1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
– Это  насчет черных кур?    

– Да.    

– Они  здесь, ваше величество.    

– Ах,  если б вы были еврей! – пробормотала Екатерина.    

– Я  – еврей? Почему?    

– Тогда  вы могли бы прочесть мудрые книги, написанные евреями о жертвоприношениях Я  велела перевести для себя одну из них и узнала, что евреи искали предсказаний  не в сердце и не в печени, как римляне, а в строении мозга и в форме букв,  начертанных на нем всемогущей рукой судьбы.    

– Верно,  ваше величество! Я слышал об этом от одного моего друга, старого раввина.    

– Бывают  буквы, – продолжала Екатерина, – начертанные так, что открывают весь  пророческий путь, но халдейские мудрецы советуют…    

– Советуют…  что? – спросил Рене, понимая, что Екатерина не решается продолжать.    

– Советуют  делать опыты на человеческом мозге, как более развитом и более чувствительном к  воле вопрошающего.    

– Увы,  ваше величество, вы хорошо знаете, что это невозможно, – сказал Рене.    

– Во  всяком случае, трудно, – заметила Екатерина. – Ах, Рене, если б мы об  этом знали в день святого Варфоломея!.. Как это было просто!. При первой казни…  Я подумаю об этом. Ну, а пока будем действовать в пределах возможного. Комната  для жертвоприношений готова?    

– Да,  ваше величество.    

– Пойдем  туда.    

Рене  зажег свечу; судя по запаху, то сильному и тонкому, то удушливому и противному,  в состав свечи входило несколько веществ Освещая путь Екатерине, парфюмер  первым вошел в келью.    

Екатерина  сама выбрала нож синеватой стали, а Рене подошел к углу и взял одну из кур,  вращавших своими золотистыми глазами.    

– Какие  опыты мы будем делать?    

– У  одной мы исследуем печень, у другой мозг Если оба опыта дадут один и тот же  результат, значит, все верно, особенно, если эти результаты совпадут с  полученными раньше.    

– С  чего мы начнем?    

– С  опыта над печенью.    

– Хорошо, –  сказал Рене.    

Он  привязал курицу к жертвеннику за два вделанных по его краям кольца, положил  курицу на спину и закрепил так, что птица могла только трепыхаться, не двигаясь  с места.    

Екатерина  одним ударом ножа рассекла ей грудь. Курица прокудахтала три раза, некоторое  время потрепыхалась и околела.    

– Опять  три раза! – прошептала Екатерина. – Предзнаменование трех смертей.    

Затем  она вскрыла трупик курицы.    

– И  печень сместилась влево, – продолжала она, – как всегда, влево… три  смерти и конец династии. Знаешь. Рене, это ужасно!    

– Ваше  величество, надо еще посмотреть, совпадут ли эти предсказания с предсказаниями  второй жертвы.    

Рене  отвязал курицу и, бросив ее в угол, пошел за второй жертвой, но она, видя  судьбу своей подруги, попыталась спастись и начала бегать по келье, а когда  Рене загнал ее наконец в угол, взлетела у него над головой, и ветер,  поднявшийся от взмахов ее крыльев, загасил чародейную свечу в руке Екатерины.    

– Вот  видите, Рене, – сказала королева, – так угаснет и наш род. Смерть  дунет на него, и он исчезнет с лица земли… Три сына! Ведь три сына! – грустно  прошептала она.    

Рене  взял у нее погасшую свечу и пошел зажечь ее в соседнюю комнату.    

Вернувшись,  он увидел, что курица спрятала голову в воронку.    

– На  этот раз криков не будет, – сказала Екатерина, – я сразу отрублю ей  голову.    

В самом  деле, как только Рене привязал курицу, Екатерина исполнила свое обещание и отрубила  голову одним ударом. Но в предсмертной судороге куриный клюв три раза раскрылся  и закрылся.    

– Видишь! –  сказала Екатерина в ужасе. – Вместо трех криков – три вздоха. Три, все  время три! Умрут все трое. Все эти души, отлетая, считают до трех и кричат  троекратно. Теперь посмотрим, что покажет голова.    

Екатерина  срезала побледневший гребешок на голове птицы, осторожно вскрыла череп, разделила  его так, чтобы ясно были видны мозговые полушария, и стала выискивать в  кровавых извилинах мозговой пульпы что-нибудь похожее на буквы.    

– Все  то же! – вскрикнула она и всплеснула руками. – Все то же! И на этот  раз предсказание яснее, чем когда бы то ни было! Посмотри!    

Рене  подошел.    

– Что  это за буква? – спросила Екатерина, указывая на сочетание линий в одном  месте.    

– Г, –  ответил флорентиец.    

– Сколько  их? Рене пересчитал.    

– Четыре! –  сказал он.    

– Вот,  вот! Все так!.. Я понимаю – Генрих Четвертый! О, я проклята в своем  потомстве! – отшвырнув нож, простонала она.    

Страшна  была фигура этой женщины, сжимавшей окровавленные руки, бледной как смерть,  освещенной зловещим светом.    

– Он  будет царствовать, будет царствовать! – сказала она со вздохом отчаяния.    

– Он  будет царствовать. – повторил Рене, погруженный в глубокую задумчивость.    

Однако  мрачное выражение быстро исчезло с лица Екатерины при свете какой-то новой  мысли, видимо, вспыхнувшей в ее мозгу.    

– Рене, –  сказала она, не оборачиваясь, не поднимая головы, опущенной на грудь, и протягивая  руку к флорентийцу, – была ведь какая-то ужасная история, когда один  перуджинский врач отравил губной помадой и свою дочь, и ее любовника – обоих  вместе!    

– Была,  сударыня.    

– А  кто был ее любовником? – все время думая о чем-то, спросила Екатерина.    

– Король  Владислав:    

– Ах  да, верно! – прошептала Екатерина. – А вы не знаете подробностей этой  истории?    

– У  меня есть старинная книга – там есть рассказ об этом, – ответил Рене.    

– Хорошо,  пройдем в другую комнату, и вы мне дадите эту книгу почитать.    

Оба  вышли из кельи, и Рене запер за собой дверь.    

– Ваше  величество, не прикажете ли совершить новые жертвоприношения? – спросил флорентиец.    

– Нет,  нет, Рене! Я пока вполне убеждена и этими. Подождем, не удастся ли нам добыть голову  какого-нибудь осужденного, – тогда в день казни ты сговоришься с палачом.    

Рене  поклонился в знак согласия, затем, со свечой в руке, подошел к полкам с  книгами, встал на стул, взял одну из книг и подал королеве.    

Екатерина  раскрыла книгу.    

– Что  это такое? – спросила она. – «Как надлежит вынашивать и питать ловчих  птиц, соколов и кречетов, дабы они сделались смелы, сильны и к ловле охочим.    

– Ах,  простите, я ошибся! Это трактат о соколиной охоте, написанный одним луккским ученым  для знаменитого Каструччо Кастракани. Он стоял рядом с той книгой и переплетен  в такой же переплет, – я и ошибся. Впрочем, эта книга очень ценная;  существуют только три экземпляра во всем мире: один в венецианской библиотеке,  другой, купленный вашим предком Лоренцо Медичи, но затем подаренный Пьетро  Медичи королю Карлу Восьмому, проезжавшему через Флоренцию, а вот этот –  третий.    

– Чту  его как редкость, – ответила Екатерина, – но он мне не нужен:  возьмите его.    

Передавая  книгу левой рукой, она протянула к Рене правую руку за другой книгой.    

На этот  раз Рене не ошибся – другая книга была именно той, какая нужна была королеве.  Рене слез со стула, полистал книгу и подал Екатерине, открыв на нужной  странице.    

Екатерина  села за стол, Рене поставил перед ней чародейную свечу, и ори свете ее синеватого  огонька она вполголоса прочла несколько строк.    

– Хорошо, –  закрыв книгу, сказала она, – тут все, что мне хотелось знать.    

Она  поднялась со стула, оставив книгу на столе, но унося в голове мысль, которая  только зарождалась и должна была еще созреть.    

Рене со  свечой в руке почтительно ожидал, когда королева, видимо собиравшаяся уходить,  даст ему новые распоряжения или обратится с новыми вопросами.    

Екатерина,  склонив голову и приложив палец к губам, молча сделала несколько шагов по  комнате.    

Затем  она вдруг остановилась перед Рене и подняла на него свои круглые, устремленные  вперед, как у хищной птицы, глаза.    

– Признайся,  ты сделал для нее какое-то приворотное зелье! – сказала она.    

– Для  кого? – затрепетав, спросил Рене.    

– Для  Сов.    

– Я?  Никогда не делал! – ответил Рене.    

– Никогда?    

– Клянусь  душой, ваше величество.    

