1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Но  как же вы теперь будете принимать нас? – продолжал коадъютор. – Если  ваши доходы уменьшатся, мне придется сделать вас каноником в соборе Богоматери.    

– Нет,  я вас могу подвести!    

– Значит,  у вас есть какие-то неизвестные нам средства?    

– Я  займу денег у королевы.    

– Но  у ее величества нет ничего, принадлежащего лично ей, – сказал  Арамис. – Ведь имущество супругов нераздельно.    

Коадъютор  обернулся с улыбкой и дружески кивнул Арамису.    

– Простите,  любезный аббат, вы отстали от моды, и мне придется вам сделать подарок.    

– Какой? –  спросил Арамис.    

– Шнурок  для шляпы.    

Все  глаза устремились на коадъютора, который вынул из кармана шнурок, завязанный каким-то  особым узлом.    

– А! –  воскликнул Скаррон. – Да ведь это праща!    

– Совершенно  верно, – сказал коадъютор. – Теперь все делается в виде пращи –  а ла фронда[13],  Для вас, мадемуазель Поле, у меня есть веер а ла фронда, вам, д'Эрбле, я могу  рекомендовать своего перчаточника, который шьет перчатки а ла фронда, а вам,  Скаррон, своего булочника, и притом с неограниченным кредитом. Он печет булки а  ла фронда, и превкусные.    

Арамис  взял шнурок и обвязал им свою шляпу.    

В эту  минуту дверь отворилась, и лакей громко доложил:    

– Герцогиня  де Шеврез.    

При  имени герцогини де Шеврез все встали.    

Скаррон  торопливо подкатил свое кресло к двери, Рауль покраснел, а Атос сделал Арамису  знак, и тот сейчас же отошел в амбразуру окна.    

Рассеянно  слушая обращенные к ней со всех сторон приветствия, герцогиня, по-видимому,  искала кого-то или что-то. Глаза ее загорелись, когда она увидела Рауля. Легкая  тень задумчивости легла на ее лицо при виде Атоса, а когда она заметила  Арамиса, стоящего в амбразуре окна, она вздрогнула от неожиданности и  прикрылась веером.    

– Как  здоровье бедного Вуатюра? – спросила она, как бы стараясь отогнать  нахлынувшие мысли. – Вы ничего не слыхали о нем, Скаррон?    

– Как!  Вуатюр болен? – спросил дворянин, беседовавший с Атосом на улице  Сент-Оноре. – Что с ним?    

– Он  сел играть в карты, – сказал коадъютор, – по обыкновению,  разгорячился, но не мог переменить рубашку, так как лакей не захватил ее. И вот  бедный Вуатюр простудился и лежит при смерти.    

– Где  он играл?    

– Да  у меня же. Нужно вам сказать, что Вуатюр поклялся никогда не прикасаться к  картам. Через три дня он не выдержал и явился ко мне, чтобы я разрешил его от  клятвы. К несчастью, у меня в это время был наш любезный советник Брусель, и мы  были заняты очень серьезным разговором в одной из самых дальних комнат. Между  тем Вуатюр, войдя в приемную, увидал маркиза де Люинь за карточным столом в  ожидании партнера. Маркиз обращается к нему и приглашает сыграть. Вуатюр  отказывается, говоря, что не станет играть до тех пор, пока я не разрешу его от  клятвы. Тогда Люинь успокаивает его обещанием припять грех на себя. Вуатюр  садится за стол, проигрывает четыреста экю и, выйдя на воздух, схватывает  сильнейшую простуду и ложится в постель, чтобы уже больше не встать.    

– Неужели  милому Вуатюру так плохо? – спросил Арамис из-за оконной занавески.    

– Увы,  очень плохо! – сказал Менаж. – Этот великий человек, по всей  вероятности, скоро покинет нас – deseret orbem[14].    

– Ну,  он-то не умрет, – резко проговорила мадемуазель Поле, – и не подумает  даже. Он, как турок, окружен султаншами. Госпожа де Санто прилетела к нему  кормить его бульоном, госпожа Ла Ренадо греет ему простыни, и даже наша  приятельница, маркиза Рамбулье, посылает ему какие-то отвары.    

– Вы,  однако, не любите его, моя дорогая парфянка, – сказал, смеясь, Скаррон.    

– Какая  ужасная несправедливость, мой милый больной! – воскликнула мадемуазель Поле. –  У меня к нему так мало ненависти, что я с удовольствием закажу обедню за упокой  его души.    

– Недаром  вас прозвали львицей, моя дорогая, – сказала герцогиня де Шеврез. –  Вы пребольно кусаетесь.    

– Мне  кажется, вы слишком презрительно относитесь к большому поэту, сударыня, –  осмелился заметить Рауль.    

– Большой  поэт… Он?.. Сразу видно, что – как вы сами сейчас признавались – вы  приехали из провинции, виконт, и что никогда не видали его. Он большой поэт? Да  в нем и пяти футов не будет.    

– Браво!  Браво! – воскликнул высокий, худощавый и черноволосый человек с лихо закрученными  усами и огромной рапирой. – Браво, прекрасная Поле! Пора указать этому  маленькому Вуатюру его настоящее место. Я ведь кое-что смыслю в поэзии и  заявляю во всеуслышание, что его стихи мне всегда казались преотвратительным.    

– Кто  этот капитан, граф? – спросил Рауль.    

– Господин  де Скюдерп.    

– Автор  романов «Клелия» и «Кир Великий»?    

– Добрая  половина которых написана его сестрой. Вот она разговаривает с хорошенькой девушкой,  там, около Скаррона.    

Рауль  обернулся и увидал двух новых, только что вошедших посетительниц. Одна из них  была прелестная хрупкая девушка с грустным выражением лица, прекрасными черными  волосами и бархатными глазами, похожими на лиловые лепестки ивана-да-марьи,  среди которых блестит золотая чашечка; другая, под покровительством которой,  по-видимому, находилась молодая девушка, была сухая, желтая, холодная женщина,  настоящая дуэнья или ханжа.    

Рауль  дал себе слово не уходить от аббата Скаррона, не поговорив с хорошенькой  девушкой с чудными бархатными глазами, которая, по какому-то странному  сочетанию мыслей, напомнила ему – хотя внешнего сходства по было  никакого – бедную маленькую Луизу. Она лежала теперь больная в замке  Лавальер, а он, среди всех этих новых лиц, чуть не забыл о ней.    

Между  тем Арамис подошел к коадъютору, который, смеясь, шепнул ему на ухо несколько  слов. Несмотря на все свое самообладание, Арамис невольно вздрогнул.    

– Смейтесь  же, – сказал г-н де Рец, – на нас глядят.    

И он  отошел к герцогине де Шеврез, около которой составился большой кружок.    

Арамис  притворно засмеялся, чтоб отвести подозрения каких-нибудь досужих наблюдателей.  Увидав, что Атос стоит в амбразуре окна, из которой он сам недавно вышел, он  обменялся несколькими словами кое с кем из присутствующих и незаметно  присоединился к нему.    

Между  ними тотчас же завязался оживленный разговор.    

Рауль,  как было условленно с Атосом, подошел к ним.    

– Аббат  декламирует мне рондо Вуатюра, – громко сказал Атос. – По-моему, оно  несравненно.    

Рауль постоял  около них несколько минут, потом отошел к группе, окружавшей герцогиню де  Шеврез, к которой присоединились, с одной стороны, мадемуазель Поле, а с  другой – мадемуазель Скюдери.    

– Ну-с, –  сказал коадъютор, – а я позволю себе не согласиться с мнением господина  Скюдери. Я нахожу, напротив, что Вуатюр – поэт, но при этом только поэт.  Политические идеи ему совершенно несвойственны.    

– Итак?.. –  шепотом спросил Атос.    

– Завтра, –  быстро ответил Арамис.    

– В  котором часу?    

– В  шесть.    

– Где?    

– В  Сен-Мандэ.    

– Кто  вам сказал?    

– Граф  Рошфор.    

Тут к  ним подошел кто-то из гостей.    

– А  философские идеи? – сказал Арамис. – Их тоже нет у бедного Вуатюра. Я  совершенно согласен с господином коадъютором: Вуатюр – чистый поэт.    

– Да,  в этом отношении он, конечно, замечателен, – заметил Менаж, – но  потомство, воздавая ему должное, поставит ему в упрек излишнюю вольность стиха.  Он, сам того не сознавая, убил поэзию.    

– Убил!  Вот настоящее слово! – воскликнул Скюдери.    

– Зато  его письма – верх совершенства, – заметила герцогиня де Шеврез.    

