1 2 3 4 5 6 7 8 
Если всё придёт к выбору между тем, чтобы оказаться нелюбимым, и тем, чтобы стать ранимым, чувствительным и чувственным — тогда можете оставить вашу любовь себе.
   
Считается ли то, что я сказал насчёт любви к Пэйж враньём или признанием — не знаю. Но это была уловка. Просто чтобы свалить в кучу ещё больше всякого девчачьего говна. У людей нет души, и я абсолютно совершенно на полном серьёзе не собираюсь, блядь, плакать.
   
А глаза моей мамы по-прежнему закрыты, а грудь её наполняется и опустошается длинными, глубокими циклами.
   
Вдох. Выдох. Представьте, что большой вес давит на ваше тело, погружая вашу голову и руки глубже и глубже.
   
И она уже спит.
   
Пэйж встаёт с кресла и кивает головой в сторону двери, и я следую за ней в коридор.
   
Она осматривается и предлагает:
   
— Не хочешь пройтись в часовню?
   
Да как-то не в настроении.
   
— Поговорить, — поясняет.
   
Говорю — «ладно». Иду с ней, добавляю:
   
— Спасибо за поддержку. В смысле, что соврала.
   
А Пэйж отзывается:
   
— Кто сказал, что я врала?
   
Тогда что, получается, она меня любит? Это невозможно.
   
— Ну, — говорит она. — Может, приврала чуточку. Ты мне нравишься. Местами.
   
Вдох. Потом выдох.
   
В часовне Пэйж прикрывает за нами дверь и предлагает:
   
— Попробуй, — берёт меня за руку и держит у своего плоского живота. — Я измерила температуру. Моё время уже прошло.
   
Со всем грузом, который уже набивается в моих кишках над кое-чем, отвечаю ей:
   
— Ну да? — говорю. — Знаешь, а я тебя мог бы заделать в этом плане.
   
Всё Таня со своими резиновыми жопными игрушками.
   
Пэйж оборачивается и медленно удаляется от меня прочь, и сообщает, всё ещё не оборачиваясь:
   
— Не знаю, как с тобой всё это обсуждать.
   
Солнце падает сквозь окно с витражами, сквозь цельную стену сотен оттенков золотого. Крест из светлого дерева. Условности. Алтарь и перила причастия, всё на месте. Пэйж отправляется присесть на одну из лавок, — на церковную скамью, — и вздыхает. Одной рукой прихватывает верхушку планшетки, а другой поднимает несколько прицепленных на неё листочков, обнажая под ними что-то красное.
   
Дневник моей мамы.
   
Она вручает дневник мне и рассказывает:
   
— Можешь сам проверить факты. Вообще говоря, я даже советую тебе так поступить. Если это послужит твоему душевному покою.
   
Я беру тетрадку, а внутри по-прежнему бред. Ну допустим, итальянский бред.
   
А Пэйж продолжает:
   
— Единственный положительный момент — нет абсолютной уверенности в том, что генетический материал, который они использовали, был от действительной исторической личности.
   
Всё остальное подтверждается, говорит она. Даты, клиники, специалисты. Даже люди из церкви, с которыми она общалась, настаивали, что украденный материал, та ткань, которую культивировала клиника, был единственной достоверной крайней плотью. Она сказала — в Риме это разворошило громадное политическое осиное гнездо.
   
— Единственный другой положительный момент, — сообщает она. — Я никому не рассказывала, кто ты такой.
   
«Господи Иисусе» — говорю.
   
— Нет, я имею в виду — кем ты стал, — поясняет она.
   
А я говорю:
   
— Да нет же, я просто выругался.
   
Чувствую себя так, словно только что мне вернули плохие результаты по биопсии. Спрашиваю:
   
— Так что оно всё должно значить?
   
Пэйж пожимает плечами.
   
— Когда думаешь об этом — ничего, — отвечает она. Кивает на дневник в моих руках и продолжает. — Если не хочешь разрушить себе жизнь — советую тебе сжечь его.
   
Спрашиваю — как оно повлияет на нас, на меня с ней.
   
— Мы не должны больше видеться, — отвечает она. — Если ты об этом.
   
Спрашиваю — она же не верит в этот отстой, а?
   
А Пэйж говорит:
   
— Я видела тебя с местными пациентами, и то, как все они обретают покой, как с тобой поговорят, — склоняется сидя, поставив локти на колени и уперев в ладони подбородок, и продолжает. — Просто не могу принять вероятность, что твоя мать права. Не могли же все в Италии, с кем я говорила, оказаться не в своём уме. В смысле, а что если ты и правда прекрасный неземной Божий сын?
   
Благословенное и безукоризненное олицетворение Господа во плоти.
   
Желчь взбирается с места моей блокады, и в моём рту привкус кислоты.
   
«Токсикоз беременных» — неподходящий термин, но это первое, что приходит на ум.
   
— Так ты хочешь сказать, что спишь только с простыми смертными? — спрашиваю.
   
А Пэйж, склонившись вперёд, дарит мне взгляд жалости, точно такой же, какой отлично получается у девушки с конторки, подогнув подбородок и приподняв брови к линии волос, — и она говорит:
   
— Прости, что влезла. Обещаю — не расскажу ни одной живой душе.
   
А моя мама?
   
Пэйж вздыхает и пожимает плечами:
   
— Тут всё просто. Она не в своём уме. Ей никто не поверит.
   
Да нет, я имел в виду — она скоро умрёт?
   
— Наверное, — отвечает Пэйж. — Если не случится чудо.
  
  
   
    
Глава 37
   
   
Урсула останавливается, чтобы перевести дух, и поднимает на меня взгляд. Болтает в воздухе пальцами одной руки, другой рукой разминает запястье, и говорит:
   
— Если бы ты был маслобойкой, у нас ещё полчаса назад вышло бы масло.
   
Говорю — «прости».
   
Она плюёт на руку, зажимает в кулаке мой поршень и замечает:
   
— Совсем на тебя не похоже.
   
А я уже и не прикидываюсь, будто знаю, что на меня похоже.
   
Ясное дело, это всего лишь очередной заторможенный денёк в 1734-м, поэтому мы лежим, завалившись на стог сена в конюшне. Я со скрещенными за головой руками, Урсула свилась около меня. Мы особо не шевелимся — иначе сено начнёт колоть нас сквозь одежду. Мы оба разглядываем стропила, деревянные перекладины и плетёную внутренность соломенной крыши. Пауки покачиваются, свисая на своих паутинках.
   
Урсула берётся дёргать, и спрашивает:
   
— Видел Дэнни по телевизору?
   
Когда?
   
— Вчера вечером.
   
По поводу?
   
Урсула мотает головой:
   
— Строит чего-то. Народ жалуется. Люди думают, что это какая-то церковь, а он не говорит какая.
   
Смешно и грустно то, как мы не можем ужиться с вещами, которые не в силах понять. То, как нам нужно дать всему наименования, объяснить всё и разобрать на части. Даже если оно стопудово необъяснимо. Даже Бога.
   
«Расщепить» — неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
   
«Это не церковь», — говорю. Отбрасываю галстук за плечо и вытаскиваю из штанов перед рубахи.
   
А Урсула возражает:
   
— По ящику считают, что церковь.
   
Кончиками пальцев одной руки продавливаю область вокруг своего пупка, вокруг пупочного рубчика, но из ручной пальпации ничего не следует. Простукиваю, выслушивая звуковые вариации, которые могут значить однородную массу, но из предварительной перкуссии тоже ничего не следует.
   