– А  все-таки тут не без колдовства: он безумно влюблен в нее, хотя никогда не  отличался постоянством.    

– Кто  он?    

– Он,  проклятый Генрих, тот самый, который станет преемником моих трех сыновей и назовется  Генрихом Четвертым, а ведь он сын Жанны д'Альбре!    

Последние  слова Екатерины сопровождались таким вздохом, что Рене вздрогнул, вспомнив о  пресловутых перчатках, которые он, по приказанию Екатерины, приготовил для  королевы Наваррской.    

– Разве  он по-прежнему бывает у нее? – спросил Рене.    

– По-прежнему.    

– А  мне казалось, что король Наваррский окончательно вернулся к своей супруге.    

– Комедия,  Рене, комедия! Не знаю, с какой целью, но все как сговорились меня обманывать!  Даже Маргарита, моя родная дочь, и та настроена против меня. Быть может, и она  рассчитывает на смерть своих братьев – быть может, надеется стать французской  королевой.    

– Да,  быть может, – сказал Рене, снова уйдя в свою думу и откликаясь, как эхо,  на страшное подозрение Екатерины.    

– Что  ж, посмотрим! – сказала Екатерина и направилась к входной двери, очевидно  не считая нужным идти потайной лестницей, будучи уверена, что она здесь одна.    

Рене шел  впереди, и через несколько секунд оба очутились в лавке парфюмера.    

– Ты  обещал мне новые кремы для рук и для губ. – сказала королева-мать. –  теперь зима, а ты ведь знаешь, как моя кожа чувствительна к холоду.    

– Я  уже позаботился об этом, ваше величество, и все принесу вам завтра.    

– Завтра  ты не застанешь меня раньше девяти-десяти часов вечера. Днем я буду в церкви.    

– Хорошо,  сударыня, я буду в Лувре в десять часов вечера.    

– У  госпожи де Сов красивые губы и руки, – небрежным тоном заметила  Екатерина. – А какой крем она употребляет?    

– Для  рук?    

– Да,  для рук.    

– Крем  на гелиотропе.    

– А  для губ?    

– Для  губ она будет теперь употреблять новый опиат моего изобретения; завтра я принесу  коробочку вашему величеству, а заодно – и ей.    

Екатерина  на мгновенье задумалась.    

– Она  действительно красива, – промолвила королева-мать, словно отвечая самой  себе на какую-то тайную мысль, – нет ничего удивительного, что Беарнец  влюбился в нее по уши.    

– А  главное, она предана вашему величеству, по крайней мере, мне так  кажется, – сказал Рене. Екатерина усмехнулась и пожала плечами.    

– Разве  может любящая женщина быть предана кому-нибудь, кроме своего любовника? –  сказала она. – А все-таки, Рене, какое-то приворотное зелье ты ей  изготовил! – сказала она.    

– Клянусь,  что нет!    

– Ну  хорошо, оставим этот разговор. Покажи-ка мне твой новый опиат, от которого ее  губки станут еще красивее и свежее.    

Рене  подошел к полке и указал на шесть одинаковых круглых серебряных коробочек, стоявших  в ряд, одна к другой.    

– Вот  единственное приворотное зелье, какое она у меня просила, – сказал  Рене. – И как вы, ваше величество, совершенно верно изволили заметить,  этот крем я изготовил специально для госпожи де Сов, так как ее губы настолько  чувствительны и нежны, что трескаются и от солнца и от ветра.    

Екатерина  раскрыла одну из коробочек с помадой карминного цвета удивительно красивого  оттенка.    

– Рене,  дай мне крем для рук; я возьму его с собой. Рене взял свечу и пошел за кремом  для королевы в другое отделение лавки. По дороге он быстро обернулся, и ему  показалось, что Екатерина стремительным движением руки схватила одну коробочку  и спрятала ее под своей длинной накидкой. Но Рене давно привык к таким кражам  королевы-матери, а потому не допустил неловкости и не подал виду, что заметил  это. Он достал требуемый крем, запакованный в бумажный мешочек с лилиями.    

– Вот  он, ваше величество, – сказал он.    

– Спасибо,  Рене! – ответила она и, помолчав с минуту, добавила:    

– Не  носи этого опиата госпоже де Сов раньше, чем через неделю или десять дней; я  хочу попробовать его первая.    

Екатерина  собралась уходить.    

– Ваше  величество, прикажете проводить вас? – спросил Рене.    

– Только  до конца моста, – ответила Екатерина. – а там меня дожидаются мои дворяне  с носилками.    

Они  вышли из лавки и дошли до угла улицы Барийри, где Екатерину ждали четыре дворянина  верхом и носилки без гербов.    

Вернувшись  в лавку, Рене первым делом пересчитал коробочки с опиатом.    

Одна из  них исчезла.    

 Глава 3    

Покои госпожи де Сов    

     

Екатерина  не ошиблась: Генрих не изменил своим привычкам и каждый вечер отправлялся к  г-же де Сов. Сначала эти посещения Держались в глубочайшей тайне, но  мало-помалу осмотрительность Генриха ослабла, он перестал принимать меры  предосторожности, а потому Екатерине нетрудно было убедиться, что Маргарита  лишь называлась королевой Наваррской, а на самом деле ею была г-жа де Сов.    

В начале  нашего повествования мы успели сказать два слова о покоях г-жи де Сов, но  дверь, открытая Дариолой королю Наваррскому, закрылась за ним накрепко, покои  г-жи де Сов и место таинственных любовных свиданий пылкого Беарнца остались нам  неведомы.    

Такие  комнаты августейшие особы обыкновенно предоставляют во дворце своим придворным,  которых желают всегда иметь под рукой; покои эти были, разумеется, не столь  просторны и не столь удобны, как собственные городские квартиры. Как уже  известно читателю, покои г-жи де Сов помещались в третьем этаже, почти под  комнатами Генриха, и дверь из них выходила в коридор, дальний конец которого  освещался готическим окном с маленькими стеклами в свинцовом переплете,  пропускавшими лишь тусклый свет даже в самый ясный день. Зимою же после трех  часов дня приходилось зажигать лампу, но и зимой в лампу масла наливали столько  же, сколько летом, и к десяти часам вечера она гасла, обеспечивая любовникам в  эти зимние дни наибольшую безопасность свиданий.    

Маленькая  передняя, обитая шелком с большими желтыми цветами, приемная, затянутая синим  бархатом, и спальня, где стояла кровать с витыми колонками и вишневым атласным  пологом, отделенная от стены узким проходом, и где висело зеркало в серебряной  оправе и две картины, изображавшие любовь Венеры и Адониса, составляли покои –  теперь сказали бы «гнездышко» – очаровательной придворной дамы королевы  Екатерины Медичи.    

Если  поискать внимательнее, то в темном углу, напротив туалета со всеми  принадлежностями, можно было заметить дверцу в своего рода молельню. Там, на  возвышении, к которому вели две ступени, стояла скамеечка для  коленопреклонений. Там на стенах, как бы в противовес упомянутым картинам на  мифологические сюжеты, висели три-четыре картинки самого возвышенного,  духовного содержания. Между картинами, на золоченых гвоздиках висело женское  оружие, так как и женщины в ту эпоху – эпоху тайных интриг – носили при себе оружие  и, случалось, владели им не хуже мужчин.    

Вечером,  на следующий день после описанной нами сцены у Рене, г-жа де Сов сидела у себя  в спальне на кушетке и говорила Генриху о своей любви к нему и о своем страхе  за него, доказывая и любовь, и страх той преданностью, какую она обнаружила в  ночь, последовавшую за Варфоломеевской, то есть в ночь, когда Генрих, как  помнит читатель, ночевал у своей жены, Генрих выражал ей свою признательность.  Г-жа де Сов в простом батистовом пеньюаре была очаровательна, а Генрих был ей  глубоко признателен.    

В такой  обстановке Генрих, искренне влюбленный, предавался мечтам. А г-жа де Сов, воспылавшая  самой горячей любовью, начавшейся по приказанию Екатерины, пристально всматривалась  в Генриха, желая удостовериться, то ли, что губы, говорят его глаза.    

– Генрих, –  молвила г-жа де Сов, – скажите откровенно: в ту ночь, когда вы спали в  кабинете ее величества королевы Наваррской, а в ногах у вас спал Ла  Моль, – вы не жалели о том, что этот достойный дворянин лежал между вами и  спальней королевы?    

– Жалел,  душенька моя, – отвечал Генрих. – ведь я неминуемо должен был пройти  через ее спальню, чтобы попасть в ту комнату, где мне так – хорошо и где в эту  минуту я так счастлив.    

Госпожа  де Сов улыбнулась.    

– А  после вы туда ходили?    