– О,  в этом отношении он вполне заслуживает славы, – согласилась мадемуазель  Скюдери.    

– Совершенно  верно, но только когда он шутит, – сказала мадемуазель Поле. – В  серьезном эпистолярном жанре он просто жалок. И согласитесь, что, когда он не  груб, он пишет попросту плохо.    

– Признайтесь  все же хоть в том, что шутки его неподражаемы.    

– Да,  конечно, – сказал Скюдери, крутя ус. – Я нахожу только, что у него  вымученный юмор, а шутки пошловаты. Прочитайте, например, «Письмо карпа к  щуке».    

– Уж  не говоря о том, что лучшие его произведения обязаны своим происхождением отелю  Рамбулье, – заметил Менаж. – «Зелида и Альсидалея», например.    

– А  я, с своей стороны, – сказал Арамис, подходя к кружку и почтительно  кланяясь герцогине де Шеврез, которая отвечала ему любезной улыбкой, – а  я, с своей стороны, ставлю ему в вину еще то, что он держит себя чересчур  свободно с великими мира сего. Он позволил себе слишком бесцеремонно обращаться  с принцессой, с маршалом д'Альбре, с господином де Шомбером и даже с самой  королевой.    

– Как,  с королевой! – воскликнул Скюдери и, словно ожидая нападения, выставил  вперед правую ногу. – Черт побери, я не знал этого! Каким же образом  оказал он неуважение ее величеству?    

– Разве  вы не знаете его стихотворения «Я думал»?    

– Нет, –  сказала герцогиня де Шеврез.    

– Нет, –  сказала мадемуазель Скюдери.    

– Нет, –  сказала мадемуазель Поле.    

– Правда,  королева, по всей вероятности, сообщила его очень немногим, – заметил Арамис, –  но я получил его из верных рук.    

– И  вы знаете это стихотворение?    

– Кажется,  могу припомнить.    

– Так  прочтите, прочтите! – закричали со всех сторон.    

– Вот  как было дело, – сказал Арамис. – Однажды Вуатюр катался вдвоем с  королевой в коляске по парку Фонтенбло. Он притворился, будто задумался, и  сделал это для того, чтобы королева спросила, о чем он думает. Так оно и вышло.  «О чем вы думаете, господин де Вуатюр?» – спросила она. Вуатюр улыбнулся,  помолчал секунд пять, делая вид, будто импровизирует, и в ответ произнес:    

     

«Я  думал: почести и славу    

Дарует  вам сегодня рок,    

Вознаграждая  вас по праву    

За  годы скорби и тревог,    

Но,  может быть, счастливой были    

Вы  тогда, когда его…    

Я  не хотел сказать – любили,    

Но  рифма требует того.»    

     

Скюдери,  Менаж и мадемуазель Поле пожали плечами.    

– Погодите,  погодите, – сказал Арамис. – В стихотворении три строфы.    

– Или,  вернее, три куплета, – заметила мадемуазель Скюдери. – Это просто  песенка.    

Арамис  продолжал:    

     

«Я  думал, резвый Купидон,    

Когда-то  ваш соратник смелый,    

Сложив  оружье, принужден    

Покинуть  здешние пределы,    

И  мне ль сулить себе успех,    

Задумавшись  близ вас, Мария,    

Когда  вы позабыли всех,    

Кто  был вам предан в дни былые».    

     

– Не  берусь решать, соблюдены ли все правила поэзии в этом куплете, – сказала  герцогиня де Шеврез, – но прошу к нему снисхождения ради его правдивости:  Госпожа де Отфор и госпожа Сеннесе присоединятся ко мне, в случае надобности,  не говоря уже о герцоге де Бофоре.    

– Продолжайте,  продолжайте, – сказал Скаррон – Теперь мне все равно. С сегодняшнего  дня я уже не «больной королевы».    

– А  последний куплет? Давайте послушаем последний куплет! – попросила  мадемуазель Скюдери.    

– Извольте.  Тут уж прямо поставлены собственные имена, так что никак не ошибешься:    

     

«Я  думал (ибо нам, поэтам,    

Приходит  странных мыслей рой):    

Когда  бы вы в бесстрастье этом,    

Вот  здесь, сейчас, перед собой    

Вдруг  Бекингэма увидали,    

Кто  из двоих бы в этот миг    

Подвергнут  вашей был опале:    

Прекрасный  лорд иль духовник?»    

     

По  окончании этой строфы все в один голос принялись осуждать дерзость Вуатюра.    

– А  я, – вполголоса проговорила молодая девушка с бархатными глазами, –  имею несчастье находить эти стихи прелестными.    

То же  самое думал и Рауль. Он подошел к Скаррону и, краснея, обратился к нему:    

– Господин  Скаррон, я прошу вас оказать мне честь и сообщить, кто эта молодая девушка,  которая не согласна с мнением всего этого блестящего общества?    

– Ага,  мой юный виконт! – сказал Скаррон. – Вы, кажется, намерены предложить  ей наступательный и оборонительный союз?    

Рауль  снова покраснел.    

– Я  должен сознаться, что стихи Вуатюра понравились и мне, – сказал он.    

– Они  на самом деле хороши, но не говорите этого: у поэтов не принято хвалить чужие  стихи.    

– Но  я не имею чести быть поэтом, и я ведь спросил вас…    

– Да,  правда, вы спрашивали, кто эта прелестная девушка, не так ли? Это прекрасная  индианка.    

– Прошу  прощения, сударь, – смущенно сказал Рауль, – но я все-таки не  понимаю, увы, ведь я провинциал.    

– Или,  иначе сказать, вы еще не научились говорить тем высокопарным языком, на каком теперь  объясняются все. Тем лучше, молодой человек, тем лучше. И не старайтесь изучить  его: не стоит труда. А к тому времени как вы его изучите, никто, надеюсь, уже  не будет так говорить.    

– Итак,  вы прощаете меня, сударь, и соблаговолите объяснить, кто эта дама, которую вы  называете «прекрасной индианкой»?    

– Да,  конечно. Это одно из самых очаровательных существ на свете. Ее зовут Франсуаза  д'Обинье.    

– Она  родственница Агриппы, друга Генриха Четвертого?    

– Его  внучка. Она приехала с острова Мартиника, и потому-то я называю «ее прекрасной  индианкой».    

Рауль с  удивлением взглянул на молодую девушку. Глаза их встретились, и она улыбнулась.    

Между  тем разговор о Вуатюре продолжался.    

– Скажите,  сударь, – сказала Франсуаза д'Обинье, обращаясь к Скаррону словно для  того, чтобы вмешаться в его разговор с виконтом, – как вам нравятся друзья  бедного Вуатюра? Послушайте, как они отделывают его, расточая ему похвалы. Один  отнимает у него здравый смысл, другой – поэтичность, третий –  оригинальность, четвертый – юмор, пятый – самостоятельность, шестой…  Боже мой, что же они оставили этому человеку, вполне заслужившему славу, как  выразилась мадемуазель Скюдери?    

Скаррон  и Рауль рассмеялись. Прекрасная индианка, по-видимому, не ожидала, что ее слова  произведут такой эффект. Она скромно опустила глаза, и лицо ее стало опять  простодушно.    

«Она  очень умна», – подумал Рауль.    

Атос,  все еще стоя в амбразуре окна, с легкой усмешкой наблюдал эту сцепу.    

– Позовите  мне графа де Ла Фер, – сказала коадъютору герцогиня де Шеврез. – Мне  нужно поговорить с ним.    

– А  мне нужно, чтобы все считали, что я с ним не разговариваю, – сказал  коадъютор. – Я люблю и уважаю его, потому что знаю его былые дела,  некоторые по крайней мере, но поздороваться с ним я рассчитываю только  послезавтра утром.    

– Почему  именно послезавтра утром? – спросила г-жа де Шеврез.    

– Вы  узнаете завтра вечером, – ответил, смеясь, коадъютор.    

– Право  же, любезный Гонди, вы говорите, как Апокалипсис, – сказала  герцогиня. – Господин д'Эрбле, – обратилась она к Арамису, – не  можете ли вы сегодня оказать мне еще одну услугу?    

– Конечно,  герцогиня. Сегодня, завтра, когда угодно, приказывайте.    

– Так  позовите мне графа де Ла Фер, я хочу с ним поговорить.    

Арамис  подошел к Атосу и вернулся вместе с ним к герцогине.    

– Вот  то, что я обещала вам, граф, – сказала она, подавая Атосу письмо. –  Тому, о ком мы хлопочем, будет оказан самый любезный прием.    

– Как  он счастлив, что будет обязан вам, герцогиня.    

