаньян  почти уже прошел сени, когда полусонный, полулакей, исполнявший у Монка  должность привратника и сторожа, остановил нашего мушкетера и произнес  по-английски:    

– Извините,  милорд д'Артаньян.    

– Это  еще что такое? Уж не выгоняет ли меня и генерал? Только этого недоставало.    

Эти  слова, сказанные по-французски, нисколько не подействовали на того, к кому  относились: привратник говорил только по-английски, с примесью самого грубого  шотландского наречия. Но они больно кольнули Атоса, Потому что, казалось,  Белова д'Артаньяна начинали оправдываться.    

Англичанин  протянул письмо д'Артаньяну со словами:    

– От  генерала.    

– Отлично,  так и есть, он выгоняет меня, – сказал гасконец. – Читать ли письмо,  Атос?    

– Вы,  наверное, ошибаетесь, – отвечал Атос. – Или на свете нет честных  людей, кроме вас и меня?    

Д'Артаньян  пожал плечами и распечатал письмо; между тем невозмутимый англичанин поднес  фонарь, чтоб посветить нашему мушкетеру.    

– Что  с вами? – спросил Атос, видя, что д'Артаньян изменился в лице.    

– Прочтите  сами.    

Атос  взял бумагу и прочитал:    

     

«Господин  д'Артаньян, король очень сожалеет, что вы не провожали его в собор св. Павла.  Его величество говорит, что ему очень недоставало вас, – так же как и мне,  любезный капитан. Есть только одно средство исправить дело. Его величество ждет  меня в девять часов в Сент-Джемсском дворце. Не хотите ли быть там в одно время  со мною? Король назначает этот час для вашей аудиенции».    

     

Письмо  было подписано Монком.    

 Глава 33. АУДИЕНЦИЯ    

     

– Ну  что? – воскликнул Атос с ласковым упреком, прочтя д'Артаньяну письмо  Монка.    

– Что? –  повторил мушкетер, покраснев от радости и немного от стыда, так как слишком поторопился  обвинить короля и Монка. – Простая вежливость, она ни к чему не обязывает,  но, конечно, все-таки вежливость.    

– Мне  не верилось, что молодой король так неблагодарен, – сказал Атос.    

– Надо  признаться, у него еще не было времени забыть прошлое, – отвечал  д'Артаньян. – Но до сих пор все оправдывало мое мнение.    

– Согласен,  дорогой друг, согласен. Вот вы опять развеселились. Вы не поверите, как я рад.    

– Значит, –  сказал д'Артаньян, – король принимает Монка в девять часов, а меня примет  в десять. Это, наверное, большая аудиенция, из тех, которые мы называем в Лувре  раздачей святой воды. Пойдемте, друг мой, авось и нам перепадет капелька.    

Атос  ничего не ответил, и оба направились к Сент-Джемсскому дворцу, вокруг которого  еще теснилась толпа, стремившаяся увидеть в окнах тени придворных и силуэт  короля. Было восемь часов, когда два друга вошли в дворцовую галерею, битком  набитую придворными и просителями. Все украдкой поглядывали на их простые  костюмы иностранного покроя, на их благородные и выразительные лица. Атос и  д'Артаньян, окинув взглядом толпу, продолжали свою беседу.    

Вдруг в  конце галереи послышался шум: вошел генерал Монк, а за ним человек двадцать  офицеров, искавших его улыбки. Ведь еще вчера он был владыкой Англии;  предполагали, что человека, восстановившего Стюартов, ожидает блистательное  будущее.    

– Господа, –  сказал Монк, обернувшись, – прошу вас, не забудьте, что я теперь уже ничего  не значу. Недавно я командовал главной армией республики; теперь эта армия  принадлежит королю, я передал в его руки всю власть, которою пользовался вчера.    

Глубочайшее  изумление выразилось на всех лицах; кружок льстецов и просителей около Монка  начал редеть и мало-помалу слился с толпою. Монк собирался ждать короля, так же  как все другие. Д'Артаньян не мог не заметить этого графу де Ла Фер, хмурившему  брови.    

Вдруг  дверь кабинета Карла II отворилась, и появился молодой король; перед ним шли  двое придворных.    

– Здравствуйте,  господа, – начал он. – Здесь ли генерал Монк?    