– И  всякий раз говорил вам об этом.    

– И  вы не пойдете туда тайком от меня?    

– Никогда.    

– Поклянитесь.    

– Поклялся  бы, будь я гугенотом, но…    

– Что  «но»?    

– Но  католическая религия, догматы которой я сейчас изучаю, научила меня, что  клясться не надо никогда.    

– Сейчас  видно гасконца! – покачивая головой, сказала г-жа де Сов.    

– Шарлотта,  а если бы я стал вас расспрашивать, вы ответили бы на мои вопросы?    

– Конечно, –  ответила молодая женщина. – Мне нечего скрывать от вас.    

– В  таком случае объясните мне, Шарлотта, как случилось, что, оказав мне отчаянное  сопротивление до моей женитьбы, вы после нее перестали быть жестокой по  отношению ко мне, беарнскому увальню, смешному провинциалу, к государю  настолько бедному, что он не может придать драгоценностям своей короны должный  блеск?    

– Генрих,  вы требуете, чтобы я разгадала загадку, которую на протяжении трех тысячелетий  не могут разгадать философы всех стран, – отвечала Шарлотта. –  Генрих, никогда не спрашивайте женщину, за что она вас любит; довольствуйтесь  вопросом: «Вы меня любите?».    

– Вы  меня любите, Шарлотта? – спросил Генрих, – Люблю, – ответила  г-жа де Сов с обаятельной улыбкой, кладя свою красивую руку на руку  возлюбленного. Генрих сжал ее руку.    

– А  что, если бы разгадку, которую тщетно ищут философы на протяжении трех тысячелетий,  я нашел, по крайней мере, в вашей любви, Шарлотта? – преследуя свою мысль,  настаивал он.    

Госпожа  де Сов покраснела.    

– Вы  меня любите, – продолжал Генрих, – значит, мне больше нечего просить  у вас, и я считаю себя счастливейшим человеком в мире. Но ведь вы знаете:  любому счастью всегда чего-нибудь да не хватает. Даже Адам в раю не чувствовал  себя вполне счастливым и вкусил от злосчастного яблока, наградившего всех нас  любопытством, а потому всю жизнь мы стремимся узнать то, что нам неведомо.  Скажите же, душенька моя, и откройте мне неведомое: может статься, поначалу вам  приказала любить меня королева Екатерина?    

– Генрих,  говорите тише, когда говорите о королеве-матери, – заметила г-жа де Сов.    

– O-o! –  воскликнул Генрих так свободно и непринужденно, что обманул даже г-жу де  Сов. – Когда-то я и впрямь побаивался нашей дорогой матушки и не ладил с  нею, но теперь я – муж ее дочери…    

– Муж  королевы Маргариты! – покраснев от ревности, сказала Шарлотта.    

– Лучше  говорите тише, – сказал Генрих. – Теперь, когда я – муж ее дочери, мы  с королевой-матерью – лучшие друзья. Чего от меня хотели? По-видимому, чтобы я  стал католиком. Превосходно: меня коснулась благодать, и предстательством  святого Варфоломея я стал католиком. Теперь мы живем одной семьей, как хорошие  братья, как добрые христиане.    

– А  королева Маргарита?    

– Королева  Маргарита? – переспросил Генрих. – Что ж, она-то и является для всех  нас связующим звеном.    

– Но  вы говорили мне, Генрих, что королева Наваррская на мою к ней преданность  ответила великодушием. Если вы сказали мне правду, если королева Маргарита в  самом деле относится ко мне великодушно, за что я ей очень признательна,  значит, она только звено, которое нетрудно разорвать. И вам не удержаться за  него, потому что мнимой близостью с королевой вам никого не провести.    

– Однако  я держусь за него и езжу на этом коньке уже три месяца.    

– Значит,  вы обманули меня, Генрих! – воскликнула г-жа де Сов. – Значит,  королева Маргарита – ваша жена на самом деле!    

Генрих  улыбнулся.    

– Знаете,  Генрих, – заметила г-жа де Сов, – эти улыбки выводят меня из себя, и,  хотя вы и король, иногда у меня возникает жестокое желание выцарапать вам  глаза!    

– Значит,  мне все же удается кое-кого провести этой мнимой близостью, – заметил  Генрих, – коль скоро бывают случаи, когда вам хочется выцарапать мне  глаза, хотя я и король, значит, и вы верите в эту близость.    

– Генрих,  Генрих! По-моему, сам Господь Бог не знает, что у вас на уме! – сказала  г-жа де Сов.    

– Я  так рассуждаю, душенька моя, – сказал Генрих, – сначала Екатерина  приказала вам любить меня, потом заговорило ваше сердце, и теперь, когда  заговорили оба эти голоса, вы прислушиваетесь только к голосу сердца. Я тоже  люблю вас всей душой, и потому-то, если бы у меня и были тайны, я не поверил бы  их вам из боязни повредить вам… ведь дружба королевы-матери ненадежна – это  дружба тещи!    

Совсем  не такого ответа ждала Шарлотта: каждый раз, как она пыталась проникнуть в бездны  души своего возлюбленного, ей казалось, что между ними опускается плотный  занавес и тотчас превращается в непроницаемую стену, отделяющую их Друг от  друга. Она почувствовала, что глаза у нее наполняются слезами, и, услыхав, что  часы бьют десять, сказала Генриху:    

– Государь,  пора спать: завтра я должна очень рано явиться к королеве-матери.    

– Сегодня  вы прогоняете меня, душенька? – спросил Генрих.    

– Генрих,  мне грустно. А раз мне грустно, вам станет со мной скучно, и вы меня разлюбите.  Поймите, что лучше вам уйти.    

– Хорошо! –  отвечал Генрих. – Раз вы этого хотите, Шарлотта, я уйду, но, ради Бога,  сделайте милость, разрешите присутствовать при вашем переодевании!    

– Государь!  А как же королева Маргарита? Неужели вы заставите ее ждать, пока я буду переодеваться?    

– Шарлотта, –  серьезным тоном сказал Генрих, – мы условились никогда не говорить о королеве  Наваррской, а сегодня мы проговорили о ней чуть ли не весь вечер.    

Госпожа  де Сов вздохнула и села за туалетный столик. Генрих взял стул, пододвинул его к  своей возлюбленной, стал коленом на сиденье и оперся на спинку стула.    

– Ну  вот, малютка Шарлотта, – сказал Генрих, – теперь я вижу, как вы  наводите красу, и притом наводите для меня, что бы вы там ни говорили. Боже  мой! Сколько тут разных разностей, сколько баночек с ароматными кремами,  сколько пакетиков с пудрой, сколько флаконов, сколько коробочек с помадой!    

– Это  только кажется, что всего много, – со вздохом отвечала Шарлотта, – а  на самом деле очень мало; оказывается, и этого недостаточно, чтобы царить в  сердце вашего величества безраздельно.    

– Послушайте!  Не будем возвращаться в область политики, – сказал Генрих. – Что это  за маленькая тоненькая кисточка? Не для того ли, чтобы подводить брови моему  Юпитеру Олимпийскому?    

– Да,  государь, – с улыбкой ответила г-жа де Сов, – вы угадали.    

– А  этот гребешок слоновой кости?    

– Делать  пробор.    

– А  эта прелестная серебряная коробочка с резной крышечкой?    

– О,  это прислал мне Рене, государь; это его опиат, который он уже давно обещал  изготовить для смягчения моих губ, хотя вы, ваше величество, благоволите  находить их иногда достаточно нежными без всяких опиатов.    

Тут  Генрих, как бы в знак согласия с очаровательной женщиной, лицо которой светлело  по мере того, как она возвращалась в царство кокетства, поцеловал ее в губы,  которые баронесса внимательно рассматривала в зеркале.    

Шарлотта  протянула было руку к коробочке, служившей темой вышеприведенного разговора,  очевидно, желая, показать Генриху, как нужно накладывать на губы эту красную  помаду, как вдруг короткий стук в дверь заставил обоих влюбленных вздрогнуть.    

– Сударыня,  кто-то стучится, – сказала Дариола, высунув голову из-за портьеры.    

– Посмотри  – кто и доложи, – ответила г-жа де Сов.    

Генрих и  Шарлотта тревожно переглянулись, и Генрих уже решил было скрыться в молельню,  где он не раз находил себе убежище, как снова появилась Дариола.    

– Сударыня,  это парфюмер Рене.    

При этом  имени Генрих нахмурился и невольно закусил губы.    

– Если  хотите, я откажусь его принять, – сказала Шарлотта.    

– Нет,  нет! – возразил Генрих. – Рене никогда не делает ничего, не продумав  своих действий заранее, и если он пришел к вам, значит, не без причины.    

– Тогда,  может быть, вы спрячетесь?    