Большую мышцу заднего прохода, которая удерживает дерьмо внутри, врачи называют ректальным выступом, и если за этот выступ что-то затолкать — оно в жизни не выйдет без посторонней помощи. В неотложных отделениях больниц помощь такого типа называют извлечение колоректальных инородных тел.
   
Прошу Урсулу — не приложит ли она ухо к моему голому животу да скажет мне, если чего расслышит.
   
— Дэнни всегда был не слишком собранным, — замечает она и склоняется, прижимая своё тёплое ухо к моему пупку. Пупочному рубчику. Umbilicus, как назвал бы его врач.
   
Типичный пациент, являющийся с колоректальным инородным телом, это мужчина за сорок или за пятьдесят. Инородное тело почти всегда оказывается тем, что врачи называют самопомещённое.
   
А Урсула спрашивает:
   
— Что я должна услышать?
   
Положительные звуки кишечника.
   
— Бульканье, скрипы, стуки — всё подряд, — отвечаю. Всё, способное показать, что однажды у меня пойдёт процесс испражнения, а стул вовсе не набивается за какой-то преградой.
   
Такое клиническое явление, как случаи с колоректальными инородными телами, драматически растёт с каждым годом. Существуют отчёты об инородных телах, которые оставались на месте годами, не пробивая кишечник и не сказываясь серьёзно на здоровье. Даже если Урсула чего расслышит, вряд ли из этого что-то будет следовать. На самом деле, тут понадобится рентгенограмма брюшной полости и проктосигмоидоскопия.
   
Представьте, как вы лежите на лабораторном столе с подтянутыми к груди коленями, в так называемом «положении складного ножика». Ягодицы ваши будут разведены и закреплены раздельно при помощи липкой ленты. Кто-то приложит периабдоминальную нагрузку, пока кто-то другой вставит пару хирургических щипцов с насадками, и постарается трансанально манипулировать и извлечь инородное тело. Понятно, всё это делается под местным наркозом. Понятно, никто не щёлкает снимков, но всё же.
   
Всё же. Речь-то идёт обо мне.
   
Представьте картинку стигмоидоскопа на телеэкране: яркий свет проталкивается вдоль напряжённого туннеля слизистой ткани, влажной и розовой, проталкивается сквозь сморщенную темноту, пока на экране не оказывается на всеобщее обозрение — дохлый хомяк.
   
См. также: Голова куклы Барби.
   
См. также: Красный резиновый жопный шарик.
   
Рука Урсулы перестаёт скакать вверх-вниз, и она объявляет:
   
— Слышу, как у тебя бьётся сердце, — говорит. — По звуку, ты очень напуган.
   
«Нет. Ты что», — возражаю ей, — «Это у меня просто стоит так».
   
— По тебе не скажешь, — отвечает Урсула, горячо дыша в мою периабдоминальную область. Жалуется. — Я себе заработаю кистевые туннели.
   
— Ты имеешь в виду кистевой туннельный синдром, — говорю. — И ты не можешь, потому что его не откроют аж до Индустриальной революции.
   
Чтобы препятствовать продвижению инородного тела вверх по толстой кишке, можно обеспечить сцепление, используя катетер Фоли и вставив воздушный шар в прямую кишку над инородным телом. Затем наполняешь шар воздухом. Более типичен вакуум над инородным телом; такое обычно бывает в случае с самопомещёнными пивными и винными бутылками.
   
По-прежнему держа ухо на моём пупке, Урсула интересуется:
   
— Ты знаешь, от кого он?
   
А я говорю — «Не смешно».
   
В случае бутылки, самопомещённой открытым концом вверх, нужно вставить катетер Робинсона мимо бутылки, и пустить внутрь воздух, чтобы нарушить вакуум. Если бутылка самопомещена закрытым концом вверх — вставляешь ретрактор в открытый конец бутылки, потом наполняешь бутылку гипсом. Когда гипс затвердеет вокруг ретрактора, тянешь за него, чтобы извлечь бутылку.
   
Использовать клизму — тоже метод, но менее надёжный.
   
Здесь, с Урсулой в конюшне, слышно, как снаружи начинается дождь. Капли дождя бормочут по соломе, вода сбегает на двор. Свет в окнах тускнеет, становится тёмно-серым, и слышны быстрые повторяющиеся всплески — кто-то бежит под навес. Изуродованные чёрно-белые цыплята протискиваются внутрь через надломленные доски стен и взъерошивают перья, чтобы стряхнуть с них воду.
   
А я спрашиваю:
   
— Что ещё по ящику говорят про Дэнни?
   
Про Дэнни и Бэт.
   
Говорю:
   
— Как думаешь, Иисус автоматически знал что он Иисус с самого начала — или же его мама или кто-то другой ему сказал, а он должен был вжиться?
   
Лёгкий шорох доносится снизу меня, но не изнутри.
   
Урсула вздыхает, потом храпит дальше. Её рука становится вялой вокруг меня. Вокруг вялого меня. Её волосы рассыпались по моим ногам. Тёплое ухо тонет в моём животе.
   
Сено щекочется сквозь спину рубахи.
   
Цыплята возятся в пыли и сене. Пауки вертятся.
  
  
   
    
Глава 38
   
   
Ушная свеча делается так: берёшь кусок обычной бумаги и сворачиваешь его в тонкую трубочку. В этом нет настоящего чуда. И всё же — начинать-то приходится с тех вещей, которые знаешь.
   
Всё те же обрывки и осколки, оставшиеся с медфака, в духе того, что я нынче преподаю детишкам на экскурсиях в Колонии Дансборо.
   
Может быть, нужно работать над собой, чтобы придти к настоящим кайфовым чудесам.
   
Дэнни является ко мне, проскладировав весь день камни под дождём, и говорит, мол, у него столько серы, что не может слышать. Он сидит на стуле в маминой кухне, Бэт тоже здесь, стоит у задней двери, немного отклонившись назад и опёршись задницей на край кухонной стойки. Дэнни сидит, поставив стул боком возле кухонного стола, одна его рука покоится на столешнице.
   
А я командую ему сидеть ровно.
   
Скручивая бумагу в тугую трубочку, рассказываю:
   
— Просто предположим, — говорю. — Что Иисусу Христу пришлось много практиковаться в роли Сына Божьего, чтобы хоть как-то преуспеть.
   
Прошу Бэт выключить свет в кухне и ввинчиваю кончик тонкой бумажной трубки в тугой тёмный туннель уха Дэнни. Волосы у него чуток отросли, но речь идёт о меньшем риске возгорания, чем у большинства людей. Не слишком глубоко — заталкиваю трубку в его ухо ровно на такую глубину, чтобы та осталась на месте, когда отпущу её.
   
Чтобы сосредоточиться, стараюсь не думать об ухе Пэйж Маршалл.
   
— Что если Иисус провёл молодые годы, делая всё не так, — говорю. — Пока у него не получилось нормально хоть одно чудо?
   
Дэнни сидит на стуле во тьме, белая трубка торчит у него из уха.
   
— Дело ли в том, что мы не читаем про неудачные первые попытки Иисуса, — говорю. — Или же в том, что он на самом деле не проворачивал больших чудес, пока ему не стукнуло тридцать?
   
Бэт выпячивает на меня промежность своих тугих джинсов, а я зажигаю об её змейку кухонную спичку и несу огонёк через комнату к башке Дэнни. Поджигаю спичкой конец бумажной трубки.
   
От зажжённой спички комнату заполняет запах серы.
   