– Я  здесь, ваше величество! – ответил старый солдат.    

Карл  поспешно подошел к нему и с искренним порывом сжал его руки.    

– Генерал, –  сказал король громко, – я сейчас подписал патент: вы герцог Олбермельский,  и я хочу, чтобы по богатству и могуществу вы стояли выше всех в королевстве,  где, за исключением благородного Монтроза, никто не сравнится с вами по  верности, храбрости и таланту. Господа, герцог назначается главнокомандующим  нашими сухопутными и морскими силами; поздравьте его с этим званием.    

В то  время как все столпились вокруг генерала, принимавшего поздравления со своим  обычным бесстрастием, д'Артаньян шепнул Атосу:    

– Когда  подумаешь, что это герцогство, это командование сухопутными и морскими силами,  словом, все это величие лежало в ящике длиной в шесть футов и шириною в три…    

– Друг  мой, – возразил Атос, – еще более крупные знаменитости помещаются в  ящиках еще меньших, из которых уже нельзя выйти.    

Вдруг  Монк заметил обоих французов, стоявших в стороне в ожидании, когда толпа поредеет.  Он тотчас подошел к ним и застал их в разгаре философских рассуждений.    

– Вы  говорили обо мне? – спросил он с улыбкою.    

– Милорд, –  ответил Атос, – мы говорили также о боге.    

Монк  задумался, потом весело предложил:    

– Поговорим  немножко о короле, если позволите; ведь, кажется, вам назначена аудиенция?    

– В  девять часов, – сказал Атос.    

– В  десять часов, – продолжил д'Артаньян.    

– Войдем  скорее в этот кабинет, – отозвался Монк, делая знак двум своим товарищам,  чтобы они прошли впереди него, на что ни один, ни другой не хотели согласиться.    

Король  во время этого истинно французского спора вышел на середину галереи.    

– Ах,  вот и мои французы! – воскликнул он с беспечной веселостью, уцелевшей,  несмотря на все его бедствия. – Французы – мое утешение!    

Атос и  д'Артаньян поклонились.    

– Герцог,  проводите их в мой рабочий кабинет. Я сейчас приду, господа, – прибавил  король по-французски.    

И он  поспешно отпустил весь двор, чтобы скорее вернуться к своим французам, как он  их называл.    

– Шевалье  д'Артаньян, – сказал он, входя в кабинет, – я очень рад вас видеть.    

– Государь,  я в восторге оттого, что могу приветствовать ваше величество в Сент-Джемсском  дворце.    

– Сударь,  вы хотели оказать мне чрезвычайно важную услугу, и я обязан вам за нее благодарностью.  Если б я не боялся захватить права нашего главнокомандующего, то предложил бы  вам достойное вас звание при моей особе.    

– Ваше  величество, – возразил д'Артаньян, – я оставил службу короля  французского и обещал ему, что не буду служить другому королю.    

– Очень  жаль, – сказал Карл. – Я желал бы сделать для вас как можно больше;  вы нравитесь мне.    

– Ваше  величество…    

– Посмотрим, –  продолжал Карл с улыбкою, – не удастся ли мне заставить вас изменить слову.  Герцог, помогите мне. Если б вам предложили, я хочу сказать, если б я предложил  вам должность главного начальника своих мушкетеров?    

Д'Артаньян  поклонился еще ниже, чем первый раз.    

– Я  бы имел несчастье отказать вашему величеству, – сказал он. – У  дворянина нет ничего, кроме честного слова, а мое слово, как я уже имел честь  сообщить, дано французскому королю.    

– Так  не будем говорить об этом, – заметил король, поворачиваясь к Атосу.    

Д'Артаньяна  вновь охватило горестное разочарование.    

«Я  предвидел это, – прошептал мушкетер. – Слова!    

Слова!  Святая вода! Король всегда умеет предложить вам именно то, чего вы заведомо не  можете принять, и показаться великодушным, ничем не рискуя! Дурак, трижды дурак  я, что надеялся!»    

Между  тем Карл взял Атоса за руку.    