– Вам  нечего завидовать ему, граф: ведь я сама обязана вам тем, что узнала его, –  сказала герцогиня с лукавой улыбкой, напомнившей Атосу и Арамису очаровательную  Мари Мишон.    

С этими  словами она встала и велела подать карету. Мадемуазель Поле уже уехала, мадемуазель  Скюдери собиралась уезжать.    

– Виконт, –  обратился Атос к Раулю, – проводите герцогиню де Шеврез. Попросите ее, чтобы  она, спускаясь по лестнице, оказала вам честь опереться на вашу руку, и по  дороге поблагодарите ее.    

Прекрасная  индианка подошла проститься со Скарроном.    

– Вы  уже уезжаете? – спросил он.    

– Я  уезжаю одной из последних, как видите. Если вы будете иметь известия о  господине де Вуатюре, и в особенности если они будут хорошие, пожалуйста,  уведомьте меня завтра.    

– О,  теперь он может умереть, – сказал Скаррон.    

– Почему? –  спросила девушка с бархатными глазами.    

– Потому  что ему уже готов панегирик.    

Они  расстались, оба смеясь, но девушка еще раз обернулась и с участием взглянула на  бедного паралитика, который провожал ее любовным взором.    

Мало-помалу  толпа поредела. Скаррон как будто не замечал, что некоторые из его гостей таинственно  шептались о чем-то, что многим из них приносили письма и что, казалось, вечер  устроен с какой-то тайной целью, а совсем не для разговоров о литературе, хотя  все время и толковали о ней.    

Но  теперь Скаррону было все равно. Теперь у него в доме можно было фрондировать  сколько угодно. С этого утра, как он сказал, он перестал быть «больным  королевы».    

Рауль  проводил герцогиню де Шеврез и помог ей сесть в карету. Она дала ему поцеловать  свою руку, а потом, под влиянием одного из тех безумных порывов, которые делали  ее такой очаровательной и еще более опасной, привлекла его к себе и, поцеловав  в лоб, сказала:    

– Виконт,  пусть мои пожелания и мои поцелуй принесут вам счастье.    

Потом  оттолкнула его и велела кучеру ехать в особняк Люппь. Лошади тронулись. Герцогиня  еще раз кивнула из окна Раулю, и он, растерянный и смущенный, вернулся в салоп.    

Атос  понял, что произошло, и улыбнулся.    

– Пойдемте,  виконт, – сказал он. – Пора ехать. Завтра вы отправитесь в армию  принца. Спите хорошенько – это ваша последняя мирная ночь.    

– Значит,  я буду солдатом! – воскликнул Рауль. – О, благодарю, благодарю вас,  граф, от всего сердца!    

– До  свидания, граф, – сказал аббат д'Эрбле. – Я отправляюсь к себе в  монастырь.    

– До  свидания, аббат, – сказал коадъютор. – Я завтра говорю проповедь и  должен еще просмотреть десятка два текстов.    

– До  свидания, господа, – сказал Атос, – а я лягу и просплю двадцать  четыре часа кряду: я на ногах не стою от усталости.    

Они  пожали друг другу руки и, обменявшись последним взглядом, вышли из комнаты.    

Скаррон  украдкой следил за ними сквозь занавеси своей гостиной.    

– И  ни один-то из них не сделает того, что говорил, – усмехнувшись своей  обезьяньей улыбкой, пробормотал он. – Ну что ж, в добрый час, храбрецы.  Как знать! Может быть, их труды вернут мне пенсию… Они могут действовать  руками, это много значит. У меня же, увы, есть только язык, но я постараюсь  доказать, что и он кое-чего стоит. Эй, Шампепуа! Пробило одиннадцать часов,  вези меня в спальню. Право, эта мадемуазель д'Обинье очаровательна.    

И  несчастный паралитик исчез в своей спальне. Дверь затворилась за ним, и вскоре  огни, один за другим, потухли в салоне на улице Турнель.    

 Глава 24. СЕН-ДЕНИ    

     

Рано  утром, едва начало светать, Атос встал с постели и приказал подать платье. Он  был еще бледнее обыкновенного и казался сильно утомленным. Видно было, что он  не спал всю ночь. Во всех движениях этого твердого, энергичного человека  чувствовалась теперь какая-то вялость и нерешительность.    

Атос был  озабочен приготовлениями к отъезду Рауля и хотел выиграть время. Прежде всего  он вынул из надушенного кожаного чехла шпагу, собственноручно вычистил ее,  осмотрел клинок и попробовал, крепко ли держится эфес.    

Потом он  положил в сумку Рауля кошелек с луидорами, позвал Оливена (так звали слугу,  приехавшего с ними из Блуа) и велел ему уложить дорожный мешок, заботливо  следя, чтобы тот не забыл чего-нибудь и взял все, что необходимо для молодого  человека, уходящего в поход.    

В этих  сборах прошло около часа. Наконец, когда все было готово, Атос отворил дверь в  спальню Рауля и тихонько вошел к нему.    

Солнце  уже взошло, и яркий свет лился в комнату через большие, широкие окна: Рауль вернулся  поздно и забыл опустить занавеси. Он спал, положив руки под голову. Длинные  черные волосы спускались на лоб, влажный от испарины, которая, подобно крупным  жемчужинам, выступает на лице усталых детей.    

Атос  подошел и, наклонившись, долго с нежной грустью смотрел на юношу, который спал  с улыбкой на губах, с полуопущенными веками, под покровом своего  ангела-хранителя, навевавшего на него сладкие сны. При виде такой щедрой и  чистой юности Атос невольно замечтался. Перед ним пронеслась его собственная  юность, вызывая в его душе полузабытые сладостные воспоминания, подобные скорее  запахам, чем мыслям. Между его прошлым и настоящим лежала глубокая пропасть. Но  полет воображения – полет ангелов и молний. Оно переносит через моря, где  мы чуть не погибли, через мрак, в котором исчезли наши иллюзии, через бездну,  поглотившую наше счастье.    

Первая  половина жизни Атоса была разбита женщиной; и он с ужасом думал о том, какую  власть могла бы получить любовь и над этой нежной и вместе с тем сильной  натурой.    

Вспоминая  о пережитых им самим страданиях, он представлял себе, как будет страдать Рауль,  и нежная жалость, проникшая в его сердце, отразилась во влажном взгляде,  устремленном на юношу.    

В эту  минуту Рауль очнулся от своего безоблачного сна без всякого ощущения тяжести,  тоски и усталости: так просыпаются люди нежного душевного склада, так  просыпаются птицы. Глаза его встретились с глазами Атоса. Он, должно быть,  понял, что происходило в душе этого человека, поджидавшего его пробуждения, как  любовник ждет пробуждения своей любовницы, потому что и во взгляде Рауля  выразилась бесконечная любовь.    

– Вы  были здесь, сударь? – почтительно спросил он.    

– Да,  Рауль, я был здесь, – сказал граф.    

– И  вы не разбудили меня?    

– Я  хотел, чтобы вы дольше поспали, мой друг. Вчерашний вечер затянулся, и вы,  наверно, очень утомились.    

– О,  как вы добры! – воскликнул Рауль.    

Атос  улыбнулся.    

– Как  вы себя чувствуете? – спросил он.    

– Отлично.  Совсем отдохнул и очень бодр.    

– Ведь  вы еще растете, – продолжал Атос с пленительной отеческой заботливостью зрелого  человека к юноше. – В ваши годы особенно устают.    

– Извините  меня, граф, – сказал Рауль, смущенный такой заботливостью, – я сейчас  оденусь.    

Атос  позвал Оливена, и в самом деле, через десять минут, с той пунктуальностью,  которую Атос, привыкший к военной службе, передал своему воспитаннику, молодой  человек был совершенно готов.    

– А  теперь, Оливен, – сказал молодой человек лакею, – уложите мои вещи.    

– Они  уже уложены, Рауль, – сказал Атос. – Я смотрел сам, как сумку  укладывали, у вас будет все необходимое. Ваши вещи уже во вьюках, мешок лакея  тоже, если только мои приказания исполнены.    

– Все  сделано, как изволили приказать, сударь, – ответил Оливен. – Лошади  ждут у крыльца.    

– А  я спал! – воскликнул Рауль. – Спал в то время, как вы хлопотали и  заботились обо всех мелочах. О, право же, вы слишком добры ко мне!    

– Значит,  вы любите меня немножко? Я надеюсь, по крайней мере… – сказал Атос почти  растроганно.    

– О, –  задыхающимся голосом проговорил Рауль, стараясь сдержать охвативший его порыв  нежности, – бог свидетель, что я глубоко люблю и уважаю вас!    

