1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Знаменитая книга Данте «Новая жизнь» изобилует стихами, превозносящими «блаженную Беатриче». Еще красноречивее то, что в «Божественной комедии» Беатриче выступает ни много ни мало спасительницей и провожатой Данте в раю. В обеих книгах Данте обильно изливает тоску по своей недосягаемой возлюбленной.
   
Сегодня церковь Данте стала прибежищем тех, кто страдает от безответной любви. В этой церкви похоронена сама Беатриче, и к ее простой гробнице стекаются как поклонники Данте, так и невезучие влюбленные с разбитым сердцем.
   
Направляясь к этой церкви, Лэнгдон и Сиена сворачивали на все более узкие улочки старой Флоренции, которые под конец и вовсе стали напоминать что-то вроде пешеходных дорожек. Когда в этом лабиринте появлялся автомобиль — а такое изредка случалось, — люди прижимались к стенам домов, чтобы его пропустить.
   
— Церковь вон за тем углом, — сообщил Лэнгдон своей спутнице. Он надеялся, что кто-нибудь из туристов им поможет. После того как Сиена забрала у него свой парик, взамен вернув ему пиджак, они восстановили свой привычный облик, превратившись из рокера и скинхеда в университетского профессора и привлекательную молодую женщину, в связи с чем их шансы найти доброго самаритянина определенно повысились.
   
Снова сделавшись самим собой, Лэнгдон почувствовал большое облегчение.
   
Повернув на совсем уж тесную улицу Престо, Лэнгдон стал внимательнее смотреть по сторонам. Маленькая и невзрачная, Кьеза-ди-Санта-Маргерита-деи-Черки была к тому же зажата между двумя зданиями побольше, поэтому вход в нее не бросался в глаза. Чтобы не пройти мимо, лучше всего было полагаться не на зрение… а на слух. Эта странная особенность церкви Данте объяснялась тем, что в ней часто устраивались концерты, а по свободным от них дням служители включали записи предыдущих выступлений, дабы их гости могли наслаждаться музыкой в любое время.
   
И правда, сразу за поворотом до ушей Лэнгдона начали доноситься обрывки записанной музыки — они становились все громче, и вскоре Лэнгдон с Сиеной уже стояли перед неприметным входом. Единственным признаком того, что они пришли по адресу, была крошечная табличка — полная противоположность ярко-красному стягу у Дома-музея Данте, — гласящая, что это и есть церковь Данте и Беатриче.
   
Когда Лэнгдон и Сиена ступили в полумрак под церковными сводами, воздух стал ощутимо прохладнее, а музыка — громче. Интерьер святилища был скудным и простым… даже проще, чем помнилось Лэнгдону. Туристов в это утро было немного — они бродили по залу, писали в блокнотах, тихо сидели на скамьях, слушая музыку, или разглядывали экспонаты из художественной коллекции.
   
Если не считать алтарного образа Мадонны кисти Нери ди Биччи, почти все изначально украшавшие церковь произведения искусства уступили место современным, представляющим две знаменитости — Данте и Беатриче, — ради которых сюда и стремилось большинство посетителей. На многих картинах был изображен Данте, с обожанием взирающий на Беатриче во время их знаменитой первой встречи — той самой, когда он, по его собственному признанию, беззаветно в нее влюбился. По своему художественному достоинству картины сильно отличались друг от друга — на вкус Лэнгдона, многие из них грешили неуместной слащавостью, да и мастерство их создателей оставляло желать лучшего. На одном из этих горе-шедевров неизменная красная шапочка Данте с наушниками выглядела так, будто он украл ее у Санта-Клауса. Тем не менее их сквозная тема — тоскующий взор поэта, прикованный к его музе Беатриче, — сразу давала понять, что это церковь несчастной любви — любви неразделенной, неутоленной и неутолимой.
   
Переступив порог, Лэнгдон машинально повернулся влево, к скромной гробнице Беатриче Портинари. Именно туда в первую очередь направляли стопы посетители церкви Данте, хотя интересовала их не столько сама могила, сколько знаменитый предмет около нее.
   
Плетеная корзина.
   
Нынче утром эта плетеная корзина тоже занимала свое обычное место рядом с гробницей. Как всегда, она была доверху набита сложенными листочками бумаги — письмами, которые посетители написали от руки и адресовали самой Беатриче.
   
Беатриче Портинари превратилась в своего рода святую покровительницу влюбленных, родившихся под несчастливой звездой. По давней традиции они писали и клали в корзину обращенные к Беатриче письма, надеясь, что она как-нибудь за них порадеет — или сделает так, чтобы их полюбили в ответ, или поможет им найти истинную любовь, а может быть, даже даст силы на то, чтобы забыть умершую возлюбленную или возлюбленного.
   
Много лет назад, перед тем как засесть за кропотливую работу над новой книгой по истории искусств, Лэнгдон тоже заглянул в эту церковь и положил в корзину записочку, попросив музу Данте одарить его не настоящей любовью, а толикой того вдохновения, которое помогло великому флорентийцу создать столь внушительную поэму. Втайне он верил, что Беатриче и впрямь снизошла к его мольбе, ибо по возвращении домой ему удалось написать свою книгу с необыкновенной легкостью.
   
— Scusate! — послышался вдруг громкий возглас Сиены. — Potete ascoltarmi tutti!
   
Извините! Минутку внимания!
   
Оглянувшись, Лэнгдон увидел, что Сиена обращается к рассеянным по залу туристам. Все они повернулись к ней с немного встревоженным видом.
   
Мило улыбнувшись, Сиена спросила по-итальянски, нет ли у кого-нибудь с собой «Божественной комедии». Получив в ответ лишь несколько удивленных взглядов и отрицательных покачиваний головой, она повторила свой вопрос на английском, но и это не возымело успеха.
   
Пожилая женщина, подметающая алтарь, шикнула на Сиену и приложила палец к губам, требуя тишины.
   
Сиена повернулась к Лэнгдону и нахмурилась, словно говоря: «И что дальше?»
   
Вообще-то Лэнгдон собирался реализовать свой план несколько иначе, не прибегая к столь громогласным объявлениям, но в смысле результата он, безусловно, рассчитывал на большее. Во время прежних посещений церкви ему не раз попадались туристы с великой поэмой в руках — они перечитывали ее здесь, наслаждаясь полным погружением в мир Данте.
   
Не повезло.
   
Внимание Лэнгдона привлекла пожилая пара, сидящая поблизости от алтаря. Мужчина склонил лысую голову, уткнувшись подбородком в грудь, — его явно одолела дремота. Его супруга, напротив, выглядела вполне бодрой; из-под ее седых волос свисали белые проводки наушников.
   
А вот и проблеск надежды, подумал Лэнгдон и двинулся по проходу. Поравнявшись с пожилой парой, он увидел, что надеялся не напрасно: наушники дамы были подключены к айфону, лежащему у нее на коленях. Заметив, что на нее смотрят, она подняла глаза и вынула из ушей наушники.
   
Лэнгдон не знал, на каком языке говорит эта дама, но повсеместное распространение айфонов, айпадов и айподов породило жаргон не менее универсальный, чем стилизованные фигурки на дверях туалетов по всему миру.
   
— Айфон? — спросил он, вложив в свой голос побольше восхищения.
   
Лицо пожилой дамы просветлело, и она гордо кивнула.
   
— Такая умная игрушка, — тихо ответила она с британским акцентом. — Сын подарил. Я слушаю свои электронные письма. Представляете — слушаю письма! Эта чудо-машинка читает мне вслух. А при моих слабых глазах это большое подспорье!
   
— У меня тоже такой есть, — с улыбкой сказал Лэнгдон и присел рядом, стараясь не разбудить ее спящего мужа. — Но вчера вечером я умудрился его потерять.
   
— Ох, какая беда! А вы пробовали услугу «найди мой айфон»? Сын говорит, что…
   
— К сожалению, я ее так и не подключил. Очень глупо с моей стороны. — Лэнгдон робко покосился на нее и нерешительно, с запинкой проговорил: — Ради Бога, извините меня за нахальство, но не могли бы вы позволить мне на минутку воспользоваться вашим? Я хотел посмотреть кое-что в Сети. Вы бы мне этим очень помогли!
   
— Конечно! — Она отключила наушники и сунула устройство ему в руки. — Пожалуйста! Я так вам сочувствую!
   
Лэнгдон поблагодарил ее и взял айфон. Под ее причитания о том, как это ужасно — потерять такой замечательный прибор, он открыл поисковое окошко в «Гугле» и активировал голосовые команды. Услышав сигнал, Лэнгдон медленно и внятно произнес слова, по которым следовало произвести поиск:
   
— Данте, «Божественная комедия», «Рай», песнь Двадцать пятая.
   
Дама изумленно поглядела на него — похоже, это свойство айфона открылось ей впервые. Когда на крошечном экране стали появляться результаты поиска, Лэнгдон украдкой кинул взгляд на Сиену. Она листала брошюрки, лежащие рядом с корзиной писем для Беатриче.
   