– Граф, –  произнес он, – вы мне были вторым отцом? За услугу, которую вы мне  оказали, ничем нельзя оплатить. Но мне все же хочется наградить вас. Отец мой  пожаловал вас орденом Подвязки; орден этот имеют не все государи в Европе.  Королева-регентша наградила вас орденом Святого Духа, и это не менее знаменитый  орден. Я жалую вам знаки Золотого Руна, которые прислал мне французский король;  он получил к своей свадьбе два патента на этот орден от испанского короля,  своего тестя. Но за это я попрошу у вас услуги.    

– Ваше  величество, – заговорил Атос в смущении, – вы жалуете мне знаки  Золотого Руна! Во Франции она есть только у короля.    

– Я  хочу, чтобы и у себя на родине, и всюду вы были равны всем знаменитейшим людям,  которых отличают государи, – сказал Карл, снимая цепь с груди. – Я  уверен, граф, что отец одобрил бы меня из могилы!    

«Однако  странно, – думал д'Артаньян в то время, когда друг его на коленях принимал  знаменитый орден, – странно и удивительно, что дождь счастья всегда лил на  всех окружающих, а на меня никогда не попадало ни капли. О, если б я был  завистлив, клянусь честью, мне пришлось бы рвать на себе волосы».    

Атос  встал, Карл нежно обнял его.    

– Генерал! –  сказал король Монку.    

Потом  остановился, улыбнулся и продолжал:    

– Извините,  я хотел сказать: герцог… Я ошибаюсь только потому, что слово «герцог», по-моему,  слишком коротко… Я все ищу титула подлиннее.    

Я желаю,  чтобы вы были как можно ближе к трону и чтобы я мог называть вас, как короля  Людовика, братом! Нашел! Вы будете почти моим братом: я жалую вам звание  вице-короля Ирландии и Шотландии, любезный герцог… Теперь уж я не ошибусь.    

Герцог  пожал руку короля, но по обыкновению без излишнего восторга.    

Однако  эта последняя милость тронула его сердце. Карл проявлял великодушие мудро, с  тем чтобы дать герцогу время высказать какое-нибудь желание, но дарованные Монку  милости превзошли все то, что он мог пожелать.    

– Черт  возьми! – пробормотал д'Артаньян про себя. – Дождь льет ливмя!    

Можно  сойти с ума!    

Он  казался таким жалким и грустным, что король не мог сдержать улыбки. Монк хотел  проститься с Карлом II.    

– Как,  вы уже уходите, мой верный друг? – спросил король у герцога.    

– Если  ваше величество позволит… Я очень устал от впечатлений этого дня. Мне нужно отдохнуть.    

– Но, –  сказал король, – вы не уйдете без господина д'Артаньяна, надеюсь?    

– Почему  же? – спросил старый воин.    

– Вы  сами знаете почему.    

Монк  взглянул на короля с удивлением.    

– Простите,  ваше величество, – пробормотал он, – я никак не могу понять…    

– Возможно.  Но если вы забыли, так господин д'Артаньян помнит.    

Лицо  мушкетера выразило удивление.    

– Позвольте  спросить, герцог, – сказал король, – вы живете вместе с господином  д'Артаньяном?    

– Да,  ваше величество: я имел честь предложить ему квартиру.    

– Это  и не могло быть иначе… Пленник всегда неразлучен с победителем.    

Монк  покраснел.    

– Да,  правда, – согласился он, – я действительно пленник господина  д'Артаньяна.    

– Разумеется,  Монк, потому что вы еще не выкупили себя. Но не беспокойтесь: я вырвал вас из  рук господина д'Артаньяна, я же заплачу и выкуп.    

В глазах  д'Артаньяна блеснула радость. Гасконец начал понимать.    

Карл  подошел к нему.    

– Генерал  не очень богат, – начал он, – и не может заплатить вам за себя  столько, сколько он стоит. Я, разумеется, богаче. Но теперь, когда он герцог и  почти король, возможно, что и я уже не в состоянии буду заплатить за него.  Господин д'Артаньян, будьте снисходительны. Сколько я должен вам?    

Д'Артаньян  несказанно обрадовался такому обороту дела, но не выдал своего восторга.    

– Ваше  величество, вы напрасно беспокоитесь, – ответил он. – Когда я имел  счастье захватить господина Монка, он был только генералом; стало быть, мне  следует получить выкуп за генерала. Пусть генерал отдаст мне свою шпагу, и я  буду считать, что мне уплатили сполна. Только шпага генерала стоит столько же,  сколько он сам.    