– Посмотрите,  не забыли ли вы чего-нибудь, – сказал Атос, озираясь по сторонам, чтобы  скрыть свое волнение.    

– Кажется,  ничего, – ответил Рауль.    

– У  господина виконта нет шпаги, – нерешительно прошептал Оливен, подойдя к Атосу. –  Вы приказали мне вчера вечером убрать ту, что он носил всегда.    

– Хорошо, –  ответил Атос, – об этом я позабочусь сам.    

Рауль не  обратил внимания на этот краткий разговор и, сходя с лестницы, несколько раз поглядел  на Атоса, чтобы узнать, не настало ли время для прощания. Но Атос не смотрел на  него.    

У  крыльца стояли три верховые лошади.    

– Значит,  и вы поедете со мной? – воскликнул Рауль, просияв.    

– Да,  я провожу вас немного, – ответил Атос.    

Глаза  юноши радостно заблестели, и он легко вскочил на свою лошадь.    

Атос не  спеша сел на свою, предварительно шепнув несколько слов лакею, который, вместо  того чтобы следовать за ними, снова вошел в дом.    

Рауль,  радуясь тому, что граф будет сопровождать его, не заметил или притворился,  будто не заметил происшедшего.    

Путники  проехали Новый мост, свернули на набережную или, вернее, на ту дорогу, которая  в те времена называлась Пепиповым Водопоем, и поехали вдоль стен Большого  замка. Около улицы Сен-Дени лакей нагнал их.    

Разговор  не вязался. Рауль с болью чувствовал, что минута разлуки приближается. Граф еще  накануне переговорил с ним обо всем и сделал все нужные распоряжения. Но взгляд  его становился все нежнее, а в тех немногих словах, которые он произносил,  слышалось все больше любви. Время от времени он обращался к Раулю с  каким-нибудь советом или замечанием, в которых проступала вся его заботливость  о нем.    

Когда  они, выехав из города через заставу Сен-Дени, поравнялись с обителью францисканцев,  Атос взглянул на лошадь Рауля.    

– Смотрите,  Рауль, – сказал он, – я вам уже не раз говорил, и вы не должны этого  забывать, так как только плохой наездник не помнит об этом. Вы видите, ваша  лошадь утомлена и уже вся в мыле, а моя так свежа, как будто ее только что  вывели из конюшни. Она станет тугоуздой, вы слишком крепко натягиваете поводья.  Заметьте, что от этого вам будет гораздо труднее управлять лошадью. А очень  часто жизнь всадника зависит от быстроты, с какой его слушается лошадь. Подумайте  только, что через неделю вы будете ездить уже не в манеже, а на поле битвы… Посмотрите-ка  сюда, – прибавил он, чтобы сгладить мрачный характер своего  замечания, – вот поле, где было бы хорошо поохотиться на куропаток.    

Рауль  поспешил воспользоваться уроком, данным ему Атосом. Его в особенности тронула  деликатность, с какой тот его преподал.    

– Кстати,  я заметил кое-что, – сказал Атос. – Когда вы стреляете из пистолета,  вы чересчур вытягиваете руку, а при таком положении трудно добиться меткости  выстрела. Вот почему вы недавно промахнулись три раза из двенадцати.    

– А  вы попали все двенадцать раз, – улыбаясь, сказал Рауль.    

– Да,  потому что я сгибал руку так, что для кисти получалась точка опоры в локте. Вы  понимаете, что я хочу сказать, Рауль?    

– Да,  сударь. Я потом сам пробовал стрелять по вашему совету и достиг полного успеха.    

– Да,  вот еще, – сказал Атос. – Фехтуя, вы сразу начинаете с нападения. Я  понимаю, что этот недостаток свойствен вашему возрасту; но от движения тела  шпага при нападении всегда несколько отклоняется в сторону, и если ваш  противник окажется человеком хладнокровным, ему нетрудно будет сразу же  остановить вас простым отводом или даже прямым ударом.    

– Да,  вы не раз побивали меня таким ударом, сударь. Но далеко не всякий обладает  вашей ловкостью и смелостью.    

– Какой,  однако, свежий ветер! – сказал Атос. – Это уже предвестник зимы.  Кстати, если вы будете в сражении, а это, наверное, случится, так как молодой  главнокомандующий, ваш будущий начальник, любит запах пороха, помните, что если  вам придется биться с противником один на один (это случается сплошь да рядом,  в особенности с нашим братом кавалеристом), никогда не стреляйте первый. Тот,  кто стреляет первый, почти всегда делает промах, так как стреляет из страха  остаться безоружным перед вооруженным противником. А в то время как он будет  стрелять, поднимите свою лошадь на дыбы: этот прием несколько раз спасал мне  жизнь.    

– Я  непременно воспользуюсь им, хотя бы из признательности к вам.    

– Что  там такое? – сказал Атос. – Кажется, поймали браконьеров?.. Так и  есть. Еще одно очень важное обстоятельство, Рауль. Если вас ранят во время  нападения и вы упадете с лошади, то старайтесь, насколько хватит сил, отползти  в сторону от пути, которым проходил ваш полк. Он может повернуть обратно, и  тогда вы погибнете под копытами лошадей. Во всяком случае, если будете ранены,  немедленно же напишите мне или попросите кого-нибудь написать. Мы люди опытные,  знаем толк в ранах, – с улыбкой добавил он.    

– Благодарю  вас, сударь, – ответил растроганный Рауль.    

– А,  вот и Сен-Дени! – пробормотал Атос.    

Они  подъехали к городским воротам, около которых стояло двое часовых.    

– Вот  еще молодой господин; должно быть, тоже едет в армию, – сказал один из  них, обращаясь к товарищу.    

Атос  обернулся. Все, что хотя бы косвенно касалось Рауля, интересовало его.    

– Почему  вы так думаете? – спросил он.    

– Я  сужу по его виду, сударь, – отвечал часовой. – Да и годы его  подходящие. Это уже второй сегодня.    

– Значит,  сегодня здесь проехал такой же молодой человек, как я? – спросил Рауль.    

– Да,  очень важный и в богатом вооружении. Должно быть, из какой-нибудь знатной  семьи.    

– Вот  у меня и попутчик, сударь, – сказал Рауль, – но, увы, он не заменит  мне того, с кем я расстаюсь.    

– Не  думаю, чтобы вам удалось догнать его, Рауль, – сказал Атос. – Он  успеет порядком опередить вас, так как мы некоторое время задержимся здесь: мне  нужно поговорить с вами.    

– Как  вам будет угодно, сударь.    

На  улицах было много народу по случаю праздника. Подъехав к старинной церкви, в  которой служили раннюю мессу, Атос остановил лошадь.    

– Войдемте,  виконт, – сказал он, – а вы, Оливен, подержите лошадей и дайте мне  шпагу.    

Он взял  у слуги шпагу, и оба вошли в церковь. Атос подал Раулю святую воду. В сердце  отца нередко таится зернышко заботливой нежности любовника к своей  возлюбленной.    

Молодой  человек коснулся руки Атоса и, склонившись, перекрестился.    

Между  тем Атос шепнул что-то одному из церковных сторожей, и тот пошел ко входу в  склеп.    

– Идемте  за ним, Рауль, – сказал Атос.    

Сторож  открыл решетку королевской усыпальницы и остановился на верхней ступеньке, в то  время как Атос и Рауль спустились вниз. На последней площадке лестницы горела  серебряная лампада, под которой стоял на дубовом помосте катафалк с гробом,  покрытым бархатным покровом, расшитым золотыми лилиями.    

Горе,  переполнявшее сердце молодого человека, и величие храма подготовили его к тому,  что он увидел. Он медленно и торжественно сошел по лестнице и остановился с  обнаженной головой перед останками последнею короля, которые не полагалось  опускать в могилу, где покоились предки, пока не умрет его преемник; эти  останки пребывали здесь для того, чтобы напоминать человеческому тщеславию, нередко  столь заносчивому на тропе:    

«Прах  земной, я ожидаю тебя».    

На  минуту наступило молчание.    

Потом  Атос поднял руку и показал на гроб.    

– Вот  временная гробница, – сказал он, – человека слабого и ничтожного, но  в царствование которого совершалось множество великих событий.    

Над этим  королем всегда бодрствовал дух другого человека, как эта лампада всегда горит  над саркофагом, всегда освещает его. Он-то и был настоящим королем, а этот  только призраком, в которого он вкладывал свою душу.    