Недалеко от Сиены, в тени, стоял на коленях какой-то человек в галстуке. Низко склонив голову, он усердно молился. Лэнгдон не видел его лица, но в душе пожалел этого одинокого беднягу, который, наверное, потерял свою любимую и пришел сюда за утешением.
   
Затем Лэнгдон снова переключился на айфон и через несколько секунд отыскал ссылку на полный текст «Божественной комедии» — он находился в открытом доступе, и дополнительной платы за чтение не требовалось. Открыв нужную страницу, он в очередной раз невольно восхитился достижениями современной техники. Пора мне отучаться от своего снобизма по отношению к электронным книжкам, напомнил он себе. У них определенно есть свои плюсы.
   
Поскольку пожилая дама пристально следила за ним, начиная проявлять озабоченность и ронять намеки насчет высоких цен на пользование Интернетом за границей, Лэнгдон понял, что много времени ему не отпустят, и целиком сосредоточился на открывшейся веб-странице.
   
Шрифт был мелким, но на светящемся экране его вполне можно было разобрать даже в полумраке часовни. Лэнгдон с удовольствием отметил, что ему сразу попалось популярное современное переложение великой поэмы — перевод покойного американского профессора Аллена Мандельбаума. За свою блестящую работу Мандельбаум получил от президента Италии высшую награду страны — орден Звезды итальянской солидарности. С чисто поэтической точки зрения мандельбаумовский перевод, возможно, и уступал переводу Лонгфелло, зато был гораздо более понятным.
   
Сегодня ясность для меня важнее красоты, подумал Лэнгдон, рассчитывая быстро отыскать в тексте упоминание о конкретном месте во Флоренции и таким образом выяснить, где Иньяцио спрятал посмертную маску Данте.
   
На крохотном экране айфона умещалось только шесть строк текста зараз, и, едва принявшись за чтение, Лэнгдон вспомнил, о чем идет речь в этом отрывке. В начале Двадцать пятой песни Данте говорит о самой «Божественной комедии» — о том, как физически тяжело ему было ее писать, и о своей сокровенной надежде на то, что эта поэма поможет ему когда-нибудь вновь вернуться в дорогую его сердцу Флоренцию, откуда он был изгнан с такой волчьей жестокостью.
   
    
ПЕСНЬ XXV
    
     
      
Коль в некий день поэмою священной,
      
Отмеченной и небом, и землей,
      
Так что я долго чах, в трудах согбенный,
     
     
      
Смирится гнев, пресекший доступ мой
      
К родной овчарне, где я спал ребенком,
      
Немил волкам, смутившим в ней покой…
     
    
   
   
Хотя в этих строках поэт и говорил о прекрасной Флоренции как о родине, по которой он тоскует, работая над «Божественной комедией», Лэнгдон не видел в них упоминания о каком бы то ни было конкретном месте в этом городе.
   
— А вы знаете, сколько стоит трафик? — вмешалась в его размышления пожилая дама, глядя на свой айфон с неподдельным волнением. — Я вспомнила: сын предупреждал меня, чтобы за границей я поменьше бродила по Интернету.
   
Лэнгдон уверил ее, что скоро закончит, и предложил возместить затраты, но ему все равно было ясно, что она не позволит ему прочесть всю Двадцать пятую песнь целиком.
   
Он быстро вывел на экран следующие шесть строк и продолжал читать.
   
    
     
В ином руне, в ином величьи звонком
     
Вернусь, поэт, и осенюсь венцом
     
Там, где крещенье принимал ребенком;
    
    
     
Затем что в веру, души пред
     
Творцом Являющую, там я облачился
     
И за нее благословлен Петром.
    
   
   
Лэнгдон смутно помнил и этот пассаж — тонкий намек на политическую сделку, предложенную Данте его врагами. Согласно историческим сведениям, «волки», изгнавшие Данте из Флоренции, сообщили ему, что он может вернуться в город только в том случае, если согласится на публичное унижение — встать в одиночку перед всей паствой у купели, где он крестился, одетым лишь в рубище в знак признания своей вины.
   
В пассаже, который сейчас прочел Лэнгдон, Данте отклонял эту сделку, заявляя, что если он когда-нибудь и вернется к своей крестильной купели, то не в рубище виновного, а в лавровом венце, как и подобает поэту.
   
Лэнгдон уже хотел было перейти к следующим строкам, но дама внезапно протянула руку за своим айфоном, по-видимому, пожалев о проявленном минуту назад добросердечии.
   
Лэнгдон даже не услышал ее протестов — за мгновение до того, как его палец коснулся экрана, глаза вернулись к уже прочтенным строкам и пробежали по ним еще раз.
   
    
     
Вернусь, поэт, и осенюсь венцом
     
Там, где крещенье принимал ребенком.
    
   
   
Лэнгдон замер, не сводя взгляда с этих слов. Стремясь поскорее найти упоминание о конкретном месте во Флоренции, он чуть не пропустил совершенно ясное указание в самом начале песни.
   
    
     
Там, где крещенье принимал…
    
   
   
Этот город мог похвастаться одной из самых знаменитых крестильных купелей в мире — вот уже семьсот с лишним лет в ней омывали и крестили юных флорентийцев. В их числе был и Данте.
   
В памяти Лэнгдона немедленно возник образ дома, в котором находилась купель. Это было внушительное восьмиугольное здание, во многих отношениях обладавшее даже более высоким священным статусом, нежели сам Дуомо. Теперь Лэнгдон был почти убежден в том, что раскрыл секрет.
   
Значит, на это место и намекал Иньяцио?
   
В сознании Лэнгдона словно блеснул золотой луч, высветив прекрасную картину — внушительные бронзовые двери, сверкающие на утреннем солнце.
   
Я понял, что Иньяцио хотел мне сказать!
   
Его последние сомнения испарились буквально через секунду, когда он вспомнил, что Иньяцио Бузони был одним из немногих флорентийцев, имеющих право отпирать эти двери.
   
Роберт, ворота открыты для тебя, но ты поторопись.
   
Лэнгдон отдал айфон обратно пожилой даме и поблагодарил ее от всего сердца.
   
Быстро подойдя к Сиене, он взволнованно зашептал ей:
   
— Я знаю, о каких воротах говорил Иньяцио! Он имел в виду «Райские врата»!
   
Сиена поглядела на него с изумлением.
   
— «Райские врата»? А разве они не на небесах?
   
— Вообще-то, — с кривой ухмылкой сказал Лэнгдон, направляясь к выходу, — если знаешь, куда смотреть, Флоренция ничем не хуже небес.
  
  
   
    
Глава 53
   
   
Вернусь, поэт, и осенюсь венцом… Там, где крещенье принимал ребенком…
   
Слова Данте все время звучали в голове у Лэнгдона, пока он вел Сиену по узкому проулку, который назывался улицей Студио. Цель их находилась где-то впереди, и с каждым шагом он ощущал все большую уверенность, что они движутся правильным курсом и оторвались от преследователей.
   
Ворота открыты для тебя, но ты поторопись.
   
Еще перед концом проулка, похожего на ущелье, Лэнгдон услышал глухой гомон толпы. Вдруг ущелье распахнулось, и открылась просторная площадь.
   
Соборная площадь.
   
Огромная, окруженная сложной цепью строений, она была старинным религиозным центром Флоренции. Теперь это был скорее туристский центр: перед знаменитым собором толпились приезжие, стояли туристические автобусы.
   
Лэнгдон и Сиена вышли на южную сторону площади к боковой стороне собора, облицованного зеленым, розовым и белым мрамором. Размеры здания поражали так же, как мастерство его создателей, его протяженность казалась невероятной: в длину собор, наверное, был бы равен мемориалу Вашингтона, если его положить на землю.
   
Хотя строители отказались от традиционной резьбы по одноцветному камню и пышно расцветили стены, здание было чисто готическое — основательное, устойчивое, прочное. При первом посещении Флоренции архитектура показалась Лэнгдону почти безвкусной в своей увесистости, но в последующие приезды он часами разглядывал собор, зачарованный его необычной эстетикой, и в конце концов вполне оценил его эффектную красоту.
   
Дуомо — или, более официально, собор Санта-Мария-дель-Фьоре, подаривший прозвище Иньяцио Бузони, много веков был не только духовной сердцевиной города, но и свидетелем драм и интриг. В беспокойном прошлом собора были и долгие яростные дебаты о не понравившейся многим фреске Вазари «Страшный суд» на куполе, и трудные споры в годы конкурса на постройку самого купола.
   
В конце концов выгодный контракт достался Филиппо Брунеллески, который и построил купол, самый большой по тем временам, — и теперь архитектор в виде статуи сидит перед Палаццо-деи-Каноничи и с удовлетворением смотрит на свой шедевр.
   
Сегодня утром, глядя на красночерепичный купол, выдающееся строительное достижение своей эпохи, Лэнгдон вспомнил, как по легкомыслию решил подняться на него и на узкой, запруженной туристами лестнице пережил такой приступ клаустрофобии, каких мало случалось у него в жизни. Тем не менее он не сожалел об этом испытании — оно подвигло его прочесть увлекательную книгу Росса Кинга «Купол Брунеллески».
   