– Odds  fish[7], как  говаривал отец мой! – воскликнул Карл II. – Вот благородная речь благородного  человека, не правда ли, герцог?    

– По  чести так, ваше величество.    

И он  обнажил шпагу.    

– Сударь, –  сказал он д'Артаньяну, – вот шпага, которую вы просите. У многих клинки  бывали получше; но мой никогда ни перед кем не склонялся, хотя он очень прост.    

Д'Артаньян  с гордостью взял шпагу, которая только что возвела короля на престол.    

– Ого! –  вскричал Карл II. – Как! Шпага, вернувшая мне трон, удалится из Англии? И  не будет в числе наших государственных драгоценностей? Нет, клянусь душою,  этого не случится! Капитан д'Артаньян, я даю двести тысяч ливров за эту шпагу:  если мало, скажите…    

– Да,  ваше величество, этого мало, – ответил д'Артаньян с неподражаемой  серьезностью. – Прежде всего, я не хотел бы продавать ее; но вы желаете, а  желание вашего величества для меня закон. Я повинуюсь. Но из уважения к  славному воину, который слышит меня, я должен оценить ее, по крайней мере,  наполовину дороже. Я прошу триста тысяч за шпагу или готов даром отдать ее  вашему величеству.    

И, взяв  шпагу за острие, он протянул ее королю.    

Карл II  громко рассмеялся.    

– Вот  благородный человек и веселый товарищ! Не так ли, герцог? Он нравится мне, и я  люблю его. Вот, шевалье д'Артаньян, – прибавил он, возьмите это.    

Он  подошел к столу, взял перо и написал чек на триста тысяч ливров.    

Д'Артаньян  взял чек, с важностью повернулся к Монку и произнес:    

– Я  взял за шпагу слишком мало, я это знаю; но верьте мне, герцог, я скорее умру,  чем прослыву стяжателем.    

Король  опять захохотал, как счастливейший человек во всем государстве.    

– Вы  еще повидаетесь со мною до отъезда, шевалье, – сказал он. – Мне нужно  будет запастись веселостью, если мои французы уезжают.    

– Ваше  величество! Моя веселость не то, что шпага герцога. Я отдам ее даром, –  отвечал д'Артаньян, вполне довольный.    

– И  вы, граф, – прибавил Карл, оборачиваясь к Атосу, – и вы тоже еще  придете ко мне. Я должен дать вам важное поручение. Вашу руку, герцог.    

Монк  пожал руку королю.    

– Прощайте,  господа, – сказал Карл французам, подавая им руку, которую они поочередно  поцеловали.    

– Ну  так что же? – спросил Атос, когда они вышли из дворца. – Теперь вы  довольны?    

– Тeс… –  отвечал д'Артаньян в радостном волнении. – Ведь я еще не вернулся от  казначея… По дороге мне на голову еще может свалиться кирпич.    

 Глава 34. НЕУДОБСТВА  БОГАТСТВА    

     

Как  только приличие позволило ему явиться за деньгами, д'Артаньян, не теряя  времени, отправился к королевскому казначею.    

Тут он  имел удовольствие променять клочок бумаги, исписанный весьма плохим почерком,  на огромное количество золотых, только что вычеканенных монет с изображением  короля Карла II.    

Д'Артаньян  всегда умел владеть собою, но в этом случае он не мог скрыть радости, которую  читатель поймет, если захочет быть снисходительным к человеку, отовсюду не  видавшему столько свертков золотых монет, которые лежали в порядке, поистине  ласкающем глаз. Казначей положил все эти свертки в мешки и на каждый мешок  наложил печать с английским гербом; такую милость казначеи оказывают не  всякому. Потом он бесстрастно и с той учтивостью, какую он обязан был проявить  к человеку, пользовавшемуся дружбой короля, сказал:    

– Возьмите  ваши деньги, сударь.    

«Ваши  деньги»! От этих слов в душе д'Артаньяна задрожали струнки, о существовании которых  он раньше и не подозревал.    

Он  приказал положить мешки на тележку и вернулся домой в глубоком раздумье.  Человек, у которого триста тысяч ливров, не может не морщить лба; на каждую  сотню тысяч ливров по одной морщине – это еще ничего.    