Дым вьётся с горящего конца трубки, а Дэнни спрашивает:
   
— Не получится так, что оно меня обожжёт, точно?
   
Пламя подбирается ближе к его голове. Сгоревший конец трубки сморщивается и разворачивается. Чёрная бумага, окаймлённая оранжевыми искрами, — такие горячие кусочки бумаги парят под потолок. Некоторые кусочки морщатся и опадают.
   
Это и есть то, чем называется. Ушная свеча.
   
А я продолжаю:
   
— Что если Иисус поначалу просто делал людям хорошее, вроде там, помогал бабушкам переходить дорогу и предупреждал людей, если те забыли выключить фары? — говорю. — Ну, не совсем такое, но вы поняли.
   
Наблюдая, как огонь трещит ближе и ближе возле уха Дэнни, спрашиваю:
   
— Что если Иисус провёл годы, работая над большой фигнёй насчёт «рыбин и хлебов»? То есть, может, дело с Лазарем было чем-то таким, до чего ему пришлось раскачаться, верно?
   
А Дэнни скашивает глаза, пытаясь рассмотреть, насколько близко огонь, и спрашивает:
   
— Бэт, оно меня не обожжёт?
   
А Бэт смотрит на меня и говорит:
   
— Виктор?
   
А я отвечаю:
   
— Всё нормально.
   
Даже ещё сильнее навалившись на кухонную стойку, Бэт отворачивает лицо, чтобы не видеть, и заявляет:
   
— Похоже на какую-то ненормальную пытку.
   
— Может быть, — говорю. — Может быть, поначалу Иисус даже сам в себя не верил.
   
И склоняюсь к лицу Дэнни, одним дуновением задувая пламя. Обхватив одной рукой Дэнни за челюсть, чтобы он не дёргался, вытаскиваю остаток трубочки из его уха. Когда показываю её ему, бумага вязкая и тёмная от серы, которую вытянул огонь.
   
Бэт включает свет в кухне.
   
Дэнни демонстрирует ей обгорелую маленькую трубочку, а Бэт нюхает её и комментирует:
   
— Вонючая.
   
Говорю:
   
— Может быть, чудеса — это вроде таланта, и начинать надо с малого.
   
Дэнни зажимает рукой чистое ухо, потом открывает его. Закрывает и открывает снова, потом объявляет:
   
— Определённо лучше.
   
— Я не говорю, что Иисус типа показывал карточные фокусы, — продолжаю. — В смысле, просто не делать людям плохого — уже было бы хорошее начало.
   
Подходит Бэт; она отбрасывает рукой волосы, чтобы наклониться и заглянуть в ухо Дэнни. Она щурится и водит головой туда-сюда, чтобы посмотреть вовнутрь под разными углами.
   
Сворачивая ещё один листок бумаги в тонкую трубку, замечаю:
   
— Вы как-то были по ящику, я слышал.
   
Говорю:
   
— Простите, — молча скручиваю бумажную трубку всё туже и туже, потом продолжаю. — Это был я виноват.
   
Бэт выпрямляется и смотрит на меня. Отбрасывает волосы назад. Дэнни засовывает палец в чистое ухо и ковыряется в нём, потом нюхает палец.
   
Молча держу в руках бумажную трубку, потом говорю:
   
— Отныне я хочу постараться стать человеком получше.
   
Давиться в ресторанах, дурить людей — больше я такого дерьма делать не собираюсь. Спать с кем ни попадя, заниматься случайным сексом — такого дерьма тоже.
   
Говорю:
   
— Я позвонил в город и на вас нажаловался. Позвонил на телестанцию и нарассказывал им кучу всякого.
   
У меня болит живот, но от чувства вины, или от набившегося стула — сказать не могу.
   
Так или иначе — говна во мне по самые уши.
   
В какую-то секунду становится легче смотреть в тёмное кухонное окно над раковиной, за которым ночь.
   
В окне отражение меня, с виду такого же отощавшего и тонкого, как моя мама. Нового, праведного и потенциально-божественного Святого Меня. Там Бэт, которая смотрит на меня, сложив руки. Там Дэнни, который сидит у кухонного стола, ковыряясь ногтем в своём грязном ухе. Потом заглядывает под ноготь.
   
— Дело в том, что мне просто хотелось, чтобы вам была нужна моя помощь, — говорю. — Я хотел, чтобы вам пришлось меня о ней попросить.
   
Бэт и Дэнни смотрят на меня взаправду, а я разглядываю нас троих, отражённых в окне.
   
— Ну конечно, сто пудов, — соглашается Дэнни. — Мне нужна твоя помощь, — он спрашивает Бэт. — Что там насчёт нас по ящику?
   
А Бэт пожимает плечами и отвечает:
   
— Кажется, это было во вторник, — говорит. — Нет, стойте, что у нас сегодня?
   
А я спрашиваю:
   
— Так я тебе нужен?
   
А Дэнни, всё ещё сидя на стуле, кивает на бумажную трубку, которую я держу наготове. Подставляет мне своё грязное ухо и просит:
   
— Братан, давай ещё раз. Это круто. Вычисти мне второе ухо.
  
  
   
    
Глава 39
   
   
Уже успело стемнеть, и начался дождь, пока я добрался до церкви, а Нико ждёт меня на стоянке. Она выкручивается внутри своей куртки, на мгновение один рукав виснет пустым, а потом она вытряхивает в него свою руку. Нико тянется пальцами под манжету другого рукава и вытаскивает что-то белое и кружевное.
   
— Потаскай это для меня с собой, — говорит она, вручая мне тёплую пригоршню кружев и резинок.
   
Это её лифчик.
   
— Всего пару часиков, — просит она. — У меня нету карманов.
   
Она улыбается уголком рта, прикусив немного нижнюю губу верхним зубом. Её глаза сверкают от дождя и уличных фонарей.
   
Не забирая у неё вещь, говорю, что не могу. Больше не могу.
   
Нико пожимает плечами и заталкивает лифчик обратно в рукав куртки. Все сексоголики уже ушли внутрь, в комнату 234. Пустые коридоры с навощёным линолеумом и досками объявлений на стенах. Повсюду развешаны новости церкви и художественные проекты детишек. Выполненные пальцем рисунки Иисуса с апостолами. Иисуса с Марией Магдаленой. Направляясь в комнату 234, иду на шаг впереди Нико, а она хватает меня за ремень и тянет, разворачивая спиной к доске объявлений.
   
Как у меня болит всё внутри, раздуваясь и сжимаясь в судорогах, когда она тянет меня за ремень, — эта боль вызывает у меня кислотную отрыжку в горле. Я прижат спиной к стене, она просовывает свою ногу между моих и обвивает руками мою голову. Её груди мягко и тепло торчат между нас, рот Нико пристраивается поверх моего, и мы оба дышим её духами. Её язык больше у меня во рту, чем у неё. Её нога трёт не мою эрекцию, а мой забитый кишечник.
   
Спазмы могут означать рак толстой кишки. Могут означать острый аппендицит. Надпочечную недостаточность.
   
См. также: Закупорка кишок.
   
См. также: Колоректальные инородные тела.
   
Курить сигареты. Грызть ногти. В своё время секс был для меня лчением от всего на свете, но сейчас, когда по мне ползает Нико — я просто не могу.
   
Нико говорит:
   
— Хорошо, поищем другое место.
   
Она отступает, а я складываюсь пополам от боли в животе, и спотыкаюсь в направлении комнаты 234, пока Нико шипит за моей спиной.
   
— Нет, — шипит она.
   