— Роберт? — сказала Сиена. — Вы идете?
   
Лэнгдон опустил взгляд и только тут сообразил, что стоит на месте, залюбовавшись архитектурой.
   
— Извините.
   
Они двинулись дальше, стараясь держаться ближе к домам. Сейчас собор был справа от них, и Лэнгдон заметил, что туристы уже выходят из боковых дверей, вычеркивая собор из списка достопримечательностей, которые необходимо увидеть.
   
Впереди возвышалась колокольня, второе здание из трех в соборном комплексе. Называлась она колокольней Джотто, и при взгляде на нее не оставалось сомнений, что она составляет с собором одно целое. Тоже облицованная белым и цветным мрамором, квадратная в плане, она вздымалась на головокружительную высоту — без малого сто метров. Лэнгдона всегда изумляло, что такое изящное строение простояло столько веков, выдержав и землетрясения, и непогоды, да еще с такой ношей наверху: колокола ее весили почти десять тонн.
   
Сиена шагала рядом с ним, нервно обшаривая глазами небо за колокольней, но беспилотник не появлялся. Несмотря на ранний час, толпа туристов была довольно плотной, и Лэнгдон старался держаться в самой гуще народа.
   
Подходя к колокольне, они миновали цепочку уличных художников, рисовавших грубые шаржи на туристов — подростка на гремучем скейтборде, девушку с лошадиными зубами, замахнувшуюся клюшкой для лакросса, молодоженов, целующихся на единороге. Лэнгдону показалось забавным, что этой деятельностью разрешают заниматься на тех же священных камнях, где ставил свой этюдник юный Микеланджело.
   
Быстро обойдя колокольню, Лэнгдон и Сиена повернули направо, через площадь перед главным входом собора. Тут народу было больше всего, туристы со всего света направляли объективы мобильников и видеокамеры вверх, на красочный главный фасад собора. Лэнгдон лишь мельком глянул наверх — его занимало другое здание, только что показавшееся. Оно стояло напротив главного входа в собор — третье строение соборного комплекса.
   
И самое любимое у Лэнгдона.
   
Баптистерий Сан-Джованни.
   
Так же облицованный белым и зеленым камнем, с такими же полосатыми пилястрами, как у собора, он отличается от двух других строений удивительной формой — правильного восьмигранника. Некоторые говорят, что он похож на слоеный торт: в нем четко просматриваются три яруса, и венчает его пологая белая крыша.
   
Лэнгдон знал, что восьмиугольная форма продиктована не эстетикой, а несет в себе христианскую символику. В христианстве число восемь символизирует второе рождение. Восьмигранник был зрительным напоминанием о шести днях творения, седьмом — когда Бог отдыхал, и дне восьмом, когда христиане рождались или «сотворялись» заново через крещение. Восьмиугольник стал обычной формой крещален во всем мире.
   
Лэнгдон считал баптистерий одним из самых замечательных зданий во Флоренции, но сожалел, что место для него выбрано не совсем справедливо. Этот баптистерий в любом другом городе был бы в центре внимания. А здесь, в тени двух громадных родственников, он выглядел младшим, последышем в семье.
   
Пока не войдешь туда, напомнил себе Лэнгдон, мысленно увидев потрясающую мозаику интерьера, — ценители в древности говорили, что мозаика похожа на сам рай. Если знаешь, куда смотреть, с усмешкой сказал он Сиене, Флоренция ничем не хуже небес.
   
Веками в этом восьмигранном святилище крестили детей, становившихся потом достойными гражданами — Данте в том числе.
   
Вернусь… там, где крещенье принимал ребенком.
   
Данте был изгнан, и вернуться к этому священному месту ему не позволили, но в Лэнгдоне крепла надежда, что после невероятных событий прошлой ночи посмертная маска поэта вернулась туда вместо него.
   
Баптистерий, думал Лэнгдон. Должно быть, там спрятал Иньяцио маску перед тем, как умер. Он вспомнил отчаянный телефонный звонок Иньяцио и с холодком в спине представил себе, как толстый человек, хватаясь за грудь, ковыляет по площади к проулку и последним в своей жизни звонком сообщает, что спрятал маску в баптистерии.
   
Ворота открыты для тебя.
   
Все время, пока они пробирались в густой толпе, Лэнгдон не сводил глаз с баптистерия. Сиена двигалась так стремительно, что ему приходилось поспевать за ней чуть ли не рысью. Еще издали он увидел блестевшие на солнце массивные главные двери баптистерия.
   
Пятиметровой высоты, из позолоченной бронзы, они потребовали у Лоренцо Гиберти двадцати с лишним лет работы. В десять сложных барельефов на библейские сюжеты вложено столько мастерства, что Джорджо Вазари счел их «несомненно совершенными во всех отношениях… превосходнейшим творением, когда-либо созданным».
   
А прозвище, сохранившееся до сего дня, они получили от восторженной похвалы Микеланджело. Он объявил их настолько прекрасными, что они могли бы служить… вратами Рая.
  
  
   
    
Глава 54
   
   
Библия в бронзе, подумал Лэнгдон, любуясь великолепными дверями.
   
«Райские врата» Гиберти состоят из десяти квадратных панелей, расположенных вертикально, по пять в створке. На них изображены сцены из Ветхого Завета от Адама и Евы до Моисея и царя Соломона.
   
Веками об этом поразительном произведении шли споры среди художников и историков искусства, от Боттичелли до современных критиков: какая из панелей прекраснее? Победительницей, по мнению большинства, стала средняя панель в левой створке — Иаков и Исав, и предпочли ее, как объяснялось, из-за разнообразия использованных художественных приемов. Правда, Лэнгдон подозревал, что причиной была подпись Гиберти, которую он оставил именно на ней.
   
Несколько лет назад, с гордостью показывая Лэнгдону эти двери, Иньяцио Бузони виновато признался, что после пятивекового противостояния паводкам, новым вандалам, загрязненному воздуху позолоченные двери были потихоньку заменены точными копиями и теперь ожидают реставрации в Музее оперы-дель-Дуомо. Лэнгдон из вежливости не сказал, что ему это известно и на самом деле они любуются фальшивкой — притом не первой на его памяти. Первая ему встретилась случайно, когда он обследовал лабиринты собора Милости Господней в Сан-Франциско и узнал, что копии дверей Гиберти служат фасадными входами в соборе с середины двадцатого века.
   
Взгляд его перешел от двери к объявлению, прикрепленному рядом, и ему бросилась в глаза простая фраза на итальянском: «La peste nera». «Черная Смерть». Господи, подумал Лэнгдон, она повсюду, куда ни повернусь! Из текста следовало, что двери были заказаны «по обету» как приношение Богу — в благодарность за то, что Флоренция смогла пережить чуму.
   
Он снова посмотрел на «Райские врата», и снова зазвучали в голове слова Иньяцио. Ворота открыты для тебя, но ты поторопись.
   
Несмотря на обещание Иньяцио, «Райские врата» были закрыты, как во все дни, кроме религиозных праздников. Туристы обычно входили с другой стороны, через северную дверь.
   
Сиена стояла рядом на цыпочках, пытаясь разглядеть дверь поверх чужих голов.
   
— На дверях нет ручки, — сказала она. — Нет и замочной скважины. Ничего нет.
   
Правильно, подумал Лэнгдон. Гиберти не стал бы портить свой шедевр такой банальной вещью, как дверная ручка.
   
— Двери открываются внутрь. Их запирают изнутри.
   
Сиена на секунду задумалась, поджав губы.
   
— Тогда отсюда… нельзя понять, заперта дверь или нет.
   
Лэнгдон кивнул:
   
— Надеюсь, именно на это Иньяцио и рассчитывал.
   
Он сделал несколько шагов в сторону и взглянул на северную стену, с гораздо менее нарядной дверью — входом для туристов. Там скучающий смотритель жестом отсылал интересующихся туристов к объявлению: APERTURA 13.00–17.00[43].
   
Лэнгдон был доволен. Не откроют еще несколько часов. И внутри никого пока не было.
   
Инстинктивно он хотел взглянуть на свои часы и опять вспомнил, что Микки-Мауса больше нет.
   
Когда он вернулся к Сиене, около нее уже стояла группа туристов — они фотографировали дверь из-за простой железной калитки, установленной в одном-двух шагах от двери, чтобы люди не подходили слишком близко к произведению Гиберти.
   
Калитка была из кованого железа с остриями в золотой краске и походила на обыкновенную ограду вокруг загородных домов. Объяснительный текст о «Райских вратах» был прикреплен не рядом с дверью, а к этой калитке.
   
Лэнгдон слышал, что иногда это вводило в заблуждение туристов — вот и теперь коренастая женщина в спортивном костюме от «Джуси кутюр» протолкалась сквозь толпу, взглянула на текст, потом на железную калитку и фыркнула:
   
— «Райские врата»! Это надо же, совсем как забор у меня на ферме. — И затопала прочь, не дожидаясь объяснений.
   
Сиена взялась за ограду и с праздным видом заглянула за прутья — где там замок?
   