То  царствование минуло, Рауль; грозный министр, столь страшный для своего  господина, столь ненавидимый им, сошел в могилу и увел за собой короля,  которого он не хотел оставлять на земле без себя, из страха, несомненно, чтобы  тот не разрушил возведенного им здания. Для всех смерть кардинала явилась  освобождением, и я сам – так слепы современники! – несколько раз  препятствовал замыслам этого великого человека, который держал Францию в своих  руках и по своей воле то душил ее, то давал ей вздохнуть свободно. Если он в  своем грозном гневе не стер в порошок меня и моих друзей, то, вероятно, для  того, чтобы сегодня я мог сказать вам:    

Рауль,  умейте отличать короля от королевской власти. Когда вы не будете знать, кому служить,  колеблясь между материальной видимостью и невидимым принципом, выбирайте  принцип, в котором все.    

Рауль,  мне кажется, я вижу вашу жизнь в туманной дымке будущего. Она, по-моему, будет  лучше нашей. У нас был министр без короля, у вас будет наоборот – король  без министра. Поэтому вы сможете служить королю, почитать и любить его. Но если  этот король станет тираном, потому что могущество доводит иногда до  головокружения и толкает к тирании, то служите принципу, почитайте и любите  принцип, то есть то, что непоколебимо на земле.    

– Я  буду верить в бога, сударь, – сказал Рауль, – я буду уважать  королевскую власть, я буду служить королю, и, если уж умирать, я постараюсь  умереть за них. Так ли я понял вас?    

Атос  улыбнулся.    

– Вы  благородный человек, – сказал он. – Вот ваша шпага.    

Рауль  опустился на одно колено.    

– Ее  носил мой отец, храбрый и честный дворянин, – продолжал Атос. – Потом  она перешла ко мне, и не раз покрывалась она славой, когда моя рука держала ее  эфес, а ножны висели у пояса. Быть может, эта шпага еще слишком тяжела для  вашей руки, Рауль, но тем лучше: вы приучитесь обнажать ее только в тех  случаях, когда это действительно будет нужно.    

– Сударь, –  сказал Рауль, принимая шпагу из рук Атоса, – я обязан вам всем, но эта  шпага для меня драгоценнее всех подарков, какие я получал от вас. Клянусь, что  буду носить ее с честью и тем докажу вам свою благодарность.    

И он с  благоговением поцеловал эфес шпаги.    

– Хорошо, –  сказал Атос. – Встаньте, виконт, и обнимите меня.    

Рауль  встал и кинулся в объятия Атоса.    

– До  свидания, – прошептал Атос, чувствуя, что сердце его разрывается. –  До свидания, и не забывайте меня.    

– О,  никогда, никогда! – воскликнул Рауль. – Клянусь вам, сударь, что,  если дойдет до беды, я погибну с вашим именем на устах, и мысль о вас будет  моей последней мыслью!    

Атос,  желая скрыть свое волнение, быстро поднялся по лестнице, дал сторожу золотой,  преклонил колена пред алтарем и быстро вышел на паперть, возле которой их ждал  Оливен с лошадьми.    

– Оливен, –  сказал Атос, – подтяните немножко портупею виконта, а то его шпага опускается  слишком низко. Так, хорошо. Вы отправитесь с виконтом и останетесь с ним до тех  пор, пока вас не догонит Гримо. Слышите, Рауль? Гримо – наш старый слуга,  человек храбрый и осторожный. Он будет сопровождать вас.    

– Хорошо,  сударь, – сказал Рауль.    

– Ну,  на коня! Я хочу посмотреть, как вы поедете.    

Рауль  повиновался.    

– Прощайте,  Рауль, – сказал Атос. – Прощайте, дитя мое.    

– Прощайте,  сударь, – воскликнул юноша. – Прощайте, мой дорогой покровитель!    

Атос, не  в силах вымолвить слово, махнул рукой, и Рауль так и тронулся в путь, но  надевая шляпы.    

Атос стоял  неподвижно, следя за ним глазами до тех пор, пока молодой человек не скрылся за  поворотом.    

 Глава 25. ОДИН ИЗ  СОРОКА СПОСОБОВ БЕГСТВА ГЕРЦОГА БОФОРА    

     

Время  тянулось страшно медленно как для герцога Бофора, так и для тех, кто  подготовлял его побег. Но для узника оно тянулось особенно медленно. Иные люди,  с жаром затевая какое-нибудь опасное предприятие, становятся все хладнокровнее  по мере того, как подходит время его выполнять. Герцог был не таков. Его пылкая  отвага вошла в поговорку, а теперь, после пятилетнего вынужденного бездействия,  он словно подгонял время и неустанно призывал тот миг, когда можно будет начать  действовать. Не говоря о планах, которые он намерен был привести в исполнение  по выходе ил тюрьмы, – планах, надо признаться, довольно смутных и  неопределенных, – он с удовольствием думал о том, что уж одно бегство его  из крепости будет началом мщения. Своим побегом он насолит Шавиньи, которого он  терпеть не мог за все его мелочные притеснения, и еще больше он насолит  Мазарини, своему смертельному врагу, повинному во всех его страданиях, которого  он страстно ненавидел. Герцог явно соблюдал пропорцию в своих чувствах к  коменданту и министру, к подчиненному и к хозяину.    

Затем,  прекрасно зная внутреннюю жизнь Пале-Рояля и отношения между королевой и кардиналом,  Бофор представлял себе, сидя в тюрьме, весь драматизм сцены, которая  произойдет, когда от кабинета Мазарини до покоев королевы пронесется слух:  «Герцог Бофор бежал!» Думая об этом, он сладко улыбался. Ему мерещилось, что он  уже вышел из стен крепости, вдыхает чистый воздух лесов и полей, пришпоривает  доброго коня и кричит во все горло: «Я свободен!»    

Правда,  когда он приходил в себя, перед ним были все те же стены его тюрьмы, в десяти шагах  сидел Ла Раме, от безделья щелкавший пальцами, а в передней пили и хохотали  солдаты.    

С этой  ненавистной действительностью его примиряло – так велико человеческое  непостоянство! – только хмурое лицо Гримо, которое он сперва возненавидел  и в котором воплотилась позднее единственная его надежда.    

Гримо  казался ему теперь Антиноем.    

Нечего  говорить, что все это было лишь игрой разгоряченного воображения узника. Гримо  был все тот же. Он пользовался полным доверием Ла Раме, который полагался на  него больше, чем на себя; сам Ла Раме, как мы уже говорили, чувствовал некоторую  слабость к герцогу.    

Потому-то  предстоящий ужин с Бофором так радовал добряка Ла Раме. Ла Раме страдал лишь  одним недостатком – он любил хорошо покушать: пирожки показались ему  восхитительными, вино превосходным. А теперь преемник дядюшки Марто обещал  приготовить пирог не с дичью, а с фазаном, и подать к нему не маконское вино, а  шамбертен. Пир будет роскошный и покажется еще лучше в обществе такого  собеседника, как этот милый принц, который придумывает такие уморительные  проделки над Шавиньи и так смешно потешается над Мазарини. Все это делало для  Ла Раме наступающий троицын день действительно одним из четырех самых больших  годовых праздников.    

А потому  Ла Раме ждал шести часов с таким же нетерпением, как и герцог.    

Он с  самого утра начал хлопотать о всех мелочах и, не решаясь положиться ни на кого  другого, отправился лично к преемнику дядюшки Марто.    

Тот  превзошел самого себя. Он показал ему пирог чудовищной величины, украшенный сверху  гербом Бофора. В нем еще не было начинки, но рядом лежали две куропатки и  фазан, щедро нашпигованные и толстые, как подушки для булавок. При виде их у Ла  Раме потекли слюнки, и он вернулся к герцогу, весело потирая руки.    

К  довершению удачи, де Шавиньи, полагаясь на Ла Раме, уехал с утра в гости, и Ла  Раме стал, таким образом, заместителем коменданта крепости.    

Что  касается Гримо, то он был угрюмее обычного.    

Утром  герцог предложил Ла Раме сыграть партию в мяч. Гримо знаком дал ему попять, чтобы  он внимательно следил за всем, и пошел впереди, указывая путь, по которому  нужно будет идти вечером.    

Для игры  в мяч была отведена так называемая площадка в малом дворе замка. Это было малолюдное  место, и часовых здесь ставили только на то время, когда де Бофор выходил  играть. Да и эта предосторожность казалась излишнею из-за высоты стен.    

Чтобы  добраться до этого дворика, приходилось отпереть три двери, причем каждая отиралась  особым ключом.    

Придя на  площадку, Гримо как бы невзначай сел на стену возле бойницы и спустил ноги наружу;  очевидно, в этом месте будет прикреплена веревочная лестница.    