– Ни  в коем случае, – отвечал Генрих, – Рене знает все на свете и,  конечно, прекрасно знает, что я здесь.    

– Но,  может быть, вам, ваше величество, его общество тягостно?    

– Мне?  Нисколько! – отвечал Генрих с усилием, которого при всем своем самообладании  он, однако, не мог скрыть. – Правда, отношения у нас были прохладные, но с  кануна святого Варфоломея они наладились.    

– Впусти  его! – сказала г-жа де Сов Дариоле. Вошел Рене и одним взглядом осмотрел  всю комнату.    

Госпожа  де Сов по-прежнему сидела за туалетным столиком.    

Генрих  снова уселся на кушетке. Шарлотта сидела на свету, Генрих – в тени.    

– Сударыня,  я явился принести вам мои извинения. – почтительно, но непринужденно  сказал Рене.    

– А  в чем вы провинились, Рене? – спросила г-жа де Сов с той благосклонностью,  какую хорошенькие женщины всегда оказывают всем своим поставщикам, которые  теснятся вокруг них и помогают им стать еще более хорошенькими.    

– В  том, что я давно уже обещал вам потрудиться для ваших красивых губок, и в том…    

– Ив  том, что сдержали ваше обещание только сегодня, да? – спросила Шарлотта.    

– Только  сегодня? – переспросил Рене.    

– Да,  я получила эту коробочку только сегодня, да и то вечером.    

– Ах  да! – произнес Рене, с каким-то странным выражением лица глядя на  коробочку с опиатом, стоявшую на столике перед г-жой де Сов и как две капли  воды похожую на те, что остались у него в лавке.    

«Так я и  знал!» – подумал он.    

– А  вы уже пользовались моим опиатом? – спросил он вслух.    

– Нет  еще; я как раз собиралась испробовать его, когда вошли вы.    

Лицо  Рене приняло задумчивое выражение, и это не ускользнуло от Генриха, от  которого, впрочем, мало что ускользало.    

– Рене,  что с вами? – спросил король.    

– Со  мной, государь? Ничего, – ответил парфюмер, – я смиренно жду, не  скажете ли вы мне что-нибудь, ваше величество, до того, как меня отпустит  баронесса.    

– Полноте! –  с улыбкой сказал Генрих. – Вы и без слов прекрасно знаете, что я всегда  рад вас видеть.    

Рене  посмотрел по сторонам, прошелся по комнате, словно исследуя зрением и слухом  все двери и обивку стен, и стал так, чтобы одновременно видеть и г-жу де Сов и  Генриха.    

– Нет,  не знаю. – возразил он.    

Изумительный  инстинкт Генриха Наваррского, подобно какому-то шестому чувству руководивший им  всю первую половину его жизни, полную опасностей, подсказал ему, что сейчас в душе  парфюмера происходит нечто необычное, похожее на борьбу, и, обратившись к  флорентийцу, стоявшему на свету, тогда как сам он оставался в тени, сказал:    

– Рене,  почему вы пришли сюда об эту пору?    

– Разве  я имел несчастье потревожить ваше величество? – спросил парфюмер, делая  шаг назад.    

– Вовсе  нет. Но мне хочется задать вам один вопрос.    

– Какой  вопрос, государь?    

– Вы  думали, что застанете меня здесь?    

– Я  был в этом уверен.    

– Значит,  вы меня искали?    

– Во  всяком случае, я счастлив вас видеть.    

– Вы  хотите что-то сказать мне? – гнул свою линию Генрих.    

– Быть  может, государь! – ответил Рене. Шарлотта покраснела: она задрожала от  страха при мысли, что парфюмер, который, по-видимому, хотел раскрыть Генриху  тайну, раскроет ему глаза на то, как она вела себя по отношению к Генриху  вначале; делая вид, что всецело занята своим туалетом и ничего не слышит, она  прервала их разговор.    

– Ах.  Рене, поистине вы чародей! – открыв коробочку с опиатом, воскликнула  она. – У этой помады чудесный цвет, и, раз уж вы здесь, я хочу, из  уважения к вам, попробовать ваше изделие при вас!    

Она  взяла коробочку и кончиком пальца захватила немного красноватой помады, чтобы  намазать ею губы.    

Рене  вздрогнул.    

Баронесса  с улыбкой поднесла палец к губа.    

Рене  побледнел.    

Генрих,  по-прежнему сидевший в полумраке, следил за всем происходящим жадным, напряженным  взором, не упустив ни движения г-жи де Сов, ни трепета Рене.    

Пальчик  Шарлотты почти коснулся губ, как вдруг Рене схватил ее за руку в то самое мгновение,  когда Генрих вскочил, чтобы остановить ее.    

Генрих  бесшумно опустился на кушетку.    

– Простите,  сударыня, – принужденно улыбаясь, сказал Рене, – этот опиат нельзя  употреблять без особых наставлений.    

– А  кто же даст мне эти наставления?    

– Я.    

– Когда?    

– Как  только скажу кое-что его величеству королю Наваррскому.    

Шарлотта  широко раскрыла глаза, ничего не поняв из таинственного разговора, который  велся в ее присутствии; она так и осталась сидеть с коробочкой опиата в руке,  глядя на кончик своего пальца, окрашенного помадой в карминный цвет.    

Повинуясь  мысли, которая, как и все мысли молодого короля, преследовала две цели, одну –  явную, другую – тайную. Генрих встал и, подойдя к Шарлотте, взял ее руку и стал  поднимать вымазанный кармином пальчик к своим губам.    

– Одну  минуту, – поспешно сказал Рене, – одну минуту! Соблаговолите,  сударыня, вымыть ваши прекрасные руки вот этим неаполитанским мылом, которое я  забыл прислать вам вместе с опиатом и которое имею честь принести лично.    

Вынув из  серебряной коробочки прямоугольный кусок зеленоватого мыла, он положил его в  серебряный, золоченый тазик, налил в тазик воды и, встав на одно колено, поднес  его г-же де Сов.    

– Честное  слово, мэтр Рене, я вас не узнаю! – сказал Генрих. – Своей  любезностью вы заткнете за пояс всех придворных волокит.    

– Какой  прелестный запах! – воскликнула Шарлотта, намыливая свои прекрасные руки  жемчужной пеной, отделявшейся от душистого куска.    

Рене до  конца выполнил обязанности услужливого кавалера и подал г-же де Сов салфетку из  тонкого фрисландского полотна, чтобы вытереть руки.    

– Вот  теперь, ваше величество, – обратился к Генриху флорентиец, – вы  можете делать все что угодно.    

Шарлота  протянула Генриху руку для поцелуя, затем уселась вполоборота, приготовляясь  слушать, что станет говорить Рене, а король Наваррский занял свое место,  глубоко убежденный, что в душе парфюмера происходит нечто необычайное.    

– Итак? –  спросила Шарлотта.    

Флорентиец,  видимо, собрал всю свою решимость и повернулся к Генриху.    

 Глава 4    

Государь, вы станете  королем    

     

– Государь, –  обратился к Генриху Рене, – я пришел поговорить с вами о том, что меня  давно интересует.    

– О  духах? – улыбаясь, спросил Генрих.    

– Да,  государь, пожалуй… о духах! – ответил Рене, сделав какой-то странный знак  согласия.    

– Говорите,  я слушаю: этот предмет всегда казался мне весьма увлекательным.    

Рене  взглянул на Генриха, пытаясь, что бы тот ни говорил, прочитать его  непроницаемые мысли, но, увидав, что это дело совершенно безнадежное,  продолжал:    

– Государь,  один мой друг должен на днях приехать из Флоренции: он усиленно занимается  астрологией…    

– Да, –  прервал его Генрих. – я знаю, что это страсть всех флорентийцев.    

– В  содружестве с крупнейшими учеными всего мира он составил гороскопы самых именитых  дворян Европы.    

– Ах,  вот оно что! – сказал Генрих.    

– А  так как род Бурбонов является знатнейшим из знатных, ибо ведет свое начало от  графа Клермона, пятого сына Людовика Святого, то вы, ваше величество, можете  быть уверены, что он составил и ваш гороскоп.    

Генрих  стал слушать парфюмера еще внимательнее.    

– А  вы помните этот гороскоп? – осведомился король Наваррский, пытаясь  равнодушно улыбнуться.    

– О! –  кивнув головой, произнес Рене, – такие гороскопы, как ваш, не забывают.    

– В  самом деле? – иронически пожав плечами, сказал Генрих.    

– Да,  государь, ибо гороскоп утверждает, что вас ждет самая блестящая судьба.    

Глаза  молодого короля невольно сверкнули молнией, тотчас погасшей в облаке  равнодушия.    