— Слушайте, — она повернулась к Лэнгдону, изумленно раскрыв глаза, — там висячий замок… и не заперт.
   
Лэнгдон посмотрел между прутьями — в самом деле. Замок висел так, как будто был заперт, но если вглядеться, видно было, что он открыт.
   
Ворота открыты для тебя, но ты поторопись.
   
Лэнгдон поднял глаза на «Райские врата». Если Иньяцио в самом деле отпер громадную дверь, то достаточно будет толкнуть ее. Трудность состояла в том, как войти незаметно для всей этой публики, не говоря уже об охранниках собора.
   
— Смотрите! — вдруг закричала где-то рядом женщина. — Он сейчас бросится! — В голосе ее был ужас. — На колокольне!
   
Лэнгдон обернулся и увидел, что это кричит… Сиена. Она стояла в десятке шагов от него, показывала на колокольню Джотто и кричала:
   
— На самом верху! Он сейчас бросится.
   
Мгновенно все глаза обратились к небу, к вершине колокольни. Стоявшие рядом щурились, показывали пальцами, обращались друг к другу.
   
— Кто-то хочет броситься?
   
— Где?
   
— Не вижу его.
   
— Вон там, слева?
   
За каких-нибудь несколько секунд всю площадь охватило волнение; по примеру соседей люди устремляли глаза на колокольню. Страх пронесся по толпе со скоростью степного пожара, и вскоре уже все в толпе задрали головы, смотрели вверх и на что-то показывали руками.
   
Цепная реакция, подумал Лэнгдон, понимая, что в распоряжении у него всего несколько секунд. Как только Сиена оказалась рядом, он схватился за прутья, распахнул калитку, и они вошли в узкое пространство между ней и дверью. Лэнгдон закрыл за собой калитку, и они повернулись к пятиметровой бронзовой двери. Надеясь, что понял слова Иньяцио правильно, он навалился на створку плечом.
   
Сначала безрезультатно. Потом с мучительной неохотой громоздкая створка стала поддаваться. Ворота открыты! Створка отодвинулась меньше чем на полметра, и Сиена, не теряя времени, боком скользнула внутрь. Лэнгдон медленно протиснулся за ней в темное помещение.
   
Вдвоем они налегли на тяжелую дверь изнутри, и она закрылась с глухим стуком. Шум с площади как отрезало; наступила тишина. Сиена показала на длинный деревянный брус, которым, очевидно, запирали дверь, закладывая в скобы по бокам от нее.
   
— Это, должно быть, Иньяцио вынул его для вас.
   
Соединенными усилиями они подняли его и заложили в скобы, накрепко заперев «Райские врата» — и себя — в баптистерии.
   
С минуту они постояли молча, прислонясь к двери, чтобы перевести дух. После шума и толчеи на площади здесь и вправду было покойно, как в раю.
   
   
А снаружи человек в галстуке с «огурцами» и модных очках шел сквозь толпу к баптистерию, игнорируя косые взгляды тех, кто замечал красную сыпь у него на лице.
   
Он подошел к ограде, за которой исчез Роберт Лэнгдон со светловолосой спутницей, и услышал глухой стук двери, запираемой изнутри.
   
Нет входа.
   
Постепенно волнение на площади улеглось. Туристы, с тревогой смотревшие на колокольню, потеряли к ней интерес. Никого там нет. Площадь пришла в движение.
   
Человек опять почувствовал зуд; сыпь донимала все сильнее. Теперь еще и пальцы распухли, кожа на них трескалась. Он засунул руки в карманы, чтобы не чесаться, и пошел вокруг здания к другому входу. В груди не прекращалась странная пульсация.
   
Едва свернув за угол, он ощутил острую боль в кадыке и поймал себя на том, что опять чешется.
  
  
   
    
Глава 55
   
   
Есть легенда, что, войдя в баптистерий Сан-Джованни, физически невозможно не поднять глаза к потолку. Лэнгдон бывал здесь много раз, но вновь ощутил мистическую тягу пространства и посмотрел вверх.
   
Высоко-высоко над головой восьмигранный купол простирался, от края до края, на двадцать пять метров. Он поблескивал и мерцал, будто сложен был из тлеющих углей. Его янтарно-золотистая поверхность неровно отражала падающий свет; больше миллиона пластинок смальты, вырезанных вручную из цветного стекла, располагались шестью концентрическими кругами с изображениями библейских сцен.
   
Светоносный эффект сообщало верхней части зала круглое окно в вершине купола, примерно как в римском Пантеоне, и кольцо маленьких утопленных в камне окон наверху, откуда били узкие снопы света, казавшиеся почти материальными, как потолочные балки, перекрещивающиеся под разными углами.
   
Подойдя с Сиеной ближе к середине, Лэнгдон окинул взглядом легендарную мозаику — многоярусное изображение рая и ада, очень схожее с тем, что описано в «Божественной комедии».
   
Данте Алигьери видел это ребенком, подумал Лэнгдон. Буквально — вдохновение свыше.
   
Он остановил взгляд на смысловом центре мозаики. Прямо над главным алтарем восседал Иисус Христос и вершил суд над праведниками и обреченными.
   
По правую руку от него праведники вознаграждались вечной жизнью.
   
По левую — грешников жарили, побивали камнями и пожирали разнообразные твари.
   
За мучениями надзирал колоссальный Сатана, изображенный в виде зверя-людоеда. Лэнгдон всегда ежился при виде этого чудища, которое семь веков назад смотрело на юного Данте Алигьери, приводя его в ужас, и в конце концов вдохновило на яркое описание того, что происходит в последнем круге ада.
   
Страшная мозаика над головой изображала рогатого Дьявола, поедающего человека с головы. Ноги несчастного свисают из пасти чудища наподобие торчащих ног полупогребенных грешников в Дантовых Злых Щелях.
   
Lo’mperador del doloroso regno, продекламировал про себя Лэнгдон. Мучительной державы властелин.
   
Из ушей Сатаны вылезали две толстые змеи, тоже пожирающие грешников, так что могло показаться, будто у Сатаны три головы, в точности как описал его Данте в последней песни «Ада». Лэнгдон напряг память и вспомнил этот образ.
   
Когда увидел три лица на нем… и стекала из трех пастей кровавая слюна. Они все три терзали, как трепала, по грешнику…
   
Лэнгдон знал, что троичность сатанинского зла имеет символическое значение: она симметрична славе Троицы.
   
Глядя на жуткое чудище, Лэнгдон пытался представить себе, как действовала эта мозаика на молодого Данте, много лет ходившего сюда на службы и молившегося под взглядом Сатаны. Сегодня, однако, у него было неприятное чувство, что Дьявол смотрит прямо на него.
   
Он поспешно перевел взгляд на балкон и галерею второго этажа — единственное место, откуда разрешалось женщинам наблюдать крещение, — а потом ниже, на гробницу антипапы Иоанна XXIII: бронзовую фигуру под балдахином, возлежащую на высоте вдоль стены, что приводило на ум фокусника, демонстрирующего левитацию, или пещерного жителя.
   
И наконец он остановил глаза на нарядной мозаике пола, по мнению многих, отразившей каким-то образом средневековые сведения по астрономии. Взгляд его пробежал по замысловатому черно-белому орнаменту и замер на середине пола.
   
Вот это место. Лэнгдон знал, что именно там крестили Данте во второй половине тринадцатого века.
   
— «Вернусь, поэт, и осенюсь венцом… Там, где крещенье принимал ребенком», — вслух произнес он, и пустое пространство откликнулось гулким эхом. — Здесь она.
   
Сиена встревоженно посмотрела на центр пола, куда показывал Лэнгдон.
   
— Но… здесь ничего нет.
   
— Теперь нет, — подтвердил Лэнгдон.
   
Остался только восьмиугольник красно-коричневой плитки. Это одноцветное пятно на узорчатом полу выглядело как заплата — каковой оно на самом деле и было.
   
Лэнгдон быстро объяснил, что первоначально купелью в баптистерии был восьмиугольный бассейн в центре помещения. Современные купели подняты над полом, а в прежнее время были родственны источнику или другому водоему — в данном случае это был глубокий бассейн, и ребенка можно было погрузить в него основательно. Лэнгдон представил себе, какой крик здесь стоял, когда испуганного ребенка опускали в яму с ледяной водой.
   
— Крещение было холодным и пугающим, — сказал он. — Настоящий обряд посвящения. Опасный даже. Данте якобы однажды прыгнул в купель, чтобы спасти тонущего ребенка. Короче говоря, в шестнадцатом веке первоначальную купель уничтожили.
   
Сиена с беспокойством оглядывала баптистерий.
   
— Но купели, где его крестили, больше нет. Где же Иньяцио спрятал маску?
   
Лэнгдон понимал ее растерянность. Здесь было сколько угодно укромных мест — за колоннами, статуями, надгробиями, в нишах, в алтаре, даже наверху.
   
Тем не менее он вполне уверенно повернулся к двери, через которую они только что вошли.
   
— Мы начнем оттуда. — Он показал на стену справа от «Райских врат».
   