Из комнаты 234 доносится голос лидера группы:
   
— Сегодня вечером мы поработаем над четвёртым шагом.
   
— Не туда, — повторяет Нико, пока мы не оказываемся в открытых дверях, а нас рассматривает толпа народу, сидящего вокруг широкого низкого стола, заляпанного краской и в бугорках от засохшего клея. Стулья в виде маленьких пластиковых ковшиков такие низкие, что колени у всех прямо торчат спереди. Все эти люди молча смотрят на нас. Все эти мужчины и женщины. Городские легенды. Все эти сексоголики.
   
Лидер группы спрашивает:
   
— Кто здесь у нас ещё ведёт работу над четвёртым шагом?
   
Нико проскальзывает поперёк дороги и нашёптывает мне в ухо, шепчет:
   
— Если ты пойдёшь туда, ко всем этим несчастным, — объявляет Нико. — То я тебе больше никогда не дам.
   
См. также: Лиза.
   
См. также: Таня.
   
И я прохожу к столу, падая на пластиковый стул.
   
Все смотрят, а я говорю:
   
— Привет. Я Виктор.
   
Глядя Нико в глаза, сообщаю:
   
— Меня зовут Виктор Манчини, и я сексоголик.
   
И добавляю, что застрял на своём четвёртом шаге, будто навечно.
   
Чувство похоже не столько на окончание, сколько на очередную начальную точку.
   
А Нико, по-прежнему стоя в дверях, плачет не какими-нибудь там слезами, а настоящими рыданиями: чёрные капли туши градом рвутся из её глаз, и она размазывает их, вытирая рукой. Нико говорит, даже орёт:
   
— Ну а я — нет! — и на пол из рукава её куртки выпадает лифчик.
   
Кивая на неё, говорю:
   
— А это Нико.
   
А Нико произносит:
   
— Ебитесь-ка вы все, ребята, в рот, — подхватывает лифчик и исчезает.
   
И тут все говорят:
   
— Привет, Виктор.
   
А лидер группы продолжает:
   
— Итак.
   
Рассказывает:
   
— Как я говорил, лучшая точка для проникновения в суть — это припомнить, где вы потеряли девственность…
  
  
   
    
Глава 40
   
   
Где-то на северо-северо-восток над Лос-Анджелесом я почти растёр себе кое-что, поэтому попросил Трэйси отпустить меня на минутку. Это было целую жизнь назад.
   
С длинной белой ниткой слюны, одним концом свисающей с моей шишки, а другим — с её нижней губы, с горячим раскрасневшимся от недостатка воздуха лицом, ещё держа в кулаке мой натёртый поршень, Трэйси усаживается назад на свои каблуки, и рассказывает, что в «Кама Сутре» пишут, мол, сделать губы по-настоящему красными можно, натирая их потом с мошонки белого жеребца.
   
— Серьёзно, — говорит она.
   
В моём рту теперь появился неприятный привкус, и я внимательно разглядываю её губы: её губы и мой поршень одинакового раздуто-пурпурного цвета. Спрашиваю:
   
— Ты ведь такой фигни не делала, правда?
   
Скрипит ручка двери, и мы оба бросаем на неё быстрый взгляд, чтобы убедиться, что та закрыта.
   
Это первый раз, до которого требует снизойти любая зависимость. Тот первый раз, с которым не сравнится никакой из последующих.
   
Нет ничего хуже, чем когда дверь открывает маленький ребёнок. Следующее из худшего — когда какой-нибудь мужик распахивает дверь и не может ничего понять. Даже если ты пока один, когда дверь открывает ребёнок, нужно быстрее скрестить ноги. Притвориться, что это нечаянно. Взрослый парень может захлопнуть дверь с грохотом, может проорать:
   
— Закройся в следующий раз, п-придурок! — но всё равно покраснеет только он.
   
Потом, хуже всего, продолжает Трэйси, это быть женщиной, которую «Кама Сутра» зовёт «женщина-слониха». Особенно, если ты с тем, кого называют «мужчина-заяц».
   
Насчёт животных — это они про размер гениталий.
   
Потом прибавляет:
   
— Я не имела в виду то, как оно прозвучало.
   
Не тот человек откроет дверь — и ты на всю неделю останешься в его кошмарах.
   
Лучшая защита для тебя — кто бы этого не сделал, кто бы ни открыл дверь и не увидел тебя, сидящего внутри, он всегда сочтёт это за свою ошибку. За свою вину.
   
Вот я всегда считал. Вваливался к мужчинам и женщинам, сидящим на унитазе в самолётах, поездах, автобусах «Грейхаунд», или в таких вот крошечных одноместных туалетах-юнисекс «или/или» по ресторанам; открывал я дверь, обнаруживая сидящую внутри незнакомку, какую-нибудь блондинку со всевозможными голубыми глазами и зубами, с кольцом в пупке и на высоких каблуках; между колен у неё растянуты трусики-стринги, а все остальные вещи и лифчик сложены на полочке у раковины. Каждый раз, когда такое случалось, я раздумывал — какого хрена люди не в состоянии закрыть дверь?
   
Как будто что-то бывает случайно.
   
В странствиях ничего не бывает случайно.
   
Может статься, где-то в поезде, между домом и работой, вы откроете дверь туалета — и обнаружите там брюнетку, волосы у неё заколоты, и только длинные серёжки дрожат вдоль её белой шеи, а она просто сидит внутри, свалив на пол нижнюю половину шмоток. Её блузка распахнута, а под ней ничего, кроме её рук, обхвативших груди: её ногти, губы и соски одного и того же оттенка, среднего между красным и коричневым. Ноги у неё такие же гладкие, как шея, — гладкие, как машина, на которой можно нестись со скоростью двести миль в час; а волосы её повсюду того же тёмного цвета, и она облизывает губы.
   
Вы захлопываете дверь со словами:
   
— Извиняюсь.
   
А она отзывается откуда-то из глубины:
   
— Не надо.
   
И по-прежнему не запирает дверь. Маленький значок по-прежнему гласит:
   
«Свободно».
   
Получалось так, что я летал туда-обратно с Восточного побережья в Лос-Анджелес, пока ещё был в государственной программе подготовки врачей. Во время каникул между семестрами. Шесть раз я открывал дверь, а за ней оказывалась всё та же рыжеволосая любительница йоги, обнажённая снизу до пояса, подтянувшая и скрестившая ноги на сиденье унитаза, полирующая ногти фосфорной полоской коробка спичек, словно пытаясь высечь из себя огонь, одетая в одну только шёлковую блузку, узлом завязанную на груди, — и все шесть раз она смотрит вниз на розовую веснушчатую себя, обрамлённую оранжевым дорожным ковриком, потом её глаза цветом в точности как олово медленно поднимаются на меня, — и каждый раз она заявляет:
   
— Если не возражаешь, — говорит. — Здесь я.
   
Все шесть раз захлопываю дверь у неё под носом.
   
Всё, что могу придумать сказать в ответ:
   
— Ты что, английского не знаешь?
   
Все шесть раз.
   
Всё происходит меньше чем за минуту. На раздумья времени нет.
   
Но случается такое всё чаще и чаще.
   
В каком-то другом перелёте, может быть, на авиамаршруте между Лос-Анджелесом и Сиэтлом, вы откроете дверь, за которой окажется пляжный блондин, обхвативший парой загорелых рук большой фиолетовый поршень у себя между ног: мистер Клёвый отбрасывает с глаз спутанные волосы, направляет свой поршень, стиснутый и влажно блестящий внутри гладкой резинки, — направляет его прямо на тебя и предлагает:
   
— Эй, чувак, присоединяйся…
   
Доходит до того, что каждый раз ты идёшь в сортир, и маленький значок гласит «свободно», — а внутри обязательно кто-то есть.
   