Все это  было ясно для герцога, но – с этим никто не станет спорить совершенно  непонятно для Ла Раме.    

Игра  началась. На этот раз де Бофор был в ударе, и мячи попадали именно туда, куда  он хотел, как будто он клал их руками. Ла Раме был разбит наголову.    

Четыре  караульных, пришедшие вместе с ним, поднимали мячи. Когда игра кончилась, де  Бофор, подшучивая над неловкостью Ла Раме, дал сторожам два луидора, чтобы они  выпили за его здоровье вместе с остальными своими четырьмя товарищами.    

Сторожа  обратились за разрешением к Ла Раме, который позволил отлучиться, но только не  теперь, а вечером. До тех пор ему самому предстояло много хлопот, и он хотел,  чтобы в его отсутствие заключенный не оставался без присмотра.    

Такое  распоряжение было как нельзя более удобно для герцога. Если бы он мог  действовать по своему усмотрению, то и тогда не мог бы все устроить лучше, чем  это сделал его страж.    

Наконец  пробило шесть часов. Ужин был назначен на семь, но стол был накрыт и кушанья  поданы. На буфете стоял громадный пирог с гербом герцога, и по его  подрумяненной корочке видно было, что он испечен на славу.    

Остальные  блюда не уступали пирогу.    

Всем не  терпелось: сторожам – поскорее идти в кабачок, Ла Раме – приняться за  угощение, а герцогу – бежать.    

Один  Гримо оставался, как всегда, бесстрастным. Можно было подумать, что Атос вышколил  его именно в предвидении этого важного случая.    

Минутами  герцогу, глядевшему на него, казалось, будто все это сон, и он не верил, что  эта мраморная статуя оживет в нужный момент и в самом деле поможет ему.    

Ла Раме  отпустил сторожей, посоветовав им выпить за здоровье принца.    

Когда  они ушли, он запер все двери, положил ключи в карман и показал герцогу на стол,  как бы говоря:    

– Не  угодно ли?    

Герцог  взглянул на Гримо, Гримо взглянул на часы. Было только четверть седьмого, а  побег был назначен ровно в семь. Оставалось ждать еще три четверти часа.    

Чтобы  протянуть время, герцог сделал вид, что сильно увлечен книгой, которую он  читал, и попросил позволения докончить главу. Ла Раме подошел к нему и заглянул  через плечо, чтобы узнать, какая книга может заставить принца забыть про ужин,  когда на стол уже подано. Это были «Комментарии» Цезаря. Сам Ла Раме, несмотря  на запрещение Шавиньи, принес их герцогу несколько дней тому назад.    

Тут Ла  Раме дал себе зарок на будущее не переступать тюремных правил.    

В  ожидании ужина он откупорил бутылки и понюхал пирог.    

В  половине седьмого герцог встал и торжественно произнес:    

– Поистине,  Цезарь был величайшим человеком древности.    

– Вы  находите, ваше высочество? – спросил Ла Раме.    

– Да.    

– Ну,  а я ставлю Ганнибала выше.    

– Почему  так, добрейший Ла Раме? – спросил герцог.    

– Потому  что он не писал книг, – улыбаясь, ответил Ла Раме.    

Герцог  понял намек и сел за стол, пригласив Ла Раме занять место напротив себя.    

Тот не  заставил себя просить.    

Нет  ничего выразительнее лица человека, любящего поесть, в ту минуту, как он  приступает к вкусному блюду. И когда Ла Раме взял тарелку супу, поданную ему  Гримо, на его лице появилось выражение самого полного блаженства.    

Герцог с  улыбкой взглянул на него.    

– Черт  р-раздери! – воскликнул он. – Знаете что, Ла Раме? Если бы в  настоящую минуту кто-нибудь сказал мне, что на свете есть человек счастливее  вас, я бы ни за что не поверил.    

– И,  честное слово, вы правы, ваше высочество, – сказал Ла Раме. –  Признаюсь, когда я голоден, для меня нет ничего лучше славно накрытого стола, а  если к тому же меня угощает внук Генриха Четвертого, то вы понимаете, что  оказываемая честь удваивает наслаждение от пищи.    

Герцог  поклонился. Гримо, стоявший за стулом Ла Раме, чуть заметно улыбнулся.    

– Право,  милейший Ла Раме, никто не умеет так ловко говорить комплименты, как вы, –  сказал герцог.    

– Нет,  монсеньер, это не комплименты, – с чувством ответил Ла Раме. – Я в  самом деле говорю только то, что думаю.    

– Значит,  вы все-таки питаете ко мне маленькую привязанность?    

– Я  бы никогда не утешился, если бы вы покинули Венсен! – воскликнул Ла Раме.    

– Вот  так предательство! – (Герцог хотел сказать: «преданность».)    

– А  что вам делать на свободе, ваше высочество? – сказал Ла Раме. – Вы  опять наделаете сумасбродств, очередное ваше безумство рассердит двор, и вас  посадят в Бастилию вместо Венсена. Господин Шавиньи не особенно любезен, не  спорю, – продолжал он, смакуя мадеру, – но господин дю Трамбле еще  хуже.    

– Неужели? –  спросил герцог, забавляясь оборотом, который принимал разговор, и посматривая  на часы. Никогда еще, казалось ему, – стрелки не двигались так медленно.    

– А  чего же другого ждать от брата капуцина, вскормленного в школе Ришелье? –  воскликнул Ла Раме. – Ах, ваше высочество, поверьте мне, большое счастье,  что королева, которая всегда желала вам добра, – я так слышал, по крайней  мере, – заключила вас в Венсен. Здесь есть все, что угодно: прекрасный  воздух, отличный стол, место для прогулки, для игры в мяч.    

– Послушать  вас, Ла Раме, так я неблагодарный человек, потому что стремлюсь вырваться  отсюда.    

– В  высшей степени неблагодарный, ваше высочество. Впрочем, ведь вы никогда не  думали об этом всерьез?    

– Ну  нет! Должен признаться, что время от времени, хотя это, может быть, и безумие с  моей стороны, я все-таки подумываю о бегстве.    

– Один  из ваших сорока способов, монсеньер?    

– Ну  да!    

– Так  как мы говорим теперь по душам, – сказал Ла Раме, – то, может быть,  ваше высочество согласится открыть мне один из этих сорока способов?    

– С  удовольствием, – ответил герцог. – Гримо, подайте пирог.    

– Я  слушаю, – сказал Ла Раме.    

Он  откинулся на спинку кресла, поднял стакан и, прищурившись, смотрел на солнце  сквозь рубиновую влагу.    

Герцог  взглянул на часы. Еще десять минут, и они прозвонят семь раз.    

Гримо поставил  пирог перед принцем. Тот взял свой нож с серебряным лезвием, но Ла Раме, боясь,  что он испортит такое красивое блюдо, подал ему свой, стальной.    

– Благодарю,  Ла Раме, – сказал герцог, беря нож.    

– Ну,  монсеньер, так каков же этот знаменитый способ? – сказал надзиратель.    

– Хотите,  я открою вам план, на который я больше всего рассчитывал и который собирался  исполнить в первую очередь?    

– Да,  да, именно его.    

– Извольте, –  сказал принц, приготовляясь взрезать пирог. – Прежде всего я надеялся, что  ко мне приставят такого милого человека, как вы, Ла Раме.    

– Хорошо!  Он у вас есть, ваше высочество. Потом?    

– И  я этим очень доволен.    

Ла Раме  поклонился.    

– Потом  я думал вот что, – продолжал герцог, – если меня будет сторожить  такой славный малый, как Ла Раме, я постараюсь, чтобы кто-нибудь из друзей,  дружба моя с которым ему неизвестна, рекомендовал ему в помощники преданного  мне человека: с этим человеком мы столкуемся, и он мне поможет бежать.    

– Так,  так! Недурно придумано! – сказал Ла Рамо.    

– Не  правда ли? – подхватил принц. – Можно было бы рекомендовать в  помощники слугу какого-нибудь храброго дворянина, ненавидящего Мазарини, как  ненавидят его все честные люди.    

– Полноте,  ваше высочество, – сказал Ла Раме. – Не будем говорить о политике.    

– Когда  около меня окажется такой человек, – продолжал принц, – он, если  только будет достаточно ловок, сумеет добиться полного доверия со стороны моего  надзирателя. А если тот станет доверять ему, мне можно будет сноситься с  друзьями.    

– Сноситься  с друзьями? – воскликнул Ла Рамо. – Каким же это образом?    

– Да  самым простым – хотя бы, например, во время игры в мяч.    

– Во  время игры в мяч? – проговорил Ла Раме, настораживая уши.    