Там на возвышении за декоративной оградой стоял высокий шестигранный постамент из резного мрамора, напоминавший маленький алтарь или пюпитр. Резьба была настолько тонкая, что он был похож на перламутровую камею. На мраморном основании лежала полированная деревянная доска диаметром около метра.
   
Сиена нерешительно пошла туда за Лэнгдоном. Когда они поднялись по ступенькам и прошли за ограду, она присмотрелась к сооружению и беззвучно охнула, поняв, что перед ней.
   
Лэнгдон улыбнулся. Совершенно верно, не алтарь и не кафедра. Полированная доска была крышкой полого сооружения.
   
— Купель? — сказала Сиена.
   
Лэнгдон кивнул.
   
— Если бы Данте крестился сегодня, то именно здесь. — Лэнгдон глубоко вздохнул и, внутренне дрожа от нетерпения, положил ладони на дерево.
   
Он крепко ухватился за края крышки, сдвинул ее в сторону, осторожно стащил с мраморной опоры, опустил на пол и заглянул в темноту неширокого колодца.
   
От жути и неожиданности у него захватило дух.
   
Из темноты на него смотрело мертвое лицо Данте Алигьери.
  
  
   
    
Глава 56
   
   
Ищите, и найдете.
   
Лэнгдон стоял перед купелью и смотрел сверху на посмертную маску, и светло-желтое лицо отвечало ему взглядом невидящих глаз. Горбатый нос и торчащий подбородок делали его мгновенно узнаваемым.
   
Данте Алигьери.
   
Созерцать безжизненное лицо тоже было не слишком приятно, но в его положении было вообще что-то противоестественное. Лэнгдон не сразу понял, в чем дело.
   
Маска… что, плавает?
   
Он наклонился и посмотрел внимательнее. Купель была глубиной значительно больше метра — скорее колодец, чем мелкий бассейн. Его вертикальные стены спускались в шестиугольную емкость, заполненную водой. Но странно, маска как будто парила посередине колодца — держалась над поверхностью воды вопреки законам природы.
   
Лэнгдон не сразу понял, чем вызвана эта иллюзия. В центре купели был столбик, доходивший до середины ее высоты, и на нем, над самой поверхностью воды, — что-то вроде маленького металлического блюда. Это выглядело как декоративная имитация фонтана, а на тарелку, вероятно, клали младенца при крещении. Но сейчас на этом пьедестале, над водой, лежала маска Данте.
   
Лэнгдон и Сиена стояли, не говоря ни слова, и смотрели на угловатое лицо Данте Алигьери, запечатанное в прозрачный полиэтиленовый пакет с застежкой, словно поэта таким образом задушили. При виде этого лица, смотревшего снизу на Лэнгдона, в памяти у него всплыл страшный случай из детства, когда он в отчаянии смотрел наверх со дна колодца.
   
Он отогнал это воспоминание и осторожно взял маску за края, там, где у Данте были бы уши. По нынешним меркам лицо было маленькое, но старый гипс оказался неожиданно тяжелым. Лэнгдон осторожно вынул маску из купели и держал так, чтобы хорошо было видно и ему, и Сиене.
   
Даже под пленкой лицо выглядело на удивление живым. Гипс воспроизвел каждую морщинку и кожный изъян на лице старого поэта. Если не считать трещины посередине, маска была в идеальной сохранности.
   
— Переверните ее, — шепнула Сиена. — Что там внутри?
   
Лэнгдон уже переворачивал. На охранном видео в палаццо Веккьо было четко видно, как Лэнгдон и Иньяцио обнаруживают что-то на внутренней стороне маски — что-то настолько поразившее их, что уносят маску из дворца.
   
Очень осторожно, чтобы не уронить хрупкую вещь, Лэнгдон перевернул ее и положил лицевой стороной на правую ладонь. В отличие от внешней стороны, сохранившей фактуру немолодого лица, внутренняя сторона маски была совершенно гладкой. Поскольку для ношения маска не предназначена, изнутри ее залили гипсом, чтобы увеличить прочность слепка. Получилась ровная вогнутая поверхность наподобие мелкой суповой миски.
   
Лэнгдон не знал, что он ожидал увидеть на изнанке маски — но точно не это.
   
Ничего.
   
Совсем ничего.
   
Только гладкая, пустая поверхность.
   
Сиена тоже была в недоумении.
   
— Гипс, и только, — прошептала она. — Если здесь ничего нет, что вы с Иньяцио увидели?
   
Понятия не имею, подумал Лэнгдон, разглаживая прозрачный пластик, чтобы отчетливее видеть. Тут ничего нет! Лэнгдон огорченно поднес маску к столбу света и внимательно осмотрел. Когда он чуть-чуть повернул ее, ему показалось, что гипс в верхней части несколько другого цвета — будто цепочка пятнышек протянулась там, где на лицевой стороне был лоб Данте.
   
Неровности в гипсе? Или… что-то другое? Он резко повернулся и показал на мраморную панель, подвешенную на петлях позади них.
   
— Посмотрите там, — сказал он Сиене. — Нет ли полотенец.
   
Сиена взглянула на него недоверчиво, но послушалась и открыла этот незаметный шкафчик. За дверью обнаружился кран для пуска воды в купель, выключатель фонаря над ней — и стопка полотняных полотенец.
   
Сиена с удивлением посмотрела на Лэнгдона, но он побывал во многих церквях по всему миру и знал, что почти всегда у священника под рукой есть запас пеленок — на случай неприятностей, обычных у младенцев при крещении.
   
— Хорошо, — сказал он, взглянув на полотенца. — Подержите пока маску.
   
Он осторожно передал ее Сиене и принялся за дело. Прежде всего он задвинул крышку купели на место. Потом взял несколько полотенец и застелил ими получившийся стол. После этого он щелкнул выключателем в шкафу, и фонарь у них над головой осветил пространство вокруг купели и белые полотенца на ее крышке.
   
Сиена бережно опустила маску на полотенца, а Лэнгдон взял еще несколько штук и, пользуясь ими как кухонными рукавицами, чтобы не трогать маску голыми руками, освободил ее из пакета. Теперь посмертная маска Данте лежала лицом вверх под ярким направленным светом, как усыпленный пациент на операционном столе.
   
Фактура маски под резким светом выглядела еще более неровной, отчетливости морщинам и складкам добавлял и тон потемневшего от старости гипса.
   
Внутренняя сторона казалась гораздо свежее наружной — она была белой и чистой, а не тускло-желтой.
   
Сиена озадаченно наклонила голову набок.
   
— Вам не кажется, что с этой стороны она новее?
   
Действительно, разница в окраске оказалась неожиданно большой, хотя оборотная сторона наверняка была того же возраста, что лицевая.
   
— Неравномерное старение, — ответил Лэнгдон. — Эта сторона не подвергалась воздействию солнечного света.
   
Про себя он сделал заметку, что надо покупать крем от загара с вдвое большим солнцезащитным показателем.
   
— Подождите. — Сиена наклонилась к маске. — Смотрите! Наверное, вот что вы с Иньяцио увидели.
   
Взгляд Лэнгдона пробежал по гладкой белой поверхности и остановился на том же пятнышке, которое он заметил еще под прозрачным пластиком — как бы черточку поперек лба. Теперь, при резком освещении, было ясно, что это не дефект гипса… а сделано человеческой рукой.
   
— Это… написано, — прерывающимся голосом произнесла Сиена. — Но…
   
Лэнгдон рассматривал надпись. Это была цепочка вычурных рукописных букв, бледных, буро-желтых.
   
— И это вся надпись? — чуть ли не сердито сказала Сиена.
   
Лэнгдон ее почти не услышал. Кто это написал? — думал он.
   
Кто-то во времена Данте? Это было маловероятно. Если бы так, ее бы давно обнаружил какой-нибудь историк искусства в ходе обычной чистки или реставрации и она упоминалась бы в литературе. Лэнгдон ничего такого не слышал. Ему пришла в голову гораздо более правдоподобная версия.
   
Бертран Зобрист.
   
Зобрист был владельцем маски и потому мог получить доступ к ней когда угодно. Он мог написать текст на внутренней стороне совсем недавно, потом вернуть маску на место, и никто бы об этом не узнал. Владелец маски, сказала Марта, запретил открывать шкафчик в свое отсутствие даже нашим работникам.
   
Лэнгдон кратко изложил свою теорию.
   
Сиену как будто убедила его логика, но что-то продолжало ее беспокоить.
   
— Не вижу смысла, — сказала она с сомнением. — Если поверить, что Зобрист тайно написал это на внутренней стороне маски и озаботился сделать этот маленький проектор, чтобы указать на маску… то почему не написал чего-то более содержательного? Это же бессмыслица. Мы с вами целый день разыскивали маску — и что мы находим?
   
Лэнгдон снова посмотрел на текст внутри маски. Надпись была очень короткой — всего семь букв — и вправду казалась совершенно бессмысленной.
   
Разочарование Сиены легко понять.
   
Тем не менее Лэнгдон ощущал знакомое волнение, какое возникало у него всякий раз на пороге разгадки. Он сразу понял: эти семь букв подскажут им, каков должен быть их следующий шаг.
   