Д'Артаньян  заперся в своей комнате, не обедал, никого не впускал к себе; зажег лампу, положил  заряженный пистолет на стол и всю ночь напролет бодрствовал, обдумывая, как бы  сделать, чтобы эти красивые золотые монеты, попавшие в его сундук из  королевской казны, не перешли в карманы какого-нибудь ловкого вора.    

Лучшим  средством, какое пришло в голову гасконцу, било немедля запереть свое сокровище  замками, столь прочными, чтобы никакая рука не сломала их, чтобы никакой  обычный ключ их не открыл. Д'Артаньян вспомнил, что англичане слывут мастерами  в механике и в деде всяческой охраны; он решил назавтра же пойти на поиски  механика, который мог бы продать ему добротный сундук или несгораемый шкаф. Ему  недолго пришлось искать. Некто Вилл Джобсон, обитающий на Пиккадилли, выслушал  его распоряжения, понял его затруднения и обещал сделать ему надежный замок,  который освободит его от всякого страха за будущее.    

– Я  дам вам, – сказал он, – совершенно новый механизм. При первой  сколько-нибудь серьезной попытка открыть ваш замок незаметно приподнимается  маленькая пластина, маленькая пушечка столь же незаметно выплюнет хорошенькое  медное ядрышко весом в полфунта, которое свалит наземь неудачника, не без  оглушительного грохота, разумеется. Что вы об этом думаете?    

– Клянусь,  это воистину здорово! – воскликнул д'Артаньян. – Маленькое медное  ядрышко мне очень по душе. А каковы условия, господин механик?    

– Пятнадцать  дней на работу и пятнадцать тысяч ливров в уплату. С доставкой, – ответствовал  мастер.    

Д'Артаньян  нахмурился. Пятнадцать дней – это совершенно достаточная отсрочка для  того, чтобы все жулики Лондона сделали ненужным приобретение каких бы то ни  было замков. Что же касается пятнадцати тысяч ливров – это слишком высокая  плата за то, что небольшая осторожность доставила бы ему бесплатно.    

– Я  подумаю, – сказал он, – спасибо.    

И он  почти бегом возвратился домой; никто еще не трогал его сокровище.    

На  следующий день Атос зашел проведать своего друга и нашел его таким  встревоженным, что не мог скрыть своего удивления.    

– Как, –  сказал Атос, – вы богаты и не веселы! А вы так мечтали о богатстве…    

– Друг  мой, удовольствия, к которым мы не привыкли, беспокоят нас больше, чем привычные  горести. Дайте мне совет, прошу вас. У вас ведь всегда есть деньги. Когда  имеешь капитал, что надо с ним делать?    

– Это  зависит от владельца.    

– Что  вы делаете со своими деньгами, чтоб не превратиться ни в скупца, ни в мота?  Ведь скупость сушит душу, а расточительность топит ее… не так ли?    

– Фабриций  не сказал бы умнее. Признаться, мои деньги никогда не были мне в тягость.    

– Скажите  же: вы отдаете их под проценты?    

– Нет.  Вы знаете, что у меня довольно приличный дом, и он составляет главную часть  моего состояния.    

– А  доходы вы прячете?    

– Нет.    

– Что  вы думаете о тайнике где-нибудь в стене?    

– Я  никогда не пользовался тайниками.    

– Так  у вас есть доверенный, которому вы отдаете свои капиталы, и он платит вам  изрядные проценты?    

– Нет.    

– Так  куда же идут доходы?    

– Я  трачу все, что получаю; излишков у меня нет, дорогой Д'Артаньян.    

– А,  вот что! Вы живете как вельможа, и пятнадцать – шестнадцать тысяч ливров в  год проходят у вас сквозь пальцы? Притом на вас лежат разные обязанности: вы  непременно должны принимать…    

– Но,  мне кажется, вы точно такой же вельможа, как я, мой друг, и ваших денег вам  только-только хватит.    

– Триста  тысяч ливров!.. Тут две трети лишних!    

– Извините,  но мне показалось, будто вы говорили… мне послышалось… я вообразил, что у вас  есть компаньон…    

– Ах,  черт возьми! Правда! – вскричал Д'Артаньян, покраснев. – У меня есть  Планше! Клянусь честью, я забыл о Планше… Вот и отходит часть моих денег. Жаль,  сумма была круглая, и цифра выглядела славно. Правда ваша, Атос, я вовсе не так  уж богат. Какая у вас память!    