Ещё одна женщина, погружённая в себя по две костяшки.
   
Очередной мужчина, у которого между большим и указательным пальцем танцуют его четыре дюйма, навострившиеся и готовые выбросить маленьких белых солдатиков.
   
Начинаешь раздумывать — что они такое подразумевают под «свободно».
   
Даже в пустом сортире тебя встречает запах спермицидного мыла. Бумажные салфетки постоянно израсходованы до единой. Замечаешь отпечаток босой ступни на зеркале в туалете, на высоте шесть футов от пола, у верхнего края зеркала, — маленький изогнутый отпечаток женской ступни, пять круглых пятнышек от её пальцев; и думаешь — что здесь случилось?
   
Как в случае закодированных публичных объявлений, вальса «Дунайские волны» и сестры Фламинго, недоумеваешь — что происходит?
   
Думаешь — почему не сообщили нам?
   
Примечаешь след помады на стене, почти возле пола, и можно только гадать, что здесь творилось. Тут же засохшие белые полоски с момента последнего спускания, когда чей-то поршень выбросил белых солдатиков на пластиковый простенок.
   
В некоторых рейсах стены окажутся всё ещё влажными наощупь, зеркало — запотевшим. Водосток раковины забит наглухо, засорён всеми оттенками коротких вьющихся волосин. На туалетной полочке, которая возле раковины, — ровная окружность от геля, контрацептивного геля и смазки, на том месте, куда кто-то клал противозачаточную диафрагму. В некоторых рейсах там две или три безупречные окружности разных радиусов.
   
Всё это внутренние обычаи длинных перелётов, через Тихий океан или через полюс. Прямые рейсы из Лос-Анджелеса в Париж. Или откуда угодно в Сидней.
   
В моём лос-анджелесском перелёте номер семь, рыженькая любительница йоги хватает свою юбку с пола и торопится выйти за мной наружу. Ещё застёгивая змейку сзади, преследует меня всю дорогу до моего сиденья и усаживается возле меня со словами:
   
— Если твоей целью было задеть мои чувства, то можешь давать уроки.
   
Причёска у неё — блестящая, в стиле мыльной оперы, а блузка её уже застёгнута спереди круто выгнутым изгибом со всеми делами, заколота большой драгоценной брошью.
   
Снова повторяешь:
   
— Извиняюсь.
   
Это по дороге на запад, где-то на северо-северо-западе от Атланты.
   
— Слушай, — объявляет она. — Я слишком много работаю, чтобы сносить такое дерьмо. Тебе ясно?
   
Говоришь:
   
— Простите.
   
— Я в пути три недели каждого месяца, — продолжает она. — Я плачу за дом, который никогда не вижу… За футбольный лагерь для моих детей… Одна только плата за папин дом престарелых — уже куча денег. Разве я хоть чего-то не заслуживаю? Выгляжу я нормально. Самое меньшее, что ты мог бы сделать — это не хлопать дверью у меня под носом.
   
На полном серьёзе, так и говорит.
   
Она склоняется, чтобы сунуть голову между мной и журналом, который я притворяюсь, что читаю.
   
— Только не делай вид, что не понял, — говорит. — Секс — ни для кого не тайна.
   
А я отзываюсь:
   
— Секс?
   
А она прикрывает рукой рот и усаживается обратно.
   
Говорит:
   
— О Боже, извини меня, пожалуйста. Мне просто казалось… — и тянется нажать кнопочку вызова стюардессы.
   
Мимо проходит человек из обслуживания, и рыженькая заказывает два двойных бурбона.
   
Говорю:
   
— Надеюсь, ты собираешься выпить оба сама.
   
А она отвечает:
   
— Вообще-то они оба для тебя.
   
Это и будет мой первый раз. Тот первый раз, с которым не сравнится никакой из последующих.
   
— Давай без ссор, — предлагает она, протягивая мне прохладную белую руку. — Я Трэйси.
   
В лучшем случае это могло бы происходить в «Локхид Три-Стар 500» с его прямой аллеей из пяти больших туалетов, вынесенных в заднюю часть салона туристского класса. Просторных. Звукоизолированных. У всех за спиной, так что не видно, кто входит и кто выходит.
   
По сравнению с этим нельзя не удивиться — какое животное проектировало «Боинг 747-400», где в каждый туалет кроме сиденья будто ничего и не помещается. Для хоть какого-то нормального уединения придётся тащиться в туалеты позади кормового пассажирского салона. Забудьте про одиночные боковые кабинки нижнего уровня в бизнес-классе, если не хотите, чтобы все знали, что у вас там происходит.
   
Всё просто.
   
Если вы парень, то делается оно так: усаживаетесь в сортире, выставив наружу своего Дядюшку Чарли, ну, вы поняли, большого красного панду, и приводите его в стойку «смирно», ну, ясно, полное вертикальное положение, а потом просто ждёте в своей маленькой пластиковой будке и надеетесь на лучшее.
   
Представьте, что это рыбалка.
   
Если вы католик, — здесь возникает такое же чувство, как когда сидишь на исповеди. Ожидание, облегчение, искупление.
   
Представьте, что это рыбалка типа «поймал-отпустил». То, что некоторые называют «спортивная рыбная ловля».
   
Другим способом делается всё так: просто открываете двери, пока не найдёте то, что понравится. Точно как на старых телеиграх, когда выбираешь любую дверь, а за ней приз, который можно забрать домой. Точно как девушка или тигр.
   
За некоторыми дверями окажется роскошная попка из первого класса, явившаяся на экскурсию в низшее общество, немного потусовать погрубее со вторым сортом. Меньше вероятность, что встретит кого-то знакомого. За другими дверями обнаружится какой-нибудь престарелый бычара, забросивший через плечо коричневый галстук, распёрший стены волосатыми коленями, ласкающий свою кожистую дохлую змею, и он скажет:
   
— Прости, друг, ничего личного.
   
В таких случаях вам будет настолько противно, что даже не сможете ответить:
   
— Да как же.
   
Или:
   
— Можешь даже не мечтать, друган.
   
Тем не менее, вероятность награды просто выше некуда, чтобы заставить и дальше толкать на удачу.
   
Тесное пространство, туалет, две сотни незнакомцев сидят всего в нескольких дюймах — восторг полнейший. Недостаток места для манёвров — его можно взять сверхгибкостью. Используйте воображение. Немного творчества и несколько простых упражнений на растяжку, и можно — тук-тук — стучаться в ворота рая. Вы поразитесь, насколько быстро летит время.
   
Возбуждение удваивается духом состязания. Риском и опасностью.
   
Так вот, это не американский Великий Запад, или гонка за Южным полюсом, или стать первым человеком, прошедшим по луне.
   
Это другой вид космических исследований.
   
Тут наносишь на карту дикие земли другого типа. Свой собственный бескрайний внутренний ландшафт.
   
Это последний предел для завоевания: другие люди, незнакомцы, джунгли их рук и ног, волос и кожи, запахов и стонов — это касается всех, кого ты ещё не сделал. Великие неизвестности. Последний лес для разорения. Здесь всё, о чём можно было только мечтать.
   
Ты — Христофор Колумб, плывущий за горизонт.
   