Кроме того, от маски шел слабый запах; запах был знакомый, и сразу стало понятно, почему внутренняя сторона маски белее наружной: эта разница никак не была связана ни с возрастом, ни с солнечным светом.
   
— Не понимаю, — сказала Сиена. — Все буквы одинаковые.
   
Лэнгдон спокойно кивнул и еще раз взглянул на надпись — семь тщательно выписанных букв с обратной стороны лба.
   
— Семь «P», — сказала Сиена. — И что нам с этим делать?
   
Лэнгдон улыбнулся и поднял на нее глаза.
   
— Предлагаю сделать то, что рекомендуется нам в письме.
   
Сиена смотрела на него в изумлении.
   
— Семь «P»… это — письмо?
   
— Письмо, — подтвердил он с улыбкой. — И если вы изучали Данте, письмо совершенно понятное.
   
   
На Соборной площади человек в галстуке вытер ногти платком и потрогал гнойнички на шее. Стараясь не обращать внимания на жжение в глазах, он смотрел на недоступный баптистерий.
   
На вход для туристов.
   
Перед дверью усталый экскурсовод в блейзере курил сигарету и объяснялся с туристами, которые, очевидно, не могли понять расписание:
   
APERTURA 13.00–17.00.
   
Человек посмотрел на свои часы. 10.02 утра. До открытия еще несколько часов. Он понаблюдал за экскурсоводом и принял решение. Вынул золотую булавку из мочки уха и положил в карман. Потом достал бумажник и проверил его содержимое. Помимо разных кредитных карточек, в нем была небольшая пачка евро и три тысячи американских долларов.
   
К счастью, сребролюбие — интернациональный грех.
  
  
   
    
Глава 57
   
   
Peccatum… Peccatum… Peccatum…
   
Семь «P» на внутренней стороне маски Данте повернули мысли Лэнгдона к тексту «Божественной комедии». Он перенесся в Вену, на свою лекцию «Божественный Данте: символы ада».
   
— Теперь мы спустились по девяти кругам ада, — разносился по аудитории его голос, усиленный динамиками, — в центр земли и встретились лицом к лицу с самим Сатаной.
   
Он стал показывать слайды с трехглавым Сатаной, изображенным на «La Mappa» Боттичелли, на мозаике баптистерия, ужасного демона кисти Андреа ди Чони — в черной шерсти, запачканной кровью жертв.
   
— Мы с вами спустились по косматой груди Сатаны, — продолжал Лэнгдон, — и в точке, где сила тяжести меняется на обратную, стали подниматься из мрачного подземья… чтобы вновь увидеть светила.
   
Лэнгдон продолжал менять слайды, пока не появился тот, который он уже показывал, — фреску Доменико ди Микелино в соборе: канонический Данте в красном одеянии перед стенами Флоренции.
   
— Если присмотреться… вы увидите эти светила.
   
Лэнгдон показал на небесный свод со звездами над головой Данте.
   
— Как видите, небо состоит из девяти концентрических сфер, охватывающих землю. Девятиярусное строение рая призвано уравновешивать девять кругов преисподней. И вы, наверное, заметили, что число девять — повторяющийся мотив у Данте.
   
Лэнгдон умолк, глотнул воды и подождал, когда аудитория отдышится после мучительного спуска и выхода из преисподней.
   
— И вот, претерпев ужасы ада, вы, наверное, с нетерпением ждете, когда вам откроется дорога в рай. К сожалению, в мире Данте все не просто. — Он театрально вздохнул. — Чтобы попасть в рай, мы все должны — фигурально и буквально — взобраться на гору.
   
Лэнгдон показал на фреску Микелино. На горизонте, позади Данте, виднелась коническая гора, поднимающаяся к небесам. Вокруг нее спиралью, девятью витками, сужающимися уступами шла дорога к вершине. По ней тащились нагие фигуры, претерпевая разные наказания.
   
— Перед вами гора чистилища, — объявил Лэнгдон. — И увы, это изнурительное восхождение — единственный путь из глубин ада к сияющему раю. На этом пути вы видите кающиеся души, каждая платит соответствующую цену за свои грехи. Завистники должны идти с зашитыми веками, дабы не алкать; гордецы — согбенными смиренно, под тяжестью громадных камней; чревоугодники — без пищи и воды, терзаемые голодом; сладострастники — сквозь пламя, чтобы очиститься от плотского жара. — Лэнгдон выдержал паузу. — Но прежде чем вам будет даровано право подняться на эту гору и очиститься от грехов, вы должны побеседовать с этим существом.
   
Лэнгдон поменял слайды и показал крупным планом деталь фрески, где крылатый ангел сидит на троне у подножия горы чистилища. У его ног — очередь кающихся грешников ждет разрешения подняться на гору. Но странно: у ангела длинный меч и направлен он в лицо первого человека в очереди.
   
— Кто знает, — спросил Лэнгдон, — что делает этот ангел?
   
— Хочет пронзить кому-то голову? — предположил кто-то из публики.
   
— Нет.
   
Другой голос:
   
— Пронзить глаз?
   
Лэнгдон покачал головой.
   
— Еще идеи?
   
Откуда-то из задних рядов послышался решительный ответ:
   
— Пишет у него на лбу.
   
Лэнгдон улыбнулся:
   
— Кажется, кто-то там основательно знаком с Данте. — Он опять показал на изображение. — Это действительно выглядит так, будто ангел намерен рассечь лоб бедняге. На самом деле — нет. Согласно Данте, ангел, охраняющий вход в чистилище, пишет что-то острием меча на лбу входящего. «И что же он пишет?» — спросите вы.
   
Лэнгдон сделал эффектную паузу.
   
— Как ни странно, он пишет одну букву, повторяя ее семь раз. Кто-нибудь знает, какую латинскую букву ангел написал семь раз на лбу Данте?
   
— Букву «P»! — крикнул кто-то в зале.
   
Лэнгдон улыбнулся:
   
— Да. Букву «P». Эта «P» означает peccatum, а семикратное написание символизирует — Septem Peccatta Mortalia, то есть…
   
— «Семь смертных грехов»! — крикнул еще кто-то из зала.
   
— Точно. Поэтому, только поднявшись по всем кругам чистилища, вы искупите свои грехи. На каждом уровне ангел стирает одну букву «P» у вас на лбу, и наконец, когда вы взошли на вершину, все семь «P» стерты у вас со лба и вы очистились от всех грехов. — Он подмигнул. — Поэтому гора и называется чистилищем.
   
Лэнгдон отвлекся от своих воспоминаний и увидел, что Сиена смотрит на него из-за купели.
   
— Семь «P»? — сказала она, вернув его к действительности. Она показала на маску Данте. — Вы говорите, это — письмо? И оно объясняет нам, что делать?
   
Лэнгдон быстро объяснил ей, как устроено чистилище, смысл букв «P», символизирующих семь смертных грехов, и как их стирают со лба грешников.
   
— Надо полагать, — закончил Лэнгдон, — Бертран Зобрист, поклонник Данте, знал, что такое эти семь «P» и что их стирают со лба по мере приближения к раю.
   
Сиена смотрела на него с сомнением.
   
— Думаете, Зобрист написал эти «P» на маске и хотел, чтобы мы… сами стерли их с маски? Это, по-вашему, мы должны сделать?
   
— Мне ясно, что…
   
— Роберт, пусть мы сотрем буквы, что нам от этого пользы? Будет у нас просто белая маска.
   
— Может быть, да. — Лэнгдон ободряюще улыбнулся. — А может быть, нет. Думаю, здесь скрыто больше, чем кажется на первый взгляд. — Он протянул руку к маске. — Помните, я сказал вам, что маска внутри светлее, чем снаружи, из-за неравномерного старения?
   
— Да.
   
— Возможно, я ошибся. Слишком велик контраст, и фактура внутри зернистая.
   
— Зернистая?
   
Лэнгдон показал, что поверхность внутри гораздо шершавее… зернистая, почти как наждачная бумага.
   
— Художники предпочитают писать по шероховатой поверхности, потому что краска на ней держится крепче.
   
— И что из этого?
   
Лэнгдон улыбнулся:
   
— Вы знаете, что такое «гессо»?
   
— Да, это белая грунтовка на холсте, и… — Сиена осеклась, по-видимому, начиная догадываться, что хочет сказать Лэнгдон.
   
— Совершенно верно. Грунт дает белую шероховатую поверхность. Грунтуют холст или ненужную картину, когда хотят написать поверх нее новую.
   
Сиена оживилась.
   
— Вы думаете, Зобрист покрыл маску изнутри грунтовкой?
   
— Это объясняло бы, почему она изнутри шероховатая и более светлая. А возможно — и то, почему ему надо было, чтобы мы стерли семь «P».
   
Последняя фраза вызвала у нее недоумение.
   
— Понюхайте, — сказал Лэнгдон и поднес маску к ее лицу, как священник, протягивающий гостию[44].
   
Сиена наморщила нос.
   
— Грунтовка пахнет псиной?
   