– Да,  порядочная, слава богу!    

– Добрый  Планше не прогадал, – пробормотал д'Артаньян. – Неплохое предприятие,  черт возьми! Ну, давши слово – держись!    

– Сколько  придется на его долю?    

– О, –  сказал Д'Артаньян, – он славный малый, и я рассчитаюсь с ним на совесть;  не забудьте, ведь я много хлопотал, много издержал, все это надо внести в счет.    

– Друг  мой, я не сомневаюсь в вас, – проговорил Атос спокойно, – и нисколько  не боюсь за добряка Планше. Его деньги сохраннее в ваших руках, чем в его  собственных. Но теперь, когда вам уже нечего здесь делать, уедем поскорее.  Поблагодарите его величество – ив путь! Через неделю мы увидим башни  собора Парижской богоматери.    

– Да,  мой друг, мне самому очень хочется уехать, и я сейчас же пойду проститься с  королем.    

– А  я, – сказал Атос, – пойду повидаться со знакомыми, и потом я к вашим  услугам.    

– Одолжите  мне вашего Гримо.    

– Извольте!..  Зачем он вам?    

– Он  нужен мне для очень простого дела, которое не затруднит его: я попрошу его  покараулить мои пистолеты, которые лежат на столе, вот здесь, возле этих  сундуков.    

– Хорошо, –  отвечал Атос хладнокровно.    

– И  он никуда не уйдет?    

– Он  останется здесь с пистолетами.    

– Тогда  я пойду к королю. До свиданья!    

Д'Артаньян  явился в Сент-Джемсский дворец, где Карл II, писавший в это время письма, заставил  его ждать целый час.    

Д'Артаньян  прогуливался вдоль галереи от дверей до окон и обратно; вдруг в передней промелькнул  плащ, очень похожий на плащ Атоса. Не успел Д'Артаньян посмотреть, кто там, как  его позвали к королю.    

Карл II,  потирая руки, принял изъявления благодарности мушкетера.    

– Шевалье, –  сказал он, – вы напрасно так благодарите меня. Я не заплатил и четверти  настоящей цены за историю с ящиком, в который вы запрятали нашего храброго  генерала… я хочу сказать, нашего милого герцога Олбермеля.    

И король  громко расхохотался.    

Д'Артаньян  не счел нужным прерывать его величество и скромно молчал.    

– Кстати, –  продолжал Карл, – действительно ли любезный Монк простил вам?    

– Да,  надеюсь…    

– О,  но шутка была жестокая… odds fish! Закупорить, как селедку в бочонок, первое  лицо английского королевства! На вашем месте я не был бы так спокоен, шевалье.    

– Но…    

– Монк  называет вас своим другом, я знаю… Но по глазам его видно, что память у него хорошая.  И к тому же он очень горд, об этом говорят его высокие брови! Знаете, большая  supercilium[8].    

«Обязательно  выучу латынь», – подумал Д'Артаньян.    

– Послушайте! –  весело продолжал король. – Я должен устроить ваше примирение; я сумею  взяться за дело так, что…    

Д'Артаньян  закусил ус.    

– Разрешите  сказать откровенно вашему величеству?    

– Говорите,  шевалье.    

– Ваше  величество очень пугаете меня… Если вы пожелаете уладить это дело, то я человек  погибший: герцог велит убить меня.    

Король  снова расхохотался: от его смеха страх д'Артаньяна перешел в ужас.    

– Ваше  величество, сделайте милость, обещайте, что позволите мне самому уладить это дело;  и если я больше не нужен вам…    

– Нет,  шевалье. Вы хотите ехать? – спросил Карл с веселостью, вселявшей в  мушкетера все большее и большее беспокойство.    

– Если  ваше величество ничего не хочет приказать мне…    

Карл  стал почти серьезен.    

– У  меня есть к вам просьба. Повидайтесь с моей сестрой Генриеттой.    

Она  знает вас?    

– Нет,  ваше величество. Но такой старый солдат, как я, – скучное зрелище для  веселой и молодой принцессы.    

– Я  хочу, чтоб сестра моя знала вас, чтоб она в случае надобности могла положиться  на вас.    

– Все,  что вам дорого, для меня священно.    