Ты — первый пещерный человек, рискнувший съесть устрицу. Быть может, эта типичная устрица ничего нового из себя не представляет, но для тебя она новая.
   
Подвешенным в пустоте, на полпути из четырнадцати часов между Хитроу и Йо-бургом, можно получить десяток жизненных приключений. Дюжину, если показывают паршивый фильм. Больше, если рейс набит под завязку, меньше, если есть турбулентность. Больше, если ты не против, чтобы дело делал рот парня, меньше, если вернёшься на место во время разноса блюд.
   
Что не самое лучшее в этот первый раз: когда я сижу пьяный, а меня впервые в жизни шлёпает наша рыженькая, Трэйси, происходит такое — мы попадаем в воздушную яму. Я-то, вцепившись в сиденье унитаза, проваливаюсь вместе с самолётом, — но Трэйси срывается, стреляя вверх, как пробка из бутылки шампанского, с оставшейся внутри резинкой, — и бьётся причёской о пластик потолка. В тот же миг я кончаю, и мой выброс повисает в воздухе, — невесомые белые солдатики, висящие на полпути между ней, всё ещё у потолка, и мной, сидящим на толчке. Потом, хлоп — и мы снова вместе: она и резинка, я и мой выброс, всё приземляется обратно на меня, складывается как счёты, — все её сто-пятьдесят-с-чем-то фунтов.
   
После таких развлечений странно становится, как я до сих пор не ношу грыжевой бандаж.
   
А Трэйси хохочет и объявляет:
   
— Обожаю, когда так получается!
   
После этого уже обычная турбулентность шлёпает её волосами мне по роже, её сосками по моему рту. Подбрасывает жемчуг на её шее. Золотую цепочку на моей. Вертит мои орехи в их сумке, туго прижатой у обода пустого толчка.
   
Там и сям подбираешь маленькие хитрости, чтобы усовершенствовать процесс. Например, в этих старых французских «Супер-Каравеллах» с треугольными окошками и настоящими занавесками нету сортира в первом классе, только пара позади в туристском, поэтому вы лучше не пробуйте ничего необычного. Основная индийская тантрическая позиция нормально сработает. Вы оба стоите лицом к лицу, женщина поднимает одну ногу вдоль вашего бедра. Делаете всё точно как в «расщеплённом тростнике» или в классическом «фланкете». Пишите собственную «Кама Сутру». Разрабатывайте всякое.
   
Вперёд. Сами знаете, что вам хочется.
   
Только это с учётом того, что вы оба хоть примерно одного роста. Иначе не вините меня за то, что может получиться.
   
И не рассчитывайте, что вас будут кормить с ложечке. Я рассказываю с учётом некоторых основных знаний с вашей стороны.
   
Даже если застрянете на «Боинге 757-200», даже в крошечном переднем туалете, всё равно можно организовать усовершенствованную китайскую позицию, когда вы сидите на унитазе, а женщина пристраивается на вас лицом вперёд.
   
Где-то на северо-северо-восток над Литтл-Роком Трэйси мне сообщает:
   
— «Помпуаром» тут было бы запросто. Это когда албанские женщины просто доят тебя своими сократительными мышцами влагалища.
   
Дрочат тебе одними своими внутренностями?
   
Трэйси отвечает:
   
— Ага.
   
Албанские женщины?
   
— Ага.
   
Спрашиваю:
   
— А у них есть авиалиния?
   
Ещё узнаёшь такую вещь: когда стучится рейсовый персонал, можно быстро свернуться «флорентийским способом», когда женщина обхватывает мужчину у основания и туго оттягивает его кожу, чтобы та стала чувствительнее. Такое существенно ускоряет процесс.
   
Чтобы всё замедлить, сильно прижмите мужчину снизу у основания. Даже если дело этим не тормознётся, вся дрянь отступит ему в мочевой пузырь, и сбережёт вам уйму времени на чистку. Эксперты называют такое «саксонус».
   
Мы с рыженькой в просторном заднем туалете «Макдоннела-Дугласа Ди-Си-10 серии 30CF», и та показывает мне негритянскую позицию, в которой она становится коленями по сторонам раковины, а я кладу сзади ладони на её бледные плечи.
   
От её дыхания потеет зеркало, лицо у неё краснеет от согнутого положения, и Трэйси сообщает:
   
— Ещё из «Кама Сутры» — если мужчина вотрёт себе сок граната и тыквы и масло из огуречных семян, то у него встанет, и простоит шесть месяцев.
   
В этом совете — прямо какой-то золушкин крайний срок.
   
Она замечает выражение моего лица в зеркале и говорит:
   
— Блин, ну не надо так всё принимать на свой счёт.
   
Где-то строго на север над Далласом я пытаюсь чуть разогреться, а она рассказывает мне способ заставить женщину никогда тебя не бросить — для этого нужно покрыть ей голову колючками крапивы и обезьяним помётом.
   
А я в ответ, мол, что — серьёзно?
   
А если искупать жену в буйволовом молоке и коровьей желчи — то любой мужчина, который ей воспользуется, станет импотентом.
   
Говорю — ничего удивительного.
   
Если женщина вымочит верблюжью кость в соке календулы и покроет этой жидкостью свои ресницы — то любой мужчина, на которого она посмотрит, будет околдован. Ещё верняком пройдёт павлинья, соколиная или грифовая кость.
   
— Глянь сам, — советует она. — Всё в большой книжке.
   
Где-то на юго-юго-восток над Альбукерке моё лицо стало как яичный белок от вылизывания, щёки мои растёрлись об её волосы, а Трэйси сообщает, что бараньи яички, сваренные в подслащённом молоке, вернут тебе мужскую силу.
   
Потом прибавляет:
   
— Я не имела в виду то, как оно прозвучало.
   
А мне казалось, что я ещё неплохо справляюсь. Учитывая пару двойных бурбонов и то, что к этому моменту уже три часа был на ногах.
   
Где-то на юго-юго-запад над Лас-Вегасом ноги у нас обоих дрожали как в ознобе, — а она показывает мне то, что «Кама Сутра» называет «выщипыванием». Потом «высасыванием манго». Потом «пожиранием».
   
Кувыркаться друг с другом в собственной чисто вытертой пластиковой комнатушке, подвешенными в процессе во времени и пространстве — это не мазохизм, но что-то близкое.
   
Прошли золотые времена «Локхидов Супер-Созвездий», где каждый сортир по левому и правому борту был двухместным номером: раздевалка с отдельным туалетом за дверью.
   
Пот струится по её гладким мышцам. Мы вдвоём кроем друг друга: две совершенные машины, выполняющие работу, для которой созданы. Иногда минутами соприкасаемся только моей поршневой запчастью и её краешками, которые влажнеют и выбиваются наружу; плечи мои отведены назад и развёрнуты по пластиковой стенке, остальная моя часть ниже пояса тычется вперёд. С пола Трэйси переставляет одну ногу на край раковины и опирается на поднятую коленку.
   
Нас лучше разглядывать в зеркале: на плоскости и за стеклом, в фильме, в файле, на странице журнала: кто-то другой, не мы, — кто-то красивый, без жизни и будущего вне данного момента.
   
Вашей лучшей ставкой на «Боинге 767» будет большой центральный туалет в конце салона туристского класса. Вам совершенно не подфартило, если вы на «Конкорде», где туалетные отсеки миниатюрны — хотя это моё личное мнение. Если вы там будете только отливать, разбираться с контактными линзами или чистить зубы — уверен, места хватит.
   