– Конечно,  почему же нет? Я могу бросить мяч в ров, где его поднимет один человек. В мяче  будет зашито письмо. А когда я с крепостной стены попрошу его перебросить мне  мяч назад, он бросит другой. В этом другом мяче тоже будет письмо. Мы  обменяемся мыслями, и никто ничего не заметит.    

– Черт  возьми! – сказал Ла Раме, почесывая затылок. – Черт возьми! Хорошо,  что вы предупредили меня об этом, ваше высочество. Я буду следить за людьми,  поднимающими мячи.    

Герцог  улыбнулся.    

– Впрочем,  я и тут еще не вижу большой беды, – продолжал Ла Раме. – Это только  способ переписки.    

– Это  уже кое-что, по-моему!    

– Но  далеко еще не все.    

– Простите!  Положим, я напишу одному из друзей: «Ждите меня в такой-то день и час по ту  сторону рва с двумя верховыми лошадьми»!    

– Ну  а дальше? – с некоторым беспокойством сказал Ла Раме. – Эти лошади  ведь не крылатые и не взлетят за вами на стену.    

– Эх,  бог ты мой, – сказал небрежно герцог, – дело вовсе не в том, чтоб  лошади взлетели на стену, а в том, чтобы я имел то, на чем мне спуститься со  стены.    

– Что  именно?    

– Веревочную  лестницу.    

– Отлично, –  сказал Ла Раме с принужденным смехом, – но ведь веревочная лестница не  письмо, ее ведь не перешлешь в мячике.    

– Ее  можно переслать в чем-нибудь другом.    

– В  другом, в чем другом?    

– В  пироге, например.    

– В  пироге? – повторил Ла Раме.    

– Конечно.  Предположим, что мой дворецкий Нуармон снял кондитерскую у дядюшки Марто…    

– Ну? –  спросил Ла Раме, задрожав.    

– Ну  а Ла Раме, большой лакомка, отведав его пирожки, нашел, что они у нового  кондитера лучше, чем у старого, и предложил мне попробовать. Я соглашаюсь, но с  тем условием, чтобы и Ла Раме отобедал со мной. Для большей свободы за обедом  он отсылает сторожа и оставляет прислуживать нам одного только Гримо. А Гримо  прислан сюда одним из моих друзой, он мой сообщник и готов помочь мне во всем.  Побег назначен ровно на семь часов. И вот, когда до семи часов остается всего  несколько минут…    

– Несколько  минут… – повторил Ла Раме, чувствуя, что холодный пот выступает у него на  лбу.    

–…Когда  до семи часов остается всего несколько минут, я снимаю верхнюю корочку с пирога, –  продолжал герцог, и он именно так и сделал, – и нахожу в нем два кинжала,  веревочную лестницу и кляп. Я приставляю один кинжал к груди Ла Раме и говорю  ему: «Милый друг, мне очень жаль, но если ты крикнешь или хоть шевельнешься, я  заколю тебя!»    

Как мы  сказали, герцог сопровождал свои слова действиями. Теперь он стоял возле Ла  Раме, приставив кинжал к его груди, с выражением, которое не позволяло тому, к  кому он обращался, сомневаться в его решимости.    

Между  тем Гримо, как всегда безмолвный, извлек из пирога другой кинжал, лестницу и  кляп.    

Ла Раме  с ужасом глядел на эти предметы.    

– О  ваше высочество! – воскликнул он, взглянув на герцога с таким растерянным  видом, что будь это в другое время, тот наверное расхохотался бы. –  Неужели у вас достанет духу убить меня?    

– Нет,  если ты не помешаешь моему побегу.    

– Но,  монсеньер, если я позволю вам бежать, я буду нищий!    

– Я  верну тебе деньги, которые ты заплатил за свою должность.    

– Вы  твердо решили покинуть замок?    

– Черт  побери!    

– И,  что бы я вам ни сказал, вы не измените вашего решения?    

– Сегодня  вечером я хочу быть на свободе.    

– А  если я стану защищаться, буду кричать, звать на помощь?    

– Тогда,  клянусь честью, я убью тебя.    

В эту  минуту пробили часы.    

– Семь  часов, – сказал Гримо, до тех пор не промолвивший ни слова.    

– Семь  часов, – сказал герцог. – Ты видишь, я запаздываю.    

Для  успокоения совести Ла Раме сделал легкое движение.    

Герцог  нахмурил брови, и надзиратель почувствовал, что острие кинжала, проткнув  платье, готово пронзить ему грудь.    

– Хорошо,  ваше высочество, довольно! – воскликнул он. – Я не тронусь с места.    

– Поспешим, –  сказал герцог.    

– Монсеньер,  прошу вас о последней милости, – сказал Ла Раме.    

– Какой?  Говори скорее!    

– Свяжите  меня, монсеньер!    

– Зачем?    

– Чтобы  меня не приняли за вашего сообщника.    

– Руки! –  сказал Гримо.    

– Нет,  не так, за спиной, за спиной.    

– Но  чем?    

– Вашим  поясом, ваше высочество.    

Герцог  снял пояс, и Гримо постарался покрепче связать руки, как и хотел Ла Раме.    

– Ноги! –  сказал Гримо.    

Ла Раме  вытянул ноги, и Гримо, разорвав салфетку на полосы, в одну минуту скрутил их.    

– Теперь  шпагу, – сказал Ла Раме, – привяжите эфес к ножнам.    

Герцог  оторвал лепту от штанов и исполнил желание своего стража.    

– А  теперь, – сказал несчастный Ла Раме, – засуньте грушу мне в рот,  прошу вас, иначе меня будут судить за то, что я не кричал. Засовывайте,  монсеньер, засовывайте.    

Гримо  уже хотел было исполнить просьбу Ла Раме, но тот знаком остановил его.    

– Говори! –  приказал герцог.    

– Если  я погибну из-за вас, ваше высочество, – сказал Ла Раме, – после меня  останется жена и четверо детей. Не забудьте об этом.    

– Будь  спокоен. Засовывай, Гримо.    

В одно  мгновение Ла Раме заткнули рот, положили его на пол и опрокинули несколько стульев:  нужно было придать комнате такой вид, будто в ней происходила борьба. Потом  Гримо вынул из карманов Ла Раме все ключи, отпер двери камеры и, выйдя с  герцогом, тотчас же замкнул дверь двойным поворотом. Затем оба побежали по  галерее, выходящей на малый двор. Три двери были отперты и снова заперты с  поразительной быстротой, делавшей честь проворству Гримо. Наконец они добрались  до дворика, где играли в мяч. Он был пуст, часовых не было, у окон никого.    

Герцог  бросился к стене. По ту сторону рва стояли три всадника с двумя запасными лошадьми.  Герцог обменялся с ними знаком, – они поджидали именно его.    

Тем  временем Гримо прикрепил лестницу. Вернее, это была даже не лестница, а клубок  шелкового шнура с палкой на конце. На палку садятся верхом, и клубок  разматывается сам собою от тяжести сидящего.    

– Спускайся, –  сказал герцог.    

– Раньше  вас, ваше высочество? – спросил Гримо.    

– Конечно.  Если попадусь я, меня могут только опять посадить в тюрьму; если попадешься ты,  тебя, наверное, повесят.    

– Правда, –  сказал Гримо и, сев верхом на палку, начал свой опасный спуск. Герцог с невольным  ужасом следил за ним. Внезапно, когда до земли оставалось всего футов пятнадцать,  шнур оборвался, и Гримо полетел в ров.    

Герцог  вскрикнул, но Гримо даже не застонал. Между тем он, должно быть, сильно расшибся,  потому что остался лежать без движения на месте.    

Один из  всадников, соскочив с лошади, спустился в ров и подвязал Гримо под мышки веревку.  Двое его товарищей взялись за другой конец и потащили Гримо.    

– Спускайтесь,  ваше высочество, – сказал человек во рву, – тут не будет и пятнадцати  футов, и мягко – трава!    

Герцог  быстро принялся за дело. Ему пришлось потруднее Гримо. У него не было палки, и  он вынужден был спускаться на руках с высоты пятидесяти футов. Но, как мы уже  говорили, герцог был ловок, силен и хладнокровен.    

Не  прошло и пяти минут, как он уже повис на конце шнура. До земли оставалось  действительно не больше пятнадцати футов. Герцог выпустил шнур и спрыгнул  благополучно, прямо на ноги.    

Он  быстро вскарабкался по откосу рва. Там встретил его Рошфор. Два других человека  были ему незнакомы. Бесчувственного Гримо привязали к лошади.    