— Не всякая. Обычная грунтовка пахнет мелом. Псиной пахнет акриловая.
   
— И что же?..
   
— Она водорастворимая.
   
Сиена наклонила голову к плечу; Лэнгдон чувствовал, что там происходит напряженная работа мысли. Она медленно перевела взгляд на маску, а потом вдруг снова на Лэнгдона, широко раскрыв глаза.
   
— Думаете, под грунтовкой что-то есть?
   
— Это многое объяснило бы.
   
Сиена тут же схватилась за шестиугольную крышку купели и сдвинула ее, так что открылась вода. Она взяла полотенце, окунула в купель и подала Лэнгдону.
   
— Попробуйте вы.
   
Лэнгдон положил маску лицом на левую ладонь и взял каплющее полотенце. Выжав его, он принялся смачивать тканью то место на лбу, где были выведены семь букв «P». Несколько раз прижав полотенце указательным пальцем, он опять окунул полотенце в купель и продолжал смачивать маску. Черные чернила стали расплываться.
   
— Грунт растворяется, — возбужденно сказал он. — И чернила сходят.
   
Проделав это в третий раз, Лэнгдон принял благочестивый вид и заговорил торжественным монотонным голосом, гулко разносившимся по баптистерию:
   
— Крещением водою и Духом Святым Господь Иисус Христос освободил тебя от греха и возродил к жизни новой.
   
Сиена посмотрела на него как на сумасшедшего. Он пожал плечами.
   
— По-моему, это вполне уместно.
   
Она закатила глаза, потом снова обратила взгляд на маску. Лэнгдон продолжал ее смачивать, и из-под грунта уже проступал ее собственный гипс желтоватого тона, как и следовало ожидать от такого древнего изделия. Когда последняя «P» исчезла, он вытер маску сухим полотенцем и показал Сиене.
   
Она охнула.
   
Как Лэнгдон и говорил, под грунтом было действительно что-то скрыто — второй слой письмен: восемь букв, написанных прямо на желтом старом гипсе.
   
Но на этот раз из них сложилось слово.
  
  
   
    
Глава 58
   
   
— Разумные? — сказала Сиена. — Не понимаю.
   
Я, кажется, тоже. Лэнгдон рассматривал слово, прежде скрытое под семью «P» на внутренней стороне лба маски.
   
    
     
разумные
    
   
   
— Разумные кто или что? — спросила Сиена.
   
Грешники? Лэнгдон поднял глаза на мозаику, где Сатана пожирал несчастных, которым не дано было очиститься от грехов. Едва ли они. Все это не укладывалось в голове.
   
— Там должно быть что-то еще, — уверенно сказала Сиена. — Она взяла у Лэнгдона маску и стала внимательно рассматривать. Потом несколько раз кивнула. — Да, посмотрите на конец и начало слова… по обе стороны еще какой-то текст.
   
На этот раз Лэнгдон разглядел бледные буквы, проступившие под мокрым грунтом с двух сторон от слова «разумные».
   
Сиена нетерпеливо схватила мокрое полотенце и стала прикладывать к надписи. Проступили новые слова, выписанные по дуге.
   
    
     
О Вы, разумные, взгляни…
    
   
   
Лэнгдон присвистнул.
   
    
     
О вы, разумные, взгляните сами,
     
И всякий наставленье да поймет,
     
Сокрытое под странными стихами.
    
   
   
Сиена смотрела на него с недоумением.
   
— Что это значит?
   
— Это одна из самых знаменитых строф «Ада», — возбужденно ответил Лэнгдон. — Данте призывает наиболее умных читателей искать скрытый смысл в его загадочной поэме.
   
Лэнгдон часто цитировал эту строфу в лекциях о литературной символике. Ближайшим аналогом этого стиха была бы такая картина: автор размахивает руками и кричит: «Эй, вы, читатели! Здесь есть второй смысл, символический!»
   
Сиена принялась энергично оттирать изнанку маски.
   
— Осторожнее, — попросил Лэнгдон.
   
— Вы правы, — объявила Сиена, усердно стирая грунт. — Здесь остальная строфа Данте — точно как вы процитировали. — Она умолкла, окунула полотенце в воду и прополоскала.
   
Лэнгдон огорченно заглянул в купель: в воде клубилась растворенная грунтовка. Наши извинения, Сан-Джованни, подумал он: нехорошо использовать святую купель как таз.
   
Когда Сиена вынула полотенце из воды, с него текло. Она слегка отжала его и стала протирать всю маску круговыми движениями, словно мыла суповую тарелку.
   
— Сиена, это древняя вещь, — укоризненно сказал Лэнгдон.
   
— Текст на всей изнанке, — объявила она, не переставая тереть. — И написан на… — Она замолчала, наклонила голову влево, а маску повернула вправо, будто пыталась прочесть под углом.
   
— Как написан? — Лэнгдону не было видно.
   
Сиена домыла маску, вытерла сухой тканью и положила перед ним, чтобы вдвоем рассмотреть результаты ее трудов.
   
Увидев внутренность маски, Лэнгдон не поверил своим глазам. Вся вогнутая поверхность была исписана десятками слов. Начиная с «О вы, разумные, взгляните», они сплошной цепочкой спускались по правому краю и, достигнув низа, поднимались вверх по левому к началу и под ним снова описывали петлю, только более узкую.
   
Расположением своим текст поразительно напоминал спиральный путь по горе Чистилище к раю. Символог в Лэнгдоне мгновенно опознал эту фигуру. Левая архимедова спираль. Он отметил также число витков от первого «О» до последней точки в центре.
   
Девять.
   
Едва дыша, Лэнгдон поворачивал маску по кругу и читал текст, по спирали сходившийся к центру.
   
   
— Первая строфа — из Данте, слово в слово, — сказал он. — «О вы, разумные, взгляните сами, и всякий наставленье да поймет, сокрытое под странными стихами…»
   
— А дальше? — спросила Сиена.
   
Лэнгдон покачал головой:
   
— Не думаю. Нет, Данте я здесь не узнаю. Видимо, кто-то дополнил своими виршами.
   
— Зобрист, — прошептала Сиена. — Кто же еще?
   
Лэнгдон кивнул. Предположение вполне обоснованное. Поработав над «Mappa dell’Inferno», Зобрист уже продемонстрировал, что питает склонность к сотрудничеству с гениями и к переработке великих произведений искусства для своих надобностей.
   
— Дальше текст весьма странный, — сказал Лэнгдон, поворачивая маску и читая по спирали. — Тут говорится, что дож отрезал лошадям головы и крал кости слепой. — Он перешел к последней фразе в центре маски и с удивленным вздохом сказал: — Какие-то кроваво-красные воды.
   
Сиена подняла брови.
   
— Прямо как в ваших видениях женщины с серебристыми волосами?
   
Лэнгдон кивнул, озадаченно глядя на надпись.
   
Кроваво-красные воды… куда не смотрятся светила?..
   
— Смотрите, — прошептала Сиена, читая из-за его плеча. Она показала на слово в середине надписи. — Названо конкретное место.
   
Лэнгдон нашел это слово, на которое почему-то не обратил внимания вначале. Оно указывало на один из самых удивительных городов на свете. По спине у Лэнгдона пробежал холодок: в этом городе Данте настигла тяжелая болезнь, от которой он вскоре умер.
   
Венеция.
   
Несколько минут Лэнгдон и Сиена молча читали загадочные стихи. От мрачного текста, при том, что смысл его ускользал, веяло смертью. Слово «дож» недвусмысленно отсылало к Венеции, необыкновенному городу, прорезанному сотнями соединяющихся каналов, где веками глава государства именовался дожем.
   
С налету Лэнгдон не мог сообразить, на какое именно место в Венеции намекает стихотворение, но оно явно предлагало читателю следовать его указаниям.
   
Преклони колени и услышь воды теченье.
   
Лэнгдон недоуменно покачал головой и прочел следующий стих.
   
Затем подземный отыщи дворец, хтоническое чудище найди там.
   
— Роберт? — с тревогой спросила Сиена. — Что за чудище?
   
— Хтоническое, то есть обитающее под землей.
   
Он хотел еще что-то сказать, но его прервал щелчок отпираемого замка, гулко разнесшийся по баптистерию. Снаружи кто-то открыл вход для туристов.
   
   
— Grazie mille, — сказал человек с сыпью на лице. Тысяча благодарностей.
   
Засовывая в карман пятьсот долларов, смотритель нервно кивнул и оглянулся — не видел ли кто.
   
— Cinque minuti, — напомнил смотритель, тихонько приоткрыв отпертую дверь ровно на столько, чтобы человек мог протиснуться внутрь. Он тут же закрыл дверь, и уличный шум как отрезало. Пять минут.
   
Сначала смотритель не хотел пожалеть человека, который, по его словам, специально прилетел из Америки, чтобы помолиться в баптистерии об избавлении от ужасной кожной болезни. Но в конце концов смотритель смягчился и проявил сочувствие, чему способствовали пятьсот долларов, предложенные за пять минут в баптистерии… а также опасение, что придется провести рядом с этим заразным целых три часа до открытия.
   