Но если у вас возникнет желание провернуть то, что «Кама Сутра» называет «ворон», или «квизад», или всё остальное, для чего нужно больше двух дюймов движения туда-обратно, то лучше надейтесь попасть на «Европейский Аэробус 300/310» с его широченными задними туалетами в туристском классе. Для полочного места и простора для ног таких же размеров — нет ничего лучше двух задних туалетов «Британского Авиаборта Один-Одиннадцать» для полного счастья.
   
Где-то на северо-северо восток над Лос-Анджелесом я почти растираю себе кое-что, поэтому прошу Трэйси отпустить.
   
И спрашиваю:
   
— Зачем ты это делаешь?
   
А она говорит:
   
— Что?
   
«Это».
   
А Трэйси улыбается.
   
Людям, которых встречаешь за незапертыми дверями, надоело болтать о погоде. Здесь люди, уставшие от надёжности. Здесь люди, которые переделали ремонты слишком во многих домах. Здесь загорелые люди, которые бросили курить, употреблять сахар, соль, жиры и мясо. Это люди, которые наблюдали, как их мамы с папами и дедушки с бабушками учатся и работают всю жизнь лишь для того, чтобы потерять всё в итоге. Растрачивают всё, чтобы остаться жить на одной только питательной трубке. Забывают даже, как жевать и глотать.
   
— Мой отец был доктором, — говорит Трэйси. — А там, где он сейчас, ему не вспомнить и собственное имя.
   
Те мужчины и женщины, которые сидят за незапертыми дверьми, знают, что дом попросторнее — это не ответ. Как и супруг получше, денег побольше, кожа поглаже.
   
— Чем ты не обзаводись, — говорит она. — Всё оказывается лишь очередной вещью, которую придётся потерять.
   
Ответ в том, что ответа нет.
   
На полном серьёзе, момент вышел тяжеловатый.
   
— Нет, — отвечаю, проводя пальцем между её бёдер. — Я про вот это. Зачем ты бреешь шерсть?
   
— Ах, это, — говорит она, закатывая глаза и улыбаясь. — Чтобы можно было носить стринги.
   
Пока я устраиваюсь на унитазе, Трэйси изучает себя в зеркало, видя не столько своё лицо, сколько то, что осталось от её косметики, — и одним влажным пальцем подчищает смазанный край помады. Растирает пальцами крошечные следы укусов около своих сосков. То, что «Кама Сутра» назвала бы «рассеянные облака».
   
Она говорит, обращаясь к зеркалу:
   
— Причина, по которой я странствую, в том, что если вдуматься — вообще нет причин делать всё, что угодно.
   
Нет смысла.
   
Здесь люди, которые не столько хотят оргазма, сколько просто забыть. Всё на свете. Только на две минуты, на десять минут, на двадцать, на полчаса.
   
Или, может, когда с людьми обращаются как со скотом, так они себя и ведут. А может — это просто повод. Может им скучно. Может быть, никто не приспособлен торчать целый день, втиснувшись в консервную банку, набитую другими людьми, не шевеля ни мускулом.
   
— Мы здоровые, молодые, бодрые и живые люди, — говорит Трэйси. — Если присмотреться — какое поведение более неестественно?
   
Она одевает назад свою блузку, снова накатывает колготки.
   
— Зачем я вообще что-то делаю? — рассказывает. — Я достаточно образована, чтобы отговорить себя от любой затеи. Чтобы разобрать на части любую фантазию. Объяснить и забыть любую цель. Я такая сообразительная, что могу опровергнуть любую мечту.
   
Сижу на том же месте, голый и усталый, а экипаж объявляет наше снижение, наше приближение ко внешней области Лос-Анджелеса, потом текущее время и температуру, потом информацию по связанным полётам.
   
И на какой-то миг мы с этой женщиной стоим молча и прислушиваемся, глядя вверх в никуда.
   
— Я делаю это — это — потому что мне приятно, — говорит она, застёгивая блузку. — А может — и сама не знаю, зачем таким занимаюсь. Между прочим, за то же самое казнят убийц. Потому что если переступишь раз какие-то границы — то будешь переступать их и дальше.
   
Спрятав руки за спину, застёгивая змейку на юбке, она продолжает:
   
— По правде говоря, я на самом деле и не хочу знать, зачем занимаюсь случайным сексом. Просто занимаюсь, и всё, — говорит. — Потому что как изобретёшь для себя хорошую причину — тут же начинаешь урезывать всё под неё.
   
Она вступает обратно в туфли, взбивает волосы по бокам и просит:
   
— Пожалуйста, не думай, что это было нечто особенное.
   
Отпирая дверь, продолжает:
   
— Расслабься, — говорит. — Когда-нибудь, всё, чем мы только что занимались, покажется тебе так, мелочёвкой.
   
Высунувшись боком из пассажирского салона, она добавляет:
   
— Сегодня просто первый раз, когда ты переступил эту обычную черту, — оставляя меня в наготе и одиночестве, напоминает. — Не забудь закрыть за мной дверь, — потом смеётся и говорит. — Если тебе, конечно, теперь захочется её закрывать.
  
  
   
    
Глава 41
   
   
Девушка с конторки уже не хочет кофе.
   
Не хочет пойти проверить свою машину на стоянке.
   
Заявляет:
   
— Если что-то случится с моей машиной — я знаю, кого винить.
   
А я говорю ей — «шшшшшшшшшш».
   
Говорю, мне послышалось что-то важное — утечка газа, или ребёнок где-то плачет.
   
Голос моей мамы, приглушённый и усталый, доносится из интеркома из неизвестно какой комнаты.
   
Мы прислушиваемся, стоя у конторки в холле Сент-Энтони, а моя мама рассказывает:
   
— Лозунг для Америки — «Недостаточно Хорошо». Всё всегда у нас недостаточно быстрое. Всё недостаточно большое. Мы вечно недовольны. Мы постоянно совершенствуем…
   
Девушка с конторки объявляет:
   
— Не слышу никакой утечки газа.
   
Тихий, усталый голос говорит:
   
— Я провела всю свою жизнь, нападая на всё подряд, потому что слишком боялась рискнуть создать что-то…
   
А девушка с конторки обрубает его. Жмёт на микрофон и произносит:
   
— Сестру Ремингтон к приёмному столу. Сестру Ремингтон к приёмному столу, немедленно.
   
Жирного охранника с нагрудным карманом, набитым авторучками.
   
Но когда она отпускает микрофон, из интеркома снова доносится голос, тихий и шепчущий.
   
— Вечно всё было недостаточно хорошо, — говорит моя мама. — И вот, под конец моей жизни я осталась ни с чем…
   
И её голос гаснет, уходя вдаль.
   
Ничего не осталось. Только белый шум. Помехи.
   
А теперь она умрёт.
   
Если не случится чудо.
   
Охранник вылетает через бронированную дверь, смотрит на девушку за конторкой, спрашивает:
   
— Ну? И что здесь за ситуация?
   
И на мониторе, в зернистом чёрно-белом, она показывает на меня, сложившегося пополам от боли в кишках, на меня, держащего в руках свой раздутый живот, и объявляет:
   
— Он.
   
Говорит:
   
— Этому человеку нужно запретить доступ на территорию — начиная с текущего момента.
  
  
   
    
Глава 42
   
   
Как показали в новостях прошлым вечером — я стою ору, размахивая руками перед камерой, Дэнни стоит чуток позади, пристраивая камень в кладку, а Бэт ещё чуть сзади него, разбивает камень в пыль, пытаясь вырубить статую.
   