– Господа,  я поблагодарю вас позднее, – сказал принц, – теперь нам дорога каждая  минута. Вперед, друзья, за мной!    

Он  вскочил на лошадь и понесся во весь опор, с наслаждением вдыхая свежий воздух и  крича с неописуемой радостью:    

– Свободен!..  Свободен!.. Свободен!..    

 Глава 26. Д'АРТАНЬЯН  ПОСПЕВАЕТ ВОВРЕМЯ    

     

Приехав  в Блуа, д'Артаньян получил деньги, которые Мазарини, горя нетерпением поскорее  увидать его, решился выдать ему в счет будущих заслуг.    

Расстояние  от Парижа до Блуа обыкновенный всадник проезжает в четыре дня. Д'Артаньян  подъехал к заставе Сен-Дени в полдень на третий день, а в прежнее время ему  потребовалось бы на это не больше двух дней. Мы уже видели, что Атос, выехавший  тремя часами позднее его, прибыл в Париж на целые сутки раньше.    

Планше  совсем отвык от таких прогулок, и Д'Артаньян упрекнул его в изнеженности.    

– Но  ведь мы сделали сорок миль в три дня! – воскликнул Планше. По-моему, это  очень недурно для кондитера!    

– Неужели  ты окончательно превратился в торговца, Планше, – сказал д'Артаньян, –  и намерен прозябать в своей лавчонке даже теперь, после того как мы  встретились?    

– Гм!  Не все же созданы для такой деятельной жизни, как вы, сударь, – возразил  Планше. – Посмотрите хоть на господина Атоса. Кто узнает в нем того  храбреца и забияку, которого мы видели двадцать лет тому назад? Он живет теперь  как настоящий помещик. Да и на самом деле, сударь, что может быть лучше  спокойной жизни?    

– Лицемер! –  воскликнул д'Артаньян. – Сразу видно, что ты подъезжаешь к Парижу, а в Париже  тебя ждут веревка и виселица.    

Действительно,  они уже подъезжали к заставе. Планше, боясь встретить знакомых, которых у него  на этих улицах было множество, надвинул на глаза шляпу, а д'Артаньян закрутил  усы, думая о Портосе, поджидавшем его на Тиктонской улице. Он придумывал, как  бы отучить его от гомерических пьерфонских трапез и немножко сбить с него  владетельную спесь.    

Обогнув  угол Монмартрской улицы, д'Артаньян увидал в окне гостиницы «Козочка» Портоса.  Разодетый в великолепный, расшитый серебром камзол небесно-голубого цвета, он  зевал во весь рот, так что прохожие останавливались и с почтительным изумлением  глядели на красивого, богатого господина, которому, по-видимому, ужасно  наскучило и богатство и величие.    

Портос  тоже сразу заметил д'Артаньяна и Планше, как только они показались из-за угла.    

– А,  д'Артаньян! – воскликнул он. – Слава богу, вот и вы!    

– Здравствуйте,  любезный друг, – сказал д'Артаньян.    

Кучка  зевак в одну минуту собралась поглазеть на господ, перекликавшихся между собой,  пока сбежавшиеся конюхи брали их лошадей под уздцы.    

Но  д'Артаньян нахмурил брови, а Планше сердито замахнулся, и это быстро заставило  рассеяться толпу, которая становилась тем гуще, чем меньше понимала, ради чего  она собралась.    

Портос  уже стоял на крыльце.    

– Ах,  милый друг, – сказал он, – как здесь скверно моим лошадям.    

– Вот  как! – сказал д'Артаньян. – Мне от души жаль этих благородных  животных.    

– Да  и мне самому пришлось бы плохо, если бы не хозяйка, – продолжал Портос,  самодовольно покачиваясь на своих толстых ногах. – Она очень недурна и  умеет понимать шутки. Не будь этого, я, право же, перебрался бы в другую  гостиницу.    

Прекрасная  Мадлен, вышедшая в это время тоже, отступила и побледнела как смерть, услыхав  слова Портоса. Она думала, что сейчас повторится сцена, происшедшая когда-то у  д'Артаньяна с швейцарцем. Но, к ее величайшему изумлению, д'Артаньян и ухом не  повел при замечании Портоса и, вместо того чтобы рассердиться, весело  засмеялся.    

– Я  понимаю, любезный друг! – сказал он. – Где же Тиктонской улице  равняться с Пьерфонской долиной! Но успокойтесь, я покажу вам местечко получше.    

– Когда  же?    

– Черт  возьми! Надеюсь, что очень скоро.    

– А,  прекрасно!    

При этом  восклицании Портоса за дверью послышался слабый стон, и д'Артаньян, соскочивший  с лошади, увидал рельефно выступающий огромный живот Мушкетона. Взгляд у него  был жалобный, и глухие стенания вырывались из его груди.    

– Должно  быть, эта гнусная гостиница оказалась неподходящей и для вас, любезный Мустон? –  спросил д'Артаньян, то ли сочувствуя Мушкетону, то ли подшучивая над ним.    

– Он  находит здешний стол отвратительным, – сказал Портос.    

– Кто  же мешает ему приняться за дело самому, как, бывало, в Шантильи?    

– Здесь  это невозможно, сударь, – грустно проговорил Мушкетон. – Здесь нет ни  прудов принца, в которых ловятся такие чудесные карпы, и лесов его высочества,  где попадаются нежные куропатки. Что же касается до здешнего погреба, то я  внимательно осмотрел его, и, право, он немногого стоит.    

– Я  охотно пожалел бы вас, господин Мустон, – сказал д'Артаньян, – не  будь у меня другого, гораздо более неотложного дела… Любезный дю Валлон, –  прибавил он, отводя Портоса в сторону, – я очень рад, что вы при полном  параде: мы сию же минуту отправимся к кардиналу.    

– Как?  Неужели? – воскликнул ошеломленный Портос, широко открыв глаза.    

– Да,  мой друг.    

– Вы  хотите меня представить?    

– Вас  это пугает?    

– Нет,  но волнует.    

– Успокойтесь,  мой дорогой, это не прежний кардинал. Этот не подавляет своим величием.    

– Все  равно, д'Артаньян, вы понимаете – двор!    

– Полноте,  друг мой, теперь нет двора.    

– Королева!    

– Я  чуть было не сказал, что теперь нет королевы. Королева? Не беспокойтесь: мы ее  не увидим.    

– Вы  говорите, что мы сейчас же отправимся в Пале-Рояль?    

– Сейчас  же, – сказал д'Артаньян, – но чтобы не было задержки, я попрошу вас  одолжить мне одну из ваших лошадей.    

– Извольте.  Все четыре к вашим услугам.    

– О,  в этот раз я удовольствуюсь только одной.    

– А  возьмем мы с собой слуг?    

– Да.  Возьмите Мушкетона, это не помешает. Что же касается Планше, то у него есть  свои причины не являться ко двору.    

– А  почему?    

– Гм!  Он не в ладах с его преосвященством.    

– Мустон! –  крикнул Портос. – Оседлайте Вулкана и Баярда.    

– А  мне, сударь, прикажете ехать на Рюсто?    

– Нет,  возьми хорошую лошадь, Феба или Гордеца. Мы поедем с парадным визитом.    

– А! –  с облегчением вздыхая, сказал Мушкетон. – Значит, мы поедем только в  гости?    

– Ну  да, Мустон, только и всего, – ответил Портос. – Но на всякий случай  положите нам в кобуры пистолеты. Мои уже заряжены и лежат в сумке у седла.    

Мушкетон  глубоко вздохнул: что за парадный визит, который надо делать, вооружась до зубов?    

– Вы  правы, д'Артаньян, – сказал Портос, провожая глазами своего уходившего  дворецкого и любуясь им. – Достаточно взять одного Мустона, – у него  очень представительный вид.    

Д'Артаньян  улыбнулся.    

– А  вы разве не будете переодеваться? – спросил Портос.    

– Нет,  я поеду так, как есть.    

– Но  ведь вы весь в поту и пыли, и ваши башмаки забрызганы грязью!    

– Ничего,  этот дорожный костюм только докажет кардиналу, как я спешил явиться к нему.    

В эту  минуту Мушкетон вернулся с тремя оседланными лошадьми. Д'Артаньян вскочил в  седло легко, точно после недельного отдыха.    

– Эй! –  крикнул он Планше. – Мою боевую шпагу!    

– А  я взял придворную, – сказал Портос, показывая свою короткую, с золоченым  эфесом шпагу.    

– Возьмите  лучше рапиру, любезный друг.    

– Зачем?    

– Так,  на всякий случай. Поверьте мне, возьмите ее.    

– Рапиру,  Мустон! – сказал Портос.