– Все  эти итальянские оракулы – льстецы, – возразил Генрих. – а льстец и  обманщик – родные братья. Разве один из них не предсказал мне, что я буду  командовать войсками? Это я-то!    

И Генрих  расхохотался. Но наблюдатель, менее занятый своими мыслями, нежели Пене, почувствовал  и понял бы, что это смех деланный.    

– Государь, –  холодно сказал Рене, – гороскоп предвещает нечто большее.    

– Он  предвещает, что во главе одного из этих войск я одержу победу?    

– Больше  того, государь!    

– Ну,  тогда я стану завоевателем, вот увидите, – сказал Генрих.    

– Государь,  вы станете королем.    

– Да  я и так король, – заметил Генрих, пытаясь успокоить неистово забившееся  сердце.    

– Государь,  мой друг знает, что говорит: вы не только будете королем, вы будете царствовать.    

– Понимаю, –  тем же насмешливым тоном продолжал Генрих, – вашему другу нужны пять экю –  ведь правда, Рене? Такое пророчество, особливо в наше время, сильно действует  на людей честолюбивых. Слушайте, Рене, я не богат, и потому сейчас я дам вашему  другу пять экю, а еще пять экю я дам ему, когда пророчество сбудется.    

– Государь,  не забывайте, что вы заключили договор с Дариолой, – заметила г-жа де  Сов, – не давайте же слишком много обещаний.    

– Сударыня,  я надеюсь, что, когда это время настанет, ко мне будут относиться, как к королю;  следовательно, если я сдержу хотя бы половину своих обещаний, все будут очень  довольны.    

– Государь, –  сказал Рене. – я продолжаю.    

– Как,  еще не все? – воскликнул Генрих. – Ну хорошо, если я стану  императором, я заплачу вдвое больше.    

– Государь,  мой друг везет с собою из Флоренции ваш гороскоп; когда-то, будучи в Париже, он  составил и другой гороскоп, и оба показали одно и то же. А кроме того, мой друг  доверил мне одну тайну.    

– Тайну,  важную для его величества? – оживленно спросила г-жа де Сов.    

– Думаю,  что да, – ответил флорентиец.    

«Он  подыскивает слова, – подумал Генрих, не приходя Рене на помощь. –  Трудненько же ему, сдается мне, выложить то, что у него на душе».    

– Так  говорите же, в чем дело! – сказала г-жа де Сов.    

– Дело  вот в чем, – начал флорентиец, взвешивая каждое слово, – дело в тех  слухах о разных отравлениях, которые недавно ходили при дворе.    

Ноздри  короля Наваррского чуть-чуть расширились, и это был единственный признак, что  его внимание к разговору, принявшему неожиданный оборот, удвоилось.    

– А  ваш флорентийский друг кое-что знает об этих отравлениях? – спросил  Генрих.    

– Да,  государь.    

– Как  же так, Рене? Вы доверяете мне чужую тайну, да еще такую страшную? –  спросил Генрих, стараясь говорить как можно более естественным тоном.    

– Этому  Другу нужен совет вашего величества.    

– Мой?    

– Что  ж тут удивительного, государь? Вспомните старого солдата, участника сражения  при Акциуме; у него был судебный процесс, и он просил совета у императора  Августа.    

– Август  был адвокатом, Рене, а я не адвокат.    

– Государь,  когда мой друг доверил мне эту тайну, вы, ваше величество, еще принадлежали к  протестантской партии, вы были первым ее вождем, а вторым – принц Конде.    

– Что  же дальше? – спросил Генрих.    

– Мой  друг надеялся, что вы воспользуетесь вашим всемогущим влиянием на принца Конде  и попросите его не помнить зла.    

– Объясните,  в чем дело. Рене, если хотите, чтобы я вас понял, – не меняя ни тона, ни  выражения лица, сказал Генрих.    

– Ваше  величество, вы поймете меня с первого слова: мой друг знает во всех  подробностях, как пытались отравить его высочество принца Конде.    

– А  разве принца Конде пытались отравить? – спросил Генрих с прекрасно  разыгранным изумлением. – В самом деле?.. Когда же?    

Рене  пристально посмотрел на короля.    

– Неделю  тому назад, государь, – коротко ответил он.    

– Какой-нибудь  враг? – спросил король.    

– Да, –  отвечал Рене, – враг, которого знаете вы, ваше высочество, и который знает  вас.    

– Да,  да, мне кажется, я что-то слышал, – сказал Генрих, – но я не знаю  никаких подробностей, которые друг ваш собирается мне рассказать; расскажите  вы.    

– Хорошо!  Принцу Конде кто-то прислал душистое яблоко, но, к счастью, в то время, когда  яблоко принесли, у принца был его врач. Он взял у посланца яблоко и понюхал,  чтобы узнать его запах и его доброкачественность. Через два дня на лице у врача  появилась гангренозная язва с кровоизлиянием, которая разъела ему все  лицо, – так поплатился он за свою преданность или за свою неосторожность.    

– Но  я уже наполовину католик, – ответил Генрих, и, к сожалению, утратил всякое  влияние на принца Конде, так что ваш друг обратился ко мне напрасно.    

– Ваше  величество, моему другу может помочь ваше влияние не только на принца Конде, но  и на принца Порсиана, брата того Порсиана, которого отравили.    

– Знаете  что, Рене, – заметила Шарлотта. – от ваших рассказов бросает в дрожь!  Вы неудачно выбрали время, чтобы похлопотать за своего друга. Уже поздно, а  разговор ваш замогильный. Честное слово, ваши духи интереснее. – И  Шарлотта снова протянула руку к коробочке с опиатом.    

– Сударыня, –  сказал Рене. – прежде чем испробовать опиат, послушайте, как могут воспользоваться  такими удобными случаями злоумышленники.    

– Рене. –  сказала баронесса. – сегодня вы просто зловещи.    

Генрих  нахмурил брови; он понимал, что у Рене есть какая-то цель, но не мог угадать,  какая, а потому решил довести этот разговор до конца, хотя он и пробуждал у  него скорбные воспоминания.    

– А  вы знаете и подробности отравления принца Порсиана? – спросил Генрих.    

– Да, –  ответил Рене. – Было известно, что на ночь он оставлял у постели зажженную  лампу; в масло подлили яд, и принц задохнулся от испарений.    

Генрих  стиснул покрывшиеся потом пальцы.    

– Значит, –  тихо сказал он. – тот, кого вы называете своим другом, знает не только  подробности отравления, но и отравителя.    

– Да,  потому-то он и хотел узнать у вас, можете ли вы повлиять на здравствующего  принца Порсиана, чтобы он простил убийце смерть своего брата.    

– Но  я еще наполовину гугенот и, к сожалению, не имею никакого влияния на принца Порсиана:  ваш Друг обратился бы ко мне напрасно.    

– А  что вы думаете о намерениях принца Конде и принца Порсиана?    

– Откуда  же я знаю их намерения. Рене? Насколько мне известно. Господь Бог не наградил  меня способностью читать в сердцах людей.    

– Ваше  величество, вы могли бы спросить об этом самого себя, – спокойно произнес  Рене. – Не было ли в жизни вашего величества какого-нибудь события, столь  мрачного, что оно могло бы подвергнуть испытанию ваше чувство милосердия, и  столь прискорбного, что могло бы послужить пробным камнем для вашего  великодушия?    

Слова  эти были сказаны таким тоном, что даже Шарлотта вздрогнула; в них заключался  столь прямой, столь ясный намек, что баронесса отвернулась, дабы скрыть краску  смущения и дабы не встретиться взглядом с Генрихом.    

Генрих  сделал над собой огромное усилие; грозные складки, появившиеся у него на лбу, когда  говорил флорентиец, разгладились, и благородная сыновняя скорбь уступила место  раздумью.    

– Мрачного  события… в моей жизни?.. – переспросил он. – Нет, Рене, не было; из  времен юности я помню только свое сумасбродство и беспечность, а кроме того,  более или менее острые нужды, которые возникают из потребностей нашей природы  или являются испытанием, ниспосланным нам Богом.    

Рене  тоже сдерживал себя и внимательно смотрел то на Генриха, то на Шарлотту, как  будто желая вывести из равновесия первого и удержать вторую, так как Шарлотта,  чтобы скрыть свое смущение, вызванное этим разговором, повернулась лицом к  зеркалу и протянула руку к коробочке с опиатом.    

– Скажите,  государь, если бы вы были братом принца Порсиана или сыном принца Конде и  кто-нибудь отравил бы вашего брата или убил вашего отца…    

Шарлотта  чуть слышно вскрикнула и поднесла опиат к губам. Рене видел это, но на этот раз  ни словом, ни жестом не остановил ее, а только крикнул:    

– Государь,  молю вас, ответьте ради Бога: что сделали бы вы, если бы вы были на их месте?    