По ящику я получился желтушно-жёлтым, сгорбленным от вздутия и веса моих кишок, расползающихся внутри на части. Согнувшись, поднимаю рожу, чтобы смотреть в камеру; моя шея гнётся дугой от головы к воротничку. Шея у меня толщиной в руку, кадык торчит наружу, толстый как локоть. Это было вчера, сразу после работы, поэтому на мне по-прежнему блузкообразная полотняная рубаха из Колонии Дансборо и бриджи. Плюс башмаки с пряжками и галстук — тоже хорошего маловато.
   
— Братан, — замечает Дэнни, сидя рядом с Бэт в её квартире, когда мы смотрим себя по ящику. — Видон у тебя не особо.
   
Видон у меня, как у коренастого Тарзана из моего четвёртого шага, согнувшегося у обезьяны с жареными каштанами. Жирный спаситель с потрясной улыбкой. Герой, которому уже нечего скрывать.
   
По ящику я пытался сделать одно — объяснить всем, что недовольства не было. Пытался убедить людей, что сам же и заварил всю кашу, позвонив в город и рассказав, что живу недалеко, и какой-то псих строит тут без разрешения непонятно что. И стройплощадка несла угрозу детям из окрестностей. И работавший парень не казался особо кайфовым. И это точно была сатанинская церковь.
   
Потом позвонил им на телестанцию и рассказал всё то же самое.
   
И вот так всё началось.
   
Про то, что сделал я всё это только чтобы заставить Дэнни во мне нуждаться, ну, этот момент я не разъясняю. Не по телевизору же.
   
На самом деле все мои объяснения остались на полу монтажного кабинета, потому что по ящику я просто этот вон потный раздутый маньяк, пытающийся заслонить рукой объектив, орущий на репортёра, чтобы тот проваливал, и хлопающий рукой по микрофону со звуком «бум», пробивающимся сквозь съёмку.
   
— Братан, — говорит Дэнни.
   
Бэт записала на плёнку мой маленький окаменелый миг, и теперь мы смотрим его снова и снова.
   
Дэнни продолжает:
   
— Братан, ты смотришься как одержимый дьяволом, или что-то вроде.
   
На самом деле я одержим совсем другим божеством. Это я так пытаюсь быть хорошим. Пытаюсь провести несколько маленьких чудес, чтобы раскачаться до крупных вещей.
   
Сидя здесь с термометром во рту, проверяю его, а на нём 35, 5. С меня продолжает сочиться пот, поэтому говорю Бэт:
   
— Прости за твой диван.
   
Бэт берёт термометр посмотреть, потом кладёт свою прохладную руку мне на лоб.
   
А я добавляю:
   
— И прости, что считал тебя тупорылой безмозглой девкой.
   
Быть Иисусом значит быть честным.
   
А Бэт отвечает:
   
— Всё нормально, — говорит. — Мне всегда было плевать, что ты считаешь. Только что Дэнни, — она сбивает термометр и всовывает его обратно мне под язык.
   
Дэнни перематывает плёнку, и вот я снова здесь.
   
Сегодня ночью у меня болят руки, а кисти ободраны от работы с известью в растворе. Спрашиваю Дэнни — так что, каково оно — быть знаменитым?
   
Позади меня на телеэкране поднимаются и вздымаются по кругу стены из камня, образуя основание башни. Другие стены встают вокруг зазоров для окон. Сквозь просторный дверной проём виден пролёт широких ступеней, воздвигнутых внутри. Другие стены сходят на нет, обозначая основания для новых крыльев, новых башен, новых галерей, колоннад, лепных водоёмов, врытых в землю дворов.
   
Голос репортёра интересуется:
   
— Здание, которое вы строите — это дом?
   
А я отвечаю — «мы не знаем».
   
— Это какая-то церковь?
   
«Мы не знаем».
   
Репортёр вступает в кадр: мужчина с коричневыми волосами, зачёсанными в одну уложенную выпуклость надо лбом. Он подносит руку с микрофоном к моему рту со словами:
   
— Тогда что же вы строите?
   
«Мы не узнаем, пока не уложим последний камень».
   
— Но когда это произойдёт?
   
«Мы не знаем».
   
После такой долгой жизни в одиночку, приятно говорить — «мы».
   
Наблюдая, как я говорю это, Дэнни тычет пальцем в экран и комментирует:
   
— Отлично.
   
Дэнни говорит, что чем дольше мы сможем продолжать строить, чем дольше мы сможем продолжать созидание, тем большее станет возможным. Тем дольше мы сможем выносить своё несовершенство. Задержать окончательное удовлетворение.
   
Считайте идею тантрической архитектурой.
   
По ящику я объясняю репортёру:
   
— Тут дело в процессе. Дело не в том, чтобы что-то завершить.
   
В чём самый прикол — я всерьёз считаю, будто помогаю Дэнни.
   
Каждый камень — это день, который Дэнни не растратил. Гладкий речной гранит. Угловатый тёмный базальт. Каждый камень — маленькое надгробье, маленький монумент каждому из дней, в которых труд большинства людей просто испаряется, выдыхается или становится безнадёжно просроченным с того момента, как он был выполнен. Не упоминаю всё это при репортёре, и не спрашиваю у него, что случается с его собственной работой после той секунды, как она уходит в эфир. Эфиры. Это и есть передача. Она улетучивается. Стирается. В нашем мире, где мы работаем на бумаге, упражняемся на машинах, где время, силы и деньги уходят от нас, принося так мало, чтобы показать взамен, — Дэнни, который лепит камни в кучу, кажется нормальным.
   
Репортёру я это всё не рассказываю.
   
Вот он я: машу руками и говорю, что нам нужно больше камней. Если люди принесут нам камни — будем признательны. Если люди захотят помочь — будет здорово. Мои волосы слиплись и потемнели от пота, живот раздулся, вываливаясь из штанов спереди, а я рассказываю, что единственное, чего мы не знаем — это чем всё обернётся. И более того — мы не хотим знать.
   
Бэт удаляется в кухоньку поджарить поп-корн.
   
Я мучаюсь от голода, но есть не решаюсь.
   
По ящику финальные кадры стен, оснований для длинной лоджии колонн, которые когда-нибудь поднимутся к крыше. Пьедесталы для статуй. Когда-нибудь. Бассейны для фонтанов. Стены вздымаются, намечая контрфорсы, фронтоны, шпили, купола. Арки взлетают, чтобы когда-нибудь поддерживать своды. Башенки. Когда-нибудь. Кусты и деревья уже разрастаются, чтобы укрыть и похоронить под собой некоторые из них. Ветки прорастают сквозь окна. Трава и сорняки растут в некоторых комнатах по пояс. Всё разворачивается перед камерой — всё здесь только фундамент, который, быть может, никто из нас не увидит законченным в своей жизни.
   
Репортёру я этого не рассказываю.
   
За кадром можно разобрать выкрик оператора:
   
— Эй, Виктор! Помнишь меня? В «Шез-Буфет»? Ты тогда чуть не задохнулся…
   
Звонит телефон, и Бэт отправляется взять трубку.
   
— Братан, — говорит Дэнни, снова перематывая плёнку. — От того, что ты им только что сказал, у некоторых людей просто посрывает крышу.
   
А Бэт зовёт:
   
— Виктор, это из больницы твоей мамы. Они тебя ищут.
   
Ору в ответ:
   
— Одну минутку.
   
Прошу Дэнни снова прокрутить плёнку. Я уже почти готов предстать перед мамой.
  
  
   
    
Глава 43