– Хорошо!..  Парри! Добрый Парри!.. Войди сюда.    

Боковая  дверь отворилась, и вошел Парри. Увидев д'Артаньяна, он очень обрадовался.    

– Что  делает Рочестер? – спросил король.    

– Он  на канале с дамами, – отвечал Парри.    

– А  Бекингэм?    

– Там  же.    

– Очень  хорошо. Ты отведешь господина д'Артаньяна к Виллье, – так зовут герцога Бекингэма,  шевалье, – и попросишь его представить господина д'Артаньяна леди  Генриетте.    

Парри  поклонился королю и улыбнулся д'Артаньяну.    

– Шевалье, –  продолжал король, – это ваша прощальная аудиенция. Можете ехать, когда вам  будет угодно.    

– Благодарю,  ваше величество.    

– Но  только помиритесь с Монком…    

– Непременно!    

– Вы  знаете, что я предоставил корабль в ваше полное распоряжение?    

– Ваше  величество осыпаете меня милостями, но я не допущу, чтобы офицеры вашего величества  беспокоились ради меня.    

Король  потрепал д'Артаньяна по плечу.    

– Вы  никому не причиняете хлопот, шевалье, я отправлю во Францию посла, которому, я  думаю, вы охотно будете спутником, потому что коротко знакомы с ним.    

Д'Артаньян  взглянул на короля с изумлением.    

– Посол  мой – некий граф де Ла Фер… тот самый, которого вы называете Атосом, –  прибавил король, оканчивая разговор, как и начал, взрывом веселого смеха. –  Прощайте, шевалье, прощайте! Любите меня, как я вас люблю!    

Спросив  знаком у Парри, не ждет ли его кто-нибудь в соседнем кабинете, король прошел туда,  оставив д'Артаньяна в величайшем изумлении от такой страны ной аудиенции.    

Старик  дружески взял его под руку и повел в сад.    

 Глава 35. НА КАНАЛЕ    

     

Вдоль  наполненного мутной зеленоватой водой канала с мраморными берегами, изъеденными  временем и поросшими густой травой, величественно скользила длинная лодка под  балдахином, украшенная флагами с английским гербом и устланная коврами, бахрома  которых свисала до самой воды. Восемь гребцов, плавно налегая на весла,  медленно подвигали ее вперед; она плыла так же грациозно, как лебеди, которые,  заслышав шум, издали смотрели на это великолепие, невиданное в их старом  приюте. В лодке сидели четыре музыканта игравших на лютне и на гитаре, два  певца и несколько придворных в одеждах, расшитых золотом и драгоценными  камнями. Придворные приятно улыбались, чтобы угодить прелестной леди Стюарт,  внучке Генриха IV, дочери Карла I, сестре Карла II, которая сидела в этой лодке  на почетном месте под балдахином.    

Мы уже  знаем юную принцессу: мы видели ее в Лувре с матерью, когда у них не было ни  дров, ни хлеба, когда ее кормили коадъютор и парламент.    

Она, так  же как и братья, провела юность в лишениях; потом она внезапно очнулась от  этого долгого страшного сна на ступенях трона среди придворных и льстецов.    

Так же  как и Мария Стюарт после выхода из тюрьмы, она наслаждалась жизнью, свободой,  властью и богатством.    

Генриетта,  сформировавшись, стала замечательной красавицей. Красота ее расцвела еще  пышнее, когда Стюарты опять вступили на престол.    

Несчастье  отняло у нее блеск гордости, но благоденствие вернуло его снова. Она вся сияла  в своей радости и преуспеянии, подобно тем оранжерейным цветам, что, случайно  оставленные на одну ночь, первым осенним заморозкам, повесили головки, но  назавтра, согретые воздухом, в котором родились, раскрываются с еще невиданной  пышностью.    

Лорд  Виллье Бекингэм (сын того самого лорда Бекингэма, который играет столь значительную  роль в первых частях нашего повествования), красивый молодой человек, томный с  женщинами, веселый с мужчинами, и Вильмот Рочестер, весельчак и с мужчинами и с  женщинами, стояли в лодке перед Генриеттой, наперерыв стараясь вызвать у нее  улыбку.    