Генрих  собрался с духом, дрожащей рукой вытер лоб, на котором выступили капли холодного  пота, встал во весь рост и в полной тишине, когда Шарлотта и Рене затаили  дыхание, ответил:    

– Если  бы я был на их месте и если бы я был уверен, что буду царствовать, то есть  представлять собой Бога на земле, я сделал бы то же, что сделал Бог, –  простил бы.    

– Сударыня! –  вырывая опиат у г-жи де Сов, воскликнул Рене. – Отдайте мне коробочку! Я  вижу, мой приказчик принес ее вам по ошибке; завтра я пришлю вам другую.    

 Глава 5    

Новообращенный    

     

На  другой день была назначена охота с гончими в Сен-Жерменском лесу.    

Генрих  приказал, чтобы к восьми часам утра была готова – то есть оседлана и взнуздана  – беарнская лошадка, которую он собирался подарить г-же де Сов, но на которой  предварительно хотел проехаться сам. Без четверти восемь лошадь стояла во  дворе. Ровно в восемь Генрих спустился вниз по лестнице.    

Лошадка  была маленькая, но сильная и горячая; она била землю копытом и потряхивала гривой.  Ночь была холодная, землю покрывал тонкий ледок.    

Генрих  хотел было пройти по двору, к конюшням, где его ждал конюх с лошадью, но, когда  он проходил мимо часового-швейцарца, стоявшего у дверей, солдат сделал ему на  караул и сказал:    

– Да  хранит Господь его величество короля Наваррского!    

Услышав  такое пожелание, а главное – голос, который произнес эти слова, Беарнец вздрогнул.    

Он  повернулся к солдату и сделал шаг назад.    

– Де  Муи! – прошептал он.    

– Да,  государь, де Муи.    

– Зачем  вы здесь?    

– Ищу  вас.    

– Что  вам надо?    

– Мне  надо поговорить с вами, ваше величество.    

– Несчастный, –  подойдя к нему, сказал Генрих, – разве ты не знаешь, что рискуешь головой?    

– Знаю.    

– И  что же?    

– И  все же я здесь.    

Генрих  слегка побледнел: он понял, что опасность, которой подвергался пылкий молодой  человек, грозила и ему. Он с беспокойством посмотрел по сторонам и снова  отступил, но не так быстро, как в первый раз.    

В одном  из окон Генрих заметил герцога Алансонского.    

Он сразу  повел себя иначе: взял из рук де Муи, стоявшего, как мы сказали, на часах,  мушкет и сделал вид, что хочет осмотреть его.    

– Де  Муи! – сказал он. – Уж конечно, весьма важная причина заставила вас  броситься в пасть волку?    

– Да,  государь. Я вас подстерегаю уже целую неделю. Только вчера мне удалось узнать,  что вы, ваше величество, будете сегодня утром пробовать лошадь, и я встал у  дверей Лувра.    

– Но  откуда у вас этот костюм?    

– Командир  роты – протестант и мой друг.    

– Вот  вам ваш мушкет, несите караул по-прежнему. За нами следят. На обратном пути я постараюсь  сказать вам два слова, но если я сам не заговорю, не останавливайте меня.  Прощайте!    

Де Муи  принялся расхаживать взад и вперед, а Генрих подошел к лошади.    

– Что  это за милая скотинка? – спросил из окна герцог Алансонский.    

– Это  лошадка, которую я должен попробовать сегодня утром, – ответил Генрих.    

– Но  она совсем не для мужчины.    

– Она  и предназначена для одной красивой дамы.    

– Берегитесь,  Генрих! Вы окажетесь предателем, потому что эту даму мы увидим на охоте, и если  я не знаю, чей вы рыцарь, то хотя бы узнаю, чей вы шталмейстер.    

– О  нет! Даю слово, что не узнаете, – с притворным добродушием возразил  Генрих, – эта дама сегодня не выйдет из дому: ей очень нездоровится.    

– Ах,  ах! Бедная госпожа де Сов! – со смехом сказал герцог Алансонский.    

– Франсуа!  Франсуа! Это вы предатель.    

– А  что такое с красавицей Шарлоттой? – спросил герцог Алансонский.    

– Право,  хорошенько не знаю, – отвечал Генрих, пуская лошадь коротким галопом и  заставляя ее скакать по кругу. – Дариола сказала мне, что у нее болит  голова, какая-то вялость, словом, общая слабость.    

– Вам  это не помешает ехать с нами? – спросил герцог.    

– Мне?  Почему помешает? – возразил Генрих. – Ведь вы знаете, что я безумно  люблю охоту с гончими и ничто не заставит меня пропустить ее.    

– Однако  как раз эту вы пропустите, Генрих, – сказал герцог Алансонский,  обернувшись и поговорив с кем-то, кто разговаривал с герцогом, оставаясь в  глубине комнаты и был невидим Генриху, – его величество король сию минуту  известил меня, что охоты не будет.    

– Вот  так-так! – произнес Генрих с видом глубокого разочарования. – А  почему?    

– Кажется,  пришли очень важные письма от герцога Неверского. Король совещается с королевой-матерью  и моим братом, герцогом Анжуйским.    

«Ах, вот  оно что! – подумал Генрих. – А не получены ли известия из Польши?».    

– В  таком случае незачем мне рисковать на этой гололедице. До свидания, брат  мой! – ответил он герцогу.    

С этими  словами Генрих остановил лошадь подле де Муи.    

– Друг  мой, – заговорил он, – попроси кого-нибудь из твоих товарищей сменить  тебя на карауле, а сам помоги конюху расседлать лошадь, положи седло себе на  голову и отнеси его к золотых дел мастеру в королевскую шорную мастерскую: он  должен закончить шитье, которое не успел закончить к сегодняшней охоте. А потом  зайдешь ко мне с ответом.    

Де Муи  поспешил исполнить приказание, так как герцога Алансонского уже не было в окне:  видимо, он что-то заподозрил.    

И в  самом деле: едва де Муи успел выйти за калитку, как у дверей появился герцог  Алансонский. На месте де Муи стоял настоящий швейцарец.    

Герцог  Алансонский очень внимательно осмотрел нового караульного и, повернувшись к  Генриху, спросила:    

– Брат  мой, ведь вы не с ним только что разговаривали?    

– Это  был парень из моего штата, которого я устроил на службу в отряд швейцарцев;  сейчас я дал ему одно поручение, и он пошел его исполнить.    

– А-а! –  произнес герцог, как будто удовлетворившись этим ответом. – А как поживает  Маргарита?    

– Я  сейчас иду к ней и спрошу ее.    

– А  разве со вчерашнего дня вы с ней не виделись?    

– Нет.  Вчера я пришел к ней часов в одиннадцать вечера, но Жийона сказала мне, что  Маргарита устала и уже спит.    

– Вы  ее не застанете, она куда-то ушла.    

– Очень  может быть, – ответил Генрих, – она собиралась в Благовещенский монастырь.    

– Разговор  не мог продолжаться: Генрих, видимо, решил только отвечать.    

Зять и  шурин расстались: герцог Алансонский отправился, по его словам, узнавать  новости, король Наваррский прошел к себе.    

Не  прошло и пяти минут, как он услышал стук в дверь.    

– Кто  там? – спросил Генрих.    

– Государь,  я с ответом от золотых дел мастера из шорной мастерской, – ответил  знакомый Генриху голос де Муи.    

Генрих,  явно волнуясь, предложил молодому человеку войти и затворил за ним дверь.    

– Это  вы, де Муи? – воскликнул он. – Я надеялся, что вы еще подумаете!    

– Государь, –  ответил де Муи, – я думал целых три месяца – этого достаточно. Теперь пришло  время действовать.    

Генрих  вздрогнул.    

– Не  волнуйтесь, государь, мы одни, а время дорого и я очень тороплюсь. Ваше  величество, вы можете одним словом вернуть нам все, что события этого года  отняли у протестантов. Давайте поговорим ясно, кратко и откровенно.    

– Я  слушаю, мой храбрый де Муи, – ответил Генрих, видя, что избежать  объяснения невозможно.    

– Правда  ли, что вы, ваше величество, отреклись от протестантства?    

– Правда, –  ответил Генрих.    

– Да,  но устами или сердцем?    

– Мы  всегда благодарны Богу, когда Он спасает нам жизнь, – ответил Генрих,  избегая прямого ответа на вопрос, как он обычно поступал в таких  случаях. – а Бог явно избавил меня от страшной опасности.    

– Государь, –  продолжал де Муи. – признаемся в одном.    

– В  чем?    

– В  том, что вы отреклись не по убеждению, а по расчету. Вы отреклись для того,  чтобы король оставил вас в живых, а не потому, что Бог сохранил вам жизнь.    