Человек проскользнул в восьмиугольное святилище и сразу невольно поднял взгляд к потолку. Мать честная. Ничего подобного этому потолку он в жизни не видел. Прямо на него уставился трехглавый Дьявол, и он быстро опустил глаза.
   
Здание казалось пустым.
   
Куда они, к черту, делись?
   
Человек огляделся вокруг, и взгляд его остановился на алтаре. Это был четырехугольный мраморный блок в нише, отгороженной от посетителей канатом на стойках. Похоже, единственное место, где можно спрятаться. Притом в одном месте канат слегка качался, как будто его только что задели.
   
   
Лэнгдон и Сиена притаились за алтарем. Они едва успели собрать испачканные полотенца, задвинуть крышку купели и нырнуть за алтарь, захватив маску. План был — дождаться здесь, когда впустят туристов, а потом смешаться с толпой и незаметно выйти наружу.
   
Северную дверь только что открывали — по крайней мере на несколько секунд; Лэнгдон услышал шум с площади, который почти сразу стих, — дверь закрылась.
   
И в тишине послышались шаги по каменному полу.
   
Смотритель? Проверяет помещение перед открытием?
   
Он не успел погасить софит над купелью и подумал, что смотритель это заметит. Кажется, не заметил. Шаги быстро приближались и замерли перед канатом, через который только что перескочили Лэнгдон с Сиеной.
   
Стало тихо.
   
— Роберт, это я, — раздался сердитый голос. — Вы здесь, я знаю. Выходите, черт возьми, и объясните, что происходит.
  
  
   
    
Глава 59
   
   
Прятаться дальше бессмысленно.
   
Лэнгдон сделал знак Сиене, чтобы она оставалась на месте с маской Данте и не показывалась. Маску он опять положил в герметичный пакет.
   
Затем он медленно поднялся. Стоя за алтарем, как священник, Лэнгдон посмотрел на паству в составе одного человека. У незнакомца были светлые волосы, стильные очки и страшная сыпь на лице и шее. Он раздраженно почесал шею; глаза его под опухшими веками горели злобным недоумением.
   
— Может, объясните, Роберт, какого дьявола вы тут делаете? — сказал он, перешагнув канат и подходя к Лэнгдону. Выговор у него был американский.
   
— С удовольствием, — вежливо ответил Лэнгдон. — Но для начала скажите, кто вы?
   
Тот остановился и смотрел на него ошарашенно.
   
— Что вы сказали?
   
Глаза незнакомца показались Лэнгдону словно бы знакомыми… и голос, наверное, тоже. Где-то я его видел… когда? Лэнгдон спокойно повторил вопрос:
   
— Скажите, пожалуйста, кто вы и почему я должен вас знать?
   
Тот в изумлении раскинул руки.
   
— Джонатан Феррис! Всемирная организация здравоохранения! Я же специально прилетал за вами в Гарвард!
   
Лэнгдон пытался осмыслить услышанное.
   
— Почему вы не объявились? — рассерженно спросил незнакомец. — И что за женщина тут, черт возьми? Вы на нее теперь, что ли, работаете?
   
Сиена поднялась рядом с Лэнгдоном и решительно вмешалась в разговор:
   
— Доктор Феррис? Я Сиена Брукс. Я тоже врач. Работаю здесь, во Флоренции. Вчера ночью профессор Лэнгдон был ранен в голову. У него ретроградная амнезия, он не помнит, кто он и что с ним происходило последние два дня. Я пытаюсь ему помочь — вот почему я здесь.
   
Голос Сиены отдавался эхом в пустом баптистерии. Феррис слушал с недоумением, как будто смысл ее слов не доходил до него. После недолгой паузы он неуверенно отступил на шаг и оперся рукой на стойку.
   
— Ах ты… Господи, — пробормотал он. — Тогда понятно.
   
Лэнгдон увидел, как злость сходит с его лица.
   
— Роберт, — тихо сказал Феррис, — мы подумали, что вы… — Он помотал головой, словно стараясь привести в порядок мысли. — Мы решили, что вы переметнулись… что вас подкупили… или вам угрожали… Мы ничего не могли понять!
   
— Я единственная, с кем он разговаривал, — сказала Сиена. — Ему известно только, что вчера ночью он очнулся у меня в больнице и его там пытались убить. Кроме того, у него были странные видения — трупы умерших от чумы, какая-то женщина с серебристыми волосами и амулетом со змеей… она говорила ему…
   
— Элизабет! — выпалил Феррис. — Доктор Элизабет Сински! Роберт, это она привлекла вас к нашему делу!
   
— Ну, если это она, — сказала Сиена, — надеюсь, вам известно, что она в беде. Мы видели ее привязанной в фургоне, полном каких-то военных… и вид одурманенный, как будто ей дали наркотик.
   
Феррис опустил голову и закрыл глаза. Веки у него были красные и распухшие.
   
— Что у вас с лицом? — спросила Сиена.
   
— Простите?
   
— С кожей. Похоже, вы чем-то заразились? Вы больны?
   
Феррис как будто даже опешил, и хотя вопрос Сиены был бестактен почти до грубости, Лэнгдон и сам хотел бы его задать. Учитывая, сколько раз за этот день упоминалась чума, вид этой воспаленной, в пузыриках кожи вызывал неприятные мысли.
   
— Я здоров, — сказал Феррис. — Все из-за проклятого гостиничного мыла. У меня жуткая аллергия на сою, а эти душистые итальянские мыла варят из соевого масла. Дурак, что не поинтересовался.
   
Сиена с облегчением выдохнула и слегка опустила плечи.
   
— Слава Богу, что вы его не ели. Контактный дерматит пострашней анафилактического шока.
   
Все трое смущенно засмеялись.
   
— Скажите, — продолжала Сиена, — имя Бертран Зобрист вам что-нибудь говорит?
   
Феррис замер, как будто встретился лицом к лицу с трехглавым Дьяволом.
   
— Мы думаем, что нашли сейчас его послание, — сказала Сиена. — Оно, похоже, указывает на какое-то место в Венеции. Как по-вашему, может такое быть?
   
Глаза у Ферриса расширились.
   
— Черт возьми, да! Конечно! Куда оно указывает?
   
Сиена вздохнула, явно намереваясь рассказать о спиральном стихотворении, которое они обнаружили в маске, но Лэнгдон машинально остановил ее, положив ладонь ей на руку. Этот человек определенно казался союзником, но после сегодняшних событий инстинкт подсказывал Лэнгдону, что доверять нельзя никому. Кроме того, галстук Ферриса показался ему знакомым — не этого ли человека он видел молящимся в маленькой церкви Санта-Маргерита-де-Черки, где Данте сочетался браком? Он следил за нами?
   
— Как вы нас здесь нашли? — резко спросил Лэнгдон.
   
Феррис опять удивился тому, что Лэнгдон ничего не помнит.
   
— Роберт, вчера вечером вы позвонили мне и сказали, что у вас назначена встреча с директором музея Иньяцио Бузони. И пропали. Больше не появились. Я услышал, что Бузони найден мертвым, и забеспокоился. Я тут все утро вас искал. Увидел, что у палаццо Веккьо собралась полиция, и, пока выяснял причину, случайно увидел, как вы украдкой выходите из маленькой двери вместе с… — Он взглянул на Сиену, видимо, забыв имя.
   
— Сиеной Брукс, — подсказала она.
   
— Простите… с доктором Брукс. И пошел за вами, узнать, какого черта вы здесь делаете.
   
— Это вас я видел молящимся в церкви Черки?
   
— Да! Я пытался понять, что вы затеяли, но без толку. Из церкви вы вышли так, как будто торопились по важному делу, и я пошел за вами. Потом вы пробрались в баптистерий. Я решил, что пора с вами объясниться. Заплатил служителю, чтобы пустил меня на минутку, побыть здесь одному.
   
— Неосторожно с вашей стороны, — заметил Лэнгдон. — Если думали, что теперь я против вас.
   
Феррис покачал головой.
   
— У меня было чувство, что вы не можете так поступить. Профессор Роберт Лэнгдон. Я понимал: должно быть какое-то другое объяснение. Но амнезия? Невероятно. Мне бы и в голову не пришло.
   
Он опять нервно почесал шею.
   
— Слушайте, мне дали всего пять минут. Нам надо выйти, сейчас же. Если я вас нашел, то могут найти и те, кто хочет вас убить. Тут происходит много такого, о чем вы не имеете представления. Нам надо в Венецию. Немедленно. Главное — как выбраться из Флоренции незаметно. Люди, которые захватили доктора Сински… и охотятся за вами… у них глаза повсюду. — Он показал на дверь.
   
Лэнгдон не спешил соглашаться, чувствуя, что может получить сейчас кое-какие ответы.
   
— Кто эти люди в черном? Почему они хотят меня убить?
   
— Долгая история, — сказал Феррис. — Объясню по дороге.
   
Лэнгдон нахмурился. Ответ его не устроил. Он сделал знак Сиене, отвел ее в сторонку и тихо спросил:
   
— Вы ему верите? Что вы думаете?