Прелестная  молодая принцесса, прислонясь к бархатной, вышитой золотом подушке и опустив  руку в воду, лениво слушала музыкантов, не слыша их, и прислушивалась к болтовне  обоих придворных, делая виду что вовсе не слушает их.    

Леди  Генриетта, соединившая в себе очарование французских и английских красавиц, никогда  еще не любила и была очень жестока, когда принималась кокетничать. Улыбка –  это наивное свидетельство благосклонности у девушек – не освещала ее лица,  и когда она поднимала глаза, то смотрела так пристально на того или другого  кавалера, что они, при всей своей дерзости и привычке угождать дамам, невольно  смущались.    

Между  тем лодка все подвигалась вперед. Музыканты выбились из сил, да и придворные  устали не меньше их. Прогулка казалась, вероятно, слишком однообразною  принцессе, потому что она вдруг, нетерпеливо приподняв голову, произнесла:    

– Ну  довольно! Пора домой!    

– Ах, –  сказал Бекингэм, – как мы несчастны: нам не удалось развеселить ваше  высочество.    

– Матушка  ждет меня, – отвечала Генриетта, – откровенно признаться, мне скучно.    

Произнеся  эти жестокие слова, принцесса попыталась успокоить взглядом обоих молодых  людей, которые казались задетыми за живое подобной откровенностью. Взгляд ее  произвел ожидаемое действие, и оба лица просветлели; но сразу же, видимо,  решив, что сделала слишком много для простых смертных, царственная кокетка  передернула плечиками и повернулась спиной к своим красноречивым собеседникам,  словно бы погруженная в мысли и мечтания, в которых им, конечно же, не могло  быть никакого места.    

Бекингэм  яростно закусил губу, потому что он в самом деле был влюблен в леди Генриетту  и, как влюбленный, принимал всерьез каждое ее слово.    

Рочестер  тоже прикусил губу; но так как ум всегда господствовал у него над чувством, он  сделал это только затем, чтобы удержаться от злобного смеха.    

Принцесса  смотрела на берег, на траву, на цветы, отвернувшись от придворных. Вдруг она  увидела издали д'Артаньяна и Парри.    

– Кто  там идет? – спросила она.    

Оба  кавалера повернулись с быстротой молнии.    

– Это  Парри, – отвечал Бекингэм, – всего только Парри.    

– Извините, –  возразил Рочестер, – но мне кажется, с ним кто-то еще.    

– Да,  это во-первых, – томно проговорила принцесса, – а во-вторых, что  значат эти слова «всего только Парри», скажите, милорд?    

– Они  значат, – отвечал обиженный Бекингэм, – что верный Парри, блуждающий  Парри, вечный Парри – не очень важная птица.    

– Вы  ошибаетесь, герцог. Парри, блуждающий Парри, как вы его назвали, вечно блуждал,  служа нашему семейству, и мне всегда очень приятно видеть этого старика.    

Леди  Генриетта следовала привычке всех хорошеньких и кокетливых женщин: от капризов  переходила к досаде. Влюбленный уже покорился ее капризу; теперь придворный  должен был сносить ее досаду. Бекингэм поклонился и ничего не ответил.    

– Правда,  ваше высочество, – сказал Рочестер, тоже кланяясь, – правда, что  Парри – образец верного слуги. Но он уже немолод, а мы смеемся, только  когда видим веселых людей. Разве старик может быть веселым?    

– Довольно,  милорд, – сказала Генриетта сухо. – Этот разговор мне неприятен.    

Потом,  словно говоря сама с собой, прибавила:    

– Странно  и непонятно, до чего друзья моего брата мало уважают его слуг!    

– Ах,  ваше высочество, – вскричал Бекингэм, – вы пронзили мне сердце  кинжалом, выкованным вашими руками.    

– Что  значит эта фраза, составленная по образцу французских мадригалов? Я не понимаю  ее.    

– Она  значит, ваше высочество, что вы сами, вы, добрая, снисходительная, милостивая,  вы иногда смеялись, – извините, я хотел сказать, улыбались, слушая  несвязную болтовню доброго Парри, за которого теперь вступаетесь так горячо.    

– О,  милорд! Если я до такой степени забывалась, то вы напрасно напоминаете мне об  этом, – отвечала леди Генриетта с досадой. – Добрый Парри, кажется,  хочет говорить со мной. Рочестер, прошу вас, прикажите пристать к берегу.