– Какова  бы ни была причина моего обращения, де Муи, – отвечал Генрих, – тем  не менее я католик.    

– Хорошо,  но останетесь ли вы католиком навсегда? Разве вы не вернете себе свободную  жизнь и свободу совести при первой возможности? Теперь такая возможность вам  представляется: Ла-Рошель восстала, Беарну и Руссильону довольно одного слова,  чтобы начать действовать, вся Гийенна кричит о войне. Скажите только, что вы  стали католиком по принуждению, и я вам ручаюсь за будущее.    

– Дворян  моего происхождения не принуждают, мой милый де Муи. То, что я сделал, я сделал  добровольно.    

– Но,  государь, – сказал молодой человек, у которого сжималось сердце от этого  неожиданного сопротивления, – неужели вы не понимаете, что, поступая таким  образом, вы нас бросаете… предаете нас?    

Генрих был  невозмутим.    

– Да,  да, государь! Вы предаете своих – ведь многие из нас явились сюда, рискуя  жизнью, чтобы спасти вашу свободу и вашу честь! – продолжал де Муи. –  Мы подготовили все, чтобы добыть для вас престол. Слышите, государь? Не только  свободу, но и власть: вы займете тот престол, какой захотите сами, потому что  через два месяца вы сможете выбирать между Наваррой и всей Францией.    

– Де  Муи, – заговорил Генрих, отводя глаза, невольно засверкавшие при этом  предложении, – де Муи, я жив, я католик, я супруг королевы Маргариты, я  брат короля Карла, я зять моей доброй тещи Екатерины. Де Муи!    

Когда я  породнился со всеми этими людьми, я принял в расчет не только выгоды, но и обязанности.    

– Тогда  чему же верить, государь? Мне говорят, что ваш брак – брак только для  видимости, мне говорят, что ваше сердце осталось свободным, мне говорят, что  ненависть Екатерины…    

– Враки,  враки! – поспешил перебить его Генрих. – Друг мой, вас нагло  обманули! Милая Маргарита на самом деле моя жена, Екатерина на самом деле мне  мать, наконец, король Карл Девятый на самом деле мой повелитель, владыка моей  жизни и души.    

Де Муи  вздрогнул, и почти презрительная улыбка мелькнула у него на губах.    

– Итак,  государь, – сказал он, в унынии опуская руки и пытаясь проникнуть взглядом  в потемки этой души, – вот какой ответ я должен передать моим собратьям! Я  скажу им, что король Наваррский подал руку и отдал свое сердце тем, кто нас  резал! Я скажу им, что он стал льстецом королевы-матери и другом Морвеля…    

– Мой  милый де Муи, – отвечал Генрих, – король сейчас выйдет из зала  совета, и я пойду спрошу его, по каким причинам отложено такое важное дело, как  охота. Прощайте! Возьмите пример с меня, мой друг, – бросьте политику,  вернитесь на службу к королю и примите католичество.    

Генрих  проводил или, вернее сказать, выпроводил молодого человека в переднюю как раз  тогда, когда его изумление начинало уступать место ярости.    

Не успел  Генрих затворить дверь, как де Муи не выдержал и дал волю страстному желанию  наказать хоть что-нибудь, за неимением кого-нибудь: он скомкал шляпу, бросил ее  на пол и стал топтать ногами, как топчет бык плащ, матадора.    

– Клянусь  смертью! – восклицал он. – Жалкий государь! Пусть же меня убьют на  этом самом месте и навеки запятнают короля Наваррского моей кровью!    

– Тес!  Господин де Муи! – донесся чей-то голос из чуть приотворенной  двери. – Тише! Вас могут услышать.    

Де Муи  резко обернулся и увидел закутанного в плащ герцога Алансонского, который высунул  голову в коридор, чтобы удостовериться, нет ли там кого-нибудь, кроме него и де  Муи.    

– Герцог  Алансонский! – воскликнул де Муи. – Я погиб!    

– Напротив, –  шепотом сказал герцог, – быть может, вы, нашли то, чего искали: вы же видите  – я не желаю, чтобы вас здесь убили, как того хотелось вам. Поверьте мне: ваша  кровь может найти себе гораздо лучшее применение, не стоит обагрять ею порог  короля Наваррского. С этими словами герцог распахнул дверь, которую все время  держал полуотворенной.    

– Эта  комната двух моих дворян, – сказал герцог, – здесь никто нам не  помешает, и мы можем поговорить спокойно. Входите, сударь.    

– К  вашим услугам, ваше высочество! – ответил изумленный заговорщик.    

Он вошел  в комнату, и герцог Алансонский захлопнул за ним дверь так же поспешно, как  король Наваррский.    

Де Муи  очутился в комнате все еще под гнетом отчаяния, ярости и злобы, но холодный, пристальный  взгляд юного герцога Франсуа оказал на гугенотского вождя такое же чудотворное  воздействие, какое оказывает лед на пьяного.    

– Ваше  высочество, – сказал он, – если я правильно понял, вам угодно  поговорить со мной?    

– Да,  господин де Муи, – отвечал Франсуа. – Несмотря на ваше переодевание,  мне показалось, что это вы, а когда вы делали на караул моему брату Генриху, я  вас узнал. Итак, де Муи, вы недовольны королем Наваррским?    

– Ваше  высочество!    

– Полноте,  говорите смело! Вы и не подозревали, что, быть может, я ваш друг.    

– Вы,  ваше высочество?    

– Да,  я. Говорите же!    

– Я  не знаю, что сказать вам, ваше высочество. Я хотел переговорить с королем  Наваррским о делах, которые вашему высочеству будут непонятны. Кроме  того, – добавил де Муи, стараясь принять равнодушный вид. – и дело-то  пустячное.    

– Пустячное? –  переспросил герцог.    

– Да,  ваше высочество.    

– Такое  пустячное, что ради него вы, рискуя жизнью, проникли в Лувр, где, как вы  знаете, ваша голова оценена на вес золота? Кому же неизвестно, что вы, король  Наваррский и принц Конде – главные вожди гугенотов?    

– Раз  вы так думаете, ваше высочество, то и поступайте со мной, как подобает брату  короля Карла и сыну королевы Екатерины.    

– Зачем  же я так поступлю? Ведь я же сказал вам, что я ваш друг! Говорите правду!    

– Ваше  высочество, – отвечал де Муи. – клянусь вам…    

– Не  надо клясться, сударь. Протестантская религия запрещает давать клятвы, особенно  лживые.    

Де Муи  нахмурился.    

– Повторяю,  мне известно все, – продолжал герцог. Де Муи молчал.    

– Вы  не верите? – настойчиво, но благожелательно спросил герцог. – Что ж,  дорогой де Муи, придется убедить вас. Судите сами, ошибаюсь ли я. Предлагали вы  моему зятю Генриху, вот там, сейчас, – и герцог протянул руку по  направлению к покоям Беарнца, – вашу помощь и помощь ваших сторонников для  того, чтобы вернуть ему власть в Наварре?    

Де Муи  растерянно посмотрел на герцога.    

– А  он с ужасом отверг ваши предложения! Де Муи был ошеломлен.    

– Разве  не взывали вы к вашей старинной дружбе, к памяти о вашей вере? Разве не манили  короля Наваррского блестящей надеждой – столь блестящей, что он был ею  ослеплен, – надеждой на французскую корону? А? Ну, скажите, плохо я  осведомлен? Не затем ли вы приехали, чтобы предложить все это королю  Наваррскому?    

– Ваше  высочество! – воскликнул де Муи. – Вы так прекрасно осведомлены, что  в эту самую минуту я задаю себе вопрос, не обязан ли я сказать вам: «Вы лжете,  ваше королевское высочество!» и затеять с вами смертный бой прямо в комнате,  чтобы эта страшная тайна была погребена вместе с нами?    

– Тише,  тише, мой храбрый де Муи Г – сказал герцог, не меняясь в лице и не шевельнув  пальцем при такой страшной угрозе. – Если мы с вами останемся здравы и  невредимы, тайна сохранится куда надежнее, чем если один из нас погибнет.  Выслушайте же меня и перестаньте терзать эфес вашей шпаги. В третий раз  повторяю вам, что вы имеете дело с другом, – отвечайте же мне, как другу.  Разве король Наваррский не отказался от всего, что вы ему предлагали?    

– Да,  ваше высочество, в этом я могу признаться, ибо это признание не погубит никого,  кроме меня.    

– А  не вы ли, выйдя из комнаты короля Наваррского, топтали вашу шляпу и кричали,  что он трус и недостоин быть вашим вождем?    

– Да,  ваше высочество, это правда. Я это говорил.    

– Ах,  правда? Вы, наконец, признаетесь?    

– Признаюсь.    

– И  остаетесь при своем мнении?    

– Больше  чем когда-либо, ваше высочество.    

– Так  вот что, господин де Муи! Я, я, я – третий сын Генриха Второго, я, принц  крови, – я, право же, дворянин достаточно высокого рода, чтобы командовать  вашими солдатами! А? Судите сами, достаточно ли я честен, чтобы вы могли  положиться на мое слово?    

– Вы,  ваше высочество? Вы – вождь гугенотов?    

– Почему  же нет? Вы прекрасно знаете, что в наше время люди то и дело меняют веру. И если  Генрих стал католиком, я могу стать гугенотом.    

– Конечно,  ваше высочество, но в таком случае я жду, что вы объясните…    

– Ничего  нет проще! В двух словах я опишу вам наше политическое положение. Мой брат Карл  избивает гугенотов, чтобы расширить свою власть. Мой брат герцог Анжуйский не  мешает избивать их, потому что наследует моему брату Карлу, а мой брат Карл,  как вам известно, часто болеет. А я… со мной дело обстоит иначе: я никогда не  взойду на престол, во всяком случае на французский, так как у меня два старших  брата. И не столько закон природы, сколько ненависть ко мне матери и братьев  отстранит меня от трона; я не могу надеяться ни на родственные чувства, ни на  славу, ни на королевство, но мое сердце благородно не меньше, чем сердца моих  старших братьев. Так вот, де Муи, я хочу своей шпагой выкроить себе королевство  в той самой Франции, которую они заливают кровью. Итак, выслушайте меня, де  Муи, и я скажу вам, чего хочу. Я хочу стать королем Наваррским не по праву  рождения, а по праву избранника. Заметьте, что никаких возражений против этого  у вас быть не может: ведь я не являюсь узурпатором, так как брат мой Генрих  отверг ваши предложения и, погрязнув в бездействии, открыто заявил, что  Наваррское королевство – пустой звук. Генрих Беарнский не даст вам ничего; я  дам вам меч и имя. Франциск Алансонский, французский принц, сумеет защитить  своих товарищей или своих сообщников – называйте как хотите. Итак, господин де  Муи, что вы скажете о моем предложении?    

– Ваше  высочество, я им ослеплен.    

– Де  Муи, де Муи, нам придется преодолеть множество препятствий. Так не будьте же с  самого начала так несговорчивы и так требовательны к сыну короля и брату  короля, который идет вам навстречу!    

– Ваше  высочество, все было бы уже решено, если бы мои замыслы принадлежали мне одному,  но у нас есть совет, и, как бы ни было блестяще предложение, а может быть,  именно поэтому, вожди протестантской партии не согласятся на него без  определенного условия.    

– Это  другое дело, ваши слова идут от честного сердца и осторожного ума. Приняв во внимание,  как я сейчас поступил с вами. Муи, вы должны признать мою порядочность. Но в  таком случае и вы обращайтесь со мной, как с человеком, достойным уважения, а  не как с государем, которому только льстят. Де Муи, есть ли у меня надежда на  успех?    

– Раз  вашему высочеству угодно знать мое мнение, я даю вам слово, что, после того как  король Наваррский отверг предложение, сделанное мною, у вашего высочества есть  твердая надежда на успех. Но повторяю, ваше высочество: я непременно должен  условиться с нашими вождями.    

– Так  уславливайтесь, сударь, – отвечал герцог Алансонский. – А когда  ответ?    

Де Муи  молча посмотрел на герцога и, видимо, решился.    

– Ваше  высочество! – сказал он. – Дайте мне руку; я должен быть уверен, что  мне не грозит предательство, а для этого мне необходимо, чтобы рука  французского принца коснулась моей руки.    

Герцог  Алансонский не только протянул руку, но и сам пожал руку де Муи.    

– Теперь,  ваше высочество, я спокоен, – сказал молодой гугенот. – Если нас  предадут, я скажу, что вы тут ни при чем. Иначе, ваше высочество, сколь ни мала  была бы ваша роль в этом предательстве, вы все равно были бы обесчещены.    

– Почему  вы, де Муи, говорите мне об этом, еще не сказав, когда я получу ответ ваших вождей?    

– Потому,  ваше высочество, что, спрашивая, когда вы получите ответ, вы одновременно  спрашиваете и о месте, где находятся наши вожди. Ведь если я скажу вам:  «Сегодня вечером», – вы будете знать, что они в Париже и что они  скрываются.    

С этими  словами де Муи недоверчиво устремил свой пронизывающий взгляд в бегающие,  лживые глаза молодого человека.    

– Вижу,  вижу, господин де Муи: ваши подозрения все еще не рассеялись, – заметил  герцог. – Но для первого раза я и не имею права требовать от вас полного  доверия. Позже вы лучше узнаете меня. Мы будем связаны общностью наших  интересов, и таким образом ваше недоверие будет побеждено. Так вы говорите,  сегодня вечером, господин де Муи?    

– Да,  ваше высочество, время не терпит. До вечера! Но будьте любезны сказать – где?    

– Здесь,  в Лувре, в этой комнате. Вам это удобно?    

– В  этой комнате кто-нибудь живет? – спросил де Муи, указывая на две кровати,  стоявшие одна против другой.    

– Два  моих дворянина.    

– Ваше  высочество, по-моему, прийти в Лувр еще раз было бы с моей стороны неосторожно.    

– Почему?    

– Потому,  что если вы меня узнали, то ведь и у других глаза могут оказаться такими, же зоркими,  как у вашего высочества, и меня узнают. Но я все-таки приду в Лувр, если вы,  ваше высочество, согласитесь дать мне то, о чем я вас попрошу.    

– А  именно?    

– Охранную  грамоту.    

– Де  Муи, если при вас найдут охранную грамоту, выданную мной, это погубит меня, но  не спасет вас. Я могу быть вам полезен только при условии, что в глазах всех мы  с вами люди, совершенно чуждые друг другу. Малейшее сношение с вами, если его  докажут моей матери или моим братьям, будет стоить мне жизни. Таким образом, мои  личные интересы будут служить вам защитой с той минуты, как я скомпрометирую  себя сношениями с вождями вашей партии, подобно тому как и сейчас я  компрометирую себя, разговаривая с вами. Свободный в своих действиях, сильный  своей неразгаданностью, пока я непроницаем, я отвечаю вам за все, не забывайте  этого. Итак, вновь призовите ваше мужество и, полагаясь на мое слово, смело  идите на то, на что вы шли, не заручившись словом моего зятя. И сегодня же  вечером приходите в Лувр.    

– Но  как я приду сюда? Я не могу рисковать, разгуливая по Лувру в этом костюме. Он  хорош в подъезде да во дворе. А мой собственный костюм еще опаснее: здесь меня  все знают, а он нисколько не изменяет мою внешность.    

– Сейчас  соображу, – сказал герцог. – Постойте, постойте… По-моему… Ага!  Нашел!    

Герцог  окинул взглядом комнату, и глаза его остановились на парадном костюме Ла Моля,  разложенном на постели, где лежали и великолепный, шитый золотом вишневый плащ,  о котором мы уже упоминали, и берет с белым пером, с бордюром из серебряных и  золотых маргариток, и, наконец, атласный, серый с золотом, камзол.    

– Видите  этот плащ, перо и камзол? – спросил герцог. – Это костюм одного из  моих дворян, господина де Ла Моля; это щеголь высокого полета. Его костюм  произвел при дворе фурор, и Ла Моля узнают в нем за сто шагов. Я дам вам адрес  его портного; заплатите ему двойную цену, и к вечеру он сошьет вам такой же.  Запомните имя? Де Ла Моль.    

Едва  герцог Алансонский успел дать этот совет, как в коридоре послышались шаги,  приближавшиеся к двери, и вслед за тем в замочной скважине повернулся ключ.    

– Эй!  Кто там? – крикнул герцог, бросаясь к двери и задвигая задвижку.    

– Странный  вопрос, черт побери! – отвечал голос из-за двери. – Сами-то вы кто?  Забавно, право: прихожу к себе домой, а меня спрашивают, кто там!    

– Это  вы, господин де Ла Моль?    

– Конечно,  я. А вот кто вы?    

Пока Ла  Моль выражал свое изумление по поводу того, что его комната оказалась занята, и  пытался узнать, кто этот новый его сожитель, герцог Алансонский, одной рукой  придерживая задвижку, а другой прикрывая замочную скважину, быстро повернулся к  де Муи.    

– Вы  знакомы с Ла Молем? – спросил он.    

– Нет,  ваше высочество.    

– И  он вас не знает?    

– Думаю,  что нет.    

– Тогда  все благополучно. Но на всякий случай сделайте вид, что смотрите в